41

Командир дивизии Цао Юнь-цин был маленького роста и выглядел значительно моложе своего заместителя — Ван Цзяня, хотя и отпустил густую черную бороду. Сосредоточенный, он внимательно изучал карту, сверяясь с данными о дислокации частей на позициях, подробно изложенными в докладе Шан Чжи-ина. Вернувшись вчера вечером с Эинсана, Ван Цзянь доложил обстановку, из которой было ясно, что главные силы противника нацелены на Мундынри. Это меняло все положение в целом.

— Вот смотри, — подозвал командир дивизии Ван Цзяня к карте. — Наши допустили ошибку, сосредоточив все свое внимание на флангах. Увлеклись высотами, а такой важный район в центре обороны оставили без прикрытия. Укрепиться на высотах, безусловно, нужно. Но вот что произошло сегодня. Неприятельские танки прорвались в глубину нашей обороны и подошли вплотную к ущелью, в котором находится командный пункт полка. Они уже нащупали наши артиллерийские позиции и хотят прорваться к ним. Положение более чем опасное. Боевой порядок, который наши избрали, противоречит замыслу штаба армейской группировки. Что-то Шан Чжи-ин путает. Я должен сам проверить, что там у них делается. В штабе останешься ты. Без тебя не справятся? А... [273]

— Нет, нет, пойду я.

— А может быть, лучше пойти мне?

— Тебе? Ты же только что вернулся, отдохни немного.

— Успеется, — спокойно возразил Ван Цзянь. — Если уж отдыхать, то нужно возвращаться на родину. Не принуждай меня бездельничать, я смогу заболеть... Честное слово, если я даже одну минуту остаюсь без дела, мне становится так тоскливо, словно я старею. — Он засмеялся и добавил:

— Все-таки поеду я. Дом не должен оставаться без хозяина.

После долгих уговоров комдив согласился с доводами Ван Цзяня. Зная характер своего заместителя, он понимал, что спор с ним ни к чему не приведет.

Солнце садилось. Горные пики теряли свои очертания, медленно погружались в синеву сумерек. На шоссе показались первые грузовики. Как только вражеские бомбардировщики, кружившие весь день над линией фронта, очистили небо, смельчаки водители вывели свои машины из временных укрытий и быстро принялись разбирать маскировку. Захлопали глушители. Наступало самое удобное время для перевозок.

Ван Цзянь накинул на плечи шинель и направился к своему «джипу».

— Ну как, готов, товарищ водитель? Неужто не выспался за день?

— Я не сплю, товарищ замкомдив, — смутился водитель. Его юношеское лицо расплылось в приветливой улыбке.

— Ладно, включай зажигание. Едем!

— Опять на Эинсан?

— Нет, на этот раз к Мундынри. Не бывал еще там?

Водитель вытер пучком травы сиденье рядом с собой и включил мотор.

Подошел комдив.

— Что же тебе пожелать, Лао Ван? — сказал он, прощаясь с Ван Цзянем за руку. — Счастливого пути. Помни, что обстановка усложнилась, постарайся прорваться пораньше... Всё вместо меня носишься, вот и сейчас уезжаешь...

— Зачем ты так говоришь? Что же мне остается делать? [274]

Комдив махнул рукой.

— Оставим об этом. — Он подошел ближе и тихо заговорил:

— Убеди их в необходимости перестроить боевой порядок. Особенно не принуждай, но помни, что ты там хозяин. Учитывай их трудности. Наведешь порядок, позвони мне. Приказ передать им все безоткатные орудия дивизии я уже отдал. Скажешь Шан Чжи-ину.

— Хорошо. Думаю, все будет в порядке. — Ван Цзянь повернулся к политкому дивизии Фань Бао-чуню. — Какие у тебя будут распоряжения, комиссар?

— Какие там распоряжения! Давай попрощаемся, времени у тебя в обрез.

Ван Цзянь быстро отдернул руку назад.

— Ну нет, прощаться руки не дам. Я еще собираюсь вернуться.

Политком засмеялся.

— Чудак, поэтому я и подаю тебе руку. — Они попрощались. — Смотри, не напорись на мину. Ну, желаю тебе удачи. Спроси от моего имени Шан Чжи-ина и Чжай Цзы-ни, как они там себя чувствуют. Будь с ними построже. Но и не перегибай.

Ван Цзянь легко вскочил в «джип», помахал рукой провожающим, расстегнул ворот и откинулся на спинку сиденья. Машина обогнула лес и выехала на шоссе.

Оборонительным работам в районе Мундынри командование армейской группировки придавало особое значение. Части только что прибыли на фронт, им предстояло отбить «осеннее наступление» противника. Здесь, в долине Мундынри, решался успех операции. Все зависело от того, сумеют ли войска справиться с вражескими танками. Противник, безусловно, изберет тактику танковых клиньев. Пехотные подразделения на переднем крае должны быть готовы к ней, иначе легко могут попасть впросак. Чтобы объяснить командирам частей существо этой тактики, Ван Цзянь и выехал на передний край. Он вспомнил вечер, проведенный в штабе корейского корпуса в день прибытия. Как много изменилось за эти несколько дней! За что ни возьмись, везде недоделки, недоработки, изъяны... »Джип» мчался на полной скорости. По обеим сторонам дороги тянулись поля, горы, леса. Ван Цзянь смотрел на них и думал о том, что скажет Шан Чжи-ину, Согласится ли тот [275] с ним? Он не волновался, как обычно волнуется человек, который торопится поскорее попасть на передний край, уверенный в том, что с его прибытием все сразу изменится, ошибка будет исправлена и в военной обстановке произойдет коренной перелом к лучшему. Во-первых, он сам еще не был уверен в этом, а во-вторых, он не считал себя таким уж великим стратегом, одно слово которого может оказать решающее воздействие на всю обстановку в целом. Он был спокоен, не строил себе никаких иллюзий по части посещения переднего края и старался трезво оценить ход событий. Они развивались в определенном порядке, и спешить с оценками и выводами было неразумно. Смежив веки, он задумался и почувствовал, как по телу разливается приятная истома. Хорошо бы сейчас отдохнуть по-настоящему!.. Проскочив временный мост через Гымганчэн, машина въехала в длинное узкое ущелье. Послышался шум водопада, и скоро он сам предстал во всей своей красоте, словно белое, прозрачное покрывало, свисавшее с замшелой скалы. Дорога на Чжэнбанри была свободна, и машина, набирая скорость, мчалась вперед, оставляя позади одну скалу за другой. В это время дальнобойные орудия противника начали обстрел. Прицельный снаряд со свистом пролетел над дорогой и врезался в скалу. Следующие снаряды стали рваться на дороге. Водитель продолжал гнать машину, не оглядываясь назад, следя лишь за тем, чтобы не угодить в воронку. Ван Цзянь не говорил ни слова.

— Товарищ замкомдива, — не выдержал наконец боец охраны, сидевший на заднем сиденье, — остановиться бы надо, вон сколько здесь скал, под любой укрыться можно...

— Ничего, — словно нехотя открыл глаза Ван Цзянь, — как-нибудь выберемся.

Справа пылала подожженная зажигательным снарядом деревня. Снаряды на дороге продолжали рваться. Не снижая скорости, водитель вывел машину в овраг. Позади осталось ущелье Эсильдон, скала Додэкам, узкий мостик, который «джип» пролетел быстрее ветра, дорога на Мальхойри. Проскочив Тайчжучжэм, водитель развернул машину на южной окраине села и на полной скорости ворвался в ущелье Куён. Опасный участок дороги был преодолен. Ван Цзянь внимательным [276] взглядом следил за каждым движением водителя. Вел он машину артистически, даже не думая об опасности, которая подстерегает его на каждом шагу. За веселый нрав, смелость и великолепное знание своего дела Ван Цзянь давно уже всей душой полюбил этого юношу. Среди командиров, прибывших в Корею, пользовалась популярностью поговорка: «Едешь по дороге, жизнь тебе не принадлежит: одну половину передаешь водителю, вторую — постовым ПВО». Ван Цзянь усмехнулся про себя. «А ведь верная поговорка!» Половину своего жизненного пути он уже прошел, самая драгоценная это была половина — юность, весна жизни. Он отдал ее революции, она вела его за собой, и он рад, что не прожил ее бесцельно. Но и оставшаяся половина жизни ему не менее дорога. Юность ушла, уходят годы цветения, но он не опечален этим. Стоит жить, стоит работать, отдавая все свои силы, знания, опыт вот этому поколению юных. Ради них он готов отдать еще две жизни, если бы они у него были. Во взгляде его сквозит добрая, отеческая улыбка.

— Учился в школе?

— Не успел, товарищ замкомдив, — не меняя позы, сказал водитель, лишь мельком взглянув в сторону сидевшего рядом Ван Цзяня. — Но обязательно пойду. Вот войну кончим...

— Да-а, сейчас не до этого.

— Не до этого, товарищ замкомдива.

— А чему бы ты хотел учиться?

— Технике.

Шофером быть не нравится?

— Почему? Есть люди, которые всю жизнь машину водят. Знаний у меня мало. А так — сколько еще мест я не видел! Буду водителем — все осмотрю. Сам!..

Минуту оба молчали. Этим воспользовался связной Ван Цзяня, сидевший рядом с бойцом охраны.

— А я, товарищ замкомдив, учился. На штукатура. Дома все хотел строить... Приехал сюда — глядеть больно, все пожгли, гады! Сколько народу осталось без жилья!..

Ван Цзянь незаметно скосил глаза в сторону связного. Вот и этот тоже думает о будущем!

— Строитель, значит. Хорошая у тебя работа, [276] важнейшая, скажу тебе... Молодцы вы, ребята, сами — что надо, и будущее у вас хорошее. Только бы войны больше не было! — Эти слова вырвались у него совершенно машинально, так как думал он в это время вовсе о другом: «Ведь знал, что американский империализм начнет войну, никогда не сомневался в этом. Но мог ли я догадываться, что придет она так скоро!»

По мере подъема в гору дорога становилась все более узкой, пока не превратилась в тонкую вьющуюся между нагромождениями камней ниточку.

За перевалом Пякгуанъен открылся вид на широкую долину. И сразу люди, находившиеся в машине, почувствовали, что война где-то здесь, рядом. Ни одной целой деревни, везде пожарища. Дорога забита машинами. Никто не решается включить фары. Люди бродят в кромешной темноте. Возле одной машины толпятся бойцы, разбирая боеприпасы. На носилках стонут раненые. Ржут кони. Опытный глаз Ван Цзяня сразу отметил, что это место всего лишь час — два назад подверглось бомбежке с воздуха: на дороге несколько бойцов молча выравнивали воронку от разорвавшегося снаряда. В воздухе стоял едва уловимый запах паленого железа. За деревней продолжали рваться снаряды, на фоне горящей фанзы были видны силуэты людей, торопливо обегавших опасное место. Казалось, все здесь смешалось и никакого порядка нет. Но таким было только первое впечатление. Даже в этой толчее чувствовалась властная рука командира, умело направлявшая деятельность людей. Одни получали боеприпасы, другие выдавали, санитары несли раненых, разгружали машины, занимались маскировкой объектов... Выйдя из «джипа», Ван Цзянь сразу натолкнулся на начальника отделения тыла Ци Цзюнь-цая. Когда он здоровался с ним, подошел начальник санитарного отряда Пэй Дун-шэн, только что отправивший в тыл машину, битком набитую раненными во время налета вражеской авиации бойцами. Отдав честь, он тепло поздоровался с заместителем командира дивизии. Ван Цзянь был уверен, что сейчас ему придется выслушать от них жалобы, сетования на трудности. Но они молчали, и это еще больше убедило его в том, что им действительно трудно.

— Намаялись? [278]

— Да нет, — почти в один голос ответили оба совершенно спокойно.

Ван Цзянь улыбнулся, но не подал вида, что не верит им. Вынув пачку сигарет, он предложил закуривать и первым сунул сигарету в рот. Ци Цзюнь-цай с готовностью чиркнул спичкой. Несколько минут постояли молча.

— Остался здесь хоть кто-нибудь из жителей? — спросил Ван Цзянь, устремив задумчивый взгляд в сторону горевшей деревни.

— Никого.

— С народом воюют, дьяволы! — В голосе заместителя комдива чувствовалось с трудом сдерживаемое волнение. — Землю им надо, а что народ гибнет — на это им наплевать. Такая уж их порода, империалистов, ненавидят они людей. А мы — вооруженный народ, вот они и беснуются. Чем более современные формы приобретает война, тем более жестокой она становится. Это факт. Нам нужно как можно скорее овладеть всеми этими формами, тогда мы сможем остановить войну. Конечно, это не легко, но я уверен, что мы справимся... Ну что ж, товарищи, желаю вам всего хорошего. Вы на посту, и я не буду вам мешать. Мне сейчас на передний край нужно, поэтому ждите в гости на обратном пути..

Пока Ван Цзянь беседовал, его «джип» успели угнать в ущелье, чтобы он не мешал движению на дороге.

— Вот этим ущельем и поезжайте, товарищ замкомдив, тут спокойнее, — посоветовал Ци Цзюнь-цай, подводя Ван Цзяня к укрытию. — Ехать, правда, трудно, в гору все время придется подниматься.

Дорога действительно была трудная, вернее, ее вовсе не оказалось. Место было усеяно крупными камнями. Ближе к подножию горы, где путь был относительно удобней, выстроились одна за другой палатки, укрытые сверху зеленью, и Ван Цзянь решил дальше добираться пешком. Орудия уже были выведены на позиции — он отметил про себя этот факт, так как в штабе дивизии только и говорили о том, что орудия застряли где-то в пути, — а сами огневые позиции были замаскированы так тщательно, что издали казались холмами, густо поросшими кустарником. Везде люди были [279] заняты делом. Со стороны высохшего русла реки, по которому двигались машины, к позициям тянулась цепочка людей, занятых доставкой боеприпасов.

— Сюда неси, ослеп, что ли?! — услышал совсем недалеко от себя Ван Цзянь чей-то хриплый голос. — Куда прешь?!

— Раскричался, так твою растак!.. Черт пройдет по этой дороге!

— А ты не ругайся. Здесь тебе не теплый кан, чтобы блаженствовать.

— Кто там фонариком балуется?!

Ван Цзянь невольно рассмеялся.

— Из какого подразделения? — остановил он бойца, распоряжавшегося разгрузкой.

Тот кинул на него пристальный взгляд и в свою очередь спросил угрожающе:

— А ты из какого?

Он уже вскинул автомат и пошел навстречу подозрительному незнакомцу, но в это время заметил за спиной Ван Цзяня знакомого бойца из охраны КП дивизии. Поняв свою оплошность, он поспешно выпрямился и четко доложил:

— Артиллеристы, товарищ замкомдив.

— Давно на позиции?

— Только-только прибыли, товарищ замкомдив.

— Где командир батареи?

— На передний край ушел.

— Ясно. Вернется, передай ему, что я был. Интересовался, скажешь, его самочувствием.

Боец лихо щелкнул каблуками. Он был явно доволен тем, что заместитель командира дивизии проявляет о них заботу.

— Товарищ замкомдив, не задерживайтесь здесь, проходите скорее. Место опасное. Противник все время бьет.

Помня наказ бойца, Ван Цзянь старался идти быстрее, но это ему не удавалось — не позволяли годы, да и трудно было идти в темноте по незнакомой дороге. Возле группы артиллеристов, расположившихся на короткий отдых, он остановился — послушать, о чем они говорят, а заодно немного отдохнуть. Боец, распоряжавшийся разгрузкой снарядов, заметил его и, думая, что Ван Цзяню нужна помощь, подбежал со своими [280] людьми. На всякий случай он захватил с собой для замкомдива гладко оструганную палочку.

— За палку спасибо, пригодится, — поблагодарил Ван Цзянь. — А командиру батареи скажи: дорогу поправить надо, сами ведь ноги ломаете.

— Есть! — отчеканил боец, отдал честь и побежал к своим.

Подъем был довольно крутой, и очень скоро Ван Цзянь совсем взмок. Идти было трудно, он часто останавливался, чтобы перевести дыхание. Связной и боец охраны неотступно следовали рядом, поддерживая его, когда видели, что он может упасть.

На перевале Ван Цзянь решил задержаться подольше. Он уже распахнул шинель и потянулся рукой к головному убору, как вдруг услышал предостерегающий окрик своего связного:

— Товарищ замкомдив! Разве так можно? Ветер же здесь, голову застудите. Кто тогда будет отвечать, за вас?

Связной говорил таким не допускающим возражения тоном, словно наставлял младшего — и по возрасту и по положению. Ван Цзянь виновато улыбнулся. Поднятая рука неподвижно застыла в воздухе.

По карте точка, на которой они находились, была самой высокой в расположении позиций полка Шан Чжи-ина — деревня и сама долина Мундынри просматривались из конца в конец. Взору открылась потрясающая картина. Долина была охвачена заревом пожара. Багровые языки пламени облизывали половину неба. В воздухе роились тучи искр. И лишь одно место в этом море огня зияло непроглядной чернотой — выжженный дотла пустырь, на котором когда-то была деревня. Артиллерийский обстрел позиций Народной армии продолжался. Выдержит ли полк Шан Чжи-ина эту невиданную для бойцов мощь огня?.. Лицо заместителя командира дивизии стало сумрачным.

С переднего края ежедневно поступали сведения о количестве снарядов, выпущенных противником по позиции Народной армии. Цифры каждый раз становились все более внушительными. Но разве могли они помочь видавшему виды Ван Цзяню нарисовать в своем воображении ту картину, которая предстала его глазам сейчас! Ему уже пришлось однажды осматривать долину [280] Мундынри во время первой рекогносцировки местности, когда, командир корейского корпуса вывел их на высоту Эинсан, но тогда он видел лишь волнистую линию гор, холмы на горизонте, узкую ленту шоссе и кое-где отдельные очаги пожаров. Сегодня долина была неузнаваемой.

— Пошли! — сказал он, осторожно кладя руку на плечо связного. — Как думаешь, найдем дорогу вниз?

Связной нерешительно переступил с ноги на ногу и покосился на бойца охраны. Имеет ли он право рисковать жизнью человека, за которого отвечает головой? Неужели замкомдив сам не понимает, что такой яростный артиллерийский налет всегда предшествует атаке пехотных подразделений? И вообще непонятно — почему такое большое начальство непременно лезет туда, где и без него командиров хватает!..

— Товарищ замкомдив! За той вон горой полковые тылы, телефон есть... — с мольбой взглянул он на Ван Цзяня. — Свяжетесь с передним краем и разберетесь, что и как.

Ван Цзянь прищурил левый глаз и несколько минут задумчиво смотрел в сторону переднего края.

— Разве они говорили, что собираются переходить на новое место? Ты сам слышал?

— Нет.

— Почему же ты знаешь, куда нужно идти?

Связной молчал, не зная, что ответить.

— Ладно, пошли. Меня ведь не проведешь. К тому же, пока будем связываться по телефону, только время потеряем. Вперед нам надо, а не назад. — Он понял стремление Чжай Цзы-ни обязательно выдвинуть КП полка как можно ближе к переднему краю: в создавшихся условиях только такое решение могло быть правильным.

Спустившись в лощину, они набрели на скрытую в каштановой роще тропинку, которая вывела их к высоте, расположенной метрах в трехстах от переднего края.

— Ползком придется лезть. Вон какая она крутая! — с сомнением покачал головой связной, понимая, что страдающему одышкой Ван Цзяню подняться на нее будет не легко. Однако заместитель комдива не был расположен слушать его соболезнования. [282]

— Вот и хорошо. Пусть впереди будет даже десять таких, как-нибудь одолеем... Не сбились с дороги?

— Не-ет, — не очень уверенно протянул связной, но тут же поправился. — Точно, вот она!

Связной, конечно, малость приврал, уверяя заместителя комдива в том, что подниматься на гору ему придется ползком. Но в основном он был прав. Юноша в перерывах между разрывами снарядов легко мог взбежать на нее без передышки, но не пожилой человек. И все же Ван Цзянь категорически отказался от предложенной помощи. Хотя и медленно, но он шел вперед, всем своим видом показывая сопровождавшим его бойцам, что готов и не на такое. Пока он добрался до вершины, перед его глазами прошла вся его долгая жизнь, близкие, семья, родина. В памяти отчетливо возникла картина митинга, когда их дивизию провожали в Корею. Площадь перед зданием городского народного комитета была вся запружена толпами народа. На трибуне стояла уже немолодая на вид женщина и, волнуясь, обращалась к уходившим на фронт добровольцам: «Передайте генералу Ким Ир Сену: пусть они всех детей своих к нам присылают, сиротами не оставим...» Такими в эти дни на родине были все женщины — они безропотно отдавали ей своих мужей и детей, оставаясь непреклонными в решимости отстоять правое дело, сберечь у своего сердца будущее родного народа.

Войне Ван Цзянь отдал более двадцати лет своей жизни. В его сознании народ и война были неразделимы. Он вспомнил, как в годы его юности народ помогал своей Красной армии прорываться из кольца окружения. Эта армия была малочисленна и почти не имела оружия, план ее окружения и разгрома был выработан немецкими фашистскими генералами, однако победила не чанкайшистская свора, а народ. Осуществить Великий западный поход протяженностью в 25 тысяч ли Красная армия смогла тоже благодаря поддержке народа. В боях и походах народ вооружался, росли его силы и умение. В схватках с японскими оккупантами доблестью считалось отбить у врага орудие и вернуться на свою базу с трофейным клинком на боку. Ведя бои с вооруженными до зубов ордами Чан Кай-ши, войска Народной армии захватывали у неприятеля уже танки и самолеты, которыми его вдоволь снабжала [283] американская реакция. Теперь американский империализм обрушил на голову Народной армии тысячи тонн смертоносного металла, сталью он думает сломить ее волю к сопротивлению. Не выйдет, господа захватчики, ничего из вашей затеи не получится!

На командный пункт полка заместитель комдива прибыл уже далеко за полночь.

Чжай Цзы-ни допрашивал в это время шпиона-диверсанта, пойманного в районе пункта боепитания. В углу блиндажа ни жив ни мертв стоял Янь Чжэнь-лун, размазывая по лицу слезы. У входа с автоматами наперевес застыли два бойца.

На командный пункт полка Янь Чжэнь-луна привели под конвоем. Написанная неразборчивым почерком записка, которую передал политкому сопровождавший его боец, была от Шан Чжи-ина. Из нее и взволнованного рассказа бойца политком понял, что произошло у Ван Бин-чэня.

Янь Чжзнь-лун вернулся в батальон поздно, ничего не сказав о том, что больше двух часов прятался в лесу, пока решился прийти. Доклад его был краткий: «Танки противника повернули назад, взяв подбитый на буксир. Оба бойца, которым было поручено задержать танки, погибли при выполнении задания» Вид у Янь Чжэнь-луна был, как у побитой собаки, и Ван Бин-чэнь заподозрил неладное. Янь Чжэнь-лун повторил сказанное слово в слово.

— Выходит, никакой пользы не было от того, что я послал тебя, — махнул рукой комбат. — Зря только двух бойцов потеряли!

— Танки противника отступили, — упрямо твердил заученный ответ Янь Чжэнь-лун.

— Да! — вспылил Ван Бин-чэнь. — Но какое это имеет отношение к тебе?

Он занялся другим делом, но в это время в блиндаж влетел запыхавшийся Чжан Бяо. На нем лица не было. Не понимая, почему комбат смотрит на него вытаращенными от изумления глазами, он сперва смутился, однако быстро пришел в себя и стал рассказывать, стараясь не упустить ни одной детали. Когда неприятельский танк был уже в двух шагах от него, он упал на землю, откатился в сторону и спрыгнул в овраг. [284] Это спасло его от верной смерти. Однако вернуться назад ни с чем у него и мысли не было, «Первая атака не вышла, надо придумать что-нибудь другое», — решил он и выбежал на дорогу, чтобы снова атаковать прорвавшийся танк. Вскоре он заметил мостик, перекинутый через высохшую канаву, и сообразил, что танки обязательно должны будут пройти по нему. Здесь он и встретился с Сян Цзы, который спасся чудом — лег на землю плашмя, и танк прошел над ним, не задев гусеницами. Вдвоем с Чжан Бяо они подбили два танка. Один из них противнику удалось утащить, но второй остался, и они решили осмотреть его изнутри. «Все унесли с собой, сукины дети! — выругался Сян Цзы, вылезая из люка с двумя шерстяными одеялами и несколькими пачками сигарет. — Не иначе, как в Вонсане собирались встречать Новый год!» — «А пулемет остался?» — спросил Чжан Бяо. «Там. Где ему быть?» — ухмыльнулся Сян Цзы. Вдвоем они разобрали пулемет по частям, взвалили на себя, прихватили завалявшийся в танке патронташ, набитый патронами, и вот пришли... Кончив рассказывать, Чжан Бяо оглянулся по сторонам и только теперь увидел Янь Чжэнь-луна. Побледнев от злости, он вскрикнул, забыв, что находится перед командиром батальона.

— Вот ты где, оказывается!.. Товарищ комбат, он велел нам с Сян Цзы ползти к танку, пообещав, что будет прикрывать своим огнем. А на самом деле это он нас выдал. Не начни он стрелять, в танке ничего бы не заметили...

Ван Бин-чэня всего трясло. Минуту он смотрел на Янь Чжэнь-луна взглядом, полным презрения, и, сдерживая себя, приказал связному:

— Забери у него автомат!

Связной почему-то замешкался, и тогда Ван Бин-чэнь заорал что было силы: - Долго я буду ждать?..

Он распорядился отправить Янь Чжэнь-луна в: трибунал; но этого ему показалось мало.

— Трус! — бросил он ему в лицо, гневно сжимая кулаки. — Ведь ты своими глазами видел, что Чжан Бяо погиб, поэтому был уверен — все останется в тайне. За жизнь свою цеплялся? Какими глазами ты будешь смотреть теперь в глаза своему народу? Ничтожество!.. [285]

В это время из затененного угла блиндажа вышел Шан Чжи-ин, который уже несколько минут наблюдал за этой сценой. Набросав коротенькую записку, он передал ее бойцу охраны со словами: «Передашь комиссару!», после чего подошел к Ван Бин-чэню и сказал ему спокойно:

— Ну, чего ты раскричался, другого дела нет? В штабе полка разберутся с ним...

Не успел Чжай Цзы-ни спросить Янь Чжэнь-луна, что с ним случилось, как снаружи послышался громкий стук в дверь:

— Разрешите, товарищ комиссар?

— Входите.

В блиндаж ввели диверсанта-парашютиста, задержанного вблизи пункта боепитания. Из предварительного разговора по телефону с Ци Цзюнь-цаем политкому все было ясно, и он сообщил в штаб дивизии о поимке диверсанта, однако сам хотел взглянуть на него. После первых же вопросов он понял, что это за птица. Он уже собирался отправить пленного в штаб дивизии, как в блиндаж спустился Ван Цзянь. Чжай Цзы-ни быстро поднялся ему навстречу.

— Здравствуйте, товарищ замкомдив! — Он повернулся к выходу и сделал глазами знак бойцу охраны, — А ну-ка, живо за кипяточком!

Пока Чжай Цзы-ни знакомил заместителя комдива с положением дел, тот успел осмотреться. Пленный диверсант заинтересовал его. Когда политком кончил докладывать, он встал из-за стола и спросил:

— Этот?.. Так-так. Сколько же вас прибыло сюда? Пятеро?

— Так точно, — ответил пленный, выглядевший довольно самоуверенным.

— Что ж, пока верно. На одном самолете летели?

— На одном. Во время прыжка растеряли друг друга.

— Это дело поправимо. Скоро опять будете вместе.

Пленный удивленно вскинул глаза. Уверенный тон, каким говорил незнакомый командир, заставил его насторожиться.

Отхлебнув глоток кипятку из кружки, поданной бойцом охраны, Ван Цзянь снова заговорил: [286]

— Приятелей твоих я уже видел. Поджидают тебя — все четверо.

Пленный оторопел.

— Что, испугался? — усмехнулся Ван Цзянь. — А мы ведь давно знали, что Чан Кай-ши обязательно пришлет тебя к нам. Очень ему хочется вернуться на большую землю?

— Хочется.

— Смотри, какой осведомленный! Успокою тебя: прибудем на Тайвань, возьмем и его и всех вас. Всех попросим назад в Китай вернуться... — Он решительно повернулся к ожидавшим конвоирам и сказал:

— Ведите его!

Распорядившись отстранить Янь Чжэнь-луна от обязанностей командира взвода, он перекинулся с политкомом несколькими словами и вышел наружу.

Как только дверь за ним захлопнулась, Чжай Цзы-ни позвонил на командный пункт.

— Это ты, Лао Шань? Слушай, прибыл замкомдив. Велел, чтобы ты был здесь.

42

На душе у Шан Чжи-ина было тяжело. Из головы не выходил позорный случай с Янь Чжэнь-луном. Еще горше было сознавать, что корейские части уходят с позиций и предстоит расставание с Цой Сан Кэмом. Когда Чжай Цзы-ни сообщил по телефону, что его требует к себе заместитель командира дивизии, Шан Чжи-ин вызвал на КП Ван Бин-чэня.

— Смотри держи оборону! Постарайся поскорее восстановить связь и навести порядок на позициях.

— Отдав нужные распоряжения, он накинул шинель и на секунду поднялся на наблюдательный пункт, после чего, не оглядываясь назад, быстрым шагом спустился в овраг. Угрюмое настроение не покидало его. Ему было чуждо чувство нетерпения, которое обычно ощущают люди, возвращаясь с переднего края в тыл, и, следовательно, оказываются как бы вне опасности. Прежде всего об опасности он и не думал. Однако и беспечность была не в его характере. Он не отделял тыла от фронта. И там, в тылу, его ждала груда дел, избавиться от [287] которых или переложить на других он не мог и не хотел. Он не мыслил себе рассматривать свою работу, как выполнение определенных профессиональных обязанностей «командира полка», то есть человека, всего лишь одним рангом ниже командира дивизии и одним рангом выше командира батальона. Для него не существовало ни «большой» работы, выходящей за рамки, обусловленные его местом в жизни, ни «малой», которую могут выполнять подчиненные ему лица. Он чувствовал, что несет личную ответственность перед народом, перед родиной, перед всем миром за сохранение того мира, который был завоеван с таким трудом, поэтому отдавал работе все свои силы, знания и умение. Если он плохо воевал, его нужно отозвать с фронта, удалить от переднего края на тысячу ли. Пусть это сулит ему все блага жизни, условия, в тысячу раз лучшие, чем здесь, он все равно будет чувствовать себя никому не нужным и умрет от тоски. Радость придет к нему только тогда, когда он будет знать, что бился хорошо, что хорошо работал и не посрамил своей родины, оказался достойным доверия народа Кореи. Тогда ему не будет стыдно показаться на глаза людям, куда бы его ни отозвали и куда бы ни вызвали. Но почему его вызывают именно сейчас? Неужели его присутствие на переднем крае никому не нужно? Что все это значит? Не находя ответа на свои вопросы, он терялся в догадках. Когда ему передали, что звонит политком, он приготовился услышать худшее. У него и мысли не было, что Чжай Цзы-ни сообщит ему о прибытии в полк заместителя командира дивизии — по всем данным, Ван Цзянь должен был находиться сейчас на высоте Эинсан, где обстановка сложилась куда серьезнее. Поэтому в первую минуту он даже обрадовался звонку: значит, и там дела поправились! Однако очень скоро радость сменилась тревогой. Невероятно было, чтобы Ван Цзянь хотел видеть его без всякой причины. Не изменилось ли положение в целом?.. Чем больше думал обо всем этом Шан Чжи-ин, тем все глубже в душу закрадывалось сомнение.

Спускаясь с горы, он вдруг почувствовал, что смертельно хочет пить. Во рту все горело. Он удивился. Занятый по горло неотложными делами, он вообще не помнил, ел ли в последние два дня, поэтому чувство [288] жажды было для него неожиданным. Ноги сами привели его к ручью, протекавшему у подножья горы. Держась рукой за камень, чтобы не упасть, он прильнул к ручью всем телом и сразу забыл обо всем на свете. Вода была холодная как лед, но ничего другого ему сейчас и не нужно было. Он готов был выпить весь ручей, только бы утолить жажду. Давно не испытывал он такого наслаждения, ощущая в полной мере удивительный вкус этого прозрачного, как кристалл, источника... Сполоснув лицо, он вдруг обнаружил, что уже несколько дней не брился: под ладонями жестко ершилась колючая щетина бороды. Предстать перед начальством в таком виде было неудобно. Но что он мог поделать? Перейдя ручей, он быстрым шагом пересек овраг и стал подниматься на гору, за которой расположился командный пункт полка.

Заместителя командира дивизии Шан Чжи-ин увидел сразу, как только спустился в блиндаж. Ван Цзянь сидел за столом рядом с Чжай Цзы-ни и что-то ему объяснял. Лицо его было хмурым, насупленным, мигающий свет, падавший от свечи, придавал ему оттенок какой-то сухости. Политком, напротив, выглядел спокойным и отвечал на вопросы замкомдива тем же тоном, каким обычно разговаривал с людьми. От внимательного глаза Шан Чжи-ина не укрылось, что между ними что-то произошло. И все же, искренне обрадованный встречей, он с такой стремительностью бросился к ним, что свеча чуть было не погасла от порыва ветра.

— Здравствуй, замкомдив! — радостно воскликнул он, на время перестав думать о предстоящем разговоре.

— А, это ты? — тепло поздоровался с ним за руку Ван Цзянь. — А мы как раз о тебе говорим. Командир дивизии и комиссар просили меня заглянуть по пути к тебе, навестить, узнать, как себя чувствуешь...

— Как они?

— Они здоровы. А ты как будто еще больше вытянулся. Растешь все?

— Похудел, скажи... Ну, как твое здоровье?

Они засыпали друг друга вопросами, словно много лет не виделись. В дивизии было известно, что здоровье Ван Цзяня с годами ухудшилось, что он чувствовал недомогание, боли в желудке и часто жаловался на врачей, которые настаивали на соблюдении строгой диеты [289] и предписанного ими режима дня. Однако никто никогда не видел его отдыхающим, а на вопросы товарищей и сослуживцев, старавшихся хоть чем-нибудь выразить ему свое участие, обычно отвечал безразличным тоном: «Я? Да вот так — не скажу, чтобы хорошо, но ведь не умираю. Работаю — чего еще надо!»

— Есть какие-нибудь указания? — нетерпеливо спросил Шан Чжи-ин, явно волнуясь.

Ван Цзянь многозначительно взглянул на политкома, из чего Шан Чжи-ин понял, что они уже обо всем договорились.

— Да вот, поздравить тебя пришел, — мягко улыбнулся Ван Цзянь.

Шан Чжи-ин догадался: «Ясно, пришел критиковать», — и сказал:

— Нет уж, сперва давай критикуй, это сейчас важнее.

А как он ждал, что начальство действительно его похвалит! Не ради него самого, не ради его личных заслуг, а для того, чтобы оценить свою работу, взвесить ее применительно к тем требованиям, которые ему предъявлены. Но он готов принять любую критику заместителя командира дивизии в свой адрес, любое нарекание. Критика со стороны поможет ему заметить собственные ошибки и исправить их как можно скорее.

Все сели, закурили и по армейской привычке заговорили сразу о деле. Потом, погасив сигарету, заместитель комдива приказал принести карту. Начальник штаба с готовностью разложил ее перед ним и поставил на край стола еще одну свечу. Это была точно такая же карта, как и та, которую показывал Ван Цзяню командир дивизии, давая указания. На фронте шириной в шесть километров с предельной точностью были нанесены позиции пехоты, огневые точки, артиллерийские позиции, передний край, узел обороны полка, обозначена численность войск и характер оружия. Глядя на нее, Ван Цзянь все больше и больше хмурился, и Шан Чжи-ин уже не сомневался, что смотрит он только на долину Мундынкок. Не ожидая разрешения, он заговорил, стараясь доказать целесообразность именно такого расположения войск по фронту обороны полка. Ван Цзянь снова закурил, как бы давая подчиненному возможность полностью и до конца высказать свою [290] точку зрения. Пока Шан Чжи-ин докладывал, он ни разу не перебил его, взвешивая в уме каждую деталь доклада. «Шан Чжи-ин, — мысленно рассуждал он сам с собой, отхлебывая из кружки остывший кипяток, — способный и опытный военачальник. Но ведь и самый умный человек тоже может растеряться, когда обстоятельства складываются для него неблагополучно. Это и случилось с Шан Чжи-ином, не сумевшим по-новому разобраться в новой для него обстановке». Он взглянул на часы. Не пора ли сообщить им, что командир дивизии передал их полку все безоткатные орудия? Ведь нужно еще успеть определить расстояние между всеми подразделениями, помочь правильно распределить все и договориться по ряду вопросов. Пора, конечно, пора, не так уж много остается времени для всего этого. И все же главное не вопрос времени. Главное — позиция самого Шан Чжи-ина, его характер: покладистым он будет или станет упрямиться. Обо всем этом ВанЦзянь и думал по пути сюда. Но, приехав, он ни разу не вспомнил своих опасений, словно их и не было. Забыл прежде всего потому, что люди нисколько не растерялись под шквальным артиллерийским огнем и продолжали работать, правда, с большей осторожностью, но продолжали. Во-вторых, сам Шан Чжи-ин был не из тех, кто не имеет своего мнения: в его решении чувствовалась здравая мысль. Нужно было поэтому тщательно все взвесить, прежде чем упрекнуть его в чем-либо.

— Мы организовали боевой порядок так, — сказал Шан Чжи-ин, придвигая карту к себе, чтобы ее можно было одновременно сравнивать с картой Ван Цзяня. — Здесь позиции тяжелой артиллерии. По условиям местности нам пришлось создать две довольно мощные артиллерийские группы. Вот первая, вот вторая. — Он подробно остановился на вопросах использования огневых средств в различные периоды боя и сообщил, в частности, о мерах взаимодействия, принятых им на случай наступления противника при неожиданном прорыве фронта. — Огнем покрывается, как видите, каждый метр площади.

Ван Цзянь одобрил принятый им боевой порядок, поправив его лишь в одном пункте. Ему было совершенно ясно, что Шан Чжи-ин изучил обстановку: [291] решение его было смелым и в то же время тщательно продуманным. Не так-то просто конкретно разработать свое решение в такой спешке.

— Мой совет вам, — сказал он, — пометьте ваши позиции и позиции противника единой нумерацией, удобнее будет руководить огнем. Все орудия без исключения, в том числе и настильного огня, расположите так, чтобы у вас получился как бы веер — он будет охватывать твои позиции, полосу между нами и противником, передний край и глубину обороны противника, а кроме того, и наших соседей. Знаешь, что это тебе даст? Каждое орудие можно будет использовать в максимальной степени. Надо будет — любое из них сможет открыть огонь по той точке, которая ему будет указана, и ты будешь вести по ней сосредоточенный огонь. Понял? Теперь относительно первой линии. Огонь станковых пулеметов и минометов, чувствуется, организован. Продумайте теперь вопросы взаимозаменяемости и взаимоподдержки. Противник, скажем, ведет на какой-то объект наступление; взаимопомощь и взаимозаменяемость дадут тебе возможность встретить его огнем всех наших огневых точек и нанести смертельную рану. А главное — наш передний край не окажется изолированным, одиноким. Ну, а этот район? — спросил Ван Цзянь, обводя пальцем долину Мундынкок. — Кому ты собираешься отдать его?

Шан Чжи-ин растерялся. Вопрос заместителя комдива был для него и неожиданным и одновременно обидным. Минуту он стоял, не зная, что ответить. Потом сказал смущенно:

— Я? Никому.

— Почему же сам не овладел им?

Собственно говоря, Шан Чжи-ин мог бы найти предлог оправдаться, и даже не один — лучше всего было сослаться на нехватку оружия. Но он так не поступил.

— Без сопровождения пехоты танки вести бой не смогут, — сказал он, но тут же поправился:

— Самостоятельно вести бой. Предположим, на каком-то направлении они прорвались. Но ведь образовавшуюся щель еще нужно закрепить, правда? Высоты на обоих флангах в моих руках...

Ван Цзянь спокойно перебил его:

— Ответь на мой вопрос. Как ты оцениваешь этот [292] район? Почему ты не использовал его? Почему не использовал, чтобы еще сильнее бить врага?

Шан Чжи-ин молчал. Что он вообще мог сказать, если у него не возникла даже мысль включить долину Мундынкок в узел обороны полка! Он стоял, наклонившись над картой, нервно сжимая лежавшие на столе кулаки.

— Командование армейской группировки, — заговорил Ван Цзянь, — считает, что ключ к решению вопроса разгрома «осеннего наступления» лежит в уничтожении вражеских танков. А ты? Все еще полагаешься на опыт прошлой войны. Как же ты не обратил внимания на это место? Всю тяжесть обороны взвалил на пехоту, мер борьбы с танками противника не продумал. Ты сможешь оказывать им лишь временное противодействие и находиться на позиции наблюдателя. Много ли пользы от твоих «противотанковых групп»? Да и что они могут сделать? Ну, пошумят, подобьют несколько. Это не решение вопроса. Ты меня извини, но особенности нынешней войны ты еще не постиг как следует. — Он снова показал рукой на район Мундынри и посмотрел Шан Чжи-ину в глаза. — Если ты не отбросишь неприятельские танки, ты не сможешь остановить общее наступление противника, запомни это. Сможешь уничтожить вот здесь, в этом месте, как можно больше танков, противник немедленно потеряет свою наступательную силу. Как видишь, в этом пункте — твоя точка зрения неправильная. Не на «оборону» нужно делать упор, а на уничтожение противника, на уничтожение его людской силы, на уничтожение его военных материалов. Все должно быть нацелено на это. Твой боевой порядок правильный, но он построен соответственно твоему взгляду, поэтому ты и не придал особого значения этой долине. А ведь отсутствие здесь прикрытия — опасно. Уцепился за высоты на флангах, бросил все, чтобы закрепить их за собой, а ведь дверь-то открыл, открыл широко. Ну что ж, говори теперь, ты. Твой боевой порядок мне ясен, я хочу знать, что ты думаешь.

— Реактивные противотанковые гранатометы имеются на обоих флангах, — заметил начальник штаба. За восточный отвечает один батальон, за западный...

— А за этот вот широкий пояс посередине? [293]

Оба батальона отвечают.

— Тебе тоже не мешает иметь реальный подход к вещам, — Ван Цзянь повернулся к Шан Чжи-ину и вопросительно взглянул на него. — Ну?

Шан Чжи-ин молчал.

— Что ж, — сказал Ван Цзянь, — это равносильно тому, что за долину никто не отвечает. Руководить боевыми действиями в ней некому. Пусть противник делает здесь все, что хочет. Неужели то, что произошло сегодня, ничего не говорит вам? Противник прорвался в глубину наших позиций и гулял там, словно в пустыне, перерезал наши пути подхода к переднему краю, открыл против нас огонь сзади. Мало вам этого? Что делали ваши противотанковые группы? Сидели со своими гранатометами на высотах и вниз не спускались. Противник нащупал у нас пустое место. Сегодняшние действия танков были подготовкой к завтрашнему сражению. Пока что танки целы и в бой брошено лишь два полка пехоты. Но наготове еще четыре, а сзади целая дивизия. Я хочу знать, какие меры срочного характера ты можешь принять, чтобы быть на высоте положения?

Глаза Шан Чжи-ина были закрыты, лицо выглядело каким-то осунувшимся, болезненным. В его памяти всплыли бои последних дней, неприятельские танки, Янь Чжэнь-лун... Как мог он пренебречь всем этим? О чем он думал эти дни? Об обороне, о том, что противник просачивается и нужно во что бы то ни стало загородить ему дорогу к позициям!.. Как все это неприятно! Не заметить, что он отстал от жизни!..

Заместитель комдива заговорил мягче:

— Многое сделано вами очень хорошо, но есть и неверные решения. Американцы рассчитывают на свой громадный технический перевес — в этом, кстати, у них большое преимущество перед нами. Сил у тебя действительно мало, это факт. Но сейчас давай говорить не об этом. Решающее — в мышлении командира. Можно иметь оружие, но не уметь им пользоваться.

Ван Цзянь был уверен, что Шан Чжи-ин станет возражать ему, оправдываться, спорить. К этому он был готов. Но ему хотелось по-хорошему убедить его отказаться от принятого решения, поэтому заговорил с ним более покладисто, как бы советуясь, что можно [294] сделать. Однако Шан Чжи-ин и не оправдывался. Он просто молчал, погруженный в мысли о сегодняшнем дне. Сколько натерпелся он за этот день! Все время на переднем крае, сам организовал контрудар, восстановил позицию... Да, конечно, все это всем очевидно, но удовлетворяться, уговаривать самого себя, что ты — хороший человек, нельзя, не этого ждут сейчас от него. Поэтому и возражать заместителю командира дивизии он не стал. Начальство ни в чем его не упрекает, это же самое ему могли высказать и равные по положению и подчиненные. Конечно, тот факт, что позиция не потеряна и противнику не удалось продвинуться ни на шаг, говорит о многом. Он, Шан Чжи-ин, по собственной инициативе вступил в бой и нанес врагу большие потери в людях, контрудар тоже был организован правильно, поэтому заявлять, что для задержания противника ничего не было сделано, по меньшей мере наивно. И все же это не оправдывает его ошибки. Нужно проявить смелость и согласиться с критикой, — только так должен поступить член Коммунистической партии, если не хочет отстать и лишиться основного, ведущего своего качества. Шан Чжи-ин не отрывался от реальной действительности, наоборот, он всегда стремился к тому, чтобы проникнуться ею, однако сознавать, что он совершил ошибку, ему было больно и тяжело. Сознание того, что ошибка непростительна, заставляло его страдать еще больше.

Здесь и мое упущение, товарищ замкомдив, — нарушил молчание Чжай Цзы-ни, видя, как тяжело переживает случившееся Шан Чжи-ин. Правда, он еще до операции высказывал Шан Чжи-ину свое опасение по поводу того, что в долине Мундынри отсутствует артиллерийское прикрытие, но сказать об этом сейчас, свалив всю вину на товарища, он не чувствовал за собой никакого морального права. — Обстановку мы вместе изучали, поэтому...

— Нет! — вдруг поднял голову Шан Чжи-ин. — За все отвечаю я. Для меня теперь ясно, что... — Он резко взмахнул рукой, словно желал показать, что ему ясно, но не нашел подходящих слов для выражения своей мысли и виновато улыбнулся.

— Ну зачем так переживать! — сказал Ван Цзянь. — Я люблю прямые слова. А ведь бились вы очень хорошо. — [295]

Шан Чжи-ин усмехнулся: заместитель комдива считает его ребенком! И хотя Ван Цзянь действительно говорил совершенно искренне, Шан Чжи-ин замотал головой, словно не соглашался с ним.

— Не надо подбадривать, о себе я сам скажу. Я не такой человек, чтобы цепляться за свои ошибки. Да и, кроме того, тут дело вовсе не в моей «личной» репутации. Все-таки, я думаю, лучшее впереди.

— Еще и сейчас не поздно.

— Ну, конечно! — подхватил Шан Чжи-ин. — Поздно будет, если нас отсюда выгонят. А это, будем верить, не случится.

Он сел, испытывая огромное облегчение оттого, что избавился от несвойственного ему чувства внутренней тревоги. Взглянув на Чжай Цзы-ни, он понял по его глазам, что тот тоже рад за него, за его прямоту, смелость и бескорыстие. К человеку, который связал себя с делом революции, настоящая радость приходит, когда он находит в себе силы исправить допущенные им ошибки. Он делает прыжок в своем развитии, нужный народу и родине. Возможно, Шан Чжи-ин и не понимал подлинной причины своей радости, но причина была именно в этом.

Ван Цзянь взглянул на часы и спохватился.

— Да! Командир дивизии распорядился передать вам все безоткатные орудия. Используйте их в долине Мундынри. Бейте вражеские танки смело! Когда вы уничтожите определенное количество их, вот тогда и увидите, посмеют ли они продолжать пользоваться своей тактикой «клиньев»! — Он засмеялся. — Помоги же, Шан Чжи-ин, американским чертям найти себе здесь могилу. Сразу, конечно, это невозможно, но шаг за шагом...

— Что нового? — спросил Шан Чжи-ин таким тоном, каким всегда обращаются на фронте к людям, прибывшим из тыла.

— Ты о переговорах? — вздохнул Ван Цзянь. — Утешительного мало. На той же точке переговоры, нисколько не сдвинулись. Американцы выставили новое условие: отрезать им район северо-западнее Косэна, от Сэсонри и дальше по линии Чандори — Досутай — Гуханри, то есть хотят закрепиться не только в Косэне, но и в Чандори, Пхенгане и Гымчэне. Район, что и говорить, богатый. А недра здесь какие! Выходит, что и за столом конференции грабежом занимаются, и здесь, [296] с той лишь разницей, что там, — дипломатическими увертками. Бить их надо, бить крепко. Трудно это, но что нам остается? Стиснем зубы, а терпеть будем.

— Ван Флит заявил, что он надеется на крупную военную победу, — заметил Чжай Цзы-ни.

Вот именно! Это единственное, чем они себя тешат. Отсюда напрашивается вывод — нанести им крупное военное поражение, может быть, даже большее по масштабам, чем та победа, которую они хотели бы получить, — усмехнулся Ван Цзянь. — Но для этого нам мало одной обороны. Нужно непрерывно ослаблять врага и закалять себя, становиться армией современного типа. В Азии на нас теперь смотрят все угнетенные народы, одно это требует от нас непременно одержать победу над Америкой...

Он закашлялся, после чего глубоко вздохнул. Следовало бы дать ему возможность немного передохнуть, но он сам предложил отправиться на наблюдательный пункт.
Воспользовавшись минутной паузой, Чжай Цзы-ни вынул из кармана хрустящий конверт и передал Шан Чжи-ииу:

— Смотри, вот счастье!

Шан Чжи-ин вздрогнул. По адресу он сразу узнал почерк Ван Шу-цинь.

— Что, доволен? — улыбнулся Ван Цзянь. — Смотри, не забудь, что почтальоном твоим был заместитель командира дивизии. Может быть, вспомнишь когда-нибудь.

Все засмеялись и вышли из блиндажа.

Поблизости разорвался снаряд. Противник бил из орудий крупного калибра. Война продолжалась, опаляя огнем сумрачное ночное небо. Рука Шан Чжи-ина, сжимавшая письмо жены, была мокрая от пота.

— Ночь какая! — задумчиво сказал Ван Цзянь, беря его под руку. — Спят теперь наши дома. Жены спят, матери, дети. Какое счастье иметь родину и мирное небо над головой!..

Спускаясь с горы, они заметили внизу отряд носильщиков, направлявшийся в сторону леса. Люди шли вразброд. Подбежавший к ним боец спросил запыхавшись:

— Где перевязочный пункт полка?

От группы замкомдива молча отделился офицер штаба и побежал вместе с ним показать дорогу. [297]

— Какие потери? — спросил Ван Цзянь. — Тяжелые, — ответил Чжай Цзы-ни. — Очень тяжелые.

43

Принесли раненых, и Пэй Дун-шэн приказал Ван Шу-цинь ассистировать при операциях. Она быстро приготовила инструменты, разложила на столике обеззараживающие средства. Довольная тем, что начальник санотряда не отправил ее в тыл, Ван Шу-цинь с головой ушла в работу. На этом она сама настаивала. Требовательная к себе, она могла терпеть любые лишения, даже горе разлуки с ребенком, лишь бы быть здесь, возле Шан Чжи-ина. В работе — и только в ней — она могла найти утешение, отвлечься от своих безотрадных дум.

Авторитетом у подчиненных начальник санотряда пользовался, хотя те и знали за ним одну слабость: требовал он от них работу как-то застенчиво, словно ласковая мать, наставляя ребенка уму-разуму. И вместе с тем ему нельзя было отказать в наличии характера, особенно когда этого требовали обстоятельства. Возможно, таким его сделало сознание личной ответственности за порученный участок работы. Во всем отряде имелось лишь два врача — он и его помощник. На них лежала вся тяжесть медико-санитарного обеспечения полка, а условия работы были такие невероятно тяжелые, что и говорить не приходится. Полевой госпиталь расположился в двух маленьких крытых соломой хижинах, каким-то чудом уцелевших в этом огненном хаосе. Кто знает, может быть, только то, что эти хижины находились у подножия южной горы, неприятельские снаряды еще не нащупали их. Впереди был маленький, зажатый с обеих сторон отвесными скалами дворик, слишком маленький для того, чтобы в нем мог разместиться госпиталь, и сразу за ним небольшой родник. Обе хижины были пусты, покинуты бежавшими от войны хозяевами. Раненые стали поступать в первый же день. Санотряд не успел к этому времени полностью развернуться, поэтому Пэй Дун-шэн поручил все заботы о них своему помощнику, а сам занялся оборудованием операционной. Большая часть больных поступала с осколочными ранами. Одни были [298] ранены на марше, другие — при выходе на передний край, третьи — во время рытья окопов, еще и не видя противника в лицо. И маленький дворик сразу же оказался заполненным ими до отказа. Все требовали, умоляли скорее оказать помощь.

Ван Шу-цинь торопливо вынула из сумки гребень, привела в порядок спутанные волосы и побежала к роднику сполоснуть лицо. Ей не хотелось, чтобы больные видели ее заплаканной. Однако она была так изнурена всем тем, что ей пришлось пережить за последние дни, что придать себе бодрый вид не смогла. А тут еще столько раненых, которых становилось все больше и больше! От их стонов у нее сердце разрывалось на части.

Бои на переднем крае развернулись на второй день. В сумерки началась доставка новых раненых. Отправку в тыл тех, кому уже сделали перевязки, временно пришлось задержать, так как людей было мало. А раненые продолжали прибывать, и очень скоро носилки с ними ставили прямо в лесу. Всюду слышались стоны, везде был запах крови, со всех сторон в нос бил острый запах йодоформа. Какой-то боец, раненный в голову, потерял сознание во время перевязки. На секунду он пришел в себя и попросил пить. Ван Шу-цинь стремглав побежала в хижину, но когда она принесла ему воду, боец замотал головой, не узнавая ее, со злостью оттолкнул державшую стакан руку и стал кричать в бреду: «Бей!.. М-мать!.. Гранаты!..» Кричал он долго, наконец успокоился и как будто уснул. Ван Шу-цинь боялась разбудить его и безмолвно сидела рядом, с тревогой следя за его дыханием. Перед ее глазами возникло страшное видение того, что творится на переднем крае. Чья-то рука коснулась ее и судорожно потянула к себе. Это было так неожиданно, что она вздрогнула.

— Сестрица! — словно сквозь сон, услышала она прерывистый голос. — Дай что-нибудь от боли... У, гады!.. Зубами, буду грызть, а отомщу!.. Дай, сестрица, прошу тебя. Есть ведь какое-нибудь лекарство: примешь его — и сразу полегчает...

Боец выглядел совсем еще молодым. На его безусом, мальчишеском лице испуганно трепетали большие, словно удивленные глаза. Красивые сочные губы дрожали. [299]

— Двенадцать раз шел на нас в атаку, понимаешь ты это? — продолжал говорить боец, ободренный ее вниманием:

— Нога у меня ранена. Неужели не вылечат? Что я потом буду делать без нее, сестрица? Ведь я же еще и не воевал!.. Думаешь, не оставят на фронте?

Что ты, что ты! Вылечим твою ногу, будет такой же, как и здоровая, — попробовала утешить его Ван Шу-цинь. Она осторожно взяла его руку и нащупала пульс. Рука была совсем холодная. У юноши начинался озноб.

— Ты словно моя сестра! — с благодарностью посмотрел на нее раненый и что-то зашептал.

На глазах у Ван Шу-цинь выступили слезы. Раненый, очевидно, заметил их, потому что резко поднялся вдруг, стиснув зубы, чтобы пересилить боль.

— Это наше, мужское дело! Зачем ты приехала сюда?.. Когда я уходил, меня сестра провожала, племянник маленький. Все хотел, чтобы я обнял его...

Ни слова не говоря, Ван Шу-цинь дала ему таблетку морфия и быстрым шагом направилась в сторону леса. Успокоившись немного, она вытерла глаза и побежала в хирургическую. У самой двери на носилках лежал раненый. Ван Шу-цинь уже хотела спросить Пэй Дун-шэна, не нужна ли ее помощь, но тот разговаривал в это время с врачом, и она не решилась прервать их.

— Я считаю, — говорил врач, не спуская глаз с начальника санотряда, — что его нужно немедленно отправить в тыл, и чем скорее, тем лучше.

Ван Шу-цинь неприятно покоробило то, как врач сделал ударение на словах «я считаю» и «скорее». Однако Пэй Дун-шэн, казалось, даже не слушал его. Но это было не так. Кончив осмотр раненого, он поднялся и посмотрел на врача исподлобья.

— Я совершенно другого мнения. С какой стати отправлять?

Из этого короткого разговора Ван Шу-цинь поняла, что речь шла о том самом раненом, которому она только что дала морфий. Ей стало не по себе. Почему врач не хочет его оперировать? Неужели... Но разве можно об этом даже подумать!

Врач, высокий, всегда стеснявшийся своего роста и поэтому сутулившийся, выглядел сегодня каким-то жалким и невзрачным, даже маленький Пэй Дун-шэн казался перед ним богатырем. Заметив в дверях Ван [300] Шу-цинь, Пэй Дун-шэн обрадовался и сделал ей глазами знак:

— На стол!

Ван Шу-цинь показала санитарам, где найти умирающего бойца, а сама пошла мыть руки, чтобы оперировать раненого, уже лежавшего в хирургической на носилках.

У раненого была разбита голень. Рана продолжала кровоточить, и разобраться в этом кровавом месиве из мышц, сосудов, нервов, осколков раздробленной кости было очень трудно. Санитар все время светил ей электрическим фонариком. Привычным движением она перетянула с его помощью раненую ногу жгутом и приступила к работе. Возилась она долго, пока рана не была тщательно обработана, после чего обложила ее стерильными салфетками, перевязала и закрепила шины. Когда она заканчивала перевязку, санитары внесли в хирургическую уже знакомого ей бойца и положили на стол. Пэй Дун-шэн возился с ним не меньше двух часов, наконец снял маску и резко бросил санитарам:

— Немедленно в тыл, здесь не оставляйте!

Помогавший ему при операции врач горько усмехнулся.

— Боюсь, теперь все равно не дотянет... Я был прав.

— Не здесь, так в пути, какая разница, где умирать — так я тебя понял? — процедил сквозь зубы Пэй Дун-шэн и вышел из хижины отдать нужные распоряжения командиру отделения носильщиков. Вернувшись, он с сожалением посмотрел на врача. — Помогать надо людям, пойми ты это. В любом случае помогать, даже когда никакой надежды нет. Мы обязаны перед ними, обязаны перед этим товарищем, которому осталось жить, может быть, действительно мало. Сделать все, что в наших силах, только бы вырвать у смерти несколько лишних минут. Эх ты! Когда ты станешь настоящим врачом?..

В полночь принесли Ли Ен Хва. Взволнованная Ван Шу-цинь вбежала в хирургиче-скую.

— Товарищ начальник! Там раненого корейца из Народной армии принесли.

— В каком состоянии?

— Большая потеря крови. [301]

— Ясно. Сделаем все возможное. Это наш друг, товарищи, напоминать, думаю, не стоит... На стол!

Бинты, которыми был перевязан Ли Ен Хва, пропитались кровью. У него уже не было сил стонать, поэтому он лежал на носилках, молча стиснув зубы, и старался не думать о том, что он ранен. Открыв глаза, он увидел вокруг себя незнакомых людей, которые что-то говорили, но что именно — понять было трудно. От резкого света электрического фонарика он зажмурился. И вдруг ему почудилось, будто он у себя дома, на шахте. Видение было таким отчетливым, что его охватил испуг. Неужели конец? Он видит все это потому, что стал ближе к смерти! Вот она приближается к нему! Прочь, прочь, смерть, он не хочет тебя видеть!.. Сделав над собой усилие, Ли Ен Хва открыл глаза. Люди в белом по-прежнему стояли, наклонившись над ним, и о чем-то шептались. Сознание вернулось к нему, он снова почувствовал резкую боль в животе. Люди в белом хотят ему помочь. Неужели он видит их в последний раз? Нет, нет, он хочет жить, хочет быть с людьми!..

— Нужно переливание крови, — тихо сказал Пэй Дун-шэн, закончив осмотр, и повернулся к Ван Шу-цинь. — Скорей!

Ван Шу-цинь быстро взяла пробу, результат передала Пэй Дун-шэну. Он несколько раз проверил записи и грустно покачал головой.

— Если бы мы с ним были одной группы!..

— Товарищ начальник! — торопливо заговорила Ван Шу-цинь. — У меня такая же группа.

— Ты не годишься.

— Почему?

Это «почему» вырвалось у Ван Шу-цинь непроизвольно. Ее удивил и обидел категорический отказ начальника санотряда взять у нее кровь. Как мог он, такой добрый, покладистый человек, сказать это!

— Что значит — почему? Ты мать, недавно родила...

— Ну и что с того? Ведь я здорова.

Ван Шу-цинь продолжала настаивать на своем. Ее голос стал громче, она не могла оставаться спокойной, видя, с какой тоской смотрит на них раненый кореец. Человек на грани смерти, а они тянут, думают о чем-то!.. Она вспомнила женщин и детей, которых видела по пути на фронт. «Что я могу сделать для них? — [302] мысленно спрашивала они себя, ожидая ответа Пэй Дун-шэна. — Ведь среди этих женщин могла быть и жена этого корейца?..» Нет, она не будет молчать, она скажет Пэй Дун-шэну все, что думает о нем!

— Товарищ начальник! — не выдержав молчания, взмолилась она. — Я такое видела по дороге сюда, что и сказать не могу. Труднее было, чем ребенка оставлять, поверьте мне. Они ведь тоже для нас... Если моей кровью можно спасти жизнь этого бойца, берите ее. Я хочу сделать это для него, для тех корейских женщин... Ну что вы смотрите на меня так, словно в первый раз видите?! — Она быстро перевела дыхание и снова заговорила, не давая Пэй Дун-шэну опомниться. — Товарищ начальник, разрешите?..

После переливания крови лицо Ли Ен Хва сразу приняло другой оттенок. Жизнь постепенно возвращалась к нему.

Слабым движением руки Ван Шу-цинь отстранила от себя санитара, который хотел помочь ей подняться. Ей не нужна ничья помощь, пусть санитар займется своим делом, людей и так мало... Легкораненых она перевязывала тут же, на носилках. Работала она внимательно, чтобы не задеть неосторожным движением больного места. Работа успокаивала ее, и она уже не чувствовала усталости. Она была счастлива, что может хоть чем-нибудь помочь таким дорогим и близким ей людям, облегчить их страдания. Ее халат был весь в бурых пятнах крови. Не разгибаясь, она работала не меньше получаса, сделав перевязки десяти раненым. Но когда она выпрямилась, чтобы немного передохнуть, перед ее глазами вдруг поплыли черные круги. Чувствуя, что она упадет, Ван Шу-цинь из последних сил ухватилась за ствол дерева и прижалась к нему всем телом. Она ничего не видела: ни леса, ни носилок, на которых лежали раненые, ни маленькой крытой соломой хижины. Гладкая кора дерева приятно холодила кожу лица, и она поняла, что обморок прошел. «Только бы никто, не видел, что со мной было, — пронзила сознание мысль. — Если начальник санотряда узнает, он немедленно отправит меня в тыл. Неужели не выдержу?»

Опасения Ван Шу-цинь были вполне обоснованы. [303]

Пэй Дун-шэн уже давно обдумывал, как бы отправить ее в тыл вместе с тяжелоранеными. Там ей, конечно, будет спокойнее. Но как это сделать? Ведь она ни за что не согласится. То ли дело, когда приходится выдерживать такую борьбу на переднем крае, но кому она нужна здесь, эта борьба?.. Снаряды ложились близко от полевого госпиталя, и раненые могли вторично оказаться под обстрелом. Ван Шу-цинь работала не покладая рук. Казалось, она даже не замечала, что снаряды рвались совсем рядом. Именно эта ее активность еще больше беспокоила Пэй Дун-шэна. «Я отвечаю за нее. Ради того, чтобы быть на фронте, она оставила ребенка. Упрекать ее у меня никаких оснований нет. Но я не могу заставлять ее работать так же, как работают мужчины». Приказав персоналу госпиталя немедленно идти отдыхать, он сказал, что будет сам дежурить. На этот раз он показал свой характер. «Работа для нас только начинается. Думаете, я заставлю вас идти спать, чтобы вам лучше было? Для этого у меня нет времени. Меня беспокоят бойцы. Кто будет заботиться о них, если мы свалимся? Нужно дорожить каждой минутой!» Уговорив в конце концов людей лечь спать, он решил пройтись по лесу. Раненые спали, спали бойцы, прикорнув возле них. В это время со стороны ущелья послышались тревожные голоса. На тропинке показались бойцы с носилками. Потом еще... еще...

— Есть здесь кто? Спят они все, что ли?! — услышал Пэй Дун-шэн чей-то недовольный голос. И сразу же носильщики громко закричали:

— Эй, кто здесь есть?..

Пэй Дун-шэн выбежал им навстречу и замахал руками, требуя прекратить шум. Указав носильщикам место, куда отнести раненого, он принес медикаменты и сам принялся за перевязку. Будить он никого не стал. Работа заняла минут пять, а он думал, что больше часа. Он заглянул в хижину, там все спали. Ван Шу-цинь сидела у стола, уронив голову на вытянутые руки. Ее длинные ресницы красиво оттеняли бледные, без единой кровинки щеки, кожа на осунувшемся лице казалась тонкой-тонкой, почти прозрачной. Обыкновенная женщина, тихая, покорная. Но почему она становится совсем другой, когда не спит? Какое же нужно иметь самообладание, чтобы так держаться, какую волю! «Да, волю!» — [304] повторил про себя Пэй Дун-шэн, тяжело вздохнув. Он снова взглянул на Ван Шу-цинь и дружески улыбнулся ей. Такую улыбку знали только его жена и ребенок... Он снова насупился. Снаружи раздался сильный взрыв. Снаряд упал, по-видимому, возле самого ущелья. Ван Шу-цинь вздрогнула, но не проснулась, а как-то зябко поежилась. Пэй Дун-шэн поспешно накрыл ее своей шинелью. Движения его были осторожными, почти не слышными. Однако Ван Шу-цинь сразу проснулась.

— Вы не спите, товарищ начальник? Теперь отдохните вы, я подежурю.

Пэй Дун-шэн уже раскаивался, что разбудил ее.

— Что я наделал! Думал, теплее тебе будет под шинелью, поспишь хоть немного. А получилось наоборот. Я ведь думал только о деле, больше ни о чем...

— Зачем вы извиняетесь! Я уже выспалась. Целый час спала!

— Час! Только десять минут, можешь убедиться. Тебе нужно немного отдохнуть, не продержишься ведь...

Ван Шу-цинь встала.

— Там принесли раненых.

С новой партией раненых в госпиталь был доставлен Лю Вэнь-цзин. Санитары нашли его в овраге, когда возвращались с переднего края.

— Это ты, сяогуй? — воскликнул Пэй Дун-шэн, сразу его узнав. Быстро покончив с перевязкой, он спросил:

— А как командир полка?

— Не знаю, — ответил Лю Вэнь-цзин. — Я давно не видел его.

«Давно» он сказал таким тоном, словно действительно не видел Шан Чжи-ина уже много-много дней, Придя после глубокого обморока в сознание, он ничего не мог вспомнить, даже обстоятельств, при которых был ранен. Как только Пэй Дун-шэн сделал ему перевязку, санитары унесли его в лес и положили под скалой, где находились другие раненые, подготовленные к отправке в тыл.

В этот день раненых было особенно много, гораздо больше, чем в предыдущие дни. К вечеру осколком разорвавшегося вблизи госпиталя снаряда была ранена Ван Шу-цинь. Правда, рана была несерьезная, осколок лишь слегка задел левую руку. [305]

Когда спустились сумерки, позвонил политком. Он ни о чем не спрашивал, только сказал отрывисто:

— Пэй Дун-шэн? Немедленно приступай к отправке раненых.

Пэй Дун-шэн тут же подозвал Ван Шу-цинь и отдал ей нужные распоряжения. Говорить было не о чем, каждая минута грозила новыми неприятностями.

— Товарищ Ван Шу-цинь, ты должна понять мое положение, — сказал он, стараясь выглядеть как можно спокойнее. — Я не могу поступить иначе. Как только установится затишье, ты вернешься. Да и кто знает, может быть, там ты скорее встретишься с Шан Чжи-ином. Вызовут ведь его в штаб дивизии...

Ван Шу-цинь заплакала.

44

Когда Шан Чжи-ин спустился в блиндаж оперативного отдела, письмо Ван Шу-цинь все еще было у него в руке, он так и не успел распечатать его.

Офицеры возились над картами, уточняя позиции своих войск и нанося новые огневые точки противника, выявленные в ходе боев. В каждом квадрате карты умещалось 500 квадратных метров площади — со всеми ее горами, холмами, лесами, со стремительными ручьями, сливающимися в реки, и каждый сантиметр этой площади нужно было накрыть огнем. Нужно было обозначить на карте все высоты, занятые противником и нашими войсками, все впадины и дороги, все переправы, открытые места и щели, выбрать основные точки прицеливания, уточнить расположение позиций пехоты и артиллерии, решить другие вопросы, размещения различных родов оружия. Это была сложная и кропотливая работа, требовавшая от исполнителей предельной точности. Шан Чжи-ин решительно сунул письмо жены в карман. Он понял, что теперь не только не должен думать о нем, но и не имеет для этого времени. Ван Шу-цинь на родине, и это — главное. Но почему он так волнуется? Ответить себе на этот вопрос он не мог. Нет, нет, сейчас, конечно, не следует читать ее письмо. Только что его крепко покритиковали, многое в работе действительно сделано плохо, и лучше всего подождать с письмом. Он хочет в полной мере ощутить радость встречи [306] с Шу-цинь. До этого ли ему сейчас? Как может он позволить себе все отбросить и заняться письмом? Она дома, она думает о нем, и пусть ее письмо будет радостным напоминанием о том, что все хорошо, что мысленно она рядом с ним, там, на родине, что они идут, тесно прижавшись друг к другу, что он держит ее руки в своих... Нет, у него и мысли такой не было, чтобы Ван Шу-цинь оставила дом и приехала на фронт, перегнав по пути свое же письмо, что она здесь, на перевязочном пункте, рядом с передним краем, на котором находится он сам. Да и как мог знать все это Шан Чжи-ин?.. Взглянув на часы, он с головой ушел в работу. Но работал он недолго. Против его воли веки вдруг слиплись, усталое тело склонилось над картой, рука, державшая карандаш, вывела на ней какой-то знак... Во сне он увидел, что карта готова и направлена на огневые позиции, что по ней он руководит боем, сообщая по телефону артиллеристам координаты целей... Проснулся он так же неожиданно, как и уснул. Рука по-прежнему водила карандашом по карте. Весь сон продолжался не более одной минуты.

Однако его состояние не укрылось от взгляда политкома. Предложив ему сигарету, Чжай Цзы-ни молча поднес горящую спичку. Шан Чжи-ин с благодарностью посмотрел на него и глубоко затянулся дымом.

Начальник штаба принес сводку о количестве раненых и убитых. Просмотрев список, Шан Чжи-ин передал его политкому. Сводка была малоутешительной. Полк нес большие потери. С уходом частей корейской Народной армии позиции опустели, каждая рота нуждалась в пополнении, вести бой в создавшихся условиях было трудно, особенно учитывая тот факт, что противник еще не перешел в наступление по-настоящему. По молчаливому взгляду Шан Чжи-ина начальник штаба понял, что тот неодобрительно отнесется к предложению вывести на передний край подразделения второго эшелона. Но ничего другого он не мог придумать. Шан Чжи-ин молчал, ожидая, что скажет политком. Пауза длилась минуты две, наконец Шан Чжи-ин не выдержал и сказан угрюмо:

— Не выйдет. Ни одного солдата не дам взять.

— Как же быть?

Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни молчали. [307]

— Может быть, запросить в дивизии? — предложил начальник штаба.

Снова молчание. Но вот во взгляде Шан Чжи-ина промелькнула недобрая усмешка.

— На марше находится еще один полк, — продолжал начальник штаба. — По всей видимости, он поступит в распоряжение штаба армейской группировки. Но ведь далекой водой жажды не утолишь. Что, если попросить у командира дивизии?

— У командира дивизии? — Шан Чжи-ин решительным движением руки отложил сводку в сторону. — Кто это надоумил тебя? Просить не буду. Перебросим на передний край подразделения обслуживания. Сделать все нужно будет сегодня же ночью.

За дверью послышался чей-то хриплый голос:

— Разрешите, товарищ командир полка?

В проходе выросла высокая темная фигура. Загородив ладонью свечу, чтобы ее свет не мешал видеть, Шан-Чжи-ин поднял голову. В вошедшем он сразу узнал своего коновода Ма Дэ-мина.

— Что случилось? — испуганно спросил он.

Ма Дэ-мин нерешительно переступил с ноги на ногу, наконец набрался смелости и выпалил единым духом, не сводя глаз с командира полка:

— В роту пришел проситься...

Сказал и замер.

Шан Чжи-ин подошел к Ма Дэ-мину, взял его под руку и вместе с ним выбрался из блиндажа. В лесу было тихо. Шан Чжи-ин шел впереди, коновод в нескольких шагах позади. Командир полка словно забыл о нем, и это поставило Ма Дэ-мина в тупик. Почему командир полка молчит? Неужели он не хочет отпустить его от себя?

— Ма Дэ-мин!

— Конь здесь, товарищ командир полка! — с готовностью отозвался коновод.

— Мне не коня, пусть стоит, — медленно, словно в раздумье, проговорил Шан Чжи-ин. — Я о тебе сейчас думал...

Волнение командира полка передалось Ма Дэ-мину.

— Я на время прошусь, товарищ командир полка, пока я вам не нужен. Разрешите? Останусь жив, опять с вами буду. Товарищ командир...[308]

Шан Чжи-ин крепко сжал в своих руках горячую руку Ма Дэ-мина. Руки его дрожали.

— Что с вами, товарищ командир полка? — сдерживая волнение, заговорил Ма Дэ-мин. — Вещи ваши в порядке, при коне. Гимнастерка уже высохла, одеяло тоже. Поиспачкалось, правда, в дороге, но я выстирал. И простыню вашему телохранителю уже отдал. Все отдал ему... Я не оставлю вас, не думайте. Но вы все время заняты, а я без дела толкаюсь. Отпустите на передний край, правда! Там ведь теперь каждый человек на счету. А я... — он вдруг смолк и испуганно посмотрел на командира полка.

Некоторое время Шан Чжи-ин молчал.

— Ну что ж, иди! — сказал он наконец, глубоко вздохнув.

Ма Дэ-мин вытянулся, отдал честь и уже собрался уходить, но Шан Чжи-ин задержал его. Вынув из кармана две пачки сигарет, он настойчиво вложил их в руки своего коновода.

— Возьми, не отказывайся. Покуришь там, на передовой...

Сердце его сжалось, словно произошло что-то непоправимое, трудное до невозможного. Не подготовленный к тому, что случилось, Шан Чжи-ин чувствовал себя так, как будто был в чем-то виноват перед Ма Дэ-мином. Он был знаком с ним уже много лет, привык к нему, как привыкают к родным, близким, и поэтому никогда не обращал на него особого внимания, уверенный в том, что знает его и понимает все его желания, пожалуй, лучше, чем свои. Неожиданное решение Ма Дэ-мина застигло его врасплох, он растерялся и не знал, что еще сказать ему на прощанье. А тот шел прямо, не сгибаясь, и вскоре его высокая крепкая фигура совсем растаяла в темноте. Погруженный в свои мысли, Шан Чжи-ин оцепенело стоял на том же месте. Но вот он круто повернулся, встряхнулся, словно хотел отогнать от себя эти мысли, спустился в блиндаж и, ни слова не говоря, снова уселся за работу.

Противник возобновил обстрел. В грохоте разрывов не замечалось, как проходит время. А время не шло, а мчалось, словно на крыльях, с такой быстротой, что схватить его, задержать не было никаких сил. До рассвета все нужно было закончить, чтобы быть [309] готовым к отражению атак противника. Лоб Шан Чжи-ина покрылся испариной. Его взгляд застыл на том месте на карте, где густо лепились черные квадратики и прямоугольники разрушенной и сожженной врагом дотла Мундынри. Подумав еще немного, он решительно взял карандаш и нанес севернее Мундынри, в радиусе 150 метров, жирную красную линию. «Здесь будет наша первая линия обороны!» Теперь его мозг работал быстро, решение было принято. Выбросив вперед обе руки, словно рисуя самому себе реальную обстановку, он свел их вместе и закрыл глаза. «Так будет самое правильное. Линию обороны немного оттянем назад, высоты справа и слева будут надежно охранять фланги. Если танки прорвутся, они попадут не только под огонь с флангов, им придется действовать на узком фронте, зажатом с двух сторон высотами. Очень хорошо! Развернуться им будет трудно, а нам вести сосредоточенный огонь куда легче». Наклонившись над картой, он быстро нанес карандашом вторую красную линию — в том месте, где сопки на обоих флангах позиций полка подходили почти вплотную одна к другой, образуя как бы коридор, похожий на горлышко тыквы-горлянки. «А вот здесь, если танки все же прорвутся, они встретят удар в лоб. Точка!»

Покончив с картой, Шан Чжи-ин посмотрел на часы и выглянул наружу. Скоро должны были прибыть безоткатные орудия. Он прикинул в уме время, необходимое артиллеристам, чтобы одолеть расстояние от штаба дивизии до переднего края. Не случилось бы с ними чего-нибудь в пути! С дороги могут сбиться, под обстрел попасть!.. Если вовремя не поспеют, о чем тогда говорить?! «Да-а, вот оно, как все получается!» — вздохнул он. Однако времени для того, чтобы предаваться раздумьям, не было. Предстояло перенести позиции артиллерии, пехоты, нанести новое решение на карты во всех подразделениях, проделать уйму разных других дел.

— Командира артдивизиона! — крикнул он телефонисту, вернувшись в блиндаж. — Инь Цин-си? Немедленно ко мне!..

45

Отбор людей из подразделений обслуживания был произведен быстро. В окопы направили почти что всех: кашеваров, связных, конюхов, на месте были оставлены [310] лишь те, кто уже не подходил по возрасту или по состоянию здоровья. По совету политкома перед отправкой на передний край всех собрали на короткий митинг — Чжай Цзы-ни хотел обратиться к ним с напутственным словом. Самым рослым при построении оказался Ма Дэ-мин; он стоял первым в первой шеренге, подтянутый, суровый, по нему равнялись остальные.

Огибая гору, Инь Цин-си задержался на миг, привлеченный страстной речью политкома, но тут же вспомнил, что его ждет командир полка.

— По вашему вызову... — четко доложил он, спустившись в блиндаж и найдя глазами Шан Чжи-ина. Но тот остановил его.

— Давай сюда, вместе разберемся, что и как... Видишь, всех отправил с КП, теперь самому придется быть за все в ответе. — Он потянул Инь Цин-си к себе и усадил рядом. — Ну как, готов? Утром начнется бой...

В это время в блиндаж вошел политком. Скинув с плеч шинель, он повернулся к Шан Чжи-ину и сказал усталым голосом:

— А людей собралось немало!..

— Митинг хорошо прошел? — спросил Шан Чжи-ин. — Хорошо.

— Как настроение?

— Настроение хорошее.

— У меня к тебе просьба, комиссар. Поищи Яо Си-пина, он мне очень нужен. Сам понимаешь, никого из связистов нет.

Ни слова не говоря, Чжай Цзы-ни вышел позвать помощника командира полка, и Инь Цин-си получил, наконец, возможность ответить на вопрос Шан Чжи-ина.

— Я готов, — сказал он, поднимаясь.

— Садись, садись, — снова усадил его Шан Чжи-ин. — Постарайся покороче, сейчас не до разговоров, но я хочу знать все, Умеют ли твои артиллеристы работать с картами?

— Привыкли уже.

Шан Чжи-ин задумался на минуту.

— Съемку местности придется делать во время боя, другого выхода нет.

Об этом же Инь Цин-си думал еще на марше. Успеет ли он подготовиться, если в бой придется вступить сразу после выхода на позиции? Конечно, нет. Теперь этот же [311] вопрос ему задает командир полка. Что он на него ответит? Весь день был занят в хлопотах. Как только он видел, что расчет выкатил орудие на указанную позицию, он немедленно шел туда и торопил бойцов: «Пристреляться!» Он сам следил за тем, как идет пристрелка, поддерживал в бойцах бодрость духа, беседовал с каждым: «Нам осрамиться нельзя, товарищи. Вся родина смотрит на нас!..» — «Что вы, товарищ командир! — отвечали бойцы. — Этого не может быть!» — «Я вам верю, — говорил он. — Заканчивайте скорее пристрелку». И шел на НП, чтобы узнать, как идет доставка боеприпасов. Когда командир расчета докладывал, что пристрелка закончена, он отправлялся к другому орудию. «Как, товарищи, готовы?»

Более уверенным Инь Цин-си почувствовал себя на позиции орудийного расчета Цзя Чжи-сина. На его вопрос Цзя Чжи-син ответил:

— Будь спокоен, комбат. Мы пришли сюда все, чтобы сопротивляться Америке и помогать Корее, ни за что не забудем этого. Все сделаем, чтобы придумать, как бы лучше все сделать.

Вместе с Цзя Чжи-сином они склонились над картой, проделали все расчеты. Инь Цин-си обрадовала уверенность бойцов. Три дня, проведенные ими на позиции с бойцами Народной армии, не прошли даром, бойцы многому научились у корейцев и теперь не были такими растерянными, как в первый день.

Попрощавшись с артиллеристами, Инь Цин-си направился на командный пункт полка. От позиций артиллерии командный пункт был отделен довольно широким пустырем, по которому бесшумно двигались какие-то сгорбленные тени, и хотя Инь Цин-си знал, что это бойцы переносят ящики с боеприпасами, ему вдруг стало как-то непривычно холодно. Совсем иначе чувствовал он себя на позициях артиллерии. Там было как-то спокойнее, проще. Может быть, это спокойствие внушали грозные стволы орудий, нацеленные в небо, словно притаившиеся в кустах великаны. В тусклом свете фонаря расторопно сновали вокруг них маленькие фигурки бойцов, все были заняты делом, и Инь Цин-си почувствовал себя куда увереннее. Такой уж у него был характер. Он не мог успокоиться, пока не имел уверенности, что задача будет выполнена, что противник будет сметен начисто. [312] И если он видел, что люди мешкают, его всего передергивало. Если бы Инь Цин-си мог, он сам бы сделал за них всю работу. Все мысли его были поглощены одним: «Основа современной артиллерии — орудия крупного калибра. Уничтожающий удар по врагу может быть осуществлен только в результате неожиданного мощного огня. Артиллерия крупного калибра — оружие подавления, самый главный род оружия в современной войне». Это была его непоколебимая точка зрения, и когда он видел новенькое орудие, то испытывал к нему безграничное уважение. Он даже разговаривал с ним, как с человеком, обхаживая вокруг и любуясь его молчаливой, приземистой фигурой, словно присевшей после долгого пути на корточки, чтобы отдохнуть. «Молчишь, друг? Думаешь? Знаю, тебя только рассерди, так ахнешь, что небо и земля перевернутся, все черти со всего света слезами изойдут!».

Инь Цин-си верил и своим бойцам и орудиям, он был убежден в том, что они не подведут. Конечно, первый и второй выстрелы могут дать отклонения, но третий снаряд обязательно попадет в цель, в этом он не сомневался. И все же до того, как его уверенность не будет подтверждена делом, он никому не давал положительного ответа, — мало ли, что Шан Чжи-ин подумает! Поэтому он молчал, а Шан Чжи-ин, знающий его характер, не торопил. Он видел, что Инь Цин-си пришел к нему не с пустыми руками.

В блиндаж спустился политком.

— Помощник командира полка сейчас будет здесь, — сказал он, кивнув Шан Чжи-ину, и пожал руку Инь Цин-си. — Узнал меня, когда звонил по телефону? — рассмеялся он. — Тут был такой ад в это время, настоящий сумасшедший дом. Противник нащупал сразу и командный пункт полка и позиции зенитных пулеметов; Знаешь, сколько за вчерашний день было сброшено снарядов на нашу голову по всему фронту? Сто тысяч!.. Все твои вышли на позиции?

— Все.

— Ну, теперь-то мы будем его бить! Обстановка меняется! — В этих словах политкома явно звучала похвала Инь Цин-си. Он всегда гордился хорошей работой, кто бы ее ни сделал, поэтому был несказанно рад тому, что артиллерия готова нанести противнику [313] ответный удар. — Последняя ночь осталась, подготовить нужно все. Вы же «бог войны», это Сталин так назвал артиллерию. Трудности, конечно, есть, их очень много. Но горячиться не надо. Действовать нужно быстро и решительно, не забывая при этом, что порядок и последовательность во всем — главное.

Попрощавшись с командиром полка и политкомом за руку, Инь Цин-си вышел. Шан Чжи-ин взглянул на часы. До рассвета оставалось еще три часа времени. Он посмотрел на Чжай Цзы-ни.

— О чем думаешь, комиссар?

— Я? — повернул к нему голову Чжай Цзы-ни. — Как завтра будет...

— Да, да, завтра...

Чжай Цзы-ни подошел к Шан Чжи-ину и обнял его за плечи.

— Нет большей ошибки, как начать слишком рано и действовать легкомысленно, бросив подготовленные войска в бой наобум. Тут ты поступил правильно. Меня тревожит только одно: сумеем ли мы нанести такой удар, чтобы по своей силе он превзошел все то, чего ожидает не только противник, но и мы...

— Да, ты прав, удар должен быть сверхмощным, — в раздумье произнес Шан Чжи-ин и неожиданно топнул ногой. — Не все еще мы сделали, не все!

— Спокойнее нужно быть, чуточку спокойнее, — заговорил Чжай Цзы-ни, но в это время снаружи раздались шумные голоса. Люди все подходили и подходили.

— Откуда, ребята?

— Да из разных мест. А чего тебе?

— Узнать хотел, зачем сюда пришли? Здесь не ваша часть.

— КП полка ищем.

— КП полка? Из какого же вы взвода?

— Из второго.

— Своих потеряли или заблудились в дороге?

— Ничего не заблудились. Командир дивизии прислал нас.

В это время кто-то увидел, что незнакомые бойцы прибыли с безоткатными орудиями.

— Ребята, да ведь это свои! — радостно закричал кто-то. — Безоткатные прибыли!

— Пока только наш взвод. Где остальные, не знаем. [314]

Как только до сознания Шан Чжи-ина дошло, что оживление на КП вызвано прибытием долгожданных безоткатных, он выбежал из блиндажа с такой быстротой, что чуть было не сбил с ног какого-то командира, на вид совсем еще молоденького, круглолицего, аккуратно подпоясанного простым солдатским ремнем.

— Разрешите доложить! — звонким голосом отрапортовал командир. — Второй взвод безоткатных орудий прибыл в ваше распоряжение. Могу я видеть командира полка?..

Не ожидая окончания рапорта, Шан Чжи-ин широким жестом привлек командира к себе.

— Как тебя зовут, дружище? — взволнованно спросил он.

— Сун Ю-шэн.

— Командир взвода?

— Так точно, взвода, — вытянулся Сун Ю-шэн.

— Сколько орудий?

— С нами три.

— Как со снарядами?

— Все бронебойные.

— Молодцы, прибыли вовремя! Спасибо вашему командиру полка! — растроганно сказал Шан Чжи-ин, уводя бравого артиллериста в блиндаж оперативного отдела. Велев связному принести горячего чая, он выложил на стол сигареты и предложил Сун Ю-шэну закурить. Тот стоял, тяжело дыша, по его лицу струились крупные капли пота. — Здорово спешили?

— Здорово! — снова вытянулся Сун Ю-шэн. — Нам было приказано бежать бегом...

— Сперва передохни, теперь вы на месте и волноваться уже не надо. Кипяточку вот попей, он тут у нас вместо чая...

— До позиции далеко? — Всем своим видом Сунн Ю-шэн показывал, что никакого желания отдыхать не имеет. Взводу было приказано занять позиции на переднем крае, и он должен выполнить этот приказ.

Шан Чжи-ин развернул карту.

— Вот смотри. Мы как раз ждали тебя. Ваши орудия поставим здесь, на первой линии. Чуть западнее от вашей позиции начинается подъем, это высота шестьсот сорок два. На ней у нас одна стрелковая рота, поэтому вам волноваться за этот фланг не придется. Смотрите [315] только вперед — тут открытое место. Хорошенько замаскируйтесь, притаитесь, будто никого здесь нет. Бить будете, когда танки подойдут вплотную. Вчера они подходили вот к этой линии. Нам ничего не оставалось, как выслать против них стрелков. Они подползли к танкам, два взорвали. Выходит, что и танки можно бить. Ваша задача — притаиться. Больше смелости, больше отваги, не бойтесь ближнего боя. Как только прибудете на позицию, прежде всего хорошенько оборудуйте ее. А сейчас можешь вести своих.

Шан Чжи-ин отправил с артиллеристами своего связного показать дорогу, а сам остался на КП. Через несколько минут прибыла еще одна группа безоткатчиков, которая тоже была отправлена на позицию. «Кажется, теперь все в порядке! — подумал Шан Чжи-ин, но тут же переспросил себя:

— Все ли? Ты уверен, что остановишь противника?».

Все то, что происходило в эти дни перед фронтом полка, приводило к выводу, что противник пока что ведет всего лишь разведку боем, хочет как следует уяснить обстановку в долине Мундынри и удостовериться в реальной силе полка Шан Чжи-ина. В одном он теперь убедился окончательно: высота 851, на которой происходили стычки, занята частями Народной армии, в гористом районе западнее этой высоты бои ведут корейцы вместе с прибывшими на фронт китайскими добровольцами. Прибытие на фронт дивизии китайских народных добровольцев было подтверждено также данными воздушной разведки. Из всего этого следовало, что в районе Мундынри происходит смена старых, основательно потрепанных в предыдущих боях частей свежими. Переносились узлы обороны, стыки между частями и подразделениями, командные пункты, менялась схема огня, и противник, ведя разведку боем, был заинтересован прежде всего в том, чтобы выявить сильные и слабые стороны обороняющихся. В предвидении серьезных событий и противник произвел перегруппировку. Уставший от беспрерывных боев, полк заменен четырьмя новыми, численность атакующих подразделений первого эшелона увеличена вдвое.

Что же мог противопоставить противнику Шан Чжи-ин? Один свой полк? Части корейской армии отошли, оставив позиции обороны на него. Он обязан выправить [316] создавшееся положение, которое, кстати сказать, ничего утешительного не сулит, обязан заново организовать огонь, перестроить всю систему взаимодействия, осуществить перегруппировку, учесть, ошибки и недостатки первых дней боев, и все это нужно проделать за одну только ночь!

Из раздумья Шан Чжи-ина вывел Яо Си-пин, вихрем ворвавшийся в блиндаж.

— Что случилось, Шан Чжи-ин? Комиссар передал, что я тебе нужен!

Шан Чжи-ин схватил Яо Си-пина за руку и, не давая опомниться, подвел к карте.

— Замкомдив предложил создать сильный противотанковый заслон. Руководство поручено тебе. Дело вот в чем. Наш боевой порядок он раскритиковал. Я тут подумал и внес исправления. Решение такое, смотри. Все противотанковые средства сводим в один отряд. За организацию отряда и командование им отвечать будешь ты...

Когда Шан Чжи-ин изложил смысл своей идеи, Яо Си-пин спросил:

— А силы у нас большие?

— Думаю, да. Полку приданы все безоткатные орудия дивизии. Кроме того, забирай себе все реактивные гранатометы, какие есть в полку, и созданные вчера обе группы истребителей танков...

— Где сейчас безоткатные?

— Уже на позициях. Твой КП, я думаю, лучше всего расположить вот здесь, в этом ущелье за высотой шестьсот сорок два. Можешь взять одно отделение саперов, чтобы помогли скорее оборудовать. Все говорит о том, что настоящие бои начнутся завтра. Будь готов к тому, что какая-то часть танков может прорваться на твои позиции, и даже большая. Прикрывать тебя будет полковая артиллерия; вот линия ее позиций, третья по счету.

Прощаясь, Шан Чжи-ин еще раз предупредил Яо Си-пина:

— Только не задерживайся. Боюсь, что там еще многое не сделано.

...На позиции безоткатных орудий Яо Си-пин отправился прямо с командного пункта.

Бойцы возились с установкой орудий, все очень спешили, торопясь поскорее отрыть огневые позиции и как [317] можно лучше подготовиться к встрече неприятельских танков. Место, указанное командиром полка, представляло собой узкую, открытую со стороны фронта долину с довольно глубоким радиусом обстрела. Сам район позиций порос кустарником. Дальше тянулось неубранное кукурузное поле, странно выглядевшее из-за пустых, осыпавшихся початков, оставшихся на перепрелых стеблях, и дикой мальвы, которую никто все лето не выпалывал. Еще дальше, за полем, начиналась Мундынри, охваченная пламенем пожара. Этому месту первому предстояло принять на себя удар наступающих частей противника. Попробуй разберись в этой кромешной темноте, как лучше расположить позиции, когда нельзя определить ни юга, ни севера, ни запада, ни востока!.. А Ван Флит видел его, видел раньше, когда стягивал сюда свои ударные части и технику. Тянувшееся с юга шоссе огибало высоту 400, пересекало Мундынри и дальше шло прямо на север, постепенно втягиваясь в ущелье между горами. Где, как не здесь, развернуть танки!.. Яо Си-пин прекрасно понимал всю сложность порученной ему задачи. Он шел по изрытой земле, вдыхая тяжелые испарения перепрелой травы. Лицо его было сумрачным, зарево далекого пожара делало его каким-то багрово-черным. Такими же багровыми казались и порыжелые от времени и дыма пушинки юймао, тревожно шелестевшие при малейшем дуновении ветерка. Каким ветром занесло сюда эту степную траву? Еще на марше, увидя однажды усеянный белыми пушинками юймао склон горы, Яо Си-пин несказанно удивился. «Смотри ты, юймао! И такая же, как на моей родине!» Знакомые пушинки навеяли воспоминания детства. Вот он пасет буйволов. Сытые животные, отдохнув после дневных трудов, выходят на широкую отмель. Быки пробуют силу своих рогов. Они ленивые, поэтому смешно смотреть, как нехотя бодаются они, как степенно преследуют отступающего. Старая буйволица облизывает шершавым языком крохотного теленочка. Как любил он тогда собирать букетики юймао и гладить бархатистыми пушинками кожу лица, вдыхать неповторимый аромат полевых трав!.. Наклонившись к земле, он сорвал несколько стеблей юймао. Пальцы машинально скатали из мягких пушинок шарик, как тогда, на широкой отмели. Ощущение было такое знакомое, что он даже вздрогнул. Когда он выпрямился [318] и пошел дальше, в сторону вырисовывавшихся на фоне неба темных силуэтов безоткатных орудий, он вдруг заметил, что за ним наблюдают.

— Из какого взвода? — спросил он подозрительно следившего за ним бойца. — Второго?

Боец не ответил, хотя по тону вопроса понял, что его спрашивает, по-видимому, кто-то из полкового начальства.

— Где ваш взводный товарищ Сун Ю-шэн? — снова спросил Яо Си-пин, уже зная от Шан Чжи-ина имя командира.
Боец отдал честь.

— Я и есть Сун Ю-шэн.

— Яо Си-пин, помощник командира полка, — отрекомендовался Яо Си-пин. — Ну как, устроились?

— Устраиваемся...

Спокойный ответ командира взвода понравился Яо Си-пину. Вместе они обошли район обороны, осмотрели местность, выяснили, что еще можно сделать для укрепления позиции. Бойцы между тем заканчивали рыть укрытия. Внимательный глаз Яо Си-пина отметил слаженность в работе орудийных расчетов. Люди работали молча, каждый был занят своим делом. Когда орудия были установлены, принесены снаряды, закончены работы по маскировке, Яо Си-пин подошел к одному орудию и с нежностью провел ладонью по гладкому стволу. Бойцы расположились в траве на короткий отдых. Яо Си-пин посмотрел на них, потом перевел взгляд в сторону все еще горевшей Мундынри.

— Шел я сюда к вам и вдруг увидел юймао, — заговорил он тихим голосом, сразу завладев вниманием бойцов. — Вы тоже, наверное, видели... Мальчиком любил я катать из пушинок юймао вот такие же шарики. Дома у меня брат был маленький и сестренка, для забавы им делал. Увидел вот юймао и вспомнил их... — Он задумался на минуту и вдруг резко повернулся к бойцам. — Такое у меня сейчас чувство, словно в этом огне горит и мой дом! Товарищи, мы с вами стоим на самой главной позиции. Американцы бахвалятся своей техникой, металлом. Но, честное слово, бояться их не надо. Будем смелыми, наверняка преградим им дорогу дальше. Уверен, что и вы так думаете... Товарищ Сун Ю-шэн, пойди и доложи командиру полка, скажешь ему так: мы готовы!.. [319]

46

Отделение Тан Чжун-сюня было занято приведением в порядок изуродованных до неузнаваемости артиллерийским огнем укреплений, когда был получен приказ командира полка и политического комиссара: «Держитесь стойко. Позиций не сдавать. Наступление противника отбить во что бы то ни стало». Такой приказ был передан на все высоты полкового района обороны.

Цзян Вань-цзе выслушал приказ как-то безразлично. Перед его глазами все еще стоял образ Ен Кым Тхя, рядом с которым он бился несколько дней подряд и теперь особенно остро переживал его отсутствие, словно потерял что-то и никак не может понять, что именно. Совсем другое у него было чувство, когда их полк покидал родину. Тогда он был возбужден, жаждал боя, не представляя себе, что значит вести бой, и мечтал только о славе, которая владела всем его сознанием. Сейчас он уже знал, что значит быть в бою и видеть, как на позициях становится все меньше и меньше людей.

Склон горы впереди позиции отделения был выжжен дотла. Воспоминание о нескончаемом артиллерийском огне все еще не оставляло Цзян Вань-цзе. Оно словно жгло его изнутри, заставляя испытывать неутолимую жажду. Давно ли высота, на которой находилось их отделение, была укрыта густым лесом! Стройные тополи. Земля, устланная мягким ковром из опавших игл. Заросли ползучего тэна. Дикий виноград вперемежку с багульником. Молодая поросль карликового гвоздичного дерева... Теперь ничего этого не было. Земля расстилалась под ногами голая, обугленная, бог знает сколько раз перепаханная снарядами. Не находясь здесь, не видя своими глазами, как артиллерия с методической последовательностью выворачивает день за днем наизнанку горы и ущелья, трудно было представить себе, что это такое...

Об этом же думал и политрук Жань Чунь-хуа, пробираясь к переднему краю, чтобы несколько приободрить бойцов. Перемены в настроениях его не пугали — это был естественный процесс, вызванный изменением самой среды, остановить который было нельзя. Но он понимал, что ему нужно дать правильное направление.

В ту ночь на всех позициях люди с тревогой смотрели в сторону Мундынри, где к небу все выше и выше [320] поднималось багровое зарево пожара. Туда то и дело метали испуганный взгляд водители грузовых автомобилей, доставлявшие на фронт боеприпасы. Не снижая скорости, они еще сильнее впивались в «баранку» руля, выжимая из машины все, что она могла дать. Стиснув зубы, пересиливая боль, поднимались на носилках раненые, вынужденные временно оставить позиции, — они тоже хотели видеть своими глазами, что происходит там, в районе Мундынри. Напряженно прислушивались то к близким, то к отдаленным разрывам снарядов Лю Вэнь-цзин и Ли Ен Хва, лежавшие на носилках рядом, понимающе переглядывались всякий раз, молчали. В противоположную сторону от линии фронта шли нехотя Ен Кым Тхя и его товарищи; они часто останавливались, подолгу смотрели с тоской назад, думая об оставшихся на переднем крае Тан Чжун-сюне, Цзян Вань-цзе, других добровольцах, с которыми успели сдружиться за эти несколько дней, и снова упорно шли дальше, не имея никаких сил думать о чем-либо другом. Всю ночь напролет не смыкали глаз Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни; они сидели в блиндаже оперативного отдела, не отрываясь от испещренной пометками карты Мундынри и искали ответ на один и тот же вопрос: что еще нужно сделать, чтобы выйти из этого сложного положения, разрядить обстановку? Десятки приказов были спущены в роты. Во всех подразделениях на переднем крае, во взводах, отделениях, пулеметных и орудийных расчетах без конца повторяли их про себя и командиры, и бойцы, и каждый понимал: чем требовательнее новый приказ, тем обстановка все напряженнее и напряженнее.

Тесно прижавшись друг к другу, бойцы сидели в окопе, слушая Жань Чунь-хуа. Он хорошо помнил наказ Шан Чжи-линя: «Немедленно возвращайся в роту, не задерживайся там долго!» За этим наказом ротного скрывалось глубокое беспокойство, что его могут убить. Но именно сейчас Жань Чунь-хуа не чувствовал за собой никакого морального права оставлять бойцов одних. Потери полка за эти дни убитыми и ранеными очень большие: в третьем взводе осталось только четыре человека, в первом — шесть, во втором — тринадцать. Второй и первый взводы продолжают принимать участие в контратаках, и Шан Чжи-линь требует «биться из последних сил», но выдержать до конца и отразить [321] попытку противника захватить высоту. С этой целью Жань Чунь-хуа и прибыл на передовую. Однако, выполнив поручение командира роты, он уже не думал возвращаться. Несмотря на смертельную опасность, с бойцами ему не было страшно. Он вообще не думал о себе, о своей жизни, всеми его поступками руководила безмерная любовь к бойцам. Он привлек Ван Куня к себе и усадил напротив, чтобы все время видеть его глаза, вытер грязь с лица Цзян Вань-цзе, застегнул пуговицу на тужурке Тан Чжун-сюня, велел Яо Цин-линю садиться рядом и долго смотрел на его рассеченные ладони.

— Ну, теперь говорите вы. Что вам нужно? — спросил он.

— Боеприпасов, — спокойно ответил Тан Чжун-сюнь. — Воды бы еще холодной.

Жань Чунь-хуа удивленно посмотрел на него. Лицо Тан Чжун-сюня было бесстрастным, ни один мускул не дрогнул на нем.

— Что еще?

Тан Чжун-сюнь долго молчал. Наконец заговорил сдержанно, но довольно настойчивым тоном:

— Товарищ политрук, вы бы лучше ушли отсюда. Мы здесь сами...

Жань Чунь-хуа прикусил нижнюю губу. Он был взволнован и в то же время глубоко растроган отношением бойцов к своему долгу. Невольно вспомнился разговор в палатке ночью, перед выходом на позиций. Вспомнились и другие встречи, когда в откровенной беседе начинаешь по недосказанным словам понимать то, что обычно кажется странным и непостижимым. Только на войне может быть достигнута такая душевная близость и взаимопонимание. Что, кроме этого, нужно людям, оказавшимся на перекрестке жизни и смерти? Могут ли они думать о будущем, не думая о том, что видят перед своими глазами?

Проводив политрука, Тан Чжун-сюнь бережно вытащил оставшиеся сигареты и предложил закуривать. Потом достал из внутреннего кармана единственный кусочек сахару и разделил между всеми.

— Чего призадумались, ребята? — тихо спросил он. — Родину вспомнили?

В темноте одновременно ответили три голоса:

— Вспомнили. [322]

Родина! Нет для бойца более всеобъемлющего слова, чем это. В нем все — наши заводы и шахты, бесчисленные города и деревни, бескрайняя, исхоженная вдоль и поперек земля, тысячи гор и рек, поля, возделанные трудом человека, озера, шестисотмиллионный народ, люди, которые родились на этой земле, росли, становились взрослыми, сажали сады, строили, любили, давали жизнь новым поколениям. Труд и тяжелая борьба, бесконечные титанические испытания, горькие слезы и кровь, вера и мужество, любовь и горячее дыхание жизни. Родина! Думы о ней, верность, желание, чтобы она жила в мире и счастье, беспредельная преданность своим товарищам цементируют волю бойцов, делают их бесстрашными перед лицом наступления врага.

47

Интенсивный артиллерийский огонь не прекращался всю ночь. На рассвете, около четырех часов утра, пехота противника пришла в движение. В предутренней мгле было видно, как по склонам гор бегут то врассыпную, то цепью темные силуэты людей, с каждым шагом приближаясь к переднему краю обороны. Противник бросил в бой не менее одного полка пехоты.

Над передним краем в небо взмыла сигнальная ракета, прочертила в густой синеве белую дугу и погасла. И сразу же точно такую же дугу прочертила вторая ракета, требуя огневой поддержки. Тревожный сигнал застал командира артдивизиона на полпути. До наблюдательного пункта на переднем крае оставалось каких-нибудь двести метров, но одолеть их было не так-то просто. Кругом рвались снаряды, словно преследовали Инь Цин-си. Осколками снарядов одежда на нем во многих местах была изорвана, на спине, на рукавах, на груди торчали клочья вырванной ваты. Но вот и НП. Сбросив на ходу ватник, он спрыгнул в щель и только теперь смог отдышаться. Ван Бин-чэнь был здесь. Оторвавшись от стереотрубы, он крикнул Инь Цин-си:

— В лощинах номер два и номер пять скопление пехоты. Целеуказатели второй и пятый.

Инь Цин-си не спешил с ответом. Прильнув к [323] стереотрубе, он подозвал телефониста и велел подойти к нему с аппаратом.

— А ну-ка, передавай на позицию! В створе между целями два и пять. Приготовиться!..

В это время зажужжал зуммер аппарата.

— Артдив слушает.

— Передай на НП. В лощине крупное скопление противника, примерно около полка.

Инь Цин-си вырвал у телефониста трубку:

— Вижу!

— Это ты, Инь Цин-си? Ты где?

— На НП, товарищ командир полка.

— Вот это дело! Продолжай, мешать не буду...

В окулярах стереотрубы, нацеленной на лощину, показались первые группы солдат противника. Они шли вразброд, тесно прижимаясь друг к другу. Многие несли на себе станковые пулеметы, минометы, ранцевые огнеметы. Инь Цин-си весь подался вперед.

— Давай! — скомандовал он, топнув ногой. Первый снаряд накрыл цель номер пять, второй — цель номер два, не дав никаких отклонений. С позиции доложили, что угол прицела скорректирован и батарея к бою готова. Рука Инь Цин-си застыла в воздухе.

— Побатарейно!.. Залпом!.. Двадцать снарядов на орудие!.. Огонь!..

Казалось, он видит своих людей, застывших у орудий в ожидании команды, а те в свою очередь видят его, своего командира. Не успела опуститься его рука, как воздух дрогнул от оглушительного залпа, и через несколько секунд над лощиной взметнулось черное облако. Раздался взрыв еще большей силы. В рядах противника все смешалось. Солдаты бросились бежать кто куда, как мыши. Накинув на плечи изорванный ватник, Инь Цин-си вылез на бруствер и, обернувшись к Ван Бин-чэню, сказал:

— Я пошел. Случится что, звони мне...

На горизонте показались бомбардировщики. Они шли прямо на позиции артиллерии. В какое-то мгновение небо, земля — все потонуло во мраке. Бомбежка велась по площади от второй линии окопов до района пункта боепитания и полевого госпиталя. Воздух гудел от пылавшего напалма, едкий дым не давал открыть [ 324] глаза. Инь Цин-си, весь облепленный грязью, то ложился, чтобы переждать взрыв, то снова бежал вперед по изрытому воронками снарядов полю. Авиабомбы, словно живые, гнались за ним по пятам. Самое лучшее в этих условиях было укрыться на время от бомбежки в безопасное место, но он и не думал об этом. Вся его душа была там, на позициях дивизиона. Только бы не была нарушена связь, только бы вражеская авиация не обнаружила позиций артиллерии!.. Он должен взять себя в руки, должен успокоить своих людей, сделать все, чтобы прекратить замешательство. Ведь настоящие бои только начинаются.

Бомбардировка продолжалась больше часа. Но как только самолеты отбомбились, земля задрожала от металлического грохота. Сорок танков шли развернутым строем, держа курс на долину Мундынри. Шан Чжи-ин вызвал Инь Цин-си, думая, что тот все еще находится на НП, но Инь Цин-си ответил ему с огневой позиции. Успокоившись, Шан Чжи-ин передал приказ огнем артиллерии задержать дальнейшее продвижение неприятельских танков.

Было всего лишь восемь часов утра. С начала наступления обороняющиеся выдержали уже девять атак. Противник ввел в бой четыре полка — обе дивизии, которые предназначались для развития удара после осуществления прорыва. Танковая атака подтвердила предположения Шан Чжи-ина: противник делает ставку на уничтожение живой силы обороняющихся частей Народной армии и с этой целью навязывает решающее сражение. Не случайно во вчерашних сводках американского командования, переданных по радио, прозвучали новые нотки: «Наши войска натолкнулись на упорное сопротивление коммунистических армий в Северной Корее, которое можно уподобить стальной стене». Четыре полка, введенные в бой сегодня, еще вчера находились во втором эшелоне; было совершенно ясно, что противник поставил на карту все. Он рискнул своими резервами и будет наращивать силу удара. Все решает сегодняшний день, он будет самым трудным.

Шан Чжи-ин велел телефонисту соединить его с противотанковым заслоном.

— Яо Си-пин? Действуй!

— Что за вопрос! [325]

И все же ответ Яо Си-пина не успокоил Шан Чжи-ина. Он ходил по блиндажу из угла в угол, нервно щелкая пальцами, выдавая свое состояние. Вот уже четверо суток его полк ведет бой. Противник бросил против него все свои резервы, танки, авиацию. Полчища врага, словно полая вода, хлынули на его позиции...

По телефону без конца запрашивали указаний, и это заставило Шан Чжи-ина взять себя в руки. Он присел за стол, спокойно подумал несколько минут. Решение осталось неколебимым: ни одного лишнего человека, ни одним снарядом больше!.. Звонили сразу по всем телефонам. Молоденький телефонист только и знал, что докладывать Шан Чжи-ину:

— Просят вас, товарищ командир полка.

— Звонят с НП на переднем крае.

— На проводе первый батальон.

— Из третьего звонят. Просят гранат. За один час, говорят, только на одной позиции израсходовали две тысячи…

Шан Чжи-ин взял у телефониста трубку.

— Почему такой перерасход? Проверь и доложи.

Телефонист робко передал вторую трубку, он даже побоялся доложить, кто звонит.

— Ну, чего паникуешь? Не сбегу я никуда отсюда. Бейся, если даже один человек останется. Что? Конечно, пусть командиры рот идут в бой. Успокойся и возьми себя в руки... Вот-вот! Хорошо, что вспомнил. В Советской Армии и командиры полков шли в бой с автоматами. «Дни и ночи» читал? Кончится бой, заходи, дам почитать...

После телефонного разговора Шан Чжи-ин почувствовал себя еще больше уверенным. Все шло нормально, как и должно было идти. Нужно трезво смотреть на вещи, оставаться спокойным, держать в своих руках все нити этого сложного механизма.

В блиндаж спустился вестовой Шан Чжи-ина, держа в руках свежий номер газеты, доставленный письмоносцем. Шан Чжи-ин взял у него газету, чтобы показать остальным командирам, что он совершенно спокоен.

— Посмотрим, что делается на белом свете!..

И вдруг его взгляд задержался на информационном сообщении, набранном крупными иероглифами под заголовком: «Письмо Маршала Ким Ир Сена и маршала [326] Пэн Дэ-хуая Риджуэю. Мы предлагаем немедленно возобновить переговоры в Кэсоне. Американская сторона проводит политику проволочек. Ею выдвинуто необоснованное требование перенести место встречи. Это новый предлог, чтобы затянуть переговоры...»

— Видал, комиссар, куда американцы клонят? — спросил он Чжай Цзы-ни, передавая газету. — Уповают на свои двести танков и три пехотные дивизии на Восточном фронте. Думают, теперь все в их руках, ублюдки!.. Он повернулся к телефонистам и попросил соединить его одновременно с противотанковым заслоном и командирами первого и третьего батальонов. Связь работала.

— Слушайте приказ всем подразделениям на линии Мундынри и фланговым частям на высотах. Бейтесь изо всей силы. Американские черти все свои расчеты связывают с изменением военной ситуации на Восточном фронте. Так пусть же они посмотрят, какая это будет ситуация!

48

Сотни машин с пехотой шли от подножья Пякамсана к высоте 400. Американские солдаты выскакивали из них на ходу, рассыпались цепью и дальше шли уже боевыми порядками с автоматами наперевес. Переброска четырех полков в район высоты 400 была осуществлена буквально в течение нескольких десятков минут. На этом направлении противник сосредоточил и свои главные ударные силы. Именно здесь, в стыке между обороняющимися частями корейской Народной армии и китайскими добровольцами, он рассчитывал пробить брешь, развить наступление и овладеть основной позицией — высотой 871. Положение чрезвычайно осложнилось и грозило тяжелыми последствиями. Взводы, роты, батальоны на переднем крае сразу оказались отрезанными друг от друга плотным артиллерийским огнем противника, всякая связь нарушена. Обработка переднего края продолжалась несколько минут. Как только огонь был перенесен в глубь обороны, противник поднял пехоту. Её заметили, когда передовые пехотные подразделения были уже в непосредственной близости от позиции станковых пулеметов. Это было тем более неожиданно, [327] что позиция находилась несколько в стороне и никто не придавал ей раньше особенного значения. Когда Жань Чунь-хуа ворвался в укрытие, ему самому не было ясно, что же произошло на переднем крае. Единственное, о чем можно было сейчас думать, это о ликвидации прорвавшихся на пулеметную позицию американцев.

— Вызывай сюда всех людей! — крикнул он связному. — Поваров, писарей, санитаров, каптенармуса! Пусть разбирают гранаты!

Американцы уже шли по ходу сообщения. Вырвав из рук связного автомат, Жань Чунь-хуа стал косить их непрерывными очередями. Американцы залегли. Жань Чунь-хуа взмахнул рукой.

— Гранаты! Бей!..

В это время вражеская пуля ударила его в грудь слева. Он лишь успел бросить гранату и тут же упал. Но навстречу противнику уже бежали бойцы, которых вел связной. Атака противника была отбита, но ненадолго. Шан Чжи-линь видел, как в лощинке за пулеметной позицией скапливаются новые силы противника, и побежал туда с отделением автоматчиков. В окопе он сразу наткнулся на Жань Чунь-хуа, лежавшего в луже крови.

— Политрук, что с тобой? — закричал он не своим голосом, обнимая товарища. — Носилки, скорее! Санитарка!..

Жань Чунь-хуа бессильно закачал головой.

— Не надо звать... Сейчас опять начнут... Связь с передним краем...

— Эй, люди! — закричал Шан Чжи-линь. — Сюда! Скорее унесите политрука!.. — и повернулся к связисту. — Передай на огневую позицию. Цель двадцать четыре. Картечью!

Отдав команду, он подбежал к станковому пулемету, выкатил его на пригорок, развернул и стал поливать противника огнем. Как только огонь вражеского пулемета был подавлен, американцы бросились бежать назад. Не давая им опомниться, Шан Чжи-линь продолжал вести огонь до тех пор, пока и эта атака не была отбита. Повернув пулемет наискосок, он поднялся во весь рост и сказал пулеметчику:

— А теперь давай фланговым. Отсекай вон ту группу, которая подбирается к переднему краю. [328]

От пулеметчиков Шан Чжи-линь побежал на позицию минометов.

Выстрелов на переднем крае уже не было слышно. Нужно было немедленно что-то предпринять, чтобы сохранить за собой высоту, которую защищало отделение Тан Чжун-сюня.
Положение Тан Чжун-сюня было исключительно тяжелым. Под натиском превосходящих сил противника его отделение отступало шаг за шагом к вершине горы. Весь склон кишел неприятельскими солдатами.

— Коммунисты, сдавайтесь! — кричали они.

— Сдадитесь, убивать не будем!..

Противник теснил с трех сторон. Дальнейшее пребывание в окопах было бессмысленным, и Тан Чжун-сюнь приказал своим бойцам отходить к запасному укрытию. Тем временем противник занял первую линию окопов и, никого не обнаружив в них, полез дальше; не встретив сопротивления и во второй линии окопов, он стал действовать смелее. Солдаты шли, почти не пригибаясь к земле. Тан Чжун-сюнь выжидал. Все его мысли были прикованы к одному: подпустить противника ближе и, когда он будет окончательно уверен в том, что высота в его руках, неожиданным ударом атаковать американцев в лоб. Удастся ли ему успешно выполнить свой план? От этого зависит, удержится ли он на позиции или нет. Только от этого!.. Он снял с гранаты предохранительный чехол. То же сделали и его бойцы. Все оружие отделения, все оставшиеся боеприпасы были при них.

— Ну, пора, — сказал Тан Чжун-сюнь. — Атакуем!

Он и Ван Кунь контратаковали противника слева, Цзян Вань-цзе и Яо Цин-линь — справа. Сигналом к прорыву была граната, которую он бросил в гущу ничего не подозревавших солдат. Яростный автоматный огонь слился с взрывом гранаты. Противник был настолько ошеломлен ударом, что в первую минуту растерялся и не смог ответить на него организованно. Однако его численное превосходство, несмотря на понесенные потери, было совершенно очевидным. Интуитивно Тан Чжун-сюнь почувствовал, что в него целится сзади. Быстро повернувшись, он увидел американца. Налетев на него как вихрь, он отвел дуло автомата в сторону, чем и спас себе жизнь: автоматная очередь прошла совсем [329] рядом. Не давая американцу опомниться, он вырвал у него из рук автомат и с яростью опустил на его голову. Стальная каска ослабила силу удара. Как только американец выпрямился, Тан Чжун-сюнь с громким криком ударил его ногой в живот и стал бить, пока тот не повалился на землю. Ударив его для верности еще раз чьим-то легким пулеметом, валявшимся рядом, Тан Чжун-сюнь побежал догонять своих, но в это время сам был ранен в поясницу и упал как подкошенный. Еще не поняв, что с ним произошло, он вдруг услышал громкие крики противника, возобновившего атаку. С трудом повернувшись на бок, он увидел, что американцы идут прямо на него. Вид у американцев был отталкивающий. Злые, волчьи глаза, не мигая, смотрели из-под низко надвинутых стальных касок, тупые, небритые лица были страшны. Они шли, пригибаясь к земле, сжимая в руках нацеленные на него автоматы. При виде этих рук, оголенных до локтей, огромных, волосатых, Тан Чжун-сюню стало не по себе. Однако сознание опасности придало ему силы и, рванув автомат, он выплеснул на американцев струю огня. Осмотревшись по сторонам и никого не увидя, Тан Чжун-сюнь из последних сил пополз в сторону первой линии окопов, где его бойцы продолжали вести бой. Огнем с фланга он хотел помочь им овладеть позицией, но сам понимал, что вряд ли дотянет. Ему казалось, что он уже почти у цели, хотя прополз всего лишь несколько шагов. Он оглянулся назад, увидел кровавый след, который тянулся за ним, передохнул немного и снова пополз вперед. Ноги не слушались его, он боялся, что не выдержит напряжения, и подбадривал себя из последних сил. Каждое движение причиняло ему невыносимую боль, особенно когда приходилось выбираться из воронок. Но только одна мысль руководила сейчас всеми его желаниями: держаться до конца, не умереть на половине пути, во что бы то ни стало жить, стрелять, бить врага, не давая ему передышки. Он верил в то, что решимость возьмет свое.

Ван Кунь все время полз рядом с ним. Он набивал отделенному автоматные диски патронами, сам работая как автомат, делал все возможное, чтобы противник не мог застигнуть их врасплох. На каждом патроне была кровь Ван Куня из разодранного пальца. Небо знает, почему он не чувствовал боли! Никому сейчас не было [330] до него дела, до этого мальчика, и он продолжал упорно ползти вперед, не сводя глаз с отделенного, лишь изредка останавливаясь, чтобы смахнуть непрошеную слезу. Ему было больно видеть, как страдает Тан Чжун-сюнь, как все больше пропитывается кровью его ватная куртка. Когда они были уже совсем близко от первой линии окопов, Ван Кунь вырвался вперед и закидал противника гранатами. Успех был совершенно неожиданный: позиция была занята им одним, так как остальные бойцы отделения вели бой совсем в другом месте. Убедившись, что в окопе не осталось ни одного живого американца, он побежал назад к Тан Чжун-сюню и стал тормошить его.

— Отделенный, давай туда, там спокойней!

Тан Чжун-сюнь даже не шевельнулся. Он вообще не обращал внимания на Ван Куня, думая в это время совсем о другом — бой надо продолжать; забраться в окоп — значит обречь себя на верную смерть. Когда атака противника была отбита и Ван Кунь предложил отнести его на себе в полевой госпиталь, Тан Чжун-сюнь сказал:

— Ты лучше сходи и посмотри, как там наши. Что-то не слышно их. Вели им, чтобы укрылись хорошенько.

Ван Кунь бросился со всех ног ко второй линии окопов, но тут же вернулся. — Я останусь здесь вести наблюдение.

— Наблюдение вести буду я, — твердым голосом повторил Тан Чжун-сюнь. — А ну?!

— Если не спустишься в окоп, я позову людей, чтобы тебя унесли, — настаивал на своем Ван Кунь.

— Только попробуй! — пригрозил Тан Чжун-сюнь. Он понимал, бедняга, что если его унесут, он уже никогда не сможет вернуться сюда.

Минуту Ван Кунь не знал, что ему делать, потом махнул рукой и приступил сам к перевязке. Белье на Тан Чжун-сюне все набрякло от крови; когда глазам Ван Куня открылась рана, он весь содрогнулся от ужаса. Ни слова не говоря отделенному, он быстро сделал перевязку и убежал.

По пути он вдруг вспомнил, что на обратном склоне горы видел густые заросли дикого виноградника. Решение созрело быстро. Он воспользуется передышкой и [331] нарвет спелых ягод, чтобы хоть чем-нибудь облегчить страдания своего товарища. Право, как это он раньше не подумал об этом!.. Дорога к винограднику была трудная, спускаться к нему приходилось, цепляясь за корни деревьев, раздирая в кровь ладони. Но теперь ничто не могло остановить его, даже змеи, которых здесь, по-видимому, было немало. Его старания окупились сторицей. Когда он добрался до места и, чтобы проверить себя, приподнял несколько лоз, он увидел на них столько спелых ягод, что у него дыхание захватило от радости. Ветви были унизаны гроздьями крупного, как жемчуг, лилового винограда. В том, что ягоды поспели, он не сомневался, — многие были надкусаны осами. Набрав полную шапку, он взял ее в зубы и пополз обратно.

Тан Чжун-сюнь лежал на том же месте, где его оставил Ван Кунь. Он смотрел вперед и старался не думать о своей ране. По всему склону валялись трупы американских солдат, стальные каски, карабины, пустые обоймы из-под патронов. Думал ли он обо всем этом? Пожалуй, нет. Может быть, он думал о доме, о родных? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Только сейчас, в одиночестве, он задумался над тем, что же заставило его выдержать в этом неравном поединке, и впервые с предельной ясностью понял: вера в себя, в свои силы. Эта вера родила в нем и великую силу и лютую ненависть к врагу.

Неслышно подкравшись сзади, Ван Кунь, весь сияя, протянул ему шапку с виноградом.

— Ешь, отделенный!..

Виноград! Кто не захочет отведать спелых, налитых соком прозрачных ягод, подернутых дымкой белого тумана! Еще не попробовав, уже ощущаешь во рту их удивительный вкус... Мог ли ожидать Ван Кунь, как отнесется к его заботам Тан Чжун-сюнь!

— Ты почему убежал? — набросился он на него, даже не глядя в сторону винограда. — Кто тебе разрешил? А если бы под снаряд попал, кто за тебя отвечать должен? — Тан Чжун-сюнь знал, что наносит рану в самое сердце юноши, но бранил его, желая только добра. Да и бранил он его недолго. Притянув его к себе за руку, он заговорил совсем другим тоном. — Ну почему ты такой непослушный? [332]

Ван Кунь молча принял упрек отделенного, особенно взволновали его последние слова. Но ведь он, правда, старался сделать ему что-нибудь хорошее. Он думал — поест отделенный винограду, и ему станет лучше. Весь день на позиции не было ни капли воды, от одной жажды умереть можно! Почему отделенный такой упрямый? Он может приказывать, а кто ему, отделенному, прикажет здесь, как себя вести? В роте не знают их положения, разве он плохо сделал, что сам, без приказа, использовал передышку для пользы дела?.. Думая, что Тан Чжун-сюнь сменил гнев на милость, он снова пододвинул к нему шапку с виноградом.

Всем дай! — оттолкнул ее Тан Чжун-сюнь. — Пусть и они поедят.

— Ешь ты! — протянул Ван Кунь отделенному одну гроздь.

— Нет! Отнеси им, все пить хотят.

— Но ты же ранен!

— Ну и что с того, что ранен?

Тан Чжун-сюнь отвернулся в сторону с видом полного равнодушия. Пальцы его машинально вертели пустую гильзу. Ему очень хотелось как-то утешить Ван Куня, объяснить ему, что теперь для него виноград уже без пользы, что чувствует он себя плохо, очень плохо, и лучше будет, если он позаботится о других. Но как это сделать? Нет, он не оставит их, умрет, но не оставит! Его сердце преисполнилось доброты к своим товарищам. Как он любил их теперь, все они казались ему родными. Но разве может он сказать им об этом? От ласки сердца людей смягчаются, не это им сейчас нужно в жестоком бою... Он решительно стиснул зубы и посмотрел на Ван Куня взглядом, не допускавшим возражений.

— Ешьте без меня. Передай, чтобы приготовились к бою.

До самых сумерек отделение Тан Чжун-сюня отбивало натиск врага. Когда была отбита четвертая атака, Тан Чжун-сюнь окончательно выбился из сил. Несколько минут он еще что-то говорил Ван Куню, но вот голова его бессильно упала на грудь, и он потерял сознание. Ван Кунь растерялся и заплакал. Плакал он так громко, что прибежал Цзян Вань-цзе.

— Чего разревелся? — успокоил он Ван Куня. — Пусть другие плачут, а мы что-нибудь придумаем. [333]

Цзян Вань-цзе предложил воспользоваться тем, что отделенный в обмороке, и унести его с позиции: за горой бойцы все время подносят боеприпасы, они и доставят его в полевой госпиталь. Но не успел Цзян Вань-цзе закончить свою мысль, как Тан Чжун-сюнь открыл глаза и сказал с мольбой:

— Пойми ты меня, ведь мне осталось совсем немного, последний вздох...

— Задержи ты этот последний вздох при себе! — набросился на него Цзян Вань-цзе. — Ты...

— Ты ведь... зна... ешь... — остановил его Тан Чжун-сюнь, но снова потерял сознание, по-видимому, от сильной боли. Лоб его покрылся крупными каплями пота, лицо стало совсем зеленым.

Цзян Вань-цзе не на шутку всполошился. Отделенного нужно во что бы то ни стало унести, хватит слушать его. Позиция не останется без командира. Он, Цзян Вань-цзе, член Союза молодежи и обязан взять на себя командование отделением, тем более, что собирается вступить в партию. Но даже если бы он и не был членом Союза молодежи, он должен это сделать. Он — доброволец, его обязанность — быть на высоте своего положения. Чем раньше они унесут отсюда отделенного, тем больше надежда, что он будет жить. Оставаться ему здесь теперь нет никакой необходимости.

Подозвав носильщиков, Цзян Вань-цзе велел им, не теряя времени, класть отделенного на носилки. Тан Чжун-сюнь все еще был в обмороке.

— Несите скорее! — предупредил он их.

От резкого толчка Тан Чжун-сюнь очнулся. Вцепившись в поручни носилок, он попробовал подняться, но не смог.

— Цзян Вань-цзе!.. Если ты не хочешь оставить меня здесь, я сам останусь.

Цзян Вань-цзе вытянулся по стойке «смирно» и опустил голову. У него был такой вид, словно он совершил большую ошибку и не находит слов в свое оправдание. Носильщики стояли, не зная, что им делать. Тан Чжун-сюнь снова лишился чувств. Воспользовавшись этим, Цзян Ван-цае махнул им рукой:

— Давайте!

Боец, доставивший патроны, передал приказ командира роты: «Держитесь!» [334]

Цзян Вань-цзе обернулся назад, в ту сторону, куда носильщики относили отделенного, и вдруг подозвал к себе Ван Куня.

— Иди и ты, отделенного сопровождать будешь. Ван Кунь не двигался.

— Ну, чего еще ждешь? — повторил приказ Цзян Вань-цзе.

Ван Кунь опустил голову.

— Если я уйду, вас еще меньше останется.

С минуту Цзян Вань-цзе молчал. Его взгляд остановился на окровавленных руках Ван Куня.

— Иди, Ван Кунь. Не ты в ответе за то, что людей нет...

49

После того как боеприпасы были перенесены в укрытие, на позиции остались только они вдвоем — Цзян Вань-цзе и Яо Цин-линь. С боеприпасами им была доставлена вода, и они смогли утолить жажду. Весть о ранении политрука они встретили молча, не проронив ни одного слова, и вообще старались не говорить о боях сегодняшнего дня. Артиллерийский обстрел, бомбардировка, танковые атаки... — об этом не хотелось ни говорить, ни думать. Близилась ночь, бойцам следовало бы дать отдых, отложить до завтра военные действия, но сейчас об этом не могло быть и речи. С наступлением сумерек артиллерийский огонь усилился, противник возобновил наступление. По-видимому, американское командование решило продолжать наступательные операции и ночью.

В первой же стычке был ранен Яо Цин-линь.

— Уходи! — сказал ему Цзян Вань-цзе.

— Не бойся за меня. Я сидя смогу стрелять...

— Ладно, ладно. Собирайся и уходи.

— А тебе-то что? — обиделся Яо Цин-линь. — Твоя забота?

— Чья бы ни была!.. Мне с тобой разговаривать нечего. Сказал — иди, значит, иди.

Боец, принесший на позицию еду, унес Яо Цин-линя на себе. На всей высоте остался один Цзян Вань-цзе. Он понял это, когда осмотрелся вокруг и никого больше не увидел. Трудно сказать, что у него было на душе — [335] легко или тягостно. Он лишь интуитивно сознавал, что на позиции стало как-то непривычно пусто, безлюдно. Когда они начали бой, отделение было в полном составе. Бились здесь же, на этой позиции, плечом к плечу с бойцами корейской Народной армии. Потом их стало восемь человек. От восьми осталось четыре. Два. И вот он один, совсем один, а позиция все еще в его руках. Сознание своего превосходства рождало в нем чувство гордости за себя. Он мог смело сказать об этом — даже врагу. Но зачем? Он понимал, как важно то, что позиция защищается одним человеком, не страшился этого и не чувствовал одиночества.

Отбив первую атаку, он вдруг растерялся. Он сидел на корточках на бруствере разрушенного окопа, словно потерянный. В какой стороне родина? Где его дом? Куда ушли товарищи? Неужели они нарочно оставили его здесь одного? Кругом бушевало пламя, рвались снаряды, и он совсем было пал духом. Ему казалось, что вокруг беснуются дикие звери, что они вот-вот набросятся на него и растерзают на части. Такого состояния он никогда раньше не испытывал. Это было чувство страха. В сознании его все перемешалось — политрук, Тан Чжун-сюнь, погибшие товарищи...

Противник снова атаковал высоту. Пламя пожара было таким ярким, что Цзян Вань-цзе отчетливо видел, как по склону все ближе и ближе подбираются неприятельские солдаты. Спереди, справа, слева... Они ползли, как сороконожки. Это сравнение было таким точным, что он невольно рассмеялся. Когда солдаты приблизились к первой линии окопов, Цзян Вань-цзе уже успел забыть все, о чем только что думал. Чтобы наверстать упущенное время, он со всех ног бросился за доставленными с вечера боеприпасами. Расчистив в окопе место, он высыпал на него целый ящик гранат, потом принес еще один, приготовил автомат, набил патронами запасный диск. Противник был уже близко. Закидав гранатами группу солдат, приближавшуюся справа, Цзян Вань-цзе развернулся, схватил автомат и разрядил весь диск по группе солдат слева. Сменить диск не было времени, поэтому солдат, наступавших прямо на него, он тоже закидал гранатами. В это время слева раздались истошные крики. Цзян Вань-цзе быстро обернулся, сменив на ходу диск у автомата, и приготовился [336] стрелять. Американцы кричали на ломаном китайском языке, неприятно резавшем слух:

— Тоуся-ан! { Правильно: «Тоусянь» ( «сдавайся!»)}

Отбросив автомат, Цзян Вань-цзе схватил взрывпакет с реактивным зарядом, размахнулся и с силой швырнул его в сторону противника; с противником слева было покончено; впереди, на расстоянии двадцати метров, не было видно ни одной живой души. Но еще оставался противник справа. Цзян Вань-цзе носился по окопу как угорелый, чтобы поспеть туда, где опасность грозила больше всего. Ему казалось, что он находится теперь за пределами жизни и смерти, и эта мысль придавала ему безграничную силу, силу ненависти к врагу. Освещенная заревом пожара, его фигура высилась над позицией, как символ непобедимости. Обезумевший от ярости противник бросался на него и снова откатывался назад. Десять раз поднималась вражеская пехота в атаку. Вокруг него рвались снаряды. Он то появлялся в клубах дыма, то снова исчезал, чтобы появиться уже в другом месте. Но вот над позицией взвилась огненная стрела сигнальной ракеты. Цзян Вань-цзе давал знать, что боеприпасы кончились... С командного пункта роты, не отрываясь, следили за тем, что происходит на осажденной противником высоте. От Яо Цин-линя Шан Чжи-линь уже знал положение на позиции. Сердце его обливалось кровью из-за того, что он ничем не может помочь Цзян Вань-цзе: обнаружить себя сейчас — значило сорвать всю операцию. Но теперь час настал. Как только в небо взвилась огненная стрела, он приказал перенести на основную позицию взвода шесть минометов, четыре трофейные «шестидесятки», три тяжелых и пять легких пулеметов.

— Минометы! По площади. От оврага до цели восемь. Дистанция между каждыми двумя шагами снаряд. Огонь!.. Пулеметы! Фланговый, отсекающий. Готовсь!.. Обстрел склона горы минометным огнем продолжался около часа. Как только он закончился, Шан Чжи-линь повел ударную группу за собой. Ма Дэ-мин шел за ним, не отставая ни на шаг. Прорыв был осуществлен быстро и без потерь.

Увидя своих, Цзян Вань-цзе бросился к ним навстречу вне себя от радости. У ног командира роты он [337] упал и уже не мог подняться. Шан Чжи-линь выхватил из рук Ма Дэ-мина флягу с холодной водой, наклонился над ним и бережно поднял голову. Глаза Цзян Вань-цзе были закрыты.

50

Ожесточенные бои за высоту не прекращались всю ночь. Ночью же от политкома весь полк узнал о героическом подвиге отделения Тан Чжун-сюня, задержавшего противника и не сдавшего позиции врагу. Казалось, наступление достигло предела, однако никаких признаков, что оно идет на убыль, не было.

Под утро в бой с вражескими танками вступили безоткатные орудия, и противнику пришлось отступить. Подбитый накануне танк противнику увезти не удалось, и он застрял на кукурузном поле. Пыль за ночь улеглась, земля была влажная от выпавшего инея. Над Мундынри все еще пылало пламя пожара — противник продолжал обстреливать деревню зажигательными снарядами. Вода в реке была красная от этого огня, словно деревня, мимо которой она протекала, сочилась кровью. Да и сама Мундынри, казалось, стояла на причале у своей собственной крови.

Сун Ю-шэн чувствовал себя не таким уверенным, как накануне. Ему было холодно, он зябко ежился в своем потертом ватнике и, вобрав голову в плечи, настороженно прислушивался к гулу сражения. Ночь прошла, что же сулит им предстоящий день?

От земли несло сыростью, и этот запах будил какие-то смутные воспоминания. Смешиваясь с запахами прелых кукурузных листьев, полыни и дикой мальвы, он напоминал о чем-то родном, близком. Хотелось забыться сном и не видеть вокруг себя ни этих окопов, ни горящей деревни, ни изуродованных бомбежкой гор.

«Безоткатники» тоже всю ночь не смыкали глаз, хотя бой шел на высотах и танки в нем не участвовали. Над ними все время проносились снаряды, их обстреливали из тяжелых пулеметов танкисты, в районе позиций безоткатных орудий довольно часто разрывались багровые шарики трассирующих пуль: противник старался нащупать подбитый танк, чтобы обороняющиеся не могли им воспользоваться. И все же, помня наказ командования, они не давали обнаружить себя. [338]

Вдруг Сун Ю-шэн заметил, как к подбитому вражескому танку, осторожно крадучись, подбирается Ли Шу-сун, канонир первого орудийного расчета. Что этому любопытному там надо? Вчера вечером он тоже пытался добраться до этого танка, но помешал разорвавшийся вблизи него снаряд.

— Ты куда? — окликнул его Сун Ю-шэн.

— Посмотреть...

— Чего смотреть? — бесцеремонно оборвал его Сун Ю-шэн. — Забыл уже? — он явно намекал на изучение материальной части и тактико-технических данных американских танков в часы учебных занятий.

— Кабину водителя посмотреть, — невозмутимым тоном ответил Ли Шу-сун, — мотор, баки для горючего. Да и толщину брони — тоже не мешает...

— Сходить бы, и правда, не мешает, — согласился с ним Сун Ю-шэн. — Но вдруг заметят тебя? Ведь дашь противнику обнаружить цель!..

Словно в подтверждение его слов, возле танка разорвался вражеский снаряд. Раскаленные осколки металла с шипением разлетелись во все стороны, дробно застучав по стальной броне.

Ли Шу-сун с довольным видом рассмеялся.

Ишь ты, собачий сын! А глаза у него острые!..

— Натурально! — заметил Сун Ю-шэн. — Боится, как бы мы своих в этот танк не запрятали. Место хорошее, что и говорить. Догадывается, почему мы не хотим отдавать танка. И для корректировщика лучшего места не придумаешь, и миномет поставить. Здорово бы оттуда били по нему!..

Закурили. Через некоторое время противник возобновил обстрел. На подбитой броне танка от прямого попадания зажигательного снаряда разлилось желтое пламя. Черное дуло орудия на фоне горящего танка выглядело невидящим глазом какого-то огромного бездыханного чудовища. Возле орудийной башни лежал, неуклюже раскинув руки, американский солдат. Его голова застряла на гусеничной ленте, левая нога была неестественно задрана кверху, стальная каска врезалась в подбородок.

— Собачий сын! — беззлобно выругался Ли Шу-сун. — До чего же у него длинные ноги!

— Натурально! — заметил Сун Ю-шэн, подтягивая [338] штаны. — Из Америки в Азию перешагнул. Зато теперь обратно не уйдет, даже если бы ноги в десять раз длиннее отросли. Такая уж им всем судьба!..

Табачный дым медленно таял в холодном воздухе,

— Взводный! — осторожно позвал Ли Шу-сун. — Сегодня хоть разрешишь раз выстрелить?

— Разрешу. Но смотри, целься точно. И дистанцию не забывай вычислять. Бить надо, чтобы наверняка.

Со стороны Мундынри показался какой-то человек. Он шел широким шагом по направлению к подбитому танку, двигаясь с востока на запад, с минуту постоял в раздумье и пошел дальше. По походке Сун Ю-шэн узнал-в нем Яо Си-пина. От волнения его даже прошиб пот: что, если противнику именно сейчас взбредет на ум опять обстрелять танк?! Но помощник командира полка шел уверенно, словно никакая опасность не угрожала ему.

— Ну как, все ждете? — весело спросил он Сунн Ю-шэна, спрыгнув в укрытие. — На правом фланге тоже ждут. По всей вероятности, настоящий бой будет завтра, такое складывается впечатление... Да-а. Скоро светать станет, часа два осталось... Видели того американского черта?

— Видали, — осклабился Ли Шу-сун. — Верзила порядочный.

— А пользы мало, — в тон ему ответил Яо Си-пин.

Кто-то из бойцов предложил:

— Перетащить бы его сюда, товарищ помощник командира полка. Пусть все посмотрят — сердце злее станет.

Яо Си-пин внимательно посмотрел на него.

— У тебя оно и без того злое. Не надо трогать убитого. Завтра пусть американцы смотрят на него, пример для них неплохой.

Бойцы рассмеялись. Когда командир с бойцами, и на душе легче, и веселее как-то.

Было уже совсем светло, когда на горизонте показались танки. Они выползали, словно из тумана. Сун Ю-шэн отдал приказ: приготовиться к стрельбе. «Давай, ребята!» — взмахнул рукой Ли Шу-сун. Ему уже не терпелось скорее приступить к делу. Обстановка резко изменилась. По количеству сил, брошенных в наступление [340] сегодня, чувствовалось, что масштабы операции будут более крупные, чем в предыдущие дни. Но, как бы там ни было, а противника все равно нужно было бить, несмотря ни на что.

Во вчерашнем бою расчеты безоткатных орудий, которыми командовал Сун Ю-шэн, подбили четыре танка. Бойцы работали с полным напряжением сил. Кроме того, от командира полка поступило распоряжение передвинуться ближе, к первой линии обороны, поэтому оборудовать позицию пришлось одновременно с ведением огня. Артиллеристы не сводили глаз с командира. Чего он ждет? Ведь танки уже вошли в прорыв!.. Но чем больше нервничали бойцы, торопя Сун Ю-шэна, тем он был спокойнее. Открыть огонь он приказал, когда танки подойдут на расстояние ста метров. Первый же выстрел дал попадание. Сун Ю-шэн знал, что у него нет никакого другого выхода: либо он уничтожит вражеские танки, либо окажется раздавленным ими насмерть. Значит, нужно бить!.. Ли Шу-сун, конечно, радовался успехам взвода, результаты боя не могли не волновать его и по той причине, что он выполнял обязанности помощника Сун Ю-шэна. С другой стороны, ему не терпелось самому попробовать свои силы. «Посмотрите, как я ударю!» — все время подбадривал он себя. И когда сегодня представилась такая возможность, он был возбужден до крайности. Но радость была неполной, к ней примешалось беспокойство, чувство какого-то неведомого до этого страха. «А смогу ли все-таки?» — все чаще спрашивал он себя и не мог ответить на свой вопрос.

Поручив Ли Шу-суну командовать взводом, Сун Ю-шэн выкарабкался из укрытия и пополз на животе к невысокому пригорку недалеко от позиции. Спрятавшись за камнем, он осторожно переломил каштановую ветку, замаскировался и стал вести наблюдение. Танки уверенно шли вперед с интервалом в пятьдесят метров один от другого и обстреливали окружающие высоты. Когда первые танки были на расстоянии 400 метров от позиции безоткатных орудии, Ли Шу-сун выстрелил по головному танку, но не попал.

— Не паниковать! — прикрикнул Сун Ю-шэн. — Спокойнее!

Ли Шу-сун стер с лица пот и выстрелил второй раз. [341] Снаряд разорвался значительно ближе цели. Между тем танк находился уже в двухстах метрах. Остановившись на секунду, словно раздумывая, что ему делать, он вдруг рванулся вперед на полной скорости. Сун Ю-шэн скатился в укрытие.

— Ну как, дадим? — усмехнулся он.

Его план был прост: подпустить головной танк как можно ближе к подбитому танку и тогда бить. До подбитого танка было ровно сто метров. Ли Шу-сун заметно волновался.

— Спокойнее. Помнишь, что я тебе говорил? Чего ты волнуешься? — успокаивал его Сун Ю-шэн.

— Да нет... — голос Ли Шу-суна дрожал, он не знал, что ответить командиру.

— Подойдет, тогда и будешь бить.

— Вроде уже близко.

— Пока нет, подождем еще. немного.

— Боюсь, с первого раза не возьму. Прорвется ведь тогда.

— Натурально. Если не подобьешь, обязательно прорвется.

Сун Ю-шэн, согнувшись, подобрался к Ли Шу-суну и, показывая рукой, крикнул:

— Первый пропусти. Целься по второму и бей!

Первый танк уже был впереди подбитого танка. Теперь он шел медленно, словно ощупью. Сун Ю-шэи прильнул к земле. Что-то изменилось сегодня в тактике танков. Их осторожность смутила Сун Ю-шэна. Низко пригибаясь к земле (танки все время вели огонь из тяжелых пулеметов), он вернулся на свой «наблюдательный пункт». Теперь можно было открывать огонь: первый танк пропущен, если Ли Шу-суну удастся подбить второй, третий остановится сам, и тогда можно будет покончить с первым.

— Огонь!..

С первого же выстрела второй танк был подбит. Накренившись набок, он со скрежетом сделал еще пол-оборота и замер. Первый танк круто развернулся и дал полный ход назад, но не успел отъехать и десяти метров, как Ли Шу-сун перенес огонь на него. Танк вспыхнул. Багровый столб огня и дыма взметнулся вверх, крышка люка открылась и оттуда стали выскакивать люди. Ли Шу-сун выстрелил по танку разрывной гранатой. [342] Водитель был убит на месте, из всего экипажа удалось убежать только одному человеку... Итак, атака танков была отбита. Но в это время над южной кромкой неба показались вражеские бомбардировщики, вынырнувшие из-за вершины Пякамсана. Самолеты летели низко над землей. На подходе к фронту они развернулись веером, но вскоре соединились и к Мундынри шли уже сомкнутым строем. Следивший за ходом боя с полкового НП Шан Чжи-ин видел, как на позицию безоткатных орудий посыпались бомбы. В какое-то мгновенье узкая долина была охвачена огнем, в котором ничего нельзя было разобрать. Люди разбегались в разные стороны, и Шан Чжи-ин понял, что дело плохо. Накричав на телефониста, он приказал немедленно соединить его с зенитчиками, потом с позициями полковой артиллерии, требуя быть готовыми ко всему: если безоткатные орудия будут разбиты, танки не встретят сопротивления и прорвутся.

Бомбежке и конца не было видно. Отбомбившись, самолеты сделали разворот и перешли в пике, обрушивая на позиции град пуль. Высоты, склоны гор, долина — все было затянуто едким дымом.

Ли Шу-сун лежал подле своего орудия, укрыв его дождевой накидкой и изо всех сил натягивая края, чтобы ствол орудия не забило песком. Он дрожал над ним, словно мать над ребенком, которому грозит опасность. Но вот зенитчики сбили один самолет, потом второй. Третий самолет, поврежденный, поспешил убраться восвояси. Однако, как только самолеты отстрелялись, огонь открыли танки. Высунувшись из укрытия, Ли Шу-сун следил за ними, стараясь разгадать их намерения. На предложение Сун Ю-шэна закурить он ответил отказом. Суп Ю-шэн удивился и поднял голову. В это время впереди Ли Шу-суна вспыхнул сноп огня. Накидка, укрывавшая орудие, была сорвана взрывной волной, как лист бумаги, а само орудие вместе с Ли Шу-суном отброшено в сторону. Все это длилось одно мгновение.

Су Ю-шэн со всех ног бросился к товарищу.

— Ты... ты... ты ранен? — с тревогой спросил он, опускаясь на корточки.

Ли Шу-сун через силу улыбнулся: мол, рана — пустяки, главное — орудие осталось невредимым. [343] Перевязав раненую ногу, он снова улыбнулся, но Сун Ю-шэн видел, что положение Ли Шу-суна серьезное: он не мог двигать ногой, лицо его приняло какой-то землисто-серый оттенок.

— Ты сможешь уползти? — спросил Сун Ю-шэн. — По краю горы... — Он посмотрел в ту сторону, где был командный пункт полка.

— А зачем мне?

— Как зачем? Ты же ранен.

Сун Ю-шэн разговаривал с товарищем таким тоном, словно тот сам не знал, в каком состоянии находится. Уговоры командира рассердили Ли Шу-суна. Он наотрез отказался уходить, и Сун Ю-шэну пришлось приказать одному из бойцов заново перевязать ему рану. Когда перевязка была закончена, Сун Ю-шэн распорядился поставить орудие на новое место, принести ящик со снарядами, и сам стал за командира расчета.

Танки возобновили атаку, изменив боевой порядок. Теперь они шли развернутым фронтом как солдаты при наступлении цепью. С минуты на минуту грохочущие стальные чудовища должны были подойти к переднему краю обороны, в центре которого находилась позиция безоткатных орудий. Положение осложнилось, и Сун Ю-шэн уже не был уверен, что сможет справиться.

— Сходи-ка за взрывпакетами и реактивными гранатами, — сказал он одному бойцу, не прекращая вести наблюдение. — Могут пригодиться...

«Нет! Так просто это вам не пройдет!» — мысленно пригрозил он танкам.

Он знал, что в эту минуту за его позицией следит весь фронт. К ней приковано сейчас внимание командира полка и политкома, наблюдающих за его действиями с командного пункта. Не отрывается от карты комдив, с беспокойством думая, сумеют ли они задержать прорыв вражеских танков. Ждут окончательного исхода этого боя и на конференции в Кэсоне... Но что бы ни случилось, Сун Ю-шэн будет биться, биться, даже если небо исчезнет и земля растворится во мраке, если потекут вспять реки и опрокинутся моря. Пусть беснуются, задыхаясь от злобы, эти изверги, пусть он сам будет раздавлен танками, — ему ничего не страшно. Он прицелился по первому танку, вошедшему в прорыв, и дал два выстрела. Первый снаряд попал в гусеничную [344] ленту, второй — в ходовую часть. Противник развернул орудие, чтобы ответить ему, но он опередил танкистов. Танк загорелся. Второй танк, словно взбесившийся бык, ринулся на позицию, рассчитывая, очевидно, раздавить ее своей тяжестью. Но Сун Ю-шэн с первого удара разворотил ему орудийную башню. Попытка танкистов открыть огонь из малокалиберной пушки успеха не имела. Еще удар — и второй танк постигла участь первого. Но в это время застрочили пулеметы из третьего танка и одновременно выстрелила пушка. Осколком снаряда Сун Ю-шэн был ранен в шею. Кровь струйкой потекла за ворот. Он чувствовал, что теряет сознание. В глазах потемнело, голова кружилась. Собрав последние Силы, он открыл глаза. Небо, земля — все плыло в тумане, кружилось в каком-то бешеном танце. И вдруг он совершенно ясно увидел, как прямо на него надвигается черная тень танка. Тень росла с каждой секундой. Дрожащими руками Сун Ю-шэн подхватил снаряд и стал заряжать орудие. Снаряд был таким тяжелым, что ему пришлось для этого навалиться на него всем телом. Но только он приготовился выстрелить, как какая-то сила сжала с двух сторон, оторвала от земли и оттолкнула в сторону еще до того, как он успел вцепиться в лафет орудия. Вслед за тем он увидел, как ствол орудия выплеснул струю голубого огня и танк остановился, объятый пламенем. Велико же было его удивление, когда он понял, что стрелял Ли Шу-сун. — Ты же ранен! — вскрикнул он. Но Ли Шу-сун ничего не ответил ему. Он отвел его руку и снова зарядил орудие. Выстрелить ему, однако, не удалось. Разорвавшимся вблизи снарядом хвостовая часть орудия была повреждена, а сам Ли Шу-сун отброшен далеко назад. Не встречая сопротивления, танк прорвался в центр узла обороны.

Неведомая сила заставила Ли Шу-суна подняться, кое-как наладить орудие и развернуть ствол в сторону прорвавшегося танка. Он забыл обо всем — о своей ране, о том, что позиция со всех сторон открыта, что неприятельские пулеметы стреляют почти без промаха. И все же он успел сделать то, что хотел. Снаряд попал в моторную часть танка и заставил его замолчать. Зато сам Ли Шу-сун рухнул на землю как подкошенный, в обнимку со своим орудием. [345]

Но на выручку Ли Шу-суну уже спешили его товарищи во главе с Сун Ю-шэном.

Вражеские танки, не выдержав их удара, отступили на исходные позиции.

Когда стемнело, Шан Чжи-ину доложили с переднего края, что наступление противника развития не получило. Сжимая в руке телефонную трубку, Шан Чжи-ин опустился на землю, чтобы не упасть. Сердце его стучало. Он выстоял, полк Шан Чжи-ина, обыкновенный пехотный полк, против которого противник бросил две дивизии, двести танков, четырнадцать гаубичных дивизионов и сто самолетов, выстоял, несмотря на не прекращавшийся ни днем ни ночью артиллерийский обстрел, бомбежки с воздуха, бесконечные танковые атаки. Все эти дни, даже в самые напряженные моменты боя, он мечтал о победе, он думал о ней еще до того, как его полк был выведен на позиции, верил в нее, ни на минуту не сомневаясь в том, что она придет. И когда она наконец пришла, он растерялся — такой неожиданной показалась ему эта весть. Правда, до полной победы еще далеко, это только едва заметный поворот к ней, но ведь самое трудное сделано! Не выпуская трубки из руки, он весело подмигнул телефонисту, который и без слов понял, с кем хочет говорить командир полка. В трубке послышался знакомый голос.

— Комиссар, ты слышишь меня? — заговорил наконец он. — Мы крепко стоим на ногах. Стоим!..

Голос Шан Чжи-ина дрожал.

51

Кровопролитные бои на всем Восточном фронте не стихали десять суток подряд. Благодаря упорному сопротивлению добровольческих частей наступление противника было приостановлено. Лишь на правом фланге оборонительных позиций ему удалось несколько продвинуться вперед в направлении к Гымсэну и овладеть высотами Кёамсан и Бонхвасан. В результате изменения линии фронта позиции полка Шан Чжи-ина оказались еще больше вытянутыми вперед. На обоих флангах угроза нависла над полковыми тылами.

Из штабарма передали телефонограмму о вызове Шан Чжи-ина на совещание. [346]

В соседнем блиндаже Шан Чжи-ин застал Чжай Цзы-ни.

— Новую задачу получим, — уверенно сказал он. — Время еще есть. Вот что, комиссар, давай сходим на позиции, посмотрим.

Накинув шинели, они вышли на КП. Ночь была лунная. Извилистая тропинка, которая вела в овраг, была хорошо видна. Застывшая лежала перед ними земля, укутанная туманом. От людей шел пар. В лунном свете искрился игольчатыми хрусталиками иней, обильно припудривший траву, землю. Только теперь Шан Чжи-ин сообразил, что это уже не роса, а скованный заморозком туман. В предчувствии наступающих холодов он зябко поежился и еще глубже запахнулся в шинель. Он и не думал о завтрашнем дне, а зима пришла... Небо прочертила изогнутая линия трассирующего снаряда, где-то гулко ухнуло дальнобойное орудие, за горой раздался взрыв. На переднем крае сразу же откликнулись пулеметы. И снова все стихло, покоренное тишиной ночи. Но ненадолго. Вскоре раскаты орудийных залпов послышались на правом фланге, со стороны полковых тылов.

По-видимому, вызов на совещание в такое время был связан с серьезными причинами, в частности с необходимостью определить дальнейший курс. Шан Чжи-ин шел, задумавшись, как вдруг его внимание было привлечено глухим стуком лопат. Выйдя из оврага, он увидел впереди группу людей, расчищавших дорогу.

— Кто такие? — спросил он, подходя ближе.

— Из санотряда, — отозвался какой-то боец, не прекращая работы.

Один из работающих выпрямился и быстрым шагом направился к Шан Чжи-ину. Маленького роста, распаренный, в распахнутой куртке, с засученными до локтей рукавами, без головного убора, он выглядел так, словно только что участвовал в драке. Даже железную лопату он держал на плече с какой-то особенной лихостью. Шан Чжи-ин сразу узнал в нем начальника своего санитарного отряда Пэй Дун-шэна.

— Куда это вы собрались в такое позднее время? спросил Пэй Дун-шэн, здороваясь с командиром полка и политкомом за руку, как со старыми приятелями.

Рука Пэй Дун-шэна была грубая, мозолистая, ничем [347] не напоминавшая собой руку врача. Да и сам он скорее походил на простого батрака-поденщика, чем на докторов, перед которыми Шан Чжи-ин всегда робел.

— Да вот, тебя навестить решили, — ответил Шан Чжи-ин.

— Вот и хорошо. Здесь посмотрите или зайдем комне?

— А чем вы сейчас заняты? — спросил Шан Чжи-ин.

— Дорогу чиним. Санитарные машины смогут тогда подъезжать прямо к нам, носильщикам легче будет справляться.

Да, это, конечно, был Пэй Дун-щэн, никогда не искавший себе покоя, всегда что-то придумывавший, озабоченный делами.

— Зайдем к тебе, — предложил Шан Чжи-ин. Новая дорога, по которой они шли, была достаточно широкой для прохода санитарных машин. Пэй Дун-шэн молча шел впереди уверенным шагом, всем своим видом показывая, какую хорошую дорогу они подготовили. Войдя в лес, они свернули на тропинку, протоптанную рядом с дорогой, обогнули скалу и остановились возле двух пещер, расположенных рядом. Пещеры были естественные и зияли чернотой, словно раскрытые рты. Снаружи они были хорошо замаскированы зарослями вьющихся растений и ползучего тэна. Пещеры были обнаружены Пэй Дун-шэном случайно, когда он совсем было упал духом. Во время одного из артиллерийских налетов на хижины полевого госпиталя упало несколько зажигательных снарядов, и на их месте осталась лишь груда обгорелых бревен. Люди спаслись, но от старого госпиталя ничего не осталось. Нельзя сказать, чтобы новое место было безопаснее — снаряды залетали довольно часто и сюда. Но зато можно было быть спокойными за раненых, за персонал госпиталя, наконец, за медикаменты.

Пока Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни стояли снаружи, разглядывая площадку госпиталя, Пэй Дун-шэн распорядился, чтобы принесли кипятку. Вдруг недалеко от первой пещеры один за другим разорвались два снаряда, и Пэй Дун-шэн затащил командира полка и политкома в пещеру. [348]

— Вот черт! — рассмеялся он. — Что там ни говорите, а и этой моей фанзе житья не дают!..

Выглянув наружу и убедившись, что никаких повреждений снаряды не причинили, он вернулся к гостям.

Пещера была довольно просторная. Голые каменные стены были выщерблены и казались сложенными из шлака. На потолке камни выпирали наружу: достаточно хорошего удара — и они полетят на голову. Тусклая свеча придавала пещере строгий, таинственный вид. Она и впрямь выглядела, словно жилище диковинного существа из детской сказки, если бы не белые простыни, создававшие видимость уюта, и бутыли с медикаментами. Чжай Цзы-ни медленно расхаживал вдоль стен, читая этикетки на выставленных бутылях. Он был доволен тем, что даже в этих условиях в госпитале соблюдается привычный ему порядок.

Пэй Дун-шэн осторожно дотронулся до плеча Шан Чжи-ина. Что-то в этом движении было такое, отчего Шан Чжи-ин вздрогнул. Смутное чувство тревоги заставило его быстро обернуться назад.

— Она здесь, — тихо сказал Пэй Дун-шэн.

— К-кто? — ничего не понимая, спросил Шан Чжи-ин дрожащим голосом.

— Ты еще ничего не знаешь?

— Нет. А что?

— Ван Шу-цинь...

— Как?..

Он был готов ко всему, но только не к этой потрясающей новости. Рука машинально рванулась к лежавшему в кармане письму жены. Нет, он не забыл о нем, он знал, что письмо осталось нераспечатанным, но не хотел думать о нем все эти дни, до отказа заполненные боями. Теперь Шан Чжи-ин должен был прочитать его, должен был во что бы то ни стало... Чжай Цзы-ни осторожно отозвал Пэй Дун-шэна и вместе с ним вышел из пещеры. А он стоял на том же месте, держа в руках письмо жены, и ничего не видел — ни колеблющегося пламени свечи, ни бутылей с медикаментами, ни разложенных на походном столике инструментов. Края конверта были измяты, пропитаны потом. Сколько раз за эти дни он вынимал его из кармана и снова прятал обратно, не решаясь хотя бы на минуту отвлечься от насущных забот!.. [349]

Он так волновался, что потратил немало усилий, пока вскрыл конверт. Руки его дрожали. Он не понимал, что читает.

«Чжи-ин, где ты теперь? Я все время думаю о тебе и молюсь о твоем счастье. Как ты себя чувствуешь, родной? Вас поддерживает вся наша родина... Прошла неделя, как ты уехал из дому. Все эти дни стоит замечательная погода. По небу плывут редкие облака, дует легкий ветерок, народ весь на улице, а я сижу дома и никуда не хочу идти. Только что выстирала белье и сразу же села писать тебе письмо. Дорогой мой, родной! Мне хочется сказать тебе столько, что не знаю, смогу ли когда-нибудь исчерпать свои мысли. Я не знаю, что со мной происходит. Этих мыслей — бескрайнее море, и мне кажется, что я никогда не выберусь из него. Как мне хорошо с моими мыслями!

Что у нас слышно? Видел бы ты, какое развернулось по всей стране движение по сбору средств в фонд сопротивления Америке и помощи Корее! Об этом только и передают по радио. На каждом углу — мощные репродукторы. В городе такое оживление, какого никогда не было. Чуть ли не каждый день демонстрации, улицы запружены толпами народа, всюду красные флаги. Сейчас началась агитация на улицах по сбору средств на покупку самолетов, орудий и танков. Все это — вам! Расскажу тебе о случае, который видела сама. Я ехала в автобусе. В это время вошел какой-то студент, совсем еще юноша. Он обратился к пассажирам с просьбой вносить пожертвования. Рядом со мной сидела одна работница с ребенком на коленях. Девочка такая хорошенькая, прямо куколка, с двумя торчащими косичками. Лет четырех. Видя, как люди охотно дают студенту деньги, она вдруг потянулась к маминому уху и громко зашептала: «Мама, не покупай мне конфету, отдай эти деньги на самолет дядям-добровольцам!» Мать передала ей деньги, и девочка с гордым видом вручила их студенту. Ты веришь, как все мы были взволнованы? Вернувшись домой, я ни о чем не могла думать, схватила нашего малютку и крепко прижала к груди... Поймешь ли ты, что творилось у меня на душе? Мама испугалась, стала спрашивать, что со мной, но слезы не давали мне говорить. Ведь ты в Корее! У нас тоже есть ребенок, есть будущее... Когда ты увидишь на фронте [350] самолеты и орудия, полученные в подарок от родины, вспомни о детях...

В первое время, как ты ушел, Мао-мао даже не смеялся. Как мы с мамой ни старались рассмешить его, ничего у нас не выходило. Лежал сморщенный и дулся. Как будто он уже все понимает!..

По ночам я все время вижу тебя. В доме все спят, а я ворочаюсь с боку на бок, перекладываю подушку и никак не могу уснуть. Думаю о тебе, о нашем будущем... В мыслях я всегда рядом с тобой, я лечу к тебе, родной мой!»

Шан Чжи-ину казалось, что он смутно слышит ее голос. Первая весточка, полученная им от жены в Корее, шесть листков почтовой бумаги, густо исписанных ею, — и он не мог выбрать времени, чтобы прочитать!.. Сложив письмо, он долго держит его обеими руками, мысленно обращаясь к Шу-цинь, и вдруг замечает, что, кроме него, в пещере никого нет. Выглянув наружу, он спрашивает молча стоящего у входа с автоматом наперевес телохранителя:

— Не видел, куда пошел комиссар?

— Вон туда, — кивком головы показывает тот. — С начальником санотряда. Сказал, скоро вернется.

Шан Чжи-ин ждет. В лесу темно. С неба льется яркий свет луны, оседающий на землю почти невидимой морозной дымкой. Улеглось пламя пожара, еще вчера закрывавшее всю южную половину неба, смолк беспрерывный грохот орудий. И от этого ночь кажется еще прекраснее. Она струится над пиками гор, словно полая вода, создавая иллюзию диковинного подводного царства, окруженного скалистыми, неприступными рифами. Это ощущение дополняется удивительной картиной лесов, раскинувшихся по склонам гор, словно гигантские ковры. Вокруг тишина, непривычная тишина, потому что через минуту слух начинает улавливать знакомые с детства шумы. Шумит лес. Сначала этот шум едва слышен, он словно доносится издалека, за десятки ли отсюда. Но вот он нарастает, становится громче, отчетливее. Постепенно в этом шуме начинаешь выделять шелест опавших листьев, гонимых ветром, высохшей травы. Где-то недалеко журчит звонкий ручей, словно там, на дне оврага, плещется целая ватага детей. Эти шумы возвращают Шан Чжи-ина к действительности. Мирная [351] жизнь встает перед его глазами, как что-то далекое, невозвратимое. «Но где же Пэй Дун-шэн? — думает он. — Неужели она в самом деле приехала сюда?»

В ночной тишине отчетливо слышны голоса приближающихся людей. В спрашивающем Шан Чжи-ин узнает голос своего комиссара.

— Почему ты не доложил, что у вас нет дистиллированной воды?

— Мы уже решили этот вопрос. Тут под боком хороший источник, сами организовали перегонку. Теперь в физиологическом растворе нужды нет.

— Как с иглами для инъекции противостолбнячной сыворотки?

— Сто двадцать штук оставили нам корейские товарищи.. .

— Сегодня вы получите столько, сколько вам надо.

— Вот это дело! — радостно воскликнул Пэй Дун-шэн. — Основная масса поступает с осколочными ранами.

Разговор перешел на другую тему.

— Она приехала так неожиданно, что я даже растерялся, — сказал Пэй Дун-шэн. — Жалко ее, тяжело смотреть, как она переживает. Я, конечно, хотел сообщить командиру полка по телефону, но она категорически запретила. Да и времени у меня не было!..

— Славная она женщина, сама еще ребенок... Да, но как это с ней получилось?

— Так и получилось, — ответил Пэй Дун-шэн, но сразу осекся, увидя идущего к ним навстречу Шан Чжи-ина. Продолжал он снова ровным тоном:

— Помните, мы с вами встретились — вы на передний край шли, а я к себе в санотряд?.. Вернулся и вдруг вижу — она. Требует дать ей работу, и никаких. А ребенок, спрашиваю, с кем? Ребенка оставила у своей матери... Что мне оставалось делать? Работала у нас здесь три дня, у меня все не было времени позвонить вам. Потом вижу — дело неладное, и отправил ее в дивизию.

Шан Чжи-ин молчал. Он и сам не знал, радоваться ли ее приезду или нет, одобрить решение Пэй Дун-шэна об отправке ее в тыл или не одобрить.

— Ребенок, совсем ребенок! — сокрушенно воскликнул Чжай Цзы-ни, нарушая молчание.

— Я ей сделал выговор, — вытянулся Пэй Дун-шэн. [352]

— Что этот выговор даст?! — махнул рукой Чжай Цзы-ни и повернулся к Шан Чжи-ину. — О чем она пишет тебе?

— Письмо еще из дому, — в раздумье ответил Шан Чжи-ин.

— Ничего не пишет, что собирается сюда?

— Нет...

Наступила довольно долгая пауза.

— Куда вы еще собираетесь? — спросил наконец Пэй Дун-шэн. — Если только ко мне, я попробую связаться с дивизионным госпиталем.

— Давай! — встрепенулся Шан Чжи-ин.

— И верно — позвони, — одобрил политком. — Может быть, удастся вызвать ее.

Пока Пэй Дун-шэн вызывал госпиталь, Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни сидели у него в пещере и ждали. Каждый думал о своем. Наконец Пэй Дун-шэн вернулся. Вид у него был какой-то растерянный.

— Никак не дозвониться, провод все время занят, сказал он и смущенно развел руками, словно сам был виноват в этом.

Политком предложил подождать еще пару минут, но Шан Чжи-ин, взглянув на часы, поднялся. До рассвета оставалось не так уж много времени, а ему еще хотелось побывать на переднем крае.

— Сходите в первый батальон, — посоветовал Пэй Дун-шэн, поднимаясь, чтобы проводить их. — Не нравится мне состояние Ван Бин-чэня. Со здоровьем у него плохо. Продержится ли?..

— Пошли к нему! — решительно потянул политкома за руку Шан Чжи-ин. Накинув шинель, он стал прощаться.

...В прозрачном лунном свете тени на траве казались легкими, воздушными. Вскоре и они исчезли. Ночная мгла поглотила удаляющиеся фигуры командира полка и политкома.

52

Состояние здоровья командира первого батальона Ван Бин-чэня вызывало опасения. Он ничего не ел, лишился сна, осунулся. Постоянное пребывание в сырой пещере способствовало резкому обострению радикулита. [353] Но он никому не хотел говорить о своей болезни. Единственное, на что он жаловался, это на неопределенность, вызванную затянувшимся характером боев. Ван Бин-чэнь был человеком действия. Решительный по натуре, он жил боем, в нем видел он весь смысл своего существования. Поэтому, собственно, Шан Чжи-ин и назначил его батальон в первый эшелон, зная, что здесь полностью раскроются способности Ван Бин-чэня. И действительно, чем дальше продолжались бои, тем батальон становился все более и более сильным. Можно было удивляться, откуда только у него берутся силы принимать на себя удар во много раз превосходящих сил противника. Но как только бои стихли, от энергии Ван Бин-чэня не осталось и следа. Он выглядел совершенно измотанным, вылезли наружу все его болезни.

Ван Бин-чэню не нравилось то, что ему приходится стоять на одном месте и скучать от безделья. Противник бросал теперь в стычки роту, батальон, не больше, ставя перед собой весьма ограниченные задачи: беспокоить обороняющихся, держать все время в состоянии тревоги. Основной упор был сделан на артиллерийский обстрел и уничтожение земляных укреплений. В результате потери войск в живой силе увеличились, огонь противника становился все более эффективным, боевая активность батальона фактически была сведена к нулю. Противник всячески избегал ближнего боя и уклонялся от сражений пехотных подразделений. Чувствовалось, что он почти не несет потерь в людях, и это выводило Ван Бин-чэня из себя. А как он радовался, когда его батальон получил приказ выступить на фронт! Мерная поступь походных колонн, проливные дожди, биваки в незнакомых местах — такая жизнь была ему по душе. Бой надо видеть своими глазами, надо видеть, как противник бежит, не выдерживая твоего удара, чтобы самому почувствовать, что значит победа. Еще на марше Ван Бин-чэнь тщательно все обдумал и радовался тому, что война будет носить стремительный характер. В августе его батальон выступил в поход, в сентябре он примет участие в наступлении, в октябре пришлют замену и он вернется на родину. Покинул родину — в бой, отвоевался — домой, — такой была нехитрая формула, которую он выработал для себя. Поэтому к высказанной командиром дивизии мысли, что бои будут носить [354] затяжной характерной отнесся довольно скептически, считая ее лишь лозунгом, призывом к бдительности. На самом деле, думал он, никаких «затяжных действий» не потребуется. Поскольку в ходе пятого сражения противник был вынужден отступить на исходные позиции вдоль 38-й параллели, остается немного нажать — и американцы будут сброшены в море. С какой стати торчать здесь, подвергая себя ежедневному артиллерийскому обстрелу? Какая польза от этой обороны? Кому нужна эта чрезмерная осторожность, когда и без того видно, что противник «уже не тот»?

Шан Чжи-ин обвел зорким глазом укрытие, взгляд его задержался на куче сена в углу, служившей постелью. Не имея еще определенного мнения, он присел на нее и заговорил, растягивая слова:

— Да, настроение твое совсем испортилось...

— Согласен, — опустил голову Ван Бин-чэнь.

Шан Чжи-ин рассмеялся.

— Ты думаешь, я шучу?.. Меня беспокоит, продержишься ли ты?

— В этом отношении можете быть уверены: продержусь! — выпрямился Ван Бин-чэнь.

— Хоть бы жилье свое как-нибудь прибрал. Неуютно у тебя тут.

В разговор вступил Чжай Цзы-ни.

— Тоска томит? — спросил он Ван Бин-чэня. — Чем же тебя развеселить?

— Чем же развеселить собираетесь? И тоска и злость...

— Я понимаю тебя, — серьезным тоном сказал Шан Чжи-ин.

— Еще бы! — обрадовался поддержке Ван Бин-чэнь. — Торчишь здесь неведомо зачем, а этот знай себе постреливает... Знаете, сколько снарядов выпускает сейчас каждый день противник?

Шан Чжи-ин понял, что имеет в виду Ван Бин-чэнь.

— Конечно, — сказал он, — оборона — штука сама по себе пассивная, это факт. Но что ты предлагаешь?

Ван Бин-чэнь словно только и ждал этого вопроса.

— Что предлагаю я? — быстро заговорил он, — Моя точка зрения абсолютно ясна. И противник и мы стоим на одном месте. Мы просто попались на удочку американцам. Американцы и дальше будут затягивать [355] переговоры, им это выгодно. А если соглашение не будет достигнуто, когда закончится война?

— Резонный вопрос, — заметил Чжай Цзы-ни. — Но ты не подумал о другой возможности? Агрессоры, безусловно, стремятся как можно скорее завоевать победу в Корее. Топтаться здесь на одном месте длительное время им вряд ли выгодно. Цель у них — поскорее начать новую войну в Европе. Как ты считаешь, не мешаем мы им в этом?

— Хорошо! — заволновался Ван Бин-чэнь. — Но почему вы не допускаете того, что американцы собираются начать весной будущего года новое наступление? Им сейчас отдых вот как нужен! А мы сами даем им возможность накапливать силы для контрнаступления.

— Я не собираюсь отвечать на все твои вопросы, — сказал Шан Чжи-ин. — Ты слишком упрощаешь все, вот что я чувствую.

Ван Бин-чэнь быстро встал, но Шан Чжи-ин легким движением руки заставил его снова сесть.

— Только не горячись, это не игра. Американская техника, промышленность превосходят наши. У них намного больше, чем у нас, и стали и хлеба. Да и населения в Америке больше ста пятидесяти миллионов. В этом, кстати, одна из причин, почему американцы решились на эту безумную авантюру. Я уверен, ты поймешь это. Когда изучаешь какой-нибудь вопрос, нельзя примешивать личные чувства и настроения, точно так же, как нельзя полагаться только на свои желания и личную храбрость, когда что-нибудь делаешь.

Ван Бин-чэнь молчал; Шан Чжи-ин не торопил его. Наоборот, он дал ему возможность как следует обдумать ответ, а сам тем временем закурил. Он понимал, что подавленное состояние Ван Бин-чэня во многом обусловлено его болезнью — отсюда и нервозность, и запущенность блиндажа, и вообще нежелание заняться собою.

— Тебе бы надо подумать о своем быте, — сказал он после некоторого молчания. — Блиндаж утеплить нужно как следует, зима на носу. Где твои вещи?

— В тылу, — коротко бросил Ван Бинь-чэнь, очевидно, не желая отвечать на этот вопрос.

— А почему не здесь? — не придавая серьезного значения запальчивости комбата, спросил Шан Чжи-ин. — [356] Не дело. Распорядись, чтобы доставили. Проверь все роты. С такой подготовкой к зиме мы не только не продержимся, но вообще не доживем до будущего года.

— Боеприпасов и провианта хватает? — спросил Чжай Цзы-ни.

— Хватает.

— На сколько месяцев?

— На два...

— Мало, — вздохнул Шан Чжи-ин. — Ну, а ты чего вздыхаешь?

От пристального взгляда Ван Бин-чэня не укрылось добродушное выражение лица командира полка. Нет, Шан Чжи-ин вовсе не пришел за тем, чтобы распекать его и выговаривать за те недостатки, которые он и сам хорошо видит...

— Если ты действительно настроен так, как утверждаешь, постарайся поскорее отказаться от дурных мыслей, — медленно заговорил Шан Чжи-ин. — Не смотри ты на оборону, как на что-то пассивное. Будем откровенны. У нас масса дел, которые не терпят отлагательства. Если мы будем думать не о главном, уверяю тебя, только повредим делу... А теперь давай поужинаем и пойдем посмотрим твой передний край. Ты сможешь пойти?

— Смогу! — быстро ответил Ван Бин-чэнь и велел ординарцу приготовить еду.

Был тот предрассветный час, когда небо кажется особенно темным. Луна скрылась, земля лежала, погруженная во мрак, стало холоднее. На востоке сверкнул серебряный луч прожектора, высветил на горизонте строгие очертания вершины высоты 871 и медленно растаял, смахнув с небосклона последние звезды. Постепенно в тумане стали вырисовываться силуэты растений, отдельные камни. Когда Шан Чжи-ин и сопровождавшие его лица спустились в ход сообщения, впереди показалась группа бойцов. Шла смена караулов. Возле ручья кашевары набирали в походные котлы воду для приготовления завтрака. В окопах, тесно прижавшись друг к другу, спали бойцы. Их одежда, обувь, оружие были основательно припудрены инеем.

Занятые беседой, Чжай Цзы-ни и Ван Бин-чэнь и не заметили, как отстали от Шан Чжи-ина. Тот шел быстро. Торопясь поскорее попасть на передний край, [357] он не стал ждать их. И тут вдруг в развороченном прямым попаданием снаряда ходе сообщения он столкнулся лицом к лицу с Шан Чжи-линем. Встреча была такой неожиданной, что в первую минуту он даже растерялся. Схватив брата за руки, он долго смотрел на него, не веря своим глазам, словно тот не то изменился, не то стал меньше ростом. Какая-то перемена действительно произошла в нем за те несколько дней, что они не виделись...

О том, что командир полка и политком направляются на его позицию, Шан Чжи-линь узнал по телефонному звонку с командного пункта батальона. Быстро передав трубку телефонисту, он выбежал из блиндажа, чтобы встретить их. Как он был рад тому, что увидится со старшим братом!.. По звуку приближающихся шаговой понял, что идут со стороны главной позиции. Вскоре в тумане показалось несколько силуэтов. Он уже собрался пригласить гостей к себе в блиндаж, предложить им закурить, попить чаю, в общем встретить, как полагается в таких случаях, но заранее подготовленные слова застряли на языке, как только он увидел брата. Кто знает, сколько времени они стояли бы так, молча глядя друг другу в глаза, если бы не подошел вестовой Шан Чжи-ина. В присутствии вестового Шан Чжи-ин переставал быть старшим братом, а становился строгим, взыскательным начальником.

— Это что — ход сообщения? — недовольным тоном буркнул он. — Развалины какие-то...

Шан Чжи-линь сконфузился, но, к счастью, его выручил политком, замахавший издали рукой. Обрадованный Шан Чжи-линь бросился к нему в объятия.

— Молодец, крепко дрались! — восторженно приветствовал его Чжай Цзы-ни. — Всех вас благодарю — и тебя и твоих бойцов. Стояли, как и надо, ни одного вершка не уступили врагу. — Он снова горячо пожал Шан Чжи-линю руку и долго не выпускал ее, чувствуя, как тот взволнован.

А Шан Чжи-ин стоял рядом и молча улыбался, от души завидуя Чжай Цзы-ни. Ну почему Шан Чжи-линь не может обнять его, как обнимает сейчас комиссара?.. По правде говоря, он и сам чувствовал себя несколько стесненным. Был бы здесь кто-нибудь другой из ротных командиров, не его родной брат, разве он не [358] поздоровался бы с ним так же сердечно, как здоровается с Шан Чжи-линем Чжай Цзы-ни? Конечно, поздоровался бы. Да, трудно найти в таком положении слова, которые лучше всего могли бы выразить радость встречи!..

Ван Бин-чэнь повел командира полка и политкома осматривать позиции. В сумеречной мгле были хорошо видны следы работы артиллерии. Искореженные огнем высоты потеряли всю свою привлекательность. От всего того, что Шан Чжи-ин помнил еще по первой рекогносцировке, ничего не сохранилось — ни леса, ни густой шелковистой травы, ни мхов, покрывавших северные уступы скал. Черная, выжженная земля открывалась взору, как немой свидетель того, что здесь произошло. Шан Чжи-ин медленно переводил бинокль от одной воронки к другой, подолгу задерживал взгляд на высотах, на которых не осталось ни одного живого места...

С восходом солнца противник возобновил обстрел. На этот раз огонь был сосредоточен на высоте слева. Как только рассеялся дым после взрыва первого снаряда, на высоту обрушился залп огня. Вершину вмиг окутало черным дымом, в просветах которого было видно, как на землю падают расщепленные бревна, доски, камни.

Шан Чжи-линь бросился в блиндаж, чтобы узнать по телефону, что произошло на высоте. Через минуту он уже докладывал Шан Чжи-ину:

— Прямое попадание в укрытие. Тяжело ранен наблюдатель...

— Вот так оно и получается, — со злостью процедил Ван Бин-чэнь. — С утра до вечера палит, сволочь! Ни за что, ни про что теряем людей. — Он закашлялся и, когда пришел в себя, с укором посмотрел на командира полка и политкома. — Нечего валить все на американцев, себя винить надо. Чего мы тянем в самом деле? Уперлись в оборону, вот она и бьет нас...

Шан Чжи-ин и без этих слов понимал, что творится на душе у Ван Бин-чэня. «Конечно, — подумал он, — если разговаривать с противником гранатами, вызвать его на рукопашный бой, тогда один мой полк справится с его десятью. А сейчас он на это и рассчитывает: иметь дело со сталью проще, чем с человеком. Но что-то нужно решить. Нельзя допускать, чтобы американцы действовали безнаказанно». [359]

— Что мы можем сделать, чтобы свести на нет силу артиллерийского огня противника? — словно угадывая его мысли, спросил Чжай Цзы-ни. — Давайте вместе подумаем. Противник, по-видимому, собирается весной снова начать наступление. Остается немногим больше трех месяцев. Не так уж много, если говорить о нашей готовности...

Закончив осмотр позиций, Шан Чжй-ин попрощался с Ван Бин-чэнем за руку.

— Я думаю, — сказал он, — тебе отдохнуть бы надо некоторое время.

Сердечность, с какой были сказаны эти слова, еще больше озлобила Ван Бин-чэня. Что он, командир полка, не знает, как умеет драться Ван Бин-чэнь? По всей дивизии о нем слава: такого не согнешь! — а тут предлагают топтаться на месте, зарываться в землю, бессмысленно терять людей. Неужели ему действительно придется строить эти оборонительные сооружения, о которых только и говорит все время Шан Чжи-ин? Нет, не о такой обороне он мечтал, — он жаждал прорыва, стремительного броска, наступления, которое заставит американских чертей бежать без оглядки тысячу ли. А вместо этого ему предлагают думать о земляных работах, словно ни о чем другом в общем-то и говорить нечего. Это невозможно. Зачем растрачивать столько лишних сил?

— Тебе действительно нужно отдохнуть, Ван Бин-чэнь, — вмешался в разговор Чжай Цзы-ни. — Подлечись хорошенько, пока есть возможность. Не надо нервничать, тогда ты поймешь, что сейчас главное.

— Когда-нибудь человек все поймет, конечно! — недовольным тоном возразил ему Ван Бин-чэнь, все еще не имея сил примириться со своим поражением.

Когда Чжай Цзы-ни, отойдя уже на значительное расстояние, оглянулся назад, Ван Бин-чэнь стоял на том же месте и смотрел в их сторону. Он помахал ему рукой, как бы советуя скорее возвращаться к себе в блиндаж, и сказал Шан Чжи-ину:

— Ну и характер! В наступлении — лучшего командира и не надо. А в обороне, когда приходится отбиваться, черт знает, что он за человек. Как это о таких говорили в древности? «Несправедливо обиженный талант»? — На словах «несправедливо обиженный» он [360] сделал ударение, явно иронизируя над Ван Бин-чэнем. Новым требованиям Ван Бин-чэнь, безусловно, не отвечал, он просто не понимал создавшейся обстановки. Повернувшись к Шан Чжи-ину, он заговорил о другом. — Обязательно расскажи на совещании о наших соображениях. Передай, что это единственная для нас возможность удержаться, другого выхода нет... И еще одно — это когда совещание закончится: увидишь Ван Шу-цинь, передай ей от меня привет, спроси, как она себя чувствует, как здоровье...

Шан Чжи-ин сердечно попрощался с комиссаром. Пора было отправляться на совещание в штаб армии.

53

Возвращался Шан Чжи-ин с совещания в приподнятом настроении, словно весь мир раскрылся перед его глазами. Встречи и беседы с армейским командованием, командирами других частей, прибывшими прямо с фронта, помогли ему по-новому оценить все то, о чем он много раз думал за эти десять дней кровопролитных боев. Обобщив обстановку на фронте, командование войсками народных добровольцев приняло решение:

— Врубиться в скалы» Сверлить грунт. Рыть траншеи.

Положение его полка совершенно изменится, когда намеченные командованием мероприятия будут выполнены. Но это в будущем. Горы Кореи крепче гранита. Чтобы врубиться в них, осуществить необходимые фортификационные работы, нужны максимальные усилия, иначе ничего не выйдет. Пока что можно только представить себе, какие трудности ожидают полк. Но почему же он думает не о них, почему его сердце наполнено радостью, оптимизмом? Неужели только потому, что теперь он может наконец забежать на несколько минут в дивизионный госпиталь и встретиться со своей женой, самым близким на всем свете человеком, которого тяжесть разлуки и жестокие испытания сделали еще ближе? Девять смертей и одну жизнь прожил он за эти дни, чтобы снова увидеть ее, но совсем не об этом думал, возвращаясь из штабарма. Его душа была полна любовью. Шан Чжи-ин любил жизнь, любил все, что видел вокруг себя, все это казалось ему значительным, [361] жизнеутверждающим, достойным любви и надежды. Словно горы, леса здесь, к которым он уже успел привыкнуть, созданы для любви и напоены ее ароматом. Даже осеннее небо и ощущение близкой зимы не мешало этому восторженному восприятию, холодные солнечные лучи — и те, казалось, излучали тепло, озаряя землю, весь видимый мир, вселенную.

Дежурный по штабу дивизии определил Шан Чжи-ина в «Дом для приезжих». Собственно, это был не дом в прямом смысле этого слова, а большая просторная землянка с высокими потолками, в которой вполне можно было стоять во весь рост, даже не сгибаясь. Новенькие походные койки были аккуратно застланы двумя одеялами — одним ватным и другим легким, служившим покрывалом. Около каждой койки стоял маленький деревянный столик, на нем термос с горячей водой, две чайные чашки с крышками, пачка дорогих сигарет, свеча. Все здесь так и располагало к отдыху; В самом деле, почему бы ему не выспаться за столько дней! Что знал Шан Чжи-ин у себя в полку? Даже простой кровати не сколотил, чтобы не валяться на земле! Все время в дыму, в огне, сверху сыплется песок, без конца вызывают по телефону, ругаются, орут, уйма всяких неотложных дел. Глаз сомкнуть некогда, не то что по-человечески отдохнуть! Удивительное спокойствие в «Доме для приезжих» являло резкий контраст всему тому, что приходилось видеть на переднем крае. Здесь не было слышно даже отдаленного грохота орудий. Какая тишина! Почему же ему не спится в такую тихую ночь? Тяжелые мысли ворочаются в мозгу. Они, как море, никогда не знают покоя. Он снова — в который уже раз! — достает письмо жены и держит в руках, хотя знает его наизусть. Он представляет ее себе сейчас такой, какой она должна была выглядеть, стирая белье. Вот она вытирает руки, садится за стол, берет чистый лист бумаги. Перед ее глазами яркие впечатления о демонстрации, шумный, встревоженный город, красные флаги... Как все-таки далеко он от нее, в другой стране, за тысячи ли от родного дома! Нет, нет, о чем он думает! Ведь она здесь, рядом!..

Но нарисовать в своем воображении Ван Шу-цинь в халате медицинской сестры он не смог, несмотря на все свои старания. Он представлял ее себе той, дома, [362] скловившейся над кроваткой Мао-мао. В комнате тихо, занавески на окнах опущены, ярко горит лампа... Такой была комната в момент расставания, и это впечатление глубоко врезалось в его память. Трудно поверить, что она все бросила и приехала сюда. Сомнений быть не могло: она действительно приехала, это была правда, но именно эта правда никак не укладывалась в его сознании. Он просто не понимал причины такой ее настойчивости, даже упрямства. Ему было стыдно за нее, в то же время он не мог не признаться самому себе, что гордится ею, гордится своей женой, которая приехала на фронт за столько километров... Когда он подумал об этом, он уже не мог ни одной минуты оставаться в «Доме для приезжих». Он должен видеть ее, видеть теперь же... Ведь нужно столько рассказать ей! Какое смелое решение приняло командование! Не только остановить врага, но и спутать все его карты, сорвать его замыслы!.. Не задумываясь, он сунул в карман письмо жены, тихонько, чтобы не разбудить спящих, вышел из землянки и спустился в овраг. Шагов через пятьдесят он вдруг увидел, что впереди него кто-то идет. Он замедлил шаг. Идущий впереди остановился на опушке леса и стал смотреть вдаль, на чистое, звездное небо. Шан Чжи-ин решил, что это часовой, но тот вдруг чиркнул спичкой, поднес к лицу и стал раскуривать сигарету. Раскуривал он медленно, глубокими затяжками. Шан Чжи-ин сразу узнал в нем командира дивизии.

— Не спите, товарищ комдив? — спросил он, почему-то смутившись.

— А? — повернулся в его сторону комдив, всматриваясь в темноту. — Кто там?

— Я, — ответил Шан Чжи-ин, подходя ближе.

— Так это ты? — узнал его комдив. — Не сплю, как видишь.

Шан Чжи-ин по привычке поправил шинель, вытянулся. Немало удивленный тем, что комдив, несмотря на глубокую ночь, бодрствует, он молчал. Комдив словно понял его немой вопрос.

— Места здесь красивые! Кругом леса, родники в каждом овраге...

Несколько минут они молча стояли рядом, вслушиваясь в ночные шорохи. Со дна оврага, со стороны леса тянуло холодом. [363]

— Что же делать? — словно продолжая начатую мысль, заговорил комдив. — Не спится! Лежим мы с комиссаром, свет погашен, а сна нет. Ворочаюсь с боку на бок, вдруг слышу — комиссар тоже ворочается. «Не спишь?» — спрашиваю. «Что делать, не сплю, — отвечает. — А тебе почему не спится?» «Не спится, и все тут. Перенервничал, что ли?» Посидели мы с ним вдвоем, покурили. Нет сна, хоть ты тресни. Пошли в клуб, может, кинокартина какая-нибудь есть... Механик говорит — диафильмы новые получили. Показал. Все о строительстве на родине... А ты почему не спишь? В «Доме для приезжих» остановился? Как там, не холодно? Устроили тебя хорошо?

— Устроили очень хорошо, товарищ комдив, — успокоил его Шан Чжи-ин. Он даже не думал, что начальство станет спрашивать его об этом. Но что он ответит ему на вопрос, почему ему не спится?

Выйдя на дорогу, они дошли до перекрестка. Отсюда открывался вид на сверкающий в лунном свете быстро-струйный Гымган. Идти никуда не хотелось, и они присели на придорожный камень.

— Думаешь все? — спросил спустя некоторое время комдив.

— Думаю, — в тон ему ответил Шан Чжи-ин, но тут же спохватился. — Да нет, товарищ комдив, то, о чем вы думаете, меня не волнует.

— А мне кажется, должно волновать. Это ведь не просто оборона. Вопрос в том, сумеем ли мы добиться изменения в соотношении сил. Нам нужно выиграть время и обеспечить родине возможность мирного строительству. Как нам нужна настоящая тяжелая промышленность!.. Чем могущественнее будут силы мира, тем меньше у врагов мира шансов развязать войну, и если она все же вспыхнет, мы сумеем быстро погасить ее. — Комдив поднялся и подмигнул Шан Чжи-ину. В его глазах Шан Чжи-ин, несмотря на темноту, уловил озорной блеск. Спокойствие и уверенность командира дивизии невольно передались ему.

— Давай иди спать, уже не рано, — зевнув, сказал комдив. — Завтра сходишь навестить свою красавицу.

Шан Чжи-ин от неожиданности остолбенел. Откуда [364] комдиву известно, что именно об этом он и хотел его просить?

Растерянность Шан Чжи-ина развеселила комдива.

— Твой комиссар звонил мне, просил разрешить тебе краткосрочный отпуск... А сам почему молчал? Стеснялся?

— Я только что хотел рассказать вам, — откровенно признался Шан Чжи-ин. — Всегда так получается, вы раньше других все знаете...

— Дело теперь не торопит, утвердились мы прочно. Обязательно навести ее. Сколько тебе понадобится времени?

— Немного, товарищ комдив. Это как раз по пути;..

— Хорошо, бери, сколько нужно...

Вернувшись к себе, Шан Чжи-ин сразу же уснул как убитый. Проснулся он, когда солнце было уже довольно высоко. Давно он не чувствовал себя таким бодрым. Вспомнились встреча с комдивом, разговор с ним по душам, заботливая предупредительность Чжай Цзы-ни... Он быстро побрился, взглянул на себя в зеркало, поправил складки шинели и вышел.

Дивизионный госпиталь находился на северном склоне горы. Дорога к нему с командного пункта дивизии вела в обход, и, чтобы сократить расстояние, Шан Чжи-ин решил идти через овраг. Оказалось, что путь напрямую был довольно трудным, особенно спуск в овраг, и очень скоро он весь вспотел. Сразу за мостиком, переброшенным через ослепительно сверкавший на солнце ручей, начинался подъем. Волей-неволей пришлось замедлить шаг. Он шел, тяжело отдуваясь, все время вытирая на ходу вспотевший лоб. Думать ему ни о чем не хотелось — все мысли были прикованы к тому, чтобы идти как можно скорее.

На тропинке показались две девушки в белых халатах. По узлам, перекинутым через плечо, Шан Чжи-ин понял, что они шли к ручью стирать бинты. Он уже хотел было окликнуть их, как заметил еще одну девушку, следившую за ним из расщелины в скале. Худенькая, бледная, в халате медсестры, она не спускала с него глаз. Как только их взгляды встретились, она вдруг всплеснула руками, тихонько вскрикнула и со всех ног бросилась к нему навстречу. [365]

54

Когда Ван Шу-цинь, сопровождавшая раненых в дивизионный госпиталь, оставляла полк, бои в долине Мундынри достигли наивысшего напряжения. Противник ввел в прорыв танки, рассчитывая сломить сопротивление и начать активные наступательные операции. Шан Чжи-ин третий день находился на переднем крае, и начальнику санотряда никак не удавалось связаться с ним.

Неужели пустяковая рана может служить достаточным основанием; чтобы отправить ее в тыл? В общей сутолоке погрузки раненых она забыла, что сама ранена. Боль в плече как-то притупилась, и она старалась не думать о ней. Машина шла на север, Ван Шу-цинь все время смотрела назад, на багровое от пожара небо над Мундынри, и проклинала себя за то, что ее фронтовая жизнь сложилась так неудачно, что чуть ли не в первый день она была ранена, что не нашла в себе сил убедить начальника санотряда оставить ее на перевязочном пункте. Немного успокоилась она только тогда, когда ушла с головой в работу в дивизионном госпитале, — здесь работы было тоже достаточно.

...Как только машина, доставившая раненых в дивизионный госпиталь, остановилась и Ван Шу-цинь сама спрыгнула на землю, принимавший документы товарищ подозрительно посмотрел на нее и спросил:

— Ты что — легко ранена?

Ван Шу-цинь притворилась непонимающей.

— Я на работе.

— Вот смотри, тут написано: «ранена», — невозмутимо передавая ей документы, сказал военврач.

Минуту Ван Шу-цинь стояла молча, раздумывая, как ей быть, потом решительно повернулась к врачу, предлагая самому осмотреть рану. Но притворство удавалось ей плохо. Врач понял это с первого взгляда. Тогда она стала спорить.

— И это называется раной? Царапина пустяковая!

Врач вздохнул и принялся заново перевязывать раненое плечо.

— Что там у вас произошло? — спросил он, переходя на мирный тон.

— Снаряд разорвался на перевязочном. Я бы, конечно, могла остаться, но начальник санотряда настоял [366] на том, чтобы я поехала к вам. Здесь, говорит, работать мне будет удобнее.

— Но он прислал тебя как раненую.

Ван Шу-цинь снова вспылила.

— Ну какая я раненая, вы разве сами не видите?!

Случилось это утром, весь день я работала, а отправляли к вам раненых поздно вечером. Начальник санотряда так и сказал мне: собирайся, едешь сопровождать раненых. Так бы я и поехала, если бы знала, что ложиться в госпиталь!.. Это наш писарь по ошибке записал так... — Больше всего на свете она боялась, что ее действительно отправят сейчас дальше в тыл.

Оставшись одна, она перебинтовала рану, недовольная перевязкой, сделанной врачом, и пошла работать. Работала она весь день, как и все. К вечеру стали прибывать новые раненые. Их становилось все больше и больше. Бои в долине Мундынри не стихали. Обороняющиеся несли большие потери убитыми и ранеными. Поступавшие в госпиталь приносили с собой самые разноречивые слухи, однако все сходились на одном: положение очень серьезное. Ван Шу-цинь места себе не находила. Ей все казалось, что вот-вот она услышит что-то страшное о Шан Чжи-ине, но никто ни разу не назвал его имени, хотя большинство раненых поступало из Мундынри. Перед глазами Ван Шу-цинь все время стояли две крытые соломой хижины под скалой, лес, ручей...

Ночью доставили Ли Шу-суна. Он был без сознания, но другие раненые рассказывали, при каких обстоятельствах Ли Шу-сун был ранен. Он успел подбить два вражеских танка, прорвавшихся на позицию. На третьем его постигла неудача — вместе с орудием он был отброшен взрывной волной в сторону и уже не имел сил подняться. Если бы Шан Чжи-ин не приказал артиллерии открыть по танкам огонь, заставивший их отступить, санитары ни за что не смогли бы вынести Ли Шу-суна-с поля боя.

Это была первая весточка о Шан Чжи-ине, которую услышала Ван Шу-цинь. Когда Ли Шу-сун пришел в себя и сам стал рассказывать подробности танковой атаки, она вся дрожала. Потом в госпиталь доставили Тан Чжун-сюня и Яо Цин-линя. Оба были в тяжелом состоянии, и их сразу же отправили в тыл. Пока [367] оформлялись документы, она узнала от них о приказе, подписанном командиром полка и политкомом...

Дни до предела были заполнены работой. Ван Шу-цинь старалась ни о чем не думать, и все же тревожные предчувствия не покидали ее: а вдруг, спрашивала она себя всякий раз, среди новой партии раненых она увидит на носилках своего Шан Чжи-ина?.. Когда поступали раненые из их полка, сердце замирало у нее от страха.

Как-то, выбежав к подъехавшей санитарной машине, она узнала в одном бойце Ван Куня. Обе руки Ван Куня были забинтованы, но он упорно отказывался от помощи. Ей стало больно за него. Ведь с этим мальчиком она познакомилась еще на родине, вместе они добирались на попутной машине к фронту, вместе мокли под проливным дождем, только бы скорее попасть в свой полк. И вот — он тоже ранен, война не пощадила и его.

Ван Кунь встретил ее скорее недоброжелательно, чем равнодушно.

— Ты здесь?! — с плохо разыгранным безразличием протянул он.

Ван Шу-цинь покраснела. В этом обращении она почувствовала обидный для себя упрек. «Не ты ли, — словно говорил он, — уверяла меня, что рвешься на фронт?» Но в действительности Ван Кунь ничего этого не думал. Он просто забыл о ней еще в тот момент, когда соскакивал с машины, чтобы, не попасться на глаза начальству, которое опять станет приставать к нему с нелепыми вопросами. Встреча была для него неожиданной, и в первую минуту он даже не знал, это сказать.

— Я была в полку, — как бы оправдываясь, сказала Ван Шу-цинь. — Сюда попала после того, как сама была... ранена.

Только сейчас она почувствовала, что за этим будничным, таким привычным словом скрывается нечто большее — слава! Нет-нет, пусть Ван Кунь не думает: здесь тоже фронт, но она нисколько не боится войны... Она вдруг выросла в своих глазах. Да, она имеет право произнести это слово. Она не посторонний наблюдатель, она в строю, она родной и близкий солдатам человек... уложив Ван Куня на койку, она побежала за кипятком, [368] напоила его и вдруг спросила неожиданно для самой себя:

— Куришь?

— Курю, — пренебрежительным тоном ответил Ван Кунь, хотя в действительности никогда не держал в зубах сигареты. Но он был зол на себя, на госпиталь, в который попал «ни за что ни про что», и готов был на все, только бы насолить кому-нибудь.

— А спички есть?

— Нет! — буркнул он, не глядя на нее.

Ван Шу-цинь убежала.

Лежавший рядом с Ван Кунем боец приподнялся на локтях, вздохнул и спросил его как бы невзначай:

— Ты откуда попал сюда?

— Что значит откуда! Конечно, из Вэньдэнли! — запальчиво ответил Ван Кунь. Название долины Мундынри он произнес по-китайски, как произносили его все бойцы. — Слышал о таком месте?

— Из Вэньдэнли, а грубишь ей! — усмехнулся боец. — Ты знаешь, кто она?

— Медсестра эта? Говори, если хочется говорить.

— Так сразу и говори!

Что-то в этом ответе было такое, что заставило Ван Куня насторожиться. Боец заметил, как он скосил в его сторону глазом.

Когда Ван Шу-цинь вернулась, Ван Кунь уже все знал. Он вспомнил, как она заботливо ухаживала за ним в дороге, и чувствовал себя очень неловко. Потупив взор, он осторожно отодвинул от себя принесенные ею табак и спички.

— Извини меня, товарищ, — чуть слышно проговорил он. — Я ведь не курю, это я так сказал...

— Кури, кури, не бойся, я тебе разрешаю, — успокоила его Ван Шу-цинь, думая, что он стесняется курить в палате. — Ты ведь хотел!

— Я не курю, честное слово, — повторил Ван Кунь и покраснел. От его мальчишеской запальчивости не осталось и следа. — Злюсь, что упрятали меня в госпиталь, вот и хотел выместить обиду...

— Чего же ты злишься?

— Очень интересно торчать здесь! К своим я хочу... Как только ни уговаривал я их, кричал, голос сорвал, [369] упрашивая, а они ни в какую, словно им дела до меня нет. В тыл, и все... Вот я и обозлился...

— И зря. Зачем волноваться? Поправишься и опять пойдешь воевать.

Ван Кунь даже вздрогнул, таким неожиданным для него был этот ответ. Наконец-то он нашел человека, который его понимает! Каких это трудов ему стоило! Он готов раскрыть перед ней всю душу. Ведь она — первая, кто слушает его, разговаривает с ним, как с равным, проявляет внимание. Почему он так грубит всем? Да потому, что все словно сговорились против него, раззадоривают, считают мальчишкой, не хотят верить ни одному его слову. Даже Цзян Вань-цзе и тот никогда не относится серьезно к его просьбам. Подумаешь, командир нашелся! Кто ему дал право командовать! «Уходи!» А если он не хочет уходить с позиции?.. И ротный тоже хорош! Даже не стал его слушать. Приказал санитару: «В госпиталь, нечего с ним болтать здесь зря!» — и ушел по своим делам. И везде так. На перевязочном пункте в полку с ним и разговаривать не стали, затолкали в машину — и сюда!

Когда Ван Кунь кончил рассказывать о своих мытарствах, Ван Шу-цинь рассмеялась.

— Маленький, а какой сердитый!.. Ладно, я попрошу начальника, чтобы разрешил оставить тебя здесь. Обещаю смотреть за тобой, пока не поправишься.

Ван Кунь расплылся в благодарной улыбке.

Ночью, когда все спали, Ван Шу-цинь неслышным шагом подошла к его койке. Вокруг было тихо. Из лесу доносился умиротворяющий шум сосен. Ван Кунь спал. Но когда она прикоснулась к его лбу, чтобы узнать, не повысилась ли температура, он открыл глаза. В тусклом свете дежурной лампочки он увидел ее лицо и руку, удивительно напоминавшую руку матери.

— Ты еще не написала ему? — одними губами спросил он.

— Нет, — так же тихо ответила она, смутившись.

— И не видела его?

— Нет.

— Так напиши, не откладывай. Завтра я поправлюсь и возьму с собой. В собственные руки отдам, честное слово.

— Ты поправляйся, не думай об этом. [370]

— Эх, дали бы мне такое лекарство, чтобы успокоиться! Внутри все горит! — вдруг быстро заговорил он, вспомнив оставшихся на фронте товарищей.

Ван Шу-цинь поднесла ему стакан воды.

— Не надо волноваться. Придет время — поправишься. Самое большее полмесяца...

— Ладно, тебе я верю. Вместе уйдем в полк, согласна?

Он сказал это доверительным шепотом, глубоко тронутый ее заботой. Наступила пауза.

Оба молчали, думая о своем.

— А ты видел командира полка? — спросила она.

— Еще бы! Вот это человек! Я ведь забыл тебе сказать. Конечно, видел его. На позиции. Он стоял во весь рост, на груди — бинокль, рядом начальник штаба, командир артдивизиона, наш комбат. Что он говорил им, я не слышал, но видеть — видел: он все время куда-то вперед рукой показывал. — Ван Кунь, конечно, сочинял, что видел Шан Чжи-ина, но ему так хотелось утешить ее, что он сам поверил своим словам. — Ты будь спокойна за него. Знаешь, какое у командира полка здоровье? Крепче ни у кого нет, А командир какой! Что бы ни случилось, всегда найдет выход из положения...

Укрыв Ван Куня одеялом поплотнее, она вышла из палаты. Его восторженный рассказ и в самом деле успокоил ее. Она даже не сомневалась в том, что все это правда. И вместе с тем она с новой силой ощутила, что ей не хватает главного, ради чего она приехала сюда. Она должна увидеть Шан Чжи-ина немедленно, пока все спят и никто не заметит ее исчезновения. Никогда, ни с кем она не говорила о своем чувстве. Она работала до самозабвения, только бы не проговориться ненароком, не высказать кому-то ту боль, которую она скрывала от себя самой. Долго ли так может продолжаться? Сердце ее зовет к нему.

«Шан Чжи-ин, я хочу быть, рядом с тобой. Ты, наверное, так изменился, что я и не узнаю тебя...»

Она долго не могла успокоиться — чувства не повиновались рассудку. Наконец она заставила взять себя в руки. Пора было идти с очередным обходом по палатам. Из палаты, в которой лежал Ван Кунь, послышался слабый стон. [371]

— Я здесь, что тебе? — вбегая в палату на цыпочках, спросила она раненого. Мысли о себе, которыми она была полна только что, отодвинулись куда-то далеко-далеко.

Ночь сменилась днем.

Яростное наступление противника захлебнулось.

По всему фронту из уст в уста передавалась весть о том, как в долине Мундынри противник «сел на мель». Рассказы о подвиге полка Шан Чжи-ина обрастали все новыми и новыми подробностями.

— Вот это полк! Здорово! Бились что надо! Ни одного вершка земли не уступили врагу!

— Да, трудно пришлось им на этот раз. Шутка сказать, остановить такую силищу! Попробовали американцы перейти заставу, да не вышло!

— В дивизии, говорят, весь полк к награде представили!..

Люди бурно выражали радость. Медицинские сестры, санитары, врачи, обступившие со всех сторон политрука, засыпали его вопросами. Но Ван Шу-цинь уже научилась сдерживать свои чувства. Незаметно выбравшись из толпы, она пошла сообщить новость Ван Куню. Нашла она его во дворе — он лежал, удобно устроившись на камне, и грелся на солнышке.

При первых ее словах он так и подскочил.

— Нечего мне здесь валяться! Замучаете своим лечением. Сегодня же убегу!..

— Ты только не шуми, — усадила его Ван Шу-цинь на место. — Я что-нибудь придумаю.

...Ночью Ван Шу-цинь вызвали к телефону. Испуганная, она бросилась в комнату дежурного, не чуя под собой ног. В трубке послышался знакомый голос Чжай Цзы-ни. Она вся сжалась. Рука, державшая трубку, дрожала. Пересиливая волнение, она спросила:

— Товарищ комиссар, вы? Как вы там?

— Об этом спрашивай не меня, а Шан Чжи-ина, — весело ответил Чжай Цзы-ни.

У Ван Шу-цинь сразу отлегло от сердца. На лице выступил румянец.

— Я о вас беспокоюсь, вот и спрашиваю. [372]

— Я и отвечаю, хорошо. И твой Шан Чжи-ин тоже хорошо. А ты как?

— Товарищ комиссар, — торопливо заговорила в трубку Ван Шу-цинь. — Жена просила передать вам привет. Она очень волнуется, все время думает о вас.

— А что ей остается делать! — отшутился Чжай Цзы-ни. — Она не такая активная, как ты.

Ван Шу-цинь почувствовала себя неловко.

— Ну зачем вы смеетесь? Она, правда, беспокоится.

— Я не смеюсь. Спасибо тебе за добрую весточку, ты ведь сама знаешь, как это приятно... Ты меня слышишь? Твой Шан Чжи-ин вот-вот будет у вас, готовься к встрече. Он уже звонил тебе?

— Нет, — вздрогнула Ван Шу-цинь.

— Тогда считай мое извещение совершенно официальным... А как Мао-мао?

— Здоров, что ему!

— Как же это ты оставила его? Я бы на твоем месте никогда не решился на такой шаг... Да, забыл спросить о самом главном! Как заживает рана?

— Спасибо. Уже не болит.

Ван Шу-цинь и во сне не снилось, что она будет говорить с политкомом. Какой он хороший, Чжай Цзы-ни! Ничего не забыл, всегда думает о других, знает, чем обрадовать человека... Неужели правда то, что он только что сказал? Шан Чжи-ин должен вот-вот прийти? Она не ослышалась? Как все это неожиданно! Дни и ночи она мечтала о встрече с Шан Чжи-ином, а сейчас растерялась. Всю ночь она не находила себе места, вздрагивала при малейшем шорохе, везде видела приметы чего-то нехорошего, недоброго. Однажды она чихнула два раза подряд и решила, что это тоже примета: он велит ей немедленно идти встречать его. Она выбежала на дорогу. Кругом было темно, как в шкатулке из черного лака. Она заставила себя задержать шаг. Снова в голову полезли нехорошие мысли: а вдруг что-нибудь случится, вдруг ему придется изменить свое намерение? Значит, Шан Чжи-ин не придет!.. Ночь тянулась медленно, как никогда раньше. Когда она взглянула на часы, ей даже показалось, что время остановилось — было только одиннадцать часов. Ожидание всегда трудно, особенно по ночам, а тут еще тревожные мысли, от которых сердце сжималось до боли, словно его стягивали [373] канатом. С рассветом она снова выбежала на дорогу и стала ждать. Ждала она долго. Взошло солнце, но его все не было: что-то, конечно, случилось! И вдруг, когда она уже совсем было потеряла надежду увидеть Шан Чжи-ина, он появился совсем не с той стороны, откуда она его ждала...

Первое время они шли лесом, но она не чувствовала холода, хотя лучи солнца совсем не проникали сюда.

— Ты на меня сердишься? — тихо спросила она, не выпуская его руки из своей.

— Я? Нет... — задумчиво ответил он. — Выдержишь ли ты, не знаю.

— Выдержу.

В ущелье они остановились. Ван Шу-цинь прижалась к нему всем телом. Она долго крепилась, не решаясь сказать ему то, о чём думала всю ночь.

— Чжи-ин, ты только не сердись на меня. Вот уже месяц, как сердце мое разрывается на части...

— Тебе было страшно?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, за тебя беспокоилась.

Они медленно пошли дальше. С каждым шагом лес становился гуще.

— Сейчас свободнее стало со временем? — спросила она.

Шан Чжи-ин вдруг остановился.

— В том-то и дело, что нет. Хотел бы побыть с тобой, да... Право, не знаю, как и быть. — Он крепко сжал ее руки. Они были холодные как лед.

— Но ты будешь приезжать, да? Ненадолго? — Она смотрела ему в глаза и ждала ответа.

Минут десять они стояли рядом. Никто за это время не произнес ни слова. Но время шло, и десять минут промчались, как мгновение. Сколько слов осталось между ними не высказано!

На обратном пути Ван Шу-цинь вела Шан Чжи-ина под руку.

Вдруг она вспомнила.

— Ты не зайдешь взглянуть на наших раненых?

— Я тоже об этом сейчас подумал. Надо зайти.
Уже в палате Ван Шу-цинь привлекла к себе Шан Чжи-ина и шепнула ему на ухо:

— Ты меня подожди одну минуту, я сейчас. [374]

С этими словами она торопливо вышла, но тут же вернулась, чтобы убедиться, что Шан Чжи-ин еще не ушел. В следующее мгновение ее худенькая фигурка в белом халате скрылась в чаще леса.

55

Чжай Цзы-ни сидел за книгой, но никак не мог сосредоточиться и заставить себя понять, что он читает. В чем дело, почему так долго нет Шан Чжи-ина, ведь из штаба дивизии ему ответили, что он ушел еще днем?

...Ван Шу-цинь вбежала запыхавшаяся в палату, когда Шан Чжи-ин уже прощался со своими бойцами. Санитарки разносили обед. Ван Шу-цинь быстро оформила документы Ван Куню и вышла проводить его. Ван Кунь ждал, на дороге, подтянутый, с вещевым мешком за плечами. Он был безмерно рад тому, что его выписали из госпиталя, и готов был бежать в свой полк со всех ног. Правда, торопиться заставило его еще одно обстоятельство, о котором Ван Шу-цинь не догадывалась: он хотел дать ей возможность подольше побыть с Шан Чжи-ином наедине, поэтому шел, не оглядываясь назад.

Ван Шу-цинь и Шан Чжи-ин медленно шли по дороге, взявшись за руки. Им хотелось отдалить минуту расставания, посидеть некоторое время рядом, действительно побыть наедине!.. Вдруг Ван Шу-цинь вспомнила, что еще не отдала ему фотокарточку, на которой они были сняты вместе. Ее глаза на снимке были затуманены слезами, но она улыбалась, и эта улыбка была такая доверчивая, словно она открывала любимому человеку все свои тайны, ничего не пряча от него.

Солнце было уже довольно высоко. «Какое теплое здесь начало зимы, — подумал Шан Чжи-ин. — Сама природа желает людям счастья».

— Пошли, что ты все время останавливаешься! — потянула его за руку Ван Шу-цинь.

Бережно спрятав фотокарточку во внутренний карман тужурки, он постоял еще немного и стал с ней прощаться...

На повороте дороги, в зарослях камыша, его уже ждали. В одном из ожидавших он узнал Ван Куня, в другом — своего вестового. [375]

— Давно здесь? — спросил он, подойдя ближе.

Ван Кунь покраснел.

Да нет, совсем недавно.

— Сможешь идти сам? — спросил Шан Чжи-ин, недоверчиво покосившись в его сторону.

— А как же!

Занятый своими мыслями, Шан Чжи-ин шел быстро, и Ван Кунь еле поспевал за ним. Он то бежал, чтобы не отстать, то шел вприпрыжку, то останавливался перевести дыхание. Ремни вещевого мешка часто сползали, приходилось придерживать их руками, что также нервировало его.

— Чего это тебе так не терпится в полк вернуться? — спросил Шан Чжи-ин, замедляя шаг.

Ван Кунь стремительно выбежал вперед и зашагал рядом.

— Тоска в госпитале, товарищ командир полка. Обратно скорее хочется. Наше отделение еще на фронте?

— На фронте, — успокоил его Шан Чжи-ин и повернулся к вестовому. — Ходил на телефонный узел?

— Ходил, — ответил вестовой, которому Шан Чжи-ин поручал связаться с полком, пока он будет в госпитале.

— С кем разговаривал?

— С комиссаром. Сам комиссар позвонил, товарищ командир полка, спрашивал, когда возвращаться думаем.

— Что ты ему ответил?

— Ответил, что сейчас выходим.

— Зачем же ты обманул его? Эх ты! — Шан Чжи-ин вздохнул и минуту молчал. — Пошли-ка скорее. Дома уже ждут.

Стало совсем темно. Чжай Цзы-ни по-прежнему сидел в блиндаже оперативного отдела, не думая идти спать. Отсутствие Шан Чжи-ина не на шутку беспокоило его. Вместе с тем покоя не давали и мысли о будущем. «Как там решили главный вопрос? Ведь теперь нам стоять и стоять здесь!..»

В это время за дверью послышались грузные шаги командира полка. Чжай Цзы-ни быстро поднялся к нему навстречу. [376]

— Ну, комиссар, дела! — еще в дверях заговорил Шан Чжи-ин. — Знаешь, как командарм похвалил наше предложение!..

— И план реальный уже есть?

— А как же! Вот он!.. Но сперва разреши тебя поблагодарить! — Шан Чжи-ин горячо пожал товарищу руку. — Это за то, что ты выпросил для меня у комдива отпуск...

— Видел ее? — быстро спросил Чжай Цзы-ни. — Как она?

— Хорошо... А теперь давай о деле. — Он вынул из кармана тетрадку, всю исписанную мелкими иероглифами, какие-то бумаги, приказ штабарма. Просидели они над ними до глубокой ночи, чтобы успеть подготовиться к заседанию полкового партийного комитета.

— Да, война в Корее принимает совсем другой оборот! — сказал Чжай Цзы-ни, поднимаясь. — Думаю, пора звать людей, не будем откладывать заседание парткома.

Обстановка была не для заседания, однако пришли все. Люди были изнурены до предела, нервничали. Окопы, которые по ночам рыли войска, противник разрушал днем артиллерийским огнем. Потери убитыми и ранеными не уменьшались. Большинство командиров придерживалось той точки зрения, что противник выдохся и теперь в артиллерийском обстреле находит себе утешение. Предложения были разноречивые. Одни настаивали на необходимости немедленного перехода в наступление, осуждали тактику обороны, другие утверждали, что война все равно долго не продолжится, поэтому следует учитывать настроения... Было совершенно ясно, что новую задачу, которую поставило командование перед полком, поймут и примут не сразу.

Ван Бин-чэнь пришел на заседание парткома унылый. Хотя он ничего не говорил, однако по выражению его лица было видно, о чем он сейчас думает. Своего мнения он не изменил, по-прежнему считая мероприятия оборонительного характера пустой тратой времени, выражением переоценки огневой мощи противника. Войдя, Шан Чжи-ин поздоровался со всеми за руку.

— Как здоровье? — остановился он перед Ван Бин-чэнем. — Поправляешься?

— Какой там поправляюсь! Плохо! — покачал Ван [377] Бин-чэнь головой. Вопрос командира полка задел его самолюбие: выходит, он не забыл той встречи...

Однако Шан Чжи-ин не придал никакого значения его ответу, улыбнулся и велел садиться рядом с собой. Все обратили внимание на хорошее настроение командира полка и связали это с прибытием на фронт Ван Шу-цинь. Ему искренне завидовали, спрашивали о здоровье жены, радовались, что все обошлось благополучно.

— Я понимаю твое состояние, — добродушным тоном сказал Шан Чжи-ин, обращаясь к Ван Бин-чэню. — Его вполне можно объяснить. Так, как думаешь ты, думают многие. Не тянуть с ударом, поскорее заканчивать войну, верно? Мысль правильная, и я бы хотел, чтобы все так думали. Мы ведем войну за мир, этого никто не должен забывать. Но чтобы покончить с войной, нужно проделать труднейшую работу, относиться к которой пренебрежительно нельзя. Американцы готовят агрессию против всего мира, Корея только начало. И готовятся они к этой войне давно. — Шан Чжи-ин встал, снял фуражку. — Мы спутаем все их планы. Мы задерживаемся здесь отнюдь не для того, чтобы нас били. Нам предстоит решить большую стратегическую задачу. Нужно вот здесь, на этой линии фронта, добиться изменения в соотношении сил. Но для этого должны быть созданы соответствующие условия. Пусть американцы тешат себя мыслями о «третьей решающей» войне, пусть сколько угодно кричат, что «уничтожат» коммунизм. Мы еще посмотрим, чья возьмет. Они еще дрожать перед нами будут от страха! — Он резко поднял сжатую в кулак руку и с силой опустил ее, словно разрубил воздух. — Врезаться в горы, траншеи строить — вот наша задача.

Шан Чжи-ин разложил на столе карту и попросил всех садиться ближе. Волнистые линии гор, изрезанные вдоль и поперек нанесенными на карту жирными, зигзагообразными линиями оборонительных сооружений, без слов говорили о том, что предстоит сделать. Это была гигантская стройка, превосходившая по своим масштабам все, о чем можно было предполагать. Горные хребты, кряжи, хаотическое нагромождение скал, не оставлявшие ни одного ровного места на всей линии фронта от восточного побережья Корейского полуострова [378] до западного, всю эту невероятную путаницу лабиринта высот и ущелий, в котором почти невозможно было разобраться, нужно было подчинить единому, четко продуманному плану обороны. В составлении этого плана должны были принять участие все — сверху донизу и снизу доверху. Нужно было тщательно продумать, где расположить огневые позиции каждого отделения, взвода, роты, батальона, нанести с предельной точностью передний край, правильно решить вопрос эшелонирования обороны в глубину, определить места для огневых точек, продовольственных складов, складов боепитания и все это надежно укрыть.

Предварительная наметка плана была готова только к рассвету. Ходы сообщения и траншеи избороздили позиции, словно кровеносные сосуды на теле человека. Линия обороны полка соединила в одно целое все большие и малые высоты, все овраги и ущелья.

— Итак, товарищи, — подвел итог обсуждению Шан Чжи-ин, — отдельных высот теперь нет. Сиротство наше кончилось. Мы имеем опорные пункты единого района обороны, которые должны превратить в неодолимые крепости. Они будут объединены единой системой огня. Можно не сомневаться, что мы сумеем защитить их. Пустынные горы станут неприступным поясом обороны.

Когда Шан Чжи-ин кончил говорить, к столу подошел комиссар.

— Ну как, не пугает новая задача? — улыбнулся он. — Конечно, нет. Или мы не коммунисты?.. Скажу одно, и на этом кончим заседание. Противник думает взять нас сталью. Поэтому мы и принимаем такое решение. Нужно сделать так, чтобы вражеские пушки били впустую. Пусть американцы бьют сколько угодно, мы заставим их расплатиться дорогой ценой за агрессию. Помните, товарищи, от строительства, которое мы начинаем, зависит длительный мир для всего мира.

Во время обсуждения плана Ван Бин-чэнь не проронил ни слова. Ему было стыдно признаться перед всеми в своей неправоте. Взошло солнце. Участники совещания разошлись по своим местам, собрались уходить батальонные командиры. Шан Чжи-ин попросил Ван Бин-чэня задержаться. [379]

— Вы сомневаетесь во мне? — вскинул упрямые глаза Ван Бин-чэнь.

— Я? Что ты! — дружелюбно рассмеялся Шан Чжи-ин. — Я ведь знаю, что ты не из тех, кого война испугала, кто не видит ей конца. Те — ограниченные люди, оставим об этом… Как твое здоровье? — Он посмотрел на него спокойным, отеческим взглядом, и Ван Бин-чэнь понял, что командир полка действительно ничего не имеет против него. — Как ты думаешь, Ван Бин-чэнь, не перейти ли тебе на работу в полк? Для твоего здоровья…

— Нет! — резко остановил его Ван Бин-чэнь. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и твердым шагом вышел из блиндажа.

Солнце было уже высоко. Когда Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни поднялись на седловину горы, чтобы взглянуть на позиции полка, противник, как обычно, начал методический огонь по площади. На этот раз обстрелу подверглась высота Пякгуанъен, прозванная бойцами Кипарисовой сопкой. Вскоре в лозине показались два бойца, которые несли на руках раненого. Шан Чжи-ин торопливо сбежал вниз. Он не верил своим глазам: на руках у бойцов полулежал белый как полотно Ван Бин-чэнь.

Шан Чжи-ин только сейчас вспомнил, как не хотел отпускать его от себя. Какое-то предчувствие было, что противник будет обстреливать сегодня Кипарисовую. Ван Бин-чэнь направлялся как раз туда. Шел он, как всегда, очень самоуверенно, не обращая никакого внимания на обстрел. Ему бы пробежать несколько шагов, и все было бы в порядке. Но разве он мог «потерять лицо»! Мало того, что на заседании парткома его подвергли критике, не хватает еще, чтобы трусом назвали! Поэтому он шел прямо, не пригибаясь к земле, даже когда почувствовал на какое-то мгновение, что снаряд летит в его сторону. Упал он тихо, без крика, и, поняв, что не убит, остался лежать, никого не зовя на помощь. Его нашли телефонисты, исправлявшие повреждение на линии.

— Что делать? — вздохнул Шан Чжи-ин, не глядя на политкома. Когда бойцы снова подняли Ван Бин-чэня на руки, он обнял его и долго стоял, провожая молчаливым взглядом. Потом еще раз вздохнул и сказал [380], ни к кому не обращаясь:

— Чего я послушался его и не отправил лечиться!..

Чжай Цзы-ни махнул рукой: все равно поздно сокрушаться. Помолчав некоторое время, он сказал:

— Что ж, надо вызывать Ци Цзюнь-цая. Пусть принимает первый батальон. Сейчас нужны именно такие люди.

Вечером позвонили из дивизии: прибыло новое пополнение, и начальнику штаба полка предлагалось выслать за ним своих представителей.

56

Весть о прибытии нового пополнения в полку встретили радостно. Новые задачи требовали прежде всего людей, а их в ротах после кровопролитных боев осталось мало.

Цзи Цзюнь-цай довольно быстро освоился с новым для него делом. Он хорошо понимал, какие его ожидают трудности и что досталось ему в наследство от старого командира батальона. Трудностей он не боялся. Но и обижаться не было оснований. Обход своего «хозяйства» он начал с командного пункта первой роты. Его придирчивый глаз сразу же отметил плохое состояние укрытий. Со стен сочилась вода, всюду была грязь, лужи, которые, по-видимому, никогда не высыхали. Одежда на людях, одеяла, вещевые мешки — все было влажное, отсыревшее, постели заменяли тонкие подстилки из сена. В укрытии, в котором помещался штаб роты, Ци Цзюнь-цай долго не мог привыкнуть к темноте.

— Как же это так? — спросил он политрука.

— А чего спрашиваешь? — ответил политрук безразличным тоном. — Сам не видишь, пропускают стены воду?..

— Мне смотреть нечего, а тебе нужно! — иронически заметил Ци Цзюнь-цай. — Куда это годится? Стройте всё заново. Даже если на два дня строить, тоже нужно так, чтобы жить, а не прозябать в холоде.

В укрытии у Шан Чжи-линя он пробыл несколько дольше. Оно тоже было отрыто на скорую руку. Защитный [381] слой земли сверху был явно недостаточный, бревен только два наката, сосновые ветви накиданы кое-как, некоторые подпорки качались.

— Укрытие построил, называется! — отряхивая руки, заметил он, окончив осмотр. — Нельзя было поосновательнее?

— А зачем? — возразил Шан Чжи-линь. — Не такой уж точный у противника огонь, как некоторым кажется.

— Я совсем не об этом, — рассмеялся Ци Цзюнь-цай. — По-видимому, ты заодно с теми, кто считает призыв к длительной войне с американским империализмом только лозунгом: мол, пошумим, поднимем у бойцов бдительность, и ладно. Думаешь, тебя этот лозунг не касается? Война действительно будет длительная, почему же ты свои расчеты связываешь не с этим, а? Если я не прав, готов принять свои слова обратно. Но если сказанное мной в какой-то степени понятно тебе, изволь принять замечание и не спорь. Поверь, если снаряд угодит в твое укрытие — от него и перышка не останется. Зачем обрекать людей на гибель?

Шан Чжи-линь покраснел: новый комбат был абсолютно прав.

Переоборудование командного пункта Ци Цзюнь-цая быстро приближалось к концу. Блиндаж был построен добротно, по всем правилам фортификационного искусства. Когда все было готово, Ци Цзюнь-цай сам прибрал помещение и возле своей койки, на стене, прикрепил три цветные фотографии, вырезанные им из иллюстрированного журнала. На одной из них была изображена высокая стройная девушка за сбором яблок. Красивая, такая же краснощекая, как и яблоки, которые она собирала в корзину, с ослепительной улыбкой, она действительно была обаятельна. На второй фотографии были засняты дети, играющие во дворе детского сада: полненькие, чисто одетые, с торчащими в разные стороны косичками, они так мило копошились в песке, что нельзя было не залюбоваться ими. Последняя фотография была вырезана им из советского журнала — панорама гигантского строительства, раскинувшегося на огромной площади. Кто знает, может быть, это была его мечта. При взгляде на эти фотографии люди забывали, что они находятся глубоко под землей, их сердца раскрывались, им казалось, [382] что перед ними весь мир, широкий, просторный, его будущее — коммунистическое завтра.

В блиндаже Ци Цзюнь-цая было уютно, отсюда не хотелось уходить, и, когда он вызвал к себе командиров на совещание, все пришли, словно в гости.

— Вы еще не женаты, товарищ комбат? — считал своим долгом спросить каждый, кто входил в блиндаж и замечал фотографию девушки.

— Извините, — так же церемонно отвечал Ци Цзюнь-цай, — но я уже отец семейства, двоих имею. Среди этих прелестных детей есть и ваши?

— А разве нельзя радоваться, глядя не на своих? Если я не ошибаюсь, и вам приятно видеть таких, правда?

На его вопрос никто не ответил. Все сгрудились перед фотографиями. Ци Цзюнь-цай сидел в стороне и курил, ему не хотелось тревожить чувства людей, вызванные воспоминаниями о родине. Три обычные фотографии. Мало ли видели их люди дома! Может быть, и эти тоже видели, но вот ведь не обратили на них внимания. А здесь они кажутся им чем-то таким редкостным, от чего трудно оторваться. Эти яркие краски, унизанные плодами яблони, улыбающаяся девушка, дети, созидательный труд — как все это омывает душу человека, чувства которого притупляются в огне сражений!..

— Нагляделись? — наконец спросил Ци Цзюнь-цай. — Я специально сделал так, чтобы вам показать. Оборудуйте и свои позиции по-хозяйски, не лишайте себя удобств, Честное слово, меньше будете нервничать.

Собрание продолжалось недолго. Договорились навести на позициях порядок, а также решили заменить вторую роту первой, находившейся во втором эшелоне.

— Командир полка, — сказал Ци Цзюнь-цай, — одобряет такое решение: сменять нужно закаленные в боях подразделения и расчеты, а ротам, дравшимся плохо, отдыха давать нечего.

Разумом Шан Чжи-линь соглашался с командиром батальона, но только не сердцем. Приказ о замене его роты первой, безусловно, был выражением признания и его заслуг, это он понимал, хотя Ци Цзюнь-цай и не сказал прямо: «Вы дрались хорошо, теперь отдохните». Но уступать кому-то свою позицию, отводить свою роту в тыл — на это он не мог пойти. [383]

Ци Цзюнь-цай не стал с ним спорить. Когда совещание закончилось, он взял его под руку и вместе вышел из укрытия.

— Давай сходим на передний край, — предложил он.

Они пошли вместе, но очень скоро Шан Чжи-линь отстал. Ци Цзюнь-цай решил не ждать его: пусть сам поворочает мозгами, без посторонней помощи.

На переднем крае уже было известно о предстоящей смене. Больше всех кипятился Цзян Вань-цзе.

— С какой стати уходить? — размахивал он руками перед носом Ма Дэ-мина. — Нашу позицию оставлять?!

Ма Дэ-мин в общем соглашался с ним. Хотя он был и возрастом старше его, и понимал, как старый служака, что значит приказ, однако уходить в тыл тоже не хотел. Поэтому все его попытки как-то угомонить не в меру разбушевавшегося Цзян Вань-цзе ни к чему не приводили. По-разному смотрели они на вещи, а в основе у каждого, в конце концов, было одно. Чего только не пережили они здесь, на этом клочке земли, за эти двадцать дней! Здесь был ранен их отделенный Тан Чжун-сюнь. Погиб смертью храбрых помощник командира отделения. Унесли в госпиталь Ван Куня и Яо Цин-линя. Оставил их одних на позиции Ен Кым Тхя, с которым они успели так сдружиться! Думы о родине, о доме... Все было связано с этим клочком земли, девять смертей стояли здесь за спиной у каждого. И теперь, после всего того, что им пришлось испытать, они должны оставить позицию? Ни в коем случае. Пусть с ним делают что хотят, он, Цзян Вань-цзе, не уйдет отсюда!

Отойдя в сторону, Ма Дэ-мин машинально вертел прутик и молчал. А что он мог сказать Цзян Вань-цзе, когда и сам не понимал, для чего нужно отводить роту в тыл. На душе было тоскливо. Ему вспомнилась прежняя жизнь — всегда с командиром полка, всегда видишь что-то новое, интересное, никогда он не думал в то время, что может быть что-либо еще более интересное. А теперь он не только увидел, но и почувствовал это новое. Он был в бою, о чем еще можно теперь думать! Что с того, что ему давно уже за тридцать, что он еще не успел жениться!.. Видеть, как враг бежит, не выдержав твоего удара, — вот радость жизни. Уходить от этой жизни? Возвращаться к старому?.. И все же он [384] не мог сказать себе: «Я не уйду!» Это был приказ, и нарушать его никто не имел права...

Из раздумья его вывел резкий голос Цзян Вань-цзе:

— Встать! Смирно!..

Он поспешно вытянулся и только теперь увидел Ци Цзюнь-цая и ротного, спустившихся в укрытие.

Поздоровавшись с Цзян Вань-цзе за руку, Ци Цзюнь-цай спросил Шан Чжи-линя:

— Так это и есть Цзян Вань-цзе? — Он еще раз пожал ему руку и поздоровался с Ма Дэ-мином.

Ма Дэ-мин был хорошо знаком с Ци Цзюнь-цаем еще по полку, где все знали расторопного командирского коновода. Поэтому он приветствовал его привычным восклицанием: «А, начальник отделения!..»

— Тихо ты! — поддал его локтем Цзян Вань-цзе. — Это же комбат!

Ма Дэ-мин смутился, но Ци Цзюнь-цай так весело рассмеялся, что всякая робость, вызванная появлением старших, исчезла.

— Ну как, Ма Дэ-мин, тяжело здесь приходится?

— Почему? — возразил Ма Дэ-мин. — Вам куда тяжелее, товарищ комбат.

— Вы заслужили право на отдых. Но по-настоящему отдыхать тоже не придется. Есть дела поважнее.

— Мы просим не снимать нас с переднего края! — быстро заговорил Цзян Вань-цзе, набравшись храбрости.

— А ты? — спросил Ци Цзюнь-цай Ма Дэ-мина.

— Может, не стоит сменять...

Ци Цзюнь-цай перевел взгляд на Цзян. Вань-цзе. Ему определенно нравился этот боец, несмотря на его запальчивый характер.

— Мы сможем держаться стойко!..

— А кто говорит, что вы не сможете? — улыбнулся Ци Цзюнь-цай. — Безусловно, сможете. Прикажут еще месяц держаться, наверняка будете держаться. Но, понимаете, есть недовольство. Во втором эшелоне народ шумит. Вы, говорят, уже совершили подвиг, дайте возможность другим отличиться. А то что же получается, все прибыли сопротивляться Америке и помогать Корее или только одни вы? [385]

Цзян Вань-цзе, как стоял, так и остался стоить с раскрытым ртом. Ничего возразить командиру батальона он не мог. Переглянулся с Ма Дэ-мином и неожиданно для себя рассмеялся.

Во время разговора Шан Чжи-линь молчал, но когда они вышли на передний край, он снова попытался уговорить Ци Цзюнь-цая.

— Слушай, комбат, дай ты мне хоть один раз приказ на наступление. Только один раз, потом куда хочешь отводи...

— Придет время, обязательно дам, а теперь не могу. Ты что хочешь, чтобы я отменил свой приказ? Ничего не выйдет, роту придется отвести.

— Ты, меня не понимаешь.

Ци Цзюнь-цай оставался непреклонным.

— Прекрасно понимаю. Но приказ есть приказ! Время — такая штука: опомнишься — и согласишься со мной.

Он посмотрел на Шан Чжи-линя с явным сожалением, давая ему почувствовать, что просто неудобно продолжать этот разговор.

И тем не менее Шан Чжи-линь искал все новые и новые аргументы, которые могли бы заставить командира батальона уступить его настойчивым просьбам.

— Политрук у меня ранен, — глядя в сторону неприятельских окопов, задумчиво произнес он. — В роте...

— Не моя обязанность искать тебе политрука, — прервал его Ци Цзюнь-цай, однако Шан Чжц-линь нисколько не смутился и закончил свою мысль:

— ...некому вести политическую работу.

Ци Цзюнь-цай даже голову не повернул в его сторону.

— Так говорить член партии не имеет права.

Шан Чжи-линь смолчал.

Постояв еще некоторое время и не получив ответа, Ци Цзюнь-цай повернулся к нему и сказал примирительным тоном:

— Послушай и меня, Шан Чжи-линь, не упрямься. Как только отведешь роту во второй эшелон, постарайся поскорее привести все в порядок. Подготовь документы. Кого нужно принять в партию — примите, в Союз молодежи — тоже. Отличившихся представь к награждению, не надо ждать, когда кончится война. И еще одно [386] дело. Вот-вот получим новое пополнение. Расставь своих людей, хорошенько подготовься к приему. На отдых даю два дня. А теперь иди!..

57

На следующий день вечером Цзян Вань-цзе вызвали в штаб роты принимать новое пополнение. Шел он и радовался: вернулся в отделение Ван Кунь, остался с ним Ма Дэ-мин, а сейчас он получит еще бойцов, то есть будет иметь полный боевой комплект! Но когда он спустился в землянку командира роты, то в первую минуту остолбенел от неожиданности. В группе новичков стоял Ли Сяо-у, человек, которого еще недавно он терпеть не мог. Ли Сяо-у тоже узнал его.

— Ли Сяо-у, ты?! — воскликнул он, забыв о всей своей неприязни к нему. Да и мог ли он думать об этом, если Ли Сяо-у прибыл с родины, из его родной деревни, о которой он не переставал мечтать. Он схватил его за руки и притянул к себе.

— Ты как сюда попал? Когда уехал из дому?..

Ли Сяо-у тоже немало был взволнован встречей.

— Да понимаешь, дома такое творится сейчас! Все говорят о сопротивлении Америке и помощи Корее...

— Выходит, вы из одной деревни?! — обрадовался Шан Чжи-линь. — Тем лучше. Товарищ Цзян Ван-цзе, назначаю Ли Сяо-у в ваше отделение. Позаботься о нем как следует. — И повернулся к Ли Сяо-у. — Вот твой командир отделения.

Оба покраснели. У Ли Сяо-у красна смущения залила все лицо.

Цзян Вань-цзе не терпелось узнать хоть что-нибудь о Сяо Фэн, но первому спросить — на это у него не хватило смелости. Единственная была надежда, что Ли Сяо-у сам расскажет все, что ему известно. Однако Ли Сяо-у молчал, он вообще ни словом не обмолвился о том, что слышно дома. Причина этому, конечно, была.

С уходом Цзян Вань-цзе и других парней на фронт в деревне стало как-то тихо, малолюдно. Оставшиеся юноши всеми своими мыслями обратились к Корее, [387] думали о ней и девушки, особенно Сяо Фэн. Назавтра после проводов добровольцев она встала с восходом солнца. Солнечный луч, скользнув через прорванную в бумажной оклейке окна крохотную дырочку, тонкой рубиновой нитью обошел все углы комнаты, на минуту загляделся в расцвеченное по краям цветным узором зеркало, с него стрельнул зайчиком на заспанное лицо Сяо Фэн. После сна оно было таким же румяным, как и солнечный луч. Медленно, словно нехотя, луч переместился со скулы к глазам, и они вспыхнули жемчужными искрами, отливая синевой пучины вод. Вздрогнули, взлетев к бровям изогнутыми крыльями, густые ресницы. Взглянув на себя в зеркало, Сяо Фэн слегка поправила сбившуюся набок прядь волос, открыла лоб — широкий, светлый, и улыбнулась. «Красивая, красивая!» — мысленно похвалила она себя, на миг залюбовавшись своим отражением, но тут же спохватилась, что все это — глупости, и, быстро наведя порядок, вышла во двор.

Внешне Сяо Фэн казалась ко всему равнодушной. Затаив свое горячее чувство на самом донышке сердца, она редко шутила с другими, порой совсем не смеялась и делала свое дело молча, стараясь не показываться на людях, когда для этого не было прямой необходимости.

Никто не знал, какая дума овладела всем ее сознанием, никто не догадывался и о ее отношениях с Цзян Вань-цзе, так как видели их вместе всего лишь несколько раз и главное, что произошло между ними и могло вызвать любопытство, произошло уже в день расставания, да и то поздно вечером. Не знал об их отношениях и Цзо Цзу-мин. Других молодых людей Сяо Фэн сторонилась, поэтому разговаривали с ней обычно о повседневных делах, связанных с работой.

Покинул Цзян Вань-цзе деревню в июне, в сезон цветения злаков. После выпавших дождей хлеба быстро пошли в рост, и очень скоро кукуруза выпустила метелки. Урожай обещал быть хорошим. Просо, гаолян, бобовые радовали глаз тучными листьями, отливавшими в лучах солнца изумрудом. Поля широкими полотнищами простирались до самого горизонта, и не было видно им ни конца ни края. По утрам на листьях сверкали клейкие росинки, наполняя сочной влагой мохнатые початки кукурузы, одежда которых постепенно приобретала лиловый оттенок. Когда к полудню солнце поднималось, [388] обсохшие стебли начинали похрустывать, выпрямляться. От земли поднимался пьянящий аромат испарений: самое лучшее время для созревания хлебов!

Вечером налетит ветерок, всколыхнет хлеба и покатит впереди себя волну за волной, словно и впрямь перед тобой море — угрюмое, шумное, необъятное. Небо усеяно звездами, в густой синеве фосфоресцируют белесые, как паутина, нити: благодать, говорят старики, роса падает! На деревенской улице оживление, всюду смех, говор, веселая перебранка. Молодежь, конечно, вместе. Кто насвистывает на дудочке знакомый мотив, кто затевает песню. Говорят о девушках: кто красивее, кто как одет... Одна Сяо Фэн равнодушна ко всем этим разговорам, нет ее вечерами на деревенской улице. Да и с кем ей говорить о своих сердечных делах? С Сяо Цзи? Конечно, Сяо Цзи ее лучшая подруга, с ней и посмеяться можно, и пошутить, но разве поведаешь ей то, чего никому нельзя сказать? И, кроме того, с некоторых пор Сяо Цзи все чаще стала заглядываться на Цзо Цзу-мина, поэтому ей было сейчас не до Сяо Фэн. Цзо Цзу-мин? Он и так был по горло занят другими делами....

Однажды вечером на улицу вышел с газетой в руках Цзо Цзу-мин. Народ знал: если секретарь деревенской организации молодежи идет с газетой, значит, есть что-то очень важное. Все потянулись к старому ясеню.

Новость действительно была важная. В газете было напечатано воззвание Главного комитета движения по сопротивлению Америке и помощи Корее.

—  «Великое движение китайского народа по организации движения за сопротивление Америке и оказание помощи Корее, — начал читать Цзо Цзу-мин, — наша борьба за свои дома и оборону родины, героические подвиги китайских народных добровольцев и воинов корейской Народной армии на фронте, решительный отпор агрессии — все это должно послужить американским захватчикам серьезным уроком. Они не могут не признать, что война в Корее оказалась для них такой ямой, выкарабкаться из которой довольно трудно. В настоящее время создалась возможность для мирного разрешения корейского вопроса. Предложение Малика, советского представителя в Организации Объединенных наций, о мирном разрешении корейского вопроса, внесенное 23 июня, американская сторона приняла. Ею принято [389] также предложение командующего Ким Ир Сена и командующего Пэн Дэ-хуая относительно места и времени переговоров, которые должны будут привести к прекращению военных действий. Переговоры будут происходить с 13 по 15 июля в Кэсоне, на 38-й параллели...»

В толпе раздались шумные голоса одобрения, кто-то зааплодировал.

— О небо, скорее бы мир! — послышался чей-то старческий вздох.

— Ну, на этот раз ударили, вроде бы, хорошо!..

От Цзо Цзу-мина Сяо Фэн уже знала, что ЦзянВань-цзе вместе с другими добровольцами еще на родине, проходит где-то соответствующую подготовку и в Корею поедет как только занятия кончатся. Сообщение о начале переговоров обрадовало ее больше всего на свете. «Неужели действительно дело идет к миру?» — счастливая, подумала она.

— Тише, люди! — закричал кто-то громким голосом. — Пока еще ничего определенного сказать нельзя. Давай, секретарь, читай дальше!

Аплодисменты не смутили Цзо Цзу-мина и, когда все угомонились, он продолжал читать:

—  «Наш китайский народ с самого начала стоял за мирное разрешение корейского вопроса. С этой целью мы начали движение по сопротивлению Америке и оказанию помощи Корее. Хотя сейчас и появилась возможность начать переговоры о прекращении военных действий, однако эта возможность еще не стала реальным фактом. Война в Корее продолжается, корейский вопрос еще не решен...

Долг народа всей страны еще решительнее наращивать силы сопротивления Америке, еще решительнее оказывать Корее помощь. Никакой самоуспокоенности! Только военное могущество и непреклонная воля народа смогут оказать решающее воздействие на мирное решение корейского вопроса!..»

Читали воззвание до самой темноты. Сяо Фэн пошла домой, когда народ уже стал расходиться. На улице ее догнал Цзо Цзу-мин.

— Ты поняла, что от нас требуется? Смотри старайся. Каждый член Союза молодежи должен дать свое обязательство...

Сяо Фэн молча опустила голову. [390]

Через несколько дней в Кэсоне начались переговоры. Одновременно из Кореи пришла и другая весть: американцы возобновили яростное наступление.

Радужные мечты о мире, в которых пребывала Сяо Фэн, как рукой сняло. Она написала свое патриотическое обязательство, обещая работать, как работают мужчины. Теперь она целыми днями не уходила с поля. Хлопчатник удался на славу, но ведь это было только начало. Нужно было аккуратно подрезать каждый кустик, удалить пасынки — ветви, которые не дадут потомства, оборвать лишние листья, оставить не более десяти стеблей, чтобы роса лучше напоила будущие коробочки. На хлопковом поле она проводила по нескольку часов кряду, сидя на корточках, пока не затекали ноги и рот не пересыхал от жажды. Закончив с хлопком, она бежала на кукурузное поле. Листьям кукурузы угрожала «черная желчь». Каждый лист, на котором появлялись ее отметины, нужно было обязательно оторвать, найти противных золотисто-зеленых панцирных гусениц, которые норовили забраться в нежные початки. С кукурузного поля она спешила на гаоляновое — подошла пора обрезать листья. Работы с каждым днем становилось все больше. Она валилась с ног от усталости, но с поля не уходила. Ей казалось, что здесь, среди зреющих злаков, она находится ближе к Цзян Вань-цзе. Работая, она, незаметно для себя кусая кончик платка, думала о нем. Гладя наливающиеся крепостью упругие стебли кукурузы, она старалась представить себе, как выглядит Цзян Вань-цзе.

Другие девушки пели, смеялись, перебрасывались веселыми шутками. Их голоса звенели, как песня жаворонка. Когда-то и она пела вместе с ними. Ее голос был самый звонкий, самый красивый. И не было для нее большей радости, когда песню слышал юноша, стоявший на другом конце поля, заслонив ладонью глаза от солнца, чтобы лучше видеть ее. Его черные глаза словно метали стрелы. Поймав на себе его взгляд, Сяо Фэн поспешно опускалась на корточки и тихонько смеялась. «Он видит меня!» Но теперь юноша уехал в Корею и увез вместе с собой ее песню, запер ее рот на замок. Кому теперь петь песни?

Часто, окончив работу, она с тоской смотрела в ту сторону, куда ушел Цзян Вань-цзе... [391]

Сяо Фэн была взрослой' девушкой, а взрослой девушке легче скрыть свое чувство, чем цветение юности, Пока она не задумывалась над своим будущим, над замужеством, над созданием семьи, все это было далеко-далеко от нее. Она чувствовала себя, как птичка на воле: хотела петь — пела, хотела смеяться — смеялась, хотела радоваться — радовалась. Она все делала по своему желанию. А сейчас словно что-то связало ее по рукам и ногам. Сознание того, что она кем-то любима, волновало ее, радовало. Гордилась она собой? Да. Она даже спрашивала часто себя: «Что он во мне нашел?», потому что действительно хотела узнать, за что ей выпало такое счастье. Она переставляла зеркало к окну, чтобы свет падал на нее, и подолгу ревниво смотрела на свое отражение, улыбаясь ему счастливой улыбкой. Из зеркала ей улыбалась красивая круглолицая девушка, которая в свою очередь придирчиво рассматривала ее и тоже, наверное, думала в это время о Цзян Вань-цзе. Она старалась представить себя его женой, матерью его детей... И эти мысли почему-то были связаны уже не с ее будущим, а с будущим Цзян Вань-цзе. На сердце становилось тепло-тепло, упоительно сладко. Ей было и радостно и стыдно в то же самое время, лицо вспыхивало густым румянцем, спрятать который она не могла.

Мать Сяо Фэн давно догадывалась, что самозабвенный труд дочери связан с какой-то другой причиной, имеющей отношение к сердечным делам. Но как с ней поговорить? По ночам, когда шум в деревне стихал и все замирало, уйдя на покой после дневных трудов, она слышала в темноте, как Сяо Фэн беспокойно ворочается на кане, вздыхает... Ночь, словно шелковистая дымка, нежно облекала лицо спящей, в темноте оно приобретало еще более мягкие черты. Какая она красивая, Сяо Фэн, какая стройная! Короткая прядь волос закрывает ее чистый лоб, глаза, одна рука подпирает щеку, другая, наполовину высунутая из-под одеяла, лежит на подушке... Вот и выросла ее дочь, а она все считала ее ребенком! Пора, пора отдавать Сяо Фэн в жены, хватит ей быть в девушках...

Ли Сяо-у начал наступление на Сяо Фэн сразу же, как только Цзян Вань-цзе ушел на фронт. Это наступление [392] носило весьма настойчивый характер. Куда бы Сяо Фэн ни направилась, он шел за ней по пятам. Перед девушками он держал себя высокомерно, бахвалился своими исключительными способностями, хотя все знали, что эти способности ничего не стоят, а в работе, которую люди делают на пользу обществу, он всегда отстает от других. Однако это нисколько не смущало его, он всякий раз находил кучу причин для объяснения, ссылался на непреодолимые трудности, чьи-то козни и прочее. Сяо Фэн старательно избегала его, но это только подливало масла в огонь. Ли Сяо-у принял твердое решение во что бы то ни стало прибрать Сяо Фэн к рукам. Заметив однажды, что Сяо Фэн отправилась в поле одна, он со всех ног бросился ее догонять. Кругом никого не было. Набравшись смелости, он приблизился к ней, тяжело сопя, как бык. Сяо Фэн остановилась, гордо вскинула голову и посмотрела на него с такой злобой, что Ли Сяо-у оторопел. Изогнутые дугой брови Сяо Фэн взлетели вверх, в лице появилось презрительное выражение. Она выглядела такой неприступно грозной, что Ли Сяо-у счел за лучшее ретироваться и убежал. Но он не отказался от своих намерений. Поймав как-то на улице Сяо Цзи, он отозвал ее в сторонку и сказал с улыбочкой:

— Что, с Цзо Цзу-мином слюбилась? Неплохо! Когда же на свадьбу приглашать будешь? Смотри не обдели меня вином, когда станешь обносить за ваше счастье!

Сяо Цзи вытаращила глаза.

— Поменьше бы болтал глупостей! Что тебе за дело до других? Смотри лучше за собой — кто тебя любит?

— В нашей деревне, — презрительно выпятил нижнюю губу Ли Сяо-у, — мне ни на кого смотреть неохота. Одна только девушка так себе — Сяо Фэн. Ты ей скажи. Намекни, что я серьезно думаю...

Сяо Цзи побежала к Сяо Фэн. Всю дорогу она смеялась.

— Что я тебе скажу! — зашептала она ей на самое ухо. — Ли Сяо-у к тебе свататься собирается.

Сяо Фэн покраснела до кончиков ушей. Глаза ее стали круглыми, губы дрожали. Лучше выругали бы ее, чем сказали такую мерзость. Какой позор!.. Она долго не могла прийти в себя, наконец ответила:

— Знаешь, пусть он... [393]

Она так и не закончила фразу, но Сяо Цзи все поняла и прыснула со смеху. Засмеялась и Сяо Фэн, у которой прошел первый гнев. Насмеявшись вволю, девушки снова заговорили о наглости Ли Сяо-у.

— Что я тебя попрошу, — сказала, немного успокоившись, Сяо Фэн, — отругай ты его за меня, чтобы он и думать перестал. Какими хочешь словами!..

Сяо Цзи взмолилась:

— А мне хоть ты скажешь? Кто же тебе покоя не дает? Разве я не вижу?

Сяо Фэн опустила голову.

— Ты еще не догадалась? Цзян Вань-цзе...

На следующий день Сяо Цзи все утро караулила Ли Сяо-у возле старого ясеня.

— Эй, ты, стой! — закричала она, как только он показался на дороге.

Ли Сяо-у трусливо подался назад,

— С-стоять так стоять, — заикаясь, проговорил он. — В чем дело?

— А вот в чем, бесстыжий черт! Прямо скажу тебе, лучше ты с ней не заигрывай. Куда тебе, трусу, тягаться с настоящими парнями! Кто смелый, тот на фронт ушел американцев бить. А ты? Чего дома торчишь?

Вечером, возвращаясь с поля домой, Ли Сяо-у шел и думал об отказе Сяо Фэн. Надо уходить, после долгой внутренней борьбы решил он, куда угодно, но уходить. На войну, в Корею, далеко-далеко, только не оставаться дома. В деревне его никто не любит...

Сяо Фэн всю ночь не могла сомкнуть глаз. То ей мерещился Цзян Вань-цзе, то появлялись какие-то безликие люди, которые вились вокруг нее, приставали со своими ухаживаниями... Закрывшись одеялом, она плакала. «Если бы ты был дома, как все было бы хорошо!» — мысленно обращалась она к Цзян Вань-цзе. Во сне она часто видела его, разговаривала с ним, словно он был дома.

Но Цзян Вань-цзе уходил от нее все дальше и дальше. Воинская часть, в которой он служил, переправлялась через Ялуцзян, и ее голоса он уже не мог слышать...

Наступила осень. Стали опадать листья с деревьев, поблекли краски подсолнуха, даже старый ясень, в тени которого так приятно было отдыхать, тронула желтизна. [394]

Переговоры о прекращении войны в Корее затягивались, американцы делали все, чтобы успех не был достигнут. Ожесточенные бои не стихали ни на один день. Неприятельские самолеты совершали налеты на города и деревни родины. Войне не было ни конца, ни края. Сяо Фэн еще больше замкнулась в себе. Ее сердце словно вытянулось в длинную тонкую ниточку, один конец которой запутался где-то в глубине ее души, другой протянулся к Цзян Вань-цзе. Она потеряла покой, ни о чем другом не могла думать, плохо спала.

От материнского глаза ничего нельзя скрыть. Мать видела, что с дочкой происходит что-то неладное. Но что именно? Что томит ее?.. На дворе ночь. В окно глядят редкие звезды. На столе монотонно тикают маленькие золотые часики...

— Зима пройдет — и тебе восемнадцать, доченька, — осторожно заводит она разговор.

— Да, восемнадцать, — безразлично отвечает Сяо Фэн, думая совсем о другом.

— Как быстро растет человек! — вздыхает мать. — Большая уже... Когда твой отец сватался ко мне, я такой же была, как и ты. Твоя старшая сестра родилась, мне ровно девятнадцать лет исполнилось. А сейчас у нее уже трое детей... Ты моя младшая...

— Ма! — нетерпеливо перебивает мать Сяо Фэн. — Не время сейчас для этих разговоров. Война! Кончится, тогда и будем говорить. Ты спи, зачем меня разбудила?

— А если восемь лет воевать будут?! — сердится мать.

— Ну и что с того? Буду восемь лет ждать.

— Охо-хо!.. — вздыхает снова мать.

Перед глазами Сяо Фэн возникает высокий, в рост человека, ивняк на берегу извилистой речки, первое объяснение... »Сказать или не сказать маме? Ведь я ответила Цзян Вань-цзе согласием!.. Нет, не надо говорить, пусть она не знает...». А Цзян Вань-цзе по-прежнему стоит на том же месте, сильный, смущенный, его грудь высоко поднимается... »Восемь лет!.. Да я всю жизнь буду его ждать!»

Самое горячее время года — осень. Злаки созрели, тяжелые колосья качаются на ветру, словно пьяные, куда ни кинь взор — вся земля в движении, колышется, дышит прерывисто, как усталый человек. Гроздья [395] гаоляна красные-красные, словно загорели на солнце. Раскрылись кукурузные початки, им уже сил нет скрывать крупные гранатовые зерна. Хороший урожай. Огромным ковром, расшитым золотой парчой, раскинулись поля, и кажутся игрушечными вкрапленные в этот ковер то здесь, то там крохотные крестьянские домики, голубая, как небо, речка, узкая лента дороги. В полях повсюду мелькают яркие девичьи косынки, лоснятся от пота лица парней, сверкают на солнце серпы. Уборка урожая началась.

Как ждала этого дня Сяо Фэн! Возвращаясь по вечерам с поля домой, она подолгу смотрела, как с каждым днем хлеба все больше и больше желтеют, как наливаются колосья крупным, упругим зерном. «Скоро уже!» — думала она всякий раз.

В этот день она встала чуть ли не раньше всех. Быстро повязав голову белым платком, чтобы волосы не мешали работе, она засучила рукава и еще раз взглянула на себя в зеркало. «Вот так. Буду работать, как мужчины, как работал бы Цзян Вань-цзе». Цзян Ван-цзе! При одном воспоминании о нем у нее замирало сердце. «Если бы ты был дома! — говорила ее душа. — Посмотри, какой нынче урожай! Весь народ в поле. Ведь ты бы был первым, правда? Все бы равнялись по тебе. Но ты не огорчайся, мы будем работать хорошо. Бейтесь так, чтобы от американских чертей и духу не осталось. Помни, я жду тебя, Цзян Вань-цзе...» Ей действительно было обидно за Цзян Вань-цзе, которого война оторвала от мирного, такого радостного труда.

Она работала с упоением и особенно не прислушивалась к веселой перепалке между парнями и девушками, работавшими на разных концах поля. Из задумчивости ее вывел дружный смех.

— Эй, красавица! — подтрунивал над кем-то из девушек долговязый парень. — Грустишь? Не надо. Я с твоей мамой уже советовался. Такого обещал ей зятя найти!..

— Что, загрустили, девушки? Возьмите нас в свою компанию!

— А вы чего расшумелись? Стыдились бы!

— Куда ваш красавец спрятался? Разве можно так разговаривать со своей милой?

— Меня спрашиваешь? [396]

— А то кого же? Поневоле загрустишь, когда настоящих парней нет.

— Нашли, о чем болтать с ними, девушки! Треплют языками...

— Молодежь, молодежь! Никакой у вас серьезности. Не пристало девушкам так себя вести.

— Вот-вот, бабы, задайте этим сорокам жару! Ишь, языки распустили!

— И то правда. Нет, чтобы по-хорошему, степенно...

Смех. Веселые шутки. От молодежи не отстают взрослые. Весело — вот и работа спорится.

На другом конце поля кто-то запел песню.

Сильный, проникновенный голос пел о добровольцах, которые ушли на войну. Он то взлетал высоко в небо, то, подхваченный другими голосами, разливался широкой волной над хлебами, звал людей на труд, придавал им силы, вел в наступление.

Сверкают на солнце серпы всеми цветами радуги, лоснятся потные загорелые лица, горят огнем глаза. В воздухе удивительно чисто. Видно далеко-далеко окрест.

Вперед, герои. Отважные, смелые,
Голову выше, друзья!...

Пела девушка. В чистом небе ее голос звенел жаворонком. Ли Сяо-у удивленно поднял голову: неужели это Сяо Фэн? Он не ошибся, пела действительно она.

Озорно сверкнув глазами, Сяо Фэн подмигнула подругам:

— А ну, девушки, давайте вместе. Чем мы хуже парней?

Впервые после почти трех месяцев молчания она пела на работе. Ей хотелось, чтобы ее песню слышали не только люди, работавшие вместе с ней на одном поле, но и Цзян Вань-цзе, чтобы там, далеко на Корейском фронте, люди знали, что о них думают, беспокоятся...

— Ой, Сяо Фэн! — вдруг вскрикнула Сяо Цзи. — Ведь у тебя кровь!..

Сяо Фэн прикусила губу. Тонкая струйка крови текла из пореза на ноге, ей было больно, но она сделала вид, будто предостережение подруги относится не к ней. А может быть, она не хотела, чтобы другие [397] заметили, и поэтому продолжала работать, словно ничего не случилось.

Нога продолжала болеть, кровь пропитала матерчатую туфлю, и Сяо Фэн пришлось остановиться, чтобы перевязать ранку. Она подумала о Цзян Вань-цзе. Наверное, туфли его совсем уже износились, надо бы сшить новые, чтобы ему и в походах было легко и с врагом биться удобно, ведь тоже может порезать ногу! Но как их сшить, когда она не знает размера? Она уже раскаивалась, что раньше не дала ему согласие, — теперь не нужно было бы ни спрашивать размер его ноги, ни прятаться от всех, скрывая, что она — его жена...

Вечером, слегка прихрамывая, она отправилась на берег реки, думая там найти след ноги Цзян Вань-цзе. Она сама понимала всю наивность своих надежд — ведь столько людей прошло за это время по тому месту, где они когда-то встречались! Но что-то влекло ее туда. Постояв некоторое время в задумчивости, она вздохнула. Пусть будет что будет — она сошьет ему туфли размером немногим больше своей ноги. Вернувшись домой, она сразу же села за работу: сняла мерку, прикроила стельки и принялась шить. Когда туфли были готовы, она еще раз осмотрела их придирчивым взглядом и на внутренней стороне стелек аккуратно выписала химическим карандашом иероглифы своего имени.

А туг кстати с новой группой добровольцев на фронт уходил Ли Сяо-у. Цзо Цзу-мин помог Сяо Фэн упаковать туфли и велел Ли Сяо-у сразу же по прибытии в Аньдун отправить их по назначению.

Настроение у Ли Сяо-у было противоречивое. Он хотел быть порядочным человеком и выполнить поручение. Но верх взяло чувство мести к Сяо Фэн и Цзян Вань-цзе. Поэтому он выбросил упаковку, на которой был написан адрес воинской части Цзян Вань-цзе, и спрятал туфли на самом дне вещевого мешка. При встрече с Цзян Вань-цзе он ни словом не обмолвился обо всей этой истории, словно и не знал никакой Сяо Фэн. Но про себя усмехнулся: «Ишь ты, в командиры успел пролезть!»

Цзян Вань-цзе терялся в догадках. Почему Ли Сяо-у ничего не говорит ему о Сяо Фэн? Что там у них произошло?.. Однако спросить его об этом он так и не [398] решился. Ни о чем не догадываясь, он встретил земляка с открытой душой и был искренне рад, что его назначили к ним в отделение: теперь отделение укомплектовано полностью и можно приступать к выполнению новой задачи. Он был уверен, что Сяо Фэн думает о нем, и не хотел обмануть ее надежд,

58

Приказ о наступлении на горы был передан во все подразделения.

Позиции будущего района обороны Шан Чжи-линь осматривал вместе с командиром батальона. Они внимательно ознакомились с требованиями приказа, изучили в деталях предложенный план, прикинули в уме толщину каменистого грунта, в котором предстояло отрыть укрепления, уточнили на местности порядок работ и наметили схему огня на тот случай, если противник предпримет попытку возобновить наступление.

— Вопрос ясен, — сказал в заключение Ци Цзюнь-цай, еще раз убеждаясь в крепости грунта. — Скала что надо! И двадцать тысяч снарядов ничего с ней не сделают. Придется американцам потратиться!..

Повернувшись, он увидел Цзян Вань-цзе, внимательно прислушивавшегося к его разговору с ротным командиром. Мальчишеское лицо Цзян Вань-цзе имело какое-то печальное и в то же время сосредоточенное выражение: поручи такому приказ, он сделает все, чтобы его выполнить. ЦиЦзюнь-цай даже позавидовал ротному — каких бойцов имеет Шан Чжи-линь! Ему нравились эти молодые ребята; он всегда с охотой объяснял им обстановку, старался сделать понятной каждую свою мысль, чтобы они не мучились над тем, как выполнить приказ. Этим, в частности, он отличался от своего ротного командира, который упорно, несмотря на уговоры, цеплялся за «свое мнение» и выполнение порученного задания откладывал.

— Как ты думаешь, Цзян Вань-цзе, нужно нам или не нужно возиться с этим делом? Усилия придется затратить огромные. Хоть какая-нибудь польза будет?

— А как же...

— Я имею в виду трудности. Их будет много. Но бояться их не надо, уже если делать, так делать, правда? Понятна тебе моя мысль? [399]

— А мы не боимся.

— Все же поднатужиться придется. Противник что думает? Сталью нас взять. Ему ведь и десяти тысяч снарядов не жалко, чтобы уплатить за жизнь одного нашего бойца. А мы ему и половинки жизни не дадим за эту цену. Пусть он хоть двадцать тысяч снарядов выпустит на нашу голову! Когда дойдет до дела, мы заставим американских чертей терять на каждой сопке по две тысячи человек. Хорошая цена? Перероем заново весь Корейский фронт, но американцев остановим. Так что, выходит, это тоже сражение — да такое, какого мы еще не знали. Называться только оно будет иначе: наступлением на скалы.

Самую трудную работу — рыть для отделения траншею — Цзян Вань-цзе взял на себя, ему помогали Ван Кунь и Ли Сяо-у. Рослому Ма Дэ-мину он поручил заготовку бревен, остальным — рытье траншеи.

Приближались морозы. В горах дул ледяной ветер. Руки людей, лица, шеи потрескались. Однако работы не прекращались. Наступление на горы развернулось по всему фронту шириной в двести с лишним километров. Это был жестокий и тяжелый бой, для одержания победы в котором требовалось куда больше времени.

Скала не поддавалась. Стальные кирки отскакивали от нее, оставляя лишь едва заметные вмятины; мелкие осколки камня, разлетавшиеся в стороны, были не больше песчинок. Ударишь киркой несколько раз — и руки уже не держат, такая в них слабость. Ни разнять ладонь нет сил, ни снова сжать в кулак, в руках такой зуд, словно их колют тысячи иголок. Ссадины не заживают.

Седьмой день продолжается наступление.

Первым сдал Ли Сяо-у. Кирка бессильно ударялась о камень, издавая глухой звон, и только.

— Ты чего? — спросил Цзян Вань-цзе, заметив, что тот работает без всякой охоты.

— Да вот, черт ее знает, вертится в руках...

— А ты держи крепче, — и он показал, как нужно держать рукоять кирки. — Вот так, не давай ей скользить.

— Все равно не пойдет.

— Пойдет. Ты с силой нажимай, иначе только разотрешь ладони. [400]

Ли Сяо-у покраснел. По выражению его лица было видно, что он действительно устал.

— Ну, ладно, отдохни немного, — разрешил Цзян Вань-цзе. — Иди вниз...

Ночью он отозвал Ли Сяо-у в сторонку и тихо, чтобы никто не слышал, спросил:

— Ты зачем сюда приехал?

— Как зачем? Я добровольно...

— Я спрашиваю, для чего ты приехал сюда?

Вопрос задел Ли Сяо-у за живое.

— А кто думал, что придется делать совсем другое? — Он даже не скрывал своего отвращения к физической работе.

— Для чего ты сюда приехал? — повторил свой вопрос Цзян Вань-цзе.

Ли Сяо-у оторопело смотрел на него, не зная, что ответить. Признаваться в том, что ему страшно, он не хотел, хотя и сам понимал, что вряд ли выдержит трудности. Да, совсем иначе представлял он себе «сопротивление Америке и помощь Корее», когда шел записываться в добровольцы!..

— Как же ты думаешь прославиться, если не хочешь знать трудностей? — настаивал Цзян Вань-цзе.

Ли Сяо-у молчал. Ему было обидно, что он, считавший себя умнее Цзян Вань-цзе, вынужден теперь выслушивать его замечания. Подумаешь, отделенный! Давно ли сам приехал сюда!..

Откровенный разговор не состоялся, и Цзян Вань-цзе решил больше не возобновлять его — кто знает, может быть, со временем Ли Сяо-у сам одумается. Но когда все уснули, Цзян Вань-цзе вдруг почувствовал нестерпимую боль в руках. «Те ли это трудности? — спросил он себя. — Ведь это только начало!» Ветер дул все сильнее и сильнее, даже здесь, в укрытии, ощущалось его ледяное дыхание. Потом ветер принес с собой снег, снег был мокрый, и Цзян Вань-цзе понял, что ветер дует со стороны моря. Начался снегопадов котором не было видно никакого просвета. Выйдя из укрытия, Цзян Вань-цзе немало удивился: кругом было белым-бело, высота, на которой они находились, выглядела сиротливым островком в этом безбрежном снежном океане. Сильный встречный ветер мешал идти, и Цзян Вань-цзе порядком устал, пока добрался до того места, где они долбили в скале [401] пещеру для блиндажа. Вход был основательно завален снегом, и пришлось разгребать его руками. Отдышавшись, Цзян Вань-цзе критическим взглядом окинул свою работу. Сделано было мало, очень мало. В этой толще скалы, поднимавшейся к небу на несколько десятков метров, выемка вообще почти не была заметна. Когда он взялся за кирку, то чуть было не вскрикнул от острой боли в ладонях...

Невольно вспомнилась родина. Как там сейчас? Чем занят народ? Работает, конечно, строит. Вот и он работает здесь, строит, строит оборону, чтобы остановить врага. Затаив дыхание, он прислушался. Ему показалось, что он слышит удары кирки о камень: тук... тук... тук... тук... Потом он понял, что это стучит сердце, хотя ему казалось, будто поднялся весь фронт и, несмотря на то, что время спать, долбит скалы: тук... тук... тук... тук... С каждым ударом в руках у него прибавлялось силы. Как мог он, человек, подавший заявление в партию, предаться минутной слабости? Позор!.. Горячая волна ударила в голову и смыла боль. Теперь он бил киркой, не думая о ней. Просто удар ничего не сделает, в лучшем случае — отколет кусочек камни, нужно вложить в этот удар всю свою решимость, всю энергию, тогда никакой камень не выдержит.

За несколько дней непрерывной работы люди выбились из сил. Руки распухли, потрескались, лица почернели, глаза ввалились. Усталость валила Цзян Вань-цзе с ног, и все же он работал, губы кусал, но работал. Он не мог спать в такое время!..

59

Ма Дэ-мин с бойцом из новичков, приданным ему в помощь, отправились в лес на заготовку бревен еще до того, как выпал снег. Валили они деревья за горой, в некотором отдалении от строящегося блиндажа. Никаких дорог в лесу не было, сквозь густую листву никогда не проникал солнечный свет, земля была укрыта толстым слоем опавших листьев, в нос бил тлетворный запах гниения. Идти приходилось, низко пригибаясь к земле, так сплелись между собой ветви деревьев. Ноги часто проваливались по колена, а то и выше — с виду [402] место ровное, а на поверку оказывается, что это яма да истлевший пень, прикрытые сверху листьями.

В молодости Ма Дэ-мин мечтал быть дровосеком. Человек уравновешенный, самостоятельный по натуре, он видел в этой профессии не только возможность обеспечить себе средства для пропитания. Его привлекала сама обстановка работы в лесу. Вокруг тишина, кроме мерных ударов топора и характерного звука отлетающих щепок, ничего и не услышишь, если нет ветра. Иной раз неделями ни с кем не перебросишься словом. Заработаешься — и вдруг тебе не то почудится, не то в самом деле услышишь далекий стон: ой!.. о-ой!.. Да так отчетливо, словно старик плачет или человек в беду попал. Пойдешь на этот стон, ищешь, ищешь, а возвращаешься с пустыми руками. И невдомек тебе, то ли это птица кричала, то ли действительно человек. Страшно тогда в лесу оставаться, к людям тянет.

Не мечты о привольной жизни в лесу, а другие мысли заполняли тогда душу Ма Дэ-мина. А если он умрет здесь? Ведь никто и знать никогда не будет, что с ним стало. Да и вспомнят ли о нем люди, если он был им не нужен? Опечаленный этими мыслями, он подолгу лежал в траве, провожая взглядом проплывающие в голубизне неба облака, прислушивался настороженно к лесным шумам — таинственным и непонятным. Так в лесу и прошла его юность, лучшая пора жизни. Потом умерла его мать, и он остался совсем один. Без материнской опоры жить стало труднее. Был он одиноким, холостяком. Постоянная забота о куске хлеба, тяжкий труд лесоруба — в непогоду, в зной — все это очень рано оставило на нем свои следы. Когда он пришел в революционную армию, у него было такое чувство, словно молодость осталась позади и нечего рассчитывать на то, что у него будет когда-нибудь своя семья... Осторожно спускаясь с горы и оглядываясь на напарника, который не отставал от него, он подсмеивался теперь над своими опасениями: «Да, десять лет, считай, не бывал в лесу!..»

Одиночество и печаль, сопутствовавшие ему в прошлой жизни, ушли навсегда и больше не возвращались. Ему было радостно сознавать себя нужным человеком в той большой, дружной семье, которую он обрел. Он словно помолодел в ней. Конечно, по сравнению с этими [403] «мальчиками» он — мужчина, такому в самую пору рубить лес. Но ведь эта работа куда легче, чем долбить камень. Зачем же они принимают его за старика? Разве это не обидно?

Через несколько дней повалил снег. В лесу стало холодно, неприютно. Ледяная пороша крепко обложила стволы деревьев, ветви сгибались под тяжестью снега. Мороз крепчал, и чтобы не окоченеть, нужно было все время двигаться, ни на минуту не прекращая работы.

Ма Дэ-мин ни о чем не думал. Единственное, что ему хотелось, это закурить, хотя бы на минуту ощутить в груди не морозное дыхание стужи, а приятное тепло табачного дыма. Но для этого нужно было вернуться в укрытие и на какое-то время оставить работу. Мог ли он решиться на такое? Вместе с напарником они свалили уже довольно большое количество деревьев. Оголенные от сучьев бревна валялись на земле как попало, и если снег повалит еще гуще, их потом и не найдешь под ним. Уже сейчас первые срубленные деревья находишь по наваленным в беспорядке ветвям и торчащим из снега пням, а что будет дальше? Нет, нельзя останавливаться, нужно перенести все бревна в одно место, нужно работать, работать и работать...

А ветер все дул и дул, крутя поземку, швырял в глаза горсти сухого, колючего снега. Израненные и исколотые руки с трудом удерживали топор. Малейшая новая царапина причиняла такую боль, что на глазах сами собой навертывались слезы.

Возвращаясь вечером домой, Ма Дэ-мин задерживался возле входа в траншею, которая с каждым днем становилась все глубже и глубже.

— Ну, как? — тихо спрашивал он Цзян Вань-цзе.

Вид у людей был страшный — глаза опухли, лица иссечены мелкой каменистой крошкой.

Цзян Ван-цзе сворачивал здоровенную самокрутку и протягивал Ма Дэ-мину.

— Кури, Лао Ма!

— Куда такая большая! — недовольным голосом отвечал тот.

— Кури, кури, за весь-то день!..

Ма Дэ-мин затягивался, щурил глаза, с удовольствием ощущая, как по телу разливается тепло. Цзян Вань-цзе садился напротив и принимался «наводить на [404] его лице порядок», как он любил выражаться. Усы, борода Ма Дэ-мина были сплошь в сосульках, и отрывать их доставляло ему большую радость. Вот так даже в горькие дни человек находит забаву. Когда ты чувствуешь себя родным среди окружающих тебя людей, тогда и работа не кажется такой уж трудной, ты любишь других — другие тебя любят.

Наступил день, когда заготовка необходимого количества бревен была закончена; осталось самое трудное — доставить их к месту строительства нового укрытия.

Склон горы обледенел, подниматься по нему до вер шины стало трудно и без груза. А тут еще снег! Он набивался в широкие голенища брезентовых сапог, и ноги мерзли. На морозе быстро коченели руки, теряя чувствительность. Ма Дэ-мин даже не представлял себе, какие это будут трудности. Рассчитывать приходилось каждый свой шаг. Подтащив бревно на метр, он останавливался, менял положение рук и полз дальше. Снова перехватывал непокорное бревно и снова полз — шаг за шагом, с одной мыслью не упасть, не лишиться опоры, дотащить его до вершины. Вот так и муравей — тянет ношу, в несколько раз превышающую собственный вес, тянет, падает, снова поднимается, дотаскивает до своего муравейника и тут же спешит за новой...

Заглянув в укрытие, Цзян Вань-цзе удивился: Ма Дэ-мина не было. «Неужели остался за горой таскать бревна? — подумал он. — Ведь договорились на завтра!..» В укрытии было холодно, дождевая накидка, закрывавшая вход, не спасала даже от снега. К счастью, фитиль, скрученный ими из кусков материи, тлел, и это обрадовало его больше всего. Даже неприятный запах гари был ему мил. Этот фитиль заменял им теперь спички, и, кто знает, как бы они обходились без него. Нащупав в расщелине камня сухой табачный лист, он бережно спрятал его в карман, скрутил из тряпья новый фитиль и зажег о тлевший конец. Теперь можно было идти к Ма Дэ-мину. Он решил сам наведаться к нему и узнать, что. там случилось. Когда он вышел из укрытия, было уже совсем темно. Тропинка, проложенная Ма Дэ-мином и его напарником, еле проглядывалась. Идти приходилось на ощупь, чтобы не упасть ненароком в снег вместе с тлевшим фитилем. [405]

Лес стоял, словно завороженный сном сказочный дворец. Усыпанные снегом ветви деревьев сплелись в каком-то диковинном узоре. Застыла земля. И сам воздух, казалось, окоченел, объятый этой неподвижной серой мглой, скрывавшей всякий след человека. Куда идти? Цзян Вань-цзе остановился; он действительно не знал, куда ему идти. Но вот он увидел впереди движущуюся тень. Она медленно передвигалась по снегу, то поднимаясь и принимая вертикальное положение то снова опускаясь. Прошла минута, вторая, наконец Цзян Вань-цзе понял, что это было бревно, которое Ма Дэ-мин старался втащить на перевал. Ма Дэ-мин был с ног до головы запорошен снегом. Сделав один шаг, он останавливался, осторожно подтягивал ногу к себе и, когда убеждался, что стоит прочно, делал следующий шаг. Вдруг он поскользнулся и чуть было не упал. Пока он балансировал на одной ноге, ища точку опоры, Цзян Вань-цзе даже пот прошиб от страха. Он вспомнил, как у них в деревне однажды вот так же раздавило насмерть человека, который шел по льду, неся бревно. Он уже хотел закричать, чтобы Ма Дэ-мин подождал его, но в это время произошло то, чего он больше всего боялся. Ма Дэ-мин как-то странно качнулся, бревно выскользнуло, у него из рук, ударилось с глухим стуком о камень, перевернулось в воздухе, как перышко, и со страшной скоростью полетело в овраг, увлекая за собой Ма Дэ-мина.

— А-а!.. — вскрикнул Цзян Вань-цзе, но тут же был навзничь опрокинут снежным вихрем. Не успел он опомниться, как огромная лавина подхватила его и он полетел с горы вниз. Весь облепленный снегом, он продолжал катиться, ничего не видя впереди себя, больно стукаясь о камни, о корневища деревьев, за что-то цепляясь, что-то круша тяжестью собственного тела. Вдруг какая-то сила задержала его на лету и крепко прижала к себе, С усилием открыв один глаз, он увидел Ма Дэ-мина. Все лицо товарища было в крови.

60

Что дело плохо, Ма Дэ-мин понял в тот самый момент, когда бревно заскользило в его руках и потянуло назад. Сохранить равновесие в таком положении было [406] бессмысленно, и он с силой оттолкнул бревно в сторону — что еще мог он сделать, если такова была воля Неба! Обидно было одно, что он погибает не в бою, а из-за какого-то глупого бревна... Закрыв глаза, он приготовился к худшему, и это худшее произошло. Перевернувшись два раза в воздухе, бревно сильно ушибло его одним концом, и он упал, ударившись головой о ствол дерева. Не успел он опомниться, как какая-то сила потянула его вниз. Он лишь сообразил обхватить голову обеими руками. Ветви кустарника нещадно хлестали по лицу, но он ничего не мог поделать. Так он летел, пока те же кусты не задержали дальнейшее падение. Когда он поднялся на ноги и оглянулся назад, то первое, что увидел, был огромный снежный ком, впереди которого стремительно катился какой-то человек...

— Ну и дела! — отдышавшись, воскликнул Ма Дэ-мин, выпуская Цзян Вань-цзе из объятий. — Надо же, чтобы так получилось!

— Лао Ма, ты?! — вне себя от радости вскричал Цзян Вань-цзе. — Но ведь ты ранен!

— Пустое дело! — махнул рукой тот и потрогал ссадины на лице. — Ветки, будь они неладные, разрисовали!

— Отправляйся в роту, пусть санитар посмотрит.

— Да я же говорю — пустое дело! Ничего страшного!

Ма Дэ-мин был невозмутим. Вытерев ладонью кровь, он усмехнулся, словно действительно ничего страшного не произошло, и, как ни в чем не бывало, принялся стряхивать снег с Цзян Вань-цзе.

Цзян Вань-цзе ничего не сказал. Приказать? Он думал совсем о другом. Кто будет заготавливать бревна для блиндажа, если Ма Дэ-мина положат в госпиталь?! Тут он вспомнил, что нес для Ма Дэ-мина табак и зажженный фитиль. Когда, подхваченный снежным вихрем, он упал, — это Цзян Вань-цзе помнил хорошо, — фитиль был при нем, он даже зажал его еще крепче... Теперь, разжав ладонь, он понял, что все его труды были напрасны...

Злосчастное бревно неподвижно лежало почти рядом со штабелем уже заготовленных бревен. Вдвоем они обошли делянку, пересчитали оставшиеся бревна, которые нужно было перетащить через перевал, вздохнули и молча присели отдохнуть. Кровь на лице Ма Дэ-мина [407] успела за это время застыть. Правда, сильно болели голова и поясница, но он молчал. Растрескавшиеся руки, чтобы Цзян Вань-цзе не видел, он держал за спиной.

— Лао Ма, — наконец заговорил Цзян Вань-цзе, — давай все-таки не перенапрягайся.

— И ничего не перенапрягаюсь, — спокойно возразил Ма Дэ-мин. — Скорее хочется сделать, вот и все. Что ты думаешь, я не хочу вместе с вами рыть блиндаж?

— Хватит с тебя и этого.

— Хватит? — удивился Ма Дэ-мин. — Это ты мне говоришь?

— Да ведь только что, знаешь, что могло случиться?

Ма Дэ-мин отрицательно помахал рукой перед носом.

— Э-э... Это ты зря. Ничего особенного не было. — О том, что он ранен, что ушибленная поясница действительно болит, он даже не заикнулся. Да и что с ним говорить, с этим «мальчиком»! Нашли, кого жалеть! Может быть, он больше жалеет их, но ведь ничего им не говорит!..

Еще раз посоветовав Ма Дэ-мину быть осторожней, Цзян Вань-цзе направился к той группе, которая рыла траншею.

Ее рыли на седловине горы, учитывая возможность кругового обстрела. Местность здесь была относительно ровная, лес весь вырублен, поэтому ветер дул, не зная преград. Под его напором было трудно не только устоять на ногах, но даже раскрыть на минуту глаза, вздохнуть полной грудью. Холодные струи воздуха леденили все внутренности. Промерзшая земля еле подавалась ударам лопаты. Люди работали из последних сил.
Вернувшись к строящемуся блиндажу, Цзян Вань-цзе подозвал к себе Ван Куня и тихо сказал ему:

— Пойди к ним, помочь надо. Правда, делают они не то, что нужно, но не обижай, придержи свой язык. Ты ведь знаешь, Ван Кунь, объяснять тебе не буду. Нужно метр пятьдесят в ширину и метр семьдесят в глубину, И ни сантиметра меньше! Сделают не так, придется все заново рыть. Мало того, что столько сил затратили, нас же критиковать будут, помни это... [408]

Ван Кунь ушел, а Цзян Вань-цзе остался в блиндаже с Ли Сяо-у и еще одним бойцом.

Ли Сяо-у держался из последних сил. Руки у него распухли, глаза слезились. Правда, он никому не жаловался и продолжал что-то делать вместе со всеми, но результатов его работы не было видно. Он уже не думал о Сяо Фэн. Всякий раз, когда он вспоминал о ней, перед ним возникали ее гневные глаза. Эти глаза неотступно преследовали его. Он бежал от них, пока не упал обессиленный в траву. Над ним летали светлячки, и от этого на душе стало еще тоскливее. Потом заухала рогатая сова. Все словно сговорились против него. И зачем только он взял у Сяо Фэн эти туфли? Что с ними делать теперь? Вещевой мешок, в котором они лежали, он боялся развязать. Класть его под голову вместо подушки было неудобно. Ему казалось, что ненавистные туфли выпирают наружу и все их видят... Хуже всего было то, что по ночам он долго не мог уснуть — так болели глаза. Он, конечно, мог бы отпроситься у Цзян Вань-цзе и не работать. Но ведь в таком положении, как он, были все. Некоторые новенькие страдали ещё больше, но даже не заикались о том, что им трудно... Он боялся встречаться взглядом с Цзян Вань-цзе и вообще старался не попадаться ему на глаза, хотя тот не давал для этого никаких поводов. Наоборот, отношение к нему Цзян Вань-цзе по-прежнему было заботливым, предупредительным, и это еще больше раздражало его. «Рано или поздно придется выбросить эти туфли, — думал он. — Сам надевать не буду, но и ему не дам. Не хочу, чтобы он носил!..»

А Цзян Вань-цзе терпел. Он мог все стерпеть, только бы удержаться на ногах и добиться успеха. Ради этого стоило забыть и бешеное осеннее наступление, и нечеловеческие усилия, затраченные на то, чтобы вгрызться в эту скалу, которая должна стать их домом. Конечно, стоило! Но вот миновала еще неделя, а в каменной толще пройдено всего лишь два метра. Когда будет конец этой работе? У людей заморенный вид. Все выбились из сил. Что он, Цзян Вань-цзе, из другого теста сделан? Нет. Но он — командир отделения, он их командир и должен поддерживать в каждом бодрость духа, поддерживать его силой своего собственного примера. Ежедневно работали до самых сумерек. Каждый [409] понимал, что нужно работать изо всех сил, каждый думал о том, как бы поскорее закончить блиндаж. О чем другом вообще можно было думать?

В укрытии командира батальона не оказалось. Дежурный телефонист сообщил, что Ци Цзюнь-цая можно найти вместе с бойцами, которые роют траншею, и Шан Чжи-линь отправился на седловину горы.

— Здесь комбат? — спросил он работавшего возле входа бойца.

— Здесь, — ответил тот, не отрываясь от работы.

Шан Чжи-линь спустился вниз. Он был сильно не в духе, поэтому, никого не видя в темноте, громко спросил недовольным тоном:

— Комбат здесь?

— А что случилось? — раздался в ответ веселый голос совсем рядом.

Шан Чжи-линь перешел на затемненную сторону и тогда заметил командира батальона. В одной руке Ци Цзюнь-цай держал лопату, другой вытирал с лица пот, он смотрел в его сторону и дружелюбно улыбался. Все недовольство Шан Чжи-линя сразу испарилось.

Вместе они вышли на поверхность и присели отдохнуть.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Ци Цзюнь-цай. — Единственное, что нам осталось, это терпеть, выдержать надо... Ну как, отдохнул? Пойдем, посмотрим, — предложил он, поднимаясь.

По узкой тропинке они добрались до укрытия, Ци Цзюнь-цай накинул на плечи ватник, отряхнулся и потянул Шан Чжи-линя за собой.

Шан Чжи-линь все еще никак не мог примириться с создавшимся положением. Каждый день убеждал его в том, что воевать куда легче, чем долбить этот проклятый камень. Не получается атака, поднимешь людей, скажешь им яркую речь, иначе расставишь силы и опять ударишь. Десять раз будешь бить, но свое дело обязательно сделаешь. А это что? Разве это война? Сколько может терпеть человек? Энергия, упорство, страстные призывы — все было использовано, но ведь всему бывает предел. От призывов руки у людей не перестают болеть. Много обмороженных, люди ходят с [410] нарывами. Хоть небольшую передышку можно дать людям? Без нее не выдержат!..

Об этом же думал и Ци Цзюнь-цай. На каждой высоте он задерживался, смотрел, как идут работы, подолгу беседовал с командирами и бойцами, но прямого ответа на поставленный Шан Чжи-линем вопрос не давал. Людям можно было сочувствовать, можно было и не сочувствовать, но главное было уже не в этом. Напряженные усилия людей, в конце концов, не оказались бесплодными. Линия мощных оборонительных сооружений вырисовывалась все более и более определенно. И когда на одной позиции кто-то из бойцов заметил, что по ночам противник осторожно подкрадывается к переднему краю и подолгу ведет наблюдение, Ци Цзюнь-цай весело рассмеялся.

— Конечно, — махнул он рукой, словно не придавал этому сообщению никакого значения. — Не нравится им то, что мы делаем. По-видимому, опять будут тревожить нас. Понятно?

— А догадываются американцы, что мы делаем?

— Догадываются или не догадываются — нам от этого не легче. Для них страшнее наше молчание...

Возвращаясь с переднего края, Ци Цзюнь-цай заглянул мимоходом на позицию Цзян Вань-цзе. Бойцы встретили его радостными улыбками.

— Утомились, наверное, ребята? — спросил он. — Намахались киркой?

— Пока работаем, — ответил за всех Цзян Вань-цзе.

Ци Цзюнь-цай внимательно посмотрел каждому в глаза.

— Держаться можете еще?

— Можем! — дружно ответили бойцы.

— Вот это главное. Ничего другого нам и не остается. — Он незаметно перевел взгляд на Шан Чжи-линя. — Ведь это все равно, что в бою. Как начнешь наступление, так останавливаться уже нельзя. Остановишься на позиции, попятишься назад — тогда пощады не жди...

— А мы назад не пятимся, товарищ комбат! — в тон ему заметил Цзян Вань-цзе.

— А ты? — резко повернулся Ци.Цзюнь-цай к Ма Дэ-мину.

Вместо него ответил Цзян Вань-цзе: [411]

— У него, товарищ комбат, рука сильно болит. Разодрал себе ладонь, а лечить не хочет...

Ма Дэ-мин вздрогнул. Он вспомнил, как скатился с перевала. В первый момент отделенный не заметил, что у него с рукой. Но когда он ночью обходил спящих и на минуту задержался возле него, Ма Дэ-мин отдернул руку, словно ожегся. Значит, отделенный все знает! «Ты чего прячешься? — спросил Цзян Вань-цзе. — Нехорошо!..» — «А ты не шуми, людей разбудишь! — довольно грубо ответил ему Ма Дэ-мин. — Ничего страшного нет. Пройдет несколько дней, и заживет рука...» Но так он ответил отделенному, а теперь перед ним стоял командир батальона.

— Да ничего особенного, товарищ комбат, — смущенно проговорил он, бросив гневный взгляд в сторону Цзян Вань-Цзе. — В молодости, когда я дрова колол, сколько раз бывало такое! Иной раз и хуже было, но не бросал же из-за этого работу. Не поработаешь — жрать нечего будет... Разве это рана?!

— Ты еще не забыл своей прошлой жизни?

— Так скоро ее не забудешь, товарищ комбат, — улыбнулся Ма Дэ-мин. — А вспомнил сейчас, потому что тоже в лесу провел ее. Кругом лес, небо студеное, земля в снегу, вернешься домой — холодина, прикорнуть негде. Правда, и здесь нам не сладко. Но ведь на родине совсем иначе! Так что, я думаю, не зря мы здесь терпим. Главное — работа-то нужная.

— У тебя же никого дома нет.

— У меня-то? — переспросил Ма Дэ-мин. — У меня и дома своего нет. Зато другие имеют. У каждого и дом, и семья...

Несколько минут Ци Цзюй-цай молчал, раздумывая над бесхитростным ответом Ма Дэ-мина. Но вот он стал прощаться. Цзян Вань-цзе вышел проводить его. Когда они были уже у выхода, Ци Цзюнь-цай остановился и сказал ему:

— Предупреждаю тебя, рабочий день у вас должен быть десять часов, в крайнем случае — двенадцать, но не больше. Смотри у меня!

Дорогу загородили два бойца, спускавшиеся в блиндаж. Они несли на руках Ван Куня. Голова юноши бессильно болталась... [412]