Глава одиннадцатая

М вот пришел август — время созревания хлебов и сбора урожая. Ветви яблонь склонились к земле под тяжестью плодов, у крестьян началась страдная пора, все в природе наливалось соками, и казалось, щедрости земли нет и не будет конца.

Вечера стояли теплые и светлые, вода в реке еще хранила июльский зной, а на берегу густо разросся камыш высотой в человеческий рост. Солнце уже не достигало холмов на севере, оно заходило раньше, гася свой кроваво-красный диск в воде реки. Но перед этим оно вспыхивало в тысячах оконных стекол, и город с его громоздящимися по склону домами в свете заката напоминал сверкающую и искрящуюся хрустальную гору.

В сумерках над лугами подымался белый пар. «То болотница варит пиво», — говорят в Дании. С холмов доносился задорный девичий смех и веселый хохот мужчин, там целовались и обнимались, обручались и играли в игру, которая была старше предания об Адаме и Еве.

Жизнь текла своей неизменной счастливой чередой, как и тысячу лет назад, подобно реке, которая тяжело катила свои темные воды меж зеленых берегов.

И однако в мире шла война, от Ледовитого океана до Тихого гремели пушки, миллионы солдат каждый час смотрели смерти в лицо, миллионы узников томились в концентрационных лагерях, сотни городов были сожжены и стерты с лица земли. Но все это по-прежнему происходило за тысячи километров от Дании. И никто из обитателей городка не подозревал, что ближайшие дни станут такими же поворотными днями в их судьбе, как 9 апреля.

* * *

Мартин поступил в реальную школу — когда-нибудь ему придется сдавать выпускные экзамены, чтобы получить аттестат... А пока что каждое утро ученики собираются в школе на молитву. В утренней молитве воплощены важнейшие педагогические принципы школы, молитва утверждает единственно правильное мировоззрение и обязательна для всех. Все преподаватели и ученики школы сходятся в большой классной комнате. Учителя выстраиваются у доски, а директор школы поднимается на кафедру, откуда ему виден весь класс. Сначала все хором поют псалом, потом склоняют головы и в наступившей тишине директор читает «Отче наш» и «Верую».

Мартин попал в совершенно новую обстановку — из казармы в божий храм. Тут нет военной дисциплины, наказывают не рукоприкладством, а презрением, здесь не признают насилия и запугивания, здесь поклоняются буржуазной морали и религии. Все это ново и необычно для Мартина. Но главное откровение в его жизни — это девочки. Вернее, Инга. Он выбрал место как раз напротив нее — уж очень приятно на нее смотреть. Инга такая красивая! Светлые кудряшки, на щеках ямочки, на носу веснушки. Ровные белые зубы. Но самое необыкновенное чудо — это две округлости под ее кофточкой. Если бы можно было дотронуться до них рукой! Но об этом нечего и думать. Разве не сказал только что директор: «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого...» Нет, Мартину приходится довольствоваться малым — носить ранец Инге, решать за нее задачки, угощать ее мороженым и дергать за волосы. Все прочее было бы оскорблением того духа благочестия, который составляет основу основ этого заведения.

Каждое утро ученикам приходилось выстаивать длинную молитву, когда в мертвой тишине класса звучал один только голос директора. А за окном пели птицы, и из порта далеко вокруг разносился грохот грузовых кранов, которые оповещали весь город о своем собственном, трудовом символе веры.

После молитвы пели еще один псалом. Ученики разминали онемевшие ноги и руки, мальчишки дразнили девчонок, развязывали им ленты в косах, расстегивали молнии на юбочках и получали за это по рукам.

Когда наконец все положенные псалмы были пропеты, дети хватали ранцы и ждали знака — легкого движения бровей директора, чтобы выбежать из класса. Знак подан — и ученики, смеясь и болтая, гурьбой устремляются на первый урок.

В этот день на второй перемене пронесся слух, что немцы схватили несколько патриотов. Произошло это на лугу. У подножья холма. Говорили, что там была страшная пальба, патриоты перебили много немцев и вынуждены были сдаться только потому, что врагов было гораздо больше. Рассказывали еще всякие подробности, но никто ничего не знал наверняка, все это были догадки и предположения.

Ученики еле-еле дождались конца уроков и почти не слушали, что говорят преподаватели. У холмов, на лугу, разыгрывались совсем другие, куда более важные события. Мартина вдруг пронзила страшная мысль: а что, если среди пленных патриотов и его отец? Мальчик похолодел от страха.

К полудню, когда уроки кончились, патриоты все еще стояли на лугу с поднятыми кверху руками. Их было видно с дороги, которая шла над рекой вдоль железнодорожного полотна. Сюда стеклось множество народу. Но немцы никого не подпускали ближе, чем на двести-триста метров. Они оцепили дорогу и каждого, кто пытался приблизиться, гнали прочь. Столпившиеся на дороге люди переговаривались шепотом и угрюмо смотрели в сторону четырех пленников, стоявших на лугу. Их схватили в семь утра. Пятый бросился в камыши, и немцы открыли по нем стрельбу. Может быть, ему удалось бежать, а может быть, он плавал в крови среди камышей. Остальные четверо стояли, подняв руки вверх, уже больше восьми часов.

Один из схваченных был старик Хотер. Он зарабатывал на жизнь продажей тростника. Небольшой доход приносила ему и лодка, которую он иногда давал напрокат. Два других пленника были его сыновья, четвертого никто не знал.

Мартин помчался на работу к Якобу, чтобы рассказать о том, что он видел и слышал. Якоб только кивнул в ответ — он уже знал, весь город это знал.

— Беги обратно, наблюдай за тем, что там делается, но только будь осторожен, малыш.

Пленники устали; с минуты на минуту за ними должен был приехать грузовик из казармы или из гестапо. Странно, что он так задержался. Стоило одному из пленников опустить руки, как немцы начинали его бить и били до тех пор, пока он вновь не поднимал руки кверху. Лица всех четверых были залиты кровью, солнце стояло высоко в небе и палило нещадно, а на лугу был самый солнцепек.

После полудня старик Хотер уронил руки вниз, он попытался тотчас снова их поднять, но не смог. Его ударили кулаком в челюсть, он зашатался. Офицер, командовавший экзекуцией, пришел в ярость, выхватил револьвер, подскочил к старику и заорал по-немецки:

— А ну, живо! Руки вверх, датская свинья!

Но старик не шевельнулся — он смотрел перед собой в одну точку, из его рта на подбородок и шею стекали струйки крови. Щелкнул выстрел, все присутствующие вздрогнули, а старик схватился руками за живот, вскрикнул от боли, как ребенок, покачнулся и рухнул на землю. Офицер небрежно прошелся мимо остальных пленников, сунул револьвер в кобуру и старательно застегнул ее. Его жертва корчилась в муках на дороге.

Умер Хотер только к вечеру — он долго просил пить, но немцы не давали ему воды. Остальные пленники еле держались на ногах — за весь день у них не было во рту ни крошки, они томились от голода и жажды. Солдаты, несшие караул, сменялись — ели и отдыхали. Так тянулся день. Как видно, офицер начал скучать, потому что он приказал вдруг своим пленникам делать по команде приседания, а сам по-немецки вел счет. Пленники настолько ослабели, что при каждом приседании валились с ног, но солдаты со смехом били их, принуждая продолжать. После ста приседаний пленники выбились из сил. Офицер — стройный, холеный молодчик — хохотал во все горло.

Люди, стоявшие на дороге, видели все это. Прежде никто из них не поверил бы в возможность подобных издевательств. Стало быть, все слухи о немецких зверствах — чистая правда!

* * *

Якоб вернулся с работы сам не свой. Расхаживая взад и вперед по комнате, он курил сигарету за сигаретой. (Мартин покупал для отца табак на черном рынке.) Якоб знал патриотов, схваченных гитлеровцами, с Хотером был знаком много лет, а сыновей его помнил еще мальчишками.

— Тысяча дьяволов! Если б только можно было им помочь! — твердил он. — Пусть все полетит к черту, пусть от нас останется мокрое место, лишь бы истребить этих сволочей немцев.

К вечеру один из сыновей Хотера упал без сознания. Немцы пинали его в лицо и в живот своими подбитыми железом сапогами, чтобы проверить, не притворяется ли он. Двое солдат поставили его на ноги, но он снова тяжело рухнул на землю. Только тогда они оставили пленника в покое.

Уже почти совсем стемнело, когда прибыли два грузовика. Патриотов снова били и пинали ногами, так как они недостаточно быстро влезли в кузов. Тело Хотера солдаты забросили наверх, словно тушу, а его полумертвого сына окатили водой, растолкали и швырнули рядом с трупом отца.

Из сарая, стоявшего в зарослях камыша, немцы вынесли несколько ящиков, которые погрузили на вторую машину. Потом подожгли сарай и дождались, пока он сгорел дотла.

Вечер был теплый, воздух напоен щедрыми запахами земли, все стихло, как перед дождем, и в этой тишине слышны были гудки далеких поездов, но еще явственней слышалась немецкая команда на лугу и видны были черные фигуры, сновавшие вокруг пылающего сарая. Потом грузовики уехали. На лугу не осталось ни души, только пофыркивали водяные крысы и пищали летучие мыши, а белые клубы тумана расползались все дальше и дальше, до самых еловых лесов на другом берегу реки.

На улицах было неспокойно — город кипел гневом и возмущением. Вагн вернулся домой поздно и рассказал, что в этот вечер девчонок, водивших дружбу с немцами, обрили наголо, а в здании нацистской партии выбили все стекла. В ресторанах «Ритц» и «Валенсия» произошли настоящие побоища между датчанами и немецкими солдатами. Они продолжались до глубокой ночи. По улицам бродили немецкие патрули с автоматами, а тайная полиция разослала своих агентов дежурить на улицах.

* * *

В ту же ночь родным убитого Хотера сообщили, что они могут взять труп для погребения. Но похороны должны состояться ночью и в присутствии не более чем пяти человек, не считая священника. Священнику запрещено произносить надгробное слово: убитого засыпать землей — и никаких рассуждений. Гестаповцы будут стоять поблизости и проследят, чтобы все было проделано согласно их инструкции.