16

Двое суток взвод провел в учебном городке рукопашного боя. В первый день принявшие их там инструкторы сперва показали все основные приемы действий штыком и прикладом, а потом заставили все отрабатывать до седьмого пота. Все элементы: длинный и короткий уколы, удары прикладом снизу и сверху, укол с последующим ударом прикладом и все прочее. При каждом движении солдаты должны были обязательно громко кричать и даже рычать по-звериному, [176] чтобы застращать воображаемого противника, посеять ужас в его душе, лишить воли к сопротивлению. В общем, выбить из него всякий дух.

После этого, примкнув штыки и надев для безопасности на них ножны, солдаты почти до самого вечера отрабатывали приемы на чучелах.

— Длинным ко-оли! — кричал как резаный маленький штаб-сержант, старший в этом учебном городке. Он был весь как кукольный, прямо херувимчик с розовым личиком и большущими глазами, обрамленными длинными ресницами. — Ко-оли! — Десять солдат, стоящие в ряд перед чучелами, вскидывают разом винтовки и издают дикий, леденящий жилы вопль. К тому же сержант требовал, чтобы они при этом еще скалили зубы, как можно сильнее таращили глаза и вообще гримасничали, как умели. Это тоже действует на противника. Но главное — крик. Громкий, пронзительный, хриплый — так, чтобы кровь стыла в жилах. И они кричали. Что было сил. Выли, вопили, рычали, хрипели. Ощерившись, с искаженными от чрезмерного усилия лицами, перекошенными ртами, безумно вытаращенными глазами.

После этого каждый солдат по очереди должен был сделать укол. И в этот укол требовалось вложить всю силу, отчаяние, жестокость и ненависть к врагу. А потом, воткнув в чучело штык, еще добавить прикладом.

— Добей же его! Добей! — хрипло орал сержант, прыгая рядом с солдатом. — Добей гада! Не видишь, что ли, он еще шевелится! Добей! Ну же! Давай!

Магвайр стоял неподалеку от инструктора. Он тоже весь горел от схватки, орал, подбадривая своих солдат:

— А ну, дай ему! Дай! Какого черта медлишь, подонок! Бей его! Чему тебя учили, слюнтяй! Шевелись!

Когда первая группа отработала прием, инструктор свистнул в свисток и вызвал вторую десятку. Десять пропахших потом солдат в грязно-зеленых комбинезонах заняли позицию. Они слегка согнули ноги в коленях, выпрямили спину, взяли винтовку на изготовку. Ждали команды. А перед ними на столбах в таких же грязно-зеленых, но только изорванных и растрепанных комбинезонах торчали десять чучел.

На следующий день взвод разделили на две группы. Их поставили на площадке одну перед другой и из каждой вызвали по одному солдату. Сержант-инструктор приказал [177] им надеть боксерские перчатки и футбольные шлемы, а на лицо — маски, как у фехтовальщиков. Грудь и живот защищали стеганые куртки-нагрудники, в которых внутри были зашиты металлические пластинки. Солдаты называли их «броне-бикини». Каждый солдат получил в руки полутораметровую толстую палку, на обоих концах которой были прикреплены небольшие кожаные мешки с песком.

— Настоящий морской пехотинец, — обратился к взводу сержант-инструктор, — должен быть напористым и беспощадным. Ни минуты замешательства, ни секунды неуверенности! Лезть вперед, наступать, сбивать противника! Диктовать ему свою волю! А главное — непрерывно двигаться! Движение — залог успеха!

Он встал между солдатами, как рефери на ринге, чуть-чуть отвел их друг от друга.

— Вот сейчас поглядим, чему вы тут научились, — крикнул он. — Запомнили: ни секунды задержки. Оружие все время в движении. И бить! Бить без пощады! Остановился — значит пропал. Не ударил — сам получил. Не убил — сам подохнешь, как собака! Понятно? При-игото-вились...

Отскочив в сторону, он пронзительно свистнул в свисток, и солдаты, опустив палки вперед, бросились друг на друга. Они вопили, визжали, кололи и били наотмашь палками. Вот солдат в черном шлеме, ловко отскочив в сторону, размахнулся что есть силы, и его палка обрушилась прямо на белый шлем противника. Тот охнул, ноги у него сразу подкосились, и он полетел животом вперед на истоптанную траву площадки.

— Чего стоишь? — истошно заорал инструктор. — Добей его! Не давай подняться! Коли!

Одна пара новобранцев сменяла другую. Площадка превратилась в настоящее ристалище. Солдаты визжали и рычали, били друг друга куда попало, сбивали с ног, добивали лежащего, вопили, кто от боли, кто от радости. Очередь подходила к Адамчику. От волнения и страха у него даже вспотели ладони, неприятно ныло под ложечкой. Глядя на противоположную шеренгу, он старался подсчитать, с кем же ему придется драться. Получалось, что с Купером, и от этого настроение его сразу улучшилось. Он больше всего боялся, как бы на его долю не достался Филиппоне или, того хуже, Мистер Нокаут. [178] Наконец пришла и его очередь. Выйдя из шеренги, он стал в боевую позицию — слегка согнул локти, чуть-чуть присел, палку взял перед грудью, немного наискось, как показывал инструктор.

Он толком так и не представлял, как же надо вести бой. Бойцом он никогда не был. Но в то же время чувствовал, что нужно только четко выполнять требования сержанта, делать выпады, наносить удары и стараться увертываться от ударов противника. А главное, погромче вопить и всячески запугивать его. К тому же они были надежно защищены, и можно было не бояться, что противник тебя покалечит.

Когда прозвучал свисток, он как-то особенно громко взвыл и резко прыгнул вперед. Купер ткнул палкой, целясь ему в голову, но промахнулся и тут же отскочил в сторону, успев увернуться от не очень грозного выпада Адамчика. Лицо его за сеткой было бледным и растерянным, губы плотно сжаты.

— Чего это вы скачете, как петухи? — недовольно крикнул инструктор. — А ну-ка, побольше агрессивности! Решительнее пошли друг на друга! Давай!

— Давай, червяки, пошевеливайся, — вторил ему откуда-то сзади голос Магвайра. — Покажите-ка, на что способны.

Голос штаб-сержанта сливался с мощным гулом шести десятков солдатских глоток, обладатели которых стояли тут же и выкриками одобрения или недовольства, свистом и улюлюканьем сопровождали поединок каждой из пар. Чей-то пронзительный фальцет, подзадоривая бойцов, все время выкрикивал: «Цып-цып... Цып-цып... » Стоявшие кругом смеялись.

Адамчик чувствовал, как у него пылают уши, лицо сильно вспотело, и пот заливал почему-то только левый глаз. Он вновь попытался сблизиться с Купером, но тот все время уходил от ближнего боя, отчаянно размахивая палкой перед собой. Как будто отгонял наскакивавшего на него пса.

«Что-то все не так получается, как надо», — подумал Адамчик. Ему казалось, что он действует правильно, как учил инструктор, а Купер всячески уклоняется от боя, и это его ужасно раздражало. Тем более, что он был уверен, что если все пойдет и дальше так, то достанется потом от Магвайра обязательно ему, а не Куперу. «Ах ты, паршивое дерьмо цыплячье, трусливая морда, — шипел он [179] сквозь зубы. — Навязали эту пакость на мою голову. Трус несчастный. И драться-то толком не умеет. Ну и мразь! Кишка тонка, поближе подойти, все только увертывается». Его бесило трусливое поведение противника, казалось, что если бы Купер смог, он давно уже вообще сбежал бы с площадки. И от этого Адамчик все больше впадал в ярость. Он наскакивал на Купера, толкал его концом палки в корпус, пытался посильнее ударить сверху или сбоку, сбить с ног.

От этого непрерывного натиска Купер совсем растерялся. Он слышал злобные выкрики Магвайра, чувствовал неодобрение со стороны стоявших вокруг солдат, но никак не мог преодолеть охвативший его страх, робость и все продолжал бегать от Адамчика. В один из таких моментов он на секунду задержался, и Адамчик вдруг сделал быстрый выпад вперед, притворился, будто бы собирается ударить прикладом снизу, а когда Купер поверил в это и опустил конец палки, нанес ему сильный прямой удар в корпус. Он пришелся в плечо, Купера развернуло, он качнулся назад, весь раскрылся. Воспользовавшись этим, Адамчик размахнулся и с криком «Ух ты-ы!» что есть силы ударил противника сперва справа по корпусу, а затем слева по пояснице и прямым в маску. Купер все пятился назад, беспорядочно отмахиваясь палкой. Чувствовалось, что он ошеломлен.

Адамчик понял, что теперь зрители поддерживают только его. Он слышал, как они орали: «Дай ему! Добей! Жми, Рыжий!»

Громче всех кричал Магвайр:

— А ну, давай! Еще давай! Бей его! Сильнее! Убей труса! По башке его, по башке! Чтоб с копыт долой!

Ободренный столь шумной поддержкой, Адамчик лез и лез на беспорядочно отбивавшегося противника. В каждый удар или укол он старался вложить всю силу. Злоба на Купера буквально захлестнула его, он действительно был готов разделаться с этим человеком. Тем более, что Купер уже почти не сопротивлялся. От последнего удара он упал на колени, весь сжался. Адамчик налетел, как коршун, дважды со всего размаху ударил по белому шлему. Купер упал на бок, попытался отползти в сторону, но вдруг вскочил на ноги и, как-то странно скособочившись, полупригнувшись, бросился наутек. Не понимая еще, что происходит, Адамчик остановился, но тут же сообразил, [180] что противник в панике бежит с поля боя, и бросился за ним вдогонку. Купер отбежал всего лишь несколько шагов, когда почувствовал погоню. Он остановился, повернулся лицом к преследователю и поднял палку. Но было уже поздно. Налетевший Адамчик толкнул его в грудь, потом дважды ударил палкой по голове, и Купер рухнул как подкошенный. Разгоряченный Адамчик размахнулся, чтобы ударить еще раз, но услышал свисток инструктора и нехотя возвратился на место.

Товарищи стали помогать ему снимать доспехи, кто-то хлопнул по плечу:

— Настоящий убийца! Ишь как крови хочет!

В этот момент подошел Магвайр, помог развязать тесемки «броне-бикини», тоже похвалил:

— Ну, червячина, молодец! Здорово ты погнал этого ублюдка. Аж задница засверкала! Молодец!

— Так точно, сэр!

— Вот так и надо воевать. Перво-наперво сбить спесь с противника, остановить. Коль остановил, считай, что победа в кармане. Понятненько?

— Так точно, сэр!

Адамчик все еще никак не мог распутать последний узел. Пот заливал глаза, стекал по щекам и подбородку. Он страшно волновался в присутствии штаб-сержанта, боялся, как бы неосторожным словом не испортить хорошее настроение своего грозного начальника. Наконец стащил стеганку и бросил ее солдатам, одевавшим очередного бойца.

— Конечно, «взводная мышь» не бог весть какой противник, — продолжал тем временем Магвайр...

— Так точно, сэр!

Засвистел свисток, воздух вокруг мгновенно снова огласился воплями и рычанием, новая пара начала поединок.

— Но ты дрался неплохо. Неплохо... Ладно, ступай в строй!

— Так точно, сэр! — Довольный Адамчик рысцой бросился в конец своей шеренги, чтобы там снова ожидать очереди для повторного поединка.

— Это же надо! Дождаться похвалы от самого Магвайра! Вот теперь-то уж, пожалуй, можно считать себя в морской пехоте. Самые трудные зачеты сданы. Дело вроде бы идет на лад. А он себя еще покажет. Вот подойдет [181] опять очередь драться, так он станет биться как лев. Партнер бы вот только достался получше. Не такая трусливая мразь, как этот Купер. Ну, конечно, не очень-то уж здоровый, это тоже ни к чему, а немного посильней. Чтобы победа была почетнее.

Он стоял в строю рядом с Уэйтом. И все ждал, неужели же тот не похвалит его, не скажет хоть несколько слов восхищения. Как-никак ведь он из его отделения. Но Уэйт все молчал, и это даже расстроило Адамчика. Он сам начал разговор:

— А наши ребята вроде бы ничего дерутся, верно?

— А-га, — ответил Уэйт, не поворачивая головы. — Верно Магвайр говорит — настоящие убийцы. Зверюги прямо...

Адамчик никак не ожидал такого ответа. От неожиданности он не нашелся даже, что сказать, и молча стоял, ковыряя каблуком землю. Он привык считать Уэйта образцовым солдатом, тем самым материалом, из которого получаются настоящие морские пехотинцы. Чуть ли не двойником Магвайра. Казалось, что этого парня ничем нельзя пронять, что его ничто не волнует. Теперь же все чаще оказывается, что его задевает буквально все, любой пустяк может выбить из колеи, привести в ярость. И уж, во всяком случае, все то, что говорил или делал Адамчик.

— Тебе что, безразлично, как работают парни из нашего отделения? — через несколько мгновений все же спросил он Уэйта.

— Нет, конечно, — буркнул тот, так и не обернувшись.

— Да что это ты? Наехало, что ли?

Уэйт снова промолчал. «Да что это он из себя строит? — подумал Адамчик с возмущением. — Воображает, будто ему со мной и говорить не о чем. И вообще, что это с ним творится последнее время? Совсем замкнулся. Раньше все убеждал меня, чтобы я плюнул на всю эту волынку, смотрел с юмором, а теперь вон сам раскис, хуже некуда. Даже разговаривать не хочет. Прямо как капеллан на исповеди — слушает и молчит».

— Ерунда все это, — сказал он вслух. — Тут ведь никому толком и не попадает. Вон сколько всего на каждом понавешано. Шлем и вся прочая амуниция. У Купеpa, [182] поди, и синяка ни одного нет. Ребячья забава, да и только.

— Это уж точно — забава!

«А может, он все это не всерьез? — подумал снова Адамчик. — Может, просто струхнул немного? Так ведь тоже бывает. Он вспомнил, как старался Уэйт первые недели, как он буквально из кожи лез. А теперь? Или, может, он просто так, напускает на себя? Магвайр ведь говорил, что первые недели — самые легкие. Любой новобранец их осилит. А вот когда начинается стрельба, дзю-до и рукопашный бой с оружием, тогда уж становится видно, кто годится, а кто нет. Все слабаки кверху брюхом на поверхность всплывают. Может быть, и Уэйт оказался таким?»

Ему было искренне жаль этого парня. Да только чем же он мог ему помочь? Что мог сделать для него? Ровным счетом ничего. В морской пехоте ведь всяк сам за себя отвечает, у каждого своя рубашка ближе к телу. Это здесь закон законов. Тем более, что им не раз говорили: каждый сам кузнец своего счастья. Мол, пока солдат старается, ему бояться нечего. Это верные слова. Он их не раз повторял. И Уэйт их тоже знает. Что ж еще? Пусть сам решает.

Адамчик отвернулся и стал смотреть, как в центре площадки дерется очередная пара. Солдаты визжали, наскакивали, как петухи, друг на друга, били палками куда попало. В общем, выкладывались вовсю. Интересно, кто будет теперь его противником?

Новобранец в белом шлеме вдруг нанес мощнейший удар противнику. Тот даже зашатался. Взвод встретил этот успех дружными воплями одобрения.

— Бу-у! Бу-у! — кричал вместе со всеми Адамчик, вытирая все еще струившийся со лба пот. — Бей его! Проткни слабака! Дай ему по башке! Да посильнее! Бе-ей!

Занятия продолжались до позднего вечера...

Приемам дзю-до их обучали в огромном пустом бараке из гофрированного железа, похожем на ангар. Боевые, одетые в борцовские куртки и короткие брюки из белой парусины, солдаты сгрудились большим полукольцом вокруг сержанта-инструктора. [183] Внешне этот человек казался неказистым, к тому же он был невелик ростом и физически не очень здоров. Но в то же время поражал быстротой и невероятной гибкостью движений. Тщательно выбритая голова его блестела, как бильярдный шар, резко контрастируя с загорелым до черноты телом. Он стоял перед солдатами в таких же, как они, коротких штанах, широко расставив босые ноги и слегка подогнув колени. Просторная куртка дзюдоиста была подпоясана черным поясом — знак высшего класса.

Урок начался несколько необычно. Цепко схватив Мистера Нокаута одной рукой за край куртки, а другой за рукав, инструктор подтянул его к себе.

— Надеюсь, Мистер Нокаут будет вежлив с этим малышом, — прошептал кто-то за спиной у Адамчика. — Не поломает ему кости. — Адамчик понимающе улыбнулся. Действительно, инструктор рядом с Фоли выглядел слишком уж мелким и жалким.

— Для того чтобы произвести бросок через бедро, — рассказывал тем временем сержант, — надо прежде всего сделать быстрый выпад правой ногой. — Он просунул свою босую ногу между широко расставленными ногами, солдата. — Вот так! Затем следует резкий разворот на левой ноге, вы подгибаете колени, чтобы таким образом оказаться ниже центра тяжести противника, движением вперед переводите свое правое бедро в его паховую зону, нарушая тем самым равновесие, и, используя весь собственный вес и инерцию, бросаете его через бедро. Левая рука при этом остается крепко прижатой к телу. Все очень просто и понятно.

Говоря, он медленно показывал, как все это делается, специально даже задержавшись в тот момент, когда ноги Мистера Нокаута оторвались от пола. После этого он опустил солдата на ноги, но при этом все еще держал так, как ухватил вначале.

— Все ли считают, что должным образом поняли то, что я объяснил?

— Так точно, сэр, — нестройно закричали солдаты.

— Конечно, в рукопашной схватке...

Инструктор вдруг резко дернул Мистера Нокаута, и тот, взлетев в воздух, перевернулся через бедро, только пятки над головой сверкнули. Сам же сержант тут же опустился на одно колено, и правая его рука быстро легла солдату на горло. Затем он схватил новобранца за левую руку, отвел ее [184] назад, перегнул слегка через колено. Затем отбросил ее в сторону и легко вскочил на ноги, руки снова на бедрах.

— В рукопашной схватке... в настоящей рукопашной схватке, — крикнул он с задором, — надо все делать еще быстрее...

Мистер Нокаут тяжело перевалился на бок, рукой он все еще держался за горло...

— О, господи, — только и смог прошептать Адамчик. — Этот Фоли — настоящая гора мускулов, а он его швырнул, как куль с мякиной.

— ... Надо действовать быстро и решительно, — продолжал инструктор, — и тогда вам не страшен никакой противник, сколь бы здоровым и сильным он ни был. Главная задача — лишить его равновесия. Добились этого, и он уже ваш, берите его голыми руками. Лишить равновесия — вот задача номер один, самое важное в схватке. Лишить и не давать встать на ноги. Равновесие — вот в чем соль. Всем понятно, что я говорю?

— Так точно, сэр!

А инструктор уже рассказывал, как можно лишить человека равновесия с помощью броска через бедро. Когда противник брошен на землю, говорил он, снова и снова демонстрируя, как это делается, можно легко сломать ему левую руку, рванув ее назад и вниз через подставленное колено. Одновременно свободной правой рукой можно сделать еще три движения: во-первых, ударить противника в адамово яблоко и перебить ему дыхание, во-вторых, нанести секущий удар ребром ладони у основания носа, в результате чего у него окажутся раздробленными кости, острые обломки войдут в мозг и человек будет убит, и, в-третьих, развернув под углом указательный л средний пальцы, проткнуть ему сразу оба глаза. Все эти приемы преследуют цель — легко и эффективно вывести противника из строя.

Кстати, чтобы проводить такие приемы, продолжал он, особенно последний, необходимо должным образом укрепить руку и пальцы. Это достигается систематической тренировкой. Отличное упражнение — втыкать разведенные указательный и средний пальцы в ведро сперва с песком, а потом и с мелким гравием. А еще лучше тренироваться на кошках. У них глаза, как у человека, и, протыкая их пальцами, получаешь особо полноценную тренировку. [185]

— Кое-кто может подумать, — крикнул сержант, — будто я шуточки шучу. Но это все далеко не шуточки. Поверьте мне, ребята: с кошками наилучшая школа. Поймайте с полдюжины бродячих кошек, и тогда уж сможете точно убедиться, на что вы действительно годитесь. Да и душа ваша почувствует настоящую работу. Дело для мужчин, а не для кисейных барышень! Ведь важнейшее качество настоящего морского пехотинца — это уверенность в том, что в рукопашном бою или в другой какой передряге он, если потребуется, сможет убить человека. Там уж некогда будет рассуждать, смогу ли, мол, я сделать это. Хватит ли у меня пороху рубануть человека по носу так, чтобы кости и хрящи всмятку. Там будет поздно раздумывать, станешь ты блевать от вида крови или нет. Промедлишь секунду, самую чуточку заколеблешься, и ты уже сам труп. Дохлое мясо. Это все равно как вон было когда-то у нас на Дальнем Западе: кто первым выхватил кольт, тот и живой. Вот и наши профессионалы всегда должны быть первыми. И убивать без малейшего промедления. Не задумываясь. Как автомат. Увидел — убил! А думать потом. Не то — гроб! Нужно знать, что не струсишь, не заколеблешься. Быть уверенным в себе, в том, что в любой момент рука не дрогнет, что убьешь и не задумаешься. На то вы и настоящие морские пехотинцы. Не то, что какой-то там сопливый шпак — фермер или писарь. Этому обо всем сперва подумать, видишь, надо. Настроиться, решиться. Хоть секунду, а подумать. Так вот запомните, такому мыслителю в бою делать нечего. Ему там сразу — каюк. И это вы навсегда себе на носу зарубите. Понятно?

«Это он, конечно, обо мне, — сразу же решил Адамчик. — О ком же еще? Мне ведь всегда сперва надо все и так, и этак прикинуть, вопросы позадавать, убедиться. Конечно, такого сразу же укокошат». Он с отвращением припомнил те немногочисленные случаи в своей жизни, когда ему приходилось драться с мальчишками. Никогда ему не хватало пороху ударить первому. Не ждать, когда тебя стукнут, а самому нападать. Конечно, с его данными нечего было и думать о победе, если ждать, когда противник нападет. Его спасением могло быть только неожиданное нападение на ничего не подозревавшего и поэтому ошеломленного противника. Но на это он ни разу не смог решиться. Куда уж там! Он обязательно должен был топтаться [186] на месте, петушиться, что-то выкрикивать, сопеть и ждать, ждать, ждать, пока противник не стукнет его первым. Каждый раз в таких ситуациях его охватывал какой-то паралич, руки становились как ватные, на ногах будто гири чугунные висели. Самое большее, на что его хватало, так это на нечленораздельное бормотание, дурацкие выкрики и угрозы. Да еще на то, чтобы пихать противника. Приходится ли удивляться, что все это кончалось всегда печально для него — после двух-трех таких толчков он неожиданно получал здоровенную затрещину и лишь только после этого кидался в драку. Однако уже было поздно — инициатива упущена, а стало быть, и драка проиграна.

И хотя, если бы зашла речь, в любом из этих случаев он стал бы доказывать с пеной у рта обратное, истинная причина подобной нерешительности была одна — он просто трусил. Он знал, что, даже если немедля даст сдачи, все равно конечный результат будет прежним — ему не видать удачи. Так уж неудачно он был скроен — слабые, почти девичьи, руки, какая-то зачаточная мускулатура. Кому же после этого он мог еще угрожать? Недаром же ему вечно снились одни и те же сны: он с кем-то дерется, пытается нанести удар, но в руках нет никакой силы, и они безвольно отскакивают от хохочущего ему в лицо противника.

Даже когда ему однажды приснилось, будто у него в руках пистолет или винтовка, результат был все тот же — оружие отказалось служить ему, патроны не стреляли, а пули еле выползали из ствола и падали, не долетая до цели. Наверно, этот его страх даже во сне создавал вокруг противника невидимую стену.

В сознании Адамчика давно уже сформировалась четкая мысль, что, как бы он ни старался, ему никогда не одержать победы в бою. Поэтому-то он никогда особенно и не старался. Наоборот, он выработал для себя совершенно особую тактику — если не хочешь, чтобы тебя отлупили, никогда не спорь с тем, кто сильнее, не раздражай его. Как бы ты ни чувствовал себя правым, не лезь на рожон, не провоцируй того, кто сильнее. А лучше всего вообще не высовывать носа. И эта тактика, как правило, всегда приносила ему пользу, ограждала от неприятностей. Ведь вопрос о драке как бы исчезал сам собой, и противник (если только это был не завзятый драчун), [187] хотя и испытывал к нему чувство презрения, тем не менее был удовлетворен, считая, что получил достаточные доказательства своего превосходства над Адамчиком, и оставлял его поэтому в покое.

Когда он увидел, какие огромные возможности дает человеку дзю-до, ему показалось, что теперь-то уж все должно перемениться. Он даже представил себе, что возвращается домой и идет в школу. По дороге встречает известных хулиганов и задир. Всех тех, кто столько раз колотил и обижал его. Они и теперь не прочь напомнить, кто здесь хозяин. Замахиваются, пытаются ударить... и летят вверх тормашками, роют носом пыль, позорно ползают на брюхе, вымаливая у него пощаду.

Конечно, чертовски трудно представить, что все это может быть наяву. Однако то, что показывал инструктор, это уже не чепуха вроде самоучителя Бомоно. Это было реальное дело. И с ним теперь будут заниматься настоящие учителя, специалисты своего дела. Так же, как это было на стрельбище или на занятиях по штыковому бою. 'Гак что если он будет прилежным, станет добросовестно заниматься, то почему бы и не освоить эту полезную науку — дзю-до. Освоил же он стрельбу и штыковые приемы, освоит и это.

— Первое, что нам следует сделать, — говорил инструктор, — это научиться правильно падать. Это надо освоить даже раньше, чем самый простейший бросок. Что главное при падении? Главное — это упасть так, чтобы не потерять ориентировку и не сбить дыхание, остаться в целости и сохранности, без вывихов и переломов, в общем, упасть так, чтобы все было на месте и ты мог бы продолжать бой. Получить от врага все, на что он способен, и все же быть в состоянии дать ему сдачи и в конце концов одержать верх. А ведь умение падать — это вовсе не врожденное качество. Это настоящее искусство, и ему надо как следует учиться.

В тот день взвод до самого обеда разучивал различные способы падения. Отойдя друг от друга на три шага, солдаты сперва сели на маты, чтобы затем быстро перекувырнуться назад, громко стукнув при этом левой ладонью по мату. Потом все встали в полуприседе, и по свистку инструктора шестьдесят шесть правых рук протянулись к шестидесяти шести правым ногам и сделали резкий рывок. Как будто бы это была рука противника. От этого [188] рывка шестьдесят шесть тел полетели кувырком назад, шлепнув опять же левой рукой по мату — останавливая падение. А инструктор ходил вдоль рядов, делая замечания, показывая, в чем ошибка и как ее исправить. Время от времени он командовал взводу встать, поворачивал всех лицом к себе и вновь и вновь демонстрировал, как нужно правильно падать.

Сделав затем десятиминутный перерыв, новобранцы приступили к отработке приемов падения с ног. Это было уже посложнее. В зале то и дело раздавались вскрики, слышалось, как тяжело грохались на маты человеческие тела.

— Единственный способ научиться, — пронзительный голос инструктора перекрывал стоявший в зале шум, — снова и снова повторять приемы. Повторять и повторять до тех пор, пока не станешь все делать автоматически. Ясно? Поехали...

Уэйт захватил рукой свою ногу, дернул и грузно грохнулся на мат. Однако не вскочил тут же, а продолжал какое-то время лежать, пока инструктор не скомандовал встать. Солдаты вокруг неге прыгали и падали, прыгали и падали, а он не спеша поднялся, медленно снова стал в позицию.

Нельзя сказать, чтобы он устал. Просто надоело без конца повторять одно и то же, снова и снова делать уже успевшие опротиветь движения.

«Но ведь это же то, к чему ты так стремился, — говорил он сам себе. — Разве не ради этого ты завербовался на службу? Ты ведь знал, что здесь так будет, что с утра до вечера будешь слышать одни приказы и команды. Не думать, не принимать решения, а только выполнять. Слушаться и выполнять. Только так, просто и понятно. Чему же ты теперь удивляешься? Чем недоволен?»

— Приго-отовились! И-и... бросок!

Он перекувырнулся назад, упал на спину, немного полежал, потом поднялся.

— И-и... бросок!

Снова повторил движение.

— И-и... бросок! Опять то же самое.

— Побольше огонька, парень, — инструктор остановился около него. — Что-то ты вроде без души работаешь. [189]

С губ Уайта едва не сорвался дерзкий, ответ, но он вовремя сдержался и только коротко ответил:

— Есть, сэр!

— Тогда... бросок!

Инструктор не отходил, и Уэйт постарался на этот раз сделать все как следует. Получилось вроде бы неплохо, сержант одобрительно кивнул и пошел дальше. Уэйт молча послал ему вдогонку пару теплых слов — насчет того, куда бы он ему подпустил огоньку, кабы его воля. Узнал бы тогда, шкура, почем фунт лиха. Да ведь только попробуй открой рот, враз сам сгоришь без дыма...

Он уже начал одуревать от всего этого однообразия, именуемого начальной рекрутской подготовкой. Броски, падения, шагистика, всякая прочая мура. Даже сами дни и ночи в казарме вызывали в его душе растущее негодование и возмущение бессмысленно потерянным временем. В нем непрерывно нарастало острое чувство протеста. Все чаще и чаще приходилось сдерживать себя, затыкать себе рот, чтобы не сорваться, выдержать эти последние недели обучения в лагере.

Отработка приемов падения продолжалась всю первую половину дня.

После обеда взвод снова вернулся в зал. Солдатам было приказано снять обувь и стать полукругом. Пришел новый инструктор. Он был тоже невысок ростом и, как и утренний преподаватель, худощав и жилист. Одет он был тоже в белый костюм вроде пижамы и подпоясан черным поясом. Только волосы посветлее и кожа не такая загорелая.

— Вольно! Садись!

Новобранцы разом опустились на пол, поджав ноги по-турецки...

— Это что за взвод? — вдруг гаркнул что есть мочи инструктор.

— Сэр! Взвод один девяносто семь!

— Какой?

— Сэр, — подхватывая игру, рявкнули шестьдесят шесть глоток, — взвод о-дин де-вя-нос-то семь!

— Третьего батальона?

— Никак нет, сэр! Пер-во-го ба-таль-о-на!

— Второго батальона? Не слышу!

— Сэр! Пер-во-го ба-таль-о-на! [190]

— А вы, червяки, орете так, будто гордитесь, что вы из первого.

— Так точно, сэр! Гор-дим-ся, сэр!

— Ну и ладно! Меня зовут сержант Лэндон. — Он повернулся к находившейся у него за спиной стойке, на которой висела большая красочная таблица. На ней изображен человек. Но человек очень странный. Казалось, что кто-то только что содрал с него кожу. Розовые мышцы были вывернуты и распластаны, за ними виднелись какие-то черные линии, красные реки и ярко-синие потоки, разбегавшиеся во все стороны. В разных местах этой разноцветной паутины были изображены непонятные темно-красные кружки...

— Перед вами парень по имени Чарли{16}, — весело начал инструктор. Он постукивал указкой по таблице и все время слегка похохатывал. — Чарли — это, так сказать, ободранная модель (ха-ха!) стандартной человеческой туши (ха-ха!)... —

Большинство новобранцев дружно засмеялись этой шутке. И только Уэйт даже не улыбнулся. Взводу и раньше приходилось встречаться с инструкторами, подделывавшимися под этакого рубаху-парня или кривлявшимися, как ярмарочные шуты. Уэйт ненавидел эту породу не меньше, чем сержантов — хамов и садистов. И те, и другие стоили друг друга.

А инструктор между тем продолжал рассказ. Ткнув указкой в один из красных кружочков, объявил:

— Это — точка болевого нажима. Их на человеческом теле (ха-ха!) до дьявола. Давайте-ка начнем с той, которая вам всем (ха-ха!) лучше всего известна. — И он ткнул указкой в паховую область «Чарли».

Солдаты снова дружно засмеялись. Им нравился этот инструктор. Только Уэйт снова промолчал, пожав плечами. Ему уже начинало надоедать это кривлянье.

Всем вам хорошо известно, — говорил сержант, — что нет ничего больнее, как схлопотать хорошего пинка по этому (ха-ха!) ювелирному изделию. Верно, парни(ха-ха!)?

Так точно, сэр! — дружно крикнул [191] взвод. — Вот поэтому мы такие места и называем точками болевого нажима. Ваша задача какая? Постараться так двинуть противника в такую (ха-ха!) точку, чтобы он отболи надолго, а то и насовсем лишился бы способности(ха-ха!) к сопротивлению. — Он постучал указкой еще в нескольких местах таблицы. — Надавите как следует в любой из этих точек, и ваша задача (ха-ха!) решена. Можно (стук!) омертвить руку, перебить (стук!) дыхание, сделать (ха-ха!) человека (стук! стук!) калекой на всю жизнь, ослепить (стук!) его, полностью (ха-ха!) вывести ив строя (стук! стук! стук).

Ободранная фигура на таблице все больше и больше раздражала Уэйта, и, чтобы успокоиться, он стал разглядывать свои ноги. Но тут ему вдруг показалось, что у него на коленях и в паху появились темно-красные кружочки, стало не по себе, вроде бы, даже заболело где-то. Хриплый голос инструктора и постукивание его указки стали приглушенными, казалось, уши заложили ватой.

Сине-черно-красный Чарли почему-то напомнил Уэйту о лекциях по личной гигиене и медицинской подготовке, которые им читали несколько дней тому назад. Там тоже висели таблицы костно-мышечной системы человека, большие схемы кровеносной, нервной и других систем. Такие же таблицы висели и в комнате, где новобранцы проходили свой первый медицинский осмотр. Раздетые догола, нервничающие, смущенные парни стояли там в длинной очереди. Вдоль строя медленно шел санитар, проверявший их по списку. Каждому рекруту, фамилию которого он находил, он ставил мелом на груди его порядковый номер. Дойдя до конца, санитар вернулся назад, проверяя теперь правильность цифр. Это был очень педантичный парень, он и потом без конца проверял и перепроверял их, сортируя по врачам — кого к глазнику, кого к хирургу или дантисту. Врачи тоже проверяли их — заглядывали в уши, рты, другие места, измеряли давление и объем легких, определяли рефлексы и все другое.

— Вот вам удалось бросить противника на землю, — доносился откуда-то издалека голос сержанта, — но надо ведь, чтобы он и не поднялся. Вот тут-то и помогут нам точки болевого нажима. Их вообще-то много, но вам следует запомнить самые главные. Вот они, — и он снова застучал по таблице своей указкой.

Уэйту в это время почему-то вспомнилось, как на занятиях [192] по личной гигиене кто-то из новобранцев стал довольно громко подвывать. Это заметил сержант-инструктор. Он записал солдата в свой журнал, и с тех пор этого парня они больше не видели, как в воду канул. Куда, интересно, он девался?

— Ну ладно, парни, — сержант отошел от таблицы. — А теперь попробуем овладеть основным броском через бедро...

«И не забудьте, парни, — мысленно продолжил за него Уэйт, — поддать огоньку. Как же иначе. Без огонька-то. А, парни?»

— Встать!

Солдаты вскочили на ноги.

— Всем быстро принять то же положение, что и утром. Парами друг против друга. И чтоб никто не вздумал бегать по залу, подыскивать себе противника полегче. Глядите у меня, черви!

Новобранцы быстро выполнили приказ. Уэйту в партнеры достался Адамчик. «И то благо, — подумал Уэйт. — Хоть не надо будет лишней тяжести поднимать».

Инструктор показал, как проводится бросок через бедро.

— А теперь, — крикнул он, — пусть те, что стоят слева, примут оборонительную позицию. Правым же вытянуть вперед правую руку, как будто вы наносите удар...

Адамчик выбросил руку. Он был весь внимание...

— Да ты не бойся, — усмехнулся Уэйт. — Я с тобой полегче буду обращаться. Пожалею.

— И то верно. А то ведь потом моя очередь будет.

— Приготовились, — скомандовал инструктор. — По команде «и... раз» обороняющемуся сделать шаг вперед и бросить нападающего через бедро... Внимание... И... раз!

По залу прокатился глухой шум, затем послышался слившийся воедино звук падения тридцати трех здоровых тел...

— Встать!

Адамчик быстро вскочил на ноги...

— И... раз! — снова крикнул инструктор. Уэйт снова шагнул вперед, ухватил Адамчика за куртку и, резко нагнувшись, бросил его через бедро. Партнер полетел на мат, перевернулся, с силой шлепнул ладонью по полу, резко выдохнул. Уэйт упал рядом на колено, бросил Рыжему ладонь на нос, обозначая удар. [193]

— Встать! Поменяться местами... Приготовиться... И... раз!

Теперь уже Адамчик выставил ногу вперед и ухватил Уэйта за куртку. Дернул его посильнее, попытался бросить на мат. Однако сил не хватило, и прием не получился. Командир отделения оказался тяжелее, чем рассчитывал Адамчик, и, вместо того чтобы полететь кувырком, просто свалился Адамчику на ноги.

— Эй, ты там, — заметил непорядок сержант, — морковная башка! Ты что же это вытворяешь? Разве тебе, болван рыжий, не ясно, как я приказывал — не руками тянуть, а бросать через бедро. Всем корпусом! Корпусом и ногами! А ну-ка, повтори, дубина. И чтоб как следует!

Солдаты снова заняли исходное положение. Адамчик весь напрягся от усердия, присел, рванул Уэйта на себя, швырнул на маты. Вроде бы, на этот раз получилось. Противник лежал на спине, Адамчик стоял рядом на колене, положив ладонь правой руки ему на горло.

— Пойдет! — крикнул инструктор. — Только отработать надо.

Разгоряченный Адамчик все еще продолжал давить на горло партнера, и тот раздраженно схватил его за руку:

— Полегче, ты...

— Прости, пожалуйста. Не хотел.

Они поменялись опять местами. Уэйт принял позу для броска.

— Ты не больно-то зарывайся, — тихо проговорил он, — занятия ведь. Не бой же.

— Так я же извинился...

На этот раз Уэйт бросил Адамчика совсем легко. Опустился рядом, положил руку ему на горло.

«Тренированные убийцы, — подумал он. — Действительно, обещания Магвайра удивительно быстро воплотились в жизнь. Вон как успешно идет подготовка. Все, что вам угодно: можно сломать шею или пальцами выдавить глаза. Все уже умеем. А чтобы отшлифовать мастерство, стать большими специалистами, будем тренироваться на кошках».

Он поглядел на тощую, слегка загорелую шею, что вся напряглась под его рукой. Где-то под пальцами бился пульс, по жилам текла кровь.

«Ничего себе, — возникла вдруг мысль, — хорошенький способ зарабатывать на жизнь, на хлеб насущный, будь он трижды проклят!» [194]

17

— Всем быстро раздеться, — скомандовал Магвайр. — Снять все до трусов. Рубашки и брюки сложить и положить поверх ботинок, чтобы ничего не пропало.

Взвод стоял в две шеренги посредине огромного зала главного вещевого склада. Солдаты быстро раздевались, складывая обмундирование перед собою на полу. На стене напротив них висели большие плакаты, изображавшие морских пехотинцев в форме разных времен — от момента создания корпуса и до наших дней. На первом красовался лихо подбоченившийся бравый морской пехотинец периода войны за независимость. Он был одет в узкие белые лосины до колен и синий мундир. В руках у солдата был мушкет, через плечо — широкая белая портупея.

«Тоже мне, выхваляется, — подумал с неприязнью Уэйт. — Или вон тот, времен второй мировой войны. Вояку из себя разыгрывает. Хотя, наверно, солдат и должен выхваляться. Особенно перед противником — напугал его, глядишь, уже и победа в кармане».

— А ты чего, болван, ведро с башки не снимаешь? — крикнул сержант на Хорька. — Тебя что, не касается? Команды не слыхал? Быстро котелок скидывай и раздеваться! Ну!

Логан поднял руки и снял ведро. Пот, обильно покрывавший его лицо, при ярком свете ламп блестел, как свежая роса. Розовый язык непрерывно двигался по нижней губе, слизывая слюну и пот. Свое ведро он поставил сверху на обмундирование и ботинки.

— И запомни, Хорек вонючий, — приказал, отходя, Магвайр, — как только двинемся отсюда, чтоб ведро тотчас на башке оказалось. Закон есть закон, и приказа я не отменяю. Ясненько?

— Так точно, сэр! — с готовностью выкрикнул солдат. Когда взвод отправлялся на стрельбище, штаб-сержант разрешил ему оставить ведро в казарме. Но по возвращении, как только солдаты вбежали в кубрик, они сразу же заметили, что у Логана на кровати, прямо на одеяле, стоит новенькое металлическое ведро.

— Это тебе от меня в подарок, — с ухмылкой заявил ему Магвайр. — Вишь, какое новенькое да блестящее. Это чтобы я тебя, дорогой мой, издали видел... [195]

Сложив обмундирование на полу, солдаты снова вытянулись по стойке «смирно», а глазами — все, как один, куда-то в пространство между верхней частью противоположной стены и потолком. Прямо перед ними стоял огромный темно-зеленый стол, из-за которого в этот момент появился старший портной. Был он высокого роста и непомерно тощ, одет в какую-то грязную, всю измятую рубаху и застиранные, висевшие мешком джинсы, подпоясанные узким ремешком неожиданного розового цвета.

Этот человек уже одним своим видом вызывал неприязнь. И не только из-за грязного, затасканного обмундирования. Он был сам весь какой-то грязный и липкий. Длинные, давно не чесанные волосы сальными прядями свисали на воротник и шею, сутулые плечи кособочились, ноги вихляли и волочились. Адамчик вдруг подумал, что он со временем тоже мог бы стать таким же вот страшилищем — тощим, хилым, анемичным. Но ему, видно, повезло. Он вон даже в весе немного прибавил, да и физически окреп, чувствовалось, что недели тренировок не прошли даром, принесли какую-то пользу.

— Так вы уж меня слушайте, мальчишечки, — обратился к взводу старший портной. — Внимательно слушайте, что скажу...

Грязный, неряшливо одетый человек, с лицом сплошь в угрях и прыщах, стоял перед взводом загорелых здоровых парней. Адамчик искоса поглядел на Магвайра. Сержант сидел нога на ногу на уголке широкого портновского стола. Лицо его было спокойно и бесстрастно, только брезгливо опущенные уголки губ выдавали презрение. Солдаты чувствовали это отношение своего командира и постепенно тоже прониклись им. Да и как могло быть иначе? Кто такой был этот портняжка? Штатская шляпа, пиджак занюханный. Его удел — обслуживать настоящих людей, бойцов, морских пехотинцев. Ему за это и деньги платят. Так что, какая же он им ровня? Они ведь совсем другие люди.

Здесь, в присутствии чужака, взвод как бы почувствовал необходимость быть единым целым, сплотить ряды, слиться. Даже Магвайр казался солдатам в эти минуты ближе, он был своим, близким и нужным, тем, без чего они становились вещью в руках этого грязного портного. [196] И солдаты невольно подтянулись, замолчали, даже посуровели.

Тем временем портной с отсутствующим взглядом стоял перед строем и давил прыщ на щеке. Он уже объявил солдатам, что после того, как с них будут сняты мерки, они должны стать в затылок друг другу вдоль вон того прилавка, где каждому будет выдано по одной рубашке защитного цвета и по одной светлой — для тропической формы. Потом они получат еще зимнее обмундирование — шерстяной китель с брюками и другие вещи. Брать вещи следует того размера, какой нужен, без путаницы. Обмундирование лежит на прилавке стопами, сверху написаны размеры и роста. Брать только то, что сказано, лишнего не хватать.

«Нашел еще что объявлять, крохобор несчастный, — в сердцах подумал Адамчик. — Будто так не ясно. За круглых дураков нас считает, что ли? А может, этот грязный портняжка просто решил поиздеваться над нами? Так пусть побережется, пиджак паршивый. Магвайр ведь кого хочешь на место поставит — хоть новобранца, хоть этого пиджачника. Уж он-то себя ждать не заставит. Тем более что этот грязнуля и в подметки не годится настоящему морскому пехотинцу». Адамчику очень захотелось, чтобы штаб-сержант как-то одернул портного. Уж больно развязно тот себя вел. Забыл, наверно, кто здесь хозяева, а кто им только прислуживает.

Магвайр, однако, молчал. Он сидел себе на столе и посматривал вокруг, пока солдаты становились в очередь, и она медленно поползла вдоль прилавка.

Получив стопку обмундирования, каждый новобранец поднимался с ним на длинное возвышение — что-то вроде узкой платформы, куда уже забрался портной и где он, переходя от солдата к солдату, проверял подгонку, главным образом длину брюк.

Когда подошла очередь Адамчика, портной нагнулся и приложил сантиметр к щиколотке его ноги. Потом, придерживая конец сантиметра на месте, другой рукой провел по внутренней стороне ноги солдата, от щиколотки вверх. Пробежав по брючине, рука уперлась снизу в пах, и Адамчику показалось, будто она там на какое-то мгновение задержалась. Он весь напрягся, не зная, что делать, Но рука уже скользнула вниз, черкнула несколько раз мелком но брюкам и оставила его в покое. [197] «Интересно, — мелькнуло у него, — давал уже кто-нибудь этому дяде ногой в зубы за такие штучки? Это же надо! Мало того, что всякие штатские пытаются тут командовать солдатами, так они еще и хамство себе позволяют, педики несчастные».

Он поглядел на других солдат. Никто вроде бы ничего не заметил. Адамчик несколько успокоился. В новом обмундировании все выглядели уже совсем по-другому. Наверно, такими и должны быть настоящие морские пехотинцы. И они на них понемножку начинали походить. Вот только на головах вместо красивых фуражек сидели одни околыши с темно-зеленым козырьком и тонким каркасом из белой проволоки — верхних чехлов ям еще не выдали, ни зимних, ни тропических. Без них же, с этими смешными белыми венчиками на голове, солдаты выглядели прямо как лики святых на иконе.

Если не считать брюк, тропическое и зимнее обмундирование пришлось Адамчику как раз впору. «Ну, прямо как по заказу», — подумал он, с удовольствием рассматривая выходной китель с лакированным ремнем и блестящей медной бляхой. Он расстегивал и снова застегивал клапаны на карманах, пробовал, хорошо ли пригнан узел галстука и на месте ли фирменная заколка с эмблемой морской пехоты. В новом обмундировании он почувствовал себя не то чтобы сильнее или здоровее физически, но как-то солиднее и увереннее. Ему даже захотелось сойти с платформы и посмотреться в зеркало, чтобы убедиться в том, что он действительно стал другим человеком.

Магвайр объявил, что теперь, когда их отпустят в гарнизонную лавку, они могут купить себе значок за стрельбу — кому какой положен по результатам зачетов. «А мне положен «Отличный стрелок», — подумал Адамчик и представил себе посеребренный крестик с эмблемой морской пехоты в центре. Неплохо, наверно, будет выглядеть на выходном кителе. Конечно, еще лучше было бы получить в дополнение к этому значку еще и нашивку рядового первого класса на рукав, но это уже из другой области. Это было его мечтой. Приехать домой таким вот бравым морским пехотинцем, в хорошо подогнанном обмундировании, надраенных до зеркального блеска ботинках, да еще со значком за отличную стрельбу и нашивкой в придачу.

«Это ведь все не так для меня, — убеждал он себя, — как для папы с мамой. Чтобы они могли гордиться своим [198] сыном. И чтобы им было приятно, что он стал сильным и здоровым, вон как загорел, да еще в красивой форме». Отец все время был против того, чтобы он завербовался. Но теперь, наверно, и он обрадовался бы. Адамчик знал, хотя отец никогда об этом не говорил ж ни за что не признался бы, что того всегда угнетало, что он не бывал на военной службе. Дядя Тэд во время второй мировой служил в армии и даже воевал в Италии. И он всегда старался, чтобы отец ни в коем случае не забывал об этом.

У Адамчика перед глазами возникла картина: отец и дядя сидят за столом на кухне, друг против друга. Дядя небрежно поигрывает красивым брелком: на никелированном колечке вместе с ключами висит маленький номерной знак автомобиля.

— Как это тебе нравится? — вроде бы между прочим говорит он отцу. — Хорошая, брат, штучка. Случись грех, потеряю я эти ключи, так мне и горя мало. Через пару дней, от силы через неделю, получу их по почте. Видишь, на номере сзади выгравировано: «Доставка по почте оплачена. Нашедшего просят опустить в любой почтовый ящик». Вот ведь как! Кто-то подберет, увидит, бросит сразу в почтовый ящик, и, пожалуйста, почтальон уже мне их приносит. А ведь тут ни адреса, ни фамилии. Только номер и все. А зачем нам адрес и фамилия? Лишний соблазн для какой-нибудь хитрой бестии забраться в дом или машину угнать. Нет, нам это все ни к чему. Только номер нужен. Мы ведь ветераны. Номерок сразу в управление по делам ветеранов сообщат, там сверятся, и, пожалуйста, мистер, получите вашу пропажу. Неплохо придумано, а?

Отец не отвечает, он только жалко пожимает плечами.

— Надо бы нажать кое-где, — продолжает дядя. — Я и тебе такую же штуку могу устроить. У меня ведь там связи...

— Да хватит тебе чепуху плести, — вспыхивает отец. — Устрою! Связи! Будто бы любой не может все это сделать. Только заплати, и все дела. Обычная платная услуга.

— Ишь ты какой ловкий! «Обычная»! Нет уж, дудки, брат. Вовсе не любой, а только ветеран. Только ветеранам эта привилегия. Точно! [199]

— А я говорю, нет. Давно уже всем такие номерки рассылают. Приглашают воспользоваться услугой. Я сам месяца два тому назад по почте получил — фотографию номерного знака моей машины и конверт с адресом, чтобы туда деньги вложить и выслать.

— Не верю. Покажи.

— Да я его выбросил.

— Ишь ты какой хитрец!

— Верно тебе говорю. Выбросил. А на кой он мне?

— А если потеряешь ключи? Ты что, не хочешь, чтобы их тебе вернули?

— Да с чего это мне их терять...

— Во-во! Послушайте-ка этого умника, — дядя Тэд, громко смеясь, повернулся к племяннику. — Он ведь никогда ничего не теряет. Какой молодец. Да я ведь, — он снова обращался к брату, — только добра тебе хочу. Мне что ли это все надо?!

— А кто тебя об этом просит? Кто? Будет надо, сам скажу. А пока что оставь меня с этим в покое.

Дядя Тэд еще немного поиграл брелком, потом сунул его в карман.

— Как хочешь, — он немного помолчал. — А то у меня есть там один приятель, мог бы помочь...

Мать недавно писала Адамчику, что сын дяди Тэда — Стив тоже хотел завербоваться в морскую пехоту, но его забраковали. До этого он уже обращался в вербовочные бюро армии и флота. Даже в береговую охрану поступить пытался. Но с его астмой и плоскостопием разве возьмут? Признали начисто не годным.

«Когда разрешат первый отпуск, — подумал Адамчик, — нужно обязательно съездить повидать дядю Тэда». А может быть, даже дядя сам с семьей приедет к ним, чтобы встретиться с племянником. Но теперь уже, конечно, все будет иначе. Никакая сила теперь не заставит Тома Адамчика вместе с отцом сидеть и безропотно выслушивать бесконечные дядины бахвальства и разглагольствования о том, что такое военная служба и какова солдатская жизнь. Хватит, послушали. Теперь он сам может немало порассказать на эту тему. Правда, дядя Тэд бывал на фронте. Но зато он служил в армии, а не в морской [200] пехоте. Стало быть, и у Тома Адамчика есть свои козыри.

А этот бедняга Стив. Оказался такой рохлей, что его даже в береговую охрану не взяли. Вот здорово бы поглядеть, какое выражение было у дяди Тэда, когда этот его любимчик Стив, предмет вечной гордости и похвальбы, заявился домой с полным отказом в кармане. Все телефоны, поди, оборвал, добиваясь, чтобы его сыночка приняли. Всех на ноги поднял — и начальника вербовочного бюро у них в городе, и службу набора добровольцев в Пентагоне. Всех, всех. Знакомых-то у него действительно немало. Еще бы! Сына такого выдающегося ветерана, такого заслуженного солдата и вдруг начисто отвергли. Да как же можно! Как посмели! Ах, ах!

— Теперь можете спуститься...

Голос портного заставил Адамчика на минуту отвлечься от своих мыслей. Вместе с другими солдатами он по узким ступенькам сошел с платформы. Проходя мимо портного, смотрел в другую сторону.

Встав в строй, солдаты начали снимать новое обмундирование, надевая взамен его уже изрядно истрепавшееся, пропитанное потом рабочее платья. Старая одежда на теле сразу же рассеяла ту атмосферу праздника, приподнятости, которая еще несколько минут назад владела Адамчиком. Он снова почувствовал себя прежним паршивым червем, грязной скотиной в стаде таких же скотов, вонючего быдла. Скотина во взводе скотов, в батальоне скотов, на этом проклятом скотском острове Пэррис-Айленд. Как и все в этом рекрутском центре, он сейчас боялся только одного — оказаться вне выпуска. Как и все, он не знал, не был уверен, сможет ли стать тем, что от него требовалось, — настоящим морским пехотинцем, бойцом и убийцей. Как и всех, его ждал впереди долгий и трудный путь.

И все же, попытался он уверить себя, его шансы были не такими уж мизерными. Стал бы разве корпус тратить зря деньги на выходное и тропическое обмундирование для него, если бы был уверен, что из него ничего не получится?

В последнее время, стремясь как следует взять себя в руки, он принял за правило поменьше думать о вещах, которые находились за пределами его возможностей. Пусть они идут сами по себе. Все равно ведь ничего не [201] поделаешь, так нечего и голову ломать. Будь что будет. Вот и сейчас он постарался выкинуть из головы мысли о выпуске. Зато уж после этого, стучало тем не менее в голове, после этого... И он вновь представил себе, как приезжает домой, как обрадуются родители, как он встретится с дядей Тэдом и этим плоскостопным ничтожеством Стивом... А потом придут школьные товарищи, и он расскажет им, что такое Пэррис-Айленд и какая тут жизнь. Пусть знают.

Размышления вернули в душу Адамчика прежние треволнения и страхи. Вновь стало расти в душе чувство неуверенности в своих силах. Он попытался отогнать тяжелые мысли, снова стал перечислять в уме все те достижения, которых добился за последнее время: зачет по истории и традициям, стрельбище, занятия по штыковому бою, а также и то, что физически он окреп, стал больше верить в своп силы, лучше и быстрее реагировать...

— Ну, что ж, — услышал он снова голос старшего портного. — Пожалуй, на этом и покончим.

— Добро, — отозвался Магвайр, обращаясь скорее ко взводу, нежели к неприятному им всем человеку в грязных джинсах. Он соскочил со стола, ловким движением надел свою сержантскую шляпу, проверил, правильно ли она сидит на голове. Скомандовал:

— Смир-рна! Нале-е-во! По отделениям, на выход... На улице построиться во взводную колонну! Ша-агома-ар-рш!

Солнце поднялось уже в самый зенит. Маленькое и белое, оно палило так, что асфальт на дорожках становился мягким, как резина, каблуки вязли в нем, как в сырой глине. Магвайр оглядел стоящий по команде «Смирно» взвод...

— Хорек!

— Есть, сэр!

— Мы уже вышли...

— Не понял вас, сэр?

— Мы уже вышли, говорю, скотина. Здесь светло, и я опять вижу твою поганую рожу. А мне это противно. Все равно, что... — Штаб-сержант грязно выругался. — Тебе что, все еще не ясно, мразь?

— Ясно, сэр! Виноват. — Солдат поспешно напялил себе на голову блестящее под лучами солнца ведро, бросил [202] руки по швам и вытянулся смирно. Настоящий зеленый манекен. Робот с металлической головой на плечах. Магвайр подошел к солдату, дважды звонко стукнул стеком по ведру, отчего оно глухо звякнуло. Повинуясь команде, Хорек сделал головой «налево».

— А теперь и вы все, вороны дерьмовые, налево... рав-няйсь! Смир-р-на! Шаго-ом, — он снова поднял стек над блестевшим на солнце ведром, потом резко стукнул ручкой по его дну и в тот же момент рявкнул: — ... арш!

18

Все произошло раньше, чем Уэйт почувствовал, что он что-то сделал. Ему казалось, что он все еще сидит на своем рундуке, размышляя о том, что в общем-то нет ничего удивительного, почему он все время чувствует какую-то неудовлетворенность. Просто дело в том, что все время приходится торопиться — торопиться с улицы в кубрик, где вечно орущие Магвайр и Мидберри уже выкрикивают очередную команду.

Его голова была занята этими мыслями, но в то же время он видел, что Филиппоне снова начал задирать Хорька, пытаясь вызвать его на драку. Подбадриваемый дружками, итальянец старался дернуть Хорька за отвисшую нижнюю губу и при этом со смехом повторял, будто он точно знает, отчего это у парней иногда бывают такие слюнявые рты.

— Пусть только нагнется, — хихикал он, обращаясь к своим прихлебалам, — увидите, как он этими губами...

В следующее мгновение, как будто наблюдая со стороны, Уэйт вдруг увидел себя стоящим со сжатыми кулаками над валяющимся на полу Филиппоне. Закрывая руками окровавленный нос, тот тщетно пытался уклониться от сыпавшихся на него новых ударов, стараясь отползти в сторону. Увесистые удары приходились ему по голове, по корпусу, снова по голове. Четверо новобранцев, повиснув на Уэйте, с трудом оттащили его от трусливо сжавшегося и только закрывающего голову Филиппоне. Одним из четверых был Адамчик. Он был потрясен всем случившимся и только без конца повторял шепотом на ухо Уэйту: «Ну, успокойся же, Джо! Успокойся!»

Сейчас это уже все было позади. Прошел отбой, все утихомирилось. Прочитана ночная молитва, пропела труба [203] за окном. Уэйт лежал на спине, сдерживая дыхание, чтобы казаться спящим, однако сердце все еще прыгало в груди, а в голове был полный сумбур.

Он слышал, как лежащий внизу Адамчик шепотом предлагал ему помощь, уверял, что он всегда может рассчитывать на него. Уэйт даже рассмеялся, и Адамчик обиженно замолчал.

Еще до того как скомандовали отбой, Адамчик украдкой спросил его:

— Боишься?

— Кого?

— Да, Филиппоне, конечно. Кого же еще... Слыхал, как он грозился?

— Да ну его, дерьмо это.

Уэйт храбрился, но чувство страха усиливалось.

— Эта шпана только и может, что грозиться. Небось знает, что, если полезет, еще получит.

Но Адамчик никак не мог успокоиться, все лез с вопросами. Зачем он ввязался? И почему тогда только сегодня? Что станет делать, если банда Филиппоне возьмется за него всерьез, как это у гангстеров принято?

Уэйт отмалчивался, хотя настырность соседа действовала ему на нервы. Ему надо было побыть одному, подумать, прикинуть, что и как. В конце концов Адамчику надоел этот односторонний разговор, и он отстал от Уэйта.

Когда Уэйт говорил Адамчику, что не боится Филиппоне и его банды, он не кривил душой. Он действительно их не боялся. Гораздо больше беспокойства внушал себе он сам. Вот себя ему действительно следовало опасаться. Он знал, что может не сдержаться, взорваться и наломать дров. И тогда уж все, конечно, будет погублено. Сейчас ему уже даже казалось, что, замахнувшись на Филиппоне, он будто бы пробил брешь в плотине своих чувств, и все, что сдерживалось этой плотиной, теперь хлынуло наружу, брешь расширяется и нет уже сил закрыть ее. Стоит хоть чуть-чуть отпустить вожжи, хотя бы еще на миг потерять контроль, и все окончательно пропало. В голову настойчиво лезло то, что он оставил в прошлом, — мать, Кэролин, работа в мастерской химчистки, вся его жизнь до того, как он очутился на этой узкой солдатской койке и понял, что, оказывается, совсем не знает себя. Всю жизнь он старался сдерживаться, замыкался в себе, [204] не давал выхода внутренним чувствам и энергии. И кто теперь скажет, что произойдет, если он откроет клапаны, выпустит все это наружу.

Он боялся только этого. Банда же Филиппоне была совсем но опасна. В худшем случае накостыляют ему по шее. Не страшился он и Магвайра. Что ему все сержантские угрозы? Даже самая страшная — вышвырнуть в гражданку с волчьим билетом в кармане. Никого он не боялся, только себя. В какое-то мгновение ему показалось, будто койка его потихоньку тронулась с места, поплыла, набирая ход, куда-то вверх и там остановилась, покачиваясь от дуновений ветра. Он чувствовал себя как циркач, сидящий высоко на шесте или идущий по туго натянутому канату под куполом цирка. Одно неверное движение, одна малейшая ошибка, и все будет кончено.

От этих мыслей кровь приливала к лицу, и оно горело, как в огне, лоб покрывали капли пота. А может быть, он заболел? Солнечный удар или что-нибудь еще? Вот было бы здорово. Отправили бы в лазарет, там чистые простыни, удобные кровати, в небольших палатах царят тишина и покой. Если вести себя по-умному, можно долго там проваляться, до тех пор, пока закончится курс рекрутской подготовки.

Повернувшись на бок, он постепенно успокоился и задремал. Ему снилось, будто он забрался на высоченную башню, она качается под напором ветра и ему очень страшно: упадешь — разобьешься насмерть. А ветер все крепчает и все сильнее припекает раскаленное солнце. Страшное белое солнце Пэррис-Айленда, иссушающее тело и душу, расплавляющее мозг и сердце человека и валящее его с ног. Время от времени на солнце наплывает какая-то тень. Подняв глаза, он увидел, что это не тучи, а стая огромных черных птиц, слетевшихся к нему со всех сторон, кружится с криком над головой и закрывает крыльями солнце и небо.

В тот момент, когда он взглянул вверх, одна из птиц вдруг отделилась от стаи и стремглав ринулась вниз. Это был огромный отвратительный орел-стервятник с хищно изогнутым клювом, длинной голой шеей и голодными глазами, которые горели дьявольским огнем. «Лучше бы мне не видеть это чудовище, — пронеслось у него в мозгу. — Будь проклято это любопытство». Не подними он голову, хищник, может, и не заметил бы его, пролетел мимо. Теперь [205] же он мчался прямо на голову. И зачем только он это сделал! Сидел бы да помалкивал. А теперь вот накликал беду на свою голову.

Он тщетно пытался найти какое-нибудь оружие. Платформа, на которой он находился, была совершенно пуста. Да и сам он сидел в чем мать родила. О боже! Он скорее почувствовал, чем увидел, как черное чудовище наверху расправило во всю ширь свои страшные крылья, готовясь к последнему броску. В смертельном страхе Уэйт сделал отчаянную попытку сжаться в комок, затаился, даже дышать перестал, ожидая, голый и беззащитный, того последнего момента, когда чудовищный клюв обрушится на него, размозжит голову, растерзает тело. Он уже чувствовал на себе давящую тяжесть огромной птицы, физически ощущал, как от этой тяжести сдавливается грудная клетка, сплющиваются легкие, останавливается сердце. А птица все наваливалась, она, по-видимому, не собиралась уносить его в своих когтях, не рвала ими его тело. Наоборот, она вроде бы даже начала успокаиваться, старалась поудобнее усесться на своей жертве. Вот черные крылья махнули еще раз-другой и сложились вдоль огромного тела. Вот подобрался и хвост. Уэйту даже показалось, будто он слышит в глубине ее тела какие-то жуткие вздохи, похожие на воркование. «О господи, — пронзила вдруг его страшная догадка. — Да ведь эта гадина приняла меня за яйцо. Она собирается меня высиживать!»

* * *

Если с вечера у него и начиналась лихорадка, то к утру она вместе с ночными страхами совершенно исчезла. Он проснулся опустошенный, будто выжатый. Беспокойные мысли не уходили из головы, они терзали его с той самой минуты, как он открыл глаза, не оставляли в покое, когда взвод шагал на завтрак, за столом и на обратном пути в казарму. Он пытался убедить себя, что нет никаких оснований для паники, что он больше ни за что не допустит подобных выходок и все опять пойдет по-старому. Ведь для этого надо так мало: держать себя все время в руках и не терять головы, что бы там ни случилось. Теперь, когда ему все так ясно и понятно, думал он, автоматически выполняя в то же время команды сержанта Мидберри, надо просто не допускать ненужного возбуждения, стараться не реагировать на всякие мелочи, и все [206] снова пойдет как по маслу. Конечно, надо разобраться в том, что произошло вчера, найти тот момент, который послужил толчком к вспышке, чтобы так больше не получилось. Пусть тогда уж хоть гром греми, его это не застанет врасплох. Выходок, подобных вчерашней стычке с Филиппоне, он больше не допустит. Не имеет права допустить.

В течение всего дня он снова и снова питался разобраться, что же все-таки происходит с ним.

Это мучало его во время занятий по тактике, потом на лекции по ночному бою и ведению разведки. Постепенно он припомнил и вроде бы очень тщательно проанализировал все случаи, вызвавшие раздражение или хотя бы острое недовольство в последнее время — жалкий юмор сержанта-инструктора на уроке дзю-до, бесконечные занятия по строевой, выстаивание часами по стойке «смирно» и отработка приемов отдания чести, хамское поведение Магвайра, его отвратительные выходки, оскорбления, расправа с Дитаром, ведро на голове Хорька и все остальное. В памяти всплывали и многие другие инциденты, одни более серьезные, другие совсем незначительные, но все одинаково возмутительные. Тем не менее, он, как ни старался, так и не смог себе ответить, почему же все это выбивает его из колеи. В чем все-таки причина? Может быть, это — Магвайр? Это был самый логичный и простой ответ. Действительно, все ведь могло происходить именно потому, что у них со штаб-сержантом не нашлось общего языка. Но тогда почему же его задевает за живое и то, к чему Магвайр не имеет никакого отношения? Может, просто нервы? Хорошо бы, если так. Но даже и в этом случае необходимо не допустить повторения вчерашнего срыва.

В конце концов, он решил, что надо поделиться своими мыслями с «эс-ином». Но, разумеется, не с Магвайром, а с его заместителем — сержантом Мидберри.

* * *

— Но, сэр, — попытался возразить он, — возьмите хотя бы этого Хорька. Его же все время бьют стеком по голове. Разве так можно?

— Ну где же по голове? По ведру. А по ведру совсем не больно. Это же не избиение, а скорее назидание, одергивание. Верно? [207]

— Может, и так, сэр. Только ведь его лупят чаще всего за то, что он путает на строевой. А как же ему не путать, с этим ведром на голове? Он же ничего не видит. Снять бы ведро, так он, может, давно бы уже путать перестал...

— Да ты сам-то в это веришь? — как-то странно улыбнулся Мидберри. — Нет, наверно? Вот то-то и оно. Сам жене хуже моего знаешь, что этот Хорек в любом виде напортачит — с ведром или без него. Ну, куда он годится, сам посуди?

— Не знаю, сэр. Не уверен. — Уэйт вдруг почувствовал, что теряет почву под ногами. «Легче всего, — подумал он, — свести все снова к обычным насмешкам над Хорьком». А этого как раз он и не хотел. Он знал, что если только не получит ответа на свои сомнения именно сейчас и здесь, то снова будет вынужден ломать голову ночью, метаться в постели, дрожать и мучиться.

— Хотя в общем-то, сэр, — вдруг поправился он, — я все же думаю, что у Хорька могло бы и наладиться, как у всех, сэр, если бы только ему дали хоть самый крошечный шанс. Ну, пусть бы даже полшанса.

— А ведь все это, парень, — перегнулся через стол сержант, как бы стараясь получше разглядеть своего собеседника. — вовсе не то, что тебя волнует по-настоящему. Не с этим ты ко мне пришел, верно? И ответ я тоже знаю — ты считаешь, что сержант Магвайр к вам несправедливо относится? Это ведь тебя беспокоит? Или я неправ?

— По-моему, сэр, об этом не стоит даже и разговор заводить.

Чтобы выиграть время, Мидберри принялся раскуривать большую черную сигару...

— Сержант Магвайр, — через несколько минут начал было он, однако тут же закашлялся, выпустил огромный клуб ядовитого желтовато-серого дыма. Успокоившись, строго поглядел на Уэйна, как бы пытаясь сквозь набежавшие слезы поближе рассмотреть его лицо. Но оно ничего не выражало. Солдат молча глядел куда-то поверх головы сержанта-инструктора. Мидберри положил на краешек стола дымившуюся сигару... — Сержант Магвайр, — повторил он, и в голосе его чувствовалось какое-то странное напряжение, — прослужил в нашем корпусе больше лет, нежели ты недель. Улавливаешь? [208]

— Так точно, сэр!

— Он уже подготовил тут целую уйму таких, как вы. И все это были отличные, первоклассные взводы. Два года уже этим занимается. Семь взводов за ним. А ты тут вообразил себе, будто бы лучше него знаешь, чему и как учить людей.

— Никак нет, сэр! Этого я вовсе не воображаю. Только я не вижу смысла, зачем таких людей, как Хорек...

— Морской пехотинец должен уметь переносить любые испытания. Любые, какие бы ни пришлось! Отсюда и ведро. Сержант Магвайр просто хочет убедиться, на что все же годится этот парень. Что он может выдержать. В общем, проверить, не тонка ли у него кишка. А это, в конце концов, Хорьку же на пользу.

Уэйт почувствовал, что Мидберри начинает раздражаться. Однако он не собирался отступать, идти на попятную, пока не получит ответа на мучавшие его вопросы.

— Вы вот говорите, на что, мол, он годится, сэр. Но в каком это смысле?

— А в смысле способности выносить моральный нажим. Давление, если хочешь. И ты не прикидывайся дурачком, парень. Отлично ведь соображаешь, о чем идет речь. Сам знаешь, каким должен быть морской пехотинец, какие перегрузки должен выдерживать. Когда человек попадает в бой, на него там сразу же такое наваливается, что только знай держись. И он должен заранее быть готовым к этому. Все выносить, а дело делать. Иначе — крышка. И ему самому, и другим тоже. Но ему-то в первую очередь!

— Это с ведром-то на голове?

Такого Мидберри никак не ожидал. Возмущенный, он вскочил из-за стола, отшвырнув стул, шагнул к солдату:

— Ты мне тут умника не строй! Ишь, червяк паршивый! — он весь даже вспотел от возмущения. — Хочешь схлопотать, видно? Так могу устроить. До вечера будешь на руках выжиматься, остряк сопливый! Ясно?

— Так точно, сэр!

— И заруби себе на носу: когда открываешь свое поганое хайло, не забывай никогда слова «сэр». Ясно?

— Так точно, сэр!

— Твердо уяснил, червяк?

— Сэр! — весь сразу же подобрался Уэйт. — Я твердо уяснил, сэр! [209]

Мидберри перевел дыхание. Взял погасшую уже сигару, немного постоял, держа ее в руках, потом снова положил...

— Хорек в твоем отделении?

— Никак нет, сэр!

— Так чего же ты тогда лезешь?

«Законный вопрос, — подумал Уэйт. — Абсолютно законный».

Молчание новобранца было для Мидберри красноречивее любого ответа. Он отлично знал — их целый год учили этому в Кэмп-Лиджене — главнее любом деле — захватить противника врасплох. Захватил, а сразу же переходи в наступление. Он уже открыл было рот, как вдруг задумался: так то же противника. А разве перед ним сейчас противник?

— Сэр, — наконец нашелся, что ответить Уэйт, — я просто хотел...

Он, очевидно, собрался перейти в наступление. Хочет захватить инициативу. Этого Мидберри допустить не имел права. Да, это был противник, и с ним следовало поступать, как с таковым. Сержант решил положить конец затянувшейся дискуссии. Тем более, что она вроде бы ускользала из-под его контроля. Не хватало еще, чтобы он пошел на поводу у какого-то червяка.

— У тебя что, в своем отделении дел мало? — перебил он Уэйта.

— Сэр, я просто хотел... Так точно, сэр!

— Вон хотя бы взять Адамчика. Того и гляди, как бы опять вниз не покатился. С ним ведь далеко еще не все в порядке. С ним работать и работать. А кому еще, как не командиру отделения, этим заниматься. Верно?

— Так точно, сэр! Но только я...

— А Пауэрс? Он же в строю, как корова на льду. На строевой с ним прямо мука. Особенно в сомкнутом строю. Тоже вот стоило бы тебе обратить внимание. Да и Роудмен. Вон сколько дел в отделении.

— Сэр, я стараюсь.

— «Стараюсь»! Не очень-то стараешься, как я погляжу. Да и у самого тоже не больно-то гладко. На стрельбище совсем неважно себя показал. Что скажешь?

— Так точно, сэр! Неважно.

— То-то и оно. К тому же мне последнее время кажется, будто ты стал вообще крылья опускать. Что с тобой, [210] парень? Грызет что-нибудь, а? Или решил, что, мол, теперь уже все позади и можно малость расслабиться? А может, вообще собрался отбой трубить? Из морской пехоты драпать?

— Никак нет, сэр!

— Что «никак нет»?

— Никак нет, сэр, не собираюсь драпать! А что грызет меня, так я вам уже говорил... Ну, вот это... про сержанта Магвайра. Как он с Хорьком и другими обращается... И все остальное...

— Это я уже слышал, — резко перебил его Мидберри, выходя из-за стола. — Ты лучше вот меня послушай. Я ведь тебе добра желаю. Сержант Магвайр знает дело, поверь мне. Отлично знает, лучше всех. И тебе вовсе нечего беспокоиться обо всех этих парнях. Пусть сами головы ломают. Лучше всего выбрось из головы всю эту ерунду насчет Хорька, Купера и всяких прочих недотеп. Возьмись как следует за дело, сам постарайся, с отделением побольше работай. И забудь думать, будто у тебя уже все в порядке. Хороший солдат должен день и ночь вкалывать. Особенно молодой. Только попытайся дать слабину, сразу все к чертям развалится. Ясненько?

— Так точно, сэр!

— Ну, вот и добро. — Мидберри хлопнул Уэйта по плечу. — Давай! Всего пара недель-то и осталась. Неужто не постараемся?

— Так точно, сэр, — четко бросил солдат. Однако в душе его этой четкости не было. «Опять все эти пустые слова, — думал он. — Без конца одно и то же. До чего же надоело, просто жуть!» Ему была отвратительна эта вроде бы поддержавшая его рука, только что коснувшаяся его плеча, претили все эти полуответы и полупризнания, которыми щедро пичкал его сержант Мидберри. «Наверно, он на большее и не способен, — решил в душе Уэйт. — А за ответом надо идти не иначе как к генералу. Или даже к самому командующему корпусом. Он один, верно, только и знает, что к чему. Все остальные живут лишь приказами».

Мидберри почувствовал, как под его рукой напряглись, будто окаменели, плечи солдата. Пожалуй, все-таки он зря устроил всю эту не очень искреннюю демонстрацию дружеского участия. Нет, видно, у него таланта так вот, как другие, запросто похлопать кого-то по плечу, не вкладывая [211] в это никакого чувства и все же не вызывая ответного холода. А в результате вместо откровенности получается явная неловкость и даже отчужденность. Уэйт же своим поведением только усугубил все это.

— У тебя же раньше всегда все было в порядке, — снова начал сержант. — И мне вовсе не хотелось бы, чтобы ты вынудил Магвайра дать тебе окончательного пинка под зад. Честное слово. Все только от тебя одного зависит.

Уэйт молчал, но Мидберри и не ждал ответа.

— Старайся не отвлекаться, не разбрасываться, — продолжал он. — Только служба, учеба, подготовка к выпуску. И ничего постороннего. В общем, держи хвост пистолетом. Согласен?

Уэйт медлил с ответом. «Ишь ты какой, — думал он в это время. — Доброго дядюшку из себя разыгрываешь. Умного старшего братца. Вот я, мол, какой — душа нараспашку, для брата солдата ничего не пожалею. Ах, ах! Послушать только этого проповедника: жизнь — трудная штука, для всех трудная. Поэтому принимать ее надо такой, какая есть. По одежке протягивай ножки. Каждый должен выполнять свой долг, старайся, и награда найдет тебя. Ищи да обрящешь. Бери поменьше, отдавай побольше. И так далее. До чего же ты, оказывается, мерзкая скотина, сержант Мидберри. А я-то, дурак, приперся за советом».

Вслух же он ответил:

— Так точно, сэр! Я постараюсь!

Мидберри лихорадочно искал, что бы еще сказать этому странному парню. Он понимал (и знал, что Уэйт это тоже прекрасно понимает), что уклонился от искреннего разговора, не ответил солдату на его вопросы, и это угнетало его. Но что же он мог сделать? Как еще поступить? Не мог же, в конце концов, так вот просто взять и заявить: «Да, я знаю, что мой непосредственный начальник штаб-сержант Магвайр буйный маньяк и неисправимый садист и что его давно уже надо в шею гнать с военной службы, а тем более из учебного центра. Так что давай, дружище рядовой Уэйт, выведем все это дело на чистую воду, поднимем на пару шумиху. А в чем, собственно говоря, спросят, проявляется этот садизм? В том, что Магвайр не утирает сопли всякому паршивому червяку, у которого не хватает пороху, чтобы самому преодолеть трудности, [212] сдают нервишки, сыреют портки? Или в том, что он не страдает бессонницей, мучаясь и переживая: что там думают обо мне эти бедненькие новобранцы?»

Рука, все еще лежащая на плече у Уэйта, медленно сползла вниз и безвольно повисла вдоль тела. Мидберри молча отошел к столу, провел языком по неожиданно пересохшим губам. Еще эта дурацкая сигара. Во рту как на помойке. Ему всегда хотелось, чтобы солдаты восхищались им и пример с него брали. А этот вон, за спиной, молчит и смотрит волком. Так ненавистью и исходит, мразь паршивая.

— П-шел вон, — вдруг рявкнул он. — Марш в кубрик!

— Есть, сэр! — Уэйт даже не удивился.

Сделав шаг назад, щелкнул каблуками. В тот же миг подумал, что, пожалуй, зря сделал это. Но четко повернулся кругом и быстро вышел из сержантской. Не сказав ни слова, он прошел мимо сидевшего Адамчика, обошел вокруг койки и уселся на рундуке. «Ну и дерьмо же этот Мидберри! Такая же дрянь, что и Магвайр».

Адамчик зашевелился на рундуке.

— Что с тобой? — спросил он участливо. — Случилось что?

«Что ему ответить? — подумал Уэйт. — Что сказать? И какими словами?» Он даже не знал, с чего начать. Никогда еще в жизни не чувствовал себя таким дураком, таким слабым и беззащитным дураком, как сейчас.

— Не знаю, — начал было он и снова замолчал. Адамчик пожал плечами, отвернулся.

«И этот тоже, — подумал Уэйт. — Вечно лезет с вопросами. А подождать, когда ему ответят, видите ли, терпения не хватает. Да и нужен ли ему ответ? Ведь просто так спросил, из любопытства. А сам — такая же дрянь, как и все».

Он долго пристально глядел на опущенный затылок соседа, а сжатая в кулак правая рука все била и била в ладонь левой.

Что, собственно говоря, его так уж расстроило? Разве он узнал что-то новое, чего не знал раньше? Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, он твердо соблюдал железное правило — нельзя доверять людям. Никому и никогда. [213] У него часто бывало так, что он не доверял даже самому себе. Чего же тогда он хотел от Адамчика или от Мидберри? Кто они ему? Ровным счетом никто. И он для них тоже ничего не представляет. Пустое место! Ноль без палочки! Ну и отлично. Джо Уэйт прекрасно может и сам за себя постоять.

Мысли бежали, перегоняя друг друга. А рукам нечего было делать. Их надо было чем-то занять. Тогда он вытащил из рундука сапожную щетку, бархотку, банку ваксы и начал, в который уже раз, наводить блеск на выходные ботинки.

Ему всегда казалось, что в такие минуты он принадлежит сам себе, сохраняет какую-то независимость. Раньше, так же вот замыкаясь в себе, он уходил от нудных домашних обязанностей, от работы в мастерской химчистки, от изнурительной правильности своего братца. Зачем-то он вздумал связываться с Кэролин. К чему это? Лишь для того, чтобы пробудить у матери ложные надежды? Зря это все. Он ведь создан только для самого себя, для независимой, вольной жизни, в которой он ни с кем не связан и никому ничем не обязан. Настоящий, закоренелый индивидуалист. Его не волнует, что кто-то заботится о нем, опекает, старается что-то сделать. Оп вовсе не собирается давать что-то взамен. А не нравится, пусть оставят в покое, он не будет в претензии. Но и себя ломать не собирается.

Интересно, а что если бы такое отношение, в конце концов, переполнило бы чашу терпения матери и она дала бы ему хорошего пинка под зад? Разве он не заслужил этого? Всю жизнь ведь стремился уйти из семьи, порвать с ней всякие узы. Так что мать была бы абсолютно права. Сколько же еще можно терпеть? Наверное, ей и раньше не следовало позволять ему так вот безвольно плыть по течению, работать спустя рукава и шалопайничать. Он ведь не питал никакого интереса к их семейному бизнесу. И когда надо было улыбаться и угождать клиентам — всем этим безликим людишкам, которые несли в их мастерскую не только грязную одежду, но и деньги, — предпочитал перекладывать все это на плечи брата. Вот уж кто действительно талант по этой части. А он, Джо Уэйт, какими он талантами обладает? Сам он, во всяком случае, толком на этот вопрос ответить не брался. Знал только, что дома свою жизнь не устроит, ничего не добьется, хоть [214] сто лет просидит. Ему надо было как можно скорее бежать из дома. Семья от этого не пострадала. Наоборот, ей только лучше будет. Лучше и спокойнее, это уж точно. Мать-то всю жизнь твердила, будто он обязан стать хозяином, заниматься мастерской, в общем, делать бизнес. Но не создан он для этого. Не был никогда и не будет хозяином. Конечно, мать была бы счастлива, если бы он хоть в чем-то нашел себя. Ей же, в конце концов, нужно только одно: чтобы ее сын выбрал себе дорогу, прямой и верный путь в жизни.

Да только это все сложно. Как преодолеть ее — эту повседневность жизни? Без нее ведь тоже несладко — он привык к порядку и комфорту, которые порождались именно этой повседневностью, привык пользоваться благами и возможностями, которые она предоставляла (хотя на словах и критиковал ее направо и налево, ворча и демонстрируя свое неодобрение). Попробуй-ка тут вдруг все разом отбросить, отказаться от всего этого и начать трудную самостоятельную жизнь. Он сразу же терялся, решимость оставляла его, и все снова шло, как прежде. Тем более, что он сам толком не знал, чего же хочет, на что должен решиться.

Однажды приятель, работавший на лесозаготовках в Орегоне, написал ему, как там здорово и какой это удивительный штат — Орегон. И он уже было решил отправиться туда, чтобы попытать там счастья. Но не успел еще толком все обдумать, как тысячи сомнений переполнили его душу. А вдруг ему не найдется там работы? Или работа будет, но она окажется еще нуднее и противнее, чем эта химчистка? Выходит, он зря отправится за тридевять земель. Да еще — придется потом с позором возвращаться домой, а этот гнусный братец начнет ему выговаривать, заявит, что он, мол, заранее уже знал, как все получится.

То же самое было и в колледже. Менее чем за два года учебы он дважды менял профиль специализации. Сперва попробовал заняться психологией. Не то чтобы она его очень уж привлекала. Просто казалось, что, изучая человеческую природу, он скорее сможет познать и понять самого себя, выяснить, по каким это там закоулкам бродит его сознание. Однако очень скоро психология ему надоела. Кое-как научившись пользоваться статистическим методом, чертить диаграммы и наблюдать, как белые [215] мыши отчаянно пытаются преодолеть бессмысленную путаницу какого-то особого Т-образного лабиринта (в тот момент ему вдруг показалось, что это не мыши, а он сам запутался в непонятных переходах и тупиках), он понял, что эта наука не для него, и решил посвятить себя философии. Уж здесь-то, думал он тогда, изучая человеческое мышление, мысли и идеи мудрых людей, а не одни лишь физиологические способности их мозга, ему скорее удастся найти решение своих проблем.

И вот на лекциях по истории философии перед ним, как на параде, прошли десятки великих людей: Сократ, который, оказывается, очень любил подковыривать тех, кто задавал много вопросов (а все лишь потому, что не всегда мог на них толком ответить), Платон, предпочитавший уклоняться от острых проблем, Аристотель, который, как Магвайр, стремился к дисциплине ради дисциплины, и многие, многие другие — Гоббс, Спиноза, Лейбниц, Ньютон, Локк, Юм, Кант... Особенно запомнился ему последний. Он, оказывается, мог без всякой на то необходимости подолгу смотреть на часы и к тому же часто оперировал такими категориями, которые породили в душе Уэйта полное отчаяние когда-нибудь что-то понять.

Запомнился ему, правда, Декарт, умевший глубоко вникать в суть вещей и понимавший их природу. Однако и он, как и все другие, был все же чужим и непонятным. Сейчас, вспоминая обо всем этом, Уэйт решил, что великие мыслители, имена которых заполняли страницы учебников и каталожные карточки в библиотеке, остались для него лишь безликими призраками. Такими же, как застывшие в бронзе и железобетоне фигуры морских пехотинцев, водружающих знамя на вершине горы Сурибати.

Потом, уже совсем без надежды на успех, он еще раз сменил профиль и начал заниматься историей, а через семестр — английским языком. Но ни система событий, ни система слов не принесли ему радости и удовлетворения. Он безвольно дрейфовал от дисциплины к дисциплине, не будучи в состоянии самостоятельно принять одно единственное правильное решение — распрощаться с колледжем. Жизнь сделала это за него: в полугодии он нахватал такие оценки, что просто-напросто был отчислен. И это его, в общем-то, не особенно огорчило — к тому времени он уже понял, что надежда закончить университет была для него столь же неосуществимой, сколь и расчеты [216] матери превратить его в бизнесмена на ниве химчистки. Защищенный, как броней, своим цинизмом и безразличием, он принял провал как должное — для него это вовсе не было жизненной катастрофой. Ведь в жизни все оставалось, как прежде. Просто, вместо того чтобы по утрам ездить на занятия, он стал ходить пешком в свою химчистку и, надевая полиэтиленовые чехлы на еще теплые пальто, костюмы, свитера и платья, чувствовал себя столь же далеко (а может быть, столь же близко) от ответов на свои вопросы, как и во время учебы в колледже. Ему было решительно безразлично, на что уходит время — на сдачу ли экзаменов по истории и философии или на выдачу сдачи клиенту, оплатившему стоимость сухой чистки своего зимнего пальто. Все было одинаково нудно и неинтересно. «Ну и что ж такого, — думал он, — что тут особенного?» И это «что ж тут такого» стало теперь его ответом на все вопросы. Шла ли речь о женитьбе, привычке глядеть, уставившись в упор, качающейся походке или о непонятной сонливости, на все он отвечал только так: «Ну и что ж тут такого?»

Уэйт покончил с одним ботинком, взялся за другой. Набрав на мягкую тряпочку немного ваксы, на минуту поднес ее к носу, с удовольствием втянул несколько сладковатый запах. Этот запах всегда почему-то нравился ему. И не только этот, но и запахи ружейного масла, асидола, простого мыла, всего того, чем пахло в кубрике. Это были, как ему казалось, свежие, чистые, можно сказать, непорочные запахи. Поглядел вокруг, не увидел ли кто, и снова принялся за дело.

Его мысли вернулись к дому. Все же он поступил правильно. Не виноват же он, в конце концов, в том, что обманул их ожидания. Он тут ни при чем. Они сами должны были понять, что он не собирается ограничивать себя рамками семейного бизнеса, точно так же, как и рамками семейной жизни. Тем более, что и в том, и в другом случае в какой-то мере затрагивались интересы не только его, но и другого человека. Как же он мог так вот взять и решить? Даже за одного себя не мог ничего толком решить, и тут еще и за других.

Он подумал, что, собственно, никогда ничего еще не решал сам. Даже вербовка на военную службу, по сути дела, была ему подсказана, это было не его, а чье-то чужое решение. Шаг во имя того, чтобы убежать от матери, [217] брата, Кэролин, от семейного бизнеса. Он надеялся, что на службе ему будет проще и легче, жизнь здесь сама продиктует решения, а ему останется только спокойно следовать по течению. Надо будет просто выполнять чьи-то приказания. Отдавать же их (и стало быть, принимать решения) будет кто-то другой, с нашивками, золотыми листьями или звездочками.

Подумав об этом, Уэйт невольно улыбнулся — он вспомнил старую шутку о парне, который, забравшись на бугор, прыгнул оттуда в заросли кактусов. Когда его спросили, зачем он это сделал, парень ответил: в тот момент ему это казалось оригинальным и забавным.

— Что ж, может быть, так оно и было.

— Дерьмо проклятое, — неожиданно вырвалось у него. В сердцах он швырнул на пол ботинок, вскочил с рундука.

Не ожидавший этой вспышки, Адамчик удивленно поднял голову. Глаза его были широко раскрыты, рыжие брови выгнулись дугой.

— Ты чего это? — спросил он соседа. — Уж коли решил швыряться в меня башмаками, так хоть предупреждай заранее.

— Прости. Я нечаянно уронил его.

— И то верно.

— Это же всякому идиоту ясно...

— Да ты что это? Разве я что-нибудь сказал? — Адамчик даже попытался изобразить на лице что-то вроде улыбки.

— А что же ты тогда сказал?

— Слушай, брось...

— Всякая мразь будет еще тут рот разевать. Я тебя спрашивал? Ну, так и не лезь, воздух чище будет!

— О господи, — Адамчик возмущенно покачал головой, но ничего больше не сказал и отвернулся.

Уэйт продолжал глядеть ему в затылок. Жаль, что этот подонок сразу заткнулся. Теперь вот нет повода врезать ему по дурацкой роже. Так, чтобы напрочь согнать эту фальшивую ухмылку.

Все в этом человеке казалось Уэйту каким-то надуманным, неискренним, фальшивым. У него давно зрело желание узнать, каково же естественное выражение лица у соседа по койке, каково, так сказать, его нутро. [218]

«Тоже мне образина, — с ожесточением подумал он. — Вечно трясется, как заяц, ни кожи, ни рожи, да еще глуп до невозможности, а строит из себя бог весть что. Этакого хвата, опытного сорвиголову, просмоленного морского пехотинца до мозга костей. Какая только зараза его этому научила? Только уж не Магвайр с Мидберри».

Вслух же он проворчал:

— Ну и зверинец! Паноптикум проклятый, да и только!

Он огляделся вокруг, ожидая, какую реакцию вызовет его реплика, но ни один человек даже головы не поднял. После того, как он отделал Филиппоне, во взводе уже не было охотников заводить с ним спор. И не в силах сорвать на ком-нибудь зло, он бросил неизвестно в чей адрес: «Дерьмо паршивое!»

Теперь он, по крайней мере, впал, что напрасно затеял весь это никчемный разговор с Мидберри. Конечно, ему следовало знать (или хотя бы ожидать), что из этой дурацкой затеи все равно ничего не выйдет. Магвайр ведь им сто раз повторял, что «у нас в морской пехоте назад не ходят». Надо же, черт подери, учитывать это. А он вот полез! Экий же дурак!

Вот и получил еще один урок: в морской пехоте вопросов не задают. Можно даже представить себе такую картину: Магвайр выстраивает взвод и кричит им в лицо, как всегда:

— Знайте, скоты, и запомните на всю жизнь, что в словаре морского пехотинца нет не только слова «вопрос», по даже такого понятия, как вопросительный знак. Ясненько, черви поганые?

И это говорится прежде всего для новобранцев. Зеленобрюхой скотине не положено спрашивать. Ее удел — выполнять, что приказано. Только это и ничего больше! Хороший «эс-ин» не может даже допустить мысли о каких-то вопросах. Он только изрыгает приказы.

Вон хотя бы в солдатской столовой. Сколько орали на них Магвайр и Мидберри, пока приучили как следует себя здесь вести: входя, разом срывать головной убор, так же резко потом опускать правую руку вдоль бедра и разом, одним движением, класть кепи в задний карман рабочих штанов. Да и потом все делается только по команде — взвод разом поворачивается лицом к раздаточному столу, каждый держит поднос строго перед грудью (обязательно [219] так, чтобы нижний его край находился на уровне пряжки брючного ремня и был параллелен полу) и при этом смотрит только вперед и вверх, над головой кока-раздатчика. Повинуясь команде, солдаты вытягиваются по стойке «смирно» и начинают двигаться четкими боковыми шагами вдоль стола раздачи. Все как один загорелые, подтянутые, чисто выбритые. С неподвижно устремленными куда-то в пространство вытаращенными глазами. Только каблуки с каждым боковым шагом разом щелкают в тишине. В своем темно-зеленом рабочем платье они всегда напоминали Уэйту зеленых уточек, что ползут ровненькими рядочками вдоль задней стенки тира у них в городе. Этакие аккуратненькие зеленые уточки с нарисованными глазками — чик, чик, чик... А бравый «эс-ин» со снайперским значком на мундире уже держит их на прицеле. Бах! Дзинь! И одна уточка готова... Бах! Дзинь!. Вторая...

После еды в таких условиях у него вечно ныло в животе. Он никак не мог привыкнуть, что надо стоять в этой идиотской очереди, вылупив глаза и надувшись, как истукан, потом, вытянувшись и прижав локти к бокам, так же молча сидеть за столом. Упаси бог, пошевельнуться или поглядеть в сторону. Недреманное око сержанта сразу же увидит, и тогда держись. Сразу загремит команда. А справа и слева тем временем слышно только, как работают челюстями и постукивают ложками и вилками все эти паршивые черви, сапоги, вороны в дерьме, недоделанные ублюдки, девочки, барышни, кисоньки, подонки... Как все они поглощают еду, старательно жуют и глотают, насыщаются, спеша покончить с тем, что выдано, пока не прозвучала новая команда сержанта и не надо сломя голову мчаться из столовой, чтобы успеть запять место в строю до того, как сержант выйдет на крыльцо.

Ему не раз казалось, когда он стоял с подносом перед раздаточным столом и чувствовал, как в ячейки шлепается порция картошки, кукурузной каши или тушенки, что вся эта их очередь представляет собой нескончаемую карусель, двигающуюся по вечному кругу, и что отныне ему всю жизнь придется делать эти дурацкие боковые шажки, щелкая каждый раз каблуками, и, сцепив челюсти, бессмысленно глядеть в пустое пространство поверх чьей-то ни разу не виденной головы,

— Бах! Дзинь! Бах! Дзинь! Бах! Дзинь! [220]

19

После вечерних занятий по тактике взвод затемно возвращался в казарму. Они прошли почти три мили и подходили к казармам. Легкий ветерок с океана приятно обвевал уставшие, разгоряченные лица, зеленые газончики перед побеленными бараками манили своей бархатистой мягкостью. Шагавший рядом со строем сержант Мидберри устал не меньше солдат и уже перестал выкрикивать подсчет, но взвод и без того хорошо держал ногу, четко печатая шаг по асфальту.

Адамчик даже удивился, как это раньше он без подсчета не мог сделать ни одного шага в строю, сразу же начинал путать ногу, наступать соседям на пятки. Теперь же он маршировал, даже не задумываясь. Закрыв на миг глаза, прислушался: топ-топ-топ — били разом в мостовую солдатские башмаки, топ-топ-топ. Чувство растущей уверенности в себе с утра не покидало Адамчика, ему даже казалось, будто он давно уже такой — высокий, несутулый, спокойно марширующий в ногу, что все это давно уже стало неотъемлемой частью его жизни. Как же он ошибался, думая, что ему не суждено стать морским пехотинцем! Да, эти недели здорово изменили его, сделали совсем другим.

— Левое плечо вперед... марш!

Уэйт пропустил команду, сбился с ноги, обернулся назад. Шагавший ему в затылок Адамчик налетел на него, с силой наступил на пятку. Уэйт запрыгал на одной ноге, но другой успел попасть в такт, зашагал дальше.

«Вот ведь не повезло, — подумал он. — Задремал на ходу. Хорошо еще, сержант не заметил. А может, заметил, да промолчал? У этого ведь никогда не узнаешь, что у него на уме».

Теперь уже он внимательно следил за всем происходящим вокруг. Он пропустил команду вовсе не потому, что опять, как и все последние дни, ломал голову, не зная, как быть. На этот раз действительно просто задремал, даже глаза закрыл.

Всю эту неделю он почти не спал по ночам. Часами лежал на койке не в силах заснуть, а когда сон все-таки одолевал, сразу же наваливались кошмары — то он тонул, то сгорал заживо или падал в пропасть. Утром он всякий раз чувствовал страшную усталость и разбитость, [221] а потом весь день слипались глаза и не было сил устоять против сонливости.

А тут такая тихая, спокойная ночная прохлада, размеренный ритм марша, неудивительно, что и задремал. Сейчас вон даже шею больно, так мышцы затекли. Вспоминая события последних дней, он подумал, что, кажется, все больше заражается болезнью, за которую все время высмеивал Адамчика, — способностью любой пустяк превратить в неразрешимую проблему, чуть ли не в катастрофу. А ведь ему-то это было вовсе не свойственно. Надо о будущем думать. Осталось всего каких-то одиннадцать дней до выпуска. Одиннадцать дней, и все будет кончено. Прощай, ненавистный остров, впереди большая дорога, и делай, что хочешь.

Останется позади учебный центр, а с ним улетят в прошлое, канут в пропасть и гнетущее настроение, и сомнения. Все улетит прочь. И до этого желанного мгновения всего лишь одиннадцать дней. Стоит ли рисковать всем этим? Надо быть круглым дураком, чтобы в такое время позволить чему-то стать на пути к желанному выпуску. Тем более, что даже толком не знаешь причины этого...

— Слушай команду, — крикнул Мидберри. — Левое плечо вперед... марш!

Уэйт, шедший головным правофланговой колонны, сделал правой ногой еще один шаг, затем полушагами начал разворот, соразмеряя свой темп с темпом того, кто заходил левым флангом.

«Вот так и надо, — поймал он себя на мысли. — Ничего ведь особенного, а все получается хорошо. Не спал на ходу, вовремя услышал команду, четко ее исполнил. Вот все и в порядке. Только будь внимательным. Делай вовремя, что приказано и как приказано, ничего больше».

Взвод подошел к железным ступенькам у входа в казарму, и Мидберри скомандовал остановиться. Затем по команде солдаты, перестраиваясь в колонну по одному, побежали домой. В кубрике горел полный свет. Посредине прохода стоял сержант Магвайр, а вокруг него беспорядочными кучами валялись солдатские мешки. Все они были раскрыты, вещи, вытащенные наружу, валялись как попало — в проходе, под койками, между кроватями. Вдоль среднего прохода стояли десятки открытых рундуков. Полный хаос царил и на койках — постели были сброшены [222] на пол, одеяла и простыни перепутаны, наволочки сорваны с подушек.

Вошедший вслед за взводом Мидберри остолбенело уставился на эту разруху. Затем, спохватившись, приказал солдатам встать у коек, а сам, медленно перелезая через груды валявшихся вещей, подошел к Магвайру. Он глядел на спокойно повисшие вдоль тела руки штаб-сержанта и лихорадочно думал, что же еще взбрело в больную голову этого человека. Может быть, он действительно сошел с ума? Что же тогда следует делать? Как поступить? И если дело дойдет до схватки, если придется связать сумасшедшего, может ли он рассчитывать на кого-либо из новобранцев? Вряд ли, решил он. Надо действовать самостоятельно.

— Это что же стряслось тут у нас? — Мидберри попытался даже изобразить на лице что-то наподобие улыбки. — Бандиты побывали, что ли?

— Ты чертовски прав, будь я трижды проклят. Да только теперь уж он от меня не уйдет. Найду ворюгу во что бы то ни стало...

— Что же пропало? И у кого?

— Часы. Мои часы. Собственные, вот что!

«Бог ты мой, — внутренне содрогнулся Мидберри. — «Этого еще нам не хватало. О господи!»

— А не могли вы их где-нибудь оставить? Забыть? Вы уверены, что их украли? И что именно здесь, в казарме?

— Заткнись, сержант. Ишь ты, забыл! Как Вуд свои доллары в тот раз. Так, что ли?

Магвайр резко повернулся к застывшему в молчаливом ожидании взводу:

— Сегодня днем, — крикнул он, — какая-то сволочь унесла из сержантской мои часы. Хотел бы я знать, черви поганые, кто же это из вас осмелился? Кто? — он рявкнул так, что солдаты вздрогнули.

Взвод стоял молча, новобранцы застыли, глядя куда-то поверх головы сержанта, в кубрике повисла зловещая тишина. Мидберри лихорадочно прикидывал, что же теперь будет, как утрясти это дело, как удержать своего старшего от повторения ужасов той ночи. Он тихонько дотронулся до плеча Магвайра:

— Я хотел бы... [223]

—Сержант Мидберри, — спокойно, даже не повернув головы, приказал Магвайр. — В сержантской на столе лежат бланки заявок. На обмундирование и всякое имущество для выпуска. Прошу вас немедленно заняться этим.

— Их же можно сделать и потом. Завтра утром...

— Штаб приказал представить заявки немедленно. И я обещал, что вы сделаете это, как только прибудете. Прошу заняться!

Мидберри был уверен, что откажись он, и Магвайр не стал бы напирать. У него ведь и без того забот хватает. Тем не менее он решил промолчать — начни он сейчас спор, и тогда уж им с Магвайром никогда не найти общего языка. Так что лучше уж сегодня проглотить обиду, чтобы потом действовать наверняка.

— О'кей, — только и ответил он, выходя из кубрика. Магвайр стоял в самом центре прохода — как раз под затянутой металлической сеткой большой лампой...

— Так вот, черви, — снова заговорил он, на этот раз вполне спокойно. — У кого-то из вас, видать, очень уж ловкие ручки. Тот раз ему сошло, он и решил, что теперь, мол, все в порядке. Можно работать. Так нет же! На этот раз ему крышка. Землю разрою, в гроб вас всех вгоню, но вора, подлюгу, разыщу. Так и знайте, скоты вонючие. Наносу зарубите! А ворюга проклятый — вдвойне!

«Спокойно. Спокойно, — повторял про себя Уэйт. — Только не волнуйся, не принимай близко к сердцу. Тебя ведь это не касается. Осталось меньше двух недель. Одиннадцать дней. Только и всего. Спокойно».

Усилием воли он пытался подавить закипавшее в груди странное чувство — что-то вроде смеси страха и ненависти. Он просто должен не реагировать, не обращать внимания. Пусть будет, что будет, его это не касается. Часов он не брал, так что, какое ему до всего этого дело. И что бы ни устроил Магвайр, на что бы ни решился, он выдержит. Должен выдержать. Вытерпят ли другие — Хорек, Купер, Адамчик — это еще вопрос. Но ему до них нет никакого дела. Пусть сами волнуются. Он же отвечает только за себя, и он должен выдержать.

— Я уже без вас прочесал здесь все, что можно, — прохаживаясь вдоль рядов, чеканил Магвайр, постукивая стеком. — Часов тут нет. Стало быть, этот ловкач или успел их уже сплавить на сторону, или же держит при себе. Так вот слушайте приказ, скоты: всем левой рукой расстегнуть [224] подсумок. Только левой, ясно? — Он внимательно смотрел, как солдаты выполняют команду. Даже весь вперед подался, как собака на стойке. — А теперь... смирно! Руки по швам и не шевелись! Пусть только какая-нибудь сволочь шелохнется! Убью на месте! Ясненько?

— Так точно, сэр! — хрипло ответили шесть десятков глоток.

Магвайр подошел к первому солдату и начал тщательно просматривать содержимое подсумка. Затем заставил парня вывернуть карманы рабочей куртки и штанов, а потом спустить до полу штаны и трусы. Ничего не найдя, перешел к следующему, повторил всю операцию.

В подсумке четвертого солдата оказались два шоколадных батончика «Млечный путь». Сержант высоко поднял находку над головой, демонстрируя ее всему взводу.

— Жратву таскает, паскуда, — крикнул он с явным возмущением. — Выходит ты, Шапиро, за столом никак нажраться не можешь. Добавку с собой таскаешь. Чтоб брюхо ублажать. Так, что ли?

— Так точно, сэр!

— Мы тут стараемся с тебя лишний жир согнать, посадили твою раскормленную задницу на диету, а ты, мразь, в лавочку тайком мотаешься, жратву подкупаешь. Сладенького, вишь, захотелось. А?

— Так точно, сэр!

Магвайр с силой ткнул батончиком солдату в нос.

— Ну, так и жри, скотина, раз захотелось. Здесь жри, на месте!

Солдат трясущимися руками взял батончик, начал разрывать обертку. Кулак сержанта мелькнул в воздухе, удар пришелся прямо в ухо. Шапиро охнул, лицо его искривилось от боли.

— Чего развертываешь! С бумагой жри, подонок. Как есть, так и жри. Чтоб сытнее было! Раз такой голодный!

Шапиро откусил, разрывая зубами пропитанную парафином плотную обертку, долго с трудом жевал, пытаясь проглотить, но все никак не мог. Несколько раз казалось, что его вот-вот вырвет, но Магвайр стоял над ним с кулаком, и в конце концов солдат проглотил.

Не поворачивая головы, Адамчик искоса наблюдал за этой отвратительной сценой. Его трясло от страха с той самой минуты, как Магвайр объявил об обыске. И хотя он знал, что не брал часов, от этого вовсе не было легче. [225]

Ведь расплата все равно падет на головы всего взвода, страдать придется и правым, и виноватым. Выдержит ли он еще одно испытание, хватит ли сил вынести всю муку с начала и до конца? Он чувствовал, что начинает дрожать все сильнее и сильнее, пытался как можно плотнее сжать колени, что есть мочи прижимал руки к бедрам, но дрожь не проходила, и он со страхом ждал, что вот-вот, как в тот первый день, снова грохнется в обморок. Он даже дыхание задерживал, чтобы преодолеть накатывающуюся тошноту, делал глубокие вдохи и выдохи, но все без пользы.

Больше всего он боялся, что Магвайр опять отыщет его четки. Не глядя в ту сторону, он почти физически ощущал их свернутыми в клубочек («Как змея», — неожиданно подумал он) во втором слева кармашке подсумка. И, наблюдая за тем, как Магвайр издевается над Шапиро, все время пытался представить, что же ожидает его, какие наказания, издевательства, а быть может, даже пытки уготованы ему, что придумает этот садист, когда увидит ненавистные ему четки. И надо же было сунуть их в подсумок. Сержанты не раз предупреждали, что в подсумок ничего нельзя класть, кроме пустых обойм. «Ну какой же я идиот, прости господи! — думал Адамчик. — Сколько меня надо учить, бить, мучить, чтобы заставить хоть немного соображать. Хотя бы уж не повторять раз за разом старые ошибки».

И в то же время в глубине сознания какой-то голос нашептывал ему о святых мучениках, страдавших и умиравших за свою веру, за все то, что было им дорого. «Да только они ведь не таскали четки в подсумках, — отвечал сам себе Адамчик. — И не служили под командой этого сумасшедшего маньяка».

Неприятные звуки прервали его мучительные раздумья. Шапиро рвало. Он кашлял, хрипел, стонал, конвульсии сотрясали плечи, грязные потоки текли по груди и животу. Колени Адамчика едва не подкосились, все поплыло перед глазами. Стараясь сдержаться, он уставился невидящим взором в большое белое пятно на противоположной стене, а в ушах звенело от звуков пощечин, сыпавшихся на беднягу Шапиро. Весь трясясь от страха, Адамчик молил бога, чтобы тот помог ему устоять.

— Свинья супоросая! — орал взбешенный Магвайр. — Паршивый вонючий боров! Тебя бы стоило заставить вылизать [226] всю эту гадость, скотина. А ну марш за шваброй! И чтоб через минуту было чисто! П-шел вон, мерзавец?

«Какой же я дурак, — продолжал мучиться Адамчик. — Думал, что все уже позади, что дело сделано и я уже без пяти минут морской пехотинец. А что на самом деле? Сейчас этот негодяй наткнется да четки, начнет издеваться, терзать. Я, конечно, не выдержу, в все повторится, как в тот раз. Снова я стану всеобщим посмешищем, снова Двойным, а то, гляди, и Тройным дерьмом, подонком, сосунком, вороной на куче дерьма, паршивым, грязным, поганым червяком... Что еще придумает теперь Магвайр? Он ведь ни за что да простит это нарушение. Да и не только это. Он ничего не прощает. Обязательно устроит расправу. Вопрос только в том, что будет на этот раз, как долго будет меня терзать и смогу ли я выдержать».

Адамчик уже почти зримо представил себе штаб-сержанта, стоящего перед ним с четками в руках, видел, как тот поднимает руку для удара, ощущал себя падающим на землю.

«Что же делать? О боже, что мне делать? Как спастись, уцелеть? Ну что плохого в этих четках? За что же муки и эта вечная пытка? За что?»

Мысли его все убыстряли ход, скакали, цепляясь одна за другую, путались, куда-то пропадали и снова возникали.

«А стоило ли вообще, — возникла вдруг странная мысль, — прятать четки от Магвайра? Он ведь не безбожник какой-нибудь. Да и не сатрап тоже. Надо думать, он не казнит тех, кто верит в бога. И не его вина, что рядовой корпуса морской пехоты Адамчик вздумал нарушать установленный порядок, действовать вопреки присяге. Кто разрешил этому Адамчику прятать неположенные вещи в неположенном месте? Так при чем же здесь штаб-сержант Магвайр? На его месте любой «эс-ин» был бы возмущен не меньше. Хотя бы тот же Мидберри. Правда, Мидберри, возможно, спокойнее реагировал бы на это нарушение. Но это уж не вина, а беда Магвайра, что он так близко принимает к сердцу всякие случайности. Для него любая ошибка — это происшествие».

И вдруг он увидел стоящее неподалеку большое мусорное ведро. Выкрашенное алюминиевой краской, сквозь которую в нескольких местах проступала ржавчина, оно находилось всего в каких-то полутора-двух метрах от его [227] койки, чуть-чуть левее. Бросить туда четки было бы секундным делом.

На мгновение эта мысль показалась ему святотатством. Выкинуть освященные в церкви четки в поганое мусорное ведро! Да как он подумать-то о таком осмелился? А как бы среагировал на такое кощунство его духовный наставник, отец Матузек? Показалось, что он входит в исповедальню, рассказывает все духовнику, пытается выйти. «Нет, нет, — удерживает его священник. — Ни в коем случае. Это же смертный грех. Подумай, что ты делаешь». Но Адамчик не слушает, он выходит из церкви, и тяжелая дубовая дверь бесшумно захлопывается за его спиной.

Неожиданно пришедшая в голову идея уже не оставляла его. «А действительно ли это такой уж грех? — убеждал он сам себя. — Если бы кто-то потребовал от меня публично отречься от веры, предать святого Стефана, побитого каменьями, святого Иоанна, чья отрубленная голова кровоточила на серебряном блюде, или святого Петра, распятого вниз головой на кресте, я с гневом и возмущением бросил бы гордое «нет». Что бы со мной ни делали, как бы ни пытали, я от веры бы не отрекся. Пусть вырывают ногти, выкалывают глаза, кастрируют, сжигают заживо, бьют камнями и даже бросают в кипящее масло — я не отступлюсь. Это точно. Святые мученики терпели, вытерпел бы и я, если бы потребовалось».

Но здесь-то все совсем по-другому. Разве кто-нибудь требует отречения или самопожертвования? Велика ли доблесть, есть ли хоть малейшая крупица здравого смысла в том, чтобы возводить пустяковое происшествие в какой-то священный принцип? Это же просто смешно (и он даже рассмеялся про себя). Только дурак стал бы упираться. Дурак и святой. Святой и дурак. Вот уж действительно сравнил, поставил на одну ступеньку.

Стараясь не двинуться с места, он осторожно стал протягивать руку в сторону подсумка. Дотянулся и тихо-тихо влез пальцами в кармашек, зацепил нитку бус, вытянул ее. Еще мгновение, и рука опустилась на место, вытянувшись вдоль бедра. Четки лежали в сжатом, потном от волнения кулаке.

Он снова взглянул на ведро и в этот момент заметил внимательно наблюдавшего за ним Хорька. Адамчика даже в холод бросило. «Этот скот, наверно, вообразил, — подумал [228] он, — что я вытащил из подсумка краденые часы». Осторожно разжав пальцы, Адамчик выпустил из кулака крестик и несколько бусинок: пусть видит, что в действительности было у него в руке. Для верности даже незаметно кивнул Хорьку, чтобы тот посмотрел, и с облегчением вздохнул, когда увидел, что на толстых губах солдата мелькнуло что-то вроде улыбки. Слава богу, кажется поверил!

Отведя руку за спину, он переложил четки в другую ладонь. Надо бросить очень точно. Чтобы, не дай бог, не промахнуться. Да и тихо надо все это сделать, без звука. Он снова смерил глазами расстояние. Пожалуй, можно попасть. Подождал еще несколько секунд. Казалось, что крестик и бусинки четок вот-вот расплавятся в его горячей ладони. Надо бросать. Искоса он все время следил за Магвайром и, когда тот подошел к солдату, стоявшему последним в противоположной шеренге, сделал точный бросок. Сердце колотилось как бешеное, пот бежал по спине и струйками стекал между лопаток, но все сошло благополучно, дело было сделано. Четки, описав ровную дугу, неслышно юркнули в ведро. Магвайр ничего не заметил.

Адамчик почувствовал, будто он заново родился. На душе сразу стало легко и спокойно. И неважно, что он совершил богохульство. Зато теперь можно не бояться сержантского гнева. Он снова дышал глубоко и спокойно, странная тяжесть, сковывавшая перед этим руки и ноги, улетучилась без следа. Ему казалось, будто кто-то снял с него чугунные оковы, освободил душу и тело, вернул наконец-то им долгожданный покой.

Магвайр осмотрел всех новобранцев, но так ничего и не нашел.

— Ладненько, — бросил он свое любимое слово, будто и не был взбешен до предела. — Оч-чень хорошо. Так и запишем. Вы, скоты, поди, думаете, что ваш сержант-инструктор свои часы все ищет. Ни черта подобного. Плевал он на часы. Он признания от вас добиться хочет. Чтобы парень с ловкими руками сам признался. Или кто другой, кто знает. Ну, а раз уж вы не желаете, так пеняйте на себя. И вор, и весь взвод за компанию. Все теперь вы [229] в ответе, И я уж с вас спрошу по-полному. Постараюсь, будьте уверены. В морской пехоте ведь все за одного и один за всех. Один украл, все отвечают.

Он стоял посредине кубрика, уперев руки в бока, покачиваясь на каблуках. Солдаты стояли так тихо, что даже дыхания не было слышно, только пол под ногами у сержанта чуть-чуть поскрипывал.

Адамчик молча молился, выпрашивая у бога, чтобы тот заставил вора сознаться. Пусть даже это будет не вор, пусть кто-то невинный, все равно. Его накажут, он пострадает понапрасну, но это спасет от истязаний целый взвод. За что людям такая мука? И если бы можно было хоть чем-то помочь. Но чем? Да и ему ли это под силу — полудурку недоделанному, как считает Магвайр. Подонку, пытающемуся пробиться в морские пехотинцы. Вот если бы кто-нибудь из тех, кто посильнее, решился, тогда другое дело. Такому парню ведь все равно ничего не сделают. Ну, возьмет он вину на себя, схлопочет что-то, а к выпуску уже опять как огурчик. Да нет уж, где там. У таких духа хватает только слабых обижать. А на большее у них кишка тонка. До чего же он ненавидит этих здоровых, самоуверенных, спесивых нахалов. А еще взводом себя зовут, в одном кубрике живут, одним воздухом дышат. Цыплячье племя. Инкубатор поганый. Курятник. И хватает наглости рассуждать о полковом духе, войсковом товариществе, коллективе. Да какой там, к черту, коллектив! Какое товарищество! У них в кубрике ведь в пору лозунг вешать: «Всяк за себя! Каждый паршивый червяк спасает только свою шкуру!» Да, наверно, и в любом кубрике в морской пехоте тоже. Одним ведь миром мазаны. Верно Уэйт тогда говорил, что тут всяк только себя за человека считает, а другого готов растоптать и в пыль стереть, лишь бы самому выбраться. И растопчет. Как пить дать, растопчет. За медный грош.

— Сэр!

В гнетущей тишине казармы это слово прозвучало как выстрел. Адамчик даже вздрогнул, огляделся, пытаясь понять, кто крикнул. У него вдруг затеплилась надежда: неужели кто-то решился? А может, это сам вор? Чего, мол, ждать — семь бед, один ответ. Все равно рано или поздно... Магвайр ведь поклялся докопаться.

— С-сэр! Ряд-довой Лог-ган просит раз-зрешения об-братиться к с-сержанту! [230]

Потрясенный Адамчик не мог поверить своим глазам, глядя, как Хорек делает шаг вперед, выходит из строя. Подумать только — Хорек. Это же надо! Даже представить себе невозможно! Кто бы мог сказать, что этот слизняк вдруг окажется таким молодцом, примет на себя вину.

Но уже в следующее мгновение радость Адамчика уступила место полному отчаянию. Его как током поразило... Ах, подонок проклятый! Грязный сукин сын! Да уж не удумал ли он... Неужели хочет...

— Выкладывай, да побыстрее, в чем дело. — Магвайр сделал несколько шагов к Логану. — Живо!

— С-сэр! — Солдата всего трясло как в лихорадке. — Я т-только хотел напомнить серж-жанту-инструктору, сэр, не забыли ли вы з-загяянуть в мус-сорную корзину. Вин-новат, в в-ведро, с-сэр.

— Ты что же, видел что-то? Туда что-нибудь бросили? А?

— Н-жяк-как нет, с-сэр! П-просто и-подумал... Моглив-ведь...

Хорек с трудом переводил дух. Зубы его стучали, нижняя губа безобразно отвисла, и он ничего не мог с ней поделать.

— Добро, — отрезал Магвайр и поглядел в сторону тех, кто стоял ближе к ведру:

— Уэйт!

— Есть, сэр!

— Вывалить все на пол! Быстро!

— Есть, сэр!

Шагнув из строя, Уэйт ногой расчистил на полу место и опрокинул туда ведро. Затем, поставив его на место, четко встал в строй, вытянулся по стойке «смирно». Магвайр подошел, разворошил ногой кучу, внимательно стал рассматривать. Адамчик глядел не отрываясь, тело его снова напряглось, как будто бы оцепенело. Под ногой у сержанта рассыпались какие-то бумажки, измятые конверты, пропитанные ружейной смазкой тряпки, две баночки из-под смазки, носок, обрывок шнурка и его четки.

— А часов здесь нет! — Магвайр резко повернулся в сторону Логана. — Нет, червячина!

Несколько секунд Магвайр глядел в упор на трясущегося Хорька, потом приказал вернуться в строй. Повернувшись снова к кучке мусора, он опять начал рыться носком ботинка. Адамчик чуть не до крови закусил губу, у [231] него уже не было сил сдерживать рвущееся из груди дыхание.

Отшвырнув ногой четки, сержант поднял голову.

— Так вы, скоты паршивые, со мной шуточки шутить. Играть вздумали! Добро, поиграем. А ну-ка, быстро всем уложить вещмешки! Все, что есть, — туда! Бегом... марш!

20

Взвалив на плечи набитые под завязку вещмешки, солдаты тяжело бежали, описывая круг за кругом вдоль стен кубрика. Тех, кто хоть на мгновенье замедлял шаг, Магвайр крыл площадной бранью, бил куда попало стеком, пинал ногами. Купера он так двинул пониже спины, что бедняга несколько шагов пролетел по воздуху, а потом во весь рост растянулся на полу. Не дав солдату встать на ноги, сержант нанес ему еще несколько сильных ударов. Размазывая по лицу кровь из разбитой губы и слезы, Купер кое-как поднялся и, прихрамывая, побежал дальше.

Первым сдался Хорек. Не пробежав и пяти кругов, он вдруг остановился, уронил мешок на пол, безвольно опустил руки. Подскочивший Магвайр сильно ударил его по затылку, двинул коленом под зад. Солдат с трудом нагнулся, кое-как поднял мешок, сделал еще пару шагов и грохнулся на пол. Взбешенный сержант схватил его за шиворот, рывком снова поставил на ноги и, придерживая в таком положении, попытался тащить. Воспользовавшись замешательством, другие солдаты стали замедлять бег, но Магвайр крикнул, чтобы ни одна скотина не смела останавливаться, и они снова помчались вдоль стен. Магвайр все еще держал Хорька.

— Смирно, скотина! — орал он ему прямо в лицо. — Ты что же это еще удумал? Падать решил, червяк жирный? Стой смирно, мразь! Я тебе упаду! Вон морду как разукрасил, всю красоту потерял. Будешь еще падать, скотина?

— Никак нет, сэр!

— А ну-ка, возьми снова ведро!

— Есть, сэр! — Несколько пришедший в себя Хорек бросился к своей койке, вытащил ведро и вернулся на место...

— Быстро на башку! [232]

— Есть, сэр!

— Теперь возьми мешок на плечо...

— Есть, сэр!

Магвайр внимательно смотрел, как солдат взвалил себе на плечи тяжелый мешок, приготовился, ждал команды. Но сержант наблюдал в это время за взводом. Он видел, что большинство солдат уже еле передвигают ноги, спотыкаются на ходу, тяжело дышат.

— Тпру, стадо! Стой!

Кто-то из бежавших остановился как вкопанный, другие налетели на него, многие чуть не попадали. Еле переводя дыхание, но не опуская все же мешки, они обалдело уставились на сержанта...

— Что-то я гляжу на вас, кисоньки, вы вроде бы заелись тут, что ли. Форму совсем потеряли, — криво усмехнулся «эс-ин». — Пробежали всего ничего, а уж рассопелись, раскряхтелись хуже жирной девки из бабьего батальона. А ведь мы с вами еще только начинаем. Так как же вы, устали или нет?

— Никак нет, сэр, — закричало несколько человек. Другие молча вытирали распаренные, залитые потом лица.

— А может быть, надоело?

— Никак нет, сэр!

— Иль я больно груб и жесток с вами? Как, красавчики?

— Никак нет, сэр!

— Может, и учиться уже невмоготу?

— Никак нет, сэр!

— Не слышу!

— Никак нет, сэр! — взревело шестьдесят с лишним глоток.

— Тогда запомните, черви дохлые, морской пехотинец — это вам не слюнтяй какой-нибудь. Не размазня или там маменькин сыночек. Это — парень, что надо. Кремень! Кремень настоящий. Ясненько?

— Так точно, сэр!

— Такая пробежка для него все равно, что раз плюнуть. Ему с мешком пробежаться — одно удовольствие. Усекли?

— Так точно, сэр!

— Тогда что же, червивое племя, потянем еще или нет?

— Так точно, сэр! [233]

— Опять не слышу!

— Так точ-но, сэр. !

— Уверены? Уверены, что потянете?

— Так точно, сэр!

— Абсолютно?

— Так точно, сэр!

— Чего?

— Так точно, сэр! — взвод ревел уже так, что стекла дрожали.

— Ладненько. Поглядим, — Магвайр повернулся к Хорьку. Ведро полностью закрывало солдату голову и даже шею, он ничего не видел. Сержант взял его за руку, поставил в строй.

— Ну-ка вынь лапу. Вот так! А теперь положи ее этому барану на мешок. Чувствуешь? Вот так и держись. И не забывай про повороты. Внимание, стадо! Приготовились! Бего-ом... марш! Давай, давай, быстрее! Еще быстрее, бараны! Полный ход! Дава-ай!

Солдаты, успевшие слегка передохнуть, ринулись вперед с удвоенной энергией. Но уже на втором повороте произошла беда. Хорек упустил своего поводыря и с грохотом врезался головой в стену. Удар был настолько сильным, что солдат не устоял на ногах и грохнулся на пол. Тяжелый мешок с глухим стуком упал рядом, ведро, грохоча, полетело под чью-то койку. Остальные солдаты даже не замедлили бег — как стадо взбесившихся мустангов, они мчались по кругу, перепрыгивая через упавшего или обегая его стороной.

— Я, что, не говорил тебе, что ли, подонок недоделанный, чтобы ты держался за поводыря? Говорил! — Магвайр топал ногами над лежащим на полу солдатом, брызгая от негодования слюною. — Говорил или нет?

— Так точно, сэр!

— Так какого же ты... Да ты хоть что-нибудь можешь толком делать, дерьмо паршивое? Можешь?

— Так точно, сэр!

— Конечно, можешь! И еще как! Какого же тогда черта ты тут протираешь задницу? Какого, тебя спрашиваю?

— Сэр, я...

— Ты, видать, ждешь, не приснится ли тебе жирная баба? Так что ли, мразь? [234]

Хорек наконец-то поднялся на ноги, вытянулся, как мог, перед штаб-сержантом...

— Так точно, сэр! — заорал он вдруг что было мочи.

Мимо них в это время пробегал Уэйт. Его поразило лицо Логана. В нем уже не было ничего человеческого. «Что же еще выкинет Магвайр? — подумал он. — Где остановится? Неужели он намерен давить этого парня до тех пор, пока тот концы не отдаст? Или свихнется напрочь? Решил, видно, от него избавиться. Но ведь во взводе есть и другие немногим лучше. Да и среди остальных тоже героев не сыщешь. Просто у Хорька свои слабости, а у них — свои».

Лямки вещмешка больно врезались в тело, и Уэйт на бегу попытался подкинуть его немного повыше, повыше к шее. Встряхнул резко пару раз головой, чтобы пот с лица скатился — в свете лампы летевшие капельки пота казались белыми, как молоко. «Беги же! — крикнул он беззвучно сам себе. — Чего ты? Не смей ни о чем больше думать. Это не твое дело. Ты должен бежать. Бежать!»

А Хорек тем временем уже снова бежал. С ведром на голове, уцепившись за вещмешок мчавшегося впереди солдата, он пытался держаться в ногу со всеми, не вываливаться из строя, и хотя и спотыкался, сбивался с ноги, стукался о стенки, но все же бежал.

Адамчик увидел эту пару в противоположном конце казармы, когда пересекал проход, идущий между рядами коек. «Так ему и надо, этому идиоту, — подумал он. — Не рой другому яму — сам в нее попадешь. Вот теперь и получил по заслугам. Полез, умник, с советами, теперь скачи козлом, как дурак».

Ему, правда, и сейчас еще не было ясно, чего хотел добиться Хорек, выскочив с этим мусорным ведром. Может, он и вправду думал, что часы там лежат? Только вряд ли. Надо быть круглым идиотом, чтобы спрятать вещь в таком месте, у всех на виду. Скорее всего, просто решил, что, найдя четки, Магвайр обрушит весь гнев на Двойное дерьмо, сделает его козлом отпущения, и это спасет взвод от общего наказания. В общем, как ни крути, а старался спасти свою шкуру. Разумеется, за чужой счет. Это же так просто и обычно. Но сетовать тут нечего — любой солдат во взводе поступил бы точно так же. Ведь своя шкура всегда дороже. А уж для таких ублюдков, как Хорек, Купер и вся эта прочая мразь из десяти законных [235] процентов отсева, это вообще непреложный закон. Им сам бог велел. Иначе как же им избежать роковой возможности получить пинком под зад? Только вот за такие соломинки и приходится хвататься. Чтобы кто-нибудь другой занял их место в этом десятипроцентовом племени.

«Зато меня уж, — размышлял Адамчик, — в этом никак не упрекнешь. Сколько баллов в свою пользу ни набрал, все только своим горбом, своей головой — зачет по истории и традициям, стрельба и все прочее. Ни у кого не украл, ни под кого не подкапывался. Сволочью не был. Не был и не буду, это точно. И если в конце концов все же попаду в выпуск, буду знать, что добился этого честно, своими силами, не за чей-то счет».

Тем временем, несмотря на истошные крики Магвайра в щедро раздаваемые пинки и подзатыльники, темп бега снова начал спадать. Хорек упал еще дважды, многие солдаты спотыкались, все еле дышали. В этот момент в кубрик возвратился Мидберри.

— Все готово, — доложил он штаб-сержанту.

— Чего? — не понял тот.

— Я говорю, все формы уже заполнены. Можно отправлять...

— Да. — Внимание Магвайра было обращено на солдат, и он даже не вслушивался в то, что говорил помощник. — Эй, вы там, — крикнул он, — ну-ка шевелись. Бегом, бегом! А ты, Вуд, еще раз уронишь вещмешок, получишь такого под задницу, вовек не забудешь. Купер, скотина паршивая, сейчас же перестань выть! И бегом, червячина! Чего на трусцу перешли? Все — бегом!

Мидберри спросил, сколько же времени они уже так бегают.

— Опять начинаешь? — вместо ответа как бы вскользь бросил Магвайр.

— Чего начинаю?

— Да клянчить за это отродье. Поблажку им вымаливать. Скажешь, не так? Вечно лезешь к ним в защитники. А они? Ведь кто-то же из этих подонков знает, где часы. Знает и молчит. Но уж я им это не спущу. Проклят буду, но дознаюсь, кто украл. Живыми не выпущу...

— Я тебя понимаю, но все же...

— Не вздумай лезть со своими советами. Я ими уже сыт по горло. Опять начнешь талдычить, что, мол, часы — это [236] личная вещь и что нельзя из-за этого весь взвод мордовать. Слыхал я уже эту песенку, надоело. И плевать я на нее хотел. Не в часах ведь дело. И не в том, что они мои. Дело во взводе. Нельзя допустить, чтобы у нас тут сидел ворюга. Все же к черту полетит. Они же завтра, как звери, друг на друга кидаться начнут. Понятно тебе? А если война? Если в бой попадут? Что это за взвод будет? Труба же всем. Сразу конец. — Он на секунду замолчал, как бы переводя дух. Потом заговорил снова, тише, как-то спокойнее: — Да и среди инструкторов тоже ведь такое случается. Ну, подумай сам, сможем ли мы служить, работать вместе, если у нас не будет полной веры друг в друга, если начнем подозревать один другого, бояться, как бы кто тебя не подсидел. Нельзя нам, никак нельзя! Тут только так можно — каждый для другого вроде каменной стены. Только так. Поверь мне, знаю, что говорю.

Эта необычная тирада серьезно озадачила Мидберри, даже как-то выбила его из колеи. Он понимал, что опять проигрывает Магвайру, что должен немедленно ответить, перехватить ускользающую инициативу, но не было ни мыслей, ни слов. Одна пустота и апатия. Он смог лишь спросить, отыскались ли часы, но Магвайр сделал вид, будто не слышит, и он вдруг почувствовал ужасный стыд за этот дурацкий, явно никчемный вопрос, за все свое слабовольное поведение.

Взвод все бегал и бегал. Часы не находились. Мидберри отошел в сторонку и уселся на свое излюбленное место — на край стола для чистки оружия. Дикое упорство Магвайра начинало уже не на шутку пугать его. Необходимо было остановить этого человека, что-то предпринять, пока не поздно. Повторить снова трюк с телефоном сейчас уже, конечно, не удастся. Второй раз штаб-сержант не клюнет. Да и слишком уж прочно связаны они теперь — крах Магвайра будет и его крахом.

Он внимательно смотрел, как мимо, спотыкаясь и толкая друг друга, ругаясь сквозь зубы, проклиная свою судьбу, бежали потные, красные, изнемогающие от усталости новобранцы. Их пальцы, стискивающие лямки вещмешков, побелели от напряжения, головы болтались из стороны в сторону, дыхание стало хриплым, как у загнанных лошадей. Мидберри понимал, что действовать надо немедленно, пока еще не поздно, но все не мог решиться, [237] не знал, с чего начать. Всего лишь несколько минут назад ему казалось, что все уже решено, он готов действовать и никакая сила не заставит его переменить это решение. А теперь вдруг его охватил непонятный страх ответственности, сковал по рукам и ногам, привел в оцепенение волю ж разум. Эх, был бы он не на службе, не дежурил бы он в этот день, вот тогда все было бы по-другому. Он просто встал бы и ушел. Все равно ничем не поможешь, так чего уж крутиться. Пусть Магвайр сам выпутывается. А тут вот сиди и наблюдай. Чувствуешь себя во сто крат хуже, казнишься почем зря, а сделать ничего не можешь. Будь это в его власти, он давно бы уже прекратил безобразие. О, будь он старшим «эс-ином», все было бы по-другому. Теперь же...

— Ну, ладно, стадо паршивое, — неожиданно крикнул, как выдохнул, Магвайр. — Встать всем у коек. Положить мешки к ногам...

В душе у Мидберри шевельнулась неясная надежда: может быть, его молчаливое присутствие напомнило штаб-сержанту о том, что было в прошлый раз, и он решил не искушать судьбу вторично?

Но Магвайр уже отдавал новую команду:

— Взять оружие! Быстро, скоты! Шевелись! Становись! Смир-на!

Мидберри потихоньку сполз со стола, подошел к старшему «эс-ину»:

— Может, я их немного погоняю с оружием, а? — Он старался говорить как будто бы между прочим. — А вы пока отдохнете. Устали, поди, жутко?

— Ничего подобного, — оборвал его Магвайр и, повернувшись ко взводу, начал выкрикивать команды одну за другой. Солдаты послушно поднимали и опускали винтовки, перекладывали их с плеча на плечо, брали на изготовку и к ноге. В кубрике только слышалось: «На пле-ечо! К но-оге! Ор-ружие к осмотру! На кр-ра-аул!»И в ответ разом шлепали десятки ладоней, стукали о пол приклады, звенел металл.

Мидберри как зачарованный глядел на Магвайра. Для этого человека, оказывается, его присутствие ничего не значит. Тьфу, и ничего больше. И попробуй останови такого, когда он вошел в раж. Попробуй стань на его пути. Если только по башке треснуть. С размаху! Да и то еще не известно, что из этого получится. Вон как разошелся. [238] Все забыл, начисто. Действительно, фанатик. Одержимый какой-то.

Сейчас ему было совершенно ясно, что его прошлый небольшой успех, которым он так гордился, на самом деле был чистой случайностью и ровным счетом ничего не значил для Магвайра. И сегодня Мидберри был на том же самом месте, откуда начал. Если даже не дальше. До чего же он глуп и самонадеян, вообразив, будто хоть в чем-то может повлиять на Магвайра. Ничего он не может. Ровным счетом ничего.

От этих невеселых мыслей его отвлек какой-то приглушенный вскрик. Повернув голову, он успел только увидеть падающего головой вперед солдата, услышал глухой стук тела и звон отлетевшей в сторону винтовки.

Подбежав к тому месту, он опустился на колени, попытался перевернуть упавшего лицом вверх. Стоявший поодаль Магвайр даже не пошевельнулся. «Неужели уже поздно? — промелькнула мысль. — Только бы не это. Не хватало нам еще покойника». И он снова и снова клял себя за трусость и нерешительность, за то, что так и не посмел вмешаться в эту чудовищную экзекуцию.

— Да плюнь ты на этого симулянта, — крикнул Магвайр. — Не видишь, что ли, что эта дрянь снова притворяется. Просто я на ходу поддал ему, да попал в приклад, вот он и растянулся...

Лежащий на полу солдат слегка застонал, тело его все время сводило судорогой. Мидберри перевернул его на бок. Глаза у парня были закрыты, широко раскрытый рот с хрипом ловил воздух.

Сержант вдруг вспомнил свой первый день в этом взводе. Припомнил, как Купер явился прибирать в сержантской, как его тогда всего трясло от страха, даже запах какой-то неприятный исходил. Конечно, этому парню нечего было и думать о выпуске. Приходилось лишь удивляться, как он продержался до сих пор. Какой только дурак вообще позволил ему подписать контракт! Ведь даже слепому ясно, что он абсолютно не годен к службе.

Неожиданно Купер затрясся еще сильнее, у него свело одну ногу, другую, потом они обе начали дергаться вперед — назад, вперед — назад, прямо как пара огромных ножниц. И тут же хриплый стон перешел в настоящий вой, высокий и жуткий, как у собаки. [239]

— Кончай притворяться, подонок!

Магвайр слегка наклонился над лежащим. Но солдат бился и выл все сильнее.

— Придержите же ему ноги, — крикнул Мидберри. Магвайр помедлил, но потом наступил ногой на корчившегося от боли солдата, зажал ему ноги своими ногами. Мидберри расстегнул ему рубашку, отпустил ремень, потом стянул брюки вместе с трусами. Дыхание у Купера было неровным, хриплым, и всхлипывания не ослабевали, руки конвульсивно прижимались к низу живота. С трудом оторвав их, Мидберри увидел, что пах у солдата залит кровью, там все набухло и посинело.

— Чтоб ты сдох, подонок паршивый, — прошипел Магвайр. — Пропади пропадом.

Мидберри поднял голову, посмотрел в лицо штаб-сержанту, хотел что-то сказать, но промолчал. «Ладно, успею еще, — подумал он. — Сейчас не время». А вслух крикнул:

— Филиппоне, Уэйт, Нил, ко мне!

Три солдата помогли ему поднять Купера, потащили его из кубрика. Магвайр зашел вперед, открыл дверь.

— Надо бы вызвать фельдшера, что ли, — проронил Мидберри на ходу, но тот ничего не ответил. Купер вдруг рванулся из рук, чуть не упал. Мидберри тихонько похлопал его по руке: — Тише ты. Не брыкайся. — И снова повернулся к Магвайру: — Фельдшера надо. И поскорее...