Глава десятая

Настало лето. У Мартина были каникулы, и он мог с утра до вечера слоняться по городу. Чаще всего он гулял у пристани. В погожие дни он прыгал с берега в воду, подплывал к лодке Вагна, там всегда находились какие-нибудь поделки, и Мартин охотно возился с лодкой.

В благодарность Вагн брал младшего брата с собой на прогулку по фьорду, и тогда Мартину разрешалось сидеть за рулем, а Вагн нежился, растянувшись на дне лодки.

Каждую субботу Вагн с друзьями совершал далекие лодочные прогулки; вырвавшись из-под присмотра старших, они вволю распивали пиво, уплетали бутерброды и до упаду танцевали под патефон.

Карен очень не нравились эти вылазки.

— Если один из вас свалится в воду, другие, уж верно, спохватятся о нем, когда поздно будет, — ворчала она.

— Ну и что ж, — зубоскалил Вагн, — каждый должен уметь сам постоять за себя.

— Завел бы ты себе лучше милую, — говорила Карен. Она считала, что девушка может оказать на Вагна хорошее влияние: он станет бережливее и будет откладывать деньги в банк.

— Всему свое время, мамочка с ямочкой, — отвечал Вагн.

Никто, кроме Вагна, не осмеливался так обращаться к матери. А осмелился бы — так тотчас пожалел бы о своем нахальстве. Но Вагну все сходило с рук. Он был любимец и баловень матери и мог вить из нее веревки. Но зато он был очень внимателен к Карен, приносил ей цветы.

— Будет тебе, Вагн, ведь это очень дорого, — возражала мать. Но в глубине души была очень довольна. Ни Якобу, да и никому другому и в голову не приходило когда-нибудь преподнести ей цветы.

У Вагна вообще была широкая натура. Он часто совал Мартину крону-другую.

— Держи, пригодится, — говорил он.

Ему необыкновенно везло, и Карен начала осторожно поговаривать о том, что судьба наконец смилостивилась над Вагном, как бы желая вознаградить его за парализованную руку.

Вагн и сам склонен был в это поверить.

* * *

Однажды в воскресный день, когда Вагн по обыкновению уехал со своими приятелями кататься на лодке, пришло наконец письмо от Лауса. Его принесла заплаканная Гудрун. Собственно говоря, письмо было не от Лауса, а от немецкого коменданта. Конверт был украшен орлом и свастикой, а в письме кратко сообщалось, что Лаус арестован за попытку незаконно перейти границу и за нарушение контракта о найме, который он заключил с немецким рейхом. Его судили и приговорили к полутора годам тюрьмы за то, что он покинул свое рабочее место.

Все было ясно: Лаус попытался приехать домой на крестины сына. По контракту, который он подписал, он имел право, проработав три месяца, навестить семью на родине. Но теперь ему в этом отказали. Немцы ни в грош не ставили договоры и соглашения — ни большие, ни малые. Тогда Лаус решил уехать самовольно, но был пойман.

— Я так и чувствовала, — сказала Карен беззвучно.

Она побледнела как мел, и руки у нее тряслись, когда она складывала письмо. Она столько наслушалась о голоде, истязаниях и убийствах в немецких тюрьмах, теперь все это всплыло в ее памяти. И вот ее Лаус попал в самую гущу этого ужаса. Но она ничем не выдала своих мыслей.

Перед ней сидела заплаканная Гудрун — она, как видно, даже не понимала, как плохо обстоят дела. Ей, бедняжке, хуже всех — что будет с нею и малышом?

— Теперь он, наверно, никогда не вернется, — сказала Гудрун, глотая слезы.

— Что ты, конечно, вернется, — утешала ее Карен. Но никто в это не верил.

— Разве мы не можем обратиться к правительству за помощью? — спросила Гудрун.

— Они не принимают жалоб на немцев, — ответил Якоб.

— Ох, если бы он остался дома! Уж лучше бы мы потеряли нашу комнату со всей обстановкой, — сказала Гудрун и горько разрыдалась.

При этих ее словах Якоб отвел взгляд.

— Погоди, — сказал он, помолчав. — Лаус еще вернется. Война ведь не на веки вечные.

— Я согрею кофе, — сказала Карея и вышла на кухню Гудрун стала отказываться; у нее кусок не идет в горло, сказала она. Но все-таки Карен уговорила ее выпить чашечку.

Позднее, когда Гудрун ушла домой, Карен сказала:

— Что же теперь будет? Ох, горе, горе!

— Горе не у нас одних, — сказал Якоб. — Теперь в каждой семье какое-нибудь несчастье.

— А ты еще говорил, что Дания дешево отделалась.

— Это так и есть, — сказал Якоб. — В Польше, Франции и других оккупированных странах гораздо хуже. Куда немцы ни придут, всюду они сеют смерть, разрушение, за ними, как кровавый след, муки и зверства. Добра от них не жди.

— Я помню, дед мой говаривал: на немца можно положиться, когда он в гробу, — сказала Карен.

Потянулись грустные дни. Карен без конца думала о Лаусе, теперь она никогда не улыбалась. Ночью она лежала без сна и с ужасом рисовала себе судьбу сына. Она была уверена, что он голодает, что он болен, что его бьют.

От этих ночных дум она изменилась — похудела и поседела.

— Не мучай ты себя, — посоветовал ей как-то Якоб.

Но Карен бросила на него гневный взгляд.

— По-твоему, мы должны забыть?

— Забывать никто ничего не должен, — ответил Якоб.

Настало лето, но какое лето! Каждую ночь взрывались бомбы — то на фабрике, то на стрелке железной дороги. Немцы всюду понаставили солдат вместе с датскими полицейскими и специальной охраной; но патриотов ничто не могло удержать. Каждый день по улицам в желтовато-коричневой машине мчатся гестаповцы, хватая людей: то рабочего, то подмастерья, то врача или студента. Арестованных бросают в и без того переполненные тюрьмы, где их допрашивают немецкие палачи. Вырванные ногти, побои, крики, увечья там в порядке вещей.

По всей стране скрываются люди, которых травят и преследуют. Беглецы ночуют у друзей, а то в сараях и летних пристройках. Это те, кому удалось ускользнуть от нацистских палачей и полиции.

Почти каждый вечер на улицах и в ресторанах происходят стычки между немцами и молодыми датчанами. По немцам даже на улице видно, что они нервничают. Они больше не прогуливаются поодиночке, они держатся группами — чувствуют опасность.

Между датчанами и немцами — зона полярного холода. Куда бы немцы и их пособники ни сунулись, их встречают ненавидящие взгляды, провожают молчаливые проклятья. Из всех газет наибольший спрос на нелегальные, только им верят, только к ним прислушиваются.

Казалось, в это лето вдруг поднялся ураган ненависти и гнева. Ураган пронесся по всей стране, охватил все большие города, проник в самые глухие уголки и становился все сильнее и яростнее. Никто не знал, когда он начался и когда кончится.

* * *

Мартин жадно впитывал все происходящее. Он считал, что ему повезло: он живет в удивительно интересное время — чего только не увидишь, чего только не узнаешь.

Идет он вдоль пристани, а там ремонтируются немецкие военные корабли — многие сильно повреждены после столкновений с англичанами в океане. А иногда там стоят на рельсах воинские эшелоны. Если они пусты, Мартин осматривает по очереди каждый вагон — не позабыли ли там случайно револьвер или ручную гранату? Все эти игрушки могут в один прекрасный день сослужить службу.

В этом был уверен каждый датчанин: в один прекрасный день настанет час расплаты и зеленых гадов вышвырнут из Дании; но как взяться за это дело — было еще не ясна Мартин страстно мечтал, чтобы это произошло как можно скорее. Будь дело только за ним, он бы в первую же ночь предложил очистить страну от немцев. Он не видел причин, зачем откладывать в долгий ящик такое замечательное дело. Разговоры о том, что немцы-де еще слишком сильны и трудно застать их врасплох, он считал чуть ли не предательством; он беззаветно верил в подпольное движение Сопротивления, и вера его крепла день ото дня. Но тут произошло событие, которое омрачило его радостное ожидание. В город пришел санитарный поезд. Он останов вился в порту, куда прибыл ночью, битком набитый ранеными с Восточного фронта.

* * *

Портовая площадь была оцеплена немецкими солдатами, с винтовками наперевес, они не подпускали толпу слишком близко. Немногочисленные раненые, опираясь на костыли и палки, вылезли из вагонов, они кое-как держались на ногах, прислонившись к стенке. Их повязки были пропитаны кровью и грязью, от них разило карболкой. Из глубины вагонов неслись стоны и пение псалмов. Страшная картина!

Проходившие мимо женщины жалели раненых.

— Бедняги, — говорили они. — Конечно, это немцы, но в конце концов они ведь тоже люди.

— Им, наверно, тоже опротивела война, — вторили другие. — Может, их гнали на фронт, угрожая расстрелом и лагерями.

Мужчины, стоя маленькими группами, переговаривались вполголоса:

— Так им и надо — жнут, что сами посеяли...

— Раньше надо было думать, когда орали «хайль Гитлер». Теперь им придется расхлебывать кашу. Может, впредь будут умнее.

В полдень женщины принесли раненым еду, пиво и содовую воду. Охрана их пропустила, за ними потянулись другие, оцепление распалось, и теперь кто угодно мог подойти к поезду — охрана никому не мешала. Мартин протиснулся вперед — поглядеть, и что же он увидел? Пустые рукава, пустые штанины, пустые глазницы, заросших бородой, обезображенных калек — людей, раздавленных колесницей бога войны. Неизбежные последствия войны.

Большинство раненых, выползших на свежий воздух из вонючих вагонов, охотно показывали свои раны, словно гордясь ими, и клянчили сигареты — они предпочитали их хлебу.

У молодого солдата были ампутированы обе руки. «Курск», — объяснял он, протягивая вперед обрубки с багровыми следами швов. Люди понимали, что его ранило в кровопролитных боях под Курском. Женщины жалели его, угощали. Солдат жадно ел, орудуя своими обрубками, а потом потребовал «бир» — пива.

Мартин подумал, что предпочел бы умереть, чем остаться без обеих рук, но солдат, как видно, умирать не собирался.

— Бедняжка, он совсем беспомощный, — говорили женщины.

Наевшись и напившись, солдат помотал головой и довольно грубо отпихнул женщин в сторону. Потом поднял кверху правый обрубок и крикнул: «Хайль Гитлер!»

Вокруг него немедленно образовалось пустое пространство.

— Вот негодяй! — воскликнула женщина, которая угощала солдата. — Не стоило его кормить.

Мартин побрел дальше вдоль санитарного состава.

«Бандит проклятый! — думал он. — Потерял обе руки, и все ему мало. Не успокоится, пока не свернет себе шею». Мартину очень хотелось крикнуть: «Ступайте домой, глупые бабы, не видите, что ли, что над вами издеваются!»

Внутри одного из вагонов Мартин заметил вдруг солдата с головой, настолько замотанной бинтами, что он был похож на мумию. Сидя на койке, солдат судорожно скреб шею там, где кончались бинты, и страшно стонал. Рот Мартина наполнился слюной, его чуть не вырвало. Он бросился прочь. Так вот в каком виде возвращались, солдаты с фронта! Мартин подозревал об этом, и все-таки то, что он увидел в санитарном составе, его потрясло. Так вот что такое война! За несколько секунд она превращает здоровых людей в калек. Якоб не раз рассказывал сыну о тех, кто в муках корчился на санитарных носилках, и тех, кого даже нельзя было унести с поля боя, потому что их кровавые внутренности лежали рядом с ними на земле.

* * *

Вернувшись домой, Мартин забрался на чердак. Он и сам не знал, зачем его сюда принесло, — неуютно, пахнет кошками, воздух спертый. У каждой семьи здесь был маленький чуланчик для топлива. На чуланчик Карлсенов Якоб повесил большой замок, хотя в это время года топлива почти не держали. Над решетчатой дверью оставалось небольшое отверстие, и Мартин протиснулся в него.

Вот стоит керосинка, которой они пользуются зимой, но в последние годы керосина не достанешь. Вот обеденный стол с двумя поломанными ножками. Карен часто говорит, что надо бы его починить. Когда приходит хоть один гость, за столом, который стоит в комнате, тесно. Усевшись на санки, Мартин перелистывает старые семейные журналы, но мысли его все время возвращаются к тому, что он видел в порту. Вот к чему приводит война. Когда писались эти старые журналы, времена были спокойные и люди жили мирно, а теперь они убивают друг друга. Правда, Якоб говорил, что войны бывали всегда, потому что те, кто затевает войны, наживаются на них. Якоб так и сказал: они дерутся из-за денег.

За полчаса Мартин пересмотрел все журналы и стал искать еще — он ищет их в самом дальнем углу чулана, где в полу сделан люк.

Мартин смотрит в глубину люка, но там нет ничего интересного; изоляционные материалы, мусор, обломки досок и мешки из-под цемента, которым замазывают дыры, чтобы вода не протекала в нижние этажи, — да только это мало помогает. Приглядевшись внимательнее ко всему этому хламу, Мартин ложится на живот и извлекает один мешок. Мешок всегда пригодится в мальчишеском хозяйстве. Но мешок, оказывается, не пустой, в нем что-то лежит. Что бы это могло быть?

Сердце Мартина бешено колотится. Он озирается — никого. В мешке ружье, новехонькое ружье, обильно смазанное маслом. Оно легкое и короткое. «США. Дженерал моторе», — написано на затворе. В голове Мартина вихрь — от восторга у него захватывает дух. В мешке лежит что-то еще... Так и есть, это патроны.

Значит, Якоб участвует в Сопротивлении! Конечно, участвует. Мартин осторожно заворачивает ружье в мешок и кладет на место. Когда ему исполнится четырнадцать лет, он попросит Якоба, чтобы его приняли в Сопротивление. Пусть отец сделает ему такой подарок — вместо щенка, которого Мартин просит уже давно.

Теперь он понимает, почему Фойгт так часто наведывается к ним и почему у Якоба вдруг время от времени появляется какая-то странная сверхурочная работа.

— Надо приглядеть за печью, — говорит он. — А то нынешнее топливо никуда не годится. — Кто-то должен позаботиться о том, чтобы пламя не гасло.

* * *

Когда Якоб возвращается домой, Мартин испытующе вглядывается в лицо отца, его распирает гордость, у них теперь общая тайна. Его отец — один из тех, за кем охотятся, кого ненавидят немцы. Он прячет на чердаке ружье. Но Якоб не замечает восхищения Мартина. Он занят другим: в Оденсе забастовка, ему рассказали об этом железнодорожники, а те узнали это от своих товарищей с Фюна. Говорят, там разыгрались настоящие уличные бои, обе стороны потеряли много убитыми. Все началось с того, что немецкий офицер застрелил пятилетнюю девочку, а толпа растерзала убийцу. В Ольборге произошли драки в ресторанах, рабочие аэродрома, верфи и других крупных предприятий бросили работу — возможно, все это выльется во всеобщую забастовку.

— Сами понимаете, что наши политики волосы на себе рвут, — сказал Якоб. — Они тут сотрудничали с нацистами, расстилались перед ними, лизали им зад, а мы вдруг начали борьбу. Выходит, они сами себя в дураках оставили — народ их больше не слушает, а немцам они теперь ни к чему. Умнее всего на их месте было бы добровольно уйти от дел, пока их не выгнали. Больше им ничего не осталось. Вот только не знаю, когда они на это решатся.

— А когда мы решимся устроить забастовку в нашем городе? — спросил Мартин.

— Пока не знаю, но бастовать мы будем, — сказал Якоб.