21

Теперь Мидберри окончательно понял, что не пользуется абсолютно никаким влиянием на штаб-сержанта. Он просто выдумал себе какой-то фальшивый образ этого человека и воображал, будто ему в нем все ясно и понятно. И только сидя в сержантской, после того как санитары унесли на носилках стонущего Купера, он понял, до какой степени заблуждался. Магвайр сразу же потребовал от него, чтобы он отправился в кубрик и постарался убедить всех, кто находился рядом с Купером, что с ним ничего не произошло, а все случившееся является лишь досадным недоразумением. Мидберри возражал против этого, считая, что на солдат вообще не следует давить. В ответ Магвайр рассмеялся ему прямо в лицо:

— А [240] мне, парень, твои эти выходки уже начинают надоедать. Взял моду разыгрывать тут добренького дядюшку. Ладно уж, пока делу не мешало. А сейчас, дружок, этак не пойдет. Того и гляди, налетят золотые козырьки, начнут нос куда не надо совать, камня на камне не оставят, а он тут расселся, строит невесть что. Нет уж, уволь, не позволю я тебе этак распускаться. Не хватало еще, чтоб у нас тут раскопали что-то, да и раззвонили, развоняли бы по всему свету. А ежели мы с тобой начнем в разные стороны тянуть, так и вовсе беды не оберешься. Ты учти, что ищейки эти сразу же за червяков примутся. Начнут под нас копать, расспрашивать, вынюхивать, искать, кто послабее, чтобы побыстрее запищал, стал фискалить, гад. Солдаты, конечно, перетрусят, им бы тут в самый раз с кем-то посоветоваться, спросить, что делать. И к кому же им обратиться, как не к тебе. Ты же всю дорогу разыгрывал из себя защитника против меня. И не тряси головой, знаю, что говорю. Да и ты сам тоже отлично знаешь, что я прав. В общем-то, я в этом особой беды не вижу. Может, даже это и к лучшему, когда такой во взводе есть. Пусть уж лучше к тебе в случае нужды сунутся, чем к золотым козырькам побегут фискалить, провались они пропадом. Да только ты особенно слюни-то не распускай, не вздумай еще, чего доброго, с ними на равные становиться. Ясненько? Послушай этак маленько, где-то немножко пожалей, что ли, посочувствуй, и все. Главное, добейся, чтобы эти скоты не вздумали чего лишнего сболтнуть. Пусть говорят только то, что мы прикажем, и ни полслова больше.

Мидберри не стал с ним спорить, хотя в душе вовсе не собирался проводить эту линию. Он молча стоял у окна, подрезая ногти маленьким ножичком, что висел на колечке с ключами.

— Я ведь тринадцать лет убил, чтобы это заработать, — Магвайр слегка дотронулся рукой до своих нашивок, — теперь вовсе не собираюсь из-за какого-то дерьма начинать все сначала, бегать опять как дурак с пулеметом на плечах. Да и тебя ведь тоже по головке не погладят, коли дело заварится. Это уж точно, помяни мое слово. Эти золотые козырьки, стоит им только дерьмо унюхать, по уши в него заберутся, а потом начнут всех направо и налево мазать, чтобы вони побольше было. Не успокоятся, пока пару сержантов не сожрут, кровушки не [241] напьются. Как же иначе этим лейтенантишкам да капитанишкам себе чины зарабатывать! Только вот так и выдвигаются, на чужом горе и беде.

— Даже и не знаю... — неуверенно начал Мидберри, но Магвайр сразу перебил:

— Как так, не знаешь?} А в рядовые снова хочешь?

— Нет, конечно.

— Вот то-то и оно. А откроется все, так уж тогда не миновать. В лучшем случае выгонят из инструкторов да турнут куда-нибудь в пожарную команду. Тебе это улыбается?

— Ну чего тут говорить...

— Знаю чего. Просто хочу напомнить: нам с тобой сейчас никаких там «если» да «может быть» допускать никак нельзя. Действовать надо, и немедля. Делай все, как говорю, и вот увидишь, все обойдется. Только чтобы без всякого там слюнтяйства. Я тебе сто раз уже говорили еще раз скажу — в нашем деле середины не бывает. Никаких там половинок. Хочешь жить — действуй до конца! Это запомни. Накрепко! И... давай-ка, парень. За дело!

* * *

Мидберри секунду помедлил перед дверью, зачем-то оглянулся назад, потом решительно толкнул дверь и вошел в кубрик...

— Смир-рна! — Солдаты, толпившиеся за дверью, отскочили кто куда, вытянулись перед вошедшим сержантом.

Заложив руки за спину, Мидберри медленно шел по проходу. Всматривался в лица, фигуры, выправку. Глаза его автоматически регистрировали непорядок в обмундировании, заправку коек, размещение снаряжения, блеск надраенных ботинок перед рундуками...

Он дошел до середины кубрика, остановился. Подтянутый, наглаженный, спокойный. Его вид подействовал на солдат успокаивающе.

— Вольно, — крикнул он, все еще погруженный в свои думы, не переставая удивляться, как же все это произошло...

«Так вот ты, оказывается, какой, Уэйн Мидберри! Сержант Мидберри, младший «эс-ин» 197-го взвода. Вот какой [242] на поверку. Ну, да ладно. Какой есть, такой и есть. Другим уж, видно, не буду».

— Вы тут, наверно, парни, — обратился он к солдатам, — разговоры сейчас всякие ведете... Ну, насчет Купера и все такое прочее... Так вот, с ним уже все в порядке. Жив-здоров и вам кланяться просил. Лежит себе в лазарете дока что, да только ничего серьезного с ним нет. Фельдшер сказал, через нару дней выйдет. Просто ему надо немного в себя прийти, успокоиться. Только и всего. Нервишки подкачали...

«Как бы не так, — подумал Уэйт. — Успокоиться ему, видите ли, надо. Это уж точно, успокоиться. Да еще и кое-какие запасные части получить».

— Да, вот еще что, — добавил Мидберри. — Мы все тут люди взрослые, так я хочу с вами кое о чем договориться. У нас ведь задача номер один — стать настоящими солдатами, бойцами морской пехоты. Вы для этого завербовались, верно? А чтобы стать морским пехотинцем, надо немало испытать. Да и пережить кое-что приходится тоже. Поди, уже убедились, что тут у нас не так все легко и просто. Солдатская школа — штука трудная. Не всяк и не всякий барьер с ходу возьмет. Другой рази попотеть приходится, а то, глядишь, и шишку набьешь, нос расквасишь. Как же иначе. Трудно воевать, а учиться этому еще труднее. Вон вас какая орава — чуть ли не семьдесят душ. В такой куче чего только не случится. Бывают и происшествия, не без этого. И тут ничего не попишешь. А уж заранее и тем более не угадаешь. Вон хоть с этим Купером. Конечно, кому приятно, что так получилось? Да только что тут особенного. Обычное дело. Не то еще бывает. Так что шум поднимать не к чему. Я еще раз говорю — учеба у нас с вами не мед, это верно. А почему? Да потому, что и служба наша — особая. Скажем, в армии или там на флоте оно, может быть, и полегче, там это можно, а нам — никак нельзя. Мы ведь с вами совсем другой народ — морская пехота. Не чета всяким сухопутчикам или матросам. Им можно и слабинку иметь, где-то гайки отпустить, а нам нельзя. Нам это — смерть верная! Вы здесь не первые, в этом учебном центре. Тысячи уже прошли. Многие тысячи. И все они учились так же, как и вы. Без всяких послаблений, до седьмого пота, а иногда и до крови. Зато и выходили настоящими бойцами, отборными солдатами — боевой морской [243] пехотой. Гордятся этим. И вы тоже потом не раз добром нас помянете. С гордостью будете вспоминать, как тут трудились...

Мидберри сделал паузу. Подождал, чтобы солдаты поглубже впитали его слова, чтобы все, что он сказал, осело в их сознании, закрепилось там. Потом продолжал:

— О Купере не беспокойтесь. С ним все в порядке, и нечего зря трепаться об этом. Тем более, что у нас ведь есть забота поважнее — скоро выпуск, вот к чему готовиться надо. Все силы мобилизовать. А с Купером и без нас разберутся. На войне как бывает? Штурмует, скажем, взвод высоту. Половина солдат уже полегла. Но имеют ли право те, кто остались в строю, бросать свое главное дело и кидаться упавших обхаживать? Да еще переживать, как, мол, они там. Ни в коем случае! Начни они так делать, страшно, что будет. Все полягут, ни один не уцелеет, это уж точно. Значит, так поступать негоже. Для раненых есть санитары, они пусть и заботятся. А взвод должен выполнить задачу — взять высоту, и точка, разбить противника и тем самым спасти не только себя, но и раненых. Вперед, на штурм! Только так в бою. И в учебе тоже. Раз поставлена задача, она должна быть выполнена любой ценой, во что бы то ни стало. Хоть нос в крови и лоб в шишках. Нам вон сколько еще сделать надо. А времени в обрез. Никто ведь из вас, надеюсь, не собирается проваливаться? Не желает пинком под зад отсюда вылететь, верно? Да никто и не вылетит. Будь я проклят, коли не так. Надо только поднажать. Осталось-то всего ничего — меньше, чем пара недель, и вы все уже в выпуске. Настоящие парни! Бойцы морской пехоты! Для этого стоит попотеть. Верно я говорю?

Взвод нестройно прокричал свое «Так точно, сэр», и Мидберри подумал, что можно было бы потребовать и более энергичного ответа, да, пожалуй, сейчас не стоит. Главную задачу он, вроде бы, выполнил, во всяком случае, открытого несогласия никто не выразил. Магвайр был прав, все шло так, как ожидалось. Их волновало вовсе не то, что произошло с Купером, а лишь то, как это происшествие может на них отразиться.

«Этих паршивых червяков сейчас только одно беспокоит: как бы поскорее отсюда выбраться. Выпуск-то ведь уже не за горами, какой же дурак захочет по своей воле его оттягивать, — учил его Магвайр, направляя для разговора [244] с солдатами. — Вот ты на это и нажимай. Вдолби им в башку, что вся их судьба — в выпуске. Увидишь, они на это клюнут, все будет в порядке. Я такое уже повидал. Не впервой».

Тогда, подумал Мидберри, ему казалось, что дело вовсе не в выпуске. Он не особенно верил Магвайру. И, оказывается, зря. Сейчас вот воочию убедился, насколько прав был штаб-сержант, как здорово он разбирается в людях. Там, в сержантской, когда он спорил с Магвайром, ему казалось, что кубрик уже кипит, солдаты негодуют и готовы немедленно предать своих сержантов, выдать их на съедение золотым козырькам. Даже переступая порог кубрика, он ожидал увидеть тут чуть ли не бунт. А что оказалось на поверку? Вот то-то же. Прав, тысячу раз прав Магвайр. Он всегда знает, что говорит. Не то, что другие, вечно живущие в мире иллюзий.

* * *

— А теперь, — крикнул Мидберри, — я хотел бы потолковать еще кое с кем отдельно. Рядовым Уэйту, Адамчику, Логану, Муру, Брешерсу и Тейлору явиться в сержантскую. Остальным — заниматься по плану. Вечером проверю оружие. Чтобы все блестело! И не болтать! Хватит уже, потрепались. Теперь — за дело!

Шестеро солдат вышли вслед за ним из кубрика, прошли в сержантскую, стали в шеренгу вдоль стены. Мидберри скомандовал: «Вольно». Шесть фигур стояли неподвижно, шесть пар глаз уставились куда-то поверх головы сержанта, уперлись в невидимую точку на противоположной степе.

Улучив момент, Уэйт искоса огляделся, скользнул глазами по лицам остальных. Все они так и дышали уверенностью. И он, черт побери, отлично знал, что это была за уверенность — шесть новобранцев, включая и его самого, были готовы любой ценой выбраться с этого проклятого острова. И не просто выбраться, а уехать с высоко поднятой головой, настоящими морскими пехотинцами. Во имя этого они готовы на все, но только не к тому, чтобы бороться за Купера. Купер для них уже больше не существовал. Он ничего теперь не значил.

Уэйт задержал взгляд на Адамчике. Как ни старался Рыжий, как ни пытался напустить на себя уверенность и твердость, вся эта показуха была как решето. Внутри [245] он оставался тем же трусливым мальчишкой, маменькиным сынком, запуганным и трясущимся. Интересно, о чем он сейчас думает? И что он тогда видел — в тот момент, когда Магвайр двинул Купера и тот упал?

С тех пор, как все это случилось, Адамчик упорно отказывался разговаривать. Все время уходил в сторону. И все же Уэйт был уверен, что он тоже видел все — как Магвайр с размаху двинул Купера ногой в пах, как этот удар переломил солдата пополам, как тот без звука рухнул головой вперед. Конечно, сейчас все это не имело никакого значения. Никто из них все равно не признается, что видел. Даже между собой побоятся говорить. Да и к чему все это? Только попробуй нос высунуть, сразу промеж глаз схлопочешь. Ему казалось, что это — слова Магвайра, что это он их так учил. Но потом решил, что, пожалуй, это не так, Магвайр тут ни при чем, он сам всегда так думал. Верил и сейчас верит в эту житейскую мудрость: хочешь быть целым, не высовывай носа. Так он и Адамчика учил. Вон хоть бы тогда, когда Клейн спятил. «Моя мудрость», — подумал он с горечью. А разве не так? И сейчас она даже правильнее, чем тогда. Сейчас, коли высунешься, так не только промеж глаз схлопочешь, но и башки начисто лишишься. Даром что ли их сюда пригнали? Специально, чтобы проверить, кто может дать слабину, высунуть нос, когда не надо.

Мидберри уселся за стол, поглядел молча на стоящих перед ним новобранцев:

— Я выбрал вас шестерых потому, что ваши койки рядом с койкой Купера и, стало быть, вы стояли в тот раз рядом с ним в строю. А раз так, значит, никто лучше вас не мог видеть, как сержант Магвайр стукнул ногой по прикладу его винтовки, а она рикошетом ударила его в пах. Верно я говорю?

— Так точно, сэр, — разом ответили шесть парней.

— Удар ведь пришелся в приклад, а не в пах? Купер сам налетел на приклад пахом, так?

— Так точно, сэр!

— Сержант Магвайр только хотел поправить его, чтобы он правильно держал оружие. Купер же не понял, сделал резкое движение, отчего и произошел несчастный случай. Я верно все излагаю?

— Так точно, сэр!

— Адамчик, ты тоже согласен? [246]

— С чем, сэр?

— Ну вот, снова здорово. Я ему битый час растолковываю, а он... Подумай еще раз внимательно, парень! Это был несчастный случай или нет?

— Так точно, сэр!

— Что «так точно»?

— Сэр, это был несчастный случай...

— И ты в этом совершенно уверен?

— Так точно, сэр!

— А ты, Тейлор?

— Так точно, сэр!

Мидберри опросил всех шестерых, и все они подтвердили его версию. «Ну и выдрессировал же их Магвайр, — почти что с восхищением подумал он. — Надо же так вдолбить чувство верности корпусу и его чести, ничего не скажешь. Шпарят прямо как «Отче наш». Без запинки».

— Уэйт!

— Есть, сэр!

— Ты согласен со всеми?

— Так точно, сэр!

— А вот мне твой ответ что-то не нравится. Ты что, не очень уверен?

— Так точно, сэр! Не успел тогда толком рассмотреть. Больно уж все неожиданно случилось. Да и быстро как-то все это...

— Что «все»?

— Ну, этот, сэр... несчастный случай...

— Вон оно как! Не успел, говоришь. Уж не считаешь ли ты, что сержант намеренно двинул этого рохлю? Так, что ли? Отвечай!

Уэйт все еще колебался. Он чувствовал, как в комнате вдруг начала нависать какая-то тяжесть, как напряглись стоящие рядом с ним солдаты. «Все они, — подумал он, — побывали на стрельбище и научились там стрелять, их обучили, как ходить строем, бегать, пользоваться штыком и ножом. При случае они могут швырнуть человека через бедро, сломать ему руку или ногу, выдавить пальцами глаза, размозжить череп, задушить руками. А уж дать сапогом в пах какой-то там грязной сволочи, двинуть его так, чтобы свалился замертво, — этому они и подавно обучены. Как же иначе, коль они — подготовленные убийцы! Отборное войско! Элита! Тогда что же сейчас с ними происходит? Почему так перетрусили? Да потому, что вдруг поняли, что кто-то может открыть [247] рот. Вот хотя бы он — рядовой Уэйт. Откроет рот да и крикнет: «Сэр, этот мерзкий садист, подлый сукин сын сержант Магвайр ни с того, ни с сего развернулся и с ходу засадил бедняге Куперу сапогом в пах. Мы все видели это своими глазами». Вот было бы здорово. Поглядеть бы на эту элиту, на этих патентованных убийц, как они в штаны наложат с перепугу. В форменные штаны рядовых корпуса морской пехоты Соединенных Штатов. «Ах, нет, нет, сэр! — сразу же завопили бы эти трусливые подонки. — Он все врет, сэр. Не было ничего подобного. Никто вовсе и не бил старину Купера. Просто произошел несчастный случай, сэр, печальное недоразумение, и только. Мы все уверены, сэр, совершенно уверены!» Наверняка так вот и было бы. Точно!» Вслух же Уэйт ответил:

— Сэр, это был несчастный случай. Я совершенно уверен.

— Ладно, парень, — одобрительно ответил сержант. — Ладненько. Но только намотай себе на ус: ты — командир отделения. Стало быть, лицо официальное, ответственное. А это значит, что ты, черт, побери, должен и сейчас, и потом стоять уже насмерть на своем, быть хозяином своего слова. Так как же, еще раз: это был несчастный случаи пли нет?

На какое-то мгновение взгляд Уэйта встретился с глазами Мидберри. Но тут же вновь скользнул куда-то вверх, на стену. Этот странный допрос уже начинал сбивать его с толку, ему даже подумалось, а не собирается ли сержант действительно выяснить, что же произошло на самом деле. Как будто бы он сам не знал, случайно или нет ударил Магвайр нерасторопного солдата.

Да только скорее всего все это вовсе не так. Мидберри просто-напросто ловит его, проверяет, твердо ли он стоит на своем. У этих «эс-инов» есть, говорят, специальные приемы, как выявлять, кому из солдат можно доверять, а кому нет. И этот из того же теста, что и остальные. Да только и у солдат есть свои приемчики. Что бы ему ни твердили начальники, как бы ни обхаживали, он всегда должен стоять на своем. Таков уж солдатский закон. И рядовой Уэйт должен жить только по нему.

— Сэр, я совершенно уверен. Это был несчастный случай. Купер дернулся назад и прикладом нечаянно ударил себя в пах. [248]

Мидберри даже присвистнул, резко повернулся на стуле и вышел из-за стола. Подошел к окну, посмотрел на улицу, помолчал.

«Он что, разочарован? Недоволен? Ждал другого, что ли? — подумал Уэйт. — А может, все-таки действительно хочет докопаться до правды? Но-но, солдат! Не хватало еще, чтобы ты схватил эту наживку. Тут ведь ухо надо востро держать. А ну-ка, вспомни, как ты тогда попытался пожаловаться ему на Магвайра. Как он тебя отчитал. Вот и теперь то же самое. Попробуй только, распусти сопли, век потом не забудешь. Пусть он какой хочет спектакль разыгрывает, да только ты на это не ловись. Какой бы он там ни был, а все равно «эс-ин». На такие штучки только дешевка может клюнуть. А мы — ни-ни!»

— Так, стало быть, вы все стоите на своем? — не поворачиваясь от окна, глухо сказал Мидберри. — Это был несчастный случай? Никаких сомнений?

— Так точно, сэр, — разом ответили все шестеро.

— Не слышу!

— Так точно, сэр! — рявкнули солдаты во все горло-Сержант повернулся к строю, одобрительно кивнул:

— Ну что ж, так и запишем. С этим, стало быть, покончено. Добро!

«Действительно, Магвайр всегда прав, — подумал Мидберри. — Что бы там ни случилось, а солдаты всегда будут твердить одно и то же — несчастный случай, и все. Тут все предельно ясно». Не ясно только, как он сам относится к этому происшествию. Он действительно был в какой-то мере разочарован тем, как вели себя солдаты. Однако в то же время чувствовал и явное облегчение. Что же его разочаровало? То, что Магвайр снова оказался прав? Или то, как трусливо ведут себя новобранцы? А может быть, он надеялся, что теперь в его руках появится улика, которой при случае можно будет пригрозить Магвайру? Что-то такое, что в конце концов уравняет его со штаб-сержантом? Что же касается чувства облегчения, го тут у Мидберри, к сожалению, была полная ясность — если бы хоть один солдат заявил, что видел, как Магвайр умышленно ударил Купера, ему непременно пришлось бы выбирать чью-то сторону. Выступить открыто против Магвайра или же ополчиться на этого парня, во что бы то ни стало заставить его замолчать. И он, как ему казалось, вовсе не был уверен в своем выборе. [249]

Как бы все-таки он поступил, если уж быть откровенным? С одной стороны, Магвайр его прямой и непосредственный начальник, и он обязан служить ему верой и правдой. А чем он обязан перед солдатами? Ничем. А перед собой? «Да ну его к черту, — одернул он себя. — На кой это мне нужно, голову ломать. Если бы да кабы... Все уже решилось само собой. Нечего, стало быть, вола за хвост вертеть. Спасибо солдатам, избавили от сомнений. Теперь, надо думать, они на попятный уже не пойдут, будут везде твердить одно и то же. Вот и ладненько. А я стану им подпевать, и дело с концом».

Он давно уже принял свое главное решение. Тогда еще, когда решил стать сержантом-инструктором. Как он тогда радовался! И теперь отступать совсем ни к чему. Зря что ли их тогда учили: кто хочет смыться из морской пехоты, должен сделать это до того, как началась война, и ни в коем случае не после.

— Марш в кубрик и стать там к койкам, — приказал он солдатам. Те быстро вышли. Мидберри направился следом.

Когда он вошел в дверь, взвод стоял по стойке «смирно».

— Очевидно, будет начато официальное расследование, — обратился он к строю. — Понабегут золотые козырьки, начнут всех хватать, допрашивать, уговаривать. Будут из кожи вон лезть, чтобы выбить что-нибудь этакое... В общем, чтоб беду на нас накликать, навредить. Это уж будьте уверены. У них всегда так. Только и стараются, чтобы людям жизнь испортить. Понапридумывали всяких уловок хитрых. Добренькими дяденьками станут прикидываться, обещать черт-те что. Вроде, мол, не бойся, клепай все, что хочешь, мы тебе за это спасибо скажем, а потом в другую часть переведем. А то еще начнут обещать, мол, раньше срока в выпуск поставим, досрочно звание присвоим — рядового первого класса. Только согласись нафискалить на своих, натявкай. А главное, в душу лезть станут, расспрашивать, как и что. И не только про Купера, а и про то, как сержанты-инструкторы с вами обращаются, бьют ли, обижают, как вообще наказывают. Ну и всякое такое.

К чему я это вам все толкую? Да к тому, чтобы вы, парни, наперед знали и помнили: всем этим золотым козырькам на вас ровным счетом начхать. Плевать они на [250] вас хотели с высокой колокольни. Они что, вкалывали тут вместе с вами все эти одиннадцать недель? Жили хоть один час с вами в кубрике? Учились, как вы, с утра до ночи и еще ночью? И беды ваши для них — тьфу да и только! У них своя корысть, одно на уме — на вашем горбу в рай въехать. Какой-то там дурак им намелет с три короба, наплетет, они и рады-радехоньки. Сейчас же все запишут и побегут скорее наверх фискалить. А все зачем? Да чтобы чины понахватать, вверх пролезть. Одно только это у них на уме, ничего больше. Так что еще раз предупреждаю: хотите себе добра, помните — что бы эти начальнички вам ни обещали, что бы ни сулили, хоть чины, хоть златые горы, не поддавайтесь. Стоит только одной шавке тявкнуть, одному гаденышу рот раскрыть, всем вам крышка. Перво-наперво всех вас до единого запишут в свидетели, и пошло-поехало. Сперва следствие, потом доследование, затем суд. А суды у нас тут, знаете, какие? Другой раз не только по неделе, а по месяцу тянутся. И все свидетели, конечно, сидят на месте. Никакого выпуска, никаких назначений. Значит, вон сколько времени вам тут лишнего придется вкалывать. Зря сидеть без дела, конечно, не дадут. Прибавят занятий — строевой, походов, марш-бросков. А когда все это, наконец, закончится, то может оказаться, что взвод-то надо расформировывать. Золотым козырькам наплевать, что вы что-то уже знаете, чему-то научились, да и меж собой притерлись. Распихают куда попало, скорее всего, к начинающим, а это значит, что придется вам все по новой проходить, еще не одну неделю торчать на этом острове. Есть тут такие, кому это улыбается, или нет?

— Никак нет, сэр, — дружно закричал взвод.

— А раз так, то, стало быть, всем надо стоять заодно. Петь одну песню. Покрутятся, повертятся начальнички, да и уйдут ни с чем. А нам только того и надо. Скоро ведь выпуск, дел невпроворот. Зачеты же сдавать лучше всего вместе, своим взводом. Так как, будем сдавать вместе?

— Так точно, сэр! — солдаты заорали что есть мочи.

«Вон как заговорили! Вместе! Как трогательно», — подумал Адамчик. Впервые он увидел, что кто-то из сержантов отнесся к взводу так, будто сам был его неотъемлемой частичкой. И это даже растрогало его, наполнило теплом. Он почувствовал гордость, что тоже является частичкой [251] этого дружного целого. Неужели же его, как и других солдат, сержанты признают уже настоящим бойцом, морским пехотинцем? Не паршивым червяком, дерьмом, скотиной, а подготовленным солдатом. Видят в нем своего, считают, что ему можно доверять, что на него можно положиться даже. Ну разве не здорово! И все это после случая с Купером. Этот случай как бы сплотил взвод, поставил все на свое место. Сержанты попали в передрягу и сразу почувствовали, что им надо опереться на своих солдат. Во взводе не стало уже ни важных «эс-инов», ни паршивых червей. Все они превратились в одно — в морскую пехоту, бойцов.

— Это что за взвод передо мной? — неожиданно рявкнул Мидберри.

— Сэр, — дружно отозвались шестьдесят с лишним глоток, — это взвод о-дин де-вя-нос-то семь!

Мидберри строжайшим образом следовал указаниям Магвайра. И сейчас лишний раз почувствовал, насколько тот был дальновиден. Да, штаб-сержант Магвайр досконально знал, как управлять новобранцами, как держать их в шорах и направлять туда, куда надо. Ничего не скажешь. Прямо тебе профессор солдатских душ.

— Какой взвод самый лучший здесь на острове, парни?

— Сэр! Взвод о-дин де-вя-нос-то семь!

— Какой взвод будет первым в выпуске?

— Сэр! Взвод о-дин де-вя-нос-то семь!

— В каком взводе лучшие солдаты?

— Сэр! Во взводе о-дин де-вя-нос-то семь!

— Так должны ли вы, парни, гордиться, что служите в этом славном взводе?

— Так точно, сэр!

— Горды? Действительно?

— Так точно, сэр!

— Уверены?

— Так точно, сэр!

От неуемного рева вошедших в раж шестидесяти здоровых парней буквально звенели стекла в кубрике. А сержант все подогревал их.

— Кто сюда припрется завтра совать нос в дерьмо, вынюхивать да подкапываться под нас?

— Золотые козырьки, сэр!

— Они станут науськивать нас друг на друга. Чтобы [252] потом вырядиться в парадные мундиры и просиживать задницы в трибунале. В прохладненьком зале да за хорошие денежки. Будут стараться расколоть нас и сожрать поодиночке. Согласимся мы на это?

— Никак нет, сэр!

— Чтобы нас раскололи и сожрали поодиночке?

— Никак нет, сэр!

— Или же будем все заодно? Один за всех и все за одного?

Так точно, сэр!

— Покажем им, что такое настоящий взвод морской пехоты. Такой, какого не сколотишь, просиживая задницу в кабинете с кондиционером. Да с маникюром на пальчиках. Верно, парня?

— Так точно, сэр!

— Покажем же им, что такое настоящая морская пехота.

— Так точно, сэр!

— Что настоящий морской пехотинец может вынести все, что он все осилит и еще добавки попросит! Покажем?

— Так точно, сэр!

— И что настоящие морские пехотинцы горой друг за друга?

— Так точно, сэр!

— И что взводу один девяносто семь второй роты первого батальона не с руки всяким там лейтенантишкам да капитанишкам с мишурой на плечах в жилетку плакаться. Что мы сами с усами, за себя постоять можем. Верно?

— Так точно, сэр!

— Ну, так кто же хочет напакостить нашему взводу?

— Золотые козырьки, сэр!

— А кому мы кукиш покажем и ни шиша не расскажем?

— Золотым козырькам, сэр!

— Добро, парни. — Мидберри надел на голову шляпу, вытер пот со лба. — Добро! — Он еще раз глубоко вздохнул. — А оружие у вас вычищено?

— Так точно, сэр!

— Уверены?

— Так точно, сэр!

Сержант посмотрел на часы.

— До отбоя у нас еще девяносто минут... Осмотр оружия, пожалуй, отложим на завтра... — По рядам прошел [253] легкий шумок. Мидберри недовольно повел головой, и он тут же затих. — Этот вечер я дарю вам. Личное время. — Крикнул и сразу же предостерегающе поднял руку: — Но только чтобы тихо. Занимайтесь, кто чем хочет, поболтайте, письма домой напишите и все такое. Но без шума, чтобы соседи не услыхали. Ясненько?

— Так точно, сэр! — радостно заорали солдаты. Несколько голосов даже выкрикнули: — Спасибо вам, сэр!

— «Вам»?

В голосе сержанта снова зазвучало неодобрение. Взвод сразу же смолк. На лицах появились растерянность, тревога.

— «Вам»! Ишь ты! «Спасибо вам». Забылись, черви? Я вам покажу! Чего удумали — «вам»! Смотрите у меня.

Но в тот же момент лицо его снова преобразилось. Гримасу гнева сменила широкая, во весь рот улыбка.

— Ладно уж, черт с вами. Время-то ведь личное. Валяйте! Ну, чего уставились как остолопы? Р-разойдись!

— Есть, сэр! — крикнул взвод, бросаясь врассыпную.

* * *

— Вон он, оказывается, какой, — криво усмехнулся Уэйт, как только за сержантом Мидберри захлопнулась дверь. — Добренькая сестричка, вишь ты. Ну и дает!

Адамчик укоризненно взглянул на соседа. Хотел что-то сказать, даже рот уже приоткрыл, но потом передумал и промолчал. «Странный человек. Вечно над всем насмехается. Ничего святого нет. Как таким людям понять, что у другого на душе. Ну, вот, что хотя бы взвод сейчас переживает. На все ему наплевать. Только себя и знает. Вот уж действительно чужак. Отщепенец какой-то. А еще командир отделения называется».

— Ты чего это рот раскрыл? — неожиданно повернулся к нему Уэйт.

— Да так, ничего...

22

— Так что же я должен делать? — допытывался Адамчик. — Ну скажи ты мне? У тебя ведь всегда на все ответ есть.

Уэйт внешне невозмутимо продолжал заниматься делом — вдевал нитку в иголку. Продел, спокойно завязал узелок, посмотрел, как получилось...

— Дай-ка мне китель, карман что-то прохудился... [254]

Адамчик, сидевший рядом с ним на рундуке, повернулся, взял лежавший на верхней койке китель, подал его хозяину.

— Так как же мне быть?

— Чего ты пристал ко мне? Я ведь только спросил, что ты тогда видел, вот и все. Хотел узнать, что же произошло на самом деле. И твое мнение. Ну, а раз ты не хочешь об этом говорить, так и ладно. Кончим, стало быть, на этом. Дело-то ведь твое.

— Это-то верно. Да только... — уставившись куда-то в пол, Адамчик ломал пальцы. Перещелкал всеми суставами левой руки, взялся за правую. — Будто я не понимаю. Отлично знаю, куда гнешь. И ты тоже знаешь... что я знаю. Ужасно смешно!

— Тогда чего же ты кипятишься?

— Ничего я не кипячусь. Даже и не думаю. Простоя не такой дурачок, как ты считаешь. Не ловлюсь по дешевке. На твой или на чьи еще приемчики.

— Тьфу ты, гад! — Уайт дернул рукой. На кончике пальца рубиновой точкой наливалась капелька крови. Он сунул палец в рот, пососал. — Какие еще там приемчики? Чего ты мелешь?

— Ты отлично сам знаешь какие.

— Да нет же. Правду говорю.

— А, брось. Просто добиваешься, чтобы я, как последний дурак, высунул башку, а мне ее — тяп! И поминай как звали. Хитрый больно. Подъезжаешь на кривой. Друга-приятеля разыгрываешь. А все только для того, чтоб я первым рот раскрыл. За чужого дядю вылез. Мне потом пинка под задницу, а ты — чист как стеклышко. Будто и знать ничего не знаешь. Как в тот раз, когда я за Клейна пытался вступиться. Думаешь, я забыл? Где ты тогда был? Где?

Адамчик с горечью усмехнулся. Эта усмешка показалась Уэйту фальшивой, надуманной и в то же время нервозной. Однако он ничего не сказал. Молча слушал...

— Я теперь уж не такой дурак, как был, — снова начал Адамчик...

— Это ты так думаешь?

— Ничего я не думаю. Я точно знаю.

— Да нет, я о том, что будто бы я тебя подбиваю.

— А почему бы и нет? [255]

— Да потому, что смысла же никакого нет в этом. Ну какая мне от этого корысть, сам посуди?

Адамчик неопределенно развел руками. Уэйт вздохнул:

— Так вон, оказывается, куда ты гнешь. Мне, мол, высовываться опасно, и без того на волоске повис, того и гляди в выпуск не попаду. Пусть лучше другие, которые ненадежнее себя чувствуют. Так ведь, верно?

— А хоть бы и так! Взять вон тебя и меня. Сам знаешь, какая разница. Тебе бояться нечего. Да ты послушай...

— Чего там еще слушать. Сам-то что собираешься делать?

— Нет, нет! И не уговаривай. Я и думать даже не хочу. — Адамчик в возбуждении вскочил с рундука, сделал движение, будто собирается уйти. — Ты что, по правде что-то задумал? Или только делаешь вид, будто собираешься за Купера вступиться? Так я все равно тут ни при чем, и не рассчитывай. Сделай одолжение, оставь меня в покое. Не хватало еще мне в это дерьмо влезать.

Он демонстративно засунул руки в карманы брюк, снова делая вид, что собирается уйти. И снова не ушел...

— Так тебе что, действительно оч-чень хочется узнать, что я тогда видел? — заговорил он после некоторого раздумья. — Хочется? О'кей! Тогда слушай...

Уэйт поднял голову. Его сосед странно улыбнулся, привалился боком к стойке, которая соединяла верхнюю и нижнюю койки, огляделся...

— То же самое, что и ты, вот что, — сказал он негромко. — Точно то же. Вот так-то. Это тебя устраивает?

— Но если ты видел, то, наверно, и другие тоже видели?

— Какое еще там «наверно»? Все точно видели, и сомнений быть не может. Да только что с того? Даже если бы это видел весь взвод. Все равно ведь никто не признается. Даже рта не раскроет.

— А может, раскроют? Ну не все, так хоть кто-нибудь?

— А может, в дерьме изваляются? Никто — это ведь не просто слово. Никто — значит, что ни ты, ни я, ни кто-нибудь третий, у кого есть в голове хоть капелька здравого смысла, не сделает этого. Да это и не играет роли. Ну пусть кто-нибудь и раскроет рот. Пусть даже [256] не один, а двое. Скажем — ты и я. Думаешь, это что-либо изменит? Ровным счетом ничего. Было нас двое, так двое и останется. Ни одна душа не поддержит. И ты это отлично знаешь. Видел вон этих двух — Брешерса и Тейлора? Решился бы на них рассчитывать? Вот то-то и оно. Останемся вдвоем и вылетим оба с острова коленом под зад, а мордой в дерьме. Только и всего.

«Это же надо, — думал Уэйт. — Кроет меня моими собственными доводами. Как будто бы сам себя в записи прослушиваешь. Ничего себе, сыграла судьба шуточку — бумерангом по мне все полетело. Верно говорят, что посеешь, то и пожнешь. Научил на свою голову».

На его лице теперь блуждала легкая улыбка. Она становилась все шире, и в конце концов он рассмеялся вслух, тряся головой от разбиравшего его смеха.

— С чего это тебя раскололо? — удивился Адамчик.

— Да над тобой смеюсь. И над собой тоже. В общем, над всем понемножку.

Он сдерживал смех, постепенно успокаиваясь. Потом посмотрел внимательно на Адамчика и снова взялся за иголку.

— Ничего, в общем, особенного, — сказал он через несколько минут. — Забудь об этом. Смеялся-то я, пожалуй, всего больше над собой.

С трудом проколов плотную ткань, он выдернул иголку, потянул, сделал стежок.

— Адамчик вдруг схватил его за руку:

— А ты не крути, — он резко дернул товарища. — Не крути, говорю. Сейчас же отвечай, чем это я тебе смешон? Чем?

— Отстань, — спокойно отмахнулся Уэйт. — Беда с тобой, право. Шуток не понимаешь. Легче жить, парень, надо. Легче. С чувством юмора, — он продолжал работать, зашивая разорванный карман. — Ведь коли все всерьез принимать, недолго и шишек нахвататься...

Адамчик все еще не отпускал его руку. Он смотрел, как шьет Уэйт, и все силился понять, что же у того на уме. Но никак не мог решить. Попробуй пойми этого человека: то он вроде бы прямо рубаха-парень, все ему трын-трава, то вдруг начинает на полном серьезе за Купера заступаться, а потом ни с того пи с сего хохочет. А может быть, все это просто проверка? Может, он хочет выяснить, что за человек этот Адамчик? Что из него можно выжать? От таких всего ведь ждать можно, того и гляди вокруг пальца обведет. Все чего-то крутит, дураков [257] из умных делает. Да еще при этом норовит на чужом горбу в рай въехать — пусть, мол, дураки стараются, шею под топор подставляют. А он, умник, всегда в сторонке, только посмеивается. Да уж чувство юмора у таких типов развито здорово, ничего не скажешь. Все мы для них только объекты для проделок и насмешек, не более. Всю ночь, наверно, может о Купере рассусоливать, а самого все это и на ломаный грош не трогает. Он ведь сам ничего делать не собирается, что же не потрепаться. Не попытаться кого-нибудь другого втравить. Авось получится, риск-то невелик.

Протянув правую руку, Уэйт расцепил сжимавшие кисть левой руки горячие Адамчиковы пальцы, снял его руку:

— Говорю тебе, забудь обо всем этом. Я ведь просто так. Спросил только. А теперь — ступай. Ладно?

Ничего себе, пошутил, называется. Адамчик чуть не взорвался. Его просто трясло от обиды, распирало от возмущения за свою тупость, за то, что он так глупо позволяет этому парню водить себя за нос. Вынюхивал, выспрашивал, делал вид, будто всерьез озабочен, что-то думает, решает. А сам тем временем, оказывается, просто китель зашивал и от нечего делать решил маленько потрепаться. Ну и тип. Прикидывается, что сочувствует, а сам в душе, поди, все время издевается. В конце концов даже не удержался, хохотать, подонок, начал...

— Видишь, у меня дел по горло, — говорил ему Уэйт. — Да и тебе, наверно, тоже чем-нибудь заняться надо бы. Чего сидишь?

Это переполнило чашу терпения Адамчика.

— Ах ты, двуличная сволочь! Мразь! Дрянь! — взорвался он. Рванув что есть силы, он выдернул из рук Уэйта его китель, швырнул на пол. Его всего трясло от бешенства. — Подлюга фальшивая! Вот ты кто — фальшивая подлюга!

Уэйт даже не шелохнулся.

— Положи китель на место, — ровным голосом сказал он.

— Только и умеешь, что болтать, — не мог сдержать своего гнева Адамчик. — Людям в душу лезть да поганить. А у самого только слова. Одни слова. Кроме слов, ничего за душой нет! [258]

— Тебе что сказано: сейчас же положи китель на место! А не то пожалеешь!

— Ну, конечно же! Как же иначе. Вишь, задница здоровая выискалась. Любому покажет, как же! Да только не больно задавайся. Коли ты такой умный да сильный, чего же вокруг меня весь вечер увивался? Чего крутил? Шел бы сразу к Магвайру, да и выкладывал! Ну как, пойдешь? Черта лысого! Такие, как ты, никуда не ходят. Кишка тонка. Одно цыплячье дерьмо внутри, ничего больше.

— Не заставляй меня вставать, — все еще сохраняя внешнее спокойствие, процедил Уэйт. — Добром прошу. Не то плохо будет. Я ведь серьезно. Так дам, что и костей не соберешь. Ну!

— Ах, какие мы здоровые да грозные. Большой белый босс. Да я...

— Последний раз говорю: подай китель...

Протянув руку, Уэйт ждал. Адамчик даже не пошевелился. Он вдруг почувствовал, как затихло в кубрике, как десятки глаз сверлили его спину, ожидая, чем же все это кончится. Многие солдаты, как по команде, придвинулись к их койкам, образовав широкий полукруг. И от этой тишины злоба, так резко рванувшая минуту назад его сердце, вдруг сразу куда-то ушла, и вместо нее осталось только ощущение ужасной слабости и пустоты. Ну зачем он все это затеял? Что ему надо? К чему все это?

— Да ну тебя к чертям собачьим, — нагнувшись, он поднял с полу китель, швырнул его Уэйту. — Связываться не хочется. Стоило бы уж...

Протискиваясь сквозь сгрудившихся солдат, он услышал, как ему вдогонку кто-то присвистнул, другой хохотнул, мяукнул... Чьи-то пальцы больно ущипнули за руку, толкнули в бок.

— Ух ты, парень! Ну и трус! Истинно Двойное дерьмо. Да еще и брюхо желтое...

Обойдя вокруг коек, он подошел к окну, невидящим взглядом уставился в стекло. Слышал, как в его адрес выкрикивали новые оскорбления, как над ним открыто глумились. Постепенно насмешки затихли, сменились обычным негромким гулом голосов, и Адамчик перевел дух. Вроде бы и выбрался. Да только кого он этим обманул? Все видели, какой он трус. Последний жалкий трус, другого имени нет. Пыжился, хорохорился, а чего [259] добился! Только окончательно все напортил. Был и будет впредь Двойным дерьмом. Другого и не достоин. Жалкий бесхребетник. Подонок. Ворона в дерьме. Почему бы Уэйту и не смеяться над ним? Вон весь взвод теперь хохочет. И сержанты тоже. И Магвайр, и Мидберри. Как бы он ни старался, что бы ни делал, а как был, так и останется дерьмом, козлом отпущения. Таким же парией, как Хорек и Купер. Десятипроцентник несчастный. Все, поди, уверены, что кому-кому, а уж ему-то никак не суждено в выпуск попасть. Кишка, мол, тонка. Не из того материала сделан, что надо.

— О господи... — прошептал он со вздохом.

Что есть силы уперся в подоконник кулаком, деревянный край больно врезался в руку, и от этого сразу стало легче. На глаза навернулись слезы, щеки начали гореть, в горле будто напильником прошлись. До чего же в этот миг он был сам себе противен! Чем такое терпеть, не лучше ли застрелиться. Разом покончить со всеми мучениями. Или бежать прочь из этого отвратительного кубрика. Бежать куда глаза глядят. А то еще можно утопиться. Пускай акулы сожрут, все не так мерзко будет...

Долго еще стоял он так у окна, то проклиная, то жалея себя, возмущаясь и прощая. Слышал, как за спиной Уэйт полез в рундук, видно, собираясь в душевую. «О боже, — мелькнула тут же мысль, — до чего же он ненавистен мне. Да и не только он один, а все они, отвратительные, злобные, жестокие люди, сержанты или червяки, все едино, вся эта мразь. Все они заодно, только и делают, что стараются любой ценой не допустить меня до выпуска, не дать мне стать таким, как все. И совершенно ясно почему. Да потому, что я им всем ненавистен. С первых же дней появления здесь и до этой вот последней минуты. Ненавистен из-за рыжих волос, молитв, четок, да из-за всего буквально. Что бы я ни говорил, что бы ни делал — все встречается в штыки. Взвод считал и считает меня чужаком, не желает допускать в свои ряды, вечно отталкивает. А ведь я так старался — и на стрельбище, и на занятиях но истории и традициям, везде, везде. Они видят, что я не совсем уверен в себе и в своих силах, вот и делают все, чтобы окончательно сбить с толку, отталкивают, не желают оставить мне даже самого мизерного шанса на удачу. Да и какое им дело до меня. У них же одно на уме — сломать, растоптать, отбросить прочь чужака. [250]

У всех у них, а у Уэйта в особенности. Только за свою шкуру и трясется, о себе только и думает. Как и все, ищет, за чей бы счет выкарабкаться, удержаться на поверхности. Они же рады бросить меня на съедение Магвайру, пусть жрет, лишь бы на них поменьше внимания обращал... »

Рукавом рабочей куртки он вытер глаза, поглядел на кулак. Сжал и снова разжал. От упора в подоконник костяшки покраснели, даже больно стало. «Ну и дурак я был бы, если б решился. А эти мерзавцы уже и рты пораскрывали в ожидании спектакля. Надеялись, видать, что Уэйт меня так измолотит, что впору будет в лазарет отправлять. Им только того и надо — проваляюсь, от взвода отстану, глядишь, и отчислят. Да черт с ними со всеми. Я вовсе не обязан кому-то доказывать свои права. И уж, во всяком случае, не этому сброду. Надо будет, с Уэйтом и потом посчитаюсь, после выпуска. Конечно, если это будет необходимо. Да только уж я сам решу, когда и где. А не когда этому сброду заблагорассудится. Вот наберусь сил и опыта, тогда и посчитаюсь. Ишь ты, больно умные выискались. Да только и я не дурак. Стану зря силы тратить, когда их надо для дела беречь, к выпуску готовиться. Вот где надо постараться, а не в драке, где всякий дурак может выкладываться. Зато уж как попаду в выпуск, так всем нос утру. Всем этим умникам, я им докажу, куда следует силы употреблять. Тем более что, в общем-то, не в силе дело. Пусть я не такой уж здоровый, да тоже парень не промах. Я в своем деле силен. Какой-нибудь дурак все, знай, в драку лезет, а что толку. Дела-то не знает, пользы не принесет. А я не боюсь: пусть и побьют, так что особенного? С меня как с гуся вода. Давай еще, я жилистый, все выдержу. Меря так просто не сломаешь. Все вытерплю, а своего добьюсь. Главное сейчас — выпуск. Тут я сил уж не пожалею. Вот увидите. Рядовой Адамчик будет в выпуске, чего бы то ни стоило».

23

Сидя один в сержантском клубе, Мидберри снова и снова переживал события прошедшего дня. Он все отчетливее понимал, что, пожалуй, никогда еще за время службы не приближался так близко к грани, за которой был срыв, пропасть, катастрофа, как сегодня. [261] Почему же все так получилось? Что с ним вообще происходит? Он ведь уже не мальчик, хорошо знает свое дело, старается. Что же тогда мешает ему отдавать все силы только работе и не ломать голову над всякой ерундой? Проще сказать, быть таким, как все, как десятки других сержантов-инструкторов, которых он знает. То, что он молод (во всяком случае, моложе Магвайра), никакой роли в данном случае не играет. Ведь сомнения в том, правильный ли он выбрал путь, начали одолевать его задолго до назначения в этот взвод. Он пытался заглушить их, убеждал себя, что не несет никакой ответственности — все решает начальство, золотые галуны, а он лишь исполняет, что приказано. Но и это не помогало. Снова и снова повторял он себе, что таким, какой он есть, он стал не по своей воле, его сформировал корпус, а он-то уж знает, какие кадры ему нужны. Однако и это не приносило облегчения, и он опять ловил себя на тревожной мысли: что бы пи думали и как бы ни решали другие, он отлично знает, что поступает не так, как следовало бы, все время допускает грубые ошибки и из-за этого постоянно терзается сомнениями. Сейчас ему уже казалось, что он вообще запутался в своих ошибках, что неверен каждый его шаг, каждый поступок.

Взять хотя бы эту унизительную беседу с Уэйтом. Как мог он, сержант-инструктор, позволить новобранцу так вот разговаривать со своим начальником? Да и вообще, какой уважающий себя «эс-ин» допустит, чтобы солдат столь бесцеремонно приперся в сержантскую и начал ни с того ни с сего выкладывать свои претензии? И еще таким тоном, будто следователь на допросе. Взять хотя бы сержанта Кирнана из соседней роты. Да он и близко бы не подпустил к себе этакого болтуна. Или Шрамм, Кротис, другие «эс-ины». Один только жалкий хлюпик Мидберри может стерпеть подобную наглость. И не только в случае с Уэйтом. Это была последняя капля. А сколько их было до этого? Почитай, с самого первого дня во взводе. Не зря Магвайр предупреждал — доведет он себя до беды! Ох, доведет! Это уж точно.

— Может еще одну, сарж{17}? — спросил бармен.

Мидберри пододвинул бармену пустую кружку. Вытащил [262] из карманчика брелок с ключами, раскрыл ножичек и начал подрезать ноготь на мизинце. Мягко скользнув по полированной поверхности стойки, подъехала пущенная опытной рукой кружка с пивом. Хлопья пены, опадая, свешивались через край, медленно сползали по стенкам и расплывались внизу небольшой лужицей.

— Ну, дерьмо, — прохрипел бармен. Схватив тряпку, он насухо вытер стойку, поставил кружку на сухое. — Извини, сарж...

— Ладно.

— Никого нет. Вот скукотища. Видишь, даже сноровка пропадать начала. — На блестящем черном лице бармена блеснули в улыбке зубы. Облокотившись на стойку, он доверительно склонился к сержанту.

— Все на плацу да стрельбище. Вон как к выпуску готовятся. Некогда и кружечку пропустить... Налить еще?

Мидберри кивнул.

— Это надо же так. — Бармен с явным возмущением оглядел почти пустой зал. — Тьфу, дьявол. Даже словечком перекинуться не с кем...

Мидберри сложил ножичек и вместе с ключами убрал в кармашек брюк. Отхлебнул глоток. Он сидел у стойки, уставившись в полированную крышку и не поднимая головы. На душе было горько и муторно.

Действительно, бармен прав — плохо сегодня здесь. Все оттого, что мало народу. Было бы побольше, этот негр занимался бы своим делом и не лез к нему с дурацкими разговорами. Мидберри вовсе не был расположен к пустой болтовне. Хватит уж, за день наболтался по самую завязку. И еще недели на две вперед. Да и мозгами вертеть тоже надоело. Больше всего на свете ему хотелось побыть одному, посидеть, ни о чем не думая. В полной тишине. И вдрызг пьяным.

— Ну уж и время нынче ползет. Это всегда так, когда словцом переброситься не с кем...

Мидберри поднял голову. Стоявший перед ним бармен с явной тоской глядел на пустые столики, зевал, ковырял зубочисткой в широких, выступавших из-под верхней губы белых зубах. Седоватые ершиком волосы подстрижены как у морских пехотинцев — коротко сверху и почти наголо с висков. И все же за версту видно, что этот парень никогда не служил в морской пехоте. Мидберри узнал его — вольнонаемный писарь, днем сидит за конторкой [263] в гарнизонной лавке, а вечерами здесь подрабатывает.

Он допил пиво, и негр услужливо сразу же снова наполнил ему кружку.

— А дружок ваш сегодня, видать, на службе?

«Дружок»! Это же надо! Мидберри кивнул. «Проще согласиться, — решил он, — нежели пытаться объяснять, кто же они с Магвайром на самом деле». Он снова глотнул пива, почувствовав в желудке какие-то неприятные ощущения. Странно даже слышать, чтобы кто-то додумался назвать Магвайра его дружком. От этой мысли он усмехнулся. Посмотреть бы на кого-нибудь, кто согласится действительно подружиться с этим чудовищем. Все равно, поди, что попробовать пожать руку вон тем железобетонным воякам, что на постаменте стоят. Ему вдруг представилось, что он лезет на постамент, а там стоит семиметровый Магвайр, литой из бронзы. Мидберри пытается пожать ему руку, а он и не шелохнется.

— Ничего. Одному побыть тоже неплохо. Полезно иногда отключиться маленько.

Мидберри, не поднимая головы, вновь кивнул в знак согласия.

— А работка ведь у вас не мед. Верно?

Мидберри и с этим согласился, не отвечая.

— Я слышал. Ваших ведь много тут бывает. Наслушаешься. Говорят, не мед, я верю. По мне бы, ни за какие коврижки не согласился бы, ей-богу...

Мидберри засмеялся. Он представил себе этого здорового негра почему-то в тропическом обмундировании, с голыми коленками и в инструкторской шляпе. Ну и картинка!

— Я что хочу сказать: до смерти не люблю, когда отвечать надо... И хлопотно, жуть прямо. Ну, на кой черт все это мне? Ни в жизнь бы не справился бы, ей-богу. А вы вот справляетесь. За то вам и уваженье, и почет. Думаете, я не знаю. «Эс-ины» — народ особый, не как другие...

Сержант внимательно поглядел на собеседника. В глазах его даже появился живой интерес к этому человеку.

— И не спорьте, сарж, не спорьте. Это все знают. Вой другой раз бывает — приедут сержанты. Начнут строить из себя бог знает что. А я-то их знаю как облупленных — кто [264] на складе работает, кто в штабе. Пусть такая мразь только попробует привязаться к «эс-ину»! Уж я ему скажу, ей-богу! Эй, парень, скажу, а ну, отвали! Ты ведь ему в подметки не годишься! Дерьмо ты! Ей-богу, скажу, верно, сарж...

Мидберри поднял кружку, поболтал остатки пива, допил. «Вот что надо было бы, — подумал он, — сказать Уэйту. Чтобы знал, с кем дело имеет, щенок. А то скоро совсем тянуть лямку перестанет. Того и гляди, станет что твой Купер, докатится. Ну Купер, правда, такое дерьмо, что с ним и возиться нечего. И не жалко, плевать на него. Магвайр и тут прав, ничего не окажешь. Чего время зря терять с этаким мусором. Не сегодня вылетит, так завтра, какая разница. Непригодный он напрочь, вот и весь сказ. Из такого материала, как ни старайся, никогда бойца не сделаешь». «Не годится он, вот и все, — сказал Магвайр. — Не тянет. Так что лучше всего от него избавиться поскорее. И так вон сколько за уши тянули. А зачем? Не дай бог, попадет такой в бой, сам пропадет, как падаль, и других погубит ни за понюх табаку. Так уж лучше его сейчас в мелкий ремонт спровадить, чтобы потом большой беды не было. Ему же польза — детей не будет, так хоть сам башку сохранит».

Неожиданно на плечо Мидберри легла чья-то рука. Это был Кирнан — младший «эс-ин» из соседней роты. Он уселся рядом на высокий стул, махнул рукой бармену.

— Добрый вечер, сержант Кирнан, — приветливо улыбнулся тот.

— Пивка, Билли, да побыстрее.

— Слушаюсь, сэр. Один момент.

«И чего ему вздумалось здесь усаживаться, — неприязненно подумал Мидберри. — Вон кругом места сколько. Да и бармену было бы сподручнее с ним болтать. О славе корпуса и его бравых «эс-инах».

— Как дела идут, Уэйн?

— Да уж... — Мидберри медленно тянул остатки пива, думая, что бы ответить. Ничего толкового на ум что-то не приходило...

— Ты чего это? — Кирнан удивленно уставился на соседа.

— Да нет, все в порядке. Устал просто немножко... Бармен пододвинул Кирнану пиво. [265]

— А пожрать у тебя, парнишка Билли, ничего не найдется?

— Да ведь, — негр пожал плечами, — кухня-то не работает. Поздно уже. Только вот чипсы или папкорн{18}. — Он заглянул под прилавок, поискал там. — Ого, сарж! Шкварки есть, — и он радостно потряс пакетиком свиных шкварок. — Пойдет?

— О'кей, парнишка Билли, давай твои шкварки, раз ничего лучше нет. — Он разорвал целлофановый пакетик, сунул в рот пригоршню поджаренных кусочков свинины, смачно захрустел. — Замучился я прямо. — Кирнан повернул голову к Мидберри. — Весь взвод — отпетые головорезы из Нью-Йорка или из Нью-Джерси. Парни, скажу тебе, будь здоров! Этот, глядишь, педик, другой привык травкой{19} баловаться, у третьего старые знакомства с полицией. Тертые все орешки, один другого хлеще. Раньше такая публика налетала к нам обычно по осени — чтоб зимой на улице не мерзнуть. А в этом году вон уже когда потянулись. Как думаешь, с чего бы это?

— Ух ты, сарж! Хватает вам забот с этаким народом, — проговорил бармен.

— Да уж, достается, не говори. Главное — сразу ножи у них поотнимать. Тогда еще справиться можно.

— Ишь ты! Вот дерьмо! — Негр состроил брезгливую мину. — И у вас, сарж, то же самое? — спросил он у Мидберри.

— В каком это смысле?

— Да с ножами-то?

— А... Есть, конечно.

— Трудненько с ними, поди? Мидберри молча пожал плечами.

— Нашел кого спрашивать, парнишка Билли, — вмешался Кирнан. — У них во взводе трудно не бывает. Он ведь с кем в паре работает — с самим Магвайром. Понимать надо...

Негр понимающе закивал седой головой.

— Здорово... Здорово, — набивая рот чипсами из лежащего перед ним пакетика, бормотал он. — Так точно, сэр. Так точно. Кто же не знает сержанта Магвайра? [266] Помню, как он тогда отделал этого черного из Чикаго. Здоровенный такой парняга был. Бандюга, клейма ставить негде. Весь взвод баламутил. Магвайр взял, да и вздернул его на турнике. Прямо как на виселице. Пришли, а он уже готов — глазищи повылазили, язык до пупа свесился. Уже холодный. Золотые фуражки туда-сюда, все хотели дело состряпать. А кто видел? Никто. Где свидетели? Нету. Весь взвод, как один, за сержанта. Начальнички крутились, крутились, а не подкопаешься. Тем дело и кончилось. Мне рассказывали. За что купил, за то и продаю...

— Все точно. Тютелька в тютельку, — подтвердил Кирнан. — Магвайр — мастер по таким делам. Так отделает, будь я проклят, что ни одна штабная крыса не подкопается. Настоящий «эс-ин». Морская пехота, одним словом. Я вот тоже расскажу случай. Как-то во взводеу него один бедолага психанул да и хрястнул сержанта прикладом по башке. Джимми аж в госпиталь отправили. А когда он вышел, думаешь, выкинул этого бандюгу, как дерьмо в консервной банке, вон с острова? Думаешь?

— Нет, конечно, — ответил Мидберри. — Выдал ему по первое число, но во взводе оставил...

— Так ты слыхал про это?

— Знаю. Понял он, что из такого парня со временем выйдет отличный боец. Раз, мол, здесь никому спуску не дает. Настоящий убийца получится! — Мидберри что есть силы стукнул кулаком по стойке. — Из тех, что так нам нужны, чтоб мне сдохнуть!

— А ты знаешь, что он потом мне сказал? — снова начал Кирнан. — Что его тогда больше всего беспокоило?

— Что же? — Бармен даже рот раскрыл от любопытства.

— Ты-то слыхал, Уэйн?

— Ну?

— А вот что. Вышел, значит, Джимми из госпиталя, башка вся в шрамах, а он прямым ходом во взвод. Да и взялся там за этого парня. Потом, через пару дней, встретился он мне, разговорились. Знаешь, говорит, парень-то этот неплохой. С придурью только, да это не беда. Вон сколько времени занимался я с ним штыковым боем, а он, дурак, чуть что, хватает винтовку за ствол и норовит бить ею как дубиной. Чему же тогда, спрашиваю, мы его столько времени учили? [207]

— Да будет тебе!

— Ей-богу. Он ведь тоже с приветом... Этот твой Магвайр. Ты уж мне поверь, знаю, что говорю. Зря, что ли, у него с начальством вечно нелады. Хотя все знают, что он — лучший «эс-ин» на острове. Да только кишка у них тонка под него подкопаться. Куда уж больше: два раза даже вынуждены были признавать его лучшим«эс-ином» месяца. А сколько раз его взвод оказывался лучшим на общем зачете по строевой? Брал первое место по итогам выпуска? Вот ведь какой человек.

— Вот это да! — восхищенно пропел бармен.

— Он ведь хоть и с приветом, но мужик с головой. А эти все дерьмовые лейтенантишки... Что они понимают в нашем деле? Им бы только чины отхватывать да награды. Одно ведь на уме. Ради этого готовы родную мать в грязь втоптать, не то что какого-то там сержанта.

Кирнан протянул бармену кружку.

— Допивай свое, я и тебе кружечку закажу, — подтолкнул он Мидберри. — Эй, Вилли, а ну-ка быстро две кружки за мой счет.

Мидберри выплеснул в рот остатки пива, бармен взял кружки, подставил под кран...

— А у тебя, говорят, вроде, нелады во взводе? — отпив глоток, как бы между прочим спросил Кирнан. — Плюнь, не обращай внимания. Магвайр все наладит. — Он похлопал Мидберри по плечу, ободряюще улыбнулся: — Ну, поехали. Будь здоров!

— А верно говорят, — опять влез в разговор настырный бармен, — будто сержант Магвайр заработал нашивки в Корее?

— У Чхонсиньского водохранилища{20}. Это точно. У него даже письмо благодарственное есть.

— Вы тоже слыхали об этом, сержант Мидберри?

Мидберри постеснялся признаться, что впервые слышит эту историю. Утвердительно кивнул на всякий случай головой. «Ну и Магвайр, — подумал он. — Прямо всеобщий кумир, да и только». Допив пиво, он вылез из-за стойки бара.

— Чего спешишь?

— Дежурю завтра... [268]

— Погоди маленько. Вместе пойдем.

— Да нет, спасибо. Пойду уж, и так поздно засиделся. — Он вдруг качнулся и едва не потерял равновесие. Схватился за стул.

— Доберешься сам-то? — спросил Кирнан.

— Еще чего... Все в порядке.

Мидберри дошел до двери, толкнул ее плечом, вышел на каменное крыльцо. Вечер был тихий-тихий и удивительно теплый. Воздух, казалось, застыл, ни одна веточка не колыхалась. Сержант с большим трудом одолел две сотни шагов до общежития, несколько раз останавливаясь и переводя дыхание. В голове все плыло, и он с большим трудом сохранял равновесие. Наконец добрался до комнаты, не раздеваясь, как был в выходном мундире, грохнулся на койку и тут же заснул мертвецким сном...

24

Новость, которую сообщила мать в своем последнем письме, настолько потрясла Адамчика, что ему пришлось еще дважды перечитывать страницу, прежде чем он смог хоть что-то понять. Мать писала, что утонул Стив, его двоюродный брат. Три дня тому назад полицейские вытащили его тело из бухты Моуми. А утонул он, как предполагают, накануне ночью. Самое поразительное заключалось в том, что никто совершенно не мог себе представить, зачем это Стиву понадобилось ночью отправиться в эту глухую бухту. Он ведь совсем не умел плавать. Родителям сказал, что просто собирается покататься на машине. Полиция придерживается версии о самоубийстве. Но, писала мать, дядя Тэд категорически отвергает подобную возможность и говорит, что, если понадобится, будет добиваться судебного следствия, а с версией о самоубийстве ни за что не согласится. Он кричал, что не позволит этой шайке продажных полицейских ищеек запихать дело под сукно. «Но ты только подумай, — писала мать, — кому это надо было убивать Стива. Он ведь за всю жизнь и мухи не обидел». Она была абсолютно уверена, что никто на свете не мог желать Стиву зла. И в то же время не могла понять, зачем это ему понадобилось обрушивать такой страшный удар на голову своих родителей. Он же был всегда такой спокойный, рассудительный и вежливый [289] мальчик. Все случившееся решительно не укладывалось в ее голове. «Тебе следует обязательно написать дяде, — просила она сына. — Он совершенно разбит, и твое письмо его хотя бы немного подбодрит».

Первой реакцией Адамчика, когда он прочитал это письмо, было недовольство. Ну зачем это матери понадобилось волновать его такими вещами? Помочь он все равно ничем не может, разве только как-то посочувствовать дяде. Но толку от этого сочувствия никакого не будет. А вот его самого это сообщение выбило из колеи, расстроило. И это в такой момент, когда ему и без того трудно, а тут еще подготовка к зачетам. Очень не вовремя.

Он вложил письмо в маленький розовый конвертик и сунул под подушку. Ему не с кем было даже поделиться этим печальным сообщением, и он продолжал сидеть на своем обычном месте — на рундуке, уставившись отсутствующим взглядом на начищенные выходные ботинки. Тщетно пытался восстановить в памяти лицо ныне покойного брата: как он ни старался, черты казались туманными, расплывчатыми, неясными. И вообще Стив теперь казался чем-то нереальным, далеким, все равно как персонаж полузабытого фильма или сновидения. Он не корил себя за это: они ведь никогда не были особо близки со Стивом, да к тому же вообще давно уже не виделись. Так что в этом не было ничего странного.

Потом он подумал о дяде и о том, что следовало бы действительно написать ему, хоть немного подбодрить. Но странно, что он и дядиного лица не мог восстановить в памяти, оно тоже вдруг оказалось далеким и расплывчатым, вроде как в тумане. Удивившись этому, он попытался представить себе лица других родственников, а потом и лицо матери, но никак не мог этого сделать. Прямо какое-то затмение нашло. Письма домой он писал довольно часто, при каждом удобном случае, а получаемые оттуда читал и перечитывал по нескольку раз. Тем не менее и отчий дом, и родители, и дядя Тэд оказались теперь какими-то нереальными личностями, будто бы их вообще никогда не существовало или они жили в другом, сказочном, нереальном мире. Все равно как далекие воспоминания детства. А ведь раньше такого с ним никогда не случалось. Первое время пребывания на острове дом и родители казались очень близкими, как будто они [270] находились где-то рядом, стоит лишь руку протянуть. Но постепенно воспоминания уходили все дальше и дальше, прошлое стиралось, забывалось, и настоящими были уже только Пэррис-Айленд и он сам — новобранец морской пехоты. Не чей-то там сын или племянник, а просто новобранец.

Да, видимо, он здорово изменился за эти недели, повзрослел, набрался знаний и опыта, возмужал. Одиннадцать недель учебного центра показались ему долгими, как годы. Сейчас порой даже казалось, будто он пробыл на острове всю свою жизнь, что до острова вообще ничего не было, никакой другой жизни, один только смутный сон. Ему иногда казалось, что он и родился здесь на острове, здесь же и умрет. Ему ничего не стоило, закрыв глаза, абсолютно четко представить себе лица Магвайра или Мидберри, командира роты, Уэйта и других новобранцев их взвода. Он прекрасно помнил, как сдавал зачеты по истории и традициям морской пехоты, как здорово показал себя на стрельбище. Так же четко и ясно представлялись занятия по тактике, дзю-до и рукопашному бою. Теперь, когда дело уже шло к концу, все они казались ему чем-то вроде барьеров во время бега с препятствиями. И эти барьеры уже позади. Впереди же маячат лишь зачетные занятия в поле и выпуск. Одиннадцать недель тому назад ему казалось совершенно невероятным, что можно пройти весь курс и остаться в живых. А сегодня он был уверен, никакая сила уже не остановит его на пути к желанному финишу.

Да, действительно, дело, кажется, сделано. Уже шьют им выходное обмундирование, на днях была последняя примерка. Магвайр придирчиво крутил каждого солдата, выискивая недостатки. Ему замечаний он не сделал — все было по первому разряду. Как здорово чувствовал он себя в хорошо подогнанной форме, даже какая-то уверенность появилась сразу. Неожиданно припомнилось, как они стояли на плацу, здоровые, загорелые, чисто выбритые, в надраенных выходных ботинках, с блестящими бляхами на поясе и эмблемой морской пехоты. И Магвайр вдруг крикнул, чтобы они, когда получат мундиры, тщательно все проверили — через пару дней будет репетиция выпускного парада и всей прочей церемонии. «Кто же нас теперь остановит, — подумал Адамчик, — когда осталось-то всего ничего?» [271]

Ему вдруг захотелось представить себе, какой будет эта заключительная церемония. Конечно, будут всякие речи, оркестр сыграет гимн морской пехоты, взвод пройдет торжественным маршем перед трибуной и станет рядом с другими выпускными взводами. И вчерашние новобранцы наконец-то станут морскими пехотинцами.

Так вот он сидел, мечтая о выпускном дне, пока не пришел Магвайр и не скомандовал отбой. Но и вытянувшись на койке, он продолжал мечтать, путая будущее с прошлым, планы и воспоминания. Мысли снова возвратились к дому, и тут он неожиданно вспомнил о Стиве. Сперва ему даже стало стыдно, что за своими размышлениями и мечтами он совсем забыл о гибели кузена, но тут же мысли снова ушли в сторону, вернулись к выпускному празднику и всему тому, что скоро должно было произойти. Ничего странного в этом, конечно, не было — мысль о том, как бы побыстрее выбраться с острова, была самой главной заботой всех без исключения новобранцев. Конечно, жаль было Стива, но он же все равно ничем не может помочь. Что случилось, того уже не миновать, а человек должен принимать жизнь такой, какая она есть, и, что бы ни случилось, покорно нести свой крест. Кстати, лучше всего эта истина проникала в сознание людей именно здесь, на этом острове. Забывать об этом, во всяком случае, никогда не следовало.

Последней мыслью уже засыпавшего Адамчика была мысль о выпускной церемонии. Ему даже вдруг показалось, что он слышит чей-то голос, приказывающий ему подняться с койки и выйти из строя. Он попытался крикнуть: «Есть, сэр!», но не было сил. Только одну еще минутку, одну лишь минутку, молило тело. Минуту, и я поднимусь, сделаю шаг, выполню команду. Где-то скрипнула пружина. Адамчик попытался прислушаться, но тут же забыл об этом и провалился в пустоту. Ему снился Стив, быстро и уверенно плывущий по озеру.

* * *

Уэйт стоял, жмурясь от яркого света, в сержантской. Всеми силами он отчаянно старался подавить непонятно откуда поднимавшееся чувство страха, даже паники, еле-еле сдерживался, чтобы не закричать и не ринуться бегом вон отсюда. И все время старательно отводил глаза [272] от фигуры Магвайра, непрерывно шагавшего взад и вперед по комнате. Молчание, длившееся с той самой минуты, как Уэйт переступил порог сержантской, начинало уже действовать ему на нервы. Ему казалось, что он стоит перед старшим «эс-ином» в чем мать родила (в действительности на нем были трусы, в которых он спал). Никогда в жизни его не одолевал еще такой всеобъемлющий страх и ужас перед человеком.

Разговор состоялся в тот же день здесь, в сержантской...

— Все эти твои доводы, — говорил Мидберри, — насчет того, будто тебя беспокоит судьба Клейна, Купера и прочих, не стоят и выеденного яйца. Куча дерьма, скажу я тебе, и только. И не старайся, парень, дурачить себя. Ты ведь такой же, как и все. Совершенно такой же. Вся эта твоя трепотня — блажь на пустом месте, да и только. Ни о ком ты вовсе не беспокоишься, только о себе. Тебя только твоя персона волнует. Твоя и ничья больше, поверь мне, я знаю, что говорю. Почему, скажи мне, ты не выражал особого беспокойства прошлый раз, когда я вызывал тебя из-за этого же Купера? Тогда у тебя все было в порядке и чувство заботы о ближнее мне давало себя знать, так ведь? А теперь вон как разобрало. С чего бы, а?

— Но, сэр, — попытался ответить Уэйт, — в тот разя просто не был еще уверен. Не был убежден...

— Черта лысого, — грубо перебил сержант. — В тот раз нас беспокоил только Купер. Только он и никто больше. Теперь же можно вести речь и о других, о тебе в частности. Ты же струсил, что не выдержись, расколешься... Боишься, как бы следователь не заставил запищать. Вот потому и крутишься, ищешь, как бы сухим из воды выйти. А от меня-то тебе чего надо? Уж не думаешь ли ты, что сержант Мидберри сей же момент все бросит и кинется тебя выручать? Что я приму твою сторону против сержанта Магвайра? На это рассчитываешь?

— Да нет, сэр, не думаю... Просто я...

— Просто зашел на огонек? Посоветоваться? Так, да?

— Так точно, сэр!

— Добро! Тогда я дам тебе совет. Дельный и надежный: ни в коем случае не раскрывай рта. Ни при каких обстоятельствах! Будь нем как рыба, и все будет в порядке. Вот и все. Это и для тебя, и для всех нас единственный [273] выход. Держи, парень, язык за зубами и делай то, что велено. Согласен?

* * *

«Здесь-то я и допустил свою роковую ошибку, — подумал Уэйт. — Именно здесь всплыло наружу, что у меня, оказывается, тонка кишка. Мне бы промолчать, рявкнуть проверенное «Так точно, сэр», да и отваливать побыстрее, прочно зарубив себе на носу все, что было сказано. А меня черт дернул задать еще один вопрос, потом еще. Мидберри взбеленился, принялся орать, а я опять с вопросом. Будто какая-то нечистая сила тянула за язык. Вот и доспрашивался! Теперь Магвайр мне ответит. От него пощады не жди. Сейчас на куски начнет резать... »

— ... Так ты все же скажи мне, червяк паршивый, и скажи честно и напрямик, — тихо заговорил штаб-сержант, — что ты все-таки из себя строишь? Какого черта, подонок несчастный, ты вбил себе в дурацкую башку, что можешь учить нас, сержантов, как взводом управлять?

— Сэр, но я совсем не собирался... — Уэйт лихорадочно пытался придумать хотя бы один довод, который помог бы убедить этого страшного человека в его невиновности. Надо же как-то объяснить, рассказать, что у него на душе. — Я просто чувствую, сэр... Я хотел сказать, что по-моему... Что сержант-инструктор... то есть, что он, сэр... Ну, мне кажется, что неправильно было заставлять Дитара ползать на четвереньках... и что он поэтому разодрал себе коленки и попал в лазарет...

— А про Купера что?

— Я не понимаю, сэр.

Ну и дерьмо же! Да я говорю, что, мол, история с Купером... Это как тебе? Нравится?

— Никак нет, сэр.

— Значит, будь ты на моем месте, ты бы уж этого не допустил?

— Никак нет, сэр.

— Ишь ты! Не допустил бы...

Магвайр пристально поглядел Уэйту в лицо, постоял несколько минут, потом обошел вокруг стоявшего по стойке «смирно» солдата и вдруг резко размахнулся и сильно ударил его кулаком в лицо. Уэйт отшатнулся, попытался закрыть лицо руками, [274] но тут же опомнился, опустил их и вновь застыл навытяжку. Он знал, что ему все равно ни за что не справиться с сержантом.

— Так как бы ты поступил, червячина поганая, с Купером? Поди, не стал бы его бить, верно?

— Никак нет, сэр.

— А сержант-инструктор, стало быть, бил. Так ведь?

Уэйт не знал, что ответить. Магвайр угрожающе застыл перед ним, молчать было страшно, кто знает, что он еще выкинет. Но и отвечать тоже опасно. Солдат напряженно молчал. И тогда сержант снова с силой ударил его в лицо. Уэйт принимал удары не шелохнувшись, будто били не его, а кого-то другого. В комнате воцарилась гнетущая тишина, только слышалось хрипловатое дыхание Магвайра да скрип его ботинок — сержант отошел от своей жертвы и прохаживался снова взад и вперед по комнате.

Мысли Уэйта неожиданно возвратились в кубрик. «Они там все спокойно себе спят, — подумал он. — Никому и в голову не придет, что тут творится». «Твое дело молчать, не раскрывать рта и делать то, что велено», — вспомнились слова Мидберри. «И зачем я только ослушался сержанта, не последовал его совету? Сам накликал на себя беду и выхода теперь не вижу. А что дальше будет? Вот уж дурак так дурак. Спал бы себе сейчас спокойно на койке и горя не знал. Вот уж поистине говорят, поганый язык обязательно до беды доведет. Думал, идиот, что Мидберри не такой, как другие, что он меня поймет и поможет как-то. А на поверку что получилось? Нашел тоже советчика. Какая же этот Мидберри двуличная шкура, подонок настоящий!»

— Так что же ты завтра заявишь следователю, червяк? Что твой сержант-инструктор двинул умышленно Купера сапогом в пах? Так?

— Никак нет, сэр!

Уэйт чувствовал, что Магвайр снова уставился на него в упор, не верит ни одному его слову. И тем не менее продолжал стоять на своем. Он был уверен, что, когда следователь станет задавать вопросы, он будет отвечать так, как велит сержант. Пускай другие разыгрывают из себя героев и мучеников, он сыт всем этим по горло. Сделал уже одну ошибку, раскрыл рот, ну и хватит. Пока не поздно, надо спасать шкуру, может быть, еще поверят...

— Никак нет, сэр, — повторил [275] он снова. — Я заявлю, что это был просто несчастный случай...

— Ах вот оно как! Ты, скотина, стало быть, решил наврать офицеру? А знаешь, что за это бывает? В тюрягу, подонок, захотел, а?

— Никак нет, сэр! Какая же это ложь? Я ведь скажу им истинную правду. То, что своими глазами видел. Ведь это же точно был несчастный случай. За такое в тюрьму не сажают.

— И ты в этом уверен?

— Так точно, сэр!

— Абсолютно?

— Так точно, сэр!

— А ну-ка еще раз!

— Сэр, я абсолютно уверен в том, что это был несчастный случай!

— Тогда почему же ты не был уверен в этом сегодня днем?

— Сэр, я всегда был уверен в том, что с Купером произошел несчастный случай. Ничего иного я и не думал. Пусть сержант Мидберри подтвердит. Ничего иного, сэр...

— Да ну? А тебе, червячина, разве не известно, что я терпеть не могу брехунов? Прямо ненавижу их. До смерти! Известно тебе это?

— Так точно, сэр!

— И тем не менее продолжаешь утверждать, будто ничего не трепал про Купера?

— Так точно, сэр!

— Ишь ты! А сержант Мидберри мне совсем другое доложил. Слышишь, червяк? Совсем другое. Тебе это известно?

— Никак нет, сэр!

— Так что же, выходит, он врет?

— Никак нет, сэр!

— Как же тогда получается? Он мне одно докладывает, ты — совсем другое. Значит, один из вас врет. Кто же тогда?

— Не могу знать, сэр. Просто, может быть, сержант Мидберри не совсем разобрался. Не так понял что-то из того, что я говорил ему...

— Ты мне, мразь, брось тут вола вертеть. И не прикидывайся, будто ничего не трепал насчет моего плохого [276] обращения с этими скотами. Что, мол, я луплю их почем зря и все прочее.

Уэйт замолчал. Он лихорадочно думал, как же вести себя дальше. Начни он отрицать все подряд, Магвайр сразу почувствует подвох, ни за что уж не поверит ему. Наверно, правильнее будет отрицать только то, что имеет отношение к Куперу и к последнему случаю. А относительно всего остального лучше уж откровенно признаться. Может, тогда удастся выбраться из сержантской, не оставив здесь на полу все свои зубы...

— Сэр, я виноват перед вами, — решился он.

— Ага, подонок, значит, ты все же трепался тут?

— Так точно, сэр, виноват.

Мелькнувший в тот же миг кулак Магвайра обрушился на голову солдата. Удар пришелся в левую скулу, затем тут же тыльная сторона ладони со звоном прошла по правой щеке Уэйта. Он стоял как вкопанный, молча перенося избиение.

— Какое же ты, сволочь поганая, имел право? Мразь подзаборная! Ублюдок недоношенный! Служит без году неделя, а уже набрался наглости указывать своему сержанту-инструктору, как взводом управлять. Отвечай, сапог дерьмовый, имеешь ты такое право?

— Никак нет, сэр!

— Так какого же тогда дьявола?..

Уэйт отлично помнил, чем кончались в подобных случаях попытки провинившегося просить прощения у сержанта. Магвайр сразу впадал в неописуемую ярость, буквально стервенел. Для него это было что красная тряпка для быка.

— Виноват, сэр, — только и нашелся он, что ответить. — Виноват...

Сжав что было сил челюсти, он стоял перед сержантом. Подбородок вперед, взгляд поверх головы начальника, только желваки на скулах как каменные. «Тебе нравятся железные парни, — думал он, — настоящие морские пехотинцы, которые не боятся боли, солдаты-автоматы без чувств и нервов. Что ж, вот перед тобой один из них. Получай и радуйся, делай с ним все, что хочешь! Пожалуйста! Он пищать не будет!»

— Ну, ладно, червячина! — Магвайр как будто остыл. — Черт с тобой.— Он вплотную приблизил лицо к поднятому вверх подбородку солдата; казалось, горящие [277] недобрым огнем глаза сержанта вот-вот обожгут Уэйта. — Тошно глядеть на тебя. А еще тошнее слушать твой скулеж поганый! Аж кишки наизнанку выворачивает. У, мразь!

Размахнувшись, он снова ударил солдата сперва по одной щеке, потом тут же по второй. Секунду обождал и ударил снова, на этот раз сильнее. «Лучше разбитая морда, — стучало молотком в мозгу Уэйта, — чем то, что с Купером случилось. Только бы не остервенел. Не вошел бы в раж. Убьет ведь, мерзавец. Кто его остановит?»

У него пересохло во рту, к горлу подступила горечь, перехватило дыхание...

— Что, не нравится, скотина? А еще командир отделения! Дерьмо поганое! Будешь знать наперед, как фискалить да правды искать. Учись, червяк! Терпи, чтоб настоящим солдатом стать. И чтоб не думал, будто я луплю вашего брата только для собственного удовольствия. Будто у меня хобби такое. Думал, поди, так, мразь? Думал или нет?

— Никак нет, сэр, никогда не думал!

— Не думал, говоришь? — Нижняя губа у Магвайра отвисла в грязной ухмылке. — Вот это и плохо. Впредь зато знать будешь: прежде чем пасть разевать да пищать кому-то на ушко, сядь да хорошенько подумай. Семь раз отмерь. И главное про то, зачем это такое дерьмо, как ты и тебе подобные, посылают сюда, к нам на выучку. Может, допрешь своей черепушкой, что учебный центр морской пехоты это тебе не отель «Конрад Хилтон». Не пансион для благородных девиц и не богадельня. Да где уж тебе! Ты же, оказывается, не думаешь. Только пасть свою поганую разеваешь, где надо и не надо. А все потому, что слабак. Потому, что щенок желтобрюхий! Дерьмо в консервной банке. Вот ты кто. Ясно?

— Так точно, сэр!

— Потому и бегаешь к Мидберри у меня за спиной. Ждал, поди, что он тебе жилетку распахнет — иди, поплачь, родименький. А потом и выбраться отсюда поможет, смыться втихаря. Так что ли, мразь?

— Так точно, сэр!

— Это уж точно. Все-то вы, черви, на одну колодку. Вечно ищете, кто бы с вами цацкался, сопли утирал да штанишки мокрые менял. До чего ж вы мне противны, дерьмо поганое! [278]

Магвайр перестал шагать по комнате, остановился снова перед Уэйтом, еще раз внимательно поглядел ему в лицо. Затем вернулся к столу, достал из ящика пачку сигарет. Закурив, уселся на край стола, но вдруг, резко швырнув сигарету в мусорное ведро, нагнулся и засучил брючину на левой ноге...

— Ну-ка, поди сюда, — приказал он солдату. — Да не бойся ты, трус несчастный, не двину я тебя. Нужен ты мне больно...

Уэйт приблизился, посмотрел на колено сержанта: широким ярко-розовым полукольцом его охватывал глубокий шрам. Там, где он врезался в тело, кожа как бы провисла, и казалось, что под ней нет ни кости, ни мышцы, просто пустота. Сержант опустил брючину, и Уэйт тут же снова вытянулся по стойке «смирно», уставившись немигающим взором поверх головы «эс-ина».

— Ты еще в школу ходил, цыпочка, когда я схлопотал себе эту штуку на Чхонсиньском водохранилище. Какой-то паршивец, чтоб ему провалиться, засадил мне прямо в колено. Думал, что мне крышка. А я все же выбрался. Да еще и на своих двоих. И знаешь, почему?

— Никак нет, сэр!

— Да потому, что знал: не выберусь сам, значит, наверняка там и сдохну. Вот так, сопляк, очень просто. На войне ведь все и всегда очень просто. Там всяким розовеньким задницам и дня не протянуть. Живо схлопочешь промеж глаз. Выживает только тот, кто сам о себе беспокоится и дело свое знает как следует. А все остальные в два счета копыта откидывают. Начни вон я тогда вопить: «Ах, меня ранило! Ах, помогите! Скорее возьмите винтовку, положите меня на носилки да отправьте в госпиталь. Ах! Ах!» Так что бы было? Да ничего. Ничего бы я не дождался, валялся бы в снегу, пока не подох как собака. Или вот стал бы гуков умолять: «Ребятки, полегче, ради бога! Не давите так страшно. Видите, у меня в коленке дыра вон какая!» Так, да?

— Никак нет, сэр!

— Вот то-то и оно, червячина. А ты хочешь, чтобы я тут жалел ваши поганые задницы. Верно ведь? Так вот я тебе скажу: мне ровным счетом наплевать, что ты или кто там еще обо мне думает. Мне главное — сделать из вас морских пехотинцев, настоящих вояк. Таких, чтобы действительно могли драться. И если для этого потребуется [279] не только одну твою, а все ваши семьдесят задниц утром и вечером драть в кровь, я и на секунду не задумаюсь. Да еще и по десятку дополнительных оплеух отвешу каждому. В промежутках между основными выдачами. Ясно тебе, сопляк?

— Так точно, сэр!

— Корпус морской пехоты — это тебе не пансион для розовеньких кошечек, всяких цыпочек и херувимчиков. Усекаешь?

— Так точно, сэр!

— А ежели какому червяку это вдруг не по вкусу или у кого там кишка тонка, так пусть на себя пеняет. Мы с этим дерьмом чикаться не будем. Пусть лучше сразу мотает на все четыре стороны, нежели дотянет до войны, а там и сам пропадет, и других ни за понюх табаку погубит. Ты знаешь, что я сделал с этой мразью Купером? Или с теми двумя — Дитаром и Клейном?

— Никак нет, сэр!

— Спас им жизнь, вот что, дубина. Вроде как бы выволок их полуживых из боя. Ей-богу! Такая уж наша работа: глядишь, какой-то червяк, мразь сопливая, ник черту не годится. Дашь тогда ему пинка хорошего, чтобы он, как дерьмо в банке, вылетел с острова, вот и получается, что спасаешь ему жизнь. А не вышвырни я его, что получится? Не сегодня, так завтра этот слабак попадет в передрягу, наложит со страху в штаны; глянь, уже и без башки валяется. Да на него-то наплевать, получил, что заслужил, и черт с ним. Других ведь жалко. Настоящих парней, что из-за этой мрази на тот свет могут завалиться. Так-то вот! Улавливаешь смысл? Потому и требуем: прежде чем пасть раскрывать, тявкать где не следует, трижды подумай. Ясненько?

— Так точно, сэр, — ответил Уэйт и при этом подумал, что ведь в чем-то этот зверюга и прав. Да и кто рассудит, на чьей стороне настоящая правда. Если же предположить, что Магвайр действительно лишь выполняет свой долг и старается не только для себя, но и для других, в том числе и для них, то выходит, что он делает большое, настоящее дело. И ему ли, зеленому рекруту, судить, кто прав, а кто нет. Он вот осуждает сержантов, а они лишь стараются принести пользу, действуют прежде всего в интересах таких, как он...

— И еще вот о чем подумай, червяк...

280

— Слушаю вас, сэр...

Удар в живот оказался совершенно неожиданным. От страшной боли Уэйт чуть не упал на колени. Он начал уже оседать вниз, но сильный удар в подбородок заставил выпрямиться, отбросил назад к стене. Не охнув, солдат медленно сполз на пол. Руки его непроизвольно схватились за живот, рот судорожно ловил воздух. Остатками воли он заставил себя, как учили на уроках дзю-до, согнутой в локте правой рукой закрыть голову. Но новых ударов почему-то не последовало.

— Ну и дерьмо! Где же твоя реакция, червячина? Да захоти я с тобой разделаться, ты бы уже дохляком тут валялся. Надо же защищаться. На занятиях по дзю-до был?

— Так точно, сэр, — еле смог выдавить из себя Уэйт.

— Немногому, видать, тебя там, ублюдка, научили...

— Так точно, сэр.

— Так какой же ты тогда морской пехотинец? Грош тебе цена.

— Так точно, сэр.

— Да и вообще, на что ты годишься, дерьмо поганое? Ну на что?

— Не могу знать, сэр.

Слова как бы вылетали сами по себе. В голове гудело, тошнота подступала к горлу. А ведь всего лишь несколько часов тому назад, сегодня утром, он еще был так уверен в себе. Сейчас от этой уверенности не осталось и следа. Не было даже сил подняться с пола, встать на ноги. «Может, действительно, — думал Уэйт, — я такой слабак, цыплячье дерьмо, как говорит Магвайр? Почему не пошел тогда сразу к Магвайру? Думал, что Мидберри помягче, почеловечнее, что ли? Магвайр, пожалуй, прав: искал легкого пути, более спокойного решения. Дома ведь тоже не раз так бывало — вечно старался уклониться от трудностей, все норовил обойти стороной. На острове это оказалось сложнее, здесь в сторону не отойдешь, не спрячешься. Тем более от сержанта Магвайра. Правда доставалась мне тяжелой ценой».

— Ну-ка подымайся!

Уэйт с трудом встал на ноги, попытался отвести глаза в сторону, чтобы ненароком не поглядеть Магвайру на руки. «Надо ни за что не показывать, что ты боишься, [281] не выдавать себя. Иначе — конец», — лихорадочно твердил он себе.

— Так что же ты, червяк, завтра доложишь следователю?

— Ничего, сэр. Ни слова не скажу.

— Теперь ты уже уверен в этом?

— Так точно, сэр!

— Не передумаешь?

— Никак нет, сэр!

— А может, ты все же врешь, подонок?

— Никак нет, сэр. Я им ничего не окажу!

— А ты знаешь, что бывает с фискалами? С теми гадами, что вздумают скулить и пищать начальству на ушко?

— Никак нет, сэр, не знаю!

— Ну так знай те. Против этого подонка поднимется сразу весь взвод. Кому охота по милости одного паршивого фискала лишнюю неделю околачиваться на этом острове? А может быть, даже и не одну неделю. Вот ты и представь себе, каково будет житься этому фискалу в кубрике. Там, где его ненавидят как последнего предателя. Конечно, начальство может и пожалеть шкуру за то, что он натявкал на своего сержанта. Переведут его в другой взвод, а то даже и в другой батальон. Да что с того толку? У «эс-инов» везде есть друзья. Это же настоящий клан. Знаешь, у нас какая спайка? Горой друг за друга, будь уверен. Так что фискалу и там не жить. Всякое, знаешь, бывает — несчастный случай или еще что. Болтливому червяку всегда отольются сержантские слезы, это уж поверь моему опыту. Вон напротив нас взвод живет. Сержанта Кирнана. Недавно к нему в стадо перевели такого вот легавого. Так и недели, веришь, не прошло, как эта сука уже в лазарете лежала. Сотрясение мозга, говорят. В душевой, вишь, поскользнулся нечаянно и треснулся башкой о палубу. И все чисто-гладко, комар носа не подточит. Будь здоров, парнишка. Пять или даже шесть человек своими глазами видели, как он брякнулся. Хоть под присягой подтвердят, что никто его пальцем не тронул. Так что, червяк, подумай об этом. Усекаешь?

— Так точно, сэр!

— За ночь-то не передумаешь? Не станешь завтра следователю в жилетку скулить?

— Никак нет, сэр! — Уэйт отлично понимал, куда [282] клонит Магвайр, на что намекает. Он знал, что такой же разговор уже был у сержанта или непременно будет и с другими солдатами. — Никак нет, сэр, — повторил он снова. — Я уверен, что не забуду!

— Я тоже, парень, в этом уверен. — Выбросив руку, Магвайр вдруг захватил солдата крюком за шею, рванул на себя, швырнул на пол. — Запомнишь эту ночь, подонок! На всю жизнь запомнишь!

— Так точно, сэр!

— А ну-ка, двадцать пять отжиманий, червяк! Без отдыху!

Упираясь руками в пол, Уэйт начал делать упражнение, громко считая каждое отжимание. На шестнадцатом счете Магвайр наступил ему ногой на голову, прижал лицом к полу. Солдат лежал молча, боясь пошевелиться...

— Так что же ты завтра заявишь следователю?

— Сэр, — Уэйт с трудом, как мог, повернул лицо, чтобы ответить, — я ничего не скажу ему. Ничего, сэр.

— Уверен?

— Так точно, сэр!

Он почувствовал, что подошва башмака сержанта соскользнула с его головы, вздохнул с облегчением...

— Давай дальше, червяк.

При счете «двадцать пять» Уэйт остановился.

— Чего стал? Ну-ка, еще пять раз за морскую пехоту!

После этого Магвайр заставил его делать приседания, потом подскоки, приказал ползать «гусиным шагом» до двери и обратно, потом вдоль стен и снова до двери и назад.

Пот заливал солдату глаза, руки и ноги стали как свинцовые, тело отказывалось повиноваться. Болела даже кожа, ныло внизу живота, разламывало поясницу. Потеряв всякое представление о времени, из последних сил выбрасывал он, как заводной, то одну ногу, то другую, старался как можно прямее держать спину, не опускать руки, взятые взацеп за головой. Только непроизвольный хриплый стон раз за разом вырывался из пересохшего рта, да свистящее неровное дыхание выдавало, как ему было тяжко напрягать остатки сил и воли.

— А ну, кончай скулить! — прикрикнул Магвайр.

— Есть, сэр, — с трудом прохрипел Уэйт. [283]

— Теперь понял, недоносок, что значит раскрывать хайло свое поганое?

— Так точно, сэр!

— Попробуй только забыть про это! Пожалеешь, черт бы меня побрал, что и на свет появился. Ясненько, червячина?

— Так точно, сэр. — В паху так рвало, что казалось, уже нет никаких сил терпеть боль. Хотелось упасть на пол, кататься и выть. Уэйт закусил губу. Нет! Никогда! Он никому и ничего не скажет! Ни за что на свете! Никогда! И этого урока не забудет. На всю жизнь.

— Встать! — рявкнул сержант.

Солдат медленно выпрямился, слегка покачиваясь, затем вытянулся перед сержантом. Услышал вдруг, как за дверью проскрипела половица — видно, проходил дневальный. На какое-то мгновение скрип затих, потом раздался снова, уже удаляясь...

— О'кей, — Магвайр ухмылялся. — П-шел вон, мразь! Марш на койку! И смотри у меня!

— Есть, сэр!

Выскакивая из сержантской, Уэйт видел, что Магвайр, стоя у окна, исподволь следит за ним, внимательно смотрит вслед. Осторожно пройдя по коридору, открыл дверь в кубрик, добрался до койки. Внизу спокойно похрапывал Адамчик. Сбросив тапочки и с трудом преодолевая боль, потихоньку забрался к себе, осторожно вытянулся. Боль в паху не проходила, раз за разом снова и снова вспыхивая где-то в глубине и прокатываясь по телу с такой силой, что он готов был завыть, как собака. Сдерживался отчаянным усилием воли, пытался отвлечься, думать о чем-либо другом. Но сил не было. Болело не только внизу живота, но и все тело. Казалось, там не осталось живого места. Даже губы ныли, нижняя сильно распухла, видимо, он ее прокусил. Лицо, шею, грудь все время заливало потом, от пота насквозь промокла наволочка, стала сырой простыня. Хоть выжми.

«Я еще легко отделался, — убеждал себя Уэйт. — Могло ведь быть и хуже. Слава богу, хоть цел остался, одним куском оттуда выбрался. Вот ведь до чего дурь довести может. Будешь впредь умнее».

Да, такой глупости он больше никогда не сделает. Урок на всю жизнь. Это уж точно. [284]

Краем простыни он вытер лицо, попытался закрыть глаза. Боль все еще рвала тело, тупо, монотонно стучала в висках. Где-то за стенами казармы прокричал ночной патрульный:

— Сэр, местное время два ноль-ноль! В расположении все спокойно...

25

— Так точно, сэр!

Сержант Мидберри, вскочив со стула, четко откозырял вошедшему в сержантскую первому лейтенанту{21}. Тот небрежно ответил, махнув затянутой в щегольскую перчатку рукой.

— Разрешите узнать, сэр? Вы из военной полиции?

— Ответ положительный.

Прищурившись, офицер осматривал комнату. Он стоял чуть-чуть расставив ноги и слегка покачиваясь. Руки в перчатках сложены за спиной, в правой — стек, на портупее — кобура, а из нее выглядывала инкрустированная перламутром рукоятка здоровенного револьвера.

«Не иначе как кольт 38-го калибра, — подумал Мидберри. — А сам-то — прямо шериф с Дальнего Запада. Только в голливудском варианте».

— Насколько я понимаю, — начал лейтенант, — вы — сержант Мидберри?

— Так точно, сэр.

— А где же штаб-сержант Магвайр?

— Немного задерживается, сэр. Обещал быть к восьми.

— Лейтенант кивнул головой.

— Прикажете позвонить ему домой, сэр? Поторопить...

— Не надо, — офицер говорил медленно, казалось, что он обдумывает каждое слово и даже взвешивает его, прежде чем выпустить на свободу.

«Сейчас скажет: в этом нет необходимости, сержант», — подумал Мидберри, и в тот же момент лейтенант сказал:

— В этом нет необходимости... Мне хотелось бы сперва поговорить с вами... [285]

— Так точно, сэр! Слушаю вас, сэр! — Мидберри отвечал четко, с подобающим уважением и даже подобострастием, хотя сам в то же время был глубоко убежден, что лейтенант — полнейший профан в их деле и, конечно, не имеет ни малейшего представления о том, что это за штука — «эс-ин», какова его работа, а самое главное, не знает, что «эс-ины» работают в паре, отвечают за все наравне и никогда не станут болтать друг о друге, тем более с каким-то чужаком. Он-то уж, во всяком случае, и слова лишнего не скажет, пусть этот хлыщ не надеется. А может быть, этот офицерик пронюхал, что у них с Магвайром поначалу не все ладилось?

— Говорят, — начал лейтенант, — будто штаб-сержант Магвайр считается лучшим «эс-ином» на острове?

«Вот расшагался, чертов гусь, — мелькнуло у Мидберри. — Хоть бы на минутку остановился. Ходит и ходит, аж в глазах мельтешит». Вслух же ответил:

— Так точно, сэр. Его все очень уважают. Не желаете ли присесть, сэр?

— Ответ отрицательный... Вы ведь впервые работаете со взводом, сержант?

— Так точно, сэр, впервые. — Про себя подумал: «Насмотрелся, видать, детективов, позер. Вот и разыгрывает из себя хитрого сыщика. Прямо как на телевидении. Вопросы-то задает, а сам уже и ответ знает». Неожиданно его вдруг стукнуло: «А ведь, поди, солдаты обо мне так же думают, как я об этом пижоне. Фальшивку сразу видно. Может быть, этот лейтенант вовсе и не такой уж спесивый, как со стороны кажется? Просто старается как следует свое дело делать. И это позерство обманчиво. Оно от волнения, оттого, что он сразу не знает, что делать. Трусит, поди, не меньше, чем я в первый раз, когда за взвод взялся. Вон ведь какой еще зеленый. А ему приказано разобраться, что за человек этот Магвайр, которого считают лучшим «эс-ином». Затрясешься, пожалуй».

— Надо думать, — продолжал тем временем офицер, — вам повезло, что, впервые работая со взводом, вы попали к такому человеку, как штаб-сержант Магвайр с его опытом и знаниями?

— Так точно, сэр! Вполне с вами согласен.

— Он ведь многому может вас научить. Всему, что касается работы «эс-ина».

— Так точно, сэр! Может. [286]

Лейтенант мельком взглянул на Мидберри и сразу отвел глаза. Высвободив из-за спины руку, медленно потер подбородок. Мидберри ждал, что он еще скажет, но офицер молча глядел на крышку стола, думал.

— Виноват, сэр! — нарушил молчание сержант. — Но, может быть, господин лейтенант не возражает против чашечки кофе?

Лейтенант молча отрицательно покачал головой...

— Сержант Магвайр должен вот-вот прибыть, — снова заговорил Мидберри. — Если хотите, я могу узнать у его жены, давно ли он ушел из дома. Это ведь пара пустяков, — он было взялся за трубку.

— Нет, нет. Не надо. Я подожду... Пожалуй, если у вас действительно найдется чашечка кофе, сержант, я не откажусь... Если, конечно, это для вас не составит труда...

«Ага, — подумал Мидберри, — так ты, голубчик, все же трусишь». Вслух же сказал:

— Какие там труды, сэр. Я и сам собирался чашечку выпить.

Он быстро поставил кастрюльку на огонь, насыпал в две чашки быстрорастворимого кофе...

Лейтенант подошел поближе, взял стул, уселся:

— Сержант!

— Слушаю, сэр!

— Такие дела никому ведь не нравятся. Все, наверно, были бы рады, если бы можно было не обращать на них внимания. Однако, к сожалению, мы вынуждены считаться с общественным мнением. Газетчики вон только и ждут, как бы нас зацепить, особенно, если можно поорать о жестоком обращении с новобранцами и о прочей ерунде. Поэтому такие дела необходимо разбирать быстро и хорошо. Пока репортеры не успели пронюхать.

— Вполне с вами согласен, сэр...

— Я что хочу этим сказать. Никто вовсе не собирается превращать штаб-сержанта в ненужную жертву, гнать его, фигурально выражаясь, на Голгофу. Мы ведь производим расследование, а не чистку. Так что прошу меня правильно понять: мне нужны лишь факты. Все факты, касающиеся данного происшествия. Будем надеяться, что они окажутся недостаточно серьезными, чтобы предпринимать какие-либо дальнейшие шаги. Надеюсь, я достаточно ясно излагаю свою мысль? [287]

— Так точно, сэр, — немедленно ответил Мидберри. Оп в это время наливал в чашки кипяток и быстро размешивал кофе. Первую чашку тут же подал лейтенанту. — Абсолютно понятно, сэр. Каждый из нас ведь делает свое дело.

— Совершенно точно, — согласился офицер. Улыбаясь чему-то своему, он маленькими глотками отхлебывал кофе. — Мне бы очень хотелось, чтобы между нами сразу установилась полная ясность. Никаких недомолвок. Тем более, что все это расследование, надеюсь, не займет много времени. Дадите мне список всех, кто в момент происшествия находился вблизи этого... как его... Купера. Я побеседую с ними, сверю показания, и, будем надеяться, на этом все кончится. — Он отпил еще несколько глотков. — Как вы считаете, с этими показаниями не возникнет каких-либо затруднений?

Мидберри чуть было не отчеканил обычное «Так точно, сэр», но вовремя спохватился. Действительно, откуда он может знать, что все показания будут как одно? Только в том случае, если все уже отрепетировано. А об этом говорить не следовало. Поэтому он предпочел более осторожную формулировку:

— Не думаю, сэр. Вы начнете допрос, сами увидите...

— Но ведь не исключено, что кто-нибудь из новобранцев может в данной ситуации попытаться свести счеты с «эс-ином»? Может даже дать ложные показания. Как вы считаете, сержант?

— Да как вам сказать, сэр. Право, не знаю. Не думал как-то об этом. От этих новобранцев можно ждать чего угодно. Никогда не знаешь, что они еще выкинут. — Он изобразил на лице подобие улыбки. До чего же ему был противен весь этот разговор, эти неуклюжие попытки офицера делать вид, будто у них идет товарищеская беседа. Что-то вроде дружеского обмена мнениями. Лейтенант не иначе как считает его зеленым слабачком, которого ему раз плюнуть обвести вокруг пальца.

— Вам, конечно, известно, кто из солдат находился рядом с пострадавшим в момент, когда это случилось? Не так ли?

— Так точно, сэр. — Мидберри подошел к столу, вынул из ящика заранее приготовленный список и подал его офицеру. [288]

— Вы и сами там были?

— Так точно, сэр.

— Но тут только шесть фамилий. Другие, что же, не видели?

— Никак нет, сэр. Дело-то произошло около коек. Так что другим не видно было. А эти шесть — их койки рядом с Купером. Они и видели.

Лейтенант удивленно поднял голову, поглядел на Мидберри:

— Это как же так?

— Видите ли, сэр, они все стояли тогда в строю. В две шеренги вдоль прохода, что между койками. Отрабатывали приемы с оружием. И в тот момент как раз все смотрели в другую сторону. Солдату в строю, сэр, не положено головой крутить...

— Благодарю вас, сержант. Это мне известно.

«Чего ж тогда спрашиваешь?» — обозлился в душе Мидберри.

— Но я хочу знать, — продолжал лейтенант, — что же все-таки явилось непосредственной причиной происшествия?

— Происшествия, сэр? — Мидберри подождал, пока офицер утвердительно кивнул головой, а затем начал подробно излагать давно уже обговоренную версию.

— Ну что ж, — согласился лейтенант, дослушав внимательно до конца, — мне кажется, тут все ясно. Случай это явно не типичный, так что осложнений, очевидно, не будет. Тем более что нет ни одного неясного момента. Вот когда во взводе бывают всякие неприятности, особенно заболевания или увечья новобранцев, а причины их не удается выяснить, тогда действительно трудно разобраться. А тут вроде бы никаких таких моментов не наблюдается.

— Так точно, сэр, — с радостью откликнулся Мидберри. «Только ты не вздумай, — добавил он про себя, — вешать на нас Дитара или, чего доброго, Клейна. Без них у нас действительно все в полном порядке. Комар носа не подточит».

— Штаб-сержант Магвайр? — спросил вдруг лейтенант.

Что вы сказали, сэр? — спросил Мидберри. Он поднял голову и увидел, что офицер обращается теперь уже не к нему. В проеме двери стоял Магвайр. Офицер [289] поднялся со стула, обошел Мидберри, ответил на приветствие старшего «эс-ина» и представился:

— Лейтенант Харт из военной полиции.

«Ты гляди, — удивился Мидберри, — а ведь мне он не представлялся. Вон оно как. Видать, младший «эс-ин» рылом не вышел для такой чести».

— Прошу извинить, сэр... — Магвайр подошел к плитке, посмотрел в кастрюльку, выключил огонь, — за мое опоздание. Возил дочку к зубному врачу. Кабы не это, давно бы уже был на месте. Зуб у девчонки что-то разболелся. Вот этот... — Он поковырял во рту пальцем, нащупывая зуб. — Всю ночь с ней проканителились...

Мидберри показалось, что лейтенант даже поморщился от подобного нахальства. Он явно не ожидал такого объяснения. Думал, наверно, что вот появится в сержантской этакий отчаянный рубака, сорвиголова, настоящий Железный Сержант. А вместо этого видит какого-то низкорослого типа с отвислым животом, да еще болтающего о больных зубах у своей девчонки. «Интересно, — почему-то подумал он, — правда все это насчет зубного врача или он все придумал, наврал с три короба, чтобы офицера подурить маленько?»

— Не желаете ли кофе? — спросил тем временем старший «эс-ин».

— Я уже... — начал было Мидберри, но лейтенант будто и не видел его.

— Нет, спасибо.

Он обращался только к Магвайру. Мидберри даже покраснел от такой обидной перемены. Ведь всего лишь минуту назад этот офицерик чуть ли не в друзья-приятели к нему набивался, расспрашивал о делах и всем прочем, а сейчас ведет себя так, будто младшего «эс-ина» вовсе и нет в комнате.

— Мне бы хотелось, — продолжал лейтенант, — как можно быстрее заняться делами...

— Так пожалуйста, сэр. Список свидетелей, я вижу, у вас уже есть. За чем же дело? Приступайте. Прикажете вызывать?

— Минуточку, сержант... — Лейтенант что-то обдумывал.

— А вы разве не в паре работаете? — воспользовавшись паузой, спросил Магвайр.

Мидберри давно уже заметил, что в обращении старшего «эс-ина» к офицеру почти начисто отсутствует слово [290] «сэр». И что самое странное, лейтенант или не замечает столь явного нарушения субординации, или же делает вид, будто не придает этому значения.

— Обычно в паре, — ответил он. — Да только сейчас у нас с народом туговато. Больно уж много происшествий стало в последнее время. Прямо беда, да и только,

— Вам это, что же, не по душе, что ли?

— В одном только вашем взводе это уже чуть ли не четвертое происшествие. — Офицер пропустил вопрос Магвайра мимо ушей. — Кажется, я не ошибся?

— Совершенно точно, сэр. У нас ведь тут учебный взвод, а не какой-нибудь занюханный загородный клуб. Мы бойцов готовим, а не пикнички устраиваем...

— Сэр, — счел необходимым вмешаться Мидберри, — как прикажете вызывать: всех сразу или по одному?

— Давайте-ка по одному, пожалуй.

— Слушаюсь, сэр!

Он взял у офицера список и направился было к двери, как вдруг услышал, что Магвайр спрашивает лейтенанта:

— Вам, наверно, было бы удобнее где-нибудь одному работать? — Штаб-сержант явно не церемонился со следователем. — Без посторонних допрашивать лучше, верно ведь?

— Пожалуй, да, — отозвался офицер. — Да, конечно...

— К сожалению, — продолжал Магвайр, — нам отсюда уйти никак невозможно — дел по горло. А вам мы другое помещение подыщем.

Он на секунду задумался, делая вид, что решает эту задачу. Но тут же обрадованно воскликнул:

— Вот, конечно! Мы вас в предбаннике посадим. Там сейчас никого нет, вам там очень сподручно будет...

Мидберри показалось, что у офицера слегка зарозовели скулы.

— Мы там вот этот стульчик поставим, — продолжал как ни в чем не бывало штаб-сержант. — Устанете стоять, посидите маленько. Сержант Мидберри с удовольствием вам его отнесет туда. Верно, сержант?

— Конечно.

Мидберри взял стул и в ожидании остановился у дверей. Лейтенант даже не пошевельнулся. «На этот раз, однако, — подумал младший «эс-ин», — мы уж через край хватили. Как бы за такое лейтенант ему не врезал. За нарушение субординации». [291]

— Ну, вообще-то, — быстро среагировал Магвайр, — если не хотите, так можно и не идти. Оставайтесь тогда тут. Мы всегда рады гостю услужить. Да только дел у нас, по правде, по горло. К выпуску ведь готовимся. Всяких списков да ведомостей одних вон сколько. Имущество тоже надо получать. Семьсот восемьдесят два наименования. А его еще проверить надо. Одним словом, не соскучишься. Правда ведь, сэр?

— Совершенно с вами согласен, сержант.

— А вы, сэр, наверняка здесь весь день провозитесь.

— Вполне возможно, — лейтенант поднялся, намереваясь отправиться с Мидберри.

— Ишь ты, «вполне возможно», — расхохотался Магвайр. — Да это ж как пить дать. Весь день — к свиньям. Что я, не знаю, что ли. Не впервые нам, поверьте уж. Только в этом году и то уже дважды пришлось иметь дело с вами. Я имею в виду, с вашими методами работы, сэр. Дважды за год, шутка ли? Да только оба те раза зря время теряли. Ничего не доказали. Копали, копали, а все зазря. И вышел я чист как стеклышко. Да вы ведь это все отлично знаете, сэр. Поди, покопались уже в моем личном деле, верно ведь? — Магвайр ухмыльнулся.

Лейтенант хотел было что-то ответить, но сержант не дал ему и рта раскрыть:

— Во всяком случае, желаю удачи, сэр. — И он уткнулся в бумаги, всем своим видом демонстрируя, что разговор окончен.

Лейтенант последовал за Мидберри в душевую. Всю дорогу он не проронил ни слова. Офицер был явно взбешен. Его тонкогубый рот был сжат так, что казался узенькой полоской на надменном лице. Щеки же пылали, как две пунцовые розы.

Предбанник представлял собой длинное узкое помещение. Помимо входной в нем было еще две двери — одна, находившаяся в дальнем конце, вела в душевую, а другая, слева, — в туалет. Вдоль стены в ряд располагалось около десятка металлических шкафчиков для банных принадлежностей. Над последним висела красная с черным табличка: «Только для больных венерическими болезнями». У противоположной стены стояли умывальники, над ними висело зеркало для бритья.

Войдя в комнату, Мидберри осмотрелся, прикидывая, куда бы лучше поставить стул. Наконец решил, что, пожалуй, [292] лучше всего будет у дальней стены, там, где вход в душевую.

— Надеюсь, вам здесь будет удобно, сэр. Никто не помешает. Я позабочусь.

— Добро, сержант.

— А коли кому очень уж приспичит по этому делу, так у нас в казарме второй туалет есть — напротив сержантской.

Он подождал, не скажет ли чего следователь, но тот молча прошел к стулу, уселся, так же молча уставился на сержанта.

«Ну что ж, — подумал Мидберри, — дело твое».

— Так я пришлю вам этих свидетелей, сэр?

— Сержант!

— Слушаю, сэр!

— Где весь этот день будет находиться ваш взвод? В казарме?

— Как прикажете, сэр. Если вам так удобнее, мы их можем и в казарме подержать. Найдется, чем заняться.

— Штаб-сержант Магвайр не будет против?

— Конечно, нет, сэр!

— В таком случае было бы хорошо, если б взвод сегодня посидел в казарме. Может быть, мне кто-нибудь еще понадобится.

— Слушаюсь, сэр! Что-нибудь еще изволите?

Мидберри с трудом подавил желание улыбнуться, как Магвайр. Да, нет, пожалуй, это было бы уж слишком нахально. У него за спиной нет ведь такой легендарной репутации, как у штаб-сержанта.

 

— Я думаю, что после допроса этих шестерых смогу побеседовать еще кое с кем. Не очень ведь правильно беседовать только с теми, кого вы мне укажете. Кстати, кто из вас этот список готовил — вы или штаб-сержант?

— Моя работа, сэр. Хотел просто помочь вам. Облегчить, так сказать, ведение следствия...

— Я тоже так подумал...

— О чем это вы, сэр?

— Да о том, кто список составлял. Сам он или вам поручил?

— Ах, это. — Мидберри толком не мог сообразить, следует отвечать или нет. Но ведь Магвайр всегда учил его ни за что не отдавать инициативу. — Сэр, — обратился [293] он, — так, может быть, вы сами тогда будете вызывать свидетелей?

— Ну нет, сержант, — лейтенант сразу почувствовал издевку. — Эту обязанность вы уж, пожалуйста, возьмите на себя.

— В таком случае, — Мидберри направился к двери, — может, и начнем?

— Давайте. Сперва тех, кто в списке. Постройте их в коридоре. Я буду по одному вызывать.

— Слушаюсь, сэр!

— И кроме того, сержант...

— Есть, сэр.

— Этот стул... — Лейтенант был явно в замешательстве, — может быть, его все же лучше вон там поставить? — он показал в сторону умывальников.

Мидберри вопросительно глядел на офицера,

— Поставьте его там, сержант...

Ничего не ответив, Мидберри взял стул и переставил на новое место. Спросил, не надо ли еще чего. В голосе его все явственнее звучало открытое презрение. Но лейтенант, казалось, ничего не замечал. Ни самого вопроса, ни тона, каким он был задан. Он был погружен в раздумье, только все потирал рукой подбородок.

— А может, лучше все же здесь? Около двери? — Он показал место.

«Ну и сукин же ты сын, — подумал в сердцах Мидберри. — Настоящий подонок. Делать, что ли, нечего?» Однако стул переставил.

Лейтенант все никак не мог решиться. В конце концов стул оказался там, куда был поставлен в самом начале. Лейтенант уселся, осмотрелся кругом.

— Извините за беспокойство, сержант.

— Ну, что вы, сэр. Пожалуйста. Может, что-нибудь еще?

— Нет, ничего. Вызывайте, пожалуйста, первого свидетеля.

— Слушаюсь, сэр. — Мидберри подождал, не пожелает ли офицер еще чего, но тот молчал и как-то странно глядел на него.

— Вы что-то хотите сказать, сержант?

— Никак нет, сэр. Мне казалось, что вы...

— Ах, вот что. В таком случае я жду свидетеля. [294]

Мидберри четко повернулся, вышел из предбанника. «Что ж, пока что все вроде нормально идет. Черт с ним, с этим спесивым пижоном. Строит из себя этакого великого сыщика. Тоже мне шишка на ровном месте. Да еще со своим голливудским пугачом с перламутровой рукояткой. И на кой черт он ему? Ведь только мешает. Да и выглядит как опереточный герой. И нашел куда с этакой пукалкой являться — в казарму. Кому он тут нужен? Надо же так вырядиться. Тем лучше для нас. Новобранцы и так офицерам не больно-то доверяют. А этакий хлыщ и вовсе их оттолкнет. В морской пехоте испокон веку презирают пижонов и воображал. От таких всегда один вред. И в казарме, и в бою. Живет вот такой по учебничку, от сих и до сих, все строго, как положено. В сторону, упаси господь, ни шагу. А попробуй в жизни вот этак».

Он увидел, что Магвайр высунулся из дверей сержантской и машет ему оттуда рукой.

— Ну, как? Господин «генерал» готов приступить?

— Готов вроде.

— Покажи-ка список. Так, ладненько. Начинать, пожалуй, лучше всего с Уэйта.

— А я думал, его последним.

— Да? — Магвайр почесал в затылке. — Думаешь, так? Да нет, пожалуй... На первых ведь он не очень шибко нажимать будет. Мол, дальше видно будет. А как увидит, что они все повторяют одно и то же, так заведется, начнет давить. В общем, давай так: первым Уэйта, потом Адамчика и Брешерса. А дальше уж как хочешь: Логана, Тейлора, Мура. Тут уж не страшно.

— Сами-то с Уэйтом не потолкуете сперва?

— А зачем? Ты только скажи ему, чтоб не забывал прошлую ночь. Ну и выпуск, конечно. Увидишь, все будет о'кей. Действуй!

Мидберри понимающе кивнул:

— Этот Шерлок Холмс требует, чтобы все стадо сидело на месте. Говорит, что, может, захочет еще с кем-нибудь потолковать. Кроме тех, что в списке.

— Гляди-ка, какая еще хреновина выискалась. — Магвайр зло выругался. — Другой раз прямо ума не приложу, откуда только таких дерьмоедов выкапывают. Ну надо же!

— А вы видели, какая у него рукоятка у револьвера? [295] Магвайр понимающе кивнул, и Мидберри прямо зашелся от хохота. Ему было очень приятно, что Магвайр сегодня во всем соглашается с ним, особенно в отношении лейтенанта. Это даже сняло неприятный осадок, оставшийся на душе после того, как Магвайр вместе с лейтенантом несколько минут назад делали вид, будто кроме них двоих никого в Сержантской не было.

Сейчас же ему вдруг показалось, что они с Магвайром давно уже стали настоящими напарниками, что никогда еще у них не было такого полного единодушия и взаимопонимания.

Наконец-то, думал Мидберри, Магвайр начинает ему доверять по-настоящему или, по крайней мере, осознает, что у него нет никакого другого выхода. Во всяком случае, их уже можно считать сработавшейся парой. А то, что этот лейтенантик является их общим противником, только еще больше подчеркивает важность единства и взаимной поддержки. И Магвайр, наверно, понимает это. Дай-то бог!

— Так я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Приготовлю Уэйта и всех остальных.

— Добро. А потом вернись сюда, посидишь в сержантской. Мне надо будет смыться на полчасика.

Последние слова несколько озадачили Мидберри. С чего это вдруг Магвайру понадобилось бросать его в такое время? Подумав, он все же решил спросить.

— К зубному тороплюсь, — ответил штаб-сержант, быстро взглянув на часы. — Обещал в девять дочку забрать. Ей ведь еще в школу успеть надо.

— Ах, вот оно что. — Мидберри даже вздохнул от облегчения. — Тогда давайте. Увидимся еще.

Он прошел в кубрик, вызвал Уэйта. Тот выскочил из-за койки уже готовый, вытянулся перед сержантом. Когда подходили к двери в коридор, Мидберри остановился и, глядя солдату прямо в глаза, негромко передал ему то, что велел Магвайр, — о прошлой ночи и предстоящем выпуске.

— Ты это хорошо запомни, парень, — сказал он. — Это все ведь для твоего же блага. Понял? Так же, как и то, что я передал сержанту Магвайру наш с тобой разговор. Я хотел одного: чтобы ты с панталыку не сбился. Зря здесь никто никого не мордует, а что делается, так только для вашего блага. Запомни! Нам ведь тоже от этого [296] удовольствия особого нет. Ясненько? А теперь ступай к лейтенанту. Расскажешь все, как договорились. Будешь в порядке, значит, через неделю — выпуск, и до свидания. Потом сам поймешь, что сделал верно. Давай!

— Есть, сэр!

— А коли лейтенант спросит, что это у тебя с губой, скажешь, что, мол, подрался с кем-нибудь. Добро?

— Так точно, сэр!

— Ну, с богом! Он уже там, поди, заждался.

«Почему же я все-таки никак не могу отделаться от мысли, что во всей этой истории с зубным врачом что-то не так?» — размышлял Мидберри. Ведь то, что Магвайр груб и жесток, вовсе не означает, что ему не свойственно ничто человеческое. Будь он действительно чудовищем, этаким монстром, Мидберри давно уже решительно выступил бы против него. Однако этого не случилось. А все потому, что он убедился, что при всех явных недостатках Магвайру тем не менее присущи и какие-то положительные черты, человеческие качества. Конечно, их не могли видеть солдаты или тем более этот лейтенантик. А вот Мидберри их видел, знал о них. Так почему же Магвайр, будучи хорошим отцом и семьянином, вдруг, приходя в казарму, совершенно преображается, превращается в настоящего зверя? Ну как он мог вот так походя двинуть Купера ногой в пах, сделать его на всю жизнь калекой? Или заставить Дитара, как собаку, ползать на карачках и выть на всю казарму? Ну, пусть с Купером — это несчастный случай. Будем так считать. Такое в конце концов со всяким может случиться. Ну, а Дитар? Или, может быть, все дело в том, что у них с Магвайром просто работа такая? Тяжелая, изнурительная, грубая работа, которая и людей делает такими же тяжелыми и грубыми. Что эти золотые козырьки знают о том, как надо обучать новобранца? Трижды прав Магвайр, когда говорит, что у их начальства всего лишь одна забота: выдумывать всякие там требования и нормативы. А бедняги сержанты изволь всякий раз расшибаться в лепешку, чтобы выполнять их. Так что если кто и виноват в том, что случилось с Купером, Дитаром, Клейном и другими, то никак уж не сержанты. Виновато начальство. Оно и никто кроме. Все эти спесивые и чванливые золотые козырьки снизу доверху, аж до самого командующего, а может быть, и повыше. «Эс-ин», что? Он ведь всего лишь исполнитель. Приказали, [297] он и делает, только и всего. А что попишешь? Не он же придумал закон, что в морской пехоте из сырой человеческой глины делают настоящих парней, верных солдат и испытанных бойцов. Этот закон и до него существовал, и после него останется. Кругом вон только и слышишь: «Ах, какие они мужественные и беспощадные, эти морские пехотинцы! Какие решительные и смелые! Дубленые шеи! Псы дьявола»{22}. И все прочее... А фильмы, телепостановки, книги! Все эти дельцы от рекламы, вопящие направо и налево, будто бы морская пехота сейчас уже не та, что раньше, и солдаты в ней тоже не те. Или взять помпезные парады с гремящей медью оркестров и оглушительным грохотом барабанов, с криками, поцелуями, овациями, когда ликующая толпа готова тащить их на руках. Ведь никакой же меры нет. Одурели они все, да и только. А потом стоит чуть-чуть посильнее нажать на какого-нибудь рохлю, самую капельку перестараться, как тут же все летит к чертям собачьим. Да и нажать-то во имя чего? Только чтоб малость обкорнать деревенщину, дать по лапам распущенности, подобрать где-то слабину (вон ведь какие вахлаки приходят, другой раз прямо уму непостижимо). «Эс-ины» ведь это все не для себя же делают, не для своего удовольствия. Они просто вынуждены выполнять то, что требуют те, наверху. Придерживаются нормативов, распоряжений, приказов. А что из этого в конце концов выходит? Ах, грубость! Ах, бесчеловечное обращение с новобранцами! Ах! Ах!

И глянь, начальство уже тут как тут. Кто посмел обидеть этих бедненьких мальчиков? Почему с ними так плохо обращаются? Кто виноват? Мы так не велели! Мы не разрешали! А за начальством, конечно, уже тут как тут вся эта банда — политиканы, деляга всякие, репортеришки паршивые. И пошли орать, друг перед другом выкаблучиваться! Те самые газеты, что во время войны аршинными заголовками славили морскую пехоту, десятками статей и сотнями снимков рекламировали ее твердость, решительность, беспощадность, отводили целые страницы рассказам о ее героических делах, начинают тискать злобные передовицы и подвалы, проклинающие бесчеловечные порядки, которые, видите ли, процветают в учебных [298] центрах этой самой морской пехоты, требуют беспощадного наказания садистов, отвечающих за подготовку солдат, и прочее. Мало того. Через пару дней, глядишь, какой-то слизняк, уверяющий, будто бы представляет общественное мнение, вылезает со статьей (или речь где-нибудь закатит). А там одни стоны, слезы и вопли: какие, оказывается, в этой морской пехоте жестокие методы, да кто это позволил превращать бедных солдатиков в настоящих бандитов и профессиональных убийц. И не задумываются, пакостники, что этих бандитов и убийц сами только вчера прославляли. И завтра, глядишь, снова будут это делать, коли обстановка сложится. Вот ведь как!

Хуже же всего то, что как только вся эта свистопляска начинается, начальство немедля накладывает в штаны и начинает поспешно выискивать, как бы получше беду от себя отвести, кого козлом отпущения сделать. А где же этих козлов еще взять, как не среди сержантов-инструкторов? Ну и пошло-поехало! Ах вы, такие-рассякие! Людей мордуете! Головы расколачиваете! Руки-ноги напрочь отрываете. Под суд вас, мерзавцев, немедля, в военный трибунал! И сразу все довольны — есть она, жертва, лежит уже, трепыхается на алтаре. Разделались с ней, и все в порядке. Назавтра уже снова все тишь да гладь, божья благодать. Никто больше крови не требует. А подготовка, разумеется, продолжается, как и была, все без перемен. Сержанты снова лупят новобранцев, а газетчики, политиканы и золотые козырьки хлопают друг друга по плечу — вот, мол, какие мы все молодцы, защитили человеческие права, постояли грудью за правду-матку, восславили нашу великую гуманность!

Погруженный в эти мысли, Мидберри не заметил, как Уэйт вернулся от следователя. Он увидел только, что солдат, оказывается, уже снова сидит на рундуке, надраивает выходные ботинки. Сержант сразу подошел к нему:

— Ну, как?

— Нормально, сэр. — Уэйт вскочил, как положено, вытянулся...

— И что же ты ему сказал?

— Ничего, сэр.

— Так-таки и ничего?

— Ничего, сэр. Только то, что это был несчастный случай. [299]

— А что он еще вынюхивал?

— Спросил еще про губу. Я сказал, что это меня песчаная муха укусила...

— Чего? И он поверил?

— Так точно, сэр.

— Это все?

— Так точно, сэр. Еще он спрашивал, как с нами обращаются. Часто ли бьют? Подвергают ли пыткам и истязаниям?

— Пыткам и истязаниям?

— Так точно, сэр.

«С этим лейтенантом, — мелькнула мысль у Мидберри, — и верно не соскучишься. Это надо же, что еще удумал! Театр ему тут, что ли? Вообразил себя добрым рыцарем-спасителем, сражающимся со злыми духами — «эс-инами», защитником бедных новобранцев».

— Что же ты ему ответил?

— Да ничего, сэр.

— Не врешь?

— Никак нет, сэр.

— Ладненько, — Мидберри одобрительно похлопал солдата по плечу. — Теперь все в порядке. Будем друг задруга держаться, так нам никакой черт не страшен. У нас ведь своя цель — стать настоящими солдатами. Не в юристы же мы готовимся. Не в судебные крючки, верно?

— Так точно, сэр!

И хотя Уэйт так и не улыбнулся в ответ на его улыбку (новобранцу не положено улыбаться, а тем более, когда разговариваешь со старшим), Мидберри все же показалось, что тот чувствует благодарность за этот знак внимания. Особенно, наверно, после того, что ему пришлось пережить в прошлую ночь.

Поговорив с Уэйтом, он вернулся на свое место, продолжая наблюдать, кто и чем занимается. «Интересно, — думал он, — здорово обозлился Уэйт за то, что я передал наш разговор штаб-сержанту? Пожалуй, все же лучше было самому тогда решить это дело, не впутывая Магвайра. Да только ведь я не знал тогда, как лучше поступить. Думал, что Магвайр с его опытом скорее найдет нужный выход. Разве я не вправе был так думать? Я же не стремился уйти от ответственности, а просто хотел передать решение сложного вопроса более опытному человеку. [300] Не я первый и не я последний так поступаю. И ничего особенного тут нет».

Но в душе Мидберри не был полностью согласен с тем, как Магвайр повел это дело. Уж, во всяком случае, в отношении Уэйта следовало поступить как-то иначе. Не так, как с другими солдатами. Он заслужил особого к себе отношения. Однако один Мидберри тут сделать ничего не мог. Ведь кто мог заранее сказать, на что еще решится этот Уэйт. А ну возьми он да пойди прямиком к начальству, что бы тогда им делать? Виноват в этом случае, конечно, оказался бы сержант Мидберри. Почему не выполнил до конца свой долг? Отвечай-ка! Влетело бы по первое число. Да и то лишь при условии, что начальство не квалифицировало бы его проступок как-нибудь еще похуже. Например, как попытку вступить в преступный сговор с подчиненным. А за это можно и за решетку загреметь.

Да и Уэйт тоже виноват. Послушался бы тогда, в первый еще раз, его совета, все было бы в порядке. Разве виноват сержант, если его подчиненный сам себе добра не хочет, артачится?

Мидберри всегда очень нравилось сравнивать работу «эс-ина» с тем, что делает учитель, педагог. Они ведь тоже учат солдат не только тому, как маршировать, выполнять приемы с оружием да честь отдавать. В какой-то море «эс-ины» передают подчиненным и манеру поведения, и взгляды на вещи и людей, свои навыки, коли уж на то пошло. Ну пусть там Магвайр в чем-то, может быть, и перегибает палку. Но в целом разве плохо, когда люди учатся владеть своим телом, привыкают к дисциплине, приучаются к порядку? Да и чувство долга, которое они здесь начинают осознавать, это ведь тоже штука важная. Пожалуй, даже поважнее многого другого. Взять хотя бы его самого. Он прослужил в морской пехоте уже целых шесть лет. И что же усвоил самое главное за эти годы, что понял по-настоящему? Да прежде всего то, что морской пехотинец всегда и везде, как бы ни сложилась обстановка и что бы ни случилось, должен до конца выполнять свой долг. Конечно, человек — существо слабое. И он, сержант Мидберри, будучи человеком, в силу этой вот человеческой слабости, может быть, подсознательно, но не раз сомневался в правильности тех жестоких методов, которые используются ради достижения [301] этой цели. Однако же всегда верил и верит сейчас, что только с помощью таких методов можно превратить слабое живое существо, каким является новобранец и вообще простой парень, в настоящего бойца, презирающего чужую жизнь, но и не жалеющего своей. Иначе нельзя. Стоит только хоть в чем-то поступиться долгом, как сразу все полетит к чертям собачьим, и человек снова превратится в слабое и уязвимое существо, потерянное и беззащитное.

Именно это он хотел тогда вбить в башку упрямому Уэйту. Сколько раз твердил он ему: долг превыше всего. Как старался убедить солдата, что чувство долга — это основа не только военной службы, но и всей государственной системы, делового мира, бизнеса. В общем, всего общества в целом, включая и личную жизнь человека, его семью и все остальное. Ну виноват ли он в том, что не смог этого добиться? Вряд ли. Учителя ведь тоже не всех выучивают. Вон сколько бестолочи на свете. А «эс-ин» что, семи пядей во лбу, что ли? Никто не скажет, будто он не старался, не сделал все, что в его силах. Он очень старался. Куда уж больше. И лишь тогда, когда окончательно убедился, что сам, видно, никак не справится, обратился за помощью к Магвайру. Так что его винить никак нельзя. Он сделал все, что мог, и не его вина, что так получилось.