61

Вот когда пришли настоящие трудности. Такого не было даже во время самых жарких схваток с врагом. Разгорался бой, в нем принимали участие одна рота, две, вступали в бой ударные части, велась огневая подготовка, бросались в атаку, но все это продолжалось день, другой, — не воюют же люди бесконечно! А тут война, не ведающая ни дня ни ночи. Люди на ногах не держатся, падают замертво, словно скошенные пулей. Очевидно, это же случилось и с Ван Кунем: долбил киркой скалистый грунт, долбил, даже не думая, что сейчас свалится и вдруг упал. Иди, спроси у него, по какой причине!

— Ранен? — испуганно вскрикнул Цзян Вань-цзе, когда бойцы осторожно опустили Ван Куня на землю.

— Не знаем...

Ван Кунь был в глубоком обмороке. Цзян Вань-цзе ощупал его с ног до головы, но нигде не обнаружил ни одной царапины. Прижавшись к его груди ухом, он почувствовал биение сердца. Жив!.. С него словно камень сняли. Закутав Ван Куня в несколько одеял, он отнес его в самый дальний угол укрытия и велел остальным не шуметь: пусть спит!

— Все немедленно ложитесь спать! — приказал Ци Цзюнь-цай. — Даю отделению отдых один день. Только посмейте работать!..

Проводив командира батальона и ротного, Цзян Вань-цзе и Ма Дэ-мин задержались на тропинке. Возвращаться в укрытие им не хотелось. Ма Дэ-мин все еще находился под впечатлением от разговора с комбатом. То ли воспоминания юности, то ли что другое разбередило ему душу, но он никак не мог прийти в себя. «Забыть бы старое, — думал он, — да разве в силах человек забыть то, что составило его жизнь, что избороздило морщинами его уже немолодое лицо?»

— Кто тебя тянул за язык? — как бы отвечая своим мыслям, заговорил он, не глядя на Цзян Вань-цзе, — Взял и сказал все комбату! Нужно ему было знать это?

Чувствуя себя виноватым перед товарищем, Цзян Вань-цзе долго молчал, наконец сказал тихо:

— Прости меня, Лао Ма, я нехорошо поступил... — Снова наступила томительная пауза. — Но ты ведь сам [413] знаешь, какой у меня характер. Решил, что сразу можно все сделать, а о товарищах не подумал... Ты вправе обижаться, но разве я мог обманывать начальство? Пусть уж лучше оно меня ругает...

— И все-таки не надо было говорить этого, — повторил Ма Дэ-мин и вдруг ни с того ни с сего набросился на него с криком:

— Раз приказано всем идти спать, иди! Меньше всех спишь, а тоже!..

Цзян Вань-цзе пытался было оправдаться, но Ма Дэ-мин не стал его слушать. Пришлось вернуться в укрытие и лечь. Спали они всегда рядом, засыпая сразу как убитые. Но сегодня сон почему-то не приходил. Цзян Вань-цзе вспомнил, что в последнее время вообще мало думал о себе. Все его мысли были поглощены работой, он очень уставал и к концу дня не чувствовал ни рук, ни ног. Он и сегодня не думал об этом, но мысли о доме не давали ему покоя. Он повернулся к Ма Дэ-мину — тот уже спал, спали и остальные бойцы, ничто не нарушало их отдыха. А Цзян Вань-цзе хотелось поговорить с кем-нибудь, поделиться своими думами. И когда снаружи послышались тяжелые шаги часового, он осторожно выбрался из укрытия, чтобы предупредить его не поднимать шума. Застегнув шинель на все крючки, он взял свой автомат и пошел сменить часового.

Было очень холодно, обжигающий ветер колол лицо, как тысячи ножей. Зябко кутаясь в ватник, Цзян Вань-цзе стоял в одиночном окопе, переступая с ноги на ногу, чтобы не окоченеть, и думал о родном доме, о матери...

«Здравствуй, мама! — мысленно обращался он к ней. — Я здоров. Мы живем на горе, пещере из камней. Ты почему не спишь, мама? Ведь уже время спать, смотри, как на дворе поздно... Ты не беспокойся обо мне. Знаешь, о чем я думаю? Вот, когда мы пойдем в бой, как будет хорошо, что я далеко от тебя. Чем дальше война от дома, тем лучше, мама!..»

Как ни беспокойно ему было на душе, но он старался не думать о Сяо Фэн. Что вспоминать ее, когда она весточки о себе не подает! Мать — она любит всегда, вечно, она никогда не забудет сына, не откажется от него. Одно слово — мама!..
Подошел Ма Дэ-мин, направлявшийся на пост. [414] Постоял рядом с ним с минуту и, ничего не сказав, повернул к траншее. Да, теперь это главное. Все остальное мелочи, главное — работа. Будет готова траншея к сроку, тогда все горести позабудутся. Ведь то, что уже есть, это результат их трудов. Сколько дней и ночей не смыкали они глаз ради нее, сколько испытали горя, сколько надежд с ней связали! Пусть она маленькая, незаметная среди всех сооружений на всей линии фронта, но ведь это линия защиты мира...

На переднем крае раздался гулкий выстрел, и в ту же минуту недалеко от их позиции разорвался артиллерийский снаряд. Противник, очевидно, решил не давать им покоя.

— Лао Ма! — окликнул Цзян Вань-цзе. — Давай сюда! Внимательно следи за оврагом и передним краем. Если что — зови!

Отдав нужные распоряжения второму часовому, он спустился в блиндаж, нашел в темноте свою кирку и принялся долбить скалу.

Через некоторое время он услышал чьи-то приближающиеся шаги. Выглянув наружу, он заметил, как по тропинке кто-то быстро шел в его сторону, все время пригибаясь к земле. Вскоре он узнал в нем ротного.

— Ты почему работаешь? — удивился ротный, увидя Цзян Вань-цзе в блиндаже. — Забыл приказ комбата?

Цзян Вань-цзе вытянулся смирно и... молчал.

— Ладно, садись, — позвал Шан Чжи-линь. — Мне нужно с тобой поговорить.

Они присели на корточки. Несколько минут оба молчали. Наконец Шан Чжи-линь заговорил:

— Твой вопрос решен. Приняли кандидатом, стаж — три месяца. Рекомендовали тебя я и ваш взводный...

Оформлением документов на вновь принимаемых в партию Шан Чжи-линь занялся сразу же после беседы с новым командиром батальона. Он и сам понимал, что война будет тяжелой, длительной, что оборонительные работы, задуманные командованием, будут проходить в чрезвычайно трудных условиях, и если проявлял в первое время нетерпение, то только из-за своей молодости и свойственной ему горячности. Слова Ци Цзюнь-цая о том, что нужно постоянно отбирать лучших из числа членов Союза молодежи и активистов для приема их в партию, изо дня в день укреплять свою роту, свято [415] сохранять ее славные традиции и боевой дух, только подстегнули его.

Со времени отвода роты с переднего края прошло немало дней, и чем занимался Шан Чжи-линь все это время, Цзян Вань-цзе, конечно, не знал, поэтому сообщение ротного, удивило его, как гром среди ясного неба. Ему стало нестерпимо жарко. Сначала он вскочил на ноги, потом снова сел, отряхнулся, словно после тяжелого сна, все еще не веря тому, что услышанное — правда. Он был убежден в том, что все это дело далекого будущего. Нет, он не забыл своего заявления, но ведь подал он его для того, чтобы видеть перед собой какую-то цель, к которой нужно стремиться. Подумать только, как быстро! Словно вчера написал заявление, а сегодня — уже в партии!

Шан Чжи-линь не торопил его с ответом, понимая, что происходит у Цзян Вань-цзе на душе.

— Я... Мне, товарищ ротный, — робко заговорил, наконец, Цзян Вань-цзе, — мне ведь еще так далеко...

Он опустил голову, не смея посмотреть в глаза ротному, и нервно затеребил рукав куртки. В смущенном выражении его лица Шан Чжи-линь прочел немой вопрос: «Что же мне теперь делать? Помогите мне!» Оба встали одновременно.

Шан Чжи-линь пожал ему руку.

— Вступление в партию — великое событие в жизни человека, — сказал он. — Но для члена партии, если он хочет стать настоящим бойцом за коммунизм, это только начало. Запомни мои слова.

— Запомню, товарищ ротный...

Шан Чжи-линь ушел, а Цзян Вань-цзе остался стоять на прежнем месте, забыв обо всем на свете. Он был так взволнован, что даже не почувствовал, как на глазах у него выступили слезы.

Сменившись с поста и не найдя в укрытии отделенного, Ма Дэ-мин пошел его искать. Часовой кивком головы показал ему в сторону блиндажа.

— Ты еще здесь? — немало удивился Ма Дэ-мин. — Один? Ты что делаешь?

— Ничего, — беззвучно проговорил Цзян Вань-цзе.

Ма Дэ-мин подошел ближе.

— Ты плачешь? — воскликнул он, еще больше удивляясь. [416]

— Нет, что ты!

— Как нет? У тебя на глазах слезы!

— Лао Ма, меня... приняли... — Цзян Вань-цзе с силой сжал товарищу руки.

Глаза Ма Дэ-мина стали круглыми. На его лице смешались одновременно выражение радости и удивления. Горячо обняв Цзян Вань-цзе, он потащил его за собой.

— Ты знаешь, мне тоже не спится. Давай походим.

На вершине горы они остановились.

— Здорово! Это же на всю жизнь, Цзян Вань-цзе!

— Такое дело! Работать теперь тебе и работать!..

У Цзян Вань-цзе было такое чувство, словно отныне все в мире неразрывно связано с ним — реки, горы, огромная стройка, которую они ведут, люди, возложившие на него свои надежды... Прав Ма Дэ-мин, конечно. Теперь ему работать и работать. Думать только о том, чтобы еще быстрее вгрызаться в скалу. Забыть усталость, стиснуть зубы и продолжать дробить камень. Этой работой должны быть заняты каждый день и каждый час. Но этого мало. Каждое его движение, каждый удар киркой должны быть пронизаны великой идеей служения человеку.

Уже больше месяца люди возводят новую линию обороны... Каждый новый удар киркой заставляет время работать на тех, кто поставил своей целью во что бы то ни стало пробиться через каменную толщу. Этому способствует все: их воля, упорство, духовная энергия, готовность выдержать любые лишения и трудности, стремление двигать само время вперед.

Но время уходит, и наступил такой момент, когда кирка Цзян Вань-цзе окончательно затупилась, потеряла свою былую остроту, стала больше походить на горняцкий обушок, которым в шахтах откалывают руду. Каждый шаг проходки укорачивал кирку на один сантиметр. Ей-то досталось за свою короткую жизнь! А ведь рудокопу такая кирка дается на долгие-долгие годы, не на каких-нибудь десять — двадцать дней. Вдуматься только, сколько с ней было связано радостей и горестных раздумий, сколько слез приняла она на себя, сколько выслушала клятв человека, который с ней связывает свою решимость!

Кирку Цзян Вань-цзе отнесли в штаб полка. [417]

В блиндаже командира полка шло в это время совещание. Обсуждались итоги выполнения плана строительных работ с момента разгрома осеннего наступления противника. Все сходились на том, что в обстановке на фронте произошли серьезные изменения, что усилия, затраченные на сооружение траншей, не прошли даром... Кирку передали Шан Чжи-ину. Он молча встал, принял ее в свои руки. На отполированной до блеска рукоятке кирки словно отражалась вся жизнь бойца, его Думы, чувства. Тысячи человек изо дня в день, не разгибаясь, работают, строя оборонительные укрепления, дробят скалы, валят лес, роют траншеи. На площади в несколько десятков квадратных ли его люди возводят под землей грандиозную стройку. Нужно не иметь сердца, чтобы не волноваться, держа в своих руках эту простую кирку, не чувствовать гордости за бойцов, которые оказались крепче стали. Сталь можно расплющить, можно источить, невозможно источить волю человека. «Вот он — плод этой воли, — думал Шан Чжи-ин, сжимая в руках видавшую виды кирку, — воплотивший в себе и великую идею и тяжкий труд. Кто определит ему цену!»

Совещание давно закончилось, а Шан Чжи-ин все еще сидел за столом, погруженный в свои думы. Глаза его запали, на лбу резко обозначались две глубокие морщины. Но вот он встал, вышел из блиндажа, на минуту задержался у входа в укрытие оперативного отдела. Его внимание привлекла вязанка мелко нарубленных дров. На сырых, еще пахнущих снегом ветвях каштанового дерева кое-где уже успели прорасти светло-зеленые почки. Да, жизнь шла своим чередом. Не эти ли почки были предвестниками будущей весны, которую никто не в силах остановить... Заложив руки за спину, он шел по тропе, которая вела на вершину горы. Шаг его был тяжелый, но не медленный, каким обычно ходят уставшие от забот люди, голова опущена. Он поднял ее, только когда остановился на краю обрыва. Холодный порывистый ветер дул в лицо.

Впереди, насколько хватал глаз, простирались объятые стужей лесные массивы. Лишенные яркого осеннего убранства, сохранившегося в памяти со времени выхода на позиции, они казались сейчас какими-то унылыми, безжизненными, однообразно серыми. Ощущение [418] серости усиливалось видом голых деревьев, дрожавших под напором крутого ветра. Лишь кое-где на редких каштанах трепыхались отдельные листья, но и они были совсем желтые, блеклые и такие высохшие, что скорее напоминали обтянутый тонкой кожей скелет старческой руки, которой давно уже неведома сила юности. Побуревший от времени растительный покров придавал горам еще более суровый вид. Издали оголенные скалы, выпиравшие на фоне гор, казались похожими на фантастических животных.

Горы гряда за грядой уходили вдаль, и не было Видно им ни конца, ни края. Шан Чжи-ин крикнул телохранителю, велев ему принести бинокль, — хотелось еще раз взглянуть на них, найти в этих горах позиции своего полка, к которым были прикованы все его мысли. И когда он поднес бинокль к глазам, все, что еще минуту назад казалось однообразной серой полосой лесов и гор, раскрылось перед ним во всем своем великолепий, словно кадры кинофильма. На всех высотах шла работа, взлетали вверх комья земли, камни, выбрасываемые из траншей лопатами, везде люди трудились. Его взгляд заскользил по линии ходов сообщения. Люди разбрелись по ним и казались крохотными, как муравьи, хлопотавшие на своих участках. На минуту он задержался на одной вершине, — бинокль приблизил к нему совсем маленького человечка, который осторожно взбирался по заснеженному склону, таща на плече огромное, не по его росту бревно. Там тоже повсюду кипела работа.

Яростное наступление на камни, развернувшееся по всему фронту, продолжалось уже более сорока дней. Оно принесло людям такие трудности, о которых никто и не думал. Руки и ноги бойцов были искалечены, порезы и трещины на ладонях долго не заживали из-за морозов и продолжали кровоточить. Глаза слезились из-за постоянного недосыпания, ветров, колючего снега, каменистой крошки, от которой некуда было деться. Многие болели куриной слепотой, ощущали в глазах такую резь, что не могли раскрыть веки. Бойцы испытывали острый недостаток в свежих овощах. Лишь сосны были зимой зелеными в Корее, все остальное высохло, застыло, обледенело. От голода и чрезмерного физического напряжения люди потеряли в весе.

Зима выдалась снежная, морозная, непривычная для [419] бойцов, приехавших сюда из теплых мест. Скованная морозом, лежала перед ними земля. Ледяные ветры дули весь день, а к ночи вовсе словно срывались с цепи. Одежда на бойцах изорвалась — работа в лесу, с камнем давала себя знать. Никакие заплаты не выдерживали. Ветер забирался под ватники, леденил душу. Трудно было разжать окоченевшие пальцы, огрубевшие, с отросшими ногтями.

Было трудно, очень трудно, и все же приходилось держаться, ибо от этого зависела жизнь. Противник мог возобновить наступление весной, сразу же после того, как растает снег. На сооружение линии обороны оставалось всего лишь несколько месяцев. От того, как будут выполнены работы по возведению оборонительных сооружений, зависела вся оборона в целом, они должны были изменить ее облик, сделать такой, чтобы она могла выдержать любой удар противника, и не только выдержать, но и подготовить необходимые условия для нанесения ему еще более мощных ударов.

62

Более десяти тысяч стволов орудий ежедневно подвергали яростному обстрелу позиции фронта, как бы соревнуясь между собой в поражении целей. И, когда такая цель оказывалась выявленной, они обрушивались на нее со всей силой своей мощи: в воздух взлетали долговременные оборонительные сооружения, подавлялся огонь противной стороны, блокировались транспортные коммуникации, машины с грузами застревали в пути, не имея никакой возможности пробиться через плотную огневую завесу. Над фронтом словно нависла невидимая сеть из снарядов, непрерывно выпускаемых обеими сторонами. Горы и леса были охвачены огнем, взрывы сотрясали небо и землю. Временами огонь сосредоточивался на какой-нибудь одной высоте, и тогда она становилась похожей на огнедышащий вулкан — над ней взвивался столб дыма, она изрыгала из себя пламя, и чистое, ясное небо, живописные горные пики, покрытые на склонах лесом, вмиг превращались в море бушующего огня, над которым витал дух разрушения и смерти.

Несмотря на то, что взоры людей всего мира были [420] обращены к Кэсону и Паньмыньчжону, несмотря на то, что события на пересекавшей полуостров линии фронта, над которой непрерывно проносились тысячи снарядов, привлекали к себе внимание всей мировой общественности, несмотря на то, что все на что-то надеялись и предпочитали верить своим надеждам, беспокойство в конечном итоге брало верх над надеждами, люди хотели сами определить главное в этой страшной войне, ухватиться за какой-нибудь один факт, чтобы проанализировать его со всех сторон и увидеть, к чему он приведет в своем развитии; но даже тем, кто сам находился на этой линии фронта и испытывал на себе все перипетии этого развития, трудно было разобраться в них, найти какую-то закономерность. Чем дольше продолжалась война, тем больше люди чувствовали беспокойство, тем больше думали о ней. Но война находилась в постоянном развитии, она ни на минуту не задерживалась на одном месте, и сосредоточиться на чем-либо одном было невозможно.

Ожесточенная бомбардировка началась утром. Только отбомбилась первая группа самолетов, как налетела вторая. Грохот разрывов не прекращался весь день.

Более трех десятков вражеских самолетов появились над расположением командного пункта дивизии на рассвете. Сделав круг, они развернулись в линию и пошли вдоль оврага со страшной скоростью. Налетевшим вихрем была разорвана бумажная оклейка на окнах, документы и бумаги разлетелись по комнате, карта сорвана со стены. В следующее мгновенье раздался такой взрыв, от которого содрогнулись горы и закачались дома, как во время землетрясения. Вихрь закрутил песок, вырванную с корнем траву. Стоявшая на подоконнике банка с керосином опрокинулась на землю, и темная маслянистая жидкость разлилась широким пятном по полу. Люди лежали на земле, чувствуя, как она шевелится под ними, С улицы доносились крики. Ревели самолеты, поливая землю градом пуль.

Было ясно, что противник обнаружил командный пункт дивизии и решил одним ударом уничтожить его. Налет был осуществлен рано утром, когда еще все спали. Когда самолеты окончательно отбомбились, деревня, в которой расположился командный пункт, перестала существовать. Над землей курился дым пожарища. [421]

По-видимому, Риджуэй, объявивший всему миру о своем желании выжечь огнем все живое на территории Северной Кореи, действительно задумал превратить ее в зону пустыни, лишить человека возможности жить здесь.

Пока шла бомбежка, командир дивизии Цао Юнь-цин спокойно сидел у себя в блиндаже и курил. Рядом с ним находился политком Фань Бао-чунь.

— Форсируют американцы подготовку к весне, — безразличным голосом заметил политком, глядя на часы. — Как разошлись! Такого еще не было...

— Это обязательно, — согласился с ним комдив. — Если не поступать так, у них выхода не будет. Фактически у них уже нет выхода.

— Все полки извещены?

— Извещены. Совещание состоится, как обычно. Противник, очевидно, думает, что нам уже конец, торопится спальные мешки приготовить... Но мы еще заставим его почувствовать нашу силу. Хочет он того или нет, а придется признать, что его дело проиграно.

— Азартный игрок, наоборот, чем ближе дело к концу, тем менее склонен считать себя проигравшим.

— Это тоже верно. Но вот увидишь, он еще будет вопить, что победа ушла из его рук!..

Комдив подошел к карте, но в это время открылась дверь и на пороге остановился начальник штаба, который доложил, что машины за командирами полков отправлены.

Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни ехали в машине вместе. Чувствовали они себя легко, беззаботно, все дела дома были переданы начальнику штаба, и волноваться за них не приходилось. На совещание в штаб дивизии Шан Чжи-ин ехал совсем с другим чувством, чем в первый раз. Человек открытого нрава, он и не скрывал своей радости, и, кроме того, ведь там, в дивизии, его ждет Ван Шу-цинь! В тот раз само свидание было каким-то поспешным, торопливым, второпях они и расстались, так и не поговорив ни о чем. Сейчас, конечно, все будет иначе.

А Чжай Цзы-ни ехал в тыл впервые, поэтому все здесь казалось ему в новинку, особенно после того, как он столько времени пробыл на фронте. Сколько раз [422] рисовал он в своем воображении тыловую жизнь! Ему так хотелось увидеть хоть одного не военного, женщину, ребенка — ведь, кроме огня, ничего другого на фронте не было. Однажды к ним на КП пришел экспедитор с большой пачкой писем. Но когда Чжай Цзы-ни спросил его, нет ли ему писем, тот виновато улыбнулся.

— Почему же мне письма нет? — снова спросил.он.

Минуту экспедитор молчал, раздумывая над ответом. Сказать комиссару: «Дома вам не пишут!» — у него не хватило смелости. Поэтому он снова улыбнулся и сказал:

— Возможно, где-то в дороге.

Чжай Цзы-ни покачал головой, он не умел скрывать свои чувства.

— Нет! — горько усмехнулся он. — Никто обо мне не думает!..

Кому не известно, как тоскуют о жизни в тылу люди, долго находящиеся на фронте. Понимая состояние командира полка, Чжай Цзы-ни не надоедал ему своими расспросами, предоставив полную возможность побыть наедине со своими мыслями. Всю дорогу он внимательно присматривался ко всему, что сохранилось в его памяти со времени прибытия на фронт, стараясь обнаружить происшедшие изменения. Вот и высота, за которой должен находиться командный пункт дивизии. Но что это? Место совершенно не похоже на то, что он ожидал увидеть!

— Мы случайно не сбились с дороги? — удивленно спросил Шан Чжи-ин.

— Что вы, товарищ командир полка! — возразил шофер.- Здесь!

— Когда же это так?..

Страшно было видеть, что стало с командным пунктом. Повсюду воронки от авиационных бомб, изрытая земля, выдернутые с корнем деревья, разбитые в щепу, оголенные, обугленные, словно место только что подверглось бомбежке. Ехать в машине дальше было трудно, поэтому им пришлось слезть. Но идти пешком тоже было не так-то легко. Выискивая среди обломков камней и наваленных повсюду бревен дорогу, они не заметили, как столкнулись лицом к лицу с командиром дивизии и комиссаром, вышедшими им навстречу. На их лицах засветилась добрая, дружелюбная улыбка. [423]

— Ну, брат, и холодная у тебя рука! — воскликнул комиссар, здороваясь с Чжай Цзы-ни. — Понятно, первый раз в тылу!

— Как ваше здоровье, товарищ комиссар? — в свою очередь спросил Чжай Цзы-ни.

— Мое хорошо. Сперва вас спросить надо. Я ведь тебе несколько раз писал на фронт. Передавали тебе?

— Передавали,- Чжай Цзы-ни снова крепко пожал комиссару руку.- Мне действительно очень хотелось побывать у вас.

— Вот и хорошо. На этот раз спешить с отъездом не надо. Поживете у нас здесь лишних два дня. Я тоже беспокоился о вас, вспоминал часто.

Шан Чжи-ин передал командиру дивизии привезенную им кирку.

— Вы интересовались положением дел на позициях, товарищ комдив, — сказал он. — Вот, смотрите.

Приняв кирку, комдив подошел с ней поближе к свету. Постепенно его нахмуренные брови разошлись, лицо приняло возбужденное выражение.

— Очень хорошо, что привез. Отправим ее на родину!

От комдива кирка перешла к комиссару. По мере того как он разглядывал ее, глаза его все больше разгорались.

— Обязательно на родину, обязательно! — дважды повторил он. — Увидит наш народ, редко кто не уронит слезу. Пусть знает, что делают его дети ради счастья человечества! Смотрите, люди, все смотрите, с каким трудом дается мир и счастье! — Некоторое время он молчал, потом решительным шагом направился в соседнюю комнату. — Ни на что не похоже! Надо немедленно решить все вопросы, касающиеся бойцов!

Он вызвал к телефону начальника службы тыла дивизии. Вскоре оттуда послышался его резкий голос:

— Какой инструмент у вас сейчас есть?.. Что? Можете дать дополнительно часть мотыг и кайла?.. Но какие это кайла? Они же ни на что не годятся, известно тебе это?.. Что еще есть? Как так ничего? Отправляй телеграмму. Записывай: инженерное оборудование, кирки, настоящие лопаты, капсюли, взрывчатка...

Выглянув в открытую дверь, он спросил Чжай Цзы-ни:

— Что еще нужно? [424]

— Пока что ничего, — ответил вместо него Шан Чжи-ин.

— Нужно будет, не стесняйтесь, требуйте. — Заметив, что все уже собрались, он повернулся к комдиву. — Начнем совещание?

Командиры полков и политкомы расселись по местам, вынули из планшетов карты и по очереди стали докладывать о ходе строительства.

Штаб дивизии приступил к напряженной работе.

— Противник начинает активизировать свою деятельность, — оказал комдив. — Все наши силы в настоящее время сосредоточены на рытье траншей. Эта работа действительно отнимает у нас все, что мы можем дать ей. Но сейчас придется несколько освободить свои руки. — Он сделал многозначительный жест обеими руками и продолжил:

— Надо начать действия мелкими подразделениями. Центр тяжести борьбы перенесем на передний край обороны противника, овладеем этой узкой полосой земли. Методически, непрерывно развертывать активные операции наступательного характера почаще устраивать вылазки, шире использовать снайперов, контратаки, засады, неожиданные налеты, днем усилить артиллерийский огонь, по ночам выпускать на передний край пехоту. Сейчас, на нынешнем этапе позиционной войны, это главные формы боевых действий. Мы должны полностью использовать все возможности, какие нам дает нынешняя линия фронта. Пусть она станет для противника такой раной, из которой постоянно будет литься кровь, пусть она ослабляет его живую силу...

Когда совещание закончилось и все разошлись, комиссар затащил Шан Чжи-ина и Чжай Цзы-ни к себе. На столе у него Чжай Цзы-ни заметил несколько знакомых книг и брошюрок с либретто кинофильмов. Пригласив гостей садиться поближе к огню, комиссар предложил всем закуривать. Вдруг он поднялся, подбежал к столу, взял какую-то тоненькую брошюру.

— Это либретто фильма «Сталинградская битва», — сказал он, садясь на прежнее место. — Им тогда было труднее, чем нам. К Сталинграду были прикованы взоры всех. Помните, что тогда говорил Сталин? — он перелистал несколько страничек, после чего посмотрел в глаза Шан Чжи-ину и Чжай Цзы-ни. — Вот здесь, [425] смотрите. Сталин говорил: успех стратегического наступления будет зависеть от того, как будет организована стратегическая оборона, переломного момента нужно добиваться в ходе самих боев. Вот эта задача стоит сейчас и перед нами. Водить здесь противника за нос — этого мало, надо косить его, ослаблять его силы. Теперь пора браться за это.

63

С наступлением сумерек Шан Чжи-ин отправился в госпиталь.

Нет ничего красивее захода солнца, когда золотые лучи окрашивают пламенеющим багрянцем каждую возвышенность, каждую гору, неповторимую в своей красе. Каждый камень, каждый кустик, озаренные этим огненным светом, меняют свои краски с такой быстротой, что иной раз трудно уловить это изменение, — то они кажутся синими-синими, как индиго, то ослепительно лиловыми, то вдруг вишневыми... Тоненькие тополи вытянулись вдоль поля, от них тянет холодом, сыростью. Голые ветки вишен заиндевели на морозе. Раскидистые яблони, освободившиеся от листвы и тяжелых плодов, чувствуют себя как будто проще, вольготнее, но даже и без них они источают нежный аромат яблок, словно сами ветви напоены им. А может быть, это только кажется, может быть, вообще никакого запаха нет, а осталось только воспоминание о нем? Где быть этим запахам, когда они скованы зимней стужей? Совсем, совсем другие запахи чувствует Шан Чжи-ин. Они идут от корзин, плетенных из ивовых прутьев, от жаркого кана маленькой крестьянской чиби, от согретых человеческой жизнью стен, одежды, теплых одеял. Родные, милые сердцу запахи! Вот уже несколько месяцев он не имел о них никакого понятия, их вытеснил дым пожарищ и пламя войны. Теперь они снова овладели его сердцем... Может ли он оторваться от них, забыть! Минуты две Шан Чжи-ин стоял возле чиби, не в силах сделать и одного шага. Только после того как он вволю надышался знакомыми с детских лет запахами, он пошел дальше. Дорога вела через небольшой ручей. Он журчал не так звонко, как журчит ручей летом, не расплескивался о камни, не поднимал каскада брызг, [426] наталкиваясь на препятствие, а обтекал его медленно, словно нехотя. И цветом своим он напоминал не что-то легкое, прозрачное, а густой сливовый ликер, от которого на душе тоже становилось холодно.

Погруженный в свои думы, Шан Чжи-ин пытался представить себе Ван Шу-цинь, ее жизнь. Сегодня он весь вечер проведет с ней. Какое это счастье! При мысли об этом он ускорил шаг. Подъем в гору был довольно трудный, но он одолел его, ни разу не остановившись. Тяжело дыша, он спустился по узкой розовой от заката тропинке в овраг. Здесь было значительно светлее, чем в ущелье, которое он только что оставил. Овраг был довольно просторный, не менее двух ли в ширину, окруженный с двух сторон невысокими горами. Солнце уже зашло за горы. На западе словно раздвинулся дивный огромный занавес, сшитый из нежнейшего алого шелка. Далекие синие горы волнами простирались до самого горизонта, и чем дальше они уплывали, тем становились все меньше и меньше, пока вовсе не сливались с небом. На востоке высоко в небо вздымались пики Алмазных гор, увенчанные белоснежными, отливающими золотом головными уборами. Шан Чжи-ин узнал хорошо знакомую ему дорогу, запомнившиеся деревья, указатели, и прибавил шаг. Еще немного — и за горой качнутся владения дивизионного госпиталя. Лицо Шан Чжи-ина раскраснелось, он почти бежал, не чуя под собой ног. Но такое его состояние продолжалось недолго. Он и сам не мог понять, почему вдруг почувствовал в душе неизъяснимую тревогу. Чем быстрее он шел, тем тревожнее билось сердце в груди.

Над лесом с карканьем пронеслась стая ворон, возвращавшихся в свои гнезда, но через минуту, чем-то испуганные, птицы снова взлетели в небо и стали кружиться, тревожно хлопая крыльями. В лесу стало темно. Один-одинешенек он шел по этому лесу, чувствуя, как холод пронизывает его внутренности. Последний, самый короткий участок пути казался ему самым трудным и самым длинным. Но не это пугало его. Его пугала неожиданная мертвая тишина, безлюдие. В нос ударил неприятный запах, от которого ему стало вовсе не по себе, он даже вздрогнул. Но вот он обогнул гору, и глазам открылась груда развалин и огромная воронка от разорвавшейся авиабомбы. Ничего не понимая, он [427] обошел воронку, перешагнул валявшееся на пути дерево, вырванное из земли взрывом, и пошел дальше. Вот и землянка, но ничто в ней не напомнило ему той землянки, возле которой она ждала его. Повсюду запах гари, йода, вырванные из книг страницы, бланки, грязные марлевые повязки и бинты, разбитые бутыли, — и нигде ни единой живой души.

Возвращаясь назад, Шан Чжи-ин чуть ли не силой волочил ноги. Он чувствовал такую усталость, такое бессилие, что еле держался. Несколько раз он принимал решение сесть, подождать здесь до рассвета, и тем не менее заставлял себя идти. Трудно сказать, что довело его домой — горе или гнев. Он не видел, как идет, ни о чем не думал и шел, целиком доверившись своим ногам.

— Ты что? — удивился Чжай Цзы-ни, увидя его.

Шан Чжи-ин остановился, встряхнулся, словно после дурного сна, вытер со лба пот.

— Ты почему так рано вернулся? — продолжал допытываться Чжай Цзы-ни.- Что с ней?

Только после того как Шан Чжи-ин добрался до своей постели и грузно опустился на нее, он рассказал все, что видел. Долго никто ничего не говорил. Наконец Чжай Цзы-ни встал, сделал несколько шагов, раздумывая над тем, что бы предпринять, и сказал:

— Я беру на себя выяснить все о ней!

Шан Чжи-ин молчал. Он тоже хотел нарушить эту гнетущую тишину, но у него не было для этого никаких сил. Перед его глазами все еще стояла картина разрушения. Скрывать свое настроение он не мог, поэтому решил немедленно возвращаться в полк.

За те три дня, что его не было в полку, противник несколько раз бомбил передний край. Потери были большие. Начальник штаба полка Ма Фэн-шань распорядился использовать автоматическое оружие на всех высотах для организации зенитного огня. Сбито было пять самолетов противника, двенадцать улетели с серьезными повреждениями. Командный пункт полка пришлось перенести подальше в тыл. Место для него было приготовлено заранее, КП имел уютный жилой вид. Но Шан Чжи-ина даже это не обрадовало. На своем столе он обнаружил письмо. Письмо было из госпиталя, но почерк нисколько не походил на почерк Шу-цинь. [428]

В письме сообщалось, что Ван Шу-цинь тяжело ранена и отправлена в тыл, и больше ни слова.

Держа письмо в руках, Шан Чжи-ин стоял у стола, словно в оцепенении... Печально мигал тусклый огонек лампы перед его глазами, в комнате было холодно, но он ничего этого не чувствовал.

Глубокая ночь. Скрипит и стонет под напором безжалостного ветра лес. Страдает и плачет душа Шан Чжи-ина... Собрав последние силы, он встряхивается и идет в комнату оперативного отдела. Все командиры батальонов уже в сборе.

64

В своем блиндаже Шан Чжи-ин не захотел жить и, переселившись к Ци Цзюнь-цаю, стал готовить новую операцию.

Той же ночью отделение Цзян Вань-цзе получило боевое задание.

Группа из четырех бойцов, возглавляемая Цзян Вань-цзе, была переброшена через линию фронта в районе деревни Мундынри, группа Ма Дэ-мина вышла на соединение с ними, двигаясь вдоль восточных холмов. Ночь была тихая, малейшее дуновение ветерка заставляло насторожиться. Вот и деревня. Кругом ни души, все поросло бурьяном, повсюду запустение, разруха. От стен домов остались одни руины, да и те не выше одного чи. Шли, прижимаясь к этим развалинам, чтобы не выходить на каменную мостовую улицы. Под ногами все время хрустела битая черепица, везде валялись черепки глиняной и фаянсовой посуды, расколотые чугунные котлы, обгорелая деревянная утварь. От груд истлевшего тряпья исходил неприятный запах гниения. В темноте то здесь, то там белели обглоданные, омытые дождями кости, брошенные погорельцами орудия крестьянского труда, трупы домашних животных. Ли Сяо-у было страшно, так страшно, что он все время обо что-то спотыкался, а один раз даже уронил свой автомат, падение которого отдалось в этой могильной тишине гулким эхом. Боясь потерять своих, он ни на шаг не отставал от Цзян Вань-цзе. Место здесь было ровное, горы остались далеко позади, но ему все казалось, что по [429] пятам за ним неслышно крадется враг, который вот-вот схватит его. Глаза врага мерещились ему всюду.

Страшная картина опустошения заставила Цзян Вань-цзе вспомнить ту Мундынри, которую он видел объятой пламенем пожара. Когда теперь смогут вернуться, сюда люди? Куда, в какую сторону бежали они, гонимые войной?

Налетевший порыв ветра зашумел в траве и сник. Все вздрогнули. Цзян Вань-цзе настороженно оглянулся по сторонам. Только теперь до его сознания дошло, что они вышли из деревни и идут пустырем. Пройдя мостик на южной окраине деревни, они вдруг были остановлены двумя хлопками, прозвучавшими в темноте, как выстрелы. Кто это мог быть? Цзян Вань-цзе стало еще больше не по себе, когда он увидел две человеческие тени, выросшие на кукурузном поле.

— Отделенный?

По голосу Цзян Вань-цзе узнал Ма Дэ-мина.

— Заметил что-нибудь впереди? — тихо спросил он.

— Ничего. А как в деревне?

— Не спрашивай,- махнул рукой Цзян Вань-цзе. — Нет деревни!

Запорошенное снегом дно оврага вытянулось на несколько километров. Неубранная кукуруза, полынь в половину человеческого роста, юймао, репейник, высохшая осока, камыши — заберешься в них, и никто знать не будет, что здесь есть человек... Неслышно раздвинув камыши, группа Цзян Вань-цзе пошла оврагом дальше на юг, и очень скоро все были с ног до головы обсыпаны снегом. До чего холодная ночь!. Небо усеяно звездами, луны нет, медленно струит свои воды мерцающая Серебряная река {Млечный путь}, и чем выше забираются звезды, тем мрачнее кажутся горы.

Впервые Цзян Вань-цзе оставил позицию и действовал со своей группой самостоятельно. Горы, овраг подавляли его своими размерами, он чувствовал себя в них ничтожно малым, беспомощным. Чем дальше он шел со своим маленьким отрядом, тем это ощущение все больше овладевало его сознанием. Вдруг он вздрогнул, задержал шаг и сделал товарищам рукой знак не двигаться. Люди замерли на месте. [430]

Впереди, шагах в шестидесяти, Цзян Вань-цзе заметил ряд ровно подстриженных деревцев, стоявших одно от другого на одинаковом расстоянии. Он пересчитал их — деревьев было всего восемь. Не оглядываясь назад, он рукой сделал новый знак — прижаться к земле... За двадцать с лишним дней пребывания на позиции он достаточно хорошо изучил рытвины и холмики, он знал наперечет, сколько в речке камней торчит из-под воды. Но этих деревьев он никогда не видел раньше, он даже не сомневался в этом. «Вот гады! — выругался он про себя.- Дурачить меня думаете?» И молниеносно дал короткую очередь из автомата. Деревца сразу упали. В воздухе прогремел выстрел из карабина, и в следующую минуту немного левее Цзян Вань-цзе увидел, как их обходят.

Первой мыслью было отступить к реке, чтобы по ее руслу добраться до оврага Янчонгу. Если это удастся, подумал Цзян Вань-цзе, группа будет в безопасности, так как сразу за рекой начинаются позиции своих. Но когда они стали спускаться к берегу, их обстреляли с довольно близкой дистанции. Стреляли из камышей, пули проносились над головой, жужжа, словно осы. Цзян Вань-цзе не на шутку струхнул. Он был вовсе не подготовлен к этому неожиданному нападению. По частоте огня он понял, что в засаде находится примерно до взвода стрелков. Пути отхода были отрезаны.

Долго думать над тем, в какое положение они попали, не приходилось. Приказав залечь, он дал знак открыть автоматный огонь. Ни о чем другом нельзя было думать, малейшая оплошность могла стоить жизни. Но как оторваться отсюда, как спасти людей? Чего же ты думаешь?!. Он приказал пустить в ход гранаты и первым бросился в прорыв, увлекая за собой товарищей. В дыму ничего не было видно.

Раненный осколком гранаты, Ли Сяо-у упал в канаву и так неудачно, что разбил себе колено. Не останавливаясь, Цзян Вань-цзе подхватил его на спину и побежал дальше.

Погоня приближалась. Выстрелы гремели все ближе и ближе.

Схватив за рукав Ма Дэ-мина, Цзян Вань-цзе крикнул, задыхаясь: [431]

— А ну-ка, возьми его! Веди отряд к той горе!

Ма Дэ-мин отпрянул в сторону.

— Ты иди с ними, прикрывать буду я.

Но Цзян Вань-цзе удалось задержать его. Голосом, не допускавшим возражений, он приказал:

— Взять! Бегом — марш!

Спорить было бесполезно, противник вот-вот мог окружить всю группу.

Скомандовав: «За мной!», Ма Дэ-мин побежал к ближайшему холму. Противник стрелял беспорядочно, поэтому Цзян Вань-цзе решил выждать. Когда преследователи подошли ближе, он открыл по ним прицельный огонь, вынудив их залечь. С автоматом в одной руке и с последней гранатой в другой он стал отходить к холму, часто останавливаясь, чтобы разобраться в обстановке. Стрельба прекратилась, но теперь отчетливо слышался шорох справа. Было ясно, что противник обшаривает камыши. Это Цзян Вань-цзе не пугало. Теперь он один на этом берегу и бояться нечего. Он опустился на камень и стал ждать. Сердце его сильно билось. Вдруг он заметил, что ватник в трех местах пробит пулями. О себе он даже не подумал — было жалко хороший ватник. Перед глазами возник образ Ма Дэ-мина. «Обиделся на меня, наверное,- подумал он.- Сам хотел остаться прикрывать. Да, Ма Дэ-мин понимает, что это значит... Но мог ли я, член партии, бросить на произвол судьбы такого человека?!. Ведь он и годами старше меня...»

В камышах слева послышался осторожный хлопок — сперва один, потом еще два. В ответ Цзян Вань-цзе тоже хлопнул два раза, он уже не сомневался, что это был Ма Дэ-мин. Взволнованный возвращением товарища до глубины души, он не находил слов для выражения радости. А Ма Дэ-мин — Ма Дэ-мин сжимал его в объятиях, словно отец.

— Понимаешь, такое дело,- заговорил, наконец, он, все еще не веря своим глазам. — Прислушиваюсь я, прислушиваюсь, но хоть бы ты весточку подал!..

— Боялся, не случилось ли что со мной? — улыбнулся Цзян Вань-цзе.

— Конечно, война ведь такая штука — никто не может быть уверен. А если ты ранен? Могли мы бросить тебя? [432]

65

На душе у Ли Сяо-у было какое-то противоречивое чувство. Завидуя Цзян Вань-цзе, которого назначили командиром отделения, приняли в партию и всюду ставят всем в пример, он никак не мог примириться с этим. И вместе с тем он не мог не чувствовать, что с каждым днем все больше подпадает под влияние Цзян Вань-цзе, — понять, почему это происходит, почему он не может освободиться от этого влияния, было выше его сил. Никакого недоброжелательства к себе со стороны Цзян Вань-цзе он не замечал, наоборот, наиболее трудную работу Цзян Вань-цзе делал всегда сам, прощал Ли Сяо-у его слабости, давал ему понять, что тот только начал военную жизнь и еще не приобрел необходимых навыков. После памятного разговора, который происходил ночью, Цзян Вань-цзе стал еще больше заботиться о нем. И все же Ли Сяо-у все время держал рот на замке, ни разу не обмолвившись с ним ни словом относительно Сяо Фэн. Больше всего он страдал оттого, что вообще никому не может рассказать о тех туфлях, которые лежали в его вещевом мешке бесполезным грузом.

Рана оказалась не серьезная, хуже было с ногой, так как ушибленное колено распухло и ходить он не мог. Вечером сам командир роты повел отделение в поиск. Уходя, Цзян Вань-цзе сказал Ли Сяо-у:

— Мы опять туда идем, ты отдыхай!

Ли Сяо-у лежал один, рядом с ним горела лампа, бросая тусклый свет на отсыревшие стены пещеры. Он вспомнил вчерашнюю вылазку — первый бой, в котором ему пришлось участвовать. Когда в него попала пуля, он решил сперва, что кто-то ударил его палкой, только потом он почувствовал жгучую боль. Он тут же упал, дрожа от страха. Противник рядом, никому до него дела нет, Цзян Вань-цзе узнает — только радоваться будет... И вдруг чья-то рука вытащила его из ямы и взвалила на спину. В полубессознательном состоянии он ничего не видел, слышал лишь, как вокруг вьются пули. Только потом, когда тащивший его на себе человек окликнул Ма Дэ-мина, он понял, что это был Цзян Вань-цзе. Ма Дэ-мин бежал с ним довольно долго. Уже в горах Ли Сяо-у понял, что Цзян Вань-цзе с ними нет. Значит, он остался там? Этого он понять не мог. Почему Цзян [433] Вань-цзе не побежал с ними, почему он остался? Пули летят со всех сторон, ведь его могут убить?.. Ли Сяо-у стало тревожно за Цзян Вань-цзе, он и сам не мог понять, что с ним делается... Ма Дэ-мин бежал все медленнее и медленнее, он стал задыхаться. Но когда Ли Сяо-у попробовал повернуться и сползти на землю, чтобы идти своими ногами, его подхватили другие бойцы...

Непонятное отношение к нему бойцов беспокоило и раздражало Ли Сяо-у. То он жалел самого себя, то чувствовал стыд, но от этого на душе становилось еще горше...

Ночью он никак не мог уснуть. Вдруг снаружи раздался винтовочный выстрел. Ему откликнулся пулемет. Ли Сяо-у выкарабкался из укрытия, прислушался. Выстрелы доносились оттуда, где вчера он сам участвовал в бою, — стрельба все усиливалась. Вернувшись назад, он уже не думал лечь спать. Взяв свою кирку, он ползком добрался до траншеи и работал до рассвета. Здесь его и нашел Цзян Вань-цзе.

— А ну, марш отдыхать! — прикрикнул на него Цзян Вань-цзе, отнимая кирку. — Ты что хочешь, чтобы рана не заживала? — Он пощупал его ногу, покачал головой и силой заставил сесть. Потом вынул из мешка полотенце и стал вытирать его потное лицо.

Бойцы возбужденно делились подробностями ночной вылазки.

Наибольшие похвалы выпали на долго командира роты Шан Чжи-линя, который сам вел огонь из пулемета. Это было так здорово, что противник сосредоточил все свое внимание на нем. Отделению удалось скрытно устроить засаду в камышах и отрезать противнику пути отхода. Ничего не подозревая, неприятельские солдаты один за другим угодили в зону убийственного огня.

— Как он побежал, — не унимался Ван Кунь, — тут я и застрочил из автомата! Хотите верьте, хотите нет, а всадил ему, куда и целился: сам видел, как он за штаны схватился. По мне бы после такого завтрака лучше на тот свет отправиться, все равно от дырявой задницы теперь никакой пользы нет! — Каждое свое слово Ван Кунь подкреплял выразительными жестами.

Было смешно смотреть, с каким мальчишеским задором рассказывает он все это, зная в то же время, что он проявил в бою с врагом подлинное мужество. [434]

Ма Дэ-мин молчал. Он вообще никогда не любил рассказывать о себе и теперь сидел, от нечего делать перешнуровывая туфли, и кур-ил, прислушиваясь к разговорам. Одни бойцы чистили оружие, другие укладывались спать.

— Как дела? — спросил Цзян Вань-цзе молчавшего Ли Сяо-у, видя, что тот чувствует себя одиноким.

По глазам Цзян Вань-цзе Ли Сяо-у понял, что тот вызывает его на откровенный разговор, но... смолчал. Ему было трудно начать первому. Никогда еще не чувствовал он себя в отделении таким чужим, как сегодня.

Вечером отделение снова было назначено в поиск, и Ли Сяо-у остался дома. И снова, как прошлой ночью, им овладело беспокойство. Всю ночь он работал в траншее, долбя каменистую землю, а под утро вернулся в пещеру совершенно изможденный. Он развязал свой мешок, вынул из него туфли Сяо Фэн и медленным шагом заковылял в сторону от хода сообщения с твердым намерением выбросить их, чтобы больше не видеть. Но когда он остановился у обрыва, сомнения нахлынули на него с новой силой. Вспомнилось, как сильная рука Цзян Вань-цзе вытащила его из ямы, в которой он был обречен на верную гибель... Тяжело вздохнув, он повернул назад, развязал мешок Цзян Вань-цзе и... Но тут руки его бессильно опустились, он положил мешок отделенного на место, минуту подумал и решительно сунул туфли обратно в свой мешок. Сердце билось так сильно, что ему пришлось сесть, чтобы перевести дыхание. Отдышавшись, он вернулся в траншею и снова взялся за кирку.

Рана и душевные страдания изнуряли Ли Сяо-у. С того дня, как его ранило, он чувствовал, что не может посмотреть в глаза людям, поэтому душа его ни на минуту не знала покоя.

Вечером он вдруг почувствовал, что ничего не видит. В глазах была такая сильная резь, что пришлось вызвать санитара.

— Ничего страшного, куриная слепота, — сказал санитар, закончив осмотр. И предупредил Цзян Вань-цзе:

— Наварите настой из сосновых игл и дайте ему пить. Через несколько дней пройдет.

Цзян Вань-цзе отложил в сторону автомат, который [435] готовил к очередной вылазке, и вышел. Через несколько минут он вернулся с целой охапкой сосновых лапок. Весь он с головы до ног был обсыпан снегом, руки изрядно исцарапаны. В выемке траншеи был разведен костер, вымыли консервную банку, продели через нее проволоку, подвесили над костром и стали кипятить настой. Крепкий запах сосновой смолы вместе с паром распространился в траншее. Когда настой принял густой зеленый цвет, Цзян Вань-цзе налил его в чашку, дал остыть, после чего поднес Ли Сяо-у.

— Пей, станет лучше. Никуда сегодня не ходи. — Он собрал одеяла, которые бойцы привезли с собой из дому, укрыл ими Ли Сяо-у и добавил:

— Хорошенько выспись, нечего в траншею ходить!

Бойцы уже ждали. Цзян Вань-цзе пересчитал всех и повел на выполнение очередного задания.

66

На рассвете Шан Чжи-ин поднялся с биноклем на НП, чтобы осмотреть позиции противника. Его взгляд подолгу задерживался на каждой высоте. Нужно было выяснить, какие изменения произошли за последние дни в боевых порядках. Когда взошло солнце, на высоте 400 показалась группа американских солдат; очевидно, они вылезли из окопов погреться. На ровном месте видны были красные и белые щитки опознавательных знаков для авиации. Держали себя американцы явно вызывающе.

— А ну-ка, парочку снарядов! — кивнул Шан Чжи-ин Ци Цзюнь-цаю.

После первого же выстрела солдаты побежали прятаться, подхватив свои одеяла. Ци Цзюнь-цай быстро утащил командира полка вниз.

— Сейчас они будут приветствовать нас ответным салютом!

И действительно, не успел Шан Чжи-ин спуститься в укрытие, как танк дал два выстрела по высоте, несколько осколков вражеского снаряда пробили легкую дверь укрытия, один упал возле руки Шан Чжи-ина.

Когда стемнело, Шан Чжи-ин вернулся с НП и приказал выслать небольшой отряд, чтобы проверить на месте, что представляют собой выявленные во время [436] наблюдения объекты. Необходимо было также убедиться, существует ли что-нибудь общее в поведении противника на позиции днем и ночью. Вот уже двадцать дней, как все ночные действия противника сосредоточены в три районе, на котором сосредоточил свое внимание Шан Чжи-ин. Методическая настойчивость, с которой Шан Чжи-ин осуществлял ночные вылазки мелких подразделений, дала свой результат: боевые действия были перенесены на передний край обороны противника. Шан Чжи-ин остался у Ци Цзюнь-цая с одной целью — выяснить как можно более обстоятельно, какие изменения происходят на неприятельских позициях в ночное время.

Ци Цзюнь-цай приготовил для Шан Чжи-ина постель и приказал телохранителю развести костер прямо в укрытии. Грелся Шан Чжи-ин долго, пока не почувствовал себя бодрее. Разглаживая нагретыми ладонями лицо, застывшее на ветру и морозе, он ощущал, как тепло проникает внутрь. После этого он долго курил, наконец лег на постель и накрылся шинелью. Подперев голову вместо подушки обеими руками, он молча стал смотреть на костер. Светло было только возле костра. Желтые блики то вспыхивали, то гасли в блестках каменных стен укрытия. Тень от свечи, отбрасываемая на карту, висевшую на стене, то покачивалась, словно облако, то вытягивалась подобно желтому червячку, подпрыгивая в разные стороны. В том углу, где спал Ци Цзюнь-цай, в отсвете костра были видны три цветные фотографии, которые так привлекали внимание каждого, кто спускался в укрытие комбата. Сейчас они были особенно привлекательны. Шан Чжи-ину казалось, что они вдруг стали большие-большие, что он видит перед собой настоящий сад, деревья, унизанные созревшими яблоками, каждое яблоко словно зовет его к себе, притягивает: «Что же ты не двигаешься? Разве не видишь меня? Посмотри же, вот я!»

Через некоторое время в сад вбежали с веселым смехом дети. Их было много-много, все они были в разноцветных платьицах, и лица их алели, словно бутоны ярких цветов. Сердце Шан Чжи-ина сжалось... Вот уже который день он не имеет никаких сведений о Ван Шу-цинь. Жива ли она? Где она сейчас? Неужели они виделись тогда в лесу в последний раз?.. [437]

Настойчиво задребезжал зуммер полевого телефона. Шан Чжи-ин вздрогнул, быстро сел и схватил трубку. В трубке послышался голос брата.

— Говори, Чжи-линь, это я, — тихо сказал Шан Чжи-ин.

— Одно отделение послал.

— Как обстановка?

— Вышли, когда стало совсем темно. Дошли до высоты, которая у нас помечена номером двадцать четыре, проникли в расположение их позиций. Движения никакого. Вот связной здесь у меня докладывает, противника не видели нигде.

— Какие-нибудь сооружения выявили?

— Обыкновенные окопы для стрельбы с колена.

— Всю ночь пробыли там?

— Только что вернулись.

— Когда противник отошел с позиции? После того, как обнаружили вас?

— Нет, раньше.

Шан Чжи-ин задумался. Опять вылазка ничего не дала.

— Вы никаких следов не оставили после себя? — спросил он.

— Если оставили, то только следы ног, — ответил Шан Чжи-линь.

Рано утром Шан Чжи-ин снова поднялся с биноклем на НП. На той высоте, где ночью находилось направленное на разведку отделение, снова расхаживали американские солдаты. Над высотой № 24 курился синий дымок, поднимавшийся из-за гребня; один американец лениво потягивался, разминая затекшие суставы.

— Смотри, — сказал Шан Чжи-ин, передавая бинокль подошедшему Ци Цзюнь-цаю. — На высоте двадцать четыре противник есть.

67

Начался снегопад, второй с начала зимы. Но такого снегопада бойцы еще не видели. Под напором ветра трещали деревья, огромные каштаны накренялись то в одну, то в другую сторону. Шан Чжи-ин шел навстречу ветру, весь облепленный снегом. Ветер развевал полы его шинели, идти было трудно, еще труднее было удержаться на одном месте, но он упрямо шел вперед. Следом за ним шел Ци Цзюнь-цай, по крестьянской привычке [438] спрятав голову в воротник подбитой собачьим мехом меховушки.

— Ну и снег! — тяжело дыша, сказал Ци Цзюнь-цай, выйдя вровень с Шан Чжи-ином.

— Это верно. Теперь он сослужит нам службу.

— Меня беспокоит другое — помешает снег нашим.Не так-то легко двигаться в таком!

— Ого? — вдруг резко обернулся Шан Чжи-ин. — Что же ты предлагаешь?

— Ничего не предлагаю. Говорю, что беспокоит:.

Шан Чжи-ин покачал головой, потом быстрым движением стряхнул с себя снег.

— Не помешает, будь спокоен. Я, наоборот, думаю, что это такой редкий случай, которым обязательно нужно воспользоваться. Снегопад только поможет нам, противник даже не догадается.

Разговор стих. Шан Чжи-ин поднял голову и стал смотреть, как валит снег. Горы, река на глазах меняли свою окраску. В снежной мгле исчезли даже горные пики, казавшиеся раньше такими неприступными и величественными, все потонуло в ней; и вечнозеленые сосны, и чудо-скалы, неповторимые в своей красоте, и звонкие, стремительные ручьи, и подернутые лиловой дымкой кусты багульника. Ветер ревел, словно дикий зверь, терзая все живое.

— Смотри ты, до чего неистовствует! — задумчиво произнес Шан Чжи-ин.- Что бы мы делали без траншей?..

В траншеях горели костры, вокруг них сидели и стояли люди, сушили промокшую обувь, чулки, от которых вместе с испарениями в нос бил крепкий запах пота, курили. Ли Сяо-у молча смотрел, как падает снег. На черном фоне неба столб снежинок, поднимавшийся в отсвете костра, казался еще белее. Он думал о доме, о своих родных, которые собрались сейчас все на теплом кане, обернув одеялами ноги; в золе очага печется картошка, комната наполнена сладким, душистым запахом запеченной кожуры...

Ма Дэ-мин незаметно подкрадывается к нему и рукой приподнимает подбородок, заглядывая в лицо.

— Эй, парень, чего задумался? Снегу намело? [439]

— Намело! — равнодушно отвечает Ли Сяо-у.

— Вот то-то и оно! Не будь нас здесь, не было бы ни родине спокойствия народу. Я ведь догадываюсь, о чем ты думаешь, — дом свой вспомнил, теплый кан, мать, которая сидит сейчас на нем и греет старые ноги... Такой снег на родине — счастье, пшеница уродится хорошая. Снег что надо!..

Но его слова не доходят до сознания Ли Сяо-у.

— Нынче зимой у нас в деревне две свадьбы... — словно про себя говорит он.

Ма Дэ-мин таращит на него глаза.

— Одна из них не твоя?

— Им там хорошо, — не слушая его, вздыхает Ли Сяо-у. — А нам?..

— Так ты давай — беги домой, еще опоздаешь к свадьбе! А мы здесь останемся.

— Завистливый же ты, скажу я! — вмешивается в разговор Ван Кунь. — Только и говоришь, что нам здесь горько, а счастье — другим!

— А нет? — огрызается Ли Сяо-у и отворачивается в сторону.

Кто знает, чем бы закончился этот разговор, если бы в траншею не соскочили один за другим командир полка, командир батальона и ротный. Стряхнув с себя снег, они подошли к костру. Бойцы расступились, чтобы освободить им место, кто-то услужливо предложил свой вещевой мешок, чтобы можно было сесть.

— Что поделываете, ребята? — заговорил командир полка, с наслаждением вытягивая озябшие руки к костру. — Тепло у вас здесь!

— Да ничего не делаем, товарищ командир полка, — ответил за всех Цзян Вань-цзе.

— Языки чешем, — добавил Ван Кунь.

— И это неплохо, — рассмеялся Шан Чжи-ин.- Во всяком случае лучше, чем тоску наводить. — Он осмотрел внимательно каждого бойца, потом обошел траншею, заглянул во все углы и вернулся на старое место. Присев на корточки, он с удовольствием принял предложенную бойцами самокрутку из табачного листа, отказавшись от сигареты Ци Цзюнь-цая. Курил он медленно, как бойцы, долго не выпуская табачный дым из легких.

— Как живется, Лао Ма? — заговорил он таким тоном, каким обычно разговаривал со своим коноводом. [440]

Ма Дэ-мин дружелюбно улыбнулся, однако держав себя подчеркнуто вежливо, ни на минуту не забывая о том, что разговаривает с начальством. Налив в кружку крутого кипятку, пахнущего дымом костра, он вежливо подал ее Шан Чжи-ину, после чего сел в сторонке. Он был взволнован тем, что командир полка помнит его, интересуется его здоровьем, что, несмотря на вьюгу, пришел навестить бойцов и поговорить с ними.

— Товарищ командир полка! — прервал наступившее молчание Ван Кунь. — Расскажите, что нового на переговорах. Договорятся они там до чего-нибудь?

Бойцы настороженно придвинулись поближе к костру. От кого, как не от командира, узнать самые последние новости!

Шан Чжи-ин пересел на чей-то мешок, улыбнулся, склонив набок голову, и лукаво подмигнул Ван Куню.

— А надеяться на американских чертей нечего. От нас мир зависит. Будем хорошо биться, тогда и мир будет обеспечен. Только в этом случае противник будет разговаривать с нами серьезно. Так?

— Так, — подтвердил Ван Кунь.

— Не надоело еще вам, товарищи? — спросил в свою очередь Шан Чжи-ин. — Пещера у вас хорошая, теплая... Но если вам действительно не терпится, то так и быть, скажу. Сегодня ночью будет дело...

Шан Чжи-линь стал торопить людей поскорее разбирать оружие и выходить строиться. Снег не прекращался. Командир полка и комбат стояли рядом, о чем-то разговаривая между собой. Цзян Вань-цзе в надетом наизнанку ватнике — белой подкладкой наружу — ушел вперед с автоматом наперевес. Шагов через двадцать его уже не было видно, снег поглотил его фигуру. Командир полка, комбат, ротный, все бойцы отделения остались стоять у траншеи, глядя вслед его удалявшейся фигуре. Вот она совсем растворилась в темноте за линией видимости, надежно скрытая снегом. Шан Чжи-ин настороженно прислушивался, но, кроме шороха снежинок, опускавшихся на ветви деревьев, ничего не было слышно. Через минуту снег полностью укрыл следы человека, который ушел в ночь.
Как далеко сможет зайти Цзян Вань-цзе? Почему он не возвращается? Вопросы один другого тревожнее не давали Шан Чжи-ину успокоиться. Но в это время [441] шагах в десяти вдруг показался серый силуэт человека, направлявшегося в их сторону с автоматом наперевес. Появление его было совершенно неожиданным.

— Здорово! — обрадованно воскликнул Шан Чжи-ин, хватая Ци Цзюнь-цая за руку. — Видал? У меня вопросов нет.

И действительно, какие еще могли быть вопросы, сомнения, когда никто даже не заметил, как к ним подкрался Цзян Вань-цзе. '

Раздалась команда строиться.

— Товарищи, надо воспользоваться этим снегопадом и неожиданно напасть на противника, — сказал Шан Чжи-ин, обращаясь к бойцам с напутственным словом. — Он видел, что бойцы возбуждены, и не хотел каким-нибудь неосторожно сказанным словом испортить им настроение. Напомнив о характере предстоящей вылазки, боевом порядке и системе огневой связи, он повернулся к Шан Чжи-линю. — Что еще беспокоит?

— Ничего, товарищ командир полка.

— Местность вам уже знакома, — сказал Шан Чжи-ин. — Идти будет трудно, поэтому выступайте сейчас. — Он посмотрел на часы. — Сейчас восемнадцать пятьдесят. В ноль пятьдесят мы начнем, остается, следовательно, шесть часов. Минут тридцать у вас уйдет на то, чтобы одолеть этот овраг. Пройти заросший участок склона горы до подножия скалы особого труда не составит. Вот только тот утес. Как-никак, а высоты в нем три чжана. Ну, на каждый шаг одной минуты, думаю, вам хватит с лихвой. Когда будете подниматься, смотрите, не хватайтесь за высохшие ветви, высохшие будут ломаться. Осторожнее ставьте ногу. Только когда убедитесь, что нога стоит прочно, делайте второй шаг. Становитесь на большие камни, мелких даже не касайтесь. В общем не нервничайте, не спешите. Всем ясно, что я сказал?.. А теперь в путь!

Отделение повел Шан Чжи-линь, Через минуту снег поглотил всех их до единого.

68

Ночью снег повалил еще гуще. Начался буран. Ветер, утихший было с вечера, подул с новой силой. Словно обезумевший, он поднимал с земли тучи [442] снежной пыли, наметал огромные белые столбы высотой в несколько десятков метров и гнал их впереди себя, не встречая никакого сопротивления. Отряд с трудом пробирался по глубокому снегу, подталкиваемый ветром в спину. Через несколько минут все так были залеплены снегом, что перестали походить на людей. Лица покрылись толстой ледяной коркой, даже на бровях и ресницах повисли ледяные хрусталики. Пройдя деревню Мун-дынри, пошли быстрее, добрались до южных холмов и очень скоро нашли ущелье, на котором заканчивался первый этап пути. Если бы они не бывали здесь каждую ночь, совершая вылазки, и не знали каждый метр дороги, сбиться с пути было бы очень просто. Собравшись в кучку и присев на корточки, передохнули, осмотрелись по сторонам. вокруг было тихо. Снегу навалило не меньше шести вершков, дальше идти было труднее. Мороз крепчал. Стоило на минуту остановиться, как застывали все внутренности. Ватники нисколько не согревали, словно их и не было.

Шан Чжи-линь собрал всех в кружок и тихо сказал:

— Еще немного потерпеть придется, как только ударим — жарко станет. — Он разделил всех людей на три группы и отдал последние распоряжения:

— Действуйте как можно тише. Идти на сближение с противником, пока он сам не обнаружит нас. Как только нас заметят, не ждите, чтобы они открыли огонь. Сразу пускайте в ход гранаты и бейте. Действовать нужно как можно быстрее и неожиданнее. Удар должен быть молниеносным, старайтесь, чтобы противник попался на нашу приманку.

Шан Чжи-линь тоже был вооружен автоматом, зная, что ему придется не только командовать боем, но и самому принимать в нем участие. Пистолет он оставил дома — с ним биться неинтересно!.. Две группы ушли, осталась группа, которая вместе с ним должна была отрезать противнику дорогу к отступлению.

Группа Цзян Вань-цзе двигалась по левому краю ущелья, именно ей предстояло одолеть стоявшую на пути скалу высотой, не менее трех чжанов. Скала была почти отвесная, удивительно, как держались на ней небольшие деревца, росшие в расщелинах камня. Этот участок пути был самым трудным, о нем как раз и говорил командир полка, предупреждая бойцов, что здесь [443] каждый шаг отнимет не меньше одной минуты. Но именно отсюда было легче всего нанести противнику неожиданный удар. В состав группы, кроме Цзян Вань-цзе, входили Ли Сяо-у, Ван Кунь и Ма Дэ-мин. Восхождение началось. На начальном этапе восхождения идти было сравнительно легче: склон горы густо порос кустарником, крупные камни попадались на каждом шагу, снег был глубокий, плотный. Сразу же за склоном начиналась скала. Пройдя несколько шагов, Цзян Вань-цзе остановился и стал ждать Ли Сяо-у. Решивший на этот раз драться вместе со всеми, Ли Сяо-у все же старался держаться на некотором отдалении от Цзян Вань-цзе. В нем боролись два чувства: страх отстать от своих и в то же время боязнь, как бы Цзян Вань-цзе не догадался, что с ним происходит.

Сверху вдруг ударил пулемет. Пули, словно огненные шарики, с визгом пронеслись Над ущельем и погасли в холодном воздухе. Снова воцарилась тишина. Ночь казалась удивительно тихой, спокойной, но это было далеко не так. Она лишь скрадывала непрекращавшуюся деятельность людей — на позициях продолжали рыть траншеи, на наблюдательном пункте командир полка и комбат ждали начала боя, артиллеристы стояли у орудий, обшаривая взглядом заснеженное небо, в котором должна была появиться сигнальная ракета. Американские солдаты скорее всего спали в своих укрытиях, зарывшись с головой под одеяла, стараясь не слышать завываний ветра, не видеть снега... А люди все шли и шли по снегу, облепленные им с головы до ног. Металлические части автоматов и гранат так застыли на морозе, что малейшее прикосновение к ним ощущалось, как ожог.

— Ли Сяо-у! — тихо позвал Цзян Вань-цзе.

— Угу!

— Ко мне ползи, только осторожней. Бояться не надо.

Потом он точно так же позвал Ван Куня и Ма Дэ-мина. Оба отозвались, понимающе переглянулись друг с другом и поползли. Первый этап пути был пройден. Перед ними стеной возвышалась скала. Она была такая высшая, что одолеть ее казалось Невозможным. Видя ее издали, они даже не думали, что им придется одолеть. При одной мысли о необходимости взбираться по такой крутизне замирало сердце. Разве кто-нибудь [444] полезет на нее в мирное время?.. Цзян Вань-цзе окинул группу внимательным взглядом и сказал:

— Начнем, что ли. За мной!

Перекинув автомат через плечо, он засучил рукава и первым полез на скалу, цепляясь за ветви низкорослых деревьев, вторым пополз Ли Сяо-у, третьим Ван Кунь, замыкал шествие Ма Дэ-мин. Подтянувшись вровень с деревом, Цзян Вань-цзе остановился, нащупал другое деревце, ухватился за него правой рукой, а левую подал Ли Сяо-у. Вытянув его к себе, он на минуту освободил руки, чтобы проверить крепко ли стоит на ногах. Сердце его сильно билось. Вот-вот вступать в бой, а тут такое препятствие! Он готов был пожертвовать всем, даже жизнью, только бы помочь товарищам. Убедившись, что Ли Сяо-у держится крепко, он сказал ему:

— Вот так и держись, не выпускай из рук. А бояться не надо. Видишь, как высоко мы уже забрались.

С этими словами он подал руку Ван Куню, которого снизу поддерживал Ма Дэ-мин. Старый конюх смотрел за каждым движением Ван Куня так, словно это был его ребенок, впервые взбирающийся на дерево. Наконец Цзян Вань-цзе вытащил наверх Ма Дэ-мина. Вчетвером они сжались в небольшой расщелине между камнями. Над ними, по бокам, внизу шумели деревья, раскачиваемые ветром, снег не переставал. Цзян Вань-цзе посмотрел вниз и содрогнулся от ужаса: подножия скалы не было видно. Он потер руки, про себя подумал: «Заставить сейчас людей спускаться вниз будет еще труднее!» Он сам не понимал, как могли они так высоко забраться.

— Ну как, Лао Ма, все в порядке?

Они прижались еще теснее друг к другу, чувствуя, как начинают согреваться. Поддав локтем Ли Сяо-у,он усмехнулся;

— Что, здорово? — Подождал еще минуту, словно раздумывая, и сказал:

— Пора. Пошли дальше!

Несколько минут отдыха вернули им силы.

На этот раз последним опять был Ма Дэ-мин. Он опустился на колено, пропустил Цзян Вань-цзе впереди, когда тот встал на его плечи, поднялся во весь рост, поддерживая его за обе ноги. Поняв, что Цзян Вань-цзе еще не дотянулся до деревца, он поднял автомат над головой, чтобы тот имел надежную опору. Так был поднят первый. За ним полез Ли Сяо-у, и Ма Дэ-мин [445] тоже помогал ему. Но Ли Сяо-у было легче, так как Цзян Вань-цзе протянул ему свой автомат, за который он и ухватился. Последним забрался на выступ скалы Ма Дэ-мин. Но здесь они не задержались, а стали взбираться дальше.

Наверху ветер дул еще сильнее, швыряя в лицо снег и залепляя глаза. Извиваясь, словно ящерицы-гекко, они забирались в щели между камнями, протискивались через кусты и поднимались все выше и выше — от одного дерева к другому, с одного каменного выступа на другой, хватаясь окоченевшими пальцами за острые камни, упираясь ногами в еле держащиеся корни деревьев. Чтобы не потерять равновесия, приходилось ползти, прижимаясь к скале всем телом; оступишься на миг, ослабишь руку — и тогда поминай, как звали, ничего от тебя не останется, кроме мешка с костями. Теперь уже никто не смеялся над словами командира полка о том, что здесь на каждый шаг придется отдавать не меньше одной минуты. Каждый шаг давался с трудом, дрожали колени, дрожали руки. Ползли до тех пор, пока в руках не иссякли последние силы. Наконец Цзян Вань-цзе остановился, вытащил за собой по очереди одного за другим всех троих. Прижавшись друг к другу, они сидели на выступе скалы, спрятав руки на животе под штанами, чтобы хоть немного отогреть застывшие пальцы.

— И дальше так же? — спросил с тревогой в голосе Ма Дэ-мин.

— Молчи уж лучше. Отдохнем немного. Последний перегон остался, тут надо быть особенно осторожными.

Ма Дэ-мин поднял голову — ползти предстояло еще не меньше одного чжана. Ветер набрасывался на скалу с такой силой, словно собирался разнести ее вдребезги. Как хорошо было сидеть рядом, чувствуя друг друга, ощущая, как телу передается тепло; хотелось, чтобы эта минута — самая счастливая минута в жизни человека — длилась как можно дольше. Каждый понимал, что теперь они находятся на волосок от смерти. Оторвись они друг от друга, и может случиться все — они могут упасть в пропасть, разбиться, могут погибнуть в неравной схватке с противником, который ждет их там, наверху, за последним выступом скалы. Теперь до противника рукой подать, подтянешься, высунешь голову, и он столкнет со скалы тебя и всех твоих товарищей одного за другим... [446]

И вдруг над головой что-то сорвалось и полетело вниз парящим полетом, промелькнуло перед глазами, и в следующую минуту из ущелья донесся раздирающий душу крик совы. Этот плачущий крик был словно сигналом бедствия, волосы от него встали дыбом...

69

Пройдя овраг, группа Шан Чжи-линя направилась к камышам. Здесь снег был глубже, чем в ущелье. Он лежал толстым слоем, а ветер все продолжал и продолжал наметать его сюда со склона горы. В одном месте Шан Чжи-линь провалился в яму, из которой выбрался с большим трудом, да и то с помощью бойцов. Но вот овраг остался позади, начался подъем в гору. Склон горы был ровным, немного покатым. Ветры так плотно укатали здесь снег, что каждое черное пятнышко на нем хорошо было видно. Шан Чжи-линь приказал залечь и ползти на животе, прорывая себе ход в снегу. На их счастье, снова подул ветер и закрутил снежную пыль, надежно укрыв их от неприятельских наблюдателей. Шан Чжи-линь рвался в бой, до противника оставалось несколько шагов, но он старался взять себя в руки. Где Цзян Вань-цзе? Смогли ли они пройти последний участок пути?

Горы большие и малые, неисчислимое количество высот, составлявших фронт, простирались перед глазами. Бой начинается со схватки вот на такой маленькой высоте; здесь, на этой высоте, нужно уничтожить противника. А сколько еще этих гор, и занять их нужно все! Значит, сколько здесь высот, столько раз нужно биться, уничтожать врага, не давать ему передышки... Огромная, сложная и трудная работа. Когда она кончится? Сколько еще сил придется отдать ей! Но все это в будущем, перед глазами высота, драться за которую нужно сейчас, сию минуту... Шан Чжи-линь взглянул на часы: было ровно одиннадцать часов.

И вдруг он услышал испуганный крик совы. Он всмотрелся в темноту, но нигде ничего не увидел. Однако крик раздался очень близко. Может быть, это сигнал Цзян Вань-цзе? Нет, непохоже. Из бойцов Цзян Вань-цзе никто не может подражать крику совы... Крик становился все глуше, глуше, пока совсем не смолк где-то [447] в ущелье. Стало совсем тихо. На вершине горы показался темный силуэт человека. Человек постоял немного, втянул голову в плечи, обнял карабин, осмотрелся по сторонам и повернул назад в укрытие. Шан Чжи-линь сделал знак своим не двигаться. Люди лежали в снегу, прижавшись к земле. Минуты три никто не подавал признаков жизни. Но когда Шан Чжи-линь снова пополз вперед, он вдруг услышал позади странный шорох. Оглянувшись, он увидел волка, который сбегал по склону, поджав хвост. Морда у волка была вытянута, спина изогнута. Увидев людей, волк замер на месте и убежал. Через некоторое время со дна оврага донесся его заунывный вой.

Одновременно тишину ночи расколола длинная пулеметная очередь. Противник обнаружил группу, двигавшуюся по противоположному гребню горы. Но вот раздался взрыв гранаты, и пулемет смолк. Из укрытия выбежала большая группа солдат.

Пулемет был выведен из строя гранатой, брошенной Цзян Вань-цзе. Как только его группа поднялась на вершину скалы, он приказал залечь в кустах и приготовить гранаты. В это время и ударил пулемет. Заставив его замолчать, Цзян Вань-цзе бросился к укрытию, увлекая за собой всю группу, где и столкнулся лицом к лицу с противником. Более десятка солдат, огромных, в длинных шинелях и стальных касках, тяжело дыша, бежали прямо на него; Расстояние между ними было таким близким, что пустить в ход гранаты было уже поздно. Короткой автоматной очередью Цзян Вань-цзе уложил пятерых солдат. Остальные продолжали бежать. Быстро повернувшись, Цзян Вань-цзе прицелился и выстрелил в голову американцу, находившемуся ближе всех. Тот охнул, пробежал несколько шагов и упал вперед, чуть не опрокинув Цзян Вань-цзе. Только успел он отвернуться, как поднялись упавшие было американцы. Но тут ему на помощь пришел Ма Дэ-мин, открывший яростную стрельбу. Американцы отступили, однако ненадолго; вскоре они возобновили атаку, поддерживаемые несколькими солдатами с тыла. Ах, как мечтал сейчас Цзян Вань-цзе о винтовке, простой пехотной винтовке с примкнутым к ней штыком. Он бы показал американцам, что такое штыковой бой! Вместо штыка приходилось довольствоваться автоматом. Цзян Вань-цзе со страхом думал [448] о том, что где-то здесь, рядом, бьются Ли Сяо-у и Ван Кунь. Ли Сяо-у действительно бился рядом. Дюжий американец вцепился обеими руками в его автомат и потянул на себя. Ли Сяо-у думал сейчас только об одном. Если американцу удастся вырвать у него автомат, тогда конец, и он решил биться из последних сил, но выиграть бой. В какое-то мгновенье ему удалось потянуть американца на себя и схватить его обеими руками. Сцепившись, они покатились по земле, колотя друг друга кулаками, кусая и снова обрушивая град ударов. Только Ван Кунь приготовился разрядить в американца автомат, как Цзян Вань-цзе приказал Ма Дэ-мину и ему отбежать назад, а сам размахнулся гранатой и ударил американца по голове. Тот издал слабый крик и растянулся на земле. Ли Сяо-у вскочил на ноги, теперь он осмелел еще больше. Освободившись от изорванного в драке ватника, он схватил свой автомат и давай им косить американцев. Противник, не выдержав удара, стал отступать к укрытию. В это время на высоте появилась группа Шан Чжи-лийя и закидала укрытие минами. Над ходом сообщения взвился сноп искр, в воздухе стали рваться гранаты. Из черного дыма выбежали три американских солдата, Растрепанные, без касок, они бросились, прижимая к груди автоматы, на Цзян Вань-цзе. Однако они не стреляли, они просто бежали, как голодные волки, обезумевшие и напуганные взрывами. Цзян Вань-цзе отскочил в сторону и подставил подножку. Бежавший первым не успел увернуться и упал. Не успел Цзян Вань-цзе выстрелить, как оба американца бросились наутек.

Весь бой продолжался лишь несколько минут.

Подбежавший Шан Чжи-линь разрядил ракетницу. Черное небо прорезала длинная зеленая стрела.

Эту огненную стрелу и ждал Шан Чжи-ин, не уходивший с наблюдательного пункта.

— Пора открывать огонь, — возбужденный, повернулся он к Ци Цзюнь-цаю. — Надо подавить противника до того, как он начнет стрельбу.

Но противник уже успел сосредоточить минометный огонь на обоих флангах долины Мундынри. Он, по-видимому, решил бить не по высоте, на которой находилась группа Шан Чжи-линя, а воспрепятствовать ее отходу или в крайнем случае нанести ей серьезные потере при попытке прорваться через линию фронта. Плотный [449] минометный огонь блокировал группу, загородив ей дорогу назад. В это время раздался первый залп орудий подавления. Над долиной взметнулось огненное зарево.

70

Шан Чжи-ин все еще находился на НП, ожидая сведений о судьбе группы. Он без конца запрашивал передний край, но оттуда всякий раз отвечали: «К нам не приходили». Неужели действительно они попали под минометный огонь? С командного пункта полка передали по телефону, что из штаба армейской группировки получен приказ. Шан Чжи-ин попросил соединить его с комиссаром, ответ был неутешительный: Чжай Цзы-ни еще вечером отправился в группу противотанкового прикрытия.

О своем желании побывать в группе противотанкового прикрытия Чжай Цзы-ни не известил Яо Си-пина. Он пошел один легким, беззаботным шагом, в тот самый момент, когда начался снегопад. Идти было довольно трудно, но он, казалось, не замечал этого. Приятно было идти, подставляя лицо снежным хлопьям и ощущая во всем теле приятное спокойствие.

Вечер — время затишья на переднем крае. То ли потому, что начался снегопад, то ли по другой причине, но орудия противника прекратили обстрел. Земля, небо — все потеряло свой привычный облик, мир находился во власти снега, падавшего на землю большими хлопьями, и это было так красиво, что хотелось смотреть и смотреть. Горные пики стояли осыпанные серебряной пудрой, земля закуталась в пухлые белые одеяла, на каждом дереве, на каждой сосновой ветке лежали легкие, словно взбитые, снеговые подушки. Поистине можно было позавидовать чудодейственной силе природы, которая с такой сказочной быстротой изменила мир, изгнав из него все признаки серости, дряхлости, запустения и вернув ему девственную красоту первоздания. Все скрыл снег — и истерзанные артиллерийским огнем леса, и израненную, опаленную землю, и картину страшного опустошения, которое принесла с собой война. Тишина и безмолвие, чарующее спокойствие стояли над миром. Легкие снежинки, бесшумно кружившиеся в воздухе, приносили душевное успокоение, отраду. Чжай Цзы-ни шел вперед, восхищаясь открывшимся ему видом. [450] Спустившись в овраг, он пошел по ходу сообщений, решив заглянуть на наблюдательный пункт. Однако его заметили. Вбежавший в блиндаж вестовой разыскал помощника командира полка и доложил:

— Комиссар идет!

— Где он?

Вместе с вестовым Яо Си-пин поспешно побежал на наблюдательный пункт. Чжай Цзы-ни был уже там и беседовал с часовым.

— Пошли, комиссар, — потянул его Яо Си-пин. — В пещере у нас ненадежней.

Работавшие в траншее бойцы заметили политкома. Один из них подмигнул товарищам и, стерев со лба пот, сказал под общий смех:

— Не везет нам, товарищ комиссар. Американцы стараются держаться от нас подальше, дистанцию выдерживают. Танки еще подходят, а самих пока не видели.

— А для чего тебе они? — усмехнулся Чжай Цзы-ни.

— Как для чего? Подойдут ближе — угостить можно будет.

— Придут еще. Кто откажется от соленых грибков?

— А может, засолить им, товарищ комиссар? Или маринованных приготовить, в рассоле?

— Я думаю, в кипяточке тоже не плохо.

Бойцы рассмеялись шутке политкома. С ним они всегда чувствовали себя непринужденно.

— Товарищ политком, — обратился к нему один из них, — а долго еще нам жить в этой пещере?

— А вы спросите у американских чертей, как они думают. Мы с удовольствием составим им компанию. Придет время, и попросим их собрать со стола объедки пира. Убирайтесь-ка восвояси, гости хорошие, скажем.

...В пещере у Яо Си-пина было прохладно, приятно пахло душистым мылом.

— Вот и мой дом, — сказал Яо Си-пин, приглашая Чжай Цзы-ни.

Вестовой зажег свечу. Чжай Цзы-ни отметил порядок в пещере, удобно приспособленной под жилье. Не удивительно, что Яо Си-пин хвастается теперь всем, что устроился — лучше не надо. В углу стояла аккуратно застланная ковриком койка, пол был устлан камышом и высохшими каштановыми листьями, стены оклеены старыми газетами, потолок завешен дождевой накидкой, [451] принимавшей на себя осыпавшийся во время взрывов песок. У стены стоял низенький квадратный столик на четырех ножках, рядом дощатый табурет. Около входа на стене висел настенный календарь, неизвестно каким образом попавший на позиции. Над столиком — портрет Председателя Мао, на самом столике — несколько книг. Для свечи тоже было отведено определенное место, и стояла она не там, где ее вздумают поставить, а в специальном подсвечнике, вылепленном из глины. Чжай Цзы-ни нравилась эта любовь Яо Си-пина к порядку, она говорила о характере человека. Кое-что, правда, его не устраивало, в частности, он не почувствовал во всем этом атмосферы войны.

Но, может быть, Яо Си-пину было не до устройства своего блиндажа и он вообще не заходил сюда, занятый другими делами. В последнее время все свои силы он отдавал строительству укреплений. Работы было много, нужно было изменить самый вид местности, прорыть ходы сообщения, сделать кучу других дел. От переднего края до Пякгуанъена — сопки Кипарисовой протянулась линия широкого рва, по которому можно было двигаться беспрепятственно и днем. Ходы сообщения связали между собой восточные склоны гор с западными, сооружены надежные укрытия для огневых точек, проделаны маскировочные работы, вырыты ложные позиции, в общем долина Мундынри действительно приняла другой вид, изрезанная вдоль и поперек окопами и ходами сообщения. Теперь можно было опираться не только на подножья гор, окаймлявших долину; ведение огня стало возможным с любой точки. Что и говорить, на позициях Яо Си-пина был такой же строгий порядок, как и у него дома. Каждый, кто видел это, понимал, что проделана огромная работа, что, собственно говоря, и придраться не к чему. И все же Чжай Цзы-ни заметил в ней то, чего не мог заметить Яо Си-пин.

— Ты сосредоточил все свои силы только на оборонительных работах.

— Да, — ответил Яо Си-пин, — именно все силы. — Он не только не охладел к ним, но, напротив, и сейчас думал только о них.

— Позиции оборудованы очень хорошо, все правильно. Но у тебя не хватает того духа, который нам нужен теперь больше всего. [452]

— Почему? У меня все подготовлено. Как только противник возобновит наступление...

— Пока он начнет, у нас еще много времени в запасе. Надо продумать, что будем делать, пока это произойдет,

Яо Си-пин понял. Некоторое время он молчал, потом обратился к Чжай Цзы-ни:

— Противник хитер.

— Ты можешь быть обиженным только в двух случаях, но не обижайся на то, что противник хитер. Кто говорит о хитрости противника, тот, хочет он того или нет, признается в своем бессилии. Если же он упрямствует, значит, ты имеешь дело с косным человеком... Мы не обратили внимания на повседневную боевую деятельность войск.

— Главное, чем мы занимаемся в последние дни, это мины. Люди не сидят без дела.

— А кто у тебя занят минированием?

— Янь Чжэнь-лун.

— О!.. Знаешь, он мне как раз нужен. Далеко он сейчас? Вызови его.

Чжай Цзы-ни действительно хотел взглянуть на Янь Чжэнь-луна. Но когда Яо Си-пин сказал, что тот здесь, он почувствовал себя неудобно. Сердиться на Янь Чжэнь-луна комиссар уже давно не сердился, однако сообщение помощника командира полка заставило его насторожиться. Забыть совершенного Янь Чжэнь-луном проступка он не мог.

Яо Си-пин вышел, чтобы отдать по телефону нужные распоряжения.

Больше всего на свете Янь Чжэнь-лун боялся встретиться с глазу на глаз с политическим комиссаром. Серьезность своей ошибки он понял тогда, когда стоял перед ним рядом с пойманным неприятельским парашютистом. Ему было так стыдно, что он боялся поднять глаза на политкома и молчал. Хорошо, что ночь была темная и никто не видел выражения его лица. Но и он тоже никого не видел, так как не решался поднять головы. Он словно оступился в холодную, черную, бездонную яму и продолжал падать все ниже и ниже. Уж лучше, думал он, умереть геройской смертью, чем [453] продолжать так жить. Кем он стал? Стыд и одиночество давили его, словно свинцовая доска.

Вокруг него кипела жизнь, люди помогали друг другу, делились своими думами, а он ни к чему никакого интереса не испытывал, он просто был выброшен из этой жизни, никто ни о чем не спрашивал его, никому он не был нужен.

Когда-то у него были друзья, товарищи, он любил поболтать с ними, покурить, подраться на кулаках, теперь все они ушли от него далеко-далеко. Неужели из-за этого стыда он должен будет вернуться на западный берег Ялуцзяна и никого больше никогда не увидит?..

На политкоме лица не было, когда к нему привели Янь Чжэнь-луна. Обычно румяное, оно выглядело таким безжизненным, что Янь Чжэнь-лун подумал: теперь конец, единственное, на что он еще может рассчитывать, это получить пулю. Пусть, пусть расстреляют, решил он про себя, назад в свою роту его все равно не отправят.

Вопреки всем ожиданиям Янь Чжэнь-луна, комиссар приказал вернуть его в роту. Всю дорогу назад он шел с опущенной головой, чувствуя на своей спине осуждающий взгляд конвоира. В душе его шла борьба. Теперь у него остается один выход — только бой, другие пути отрезаны. Командир батальона Ван Бин-чэнь, к которому его привели, оторопел от неожиданности. Чувство отвращения к нему разгорелось с новой силой, глаза его налились кровью. А он-то думал, что навеки избавился от этого труса! Кто мог знать, что все обернется так неожиданно и Янь Чжэнь-луна снова пришлют к нему! Минуты три он молчал, стараясь овладеть собой.

Янь Чжэнь-лун стоял перед ним ни жив ни мертв. «Комбат даже взглянуть на меня не хочет!..» — со страхом думал он. Он чувствовал себя так, словно летит на облаке и стоит ему шевельнуться, как он тут же сорвется с него в бездну. И в этот момент к нему пришло решение: если он не смог остановить вражеские танки гранатами, он сделает это минами. Он уже хотел высказать комбату свое предложение, но понял, что тот не поверит ему. Вокруг все молчали, неподвижным взглядом уставившись на него, никто даже не пытался вывести его из затруднительного положения. Его ненавидели, и Янь Чжэнь-лун это почувствовал. «Будь что будет, — подумал он, — а я [454] скажу все равно...» Он собрал последние остатки мужества и сказал чуть слышно:

— Разрешите... минами... Я... я сам пойду... взрывать...

И боязливо поднял на комбата глаза.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ван Бин-чэня, словно он и не слышал его просьбы. Он опять не поверил ему. Но Янь Чжэнь-лун успел заметить и другое: все окружающие выжидательно смотрели не на него, а на комбата.

Янь Чжэнь-лун стоял вытянувшись, опустив руки по швам. Он знал, что комбат слышал его, услышали его просьбу и все остальные. Он должен стоять на своем, должен заставить всех поверить ему. Если ему не разрешат, он будет стоять на этом месте, пока не умрет, никакая сила не сможет вытащить его из укрытия.

Молчание тянулось долго, очень долго. Но вот наконец Ван Бин-чэнь вздохнул. Он повернулся к Янь Чжэнь-луну и смерил его пытливым взглядом с ног до головы. Какой сложный, извилистый путь проходит человек за свою жизнь!.. На минуту в нем возникло чувство жалости к Янь Чжэнь-луну. Однако сказал он холодно, ничем не выдавая своих чувств:

— Ладно, посмотрим, как будешь вести себя теперь.

Янь Чжэнь-лун вытянулся, словно по команде «Смирно».

— Если не получится, я лучше руки наложу на себя...

Сердце Ван Бин-чэня дрогнуло. Неужели он, комбат, не имеет сердца, неужели его нисколько не трогает, когда его подчиненный чувствует за собой вину? Вот так и отец наказывает провинившегося сына — чем сильнее он бьет его, тем ему тяжелее на душе, чем тяжелее на душе, тем тяжелее становятся удары. Жалеешь железо, не получишь стали. А ведь перед ним человек, который должен выполнять его приказы, если даже для этого нужно будет пойти на смерть. Кто знает, может быть, Янь Чжэнь-лун действительно изменится к лучшему, совершит подвиг, станет ненавидеть врага, будет биться, не щадя своей жизни... Суровые глаза Ван Бин-чэня потеплели, когда он подумал об этом.

Янь Чжэнь-лун по-прежнему стоял ни жив ни мертв, но все заметили, как на его глазах засверкали слезинки. Он хотел упасть к ногам комбата и дать волю своему [455] чувству. «Товарищ комбат, простите меня, я виноват перед партией, перед народом, перед вами виноват...»

Словно понимая, что происходит у него в душе, Ван Бин-чэнь сказал мягким голосом:

— Ладно, ладно. Даю тебе Чжан Бяо, вместе с ним создавайте группу, будете минировать подходы...

Приказом по батальону Янь Чжэнь-лун и Чжан Бяо были переведены в противотанковый заслон.

Новое поручение помогло Янь Чжэнь-луну избавиться от пучины горестных переживаний, в которых он находился. Конечно, чувство стыда не раз давало себя знать, но это заставляло его еще больше уходить с головой в работу, в которой, как он сам понимал, сумеет смыть с себя налипшую грязь. Все остальное было за пределами его дум. Только работой он восстановит свою репутацию, о чем другом сейчас говорить! Главное, что он помирился с Чжан Бяо, а это уже что-нибудь да значило.

— Я знал, что с тобой так получится, — сказал ему однажды Чжан Бяо. — Сам попал впросак.

Янь Чжэнь-лун покраснел до корней волос. — Почему же ты меня не критиковал?

— А ты бы тогда все равно не согласился.

Минуту оба молчали, наконец Янь Чжэнь-лун заговорил, не скрывая того, что продолжает испытывать угрызения совести.

— Ты работаешь, чтобы еще больше отличиться, а я — чтобы искупить свою вину. Почему люди такие разные? Одни сами видят свои ошибки, другие исправляются, когда их покритикуют, а с третьими без того, чтобы наказать как следует, ничего не сделаешь. Я, наверное, такой. Понимаешь, самое тяжелое, когда ты сам совершил ошибку... Не знаю, как я смогу добиться у вас прощения...

Чжан Бяо махнул рукой: мол, прошлое это дело и незачем к нему возвращаться.

Ночь была темная. Увешанные противотанковыми гранатами и минами, с автоматами в руках, они спустились в овраг и взяли курс к высоте 400.

После нескольких таких вылазок Янь Чжэнь-лун уже знал повадки вражеских танков, знал, что там, где зарыты мины, они не пройдут. По привычке почесав лоб перед тем, как принять решение, он задумался на минуту [456] и послал вперед одного бойца караулить, а сам с Чжан Бяо бесшумно пополз к ручью. По руслу ручья вражеские танки проходили спокойно — кто, в самом деле, станет зарывать мины в сырой песок, если не хочет, чтобы они промокли и стали ненужными! Присев на корточки, Янь Чжэнь-лун передвинул один камень и бесшумно опустил его рядом с собой. Под камнем оказалось гладкое углубление, в которое стала просачиваться вода. Он стал выбирать из него мокрый песок в свою шапку. Когда шапка была наполнена доверху, он сказал Чжан Бяо:

— Отнеси подальше к горе и высыпь где-нибудь под кустом; не надо, чтобы противник видел свежие следы.

Осторожно переступая с ноги на ногу, Чжан Бяо пошел. Он уже догадывался, что задумал Янь Чжэнь-лун, и проникся к нему уважением. «А парень хитер!» — подумал он.

Вскоре ямка была готова. С большой осторожностью уложив в нее мину, Янь Чжэнь-лун присыпал ее тонким слоем песка, затем сверху положил тот же камень и только после этого с облегчением вздохнул.

Вторую мину они зарыли под кустиком возле узкой канавы. Когда работа была закончена, они повернули домой по другой дороге — вдоль восточного склона горы.

Работал Янь Чжэнь-лун весело, с увлечением. Каждую мину он проверял сам, сам же думал, как ее уложить, как зарыть, как убрать свои следы. Он и не подозревал за собой таких способностей. Вся эта премудрость словно была скрыта от него раньше за семью замками. Зарывая мину, он улыбался какой-то загадочной улыбкой. Но он отнюдь не был беспечен. Если раньше он думал только о том, как бы не ошибиться, то сейчас все его помыслы были сосредоточены на другом — сделать так, чтобы его труды не пропали даром, чтобы они обязательно увенчались успехом.

Когда рассвело, Янь Чжэнь-лун торопливо выполз из укрытия, съел на ходу свой завтрак и побежал на «НП», Это не был наблюдательный пункт в прямом смысле слова — на склоне горы за низкорослым каштаном в половину человеческого роста он вырыл небольшой окопчик, в котором можно было сидеть на корточках и [457] видеть оттуда всю долину. Хотя он сам чувствовал в себе необычайный прилив храбрости, однако вел себя исключительно осторожно. В восемь часов утра, когда солнце стояло уже довольно высоко, из-за высоты 400 показались четыре танка. Южнее мостика перед долиной Мун-дынри они остановились, два из них повернули к восточным склонам, откуда взяли курс к ручью. Шли они уже не раз испытанной дорогой, рассчитывая выйти непосредственно к позициям обороняющихся.

Глаза Янь Чжэнь-луна округлились, словно от испуга. Он не смел даже поверить тому, что догадался о намерениях противника. Когда Чжан Бяо раскрыл рот, собираясь сказать ему что-то, он отчаянно замахал руками: не мешай наблюдать! Танки вошли в минированную зону. «Небо, сделай так, чтобы мина сработала! — взмолился он. — Только бы они не свернули в сторону! Ведь это моя судьба!..» Только он поднес руку к глазам, чтобы вытереть слезы, как раздался громовой удар и вслед за ним в воздух взметнулся столб черного дыма. Первый танк подорвался. Из него выскочили солдаты и бросились наутек. Второй танк развернулся и выпустил дымовую завесу. Когда дым развеялся, танка уже не было.

А Янь Чжэнь-лун все ждал и ждал, когда он снова появится.

Через несколько минут его вызвал к телефону помощник командира полка. Янь Чжэнь-луну стало не по себе, лицо вспыхнуло, он понял, что дело плохо, очень плохо, что сейчас он услышит что-то очень страшное для себя. С трудом волоча ноги, он подошел к аппарату. Рука его дрожала. Он не мог сказать ни слова.

— Видел? — услышал он голос Яо Си-пина. — Один подорвался!

— Видел, — чуть слышно проговорил он и вытянулся, отдавая честь, словно тот стоял рядом с ним. Лицо его горело. Помощник командира полка хвалил его, он понял это по восторженному тону, каким были сказаны эти слова. И все же он не мог верить своей радости, ведь второй танк ушел! — Я ошибся в расчете, товарищ помощник командира полка, моя вина...

— При чем здесь ты? — прервал его Яо Си-пин. — Мы не были готовы к этому. Нужно было огнем отсечь танк и не дать ему уйти. Установи связь с артиллеристами, [458] все будет в порядке. Вы за уход танка не в ответе, продолжайте работать.

Эти слова командира не только не успокоили Янь Чжэнь-луна, но, наоборот, заставили его думать, что делать дальше. По этой дороге танки больше не пойдут, где теперь подкараулить их? И все же ничего нового он придумать не мог. Подорванные танки противник без особого труда уводил из-под их носа. Ночью они снова вышли на работу, зарыв девять мин в центре самой долины. Утром появились танки. На этот раз на них сидели люди. Как только танки остановились, люди соскочили с них и пошли вперед с миноискателями. Шарили они по земле довольно долго, обнаружили шесть зарытых мин.

Янь Чжэнь-лун нервничал. Он даже не мог есть в этот день и, когда наступила ночь, отправился с запасом мин прямо к переднему краю противника. У него и мысли не было как-то укрыться, когда он зарывал первую мину. Противник обстрелял их из пулемета, тогда они отползли в сторону и зарыли мину в другом месте, предварительно закрепив под ней гранату. Днем на поле вышли неприятельские саперы с миноискателями. Когда они стали складывать обнаруженные мины в одно место, прикрепленная граната взорвалась, убив восемь человек, остальные разбежались. Только теперь Янь Чжэнь-лун, наблюдавший со своего поста за работой минеров, перевел дыхание.

Этой же ночью они зарыли мины на дороге, по которой уже шли вражеские танки. Они не только уничтожили после себя свои следы, но и вылепили над спрятанными минами след, выдавленный гусеницами танка, укрыв в разных местах вокруг зарытой мины еще четыре. На рассвете они уже были на своем наблюдательном пункте.

Ждали целую неделю. На исходе ее противник снова предпринял вылазку танками. Для начала в ход было пущено восемь машин. Обстреляв окопы на переднем крае, первый танк двинулся вперед по старому следу. В результате два танка подорвались на минах. Этого противник никак не ожидал.

Янь Чжэнь-лун торопливо подбежал к телефонному аппарату и закричал что было силы:

- Товарищ помощник командира полка! Товарищ помощник командира полка!.. [459]

Но только его связали с командным пунктом, как в окоп спрыгнул Чжан Бяо:

— Танки! Подвезли людей с инструментом!..

— Что?

— Опять уведут!

Янь Чжэнь-лун выскочил посмотреть, что же случилось: неприятельские танки шли плотным строем на выручку поврежденным. Не переводя дыхания, он снова бросился в окоп, схватил телефонную трубку и попросил у помощника командира полка огневой поддержки.

Спустя минуту артиллерия открыла по танкам заградительный огонь. Вокруг танков упало несколько десятков снарядов. Сразу же после огневого налета застрочили тяжелые пулеметы. Забравшиеся в поврежденный танк солдаты отстреливались. Этот танк противнику удалось увезти.

— Хорошенько присматривайте за оставшимся, — приказал Яо Си-пин, — нельзя позволить, чтобы они и его утащили. Как станет темно, пошлите людей, пусть они его взорвут.

В эту ночь Янь Чжэнь-луна и вызвал комиссар полка. Радостное возбуждение, в котором он находился все эти дни, словно ветром сдуло.

71

Итак, от радости Янь Чжэнь-луна, накапливавшейся в нем по крохам, не осталось и следа. Вспомнив суровое лицо Чжай Цзы-ни, он вовсе упал духом, растерялся и хотя старался сдерживать себя, однако это ни к чему не привело. Валил снег, стоял мороз, а ему было жарко, так жарко, как никогда. Все его заслуги за эти дни не стоили ни одного медяка по сравнению с ценой совершенной им преступной ошибки. Чем он может искупить ее? Какими глазами он посмотрит в глаза политкому? Вот и вход в укрытие помощника командира полка, а ответа на мучившие его вопросы он так и не нашел. Нерешительно переступив с ноги на ногу, он открыл дверь и чуть слышно доложил:

— Разрешите, товарищ...

— Входите! — сразу же послышался в ответ громкий голос.

Янь Чжэнь-лун сделал над собой усилие и отогнул [460] матерчатую занавеску. В отсвете пламени, отбрасываемого свечой, он увидел политкома и помощника командира полка, сидевших рядом. Оба одновременно подняли головы и остановили свой взгляд на вошедшем. Янь Чжэнь-луну стало не по себе. Остановившись в дверях, он вытянулся в струнку и опустил голову, ожидая упреков.

— Политком побеседовать с тобой хотел, подойди к столу, — позвал его Яо Си-пин ровным голосом. Перекинувшись несколькими словами с Чжай Цзы-ни, он поднялся и вышел. Янь Чжэнь-лун остался наедине с политкомом.

Чжай Цзы-ни уже все знал о Янь Чжэнь-луне и был очень доволен произошедшей с ним переменой. Разве он один такой? Многие бойцы еще испытывают безотчетный страх перед танками, не думая о том, к чему этот страх может привести. Янь Чжэнь-лун, несомненно, уже перешагнул через этот рубеж. Но путь, который он теперь выбрал, был не менее опасен, поэтому нужно было вовремя остановить его. Правда, нужно было учитывать еще одно обстоятельство. Во время Освободительной войны все было проще, та война ни в какое сравнение с этой не шла.

Янь Чжэнь-лун подошел к столу. Ему казалось, что свеча горит слишком ярко, ослепляет его, поэтому он не смел поднять голову и открыто взглянуть на комиссара. Он чувствовал на себе взгляд комиссара — пронизывающий его насквозь.

Политком предложил ему курить, велел сесть на освободившийся табурет. И тут Янь Чжэнь-лун не выдержал. Уронив голову, он неожиданно расплакался, как ребенок, и Чжай Цзы-ни пришлось подбежать к нему, чтобы усадить на табурет.

Комиссар не остановил его, не прикрикнул — пусть человек даст волю своим слезам и сам успокоится. Он молча сидел в стороне и ждал. Плакал Янь Чжэнь-лун долго, можно было удивляться, откуда у него берется столько слез. Они текли безостановочно, проложив по щекам две тонкие бороздки; Янь Чжэнь-лун вытирал их грязным рукавом, но они продолжали литься еще сильнее. Чжай Цзы-ни поднялся, вынул из кармана платок и предложил ему, а сам заходил по комнате, заложив руки за спину, разглядывая тени, отбрасываемые на неровный пол свечой. [461]

— Не стесняйся, поплачешь — скорее боль пройдет, — сказал он тихим голосом. — Я еще раньше собирался поговорить с тобой, но занят был все эти дни. А ты, наверное, переживал сильно, да?

Янь Чжэнь-лун заплакал навзрыд. Если бы комиссар накинулся на него сразу с руганью, он, возможно, не так бы страдал, как сейчас. Только теперь он понял, что комиссар вовсе не забыл о нем, не отказался от него. Может быть, именно поэтому он все больше чувствовал свою личную вину перед ним.

Яо Си-пин остановился за дверью, заглянул, но, увидев, что комиссар сидит с мирным видом на прежнем месте, а Янь Чжэнь-лун плачет, счел неудобным заходить.

Постепенно Янь Чжэнь-лун успокоился, и тут только до его сознания дошло, что он сидит в присутствии начальника. Как только комиссар встал, он сразу же вытянулся перед ним во весь рост.

— Садись, садись! — спокойно сказал комиссар.

Янь Чжэнь-лун не решился сесть. Вытирая глаза, он украдкой посмотрел на комиссара.

— Я совершил ошибку, товарищ комиссар...

— Садись же, — рассмеялся Чжай Цзы-ни. — Ты помнишь, какое тогда было опасное положение?

— Помню...

— Ты, наверное, думал, что я опять стану ругатьтебя? Я не злопамятный. Да и ты понял, что произошло. Если человек работает для революции и чувствует радость, чего от него отворачиваться? Такова вся жизнь в нашей партии. У нас человек не может чувствовать себя одиноким.

— Теперь я радуюсь, товарищ комиссар.

— Вот это правильно. Знаешь, что я хочу тебе сказать? Тебя опутала вредная идеология твоего отца, она уводила с правильного пути, ты понимаешь это? Затвердил он кулацкий лозунг «обогащайся!» и другого знать ничего не знал. Ты тоже проникся этой идеологией, отсюда и произошла твоя ошибка... — Он посмотрел, как реагирует Янь Чжэнь-лун на его слова.

Янь Чжэнь-лун сразу встал.

— Ты забыл клятву, которую давал, вступая в партию, — сказал комиссар и продолжал, не меняя голоса:

— Сейчас ты снова вернулся в ее ряды. [462]

Вошел помощник командира полка и доложил, как днем были подбиты два танка.

— Сегодня ночью тоже будете действовать. А тот танк обязательно взорвать надо, — сказал Чжай Цзы-ни и весело подмигнул Янь Чжэнь-луну.

— Мы сейчас же выступаем, товарищ комиссар...

Янь Чжэнь-лун уже не чувствовал себя одиноким. Он возвращался домой в таком радостном возбуждении, словно только что побывал у матери. Он даже не замечал, что уже спустились сумерки. Ему все казалось, что он провел у комиссара всего несколько минут... Быстро приготовили мины, взрывчатку, инструмент, зарядили автоматы. Мороз усилился, но Янь Чжэнь-лун не чувствовал холода, наоборот, ему было жарко — и от беседы с комиссаром, и от сознания того, что его группе поручено взорвать такую махину. Он был готов сейчас не только к тому, чтобы взорвать этот танк, но и дотащить его до самой родины, если бы это было возможно. Воспоминание о родине перенесло Янь Чжэнь-луна к мыслям о доме. От этих мыслей он невольно вздрогнул: в памяти возникли дом, отец... Сделав над собой усилие, он тряхнул головой и пошел быстрее. Вскоре вся группа достигла кукурузного поля и неслышным шагом пошла на сближение с противником. Снег был глубокий, идти стало трудно. Вскоре впереди выросла огромная тень танка, обсыпанного снегом. Янь Чжэнь-лун дотронулся ладонью до холодной брони и довольный усмехнулся.

— Хороша машина!

— Закладывать фугас? — спросил Чжан Бяо.

— Не торопись, — предупредил его взмахом руки Янь Чжэнь-лун и обошел вокруг танка. Вдруг он зацепился за что-то и чуть было не упал. Опустившись на корточки, он стал разгребать снег и обнаружил стальной трос. На конце троса, метрах в десяти от танка, оказалось стальное кольцо. Теперь все было ясно. Когда он вернулся, Чжан Бяо снова спросил:

— Ну как, будем взрывать?

— Нет, оставим его так.

— Американцы придут за ним утром!

— Пусть приходят. Сами подорвутся!..

Часть мин они зарыли в пяти шагах впереди [463] стального троса, другую в восьми шагах правее подорвавшегося танка, остальные в восьми шагах левее.

— Мы его используем, как приманку, — сказал Янь Чжэнь-лун. — Большая рыба на такой крючок попадется.

Утром Янь Чжэнь-лун забрался на свой НП, как только начало светать. Воротник он опустил, шапку передвинул на затылок, чтобы ничто не мешало ему вести наблюдение. Над оврагом стоял плотный туман, снег продолжал падать. Вскоре на заснеженном поле показалось двадцать черных танков. Настроение у Янь Чжэнь-луна было приподнятое. Он смотрел вперед, высоко подняв голову. Все то, что произойдет сейчас на этом поле, непосредственно связано со всей его жизнью, с его славой, теперь он здесь не чужой человек.

Танки шли гуськом один за другим. Янь Чжэнь-лун стал считать.

— Один... два... десять... пятнадцать... Ого, двадцать три!

А танки все продолжали и продолжали выползать из ущелья.

— Тридцать один... Тридцать два...

72

Шан Чжи-ин оставил высоту еще до наступления рассвета. Нужно было как можно скорее увидеться с политкомом, задержавшимся на позициях безоткатных орудий, и передать ему полученный приказ. Выйдя на тропинку, которая вела на КП полка, он вдруг увидел небольшой отряд, двигавшийся по дну оврага. Люди шли медленно, то и дело припадая к земле и хватая горстями снег. Вид у всех был изнуренный. Последним шел Шан Чжи-линь. У Шан Чжи-ина отлегло от души — они вернулись, вернулись живыми! Но почему они пришли совсем другой дорогой, не там, где их ждали?

— Всех уничтожили? — быстро спросил он, хватая Шан Чжи-линя за руку.

— Всех.

— Потери есть?

Шан Чжи-линь подозвал Ли Сяо-у.

— Вот он — раненый. Сцепился с американцем, да так, что зубы пришлось пустить в ход. [464]

Одежда на Ли Сяо-у была изорвана, оба накладных кармана болтались, лицо исцарапано в кровь.

— Хорош! — улыбнулся Шан Чжи-ин, пожимая ему руку. Потом еще раз крепко пожал ее, как бы подчеркивая этим свою благодарность молодому бойцу. После Ли Сяо-у он поздоровался за руку с Цзян Вань-цзе, Ма Дэ-мином, Ван Кунем и всеми остальными бойцами. — Молодцы, хорошо дрались! А я беспокоился, думал, что попали вы под минометный обстрел и уже нет вас...

— Мы подошли почти вплотную. Противник обнаружил нас, когда мы были уже рядом с ним, негде было размахнуться гранатой. — И Шан Чжи-линь рассказал, как они проскочили зону минометного обстрела и обошли район, блокированный американцами. Чтобы попасть в овраг, тоже пришлось сделать большой крюк. Линию фронта проходили уже в районе позиций второго батальона, поэтому командир полка и не дождался их возвращения.

Шан Чжи-ин, успокоенный, потер руки. Проводив их взглядом до поворота дороги, он пошел дальше и скоро выбрался из ущелья. Путь на КП помощника командира полка шел по довольно широкому ходу сообщения.

На позициях была такая тишина, словно обе стороны сговорились не тревожить ее в этот предутренний час. В воздухе бесшумно кружились крупные снежные хлопья, земля, укрытая снегом, лежала никем не тронутая, безмолвная, являя собой полную противоположность тому, что здесь было вчера. Жалко было идти по ней, топтать эту удивительную, как драгоценный камень-самоцвет, красоту.

Учитывая изменения в расстановке сил противника перед фронтом на линии Мундынри, штаб армейской группировки дал приказ уничтожить еще не менее десяти танков. Директива была совершенно ясна: пятьдесят три танка уже уничтожено, уничтожить еще десять — значит вывести из строя одну третью часть всех танков противника, сосредоточенных на этом участке фронта, сделать невозможным осуществление им тактики «клиньев».

Когда Шан Чжи-ин окончил рассказывать, как прошла ночная вылазка, Чжай Цзы-ни поднялся и сказал:

— Пойдем со мной, я покажу тебе сейчас одного человека.

Они вместе пошли на позицию, но Янь Чжэнь-луна [465] на месте не оказалось, и Чжай Цзы-ни сам отправился на «наблюдательный пункт». Остальные решили заглянуть к Сун Ю-шэну. Бойцы только что встали, с разгоряченных лиц еще не сошел румянец после сна, Сун Ю-шэн поспешно выбежал по ходу сообщения навстречу начальству, приглашая всех к себе в укрытие.

— Обогреетесь, обсушитесь, прошу...

Но Шан Чжи-ин отказался, и Сун Ю-шэн повел их на огневую позицию.

У выхода из окопа они встретились с Ли Шу-суном, который уже знал, что на позиции прибыло начальство, и вышел, чтобы приветствовать командира и комиссара полка.

— Товарищ начальник, — обратился он к Шан Чжи-ину, как только тот поздоровался с ним. — Что же это получается? Почему американцы не хотят подходить к нам поближе? — Его лицо приняло обиженное выражение. — Да если их не бить, зачем стоять здесь? Непонятно! Чтобы побить их, злость нужна; начинаешь злиться — они боялся подходить. Торчим здесь и ждем. А чего ждем, спрашивается?..

Этот вопрос беспокоил его уже давно. После ранения он целый месяц пролежал в госпитале. Для его нетерпеливого характера это было уж слишком! «Слишком буйный ты! — сказал ему врач. — Мешать будет твой характер выздоровлению. Смотри, парень, рана у тебя серьезная!» Ли Шу-сун терпел, но лежал. Дни проходили, и с каждым днем терпение его истощалось. Наконец ему до такой степени все осточертело, что он убежал из госпиталя. Он даже не стал ждать попутной машины, а отправился на своих на двоих. Шел, шел, пока не почувствовал, что дальше идти не может. Заныла еще не успевшая зажить рана. Ноги подкашивались от усталости, и Ли Шу-сун был вынужден сесть. Передохнув немного, он снова пошел. Однако боль не утихала. Пришлось застрять надолго и приняться растирать больную ногу. Остановки в пути становились все более частыми. Неужели из-за того, что он потерял много крови и больше месяца провалялся в госпитале, ему теперь не дойти до своих?.. И все же Ли Шу-сун добрался до своих. Увидя свое орудие, он так обрадовался, что долго де мог вымолвить ни слова. «Друг ты мой! — ласково шептал он, поглаживая дрожащей ладонью ствол орудия. — [466] Вот и свиделись! Кто для меня есть в Корее роднее тебя?..» Нащупав возле казенной части орудия несколько царапин, которых месяц тому назад не было, Ли Шу-сун с тревогой посмотрел на товарищей. «Когда тебя отправили в госпиталь, мы из него еще семь танков подбили», — ответили товарищи на его немой вопрос. Ли Шу-сун сокрушенно вздохнул. Какая была работа, пока он лежал в госпитале!.. Ли Шу-сун снова горел нетерпением. В бой, только в бой — звала его душа. Мог ли он чувствовать себя спокойно, когда на фронте происходили такие события?

При посещении госпиталя Шан Чжи-ин спрашивал о Ли Шу-суне, но там его уже не было. Хорошо помня в лицо всех своих бойцов, особенно отличившихся, он спросил с участием:

— Поправился уже?

— Поправился, товарищ командир полка, — сдержанно ответил Ли Шу-сун.

— А я посылал за тобой из госпиталя, волновался, дойдешь ли ты сам.

Ли Шу-сун покраснел.

— Я в госпитале разузнал насчет дороги. Все равно добрался бы, раз моя часть никуда не делась.

— У меня было большое желание отправить тебя на родину.

— Они там тоже хотели этого, поэтому я и убежал. Чего мне делать теперь на родине? Здесь биться надо...

— А почему не съездить? Поехал бы, посмотрел...

— Не-ет, — решительно замотал головой Ли Шу-сун. — Только ради того, чтобы посмотреть?

Мощный гул моторов, расколовший тишину утра, был таким неожиданным, что все онемели от испуга. Гул нарастал. Первым опомнился Ли Шу-сун. Наспех попрощавшись с командиром полка и комиссаром за руку, он побежал к своему орудию.

Сун Ю-шэн отдал приказ всем быть на своих местах и приготовиться к бою. Позиция вмиг ожила. Печатая шаг, Сун Ю-шэн подошел к Шан Чжи-ину и Чжай Цзы-ни, вытянулся в струнку, отдал честь и, придав лицу строгое выражение, сказал:

— Товарищ командир полка, товарищ комиссар, прошу уходить в тыл...

Шан Чжи-ин следил в это время за изменениями на [467] переднем крае, стараясь угадать намерения противника. Еще минуту назад он думал, что все идет как нельзя лучше и директива штаба армейской группировки об уничтожении танков будет им выполнена, — танки сами лезут в сеть. Он радовался, как и бойцы, предчувствуя жаркую схватку. Впервые он находился в такой близости от неприятельских танков. Будучи таким же человеком, как и все, он мог желать этого. Но он был еще и командиром полка, которому оставаться на первой линии в такой момент было не только неудобно, но и не входило в его обязанности. Однако, раз он уже был на позиции (проверка боевой готовности, естественно, входила в его обязанности), уйти с нее он не мог, когда бой вот-вот должен был начаться. Не мог он сделать этого и потому, что был именно командиром полка... Когда к нему подошел Сун Ю-шэн, он уже знал, с чем тот обратится к нему.

— Ну что? — вместо ответа спросил он. — Все готовы?

Сун Ю-шэн настойчиво повторил свою просьбу.

— Товарищ командир полка, товарищ комиссар, прошу вас, вам нужно уйти в тыл...

Шан Чжи-ин резко повернулся к Чжай Цзы-ни.

— Ладно, оставим их в покое. Им действительно будет неудобно. Еще отвечать будут, если нас с тобой убьют.

Вместе с Чжай Цзы-ни он перешел во вторую линию окопов, откуда направился к командному пункту. Однако, не пройдя и нескольких шагов, он остановился еще раз взглянуть на поле боя. Все было привычно на нем, как и во многих других боях, в которых он участвовал за свою долгую военную жизнь. Но сегодня желание лично присутствовать во время операции взяло верх. Он должен был сам пройти это испытание, принять в нем непосредственное участие, лишь тогда он еще глубже поймет и сам бой и своих бойцов. Сегодня перед ним американские захватчики — может он спокойно уйти?.. Американские танки медленно выползали из ущелья. Он криво усмехнулся — было этих танков уже двадцать четыре. Все говорило о том, что предстоящий бой будет решающим.

В последние дни попытки противника активизировать свою деятельность на переднем крае наталкивались [468] на все более возрастающее сопротивление. Он нес большие потери. По ночам солдаты все чаще испытывали безотчетный страх. Вылазки мелких подразделений добровольцев нервировали их, не давали покоя. Попытки атаковать позиции добровольцев днем проваливались одна за другой. Огневая мощь обороняющихся усилилась. Танки натыкались на расставленные повсюду мины. Данные разведки говорили, что противник жаждет мести и готовится к решающему удару, чтобы лишить полк Шан Чжи-ина возможности продолжать свою деятельность и вернуть былое превосходство. Не с этой ли целью он и начал сегодня операцию с танковой атаки, бросив в бой 38 машин?

Подошел Яо Си-пин.

— По-видимому, пора, товарищ командир полка? — сказал он спокойно.

— Приготовиться! — так же спокойно скомандовал Шан Чжи-ин.

Они остались на том же месте, наблюдая за действиями танков. Танки шли развернутым строем. Обе стороны не открывали огня, словно ждали, чем все это кончится. Напряженное молчание действовало на людей угнетающе.

— Подождем еще немного, пусть подойдут -ближе, — сказал Шан Чжи-ин. — Надо действовать наверняка, удар должен быть неожиданным, сильным и сосредоточенным. Предупреди бойцов: побольше выдержки.

— Место вы себе выбрали неудачное, товарищ командир полка, — заметил Яо Си-пин. — Отошли бы в сторонку. У подножия горы есть траншея, телефон там...

— Я знаю, — резко оборвал его Шан Чжи-ин.

Яо Си-пин ушел, и вскоре его тень исчезла в лабиринте окопов.

Шан Чжи-ин, не отрываясь, следил за действиями танков. Лицо его все больше хмурилось.

Танки продолжали двигаться. Лязг металла нарастал с каждой Минутой» он был всюду, и спрятаться от него те было никакой возможности. Нервы были натянуты до предела. Потные лица бойцов раскраснелись. По тому, как уверенно и точно бойцы двигались, было видно, что они прекрасно отдают себе отчет в том, что предстоит сделать. [469]

73

Широкое пространство от высоты 400 до Мундынри пересекала узкая речка, вытекавшая из оврага Нэдонгу и служившая притоком тоже небольшой реки Мундынчэн. На заснеженной равнине она была хорошо видна. Эта речка стала рубежом, с которого танки начали развертываться. На южном берегу каждый танк останавливался на минуту, словно раздумывал, следует ли ему идти дальше, и, оглушительно ревя, с ходу взбирался на противоположный, более крутой берег. Сперва показывался вытянутый хобот орудия, затем орудийная башня, наконец и сам танк. Одна за другой машины вползали на кукурузное поле. Орудия с обеих сторон по-прежнему не открывали огня. Казалось, все внимание, все моральные силы людей сосредоточены на действиях танков. Будет ли когда-нибудь конец этому напряженному ожиданию?.. Пройдя кукурузное поле, неуклюжие машины повернули к танку, который группа Янь Чжэнь-луна так и не взорвала.

Серьезных повреждений этот танк не имел, лишь левая гусеница, сорванная с колес при взрыве, валялась на снегу, припорошенная изморозью. К нему и направился первый танк. Когда он был метрах в десяти от него, вдруг в небо взметнулся столб черного дыма, а затем раздался взрыв такой силы, что танк даже подпрыгнул. Танки, следовавшие за ним, круто свернули направо и налево, но тут же наскочили на мины. Остальные танки открыли огонь из орудий, и обстановка в мгновение изменилась.

На войне обстановка вообще меняется с удивительной быстротой. Только что стояло ясное, солнечное утро, на полях искрился пушистый снег, весь мир дышал покоем, и вдруг все это исчезло, словно ничего этого и не было. Сначала по полю поползли грозные черные чудовища. Потом над ним взметнулись один за другим три столба дыма. Позиции закрыла черная туча, скрыв солнце. Туча росла, увеличивалась в объеме. Охваченные лиловым огнем, танки горели. На снегу, словно змеи, распластались сорванные при взрыве гусеницы.

И вот танки открыли огонь. На позициях стали рваться снаряды. Клубы серого дыма окутали землю. Снег, еще минуту назад сверкавший белизной, потемнел, покрылся грязными пятнами. [470]

В грохоте разрывов и лязге металла Шан Чжи-ин вдруг услышал мерный отдаленный рокот, который нарастал с каждой секундой. Он уже научился различать в грохоте всевозможные оттенки боя. Новый звук не походил на рокот танков, и Шан Чжи-ин не ошибся. На горизонте показались вражеские бомбардировщики. Их было восемнадцать. Все другие шумы были поглощены ревом их моторов. Разбившись на звенья, бомбардировщики шли на небольшой высоте над оврагом Мундынри. Было хорошо видно, как из днища первого самолета отделились черные точки и полетели вниз, с молниеносной быстротой увеличиваясь в объеме. И сразу же последовал взрыв страшной силы. На голову посыпались песок, камни, смерзшиеся комья земли. За первым самолетом шли второй, третий, четвертый... Отбомбившись, они с ревом взмывали вверх, разворачивались и снова переходили в пике. Подбежавший к Шан Чжи-ину телохранитель набросился на него и накрыл своим телом. В эту же секунду в нескольких метрах впереди раздался оглушительный взрыв и их засыпало землей с головы до ног. Шан Чжи-ин вскочил на ноги и отряхнулся. В это время послышался раздирающий душу вой еще одной бомбы. Оттолкнув от себя телохранителя, Шан Чжи-ин побежал в укрытие. Сквозь дым он с трудом разглядел нескольких бойцов, сидевших на корточках на земле, обхватив головы руками.

— А ну-ка, — крикнул он им,-соедините меня с зенитчиками. Вызовите командира роты.

Снаружи снова раздался взрыв. Клубы едкого дыма заполнили укрытие. Кто-то из бойцов схватил дождевую накидку и стал разгонять ею дым, но в это время задребезжал зуммер телефона.

— Зенитная рота? — хриплым голосом закричал в трубку Шан Чжи-ин. — Я командир полка. Немедленно организуйте огонь. Слышите?

Не дожидаясь ответа, он выбежал наверх.

Бомбардировщики осуществляли четвертый заход. Шан Чжи-ин был весь обсыпан песком, его нельзя было узнать, но он по-прежнему стоял на том же месте, словно изваяние, — величественный, невозмутимый. На позиции разорвался еще один снаряд, все вокруг было охвачено пламенем, таким жарким, что невозможно было открыть глаза. Такой массированной бомбардировки [471] противник еще ни разу не предпринимал. Сколько же еще бомб имеет он с собой про запас? Подозвав вестового, Шан Чжи-ин велел ему узнать, как обстоят дела на восточном фланге.

Вскоре вестовой вернулся и доложил: на восточном фланге бомбежкой уничтожено три орудия, убито и ранено более двадцати бойцов. Несколько снарядов упало на огневую позицию.

Спустившись в укрытие, Шан Чжи-ин потребовал передать по телефону Чжай Цзы-ни, чтобы тот немедленно отправлялся в тыл. Но политкома во второй линий окопов уже не было, оттуда сообщили, что ой ушел ни восточный фланг. Шан Чжи-ин с такой яростью топнул ногой, что вестовой весь сжался.

— Сам пойдешь и найдешь его!

Вестовой побежал. Шан Чжи-ин повернулся к телефонистам. Он уже собрался еще раз позвонить зенитчикам и отчитать их как следует, как вдруг снаружи послышался радостный крик:

— Падает!.. Падает!..

— Сбили один!

Выбежав из укрытия, Шай Чжи-ин сразу же увидел охваченный огнем самолет, который падал на землю с огромной скоростью, таща за собой хвост черного дыма. Через несколько секунд самолет рухнул где-то за оврагом Суйчэнри. В нос ударил смрад горящего бензина.

— Эй, глядите! — закричал с вершины горы наблюдатель. — Еще один! Горит!.. Горит!..

— Третий подбили! Ур-ра! Мать его!..

— Четвертый загнулся! Вон он, глядите!

— Ага, бежишь, сукин сын! Видали, как задымил!..
С новым заходом бомбардировщики сбросили на позиции полка бомбы с напалмом. Высота слева запылала.

— Приготовиться к бою! — отдал приказ Шан Чжи-ин.

Близился самый ответственный момент. На позициях никто не сомневался, что после такой бомбежки противник непременно перейдет в наступление. Каким оно будет, это наступление, можно было только догадываться.

Сун Ю-шэн приказал выкатить орудие на открытую позицию. Он знал, что ему делать, был уверен в своих людях, закаленных в боях, и в своем орудии. Кроме [472] того, здесь же, на позиции, находился и командир полка, и он не хотел, чтобы кто-то подумал, будто он не понимает своей задачи. Когда орудие было установлено, бойцы побежали переносить снаряды. Теперь все было готово для встречи танков. Ждал их и Ли Шу-сун, обнявший ствол своего орудия обеими руками, чтобы не подпустить к нему никого другого.

Танки открыли пулеметный огонь, пули впились в бруствер впереди только что оставленной позиции, и Сун Ю-шэн понял, что поступил правильно, приказав откатить орудие назад. Первым же снарядом, выпущенным из танка, бревенчатый настил был разворочен, огневая позиция уничтожена.

— По первому танку — огонь! — скомандовал Сунн Ю-шэн.

Ли Шу-сун ждал. Танки шли на него стеной. Как только первый танк выполз на холм, Ли Шу-сун выстрелил по нему в упор. Снаряд попал в лобовую броню, не причинив каких-либо повреждений. Тогда он выстрелил во второй раз. Танк загорелся.

Следовавшие за ним танки продолжали двигаться, обходя его, и вскоре два из них прорвались на центральную позицию. Остальные лавиной повернули за ними.

Огонь открыли орудия, расположенные на второй линии окопов.

Поле боя затянуло дымом. Огонь с обеих сторон был такой плотный, что воздушная бомбежка, предварившая наступление, уже не казалась чем-то из ряда вон выходящим. Кое-где противнику удалось добиться преимущества. Подбив четвертый по счету танк, Ли Шу-сун был тяжело ранен — разорвавшимся снарядом ему оторвало руку. Орудие вышло из строя. Танки были уже совсем близко. Несколько бойцов бросились навстречу им с взрывпакетами.

— Выкатывайте орудие! — закричал Шан Чжи-ин второму расчету.

Воспользовавшись тем, что противотанковые орудия молчат, солдаты из двух подбитых танков бросились к первому танку, очевидно с намерением взорвать его. Эта задержка в движении дала возможность Сун Ю-шэну выкатить орудие для стрельбы прямой наводкой.

Когда Ли Шу-суна уложили на брезент, в лице его [473] не было ни кровинки, весь он был забрызган грязью, изорванная в клочья одежда пропитана кровью.

Шан Чжи-ин опустился перед ним на колени и осторожно дотронулся до плеча.

— Тяжело, Ли Шу-сун?.. Опять тебя...

Ли Шу-сун попытался сесть, но это ему не удалось.

— Не двигайся, лежи спокойно, — попытался утешить его Шан Чжи-ин.

— Товарищ командир, — чуть слышно проговорил Ли Шу-сун, облизывая языком сухие, потрескавшиеся губы, — уходите отсюда.

— Боишься за меня... — улыбнулся Шан Чжи-ин.

— Нет, я не поэтому. Не дело командиру полка быть в такой момент здесь.

— Хорошо...

Носильщики унесли Ли Шу-суна, и Шан Чжи-ин отправился вперед и приказал Сун Ю-шэну выдвинуть одно орудие в центр ровного участка позиции, чтобы оказать поддержку восточному флангу. Расчет тотчас бросился выполнять приказ.

Восточный фланг, как это теперь определилось, был основным объектом удара неприятельских танков. За четырьмя подбитыми танками сосредоточилось несколько только что подошедших к позиции, часть из которых готовилась идти в обход.

— Задержишь их! — приказал Шан Чжи-ин Сун Ю-шэну и по ходу сообщения отправился на восточный фланг. Политком был уже там.

Один танк Сун Ю-шэн подбил. Выскочившие из него солдаты побежали в сторону высоты 400, но артиллеристы бросились за ними в погоню, стреляя на ходу из автоматов. Трое были убиты, один дополз до камышей и тоже притворился убитым. Когда Сун Ю-шэн ударил его что было силы по стальной каске, он вскочил, но тут же опустился на колени и заползал перед ним с поднятыми руками. Сун Ю-шэн схватил его за шиворот и заставил спрыгнуть в окоп. Пленного потащили к командиру полка и политкому.

Захваченный в плен американский танкист оказался младшим лейтенантом. Высокий, худой, он стоял перед Шан Чжи-ином сгорбившись, все его лицо заросло густой черной щетиной, рыжие глаза оторопело смотрели на коренастых командиров, рассматривавших его с [474] презрительной улыбкой. Дрожащей рукой пленный вытащил из кармана маленькую бумажку, на которой по-корейски и по-китайски были напечатаны условия обращения с военнопленными, определенные Женевской конвенцией. Трусливым голосом он залепетал:

— Я... я не чистокровный американец... во мне есть английская кровь...

Переводчик перевел ответ пленного Шан Чжи-ину и Чжай Цзы-ни.

— Передай ему, что мне это известно, — резко бросил переводчику Шан Чжи-ин, — настоящие хозяева Америки все равно не они. Но как бы он ни отнекивался, уйти от ответственности за войну, которую они должны нести, им не удастся. Уведите это ничтожество!

В этот день на переговорах в Кэсоне американские представители не выступали. Они сидели надменные, с каменными лицами, и хранили молчание.

Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни медленно возвращались с позиции. Результаты боя были довольно ощутимые: семнадцать подбитых танков, окутанные дымом, замерли на грязном снегу, как немые свидетели только что закончившегося сражения, в овраге догорали останки сбитых самолетов. Чиркнув спичкой, Шан Чжи-ин подождал, пока она разгорится, и закурил. На его лице заиграла довольная усмешка.

По пути их встретил связной, бежавший им навстречу.

— Товарищ командир полка, звонил начальник штаба. Вам письмо из дому...

Шан Чжи-ин резко остановился. Улыбку сняло как рукой.

74

Письмо было от тещи. Она сообщала, что ребенок жив, здоров, что к Новому году ему исполнится десять месяцев. Мальчик смышленый, все понимает, уже говорит «папа», «мама», а когда смеется, во рту блестят четыре белоснежных зубика. Ест Мао-мао хорошо, прибавил за это время и сейчас весит двадцать два цзиня. Тревожит тещу одно — что с Ван Шу-цинь. «Вместе вы или нет? Как ее здоровье?»

В памяти Шан Чжи-ина возник образ Мао-мао... [475]

Какими словами выразить охватившее его волнение? Он ходил из угла в угол, ничего не видя перед собой, ничего не чувствуя. Остановившись у выхода из блиндажа, он было откинул занавеску и посмотрел, что делается снаружи, но вскоре снова молча зашагал из угла в угол. Он не помнил, как и зачем вышел из блиндажа. Дорога, укрытая снегом, вела в гору. Он шел по ней без цели, без мыслей, пока не почувствовал, что ему холодно.

Шан Чжи-ин уже хотел повернуть назад, как вдруг совсем низко над землей пронесся артиллерийский снаряд и упал на склоне горы слева. Раздался взрыв, и снег в том месте, где разорвался снаряд, вмиг покрылся черными вмятинами. Осколки разлетелись в стороны, шипя, словно осы. Внизу, где горы образовывали естественную выемку, показалась длинная цепочка людей. Они шли гуськом, в некотором отдалении один от другого. Перейдя овраг, они стали подниматься на противоположную гору. Только теперь Шан Чжи-ин понял, что это движется к фронту транспортный отряд. Сгибаясь под тяжестью груза, люди шли медленно, словно нехотя. Шан Чжи-ин стал спускаться с горы, но шагах в пятидесяти вдруг остановился и сердито закричал:

— Почему босиком?

Многие действительно шли босиком, озябшие ступни ног были ярко-красного цвета, но все почему-то весело смеялись, перебрасываясь шутками и подтрунивая друг над другом. Склон горы был довольно крутой, и, когда первый боец, несший на себе два ящика с патронами, вдруг поскользнулся и покатился в сугроб, раздался смех. По склону стал подниматься второй боец, но и он покатился вниз. Ни слова не говоря, он разулся и снова полез на гору, упираясь в снег босыми ногами. Остальные подбадривающе кричали:

— Видали?! Вот как надо!

А те, кто еще не разулся, притихли, понимая, что ничего другого не остается, как скинуть туфли.

— Скользят подошвы, — словно оправдываясь, сказал один боец, когда Шан Чжи-ин подошел ближе.

— А нам спешить надо, там же ждут, — добавил другой.

Шан Чжи-ин с тревогой смотрел на красные, потрескавшиеся ноги бойцов. [476]

— Не холодно вам? Ведь вы...

— Не-ет, — не дал ему закончить третий боец. — Сопротивление Америке, помощь Корее!..

Больше он ничего не сказал, словно этими четырьмя словами: «Сопротивление Америке, помощь Корее» — им было сказано все и объяснять еще что-нибудь не было никакого смысла.

— Очень тяжело? — спросил Шан Чжи-ин.

— Да нет, — ответил первый боец.

Шан Чжи-ин еще раз посмотрел на крутой обледенелый склон и сказал:

— Ладно, все-таки обувайтесь. Без разговоров!

Он пошел вместе с бойцами. В том месте, где идти было особенно скользко, он остановился и стал помогать им, пока все бойцы не забрались на вершину. Бойцы ушли дальше, а он все еще стоял на склоне горы, провожая взглядом их удаляющиеся тени. О чем он сейчас думал? Вид бойцов, самоотверженно переносивших трудности, вытеснил все остальные мысли. Личное нужно спрятать и как можно скорее, в конце концов это все-таки личное.

В канун Нового года была получена весть, которая не могла не обрадовать его: траншея пробита! Первыми сообщили эту радостную весть командиру полка с позиции отделения Цзян В ань-цзе.

...В тот день, когда был получен новый инструмент и бойцы радостные легли спать, Ли Сяо-у осторожно подполз к Цзян Вань-цзе и вызвал его наверх. Цзян Вань-цзе, ни слова не говоря, пошел за ним. Ночь была темная, морозная. Ли Сяо-у стоял перед Цзян Вань-цзе, губы его от волнения так дрожали, что он ничего не мог вымолвить. В его сознании происходила борьба — он сам понимал, что должен рассказать, в конце концов, отделенному тайну, которую так долго скрывал у себя на душе, но от этого чувствовал себя еще хуже. Ему было стыдно Цзян Вань-цзе, так стыдно, что он боялся поднять на него глаза. Незаметно вытащив из-за пазухи пару туфель, он протянул их ему и чуть слышно выдавил из себя:

— На возьми...

— А для чего мне? — удивился Цзян Вань-цзе. Он действительно не понимал, чего ради Ли Сяо-у должен отдавать ему свои туфли. Во-первых, у него теперь [477] крепкие ботинки, а, во-вторых, неужели это за то, что он его когда-то спас? Нет, никаких подарков ему не надо, он должен был так поступить, о чем еще может идти речь! Небрежным движением руки он отстранил от себя подарок, но, взглянув на Ли Сяо-у, еще больше удивился. А Ли Сяо-у только теперь вспомнил, что Цзян Вань-цзе еще ничего не знает, что он еще ничего и не рассказал ему.

— Это... это Сяо Фэн сшила тебе... — дрожащим голосом проговорил он ни жив ни мертв. Несмотря на сильный мороз, он весь вспотел. Но после первых же слов ему стало легче говорить, словно скованный льдом язык оттаял. — Это было еще когда убирали урожай. Сяо Фэн работала быстрее всех. Вырвалась вперед и вдруг поранила себе ногу...

Кончив свой рассказ, он молча сунул туфли Цзян Вань-цзе, повернулся и ушел.

Цзян Вань-цзе, ничего не понимая, оторопело стоял с туфлями в руках, словно душа его в этот момент покинула тело и вернулась на родину. Прижав туфли к лицу, он закрыл глаза, чтобы еще лучше вобрать в себя родной, нежный запах, исходивший от них. Цзян Вань-цзе забыл обо всем на свете, думая только о ней, о своей Сяо Фэн. Он был как во сне. Прошло довольно много времени, пока он понял, что стоит один и никакой Сяо Фэн рядом с ним нет. Волнуясь, Цзян Вань-цзе спустился в траншею, но Ли Сяо-у нигде не было. Тогда он побежал на пост, но и там его не застал. На выпавшем снегу были видны свежие следы. Цзян Вань-цзе пошел по ним и возле подножия скалы вдруг услышал тихие всхлипывания.

— Ты что здесь делаешь? — резко спросил он Ли Сяо-у.

— Я… я виноват перед тобой...

— Бери туфли, я тебе их отдаю.

— Ты меня не понял... Знаешь, как мне стало легко на сердце, когда я отдал их тебе!..

— Почему же ты плачешь?

— Ты думаешь, из-за туфлей? Нет, плачу, что поступил так нехорошо.

— Я их тебе дарю, возьми.

— Нет, нет. Не делай так, чтобы мне было еще [478] труднее, — он схватил Цзян Вань-цзе за руки и посмотрел на него взволнованными, заплаканными глазами.

Держась за руки, они вместе вернулись в траншею. В эту ночь никто из них не спал. Ли Сяо-у чувствовал, что избавился от тяжелой ноши, перед ним открылась широкая дорога, он начнет, заново жить... Цзян Вань-цзе лежал с закрытыми глазами, положив под голову вместо подушки туфли, сшитые Сяо Фэн. На этих туфлях было ее имя. Прижимаясь к ним ухом, он словно слышал нежные слова, которые шли оттуда и не давали ему спать. О, сколько слов, забыть которые он не мог, слышалось ему оттуда!.. Он поднялся и пошел к выходу. За ним пошел Ли Сяо-у.

— Ты чего? — спросил он.

— Пойду посмотрю, — ответил Цзян Вань-цзе,

— Я тоже пойду. Давай вместе...

В том месте, где район обороны отделения подходил к позициям соседей, они остановились. Оба молчали. Каждый думал о том, сколько еще дней придется рыть траншею. Эта траншея должна была служить ходом сообщения между двумя огневыми точками, расположенными на противоположных склонах горы. Чтобы пробиться через нее, необходимо было прорыть примерно еще по четыре — пять метров с каждой стороны. Утром в отделении объявили соревнование: идти на соединение одновременно с двух сторон...

Приближался Новый год, и люди торопились закончить проходку как можно скорее. Все понимали, что с окончанием проходки наступит конец непосильным работам, которые продолжались уже более двух месяцев. Сознание этого прибавляло силы. Обе группы работали ударно, стараясь обогнать одна другую. Новый инструмент был получен весьма кстати, работа пошла веселее. Ли Сяо-у досталась кувалда, и он бил ею, не зная устали. Кувалда была весом в шесть цзиней, камень не выдерживал ее ударов и давал трещины. В эти трещины били ломом, затем в образовавшееся углубление закладывали взрывчатку, подводили бикфордов шнур и зажигали. Все выбегали из траншеи и прятались за скалой. Сначала под землей слышались один за другим два глухих взрыва, потом наружу вырывался дым. Не ожидая, пока он рассеется, люди прыгали обратно в траншею и принимались за работу. Больше всех горячился Ван [479] Кунь. «А ну! — кричал он, размахивая ватником, чтобы дым скорее рассеялся. — Убирайся скорей отсюда! Кому говорю?!» Вечером, после первого дня работы новым инструментом, измерили глубину проходки. С обеих сторон было прорыто по одному метру грунта.

Ли Сяо-у не чувствовал усталости. Все горести были позади. Ему было легко, весело. Работа словно удвоила его силы.

— А что, отделенный, пошло дело? — неожиданно спросил он, доверчиво взглянув на Цзян Вань-цзе. — Я думаю, мы первыми пророем.

В первый день быстрые темпы продвижения вперед вдохновили людей. На второй день положение изменилось. Шестифунтовая кувалда оказалась в десять раз тяжелее кирки. После дня работы люди валились замертво. Руки снова распухли, на ладонях раскрылись незажившие трещины. Каждый удар кувалдой о скалистый грунт вызывал в руках такую боль, словно в них впивались тысячи игл. Основной мыслью Цзян Вань-цзе теперь была одна: как продержаться, как сохранить за отделением рекордные результаты первого дня? На пятый день люди даже говорить между собой перестали; работали молча, в траншее слышались только глухие удары кувалды и отрывистые, точные — лома. Было решено ввести сменную работу: каждый по очереди бил кувалдой шестьсот раз, после чего передавал ее следующему.

Ли Сяо-у работал в одной рубахе. Когда он в первый раз скинул ватник, все удивились, до чего рубаха была черная и пропитана потом. Но скоро ему стало жарко и в рубахе. Расстегнув воротник, он вытащил руку из правого рукава и засунул его за пояс. Грудь у него была впалая, несложившаяся; ключицы выпирали наружу, как у юноши. Откуда только брались у него силы махать кувалдой, не ослабляя ударов!

Камень не выдерживал этих ударов и отступал все дальше и дальше.

Наступил рассвет седьмого дня работы. Восток окрасили красные лучи восходящего солнца, но никто не шел ложиться спать. Все чувствовали, что приближается конец мучениям, каждому хотелось быть первым, кому [480] доведется сделать последний удар, сообщить эту радостную весть командиру полка и комиссару, всему фронту.

Подошла очередь Цзян Вань-цзе. Он бил расчетливыми ударами, ведя счет каждому:

— ...Пятьсот девяносто семь... Пятьсот девяносто восемь... Пятьсот девяносто девять... Шестьсот!..

Кувалда тяжело ударилась о камень. Хотя он вложил в этот удар последние силы, он вдруг почувствовал, что может бить еще и еще, и побежал на другой конец траншеи посмотреть, как там идут дела.

Костер в траншее догорал, но никто за ним не следил, все работали не покладая рук, словно костер не такое уж стоящее дело, чтобы обращать на него внимание. В горах стоял туман, прижатый к земле лучами восходящего солнца. Туман был нежно-розового цвета, над ним поднимались зеленые остроконечные пики елей, и казалось, что они плывут в этой розовой пене. Самая высокая вершина горы позади позиции ослепительно сияла золотом в лучах солнца. Задумавшись, Ма Дэ-мин не сразу понял, что же произошло. Он ударил ломом о камень, но лом тут же был отброшен назад значительно более мощной силой, чем его. Он ударил еще раз — лом легко вошел в грунт чуть ли не по самые руки. Его прошиб холодный пот. Он поспешно выдернул лом, и в то же мгновение в мрачную пещеру ворвался тонкий, словно огненная стрела, золотой луч. С другой стороны отверстия стоял с кувалдой в руках Цзян Вань-цзе. Люди, онемевшие от восторга, словно зачарованные, смотрели на этот золотой луч. Они победили. Скала не устояла перед их натиском.

В пробитое отверстие видна была широкая долина, горы, опоясанные неприятельскими окопами, все тропы и подходы к ним. Бросив уже ненужные кувалды, ломы, кирки, лопаты, люди выбежали из траншеи и, радостные, схватившись за руки, запрыгали, как дети.

Наступил тот день, вместе с которым пришел конец тяжелой, измотавшей все силы работе. Как было не радоваться этому! Они устали, осунулись. Дни и ночи без сна, в непрерывном напряжении, изматывали последние силы. И все же труднейший участок пути пройден, траншея прорыта. Как же не радоваться теперь, если дело, которому они отдали свою кровь, пот, сделано!

Шан Чжи-ин, стоявший в это время на [481] наблюдательном пункте, увидел в бинокль, что возле входа в одну пещеру люди танцевали. Они даже пели, только из-за отдаленности не было слышно их голосов.

— Ты видишь, комиссар? — спросил он Чжай Цзы-ни. — Великое дело сделано. Ну что ж, теперь надо думать, как организовать встречу Нового года. Великое дело!.. — Он сам радовался, как ребенок, и готов был заплясать.

Бескрайние застывшие на морозе леса, цепи бесконечных гор стали прочным обиталищем десятков тысяч бойцов-добровольцев. От лесных увалов, расщелин в камнях, от наваленных взрывами артиллерийских снарядов и бомб бревен пролегли ходы сообщения, связавшие воедино все, даже самые маленькие поселения. Всюду была жизнь со всеми ее радостями и горестями. Здесь, в этих горах, таилась теперь страшная разрушительная сила огня. Отсюда, из темных лесов и мрачных скал, за врагом следили сотни глаз — страшных, пронзительных глаз орудий и пулеметов. Если только враг перейдет в наступление, на него тотчас же хлынут струи расплавленного металла, который будут изрыгать все скалы, все теснины, все заросли кустарника. Широкая долина в десять с лишним ли вдоль и поперек мгновенно будет накрыта сплошной сетью огня. Горы превратятся в огнедышащие вулканы. Снаряды и пули будут ложиться так густо, что враг не сможет поднять голову. Каждый шаг по этой долине будет грозить ему смертью. Как же не радоваться всему этому, не хотеть бежать туда, к танцующим бойцам, и не пуститься с ними в пляс!

Вернувшись с наблюдательного пункта, Шан Чжи-ин велел вызвать к нему начальника службы тыла.

Сообщение об окончании рытья траншей было получено почти одновременно с нескольких участков. Новая позиция в основном была сооружена. Конец 1951 года стал концом безмятежной жизни противника. Раньше Шан Чжи-ин даже не думал о том, какое огромное значение для него будет иметь этот день. Пройдет он, первый день Нового года, пройдет, казалось ему, как проходил всегда. Ну что в нем может быть особенного! Сегодня он думал о другом. Подумать только, ведь в этот день закончено осуществление такого важного плана! Больше того, он встречает его на Корейском фронте! [482]

Начальник службы тыла полка выглядел значительно старше Шан Чжи-ина. Он был среднего роста, коренастый, с темным от загара лицом. Войдя в блиндаж, он отдал командиру полка честь и остановился поодаль, чувствуя себя несколько связанным, как чувствуют себя в присутствии старших некоторые младшие по должности командиры.

— Чего же ты встал, товарищ начальник тыла? — обернулся к нему Шан Чжи-ин. — Ты не знаешь, какой сегодня день? — Он подошел к висевшему на стене отрывному календарю, на котором оставался последний листок. — А?

— Знаю, — равнодушно ответил тот.

— Сегодня последний день тысяча девятьсот пятьдесят первого года, — делая ударение на каждом слове, сказал Шан Чжи-ин. — Завтра мы вступаем в тысяча девятьсот пятьдесят второй год!

Начальник службы тыла подался вперед, но все же подождал, что Шан Чжи-ин скажет дальше.

— Как встречать будем? — вдруг спросил Шан Чжи-ин.

— Как на родине, конечно, не сможем, — заговорил тот рассудительным тоном, как бы стараясь обратить внимание командира полка именно на это обстоятельство.

— И все-таки обязательно надо встретить! Именно потому, что мы на фронте!.. — Шан Чжи-ин крепился, но тут не выдержал и быстро повернулся к начальнику тыла, все еще стоявшему с унылым выражением лица. — Да пойми ты, позиция готова! Ведь это отметить надо!

— Продуктов не доставить...

Шан Чжи-ин поморщился, развел руками.

— А ну, давай называй, что у тебя есть. Я послушаю.

Начальник службы тыла стал называть по памяти имеющиеся в наличии продовольственные запасы: трепанги, морская капуста, консервы, вяленая рыба, яичный порошок, арахисовая мука, солонина, вино... Продуктов было более чем достаточно, однако выражение его лица по-прежнему было кислым.

Шан Чжи-ин рассмеялся.

— Я думаю, если ты приготовишь нам соевых бобов, [483] зеленого горошка, сухарей и соевый творог, и этого вполне хватит. Какое у тебя есть вино?

— Сливовая есть, абрикосовая. Есть водка.

— Очень хорошо. Иди и принимайся за работу. Встретим Новый год как полагается!..

75

Когда спустились сумерки, пришли гости: командир полка и с ним пять боевых Героев Народной армии, соседи полка Шан Чжи-ина справа. Встречали корейцев Шан Чжи-ин, Чжай Цзы-ни, Яо Си-пин, начальник штаба и остальные полковые работники. Ради такого дня все побрились, почистились, навели красоту. В небольшой комнате, в которой был накрыт стол, горело более десятка свечей, само укрытие выглядело весело, нарядно. Гости и хозяева сели за стол. Простота обстановки еще больше оттеняла суровость военного времени, заполненного грохотом орудий и треском пулеметов. Шан Чжи-ин вспомнил Цой Сан Кэма, которого так и не смог проводить из-за напряженной обстановки. Да, тоскливым было расставание с ним! Где он теперь? Думал ли он тогда, что позиции нисколько не передвинутся, что он не потеряет ни одного вершка земли, наконец, что Новый год будет встречать на той же высоте?..

Не сговариваясь, все одновременно подняли бокалы...

Тосты следовали один за другим — за родину и народ, за Сталина, Председателя Мао и генерала Ким Ир Сена, за жен, оставшихся дома, за Новый год, за победу...

Глаза Шан Чжи-ина сияли. Это был поистине замечательный день, в который вспомнилось все. Вино застряло у него в горле. Он, Шан Чжи-ин, находится за несколько тысяч ли вдали от родины, в чужой стране, где его окружают чужие горы и реки. Родина. Земля, на которой ты родился. Народ, который дал тебе жизнь. Люди, взрастившие тебя. Юноши, полные молодого задора, которые были твоими товарищами, и девушки, такие красивые и работящие, они — новая жизненная сила твоего поколения. Дети — твоя надежда и твое будущее. Родина, широкая, бескрайняя земля, [484] озаренная лучами солнца, согретая родной улыбкой Председателя Мао. Сколько ни рассказывай о тебе, не дадут слова того, что даст хотя бы один взгляд в твою сторону, родина!..

Когда гости собрались уходить, Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни вышли проводить их. В землянках ярко горел огонь. Люди продолжали веселиться, играли в карты. Кое-кто отправился спать. И только они не имели никакого желания возвращаться в укрытие. Разве заснешь в такую ночь!..

Ярко светила луна. Искрился снег, плотным слоем укрывший землю. Ночь была ясная, морозная. Долгое время оба молчали. В серебристом лунном свете безмолвно стояли перед ними горы. И нигде ни огонька. Неужели люди спят сейчас? Нет, они не спят. От далекой кромки морского побережья до бескрайних просторов суши, от белоснежных вершин Чанбайшаня до южных гор, от Циляньшаня до увалов Хинганского хребта, от Тибетского плато до богатых торговых городов Приморья никто сейчас не спит, если он сердцем своим неразрывно связан с войной. И если он не видит эту войну своими глазами, он думает о ней, если он не может говорить, он слушает, если он сам не разжигает костра, огонь горит у него в груди... Горы, горы, какой огромный мир обнимаете вы!..

Рассвет наступает с трудом. Луна медленно клонится к западу. На вершине Эинсана она зацепляется за краешек скалы, минуту смотрит задумчиво на землю и срывается в пропасть. Земля погружается во мрак. Ветер крепчает, холодит легкие. Стоишь, стоишь на одном месте и ждешь, когда на восточном краю неба появится серая полоска. Эта полоска появляется неожиданно, словно стрела, выпущенная из-за вершины Цзихэсана. Постепенно серый луч расплывается, охватывая все небо. В этот момент вершины гор кажутся серебряными, но только одно мгновение, потому что в следующее они как бы зеленеют, потом желтеют, желтый цвет постепенно переходит в оранжевый, все больше и больше краснеет, наконец приобретает сочный алый цвет. И вдруг выплывает, словно расплавленное золото, краешек солнца. Еще секунда — и тысячи золотистых нитей разбегаются по всему небу. Горы и реки Кореи сразу меняют свой облик, словно одеваются в новый [484] наряд. Пышные лазоревые сосны, укрытые белым, как алмаз, снегом, излучают сияние. Сверкают всеми цветами радуги ослепительные в лучах утреннего солнца вершины гор — синие, зеленые, розовые. Каждое дерево, каждая веточка, каждый кустик скованы легким туманом. Мир, словно изваяние, усыпанное драгоценными камнями, жемчугом и малахитом, встречает Новый год во всей своей сказочной красоте.

В укрытии политотдела кто-то включил радиоприемник, и наполненный всевозможными шумами, свистом, треском, музыкой, взволнованной, торопливой речью эфир сразу же напомнил людям, что рядом с ними есть другой мир, огромный, беспредельный, влекущий к себе своей новизной. Он словно увел их в большие красивые города, на площади и проспекты, где ликуют многотысячные толпы, и нет здесь ни этого крохотного полуострова, ни угрюмых, холодных гор, ни запрятанных глубоко под землю укрытий. Города в праздничном наряде. Огнями иллюминации расцвечены многоэтажные здания. Всюду портреты вождей. А вот и Тяньаньмэнь, величественная площадь, трибуна, с которой на ликующие толпы смотрит, улыбаясь, Председатель Мао. Разгоряченные лица, горящие глаза. Над морем человеческих голов реют красные флаги, вся площадь в цветах, в ясном небе кружатся белоснежные голуби. Новый год пришел к людям, уходят от них в небытие мрак и холод.

И вдруг, словно ливень, из репродуктора хлынули аплодисменты. Когда Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни подбежали к укрытию, там уже было полно людей. Кто-то шепотом сказал: «Председатель Мао!..» Все замерли на своих местах, боясь неосторожным движением потревожить воцарившуюся тишину. В раскрытую дверь снаружи ворвался солнечный луч и тоже замер, остановившись на сосредоточенных лицах людей, менявшихся по мере того, как нарастала волна аплодисментов.

Но вот аплодисменты смолкли.

Председатель Мао начал речь.

Голос его был сильный, уверенный, спокойный. Люди слушали, боясь пропустить хотя бы одно слово. Казалось, что Председатель Мао здесь, рядом с ними, ведет за собой, указывая каждому широкую дорогу к победе. [486]

После того как трансляция новогоднего обращения товарища Мао Цзэ-дуна закончилась, наступила короткая пауза. Затем послышался другой голос, но что он сказал, Шан Чжи-ин почему-то не расслышал.

— Кто теперь говорит? — спросил он.

— Тише, сейчас будут передавать передовую из «Жэньминь жибао», — предупредительно поднял руку Чжай Цзы-ни.

Диктор начал читать:

«Успешно закончив тысяча девятьсот пятьдесят первый год, наш народ вступает в Новый, тысяча девятьсот пятьдесят второй год.

Тысяча девятьсот пятьдесят второй год будет иметь для нас еще более важное значение, так как мы должны будем полностью осуществить все подготовительные работы к грандиозному хозяйственному строительству. Еще большими успехами ознаменуется и народное движение по сопротивлению Америке и оказанию помощи Корее.

Великая борьба против американской агрессии за оказание помощи Корее продолжается. Главной целью всех усилий нашего народа должно быть завоевание победы в этой борьбе. Прошедшие четырнадцать месяцев доказали, что сопротивление Америке и помощь Корее являются не только целью всей нашей работы, но и ее движущей силой. Вопреки всем предположениям наших врагов, эта борьба не только не задержала, но, наоборот, ускорила как подготовку нашей страны к широкому хозяйственному строительству, так и само строительство.

Да здравствует великая Коммунистическая партия Китая — руководитель нашей великой родины.

Под руководством Коммунистической партии Китая и Председателя Мао Цзэ-дуна вперед, к новым победам!»

Не успел диктор дочитать передовицу до конца, как кто-то из бойцов подбежал к Чжай Цзы-ни.

— Товарищ комиссар, разрешите, тут у нас есть мощный репродуктор. Сейчас будут передавать приказ главкома Пэн Дэ-хуая. Мы на позиции вынесем.

Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни, не сговариваясь, встали, кивнули бойцу и вышли из укрытия. [487]

76

На позициях с утра началось веселье. В каждом подразделении в гостях у бойцов были бойцы Народной армий.

Еще на рассвете Ци Цзюнь-цай отправил на восточный фланг, где стояли корейские части, делегацию с подарками — свининой, консервами, другими продуктами питания. Со своей стороны подарки принесли и корейцы. Каждому бойцу была вручена пачка сигарет «Гымгансан» — так назывались синие Алмазные горы, которые неотступно стояли перед глазами у всех, неповторимые в своей красоте — все вместе и каждый из двенадцати тысяч горных пиков в отдельности. Эти пики они брали приступом, они же стали для них опорой, Алмазные горы! В ходах сообщения, в укрытиях, траншеях, в лесах, на обращенных к тылу склонах гор, в ущельях под обросшими мохом скалами — всюду кипело веселье. Солнце щедро дарило людям тепло, а сияние, которое исходило от него, было таким ослепительным, что люди жмурились, не имея сил раскрыть глаза. Посмотришь на иного и подумаешь — жмурится это он или смеется, потому что смеялись сегодня все, никто не скрывал своей радости. И хотя для настоящей пляски на узком пространстве хода сообщения действительно было тесно, танцевали все, даже те, кто не умел. Одну песню сменяла другая, сами собой образовались хоры, заиграли свирели.

В одном окопе запел кореец. Мелодия была трепетная, привольная и в то же время немного грустная.

Из-за моря, моря широкого,
Над горами, горами высокими,
Поднимается солнце родины,
Солнце счастья, свободы, весны.
Ива робко склонилась над берегом,
Ветвью тонкой воды касается.
Ива тоже поет о родине,
В славе родины — голос весны.

Задушевная мелодия песни звенит колокольчиком в чистом воздухе, и трудно поверить в то, что поют ее опаленные огнем войны солдаты. Так могут петь девушки, когда их сердца раскрываются цветами, когда, [488] опьяненные любовью, они в песне открывают свое чувство. Ласково греет весеннее солнышко, будоражит мысль, волю, рождает желание что-то делать, куда-то идти. Даже суровые Алмазные горы, разбуженные призывом любви, отвечают ему эхом.

— Сто лет жить бы нам, и то умереть не захочется!-говорит Цзян Вань-цзе.

Он только теперь, пройдя через жестокие испытания борьбы, начинает понимать, как любит все то, что видит вокруг себя. В нем рождается неутолимая жажда жить, побеждать, своей жизнью прокладывать дорогу к коммунизму. Из лесу доносится волнующий голос:

Расцветает в горах дуцзюань — цветок,
Песня труженика льется над полями...

Словно отвечая ему, с берега ручья, плавно огибающего скалу, доносится другой голос:

Пусть наша жизнь будет краше
Всех цветов на свете,
Желаем счастья, родина, тебе!..

Нет на свете человека, который бы мог так чувствовать радость и счастье, как чувствует их солдат, прошедший через огонь войны и своей кровью отстоявший родную землю.

— Цзян Вань-цзе! Сюда! — замахали ему танцующие. — Давай в круг!

Цзян Вань-цзе входит в круг. Его встречают улыбками, аплодисментами, доброжелательно подмигивают — дескать, знай наших! Он идет с гордым видом, довольный, и вдруг, подскочив, начинает выделывать ногами такие выверты, что все ахают. В круг выбегает невысокого роста кореец — чернобровый, с большими сверкающими глазами; подбоченясь, закинув одну руку за голову, он сразу же пускается вприсядку, привлекая всеобщее внимание. Рукоплескания разливаются неудержимой волной. Корейский боец и Цзян Вань-цзе не обращают на них внимания, они продолжают танцевать, соперничая друг с другом. Постепенно ладони начинают бить в такт музыке, и вот уже все аплодируют танцующим.

С вершины горы доносится звонкий, высокий голос, песня льется вниз, в окопы, перекрывая все другие [489] голоса, ее подхватывает один, второй, даже корейцы поют ее вместе со всеми по-китайски:

Алеет восток,
Солнце встает,
Мао Цзэ-дун по Китаю идет...

Задрав голову к небу, с автоматом через плечо, с вершины горы спускается широким шагом Ван Кунь. Это он запел знакомую всем песню. Все его движения — каждый шаг, взмах руками, поворот головы — согласуются с дружными аплодисментами бойцов, помогающих аплодисментами песне. Радуются ей горы, леса, весь мир, встречающий Новый, счастливый год.

И вдруг рукоплескания смолкают, замирает музыка и наступает удивительная тишина. Люди вытягиваются, словно по команде, обращая взоры на север. Просто не верится, чтобы на таком огромном фронте сразу, в одно мгновение, могло воцариться безмолвие. Но это так. Даже противник прекратил стрельбу, подавленный наступившей тишиной. И тогда над позициями, над всем фронтом загремел мощный, чеканный голос из репродуктора:

«Командиры, политические работники, бойцы, офицеры штабов и тыловых учреждений всех частей и подразделений войск китайских народных добровольцев, товарищи!

Сегодня, в первый день Нового, 1952 года, исполняется четырнадцать месяцев, как вы ведете рука об руку с Народной армией Кореи войну против вооруженных сил американских агрессоров и их сообщников. В героической и трудной борьбе с агрессорами вами уже одержаны славные победы, заложена прочная основа для окончательного, разгрома врага. Все планы Соединенных Штатов Америки по подготовке новой мировой войны спутаны, это в значительной степени вдохновляет национально-освободительное движение народов колоний и зависимых стран, усиливает волю всех народов к борьбе за дело мира во всем мире. Вы внесли огромный вклад в великое, справедливое дело защиты безопасности родины, защиты мира на Дальнем Востоке и во всем мире.

...За четырнадцать месяцев — с октября 1950 года по декабрь 1951 года — корейско-китайские войска [490] нанесли противнику большие потери. Только убитыми и ранеными противник потерял 490 тысяч человек, в том числе 210 тысяч человек военнослужащих американской армии. Если к этим потерям прибавить потери не на поле боя, то есть пропавшими без вести, больными, обмороженными и дезертировавшими, которые составляют тоже более 100 тысяч человек, это будет означать, что потери американской агрессивной армии составили свыше 300 тысяч человек. За это же время американские агрессоры потеряли не меньше двух с половиной тысяч самолетов. Наши же китайско-корейские народные войска не только сохранили свою живую силу, но и с каждым боем становятся все более сильными и боеспособными.

Необходимо и впредь так же героически выполнять нашу боевую задачу, непрерывно уничтожать врага, который осмелится продолжать вторжение, добиваться окончательной победы в войне против захватчиков.
Пэн Дэ-хуай»

Могучий голос из репродуктора подмял весь фронт. Он гремел над скованными зимней стужей реками и горами всего полуострова, будя их к жизни, вдохновляя к борьбе человеческие сердца.

77

Именно в этот момент Шан Чжи-ину позвонили с переднего края:

— Противник приступил к сооружению оборонительных укреплений вдоль всей линии фронта.

Сперва он не поверил этому сообщению. Удивленный и в то же время взволнованный, он недоуменно вскинул глаза.

— Как? Это правда?

...Ночью группа Янь Чжэнь-луна, вооруженная автоматами, как обычно, отправилась через линию фронта. Янь Чжэнь-луну хотелось и как-то отметить Новый год и обеспечить своим возможность спокойно его встретить. Да и сидеть без дела у костра за пустыми разговорами и надоевшим всем «пу-кэ» никто не хотел.

— Пошли, ребята, — предложил он. — Поищем, где бы противнику насолить. [491]

— Пошли, — согласился Чжан Бяо, — Все равно. Не будь бы его, дома встречали бы Новый год.

И они пошли. Была уже полночь, когда добрались до переднего края противника. В районе между высотой 400 и высотой 500,1 они вдруг натолкнулись на проволочные заграждения. Прошли еще часть пути. Проволочные заграждения тянулись в несколько рядов, ими был опутан весь склон горы. Вернувшись, Янь Чжэнь-лун доложил обо всем виденном командиру роты.

Шан Чжи-ин посмотрел на Чжай Цзы-ни.

— Черт возьми! — выругался он. — Они оборону строят! — Однако сказано это было скорее весело, чем с тревогой. — Пойдем посмотрим?

Чжай Цзы-ни презрительно усмехнулся.

— Чувствуют, собаки, что час возмездия близок. А ведь как кичились: мы! мы! мы будем только наступать!.. Обороняться приходится, черепашьи выродки!

Они одновременно поднялись, накинули шинели, захватили с собой бинокли и вышли из укрытия. Словно сговорившись, они переглянулись молча, и каждый прочитал в глазах у другого нескрываемую радость. Неужели это случайно?

— Пошли, чего остановились? — сказал Шан Чжи-ин. — Погода сегодня до чего хорошая!

— Еще бы!

Ясное корейское небо такое голубое, что, кажется, видишь далеко-далеко, за десятки тысяч ли, охватывая своим взглядом всю вселенную. Куда же они подевались, хрустальные звёзды, которые по ночам льют на землю свой голубой, как вода, свет? Какие они красивые ночью, мерцающие лучистыми улыбками, словно ребячьи глаза! Почему сейчас не видно ни одной? Куда попрятались эти шаловливые дети? Горные пики, словно стальные клинки, прорвали голубой шатер неба и устремились ввысь. А леса! Вечнозеленые, они символизируют собою цвет мира. Ледяные хрусталики, усыпавшие сосновые иглы, переливаются всеми цветами радуги. Запах талого снега навевает спокойствие. Лес ожил, наполненный звонким щебетом птиц. Давно ли солнце над Мундынри, опаленное огнем пожаров, казалось тусклым, безжизненным, жестоким. Сегодня все иначе. Когда сердца людей радуются, и солнце улыбается им. [492] Над землей струятся испарения, каждое деревце, каждый кустик словно ожили. Кажется, и они очень хорошо понимают, что произошло, что американцы больше не смогут сделать ни шагу вперед, хотя война еще продолжается. Их судьба предопределена историей, так оно и будет. Прошло всего лишь несколько месяцев, а как все изменилось. Как быстро!

— Да, как все это быстро! — говорит задумчиво Чжай Цзы-ни.

— Победа догоняет нас! — улыбается самому себе Шан Чжи-ин.

Вместе они направляются к переднему краю, пересекают лес, спускаются в ход сообщения. В окопах всюду чисто подметено. Встречающиеся по пути бойцы радостно приветствуют.

— С Новым годом, товарищ командир полка!

— Товарищ комиссар!

— Здравствуйте, товарищ комбат!

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищи, и вас с Новым годом! — поздравляет их Шан Чжи-ин. — Как себя чувствуете?

— Хорошо!

— Здорово устали?

— Служим родине!

— Есть письма из дому?

— Есть, а как же.

— Вам привет посылают, товарищ командир полка.

— Будете отвечать домой, напишите, что нам здесь хорошо.

— Конечно, напишем. Попейте с нами чайку, товарищ комиссар.

— На обратном пути. Сперва посмотрим, что на переднем крае делается.

— Обязательно посмотрите. Они там теперь несколько рядов заграждений наставили.

— Правда? — лукаво улыбается Шан Чжи-ин. — Американцам теперь худо. Не то, что осенью.

Распрощавшись с бойцами, провожавшими их улыбками, они вышли на наблюдательный пункт. Лес в районе НП был так перепахан артиллерийскими снарядами, что сохранилось всего лишь несколько обугленных стволов деревьев. Укрывшись за ними, они прильнули к биноклям. [493]

Склон противоположной горы был окутан проволочными заграждениями в пять рядов, проходы завалены. На проволоке, подвешенные то здесь, то там, качались черные коробки мин и зажигательных снарядов, напоминая что-то древнее, замшелое, затянутое паутиной. Подумав о пауках, Шан Чжи-ин брезгливо вздрогнул.

— Что ж, американцы, прошли ваши дни!..

Под сожженным деревом он стоял довольно долго, внимательно изучая каждый изгиб местности. Белые, плотно укрытые снегом горы, паутина проволочных заграждений, за которой нашли себе убежище ядовитые твари, гребни гор, тянущиеся на тысячи ли, — что еще сулит полку Шан Чжи-ина недобрая дорога, миновать которую, пойти по другой он не может?

78

Войне опять не видно конца.

В октябре 1951 года на объединенном совещании начальников штабов министерства обороны США было принято решение об использовании в войне против Кореи бактериологического оружия. Испытания начались в ноябре, а в декабре американское правительство утвердило план применения бактериологического оружия, который включал в себя территорию Северной Кореи и континентальный Китай. Война приняла еще более жестокие формы.

Командующий сухопутными химическими войсками США заявил: «Люди будут умерщвлены, промышленные предприятия и жилые дома окажутся в руках победителя нетронутыми».

Исключительный интерес к корейскому вопросу проявлял Трумэн, ведь «сопротивление Америке и помощь Корее», оказываемые войсками китайских народных добровольцев, совершенно изменили весь ход войны. Несмотря на то, что на корейский фронт были брошены отборные войска, правительство США оказалось бессильным продолжать наступление. «Будем надеяться, — сказал Трумэн, — что этот план окажет помощь успешному проведению войны, тогда весь мир будет в руках Америки».

В ночь, на 27 января 1952 года летный состав 5-го воздушного флота США получил приказ загрузить все [494] самолеты бактериологическими бомбами и вылететь на бомбежку позиций китайско-корейских войск и важнейших объектов на коммуникациях в тылу.

28 января юго-восточнее Ичэна, а также в районе Ёнсуйдона и Ёнбидона были обнаружены в большом количестве черные мухи, блохи и вши.

29 января американские самолеты сбросили над районом — Ичэна огромное количество зеленых мух и блох.

21 февраля на позиции китайско-корейских войск в районе Челвона были сброшены бумажные пакетики, начиненные блохами, пауками, комарами, муравьями, мухами. Блохи, мухи и муравьи были сброшены также в предместьях города и на обширной территории района Кангоан. |

Район сбрасывания бактериологических снарядов постепенно расширялся. Он охватил Кухвари, Пяксекдон, Сингосан, Пхеньян, Кудонри, Гымсэн, Чандори, Челсан, Гоксан, Сунчэн, Мунчэн, Сэнчэн, Анчжу... Зеленые мухи, блохи, комары, вши, тля, стрекозы, сверчки, жужелицы, саранча, крысы, протухшее мясо, дохлые вороны,: хлопья ваты, высохшие листья, куриные перья... — все это несло с собой чуму, заражение крови, брюшной тиф, сыпняк, молниеносную скарлатину, полиомиелит и многие другие эпидемические болезни на многострадальную землю Северной Кореи.

29 февраля американские самолеты вторглись в воздушное пространство Китая, сбросив зараженные бактериями эпидемических болезней бомбы над Фушунем, Фэнчи и дальше, над городами и селами провинций Ляодун, Ляоси, Сунцзян, Цзилинь, Хэйлунцзян, Жэхэ.

6 марта американские самолеты летали над городом Циндао в провинции Шаньдун.

Заразные бактерии расползались по стране...

Командир корпуса Пак Хен Ен вышел на опушку леса. Он был в офицерском кителе и высоких черных сапогах, но без головного убора.. Опустив голову, он шел задумавшись, ничего не замечая вокруг.

Наступила весна.

Дни стали длиннее, посветлели горы, сам воздух уже [495] не был таким застывшим, как зимой. От опавших сосновых игл исходил тяжелый смолистый запах. Ветви деревьев словно проснулись после долгого сна, раздались вширь и раскрыли свои объятья... Дует порывистый весенний ветер. Бурые листья каштана, державшиеся на ветвях всю зиму, уныло кружатся в воздухе и падают в пожелтевшую траву. Но вот налетает новый порыв ветра, срывает оставшиеся листья, и тогда взгляд замечает, что ветви начинают зеленеть, а в тех местах, где должны будут раскрыться почки, уже появились маленькие желтые шарики пуха. Почки набухают, вот-вот они сбросят с себя темную кожуру, надежно защищавшую их сон зимой. Горы и долины кажутся бурыми, однообразными, но это только первое впечатление; присмотревшись, начинаешь замечать, как на каждой веточке, на каждом кустике все настойчивее пробивается жизнь.

В лесу снег еще не растаял, но это была уже не плотная снеговая толща, а тонкая обманчивая льдистая корочка, прилипшая к сгнившим травам и листьям; то здесь, то там проглядывали проталины, в нос бил острый запах оттаявшей земли, смешанный с холодным дыханием снега. Коричневые птахи с красными клювами и лапками стремительно перелетали с ветки на ветку то парами, то в одиночку, грелись на солнышке, чирикали, жмурясь от удовольствия, — диву можно было даться, как могли провести зиму эти крохотные существа? Неужели им было достаточно материнского крыла, укрывавшего их в холодных дуплах от морозов? Ожили пигалицы, долбят клювами оттаявшую кору на деревьях, дерутся из-за найденного червячка, мчатся вдогонку за счастливчиком, улетевшим в лесную чащу. Издалека доносится стук дятла, быстрый, словно строчит пулемет. Через минуту такой же стук слышится с другой стороны, ближе, потом опять оттуда же, словно в самом деле затеяли перепалку пулеметы. Тишина леса нарушена звонким многоголосым хором первого весеннего утра. Шумят сосны, словно ветер нежной рукой перебирает струны циня {Цинь — национальный музыкальный инструмент}. То сосновый шум кажется где-то далеко-далеко, то совсем близко; ровный мелодичный звон идет отовсюду, от каждой горы, от [496] каждого перелеска. С вершины горы доносится отдаленный расстоянием зов кукушки, он навевает не то грусть, не то печаль, не то какие-то смутные надежды, воспоминания. Трудно сказать, какое это чувство, но оно рождает в глубине души беспокойство, тревогу. Что это — любовь, поиски, ожидание?.. Весна пришла, а вместе с ней пробуждаются новые, забытые чувства, растут, наливаются соками, как растет и наливается соками все живое. Оживает все жизнедеятельное, жизнеспособное, и ничто уже не может скрыть его, спрятать от человеческого глаза.

Действительно пришла весна. Она шагает по тонкому, хрупкому льду вслед за ветром, который приносит с гор тепло. Когда над землей поднимается солнце и тысячи ослепительных золотых нитей покрывают землю, оживает согретая их живительными лучами природа. Осыпанные инеем ветви на деревьях, сохранившиеся листья постепенно оттаивают; сначала они темнеют, наполняются влагой, потом влаги становится больше, ее капли собираются на кончиках листьев, набухают, словно прозрачные жемчужины, наконец падают на землю, и тогда лес наполняется шумом, словно в дождь: кап-кап... кап-кап... Это плачет горькими слезами зима.

Застывшие ветви, травы оживают, становятся мягкими, податливыми, легко колышатся на ветру. Первый солнечный луч Цинь — национальный музыкальный инструмент пышные кроны сосен и разгоняющий мрак и холод. Одна минута, две — и влажные стволы деревьев окутываются легким серебристым туманом. Теплынь!

Пак Хен Ен задумчиво смотрит на далекие горы, на покрытые снегом вершины, поднимающиеся к небу, на голубой небосвод, чистый и прозрачный, как хрусталь. «Что может быть красивее этих гор! — думает он. — Они всегда такие!..»

Вот уже пять месяцев, как корпус, отведенный с фронта на отдых, находится здесь. За время пребывания в тылу части и подразделения получили пополнение за счет молодежи, новое оружие, самый облик их изменился. Остался неизменным лишь уклад жизни в тылу, наполненной ожиданием. На фронте люди мечтали о мирной жизни, о спокойствии, ждали передышки. Но как только эта передышка предоставилась, все [497] снова загрустили, думая теперь о том, как бы скорее попасть на фронт. Пак Хен Ен не раз ловил себя на той мысли, что и он думает так же: «Я совсем не люблю войны, но ведь на земле моей родины враг!..»

Всякий раз, когда он, урвав свободную минуту, гуляет один по лесу, его мысль возвращается к дням, приведенным ни фронте, заполненным грохотом, орудий и дымом пожаров. Часто на дороге он встречает то старую женщину, бредущую куда-то по своим делам, то одну и ту же девочку, совсем еще ребенка, которая несет на голове кувшин с родниковой водой. Красавец лес, от которого трудно оторваться, влажная земля, набухающие на ветвях почки, молчаливая старуха, эта девочка — все как будто спрашивают его: «Долго еще будете ждать здесь? Американцы повсюду сбрасывают бактерии!..» И с каждым днем у него все горше и горше становится на душе.

Немало тягостных раздумий вызывает у него и личный вопрос, который он задает самому себе. В обстановке на войне за зиму произошли большие перемены, линия фронта стабилизировалась. Предпринимая наступление, противник всякий раз расплачивается за свою попытку большой ценой, и чем больше эта цена, тем меньше остается у него шансов передвинуть линию фронта на север. И все это произошло без него, Пак Хен Ена. А как он мечтал сам участвовать в этом сложном процессе с начала и до конца! Вместо этого ему приходится быть далеко-далеко от фронта. Вот и весна пришла, с ней противник связывает все надежды на новое наступление. А он, он по-прежнему здесь!..

Издалека доносится приближающийся шум мотора. Проходит несколько минут, и Пак Хен Ена настигает маленький «джип» из роты связи. Как только «джип» останавливается, из него выскакивает боец с шинелью и фуражкой, передает Пак Хен Ену и помогает одеться. Пак Хен Ен садится рядом с водителем.

— В восемь часов начнут, товарищ комкор, — говорит боец охраны.

Пак Хен Ен смотрит на часы, поворачивается к водителю.

— А ну, давай! Поскорее!

Машина трогается. Миновав лес, она мчится вдоль лесной опушки. Здесь, в глубоком тылу, налета [498] вражеской авиации опасаться нечего, и водитель спокойно выводит ее на открытое шоссе. «Джип», поднимая пыль, набирает скорость.

В ожидании начала корпусных учений командиры собрались на склоне невысокого холма. У всех бинокли. Разговаривают, пересмеиваются, рассматривают карту. Бойцы охраны и работники обслуживания находятся на другом холме, по соседству с ними. Связь уже наведена, она соединяет КП со всеми пехотными частями. Походные рации установлены в густом кустарнике, откуда доносятся громкие голоса связистов, проверяющих наличие связи с родами войск. А дальше ничего не видно — ни людей, ни танков. Лишь изредка в просветах леса то появляются, то снова исчезают связисты, протягивающие телефонный провод. Командир корпуса, тяжело дыша, поднимается на гору. Командиры приветствуют его, здороваются за руку и возвращаются на свои места. Возле комиссара Пак Хен Ен останавливается.

— В прошлом году, помнишь, как было, комиссар?

Политком улыбнулся. Он уже успел заметить, что комкор сегодня в хорошем расположении духа.

— Да-а, и ударить теперь можем... — словно продолжая начатую мысль, сказал Пак Хен Ен.

Политком обернулся к стоявшим рядом с ним командирам танковых и артиллерийских частей и авиационной группы и спросил:

— А вы как думаете, товарищи? Готовы, конечно?

Пак Хен Ен поднял к глазам бинокль, потом сказал, опустив его:

— Такой день обязательно должен был наступить. Ну, начнем.

При всех орденах и медалях, со звездой Героя на груди, надетых по случаю такого дня, он выглядел сегодня величественным, статным.

Командиры взглянули на часы.

— Передай своим, пора вылетать, — обернулся Пак Хен Ен к командиру авиагруппы. — Цели четыреста сорок вторая, триста девятая и пятьсот двадцать первая. Накрыть массированным огнем. На этой линии сосредоточены пехотные подразделения, танки и артиллерия противника.

Запрокинув голову, Пак Хен Ен стал следить за полетом бомбардировщиков. Глаза его весело щурились. [499]

— Что ж, этот год принесет нам новые изменения. — Он сказал это так, словно отсюда, с этой высоты, предвидел, что должно произойти.

— Да, — согласился с ним политком. — Изменение уже довольно заметное.

— А американцы все еще ждут весны, уповают на нее, — усмехнулся Пак Хен Ен.

Тем временем авиация приступила к бомбежке позиций «противника».

— Им победа нужна, как воздух, хотя бы самая незначительная. Политика проволочек на переговорах уже не может обеспечивать им военный и политический престиж среди сателлитов, это факт, — сказал командир дивизии Юн Тя Ги, подняв бинокль к глазам.

Пак Хен Ен подозвал начальника артиллерии:

— Давай огонь!

Артиллерийский командир, маленький крепыш с загорелым дочерна лицом, тут же разложил на земле карту, вынул из планшета таблицу огня и, взглянув на нее мельком, отдал через радиста первый приказ. И тотчас же раздался мощный орудийный залп, в грохоте которого потонули все другие звуки.

— Знай наших! — горделиво заметил кто-то в группе командиров.

— Американцы все еще кричат насчет весеннего наступления, — сказал командир танковой группы.

— Пусть кричат, — махнул рукой политком. — Что бы они ни говорили, а теперь весна наша.

— А они как раз и доказывают, что весна их.

— Мы заставим их отказаться от этой мысли, — повернулся к беседующим Пак Хен Ен.

— А что говорят бойцы? Какие у них настроения? — спросил политком.

— Горят нетерпением, негодуют, в бой рвутся, товарищ политком, — ответил Юн Тя Ги.

В лесу послышался рев моторов, и через минуту на опушку один за другим вышли тяжелые танки. Грозные машины с вытянутыми вперед стволами орудий, плавно покачиваясь, перешли речку, выползли на противоположный берег и начали развертываться для атаки.

Артиллерия перенесла огонь в глубь обороны «противника», подвергая обстрелу основные узловые пункты.

Танки на полной скорости ринулись в атаку. Вдоль [500] кромки леса, начавшись с одного конца, раздался громкий, нарастающий с каждой секундой протяжный крик:

— У-ра!..

— Ур-р-ра!..

Стрелковая цепь разматывалась, словно шелковая лента.

79

Ведя взвод за собой, Ен Кым Тхя вырвался вперед. Наступление, пусть даже оно проводится в порядке учений, всегда вдохновляет бойцов. Не удивительно, что на исходные рубежи они вышли еще задолго до рассвета..

Войска сосредоточивались в лесу. Ен Кым Тхя расхаживал среди своих бойцов, проверяя, все ли готовы к броску. Его сапоги, облепленные грязью и прошлогодними листьями, основательно промокли. Но он не обращал на это никакого внимания, его радовала царившая в лесу атмосфера общего подъема и возбуждения. Закончив проверку, он сел вместе с бойцами и закурил. Степь, пересеченная невысокими холмами, раскрывалась перед глазами. Взошло солнце, и степь сразу преобразилась. Она стала широкой, просторной. Холмы, словно волны бескрайнего моря, уходили вдаль, постепенно теряя свои очертания и сливаясь с небом.

— Товарищ командир взвода, — тихо обратился к Ен Кым Тхя кто-то из бойцов. — Вот бы по-настоящему, а?

— Что же ты имеешь в виду под ненастоящим?

— Я говорю про настоящее наступление, что там — учения!..

— А готов к нему?

Боец стремительно поднялся и приложил руку к козырьку.

— Разрешите доложить, товарищ командир взвода. Готов! Хоть в самый настоящий бой. Зачем учения?

— Вольно! — усмехнулся Ен Кым Тхя, видя, с какой готовностью боец ждет его приказания.

— Скорее бы погнать американцев! — вздохнул другой боец.

— Кроме тебя, думаешь, никто не хочет этого?

— Они же из кожи лезут вон, чтобы остаться, гады!

— Ничего, рано или поздно все равно выгоним. [501]

— Чего же ждем?

— Ждем, когда время придет.

Наступило молчание. Бойцы старательно запыхтели, раскуривая погасшие самокрутки.

— Товарищ командир взвода, — заговорил молчавший до этого боец. — А сегодняшние учения здорово организованы. Сколько войск участвует! Дать бы приказ — вперед! Мы до самого моря дошли бы...

— До самого моря. Я тоже так думаю, — тихим голосом проговорил Ен Кым Тхя и еще сильнее прижал к груди автомат. Он думал сейчас о другом. Память шаг за шагом восстанавливала обстоятельства недавней встречи с Пак Кым Ок.

...Как только полк был отведен в тыл, Ен Кым Тхя сразу же подал рапорт о предоставлении отпуска, и когда, наконец, получил увольнительную, не знал, куда себя девать от радости. Но стоило ему вступить на дорогу, ведущую к дому, и он почувствовал, как судорожно бьется в груди сердце. На первую гору он взбежал почти что не переводя дыхания. Он так вспотел, что на вершине был вынужден остановиться и отдышаться. Теперь он знал одно: даже самая крутая гора, даже отвесная скала не заставят его свернуть с дороги, не заставят его идти медленнее... Родная земля раскрывалась перед ним в лучах ослепительного солнца. Ему здесь было все мило — уходящие вдаль горы, перелески, карликовые сосны, Каждая иголка на которых излучала свет, весь мир, к которому он возвращался. Война, грохот орудий, чувство ненависти, ожесточение, сжигавшее его сердце, постепенно отступали назад, таяли в крепком смолистом запахе сосен. С горы дорога вела в долину, знакомую с детских лет. Вот и речка, родные деревья... Но почему ему с каждым шагом становится все более и более тревожно? Чего он боится? «Дома ли ты, Пак Кым Ок?» Со времени получения от нее последнего письма прошло так много дней! Столько за это время изменилось! Каждый раз, когда он слышал о налетах вражеской авиации на деревни Северной Кореи, его сердце замирало от страха... Жива ли она? А может быть, их маленькая чиби уничтожена бомбежкой, где он будет искать ее одну, с ребенком, не зная, куда она [502] ушла?.. Больше всего он боялся, что, подойдя к родной деревне, увидит на месте своей чиби груду развалин и вокруг ни души. Воображение рисовало и другие картины: ворота закрыты, дома нет, всюду запустение, холод, пепел. Или: все, как и прежде — чиби, крыльцо, вишневое дерево, тополь, тропинка к дому, но нет на этой тропинке знакомых следов, двор порос бурьяном, жизнь замерла... Эти мысли преследуют его, терзают. Неужели его ждет это?.. «Нет, я дойду до края земли, Пак Кым Ок, я готов испытать любые муки, но найду тебя, если только ты жива». Он идет вперед, ускоряя шаг, последние несколько ли он чуть ли не бежит. Он бы полетел, если бы страх и надежда не держали его привязанным к земле. Как давно он ждал этого дня! В бою ли, во время сна, в атаках и отступлениях он думал об этом дне, мечтал о нем, видел в своем воображении, как она бросается в его объятия...

Далеко-далеко увидел он вершину горы, под которой приютилась его деревня. Все было, как и прежде. На фоне звездного неба гора казалась отвесной стеной, подпиравшей небосвод. За ней пряталась изогнутая ручка Северного черпака {Северный черпак (кит.) — созвездие Большая Медведица} ... Он даже не заметил, как на землю опустилась ночь, как ушло ни покой солнце. Он вообще обо всем забыл — о голоде, о том, что с утра не имел ни глотка воды. Как он шел, он не знал, ноги сами вывели его на знакомую дорогу, а она привела его сюда. Вот и околица. Утес на южном берегу речки. Тихо плещется о берег волна, словно испуганная кем-то. В деревне тишина, безмолвие. И вдруг он увидел свою чиби, она была на том же месте, обращенная окнами к улице. Тишина, нигде, ни огонька, вокруг все вымерло. Несколько минут он стоял, не имея никаких сил сделать шаг вперед, у него словно отнялись ноги. Он ничего не мог понять: почему его не встречают?.. Наконец он, через силу волоча за собой ноги, подошел к двери и постучал в окно.

— Кто?

Дверь бесшумно открылась, на пороге выросла фигура маленькой женщины с испуганным лицом. Ен Кым Тхя остолбенел... [503] Пак Кым Ок каждый — день отправлялась на работу рано утром, захватив с собой корзину. Ребенка, завернутого в бледно-зеленое одеяльце, она привязывала за спину. Шоссе было в одном километре от их дома. Одета она была легко, поэтому быстро окоченевала. Конечно, можно было вернуться домой, забраться на теплый кан и отогреть озябшие руки и ноги, но сейчас это было невозможно.

Вражеская авиация непрерывно бомбардировала коммуникации в тылу. Все шоссейные дороги, проходы и долины, по которым шли железнодорожные линии, мосты находились под постоянной угрозой обстрела. До войны в Восточной Корее имелись лишь третьеразрядные шоссейные дороги, по которым редко когда проходили грузовые машины. Но вот началась война, и район стал местом сосредоточения крупных воинских сил. По дорогам непрерывно двигалась артиллерия, мчались легковые машины, грузовики, и часто бывало так, что из-за одной застрявшей повозки образовывались пробки, Водители ругались, пускали в ход кулаки, требуя очистить дорогу, и, чтобы долго не возиться, сообща сбрасывали мешавшую двигаться повозку в кювет. Бывало и хуже — встретятся на узком участке дороги два грузовиками через минуту она оказывается забитой до отказа сотнями грузовых машин с продовольствием и боеприпасами. Счастье, если вражеский самолет не заметит этого скопления. А если заметит? Понавесит тогда в небе осветительных снарядов и давай бомбить, норовя сбросить бомбу в самую гущу...

Фронт каждую секунду расходовал огромное количество боеприпасов. Враг наступал, приходилось отбиваться от него днем и ночью. Бои не стихали. В пище нуждались люди, еды требовали орудия. Малейшая задержка в тылу лихорадила фронт.

Риджуэй отдал приказ авиации держать под своим контролем все пути сообщения в Северной Корее: ни одно зернышко, ни один патрон не должны быть доставлены на фронт! По ночам в небе висели осветительные ракеты и вражеские самолеты кружились над дорогами, выискивая объекты для бомбежки.

Распоряжение поселкового народного комитета гласило: «Дорогу восстанавливать все время, помогать фронту, не задерживать транспорт». [504]

На восстановление дорог были мобилизованы все женщины шахтерского поселка. — Они отправлялись на работу, забирая с собой своих детей.

На митинге Пак Кым Ок вместе с другими женщинами подписала письмо генералу Ким Ир Сену. В письме они дали обязательство:

«...Наши мужья и сыновья ушли на фронт. Обещаем Вам, что отдадим все свои силы делу помощи правительству и нашей армии. Мы заменим на работе мужчин. Веди нас к победе!»

Когда Пак Кым Ок писала письмо, она плакала, слезы капали на бумагу, расплываясь на ней широкими пятнами. Как трудно ей было высказать все то, что просили женщины! Война нарушила счастливую, полную радостей жизнь, расшвыряла людей, отняла у нее мужа. Молодая женщина осталась одна, с ребенком на руках. Горе разлуки, беспокойство о судьбе мужа, кормление ребенка, забота о доме — все свалилось на нее одну. Горе и гнев в этих слезах, но ведь слезами делу не поможешь, ни горя они не уменьшат, ни утешат человека. Только в работе человек находит успокоение.

Пак Кым Ок идет по дороге, глаза ее смотрят вперед. Никто не должен видеть, что она плачет. Она идет, и ей кажется, что дорога уже не такая твердая. Идти мягко, словно дорога устлана ватой. Сначала она недоумевает, но вдруг начинает понимать: нет, это совсем не дорога, просто она так устала, что у нее подкашиваются ноги. Первый испуг проходит. Надо идти прямо, не поддаваться усталости, не дать горю свалить ее. Только не сдаваться, тогда все можно будет вынести.

Перед глазами расстилается унылый зимний пейзаж: бурые каштановые рощи, потемневшие от времени карликовые сосны, холмы. Листья с деревьев опали, ветви ничем не защищены от ледяного ветра, уцелевшие на них кое-где красные плоды кажутся сгустками застывшей крови. Ягоды дикого шиповника с каждым днем все больше краснеют на морозе, словно зерна граната. Дорога усыпана опавшими сосновыми иглами, ветер гонит их во все стороны. Кружатся в воздухе крылатые семена, которые вылетают из еловых шишек, им холодно, беднягам, и, как только они падают на землю, сразу же забираются в щели между камнями или под [505] слой листьев, где ветер не так дует. В сырых местах камни покрыты лишайником, колышется на ветру трава (гуцин, но все это лишено очарования, которое приносит с собой весна, — трава высохла, побурела, стала какой-то грязною, непривлекательной, от которой исходит запах тления. И только наполненные рубиновыми семенами чашечки «конской гривы», напоминающей своим длинным стеблем кипарис, говорят, что жизнь не исчезла, что они несут в себе зародыши новой жизни.

Порывистый ветер со стороны реки надувает розовую блузку; шелковые тесемки, завязанные на груди, трепещут, словно собираются улететь. Придерживая рукой волосы, Пак Кым Ок смотрит, жмурясь от солнца, на противоположный берег. Оправив длинную юбку, путающуюся в ногах, она осторожно переходит мостки, останавливается на большом камне, проверяет, надежно ли держится за спиной ребенок, и идет дальше, к шоссе. Этот участок дороги она проходит молча. Кто знает, о чем она думает? Дорога хорошо ей знакома, так как она приходит сюда по нескольку раз в день, но именно здесь она всякий раз останавливается на секунду молчаливая, ушедшая в свои думы. Здесь, у этого берега, она проводила своего Ен Кым Тхя. Отсюда, с этого камня, видела она, как Ен Кым Тхя забрался в кузов машины. Здесь, на этой реке, она впервые почувствовала, что такое горе, одиночество, думы о родном человеке, страх... Сколько разных чувств сразу опутали ее сердце, заставили ее страдать! Казалось, каждый камень здесь был против нее, каждый камень, о который она спотыкалась, причинял ей боль. Иногда она присаживалась в лесу, брала ребенка на руки, целовала. Она закрывала глаза и видела Ен Кым Тхя. Он шел к ней — высокий, сильный, с красными погонами на плечах. На фуражке сверкала рубиновая звездочка. Он шел к ней, держа в руке цветы, ее любимые цветы, и напевал что-то знакомое-знакомое... Но почему-то вдруг Ен Кым Тхя отворачивался от нее, лез на скалу, хватал автомат и начинал стрелять. Пули кружились вокруг него, словно осы. Что делала она? Осмотревшись по сторонам, она ползла к нему, находила его возле низкорослого каштана, ложилась рядом и начинала подавать патроны. Теперь ей не было страшно даже самое [506] опасное задание. Рядом с ним она чувствовала себя спокойно, — только бы действительно быть рядом, вместе!.. Иногда она спрашивала себя: почему, как это получается, что мужчина может так крепко привязать к себе женское сердце? Она ни на миг не может забыть его, беспокоится о нем больше, чем о себе. Никогда раньше она и не думала, что кто-то другой будет у нее на сердце. Что именно ради него она будет жить, работать, ради него будет терпеть тяготы. Теперь же, наоборот, все это казалось ей совершенно естественным, необходимым. Высказать это чувство словами невозможно. То оно опутывает тебя, словно веревками, то впивается железными когтями, и ты чувствуешь нестерпимую боль. То ласковой, нежной рукой оно гладит твое сердце, то охватывает всю тебя теплом, и ты замираешь от счастья. То оно нашептывает тебе на ухо сладкие, как мед, слова, то заставляет вертеться, как на иголках... Тысячи всевозможных ощущений смешиваются воедино и создают это чувство, — как же ты можешь сказать, что оно собой представляет!

Пожилые мужчины были заняты тяжелой работой, женщины переносили камни и укладывали дорогу. Пак Кым Ок обеими руками накладывала камни в корзину, поднимала ее на голову и относила на шоссе. Шоссе проходило по седловине горы, поэтому приходилось то идти вниз, то взбираться наверх. Дорога была узкая, в некоторых местах заболоченная. Но Пак Кым Ок даже не думала об отдыхе, стараясь работать быстрее всех. Лишь на минуту она останавливалась, чтобы перевести дыхание, и шла за новой корзиной. Ребенок спокойно спал у нее за спиной.

Выбирая камни голыми руками, она разодрала их. Колючие песчинки, попадая под ногти, разъедали кожу. Пальцы были в крови. Но она не прекращала работы. Набрав полную корзину камней, она поднимала ее на голову и снова взбиралась по крутому склону горы на шоссе. Когда шоссе было восстановлено, решили его расширить. Фронт требовал помощи. Чтобы разбить американских чертей, фронт не должен был иметь недостатка в продовольствии и боеприпасах. Очень может быть, что по этому шоссе вернется и ее Ен Кым Тхя... Стараясь представить себе, как по новому шоссе пройдет машина с фронта, она чувствовала, что в руках и [507] ногах прибавляются силы. Она накладывала в корзину еще больше камней, шла еще быстрее. Что еще сделать, чтобы шоссе было проложено скорее? Уйдя в свои думы, она забывала об усталости, не чувствовала боли в окровавленных руках.

В небе показался вражеский самолет. Он сделал круг над новым шоссе и улетел. Через некоторое время воздух задрожал от рокота моторов. Самолет вернулся, приведя с собой четыре бомбардировщика. Обстреляв работавших на дороге людей из пулеметов, самолеты со следующего захода приступили к бомбежке. Люди разбежались кто куда.
Пак Кым Ок бежала, не чувствуя под собой ног. Наконец она рухнула под елью как подкошенная. Отвязав ребенка, она схватила его в объятия, накрыла собой и прижалась лицом к крохотной головке. «Не бойся, маленький мой, мама с тобой, не надо бояться. Бомба нас не тронет...» О своей смерти она не думала, она не боялась ее. Но когда они смогут восстановить теперь дорогу? Найдет ли ее дома Ен Кым Тхя, когда вернется? Ребенок еще и не видел отца, она должна вырастить его сына. Ведь вернутся же счастливые дни!.. Разорвавшимся вблизи снарядом ее осыпало землей. Прижимая к груди ребенка, она побежала, думая спрятаться под скалой, но ее настиг самолет, поливавший дорогу пулеметным огнем. Вся дрожа, она спрыгнула с ребенком в овраг. Наискосок, почти рядом с ней, пролетела бомба.

80

Шоссе с каждым днем все более удлинялось, один его конец упирался в берег Ялуцзяна, другой — все ближе подходил к фронту, где днем и ночью не стихал гром орудий. В это шоссе был вложен их труд, труд женщин, работавших днем и ночью, не зная устали. Дорога разматывалась, словно лента широкого полотна, и люди, работавшие на ней, сновали, подобно ткацким челнокам. Они ткали ее из своего горя, упорства и непокорной воли. Пак Кым Ок ни на что не сетовала, никогда не отказывалась от трудной работы, приходила одной из первых и возвращалась домой только поздно вечером. Хоть бы кто-нибудь видел, чтобы она уронила слезинку! Только когда она думала о родном ей человеке, на [508] глазах у нее наворачивались слезы, но огонь сердца и самоотверженный труд тут же высушивали их. Ее сердце было мягкое, доброе, но в то же время твердое, упрямое. Когда на участке дороги, которую они строили, прошли, не задев друг друга, первые две грузовые машины, Пак Кым Ок почувствовала огромное душевное удовлетворение. Но она ничего не сказала и молча продолжала свое дело, работая до самых сумерек. По дороге домой, уже когда она подходила к речке, воспоминания снова заполнили ее душу. Только теперь она почувствовала во всем теле усталость, никаких сил идти дальше не было. Самым трудным для нее всегда было пройти этот отрезок пути. Отсюда она видела свой крытый соломой домик, двор, канаву, скалистый южный берег речки, ветви ползучего тэна, свисавшие сверху. Тихо плескалась о берег волна. Плакучая ива на берегу, тонкая, еще без листьев, качалась, овеваемая ветром. Здесь, под этой ивой, они когда-то танцевали...

Подойдя к берегу, Пак Кым Ок опустилась на каменную плиту, используемую женщинами при стирке белья. Вода в речке была прозрачная-прозрачная, даже мелкая зыбь не мешала видеть камушки на дне. Два маленьких зеленых рачка гнались друг за другом по кругу. Пак Кым Ок разулась и опустила ноги на дно. Вода была холодная, но ногам стало так приятно... Вымыв их, она стала смотреть, как течение относит взбаламученный ил. Сидела она тихо, не двигаясь, засмотревшись на свое отражение в воде.

Уход за ребенком, работа, тяжелые думы изнуряли ее, и все же не только соседки, но и она сама стала замечать, что все больше хорошеет с наступлением весны. Так раскрывается цветок, омытый утренней росой, — каждый его лепесток сверкает, переливается нежными красками, излучает сияние жизни, дышит. Горячая любовь Пак Кым Ок к жизни, упорный труд, мечты о будущем были озарены тем светом, который шел откуда-то из глубины ее души. Поддайся она горестям, и всему этому наступит конец, она станет жалким, несчастным человеком, калекой, и от ее красоты ничего не останется, она поблекнет. Но разве не течет в ее жилах горячая кровь? Разве не она наполняет соками цветок ее жизни? Она вспомнила тот день, когда ее приняли в Трудовую партию. На шахте тогда началось [509] соревнование. Какой это был день? Раскрасневшаяся, взволнованная, она побежала домой. Вымыв на берегу реки ноги, она поправила прическу, привела себя в порядок и чуть слышно открыла дверь. Ен Кым Тхя осмотрел ее с ног до головы. Он все понял. Схватив ее в объятия, он сжал ее с такой силой, что она чуть не задохнулась, повиснув у него на руках...

Вспомнив об этом, она бросилась домой, словно вспугнутая птица.

Всю ночь она не могла заснуть. Непонятное чувство тревоги все больше путало ее мысли. Переложив ребенка к себе, она прижалась к нему заплаканным лицом. Ей действительно было страшно. Темнота пугала ее, она даже боялась дышать. Почему? Ведь раньше по ночам ей никогда не приходилось испытывать такого чувства. Сколько ночей провела она одна, с ребенком, на теплом кане, прислушиваясь к его спокойному дыханию! Как отдыхала она с ним! Почему сегодня ночь так страшит ее?.. Она уже решила подняться и пойти на шоссе работать, как вдруг в окно постучали.

Испуганная Пак Кым Ок осторожно отворила дверь. Перед ней стоял Ен Кым Тхя.

Ен Кым Тхя остолбенел. Это была она, его жена. Из раскрытой двери на него повеяло родным запахом. Это твой дом, словно говорил этот запах, перед тобой твоя Пак Кым Ок... Однако Ен Кым Тхя стоял на одном месте, словно прикованный к нему, словно душа его покинула тело, и он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Он не верил своим глазам. Неужели это правда, неужели он видит ее?.. Они стояли друг против друга, не в силах раскрыть рта.

Прошло несколько бесконечно долгих секунд. Ен Кым Тхя поднял дрожавшие руки, и в тот же миг она была в его объятиях. Он прижался своим лицом к ее теплому после сна лицу. Прижавшись к мужу всем телом, Пак Кым Ок повисла на нем, теряя последние силы, и беззвучно заплакала. Да и нужно ли было говорить, как она ждала его. Тревога, страх, бесконечные думы, надежда — все то, что связывало ее с этим человеком в дни и ночи бесконечных ожиданий, нахлынуло на нее, и она не выдержала... Он бережно опустил ее на кан.

— Что с тобой, Пак Кым Ок? Я здесь, я вернулся. [510] Ну посмотри же, разве эти не я рядом с тобой? — говорил он, нежно гладя ее голову.

Наконец Пак Кым Ок очнулась, обняла его широкие плечи, обхватила шею и стала целовать. Она словно обезумела. Губы ее дрожали. Она ни о чем не говорила — ни о шоссе, строительство которого занимало все ее мысли, ни о другой работе, ни на что не жаловалась и только целовала и целовала его замерзшее лицо.

— Ой, что я делаю! — вдруг спохватилась она, устыдившись. — Ты ведь еще не видел нашего ребенка.

Она встала, чтобы зажечь лампу, и подошла к ребенку. Чувство невыразимого счастья опьянило ее. Лампа дрожала у нее в руках, на лице блуждала довольная улыбка. Ен Кым Тхя осторожно прикоснулся к личику ребенка кончиками пальцев.

— Погладь его, — зашептала Пак Кым Ок. — Он такой же, как и ты. Ну же! Ты посмотри, какой он гладенький. — И вдруг, вспомнив что-то, вскрикнула:

— Ой! Поиграй с ним, я приготовлю тебе поесть.

— Не надо, — задержал он ее.

— Как это можно, ты ведь голодный?

— Можно, все можно. Я вижу тебя, и мне ничего больше не нужно. Я совсем не голоден.

Он привлек ее к себе, Пак Кым Ок послушно села рядом.

— Ты... ты ненадолго? — чуть слышно спросила она.

— Скоро должен буду уйти.

Она прижалась к нему, крепко обняла.

— Как я тебя ждала!

— Я знаю. Да и мог ли я не знать этого!..
Проснулась Пак Кым Ок от страшного взрыва.

Больше года она не спала так крепко, так спокойно, так безмятежно, как сегодня, поэтому сначала ничего не поняла. Взрыв повторился. На этот раз он был еще сильнее, весь ее маленький домик закачался. С потолка посыпались пыль, комочки земли. Она вскочила с кана и выглянула в щелочку, проделанную в оклеенном бумагой окне: над поселком вздымалось пламя пожара. Взрывы следовали один за другим. Самолеты пролетали над их домиком и, отбомбившись, взмывали в небо. Она решила, что самолеты бомбят шахту. Она взглянула на Ен Кым Тхя — привычный к фронтовой жизни, он спал, даже взрывы бомб рядом с ним не могли его разбудить. [511]

В одном платье Пак Кым Ок выбежала на улицу. В зареве пожара она увидела, что люди бегут в ту сторону, где горит огонь... Пак Кым Ок побежала за ними, но ее остановила старуха, волочившая лопату.

— Ты что будешь делать с пустыми руками? Хоть что-нибудь возьми!

Только сейчас Пак Кым Ок сообразила, что она действительно ничего не захватила с собой. Вернувшись домой, она нашла лопату и побежала на пожар.

Горела не шахта. Самолеты подвергли бомбардировке шоссе. Прямым попаданием была уничтожена грузовая машина, останки которой догорали. В огне сгорели водитель и несколько бойцов. А сзади уже скопилось большое количество машин. Водители нервничали; просили скорее исправить дорогу. Пак Кым Ок с другими женщинами работала на засыпке воронки, когда к ней подбежал один из шоферов. Взяв у нее лопату, он велел ей пойти отдыхать, но Пак Кым Ок не послушалась его. Выбежав из толпы, разбиравшей дорогу, она стала носить камни. Она ни о чем не думала: Ен Кым Тхя и ребенок дома, оба спокойно спят. Набрав в подол юбки кучу камней, она поднималась на шоссе, высыпала камни в воронку и бежала за новыми. У нее было такое чувство, словно сама участвует в бою.

Прошло семь дней. Отпуск Ен Кым Тхя заканчивался; Он сидел рядом с женой на теплом кане, крепко прижимая ее к груди своими сильными руками, и целовал, целовал, не имея сил сказать хотя бы слово. Да и нужны ли они были сейчас, эти слова? Что могли они добавить ко всему сказанному? Война еще продолжается, и он должен уходить, нужно терпеть, запрятать горе на самом донышке сердца, только по этому пути можно идти. Все это он сказал своими горячими поцелуями, объятиями, и Пак Кым Ок отвечала ему тем же. Потом он взял на руки ребенка, чтобы поцеловать и его. Ребенок спал. Сердце Ен Кым Тхя сжалось от боли,

— Оставайся с мамой, маленький. Ждите меня...

Вдруг он услышал всхлипывание и быстро обернулся.

— Пак Кым Ок? Ты плачешь?

— Нет,- ответила она тихо и улыбнулась.

— Не надо плакать, — как можно ласковее сказал он, утешая ее. — Пора уже привыкнуть, не в первый раз расстаемся. Нехорошо, когда человек плачет. [512]

Пак Кым Ок потянула мужа за руку и поднесла ее к своему лицу.

— Вот, смотри.

Ен Кым Тхя дотронулся пальцами до ее глаз. Они были влажными. Когда он обнял ее, она уже не могла удержать слез.

— Ложись, поспи, — сказала она сквозь слезы.

— Не спится... Посидим вот так вдвоем. Еще вся ночь впереди.

— Устанешь ведь завтра, пока дойдешь.

— Ничего. Сейчас мне трудно.

— Я всегда тебя вспоминала. Помнишь?..

— Не надо о том, что было. Подумаем о будущем. Знаешь, как будет хорошо, когда разобьем американцев?..

Стало светать. В окно скользнул луч утреннего солнца и остановился на лице Пак Кым Ок. Щеки ее были пунцовые, словно два удивительных цветка. Ен Кым Тхя осторожно сел, ему не хотелось будить ее. Никогда еще он не видел ее такой красивой.

Пак Кым Ок проснулась сразу.

— Уже светло? — удивленно вскинула она брови.

— А ты думала?

— Мне показалось, что это ты дуешь мне в лицо, чтобы разбудить. Тепло-тепло стало. — Улыбка у нее была довольная, счастливая. — А ты все смотрел на меня?

— Любовался тобой. Какая ты красивая!

— Неправда... — Она закрыла лицо руками, но Ен Кым Тхя отнял их.

— Правда. Я даже загляделся. Ты такая красивая...

Краска стыда залила лицо Пак Кым Ок. Она зажмурила глаза, словно от счастья, которое только сейчас раскрылось перед ней. Нет, она увидела это счастье не в том, что он сказал ей; а в его улыбке, в повороте головы. Пак Кым Ок все это поняла и почувствовала сердцем. Прижавшись к нему, она взволнованно зашептала:

— Скорее бы, скорее бы уж закончилась война!..

Как только рядом с ним загремели гусеницы танка, он вскочил на ноги и с криком «ура!» бросился вперед. [513] И тотчас весь лес, словно по команде, огласился могучим победным криком:

— Ур-ра!..

Людская волна хлынула на поле и покатилась, клокочущая, бурлящая, навстречу «врагу». Ен Кыт Тхя чувствовал, что все его тело наполняется силой. Он забыл обо всем. Мелькали, оставаясь позади, горы, поля, лес, а он все бежал и бежал, увлекая за собой бойцов.

Политком, командир корпуса, Юн Тя Ги, прильнув к биноклям, смотрели, как развертывалась атака. Ряды бойцов двигались цепью вперед, не задерживаясь ни на секунду.

— Молодцы! — восхищенно сказал комиссар. — Вот это ярость! Глядите, они уже взялись за гранаты. Сейчас начнется рукопашная.

Впереди всех бежал Ен Кым Тхя; в бинокль было хорошо видно, как он взмахнул рукой своим бойцам, очевидно, передавая команду. Бой развивался в глубине обороны «противника». Его взвод то делился на отдельные группы и бойцы уверенно действовали в одиночку, то собирались в линию и вырывались вперед, словно стремительные стрелы.

Учения завершились только после полудня и продолжались в общей сложности шесть часов.

Командир корпуса дал рукой знак собирать войска.

Командиры, наблюдавшие за боем с холма, спустились вниз. Войска направлялись в лес, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок. Командиру корпуса и политкому захотелось посмотреть, как себя чувствуют бойцы. Бойцы были с ног до головы облеплены грязью, но настроение у всех было бодрое, приподнятое.

Около отдыхавшей группы бойцов командир корпуса остановился.

— Откуда родом, товарищ?

— Из Ганвэндо, товарищ комкор, — бодро ответил один боец.

— А ты?

— Из Букхайдо...

Бойцы стояли прямо, смело смотря в глаза командиру корпуса.

— Когда пришел в армию?

— В прошлом году, в мае.

— Привык к армейской жизни? [514]

— Привык, — весело улыбнулся боец.

— Привыкать надо, — серьезным тоном сказал Пак Хен Ен, словно разговаривал с самим собой. — Каждый человек должен служить родине. Так?

Так точно, товарищ комкор!

— Всем нам нужен мир, но его нужно завоевать. Если войну не остановить, она поползет по всему свету, как сорная трава. Мира не ждут, — с этими словами Пак Хен Ен подошел к группе бойцов, среди которых увидел Ен Кым Тхя. — Верно я говорю?

Ен Кым Тхя вытянулся. Лицо его было потное, он даже не успел вытереть его.

— Верно, товарищ командир корпуса!

Бравый вид Ен Кым Тхя напомнил комкору недавнее прошлое, когда шахтерская дивизия еще только формировалась, первые бои, показавшие силу рабочего класса, внушительные удары по врагу. Молодые, еще не обстрелянные бойцы и виду не подавали, что им страшно. Даже в самой сложной обстановке они держались уверенно, готовые выполнить любое его приказание.

— Да-а, товарищей твоих мало осталось. В дивизии сейчас...

— Немного, товарищ командир корпуса, — сдержанно ответил Ел Кым Тхя.

— А помнишь Нактонганское сражение?

— Как же, конечно, помню... — Ен Кым Тхя сказал это, чувствуя гордость за свои слова. Глаза его заблестели.

— Где же теперь те трое?

Ен Кым Тхя опустил голову.

— Один я остался...

Каждый раз, встречая старых бойцов, ветеранов дивизии, Пак Хен Ен неудержимо тянулся к ним.

— Помнишь, как там было, на Нактонгане? — Его глаза повлажнели. Внутреннее волнение не давало ему говорить. — Да-а, Нактонган! Какая красивая река! Глубокая, широкая. Изумруд!..

Нактонган Пак Хен Ен полюбил сразу, как только увидел эту красавицу реку. В первом же сражении они нанесли лисынмановским и американским войскам сокрушительный удар. Без особого труда они гнали противника до самого Нактонгана, где нанесли ему второй [515] удар. Если бы американцы не высадили десантов в Инчхоне и Вонсане, остатки разбитых лисынмановских войск были бы сброшены в море. Последний бой оставил в его памяти неизгладимое впечатление. Он не мог забыть ни Нактонгана, ни моря, которое было перед глазами.

Он махнул рукой Юн Тя Ги, стоявшему в ожидании дальнейших распоряжений.

— Ведите войска по домам!

Длинной цепочкой войска вытягивались на дорогу. Вместе с пехотой шли танки, артиллерия. Дорога то круто поднималась по склону горы, то шла вниз. Бойцы дружно пели походные песни.

Пак Хен Ен сел в маленький «джип». Машина медленно пробиралась вслед за танками и пехотой. После напряженных корпусных учений, продолжавшихся весь день, на душе у него снова было тяжело. Видя тихие, безлюдные деревушки, прижавшиеся к горам, влажную, оттаявшую землю, дождавшуюся наконец весны и сменившую белый саван на другой наряд, говоривший о жизни, о цветах, которыми скоро запестрят поля, он думал о другом — о гигантской мрачной тени войны, которая нависла над ними, о грохоте стали, дыме пожарищ, о бактериях, сбрасываемых врагам на эту землю... Глаза его неподвижно смотрели вдаль, в ту сторону, где за горами простирался бескрайний синий Тихий океан. Там, за океаном, была Америка — очаг войны.

81

Ночь. Дует ветер, протяжно завывая в лесу.

В штабе корпуса получен приказ. Американцы проводят учения с применением атомного оружия. Войска на фронте осуществляют перегруппировку, части второго эшелона перебрасываются на передний край. Очевидно, наступление начнется после того, как атомная бомба будет сброшена. На аэродромах и посадочных площадках сосредоточено большое количество самолетов, которые должны будут сбросить в тылу парашютные войска и танки. Во взаимодействии с наступающими на фронте войсками они будут обеспечивать прорыв и окружение обороняющихся частей... [516]

Люди засуетились. Телеграфный аппарат не переставал отбивать дробь. Заработали походные рации.

Заседание военного совета закончилось быстро. Юркие вездеходики один за другим покинули деревню, в которой размещался штаб корпуса, и вылетели на шоссе на полной скорости.

Войска начали сосредоточиваться.

В лесу, где собирались на построение части дивизии Юн Тя Ги, звонкий голос запел:

Ветер вьюжный, ты всю землю и горы обшарил,
Ночь угрюмая, ты подолгу таилась в лесах,
Кто из вас назовет нам бойца, о котором
Партизанская слава и поныне у всех на устах?
- Ответим, ответим мы всем: Это наш генерал Ким Ир Сен!..

От этого дружного многоголосого возгласа вздрогнула ночь, задрожали горы и леса. Ен Кым Тхя обернулся и метнул стремительный взгляд на свой взвод. Бойцы стояли не шелохнувшись.

К войскам вышли командир дивизии Юн Тя Ги и комиссар Цой Сан Кэм.

Войска выступили на юг. Холодный ветер сметал с дороги последние остатки снега. Шли молча. Но даже в этом молчании чувствовалось огромное возбуждение, люди не хотели нарушать строгого порядка движения колонны. Горы, заболоченные рисовые поля остались позади. Ветер доносил с полей пьянящий аромат земли, весна начала свой стремительный бег по дорогам Кореи. Никто не оборачивался. Вперед, только вперед! Родная земля должна быть вся очищена от врага, до последней пяди!

82

Снаружи постучали, кто-то попросил разрешения войти. Разбуженный стуком, Шан Чжи-ин быстро встал.

— Да?
Вошел ординарец, вручивший ему пухлое письмо. Шан Чжи-ина в жар бросило, как только он увидел на конверте знакомый почерк. Четыре месяца! Четыре месяца он ждал этого письма, и вот оно! Наконец-то! Руки у него дрожали, он долго не мог овладеть собой и заставить себя вскрыть конверт. Четыре месяца! Как пережил он эти четыре месяца, вряд ли он мог теперь вспомнить. [517] В памяти возникло другое — момент расставания. Они идут вдвоем по лесу, держась за руки, а сосновый лес такой красивый, такой обворожительный... Вдруг лес исчезает и вместо него он видит картину пожарища: огромные деревья, выдернутые с корнем силой взрыва, валяются обугленные на земле, словно по ней прошелся бурелом; тоненькая, до боли знакомая фигурка в белом мечется в дыму, в огне, среди наваленных деревьев, зовет его...

Налет на госпиталь вражеская авиация совершила на рассвете. Когда люди, испуганные взрывами и еще не понимающие спросонок, что же произошло, выбежали на улицу, бомбы падали уже на территории госпиталя. Огнем была охвачена землянка, в которой разместилась хирургическая. Выздоравливающие и легкораненые успели выбежать; раздирающие душу крики доносились из отделения для тяжелораненых. Ван Шу-цинь побежала туда. В палате уже находились врач, сестры, санитары с носилками. Все спешили, стараясь поскорее вынести больных. Огонь, вызванный вылитым на землянку горящим напалмом, быстро расползался во все стороны, языки пламени облизывали уже верхушки сосен. Словно гигантская змея, струя огня извивалась, шипела, поглощая все, что попадалось ей на пути. Бомбежка продолжалась, самолеты, идя на бреющем полете, обстреливали мечущихся людей из пулеметов. Остановившись на миг в дверях, Ван Шу-цинь увидела своего раненого — он судорожно сжимал спинку кровати, не имея сил подняться. Его глаза смотрели на нее с мольбой и ужасом. Раздумывать было некогда. Она опустилась рядом с, ним на корточки и крикнула:

— Берись за шею. Ну, скорее! Я отнесу тебя... Раненый сокрушенно замотал головой — что могла сделать с ним эта маленькая, худенькая женщина, разве у нее хватит сил? Ван Шу-цинь заволновалась. Чего он думает, этот верзила! Она посмотрела на него злым взглядом и прикрикнула так, что парень весь сжался. — А ну!

И, схватив его за руку, заставила делать то, что она прикажет. С большим трудом ей удалось взвалить раненого себе на спину. Бежала она с одной мыслью: скорее отнести раненого в безопасное место и вернуться назад — в палате остались еще раненые. [518]

— Ты куда бежишь сломя голову? Сюда! — окликнули ее.

Она оглянулась и увидела санитара, который нес на себе раненого. Санитар показал ей, куда нужно идти. Это было узкое ущелье, надежно укрывающее от бомбежки. Здесь была вода, можно было хорошо устроить раненых и не было этого страшного огня. Осторожно опустив раненого на камень, она сказала:

— Не бойся, товарищ, я скоро вернусь. Там еще есть раненые.

И побежала. Лес был окутан плотным дымом, трещали охваченные огнем деревья, разбрасывая вокруг себя тучи искр, в нос бил острый запах смолы. Ван Шу-цинь бежала, на ходу поправляя выбившиеся из-под косынки волосы. В палате для тяжелораненых она натолкнулась на больного, уже успевшего добраться до двери. Он стоял на одной ноге, держась за дверную филенку, и растерянным взглядом смотрел, как бушует огонь.

— Скорее, давай! — заторопила его Ван Шу-цинь, подбежав, и подставила свою спину. Она сама не понимала, откуда у нее взялись силы. — Нет, нет, не так. Обхвати меня за шею, сильнее!..

Раненый бессильно повис на ней, вцепившись в халат сзади. Ворот халата стал давить ей шею, она с трудом дышала, лицо от натуги налилось кровью. Придерживая раненого обеими руками, она побежала по горящей земле.

Через минуту она снова была около землянки. Она никого ни о чем не спрашивала, ни на что не обращала внимания. Нужно было скорее спасать людей. Семеро раненых уже были вынесены ею в ущелье. Последним был боец, обгоревший во время взрыва снаряда с напалмом. Его лицо и голова были забинтованы, он ничего не видел. Несла она его на себе из последних сил. В это время поблизости разорвался снаряд, взрывной волной ее опрокинуло наземь и засыпало землей. Схватив раненого за руку, она вскочила и быстро заговорила:

— Не обращай внимания, ничего не случилось. Давай!..

С трудом взвалив его на спину, она пошла дальше. До ущелья было уже недалеко. Но тут совсем рядом разорвалась еще одна бомба. Самолеты бомбили [519] госпиталь на втором заходе, бомбы густо ложились в районе операционной и хирургической. Сзади кто-то закричал сдавленным голосом:

— Правее, правее держись! Поднимайся на гору!..

Ван Шу-цинь ничего не видела впереди себя. Она шла, словно в темноте, все время то на кого-то натыкаясь, то спотыкаясь о камни, о горящие бревна. Сзади что-то кричали, но что именно — разобрать она не могла. Подниматься по крутой горе у нее не было сил. Возможно, ей было бы легче идти, цепляясь руками за ветви деревьев, но обе руки были заняты. Ноги у нее подкашивались. Ей казалось, что она не имеет в них никакой опоры.

— Держись, товарищ, крепче, — все время повторяла она.

Бомба, которая только что разорвалась рядом с ней,, отняла у нее последние силы. А как они нужны были ей сейчас! Идти она уже не могла. Она ползла на животе, одной рукой поддерживая раненого, другой цепляясь за корни деревьев. Иногда ей удавалось упереться одной или двумя ногами во что-нибудь твердое, и тогда ползти было легче, но она сама чувствовала, что ее усилия не дают ощутимого результата. Позвать кого-нибудь на помощь? Для этого нужно было оставить раненого, а этого сделать она не могла. Она понимала, что тогда сама не сможет сделать ни одного движения и останется лежать совершенно беззащитная. Раненый придавал ей силы, ее поддерживало сознание того, что она несет за него ответственность. Наконец ей удалось доползти до кустов. Ноги все чаще нащупывали себе опору, и она могла подтянуться на несколько сантиметров вперед. Чтобы не вскрикнуть, она прикусила нижнюю губу. «Держись, товарищ!..» И вдруг Ван Шу-цинь услышала нарастающий вой, от которого вся кровь застыла в жилах. Надо было бежать, но у нее не было никаких сил даже для того, чтобы подняться. Она лишь успела крикнуть: «Не бойся, товарищ!» — и навалилась на раненого всей тяжестью своего тела. В этот момент впереди раздался взрыв и их заволокло дымом, огнем, засыпало землей. Все это произошло в одно мгновенье, раненый даже не успел перевернуться, чтобы закрыть Ван Шу-цинь. Он лишь почувствовал, как все ее тело вздрогнуло и сразу обмякло. Тонкая горячая струйка потекла на его шею. [520] Он все понял. Обняв ее обеими руками, он пронзительно закричал.

Ван Шу-цинь помнила одно — в глазах все померкло и что-то тяжелое ударило ее по голове. Когда к ней подбежали санитары, она была без сознания. Она лежала тихая, спокойная, словно во сне, словно этот взрыв освободил ее от многодневной усталости и она получила, наконец, долгожданный отдых. Лицо у нее было бледное, глаза, закрыты, выражение умиротворенное. Бывает ведь так: сидит человек за столом, работает, и вдруг им овладевает дрёма, жизнь оставляет его; но стоит ему очнуться, как жизнь снова возвращается и он работает как ни в чем не бывало... Когда Ван Шу-цинь укладывали на носилки, она была в глубоком обмороке. Потом ее переложили в кузов машины. Она ничего этого не чувствовала. Машина тронулась. На миг ей показалось, что она плывет куда-то на пароходе, но тут же снова впала в забытье. На следующий день ехавшие с ней в машине люди заметили у нее на ресницах две слезинки. Возможно, на какой-то миг она очнулась и пришла в сознание, но когда ее стали звать, она не ответила. На одном участке дороги машину стало сильно трясти, и Ван Шу-цинь вдруг открыла глаза. Над ней было небо. Звезды бежали от нее назад, мелькали рядом горы, леса... Она слабо пошевелила головой. Где она? Что с ней происходит?.. Потом она опять потеряла сознание. А машина все шла и шла на север. Ее снова стало трясти. От боли Ван Шу-цинь очнулась. В это мгновение в ее мозгу, словно в калейдоскопе, замелькали какие-то обрывки воспоминаний: работа, раненые, Мао-мао, Шан Чжи-ин, родина... Все эти воспоминания непрерывно возвращались. То они появлялись врозь, то вместе, но когда она хотела ухватиться за что-нибудь одно, поближе присмотреться к нему, оно сразу исчезало. Ее мысль не могла сосредоточиться на одном, словно ее голова была расколота на несколько кусков и каждый кусок отражал что-то свое, запечатленное и сохранившееся у него в памяти.

В таком состоянии Ван Шу-цинь и привезли на родину. В госпитале она находилась целых четыре месяца. Написать Шан Чжи-ину обо всем, что с ней случилось, она боялась: это будет для него тяжелым ударом, он уже достаточно перетерпел из-за нее. Но и не написать [521] она не могла: что он будет думать? О том, что он был в уничтоженном бомбардировкой лесу, она не знала... С каждым днем она чувствовала себя все более беспокойно. А тут еще американцы начали бактериологическую войну. В конце концов она решилась и села за письмо.

Вместе с письмом Ван Шу-цинь военно-полевая почта доставила Шан Чжи-ину целую кучу писем. Сколько в них было мыслей и ласковых слов матерей и жен, сколько проклятий честных людей труда в адрес американского правительства, покрывшего себя позором за свои преступные, направленные против гуманности, действия!

83

«Чжи-ин, родной, здравствуй!

Я все время думаю о тебе. Эти четыре месяца были для меня, словно четыре года. Я не хотела сообщать тебе, что была ранена, — ты так устаешь на работе. Мне не хотелось доставлять тебе огорчения. Но ведь ты знаешь... Я плохо сплю, думаю о Корее, о тебе. Как ты себя чувствуешь? Как все наши товарищи? Американцы злобствуют. Люди в тылу работают днем и ночью. Медицинские работники во всех больших городах требуют, чтобы их отправили на фронт. Чжи-ин, сообщи мне, что тебе надо. Если бы у меня были крылья, я полетела бы к тебе, родной мой...»

От волнения Шан Чжи-ин долго не мог прийти в себя. Но когда, наконец, он собрался с мыслями и решил засесть за ответное письмо, по телефону передали распоряжение из штаба дивизии. Положив трубку, он тут же снял ее и вызвал Инь Цин-си.

— Дружище, едешь в Аньдун за новыми орудиями. Новых образцов, понимаешь ты это? Народ на родине на свои трудовые сбережения купил, чтобы подарить нам. Поедешь один. Все узнаешь в Аньдунском управлении.

Он хотел представить себе выражение лица Инь Цин-си в этот момент, но тот уже вбежал сам, раскрасневшийся, возбужденный, еле переводя дыхание.

— Ты откуда узнал это?

— А что, разве плохо?

— Это правда? [522]

Кто на фронте не завидовал тем, кому выпадало счастье отправиться на родину! Инь Цин-си просто не осмеливался верить своей счастливой судьбе. Он смотрел на Шан Чжи-ина во все глаза,

— Выезжаешь немедленно!

Удивление сменилось радостью. Он понял, что Шан Чжи-ин не шутит.

— Что нужно с собой брать?

— Подожди минутку. — Шан Чжи-ин подошел к столу и через несколько минут вручил ему письмо. — Передашь его ей. Адрес на конверте.

Инь Цин-си улыбнулся.

— Все будет в порядке. — Теперь он мог только улыбаться, все казалось ему безоблачным, легко доступным.

— Если тебе удастся выкроить время, навести ее сам.

Он задумался и подсчитал на пальцах:

— Сегодня, завтра, послезавтра. Послезавтра вечером ты будешь в Аньдуне. Сколько времени думаешь пробыть там? — И, не ожидая ответа, сам сказал:

— Долго не задерживайся. Весеннее наступление противника вот-вот может начаться. Американцы сами видят, что бактериологическая война гроша ломаного не стоит. Эти мухи, блохи и мыши заменить солдат не могут. И мы ждать не можем. Но я не против, чтобы ты провелтам дня два. Все-таки столько времени не был на родине!

Инь Цин-си покраснел.

— Ну, это не так уж важно, — смущенно развел он руками. — Главное работа. Какие еще будут распоряжения?

— Только одно — собирайся и поезжай.

Поднимаясь из укрытия КП полка на поверхность, Инь Цин-си слышал, как политком сказал Шан Чжи-ину: «Вот счастливчик!» Он действительно чувствовал себя сейчас счастливчиком... В батальоне ему не сиделось — утомительным было ждать наступления сумерек! Совещание с командирами продолжалось недолго, обязанности между ними на время своего отсутствия он распределил, однако отправляться было еще рано, и он решил сходить на позиции. Солнце медленно клонилось к западу. Осмотрев орудия, он направился к бойцам. [523] Потери в ротах были довольно ощутимые. Из строя выбыло четыре орудия, однако порядок чувствовался во всем.

— Как, товарищи, есть письма домой? — спросил он подходя.

— Есть. А вы на родину собираетесь, товарищ комбат?

— Еду. Новые орудия для нас получать.

Новость сразу облетела все роты. Пока Инь Цин-си обходил позиции, ему было вручено несколько десятков писем. Люди смотрели на него, не скрывая завистливых взоров, бежали за ним, обгоняя друг друга.

— Товарищ комбат, передайте привет родине, о здоровье наших справьтесь.

— А как посоветуешь справляться? Каждого, кого встречу, спрашивать?

— Вы только посмотрите все как следует. Вернетесь — расскажете нам.

— Обязательно посмотрите, какие виды на урожай, товарищ комбат.

— В Пекине тоже будете?

— Нет, только до Аньдуна еду.

— Ялуцзян увидите. В Аньдуне жарко теперь, американцы бомбят... Все осмотрите внимательно.

— О родине думаете, ребята! — вздохнул Инь Цин-си. На миг у него возникла мысль отказаться от поездки и послать вместо себя кого-нибудь из бойцов. Но разве можно было упустить такой случай! Ведь он увидит все своими глазами!

Перед сумерками к штабу батальона подкатил «джип». Инь Цин-си ничего с собой не взял, кроме шинели. Забравшись на сиденье рядом с шофером, он осмотрелся по сторонам испросил связного:

— Ничего не забыл?

— Ничего.

Он обернулся к водителю:

— Поехали!

Сумерки сгущались, ночь вступала в свои права. Машина мчалась по шоссе, как на крыльях. Горы по обеим сторонам дороги отодвигались назад со стремительной быстротой. Они неслись навстречу, словно распластанные крылья гигантской черной птицы, перед самой машиной делали взмах и исчезали, чтобы уступить место [524] новым. Инь Цин-си смотрел по сторонам, стараясь увидеть знакомые места, но не находил их. Дорога изменила свой облик. Не было узкого проселка, перед ними простиралось широкое, добротное шоссе, по которому можно было мчаться на полной скорости. Иначе выглядели и горы по обеим сторонам шоссе, нигде не было видно следов ран, оставшихся в памяти с прошлого года, они оделись в новый наряд. Навстречу летел мягкий, чуточку влажный ветер. Весна! Инь Цин-си дышал полной грудью. Он все еще думал о том счастье, которое выпало ему нежданно-негаданно. Если бы ему сказали о предстоящем отъезде неделю тому назад, он бы всю неделю не находил себе места, он бы не мог спать. Да что там говорить, когда даже сегодня он весь день сам не свой и сам не понимает, что с ним делается!

На изгибе шоссе стоял пост противовоздушной обороны. Таких постов тоже не было в прошлом году, когда они двигались к фронту.

— Что за деревня, товарищ? — спросил Инь Цин-си у постового, высунувшись из машины.

— Хёнри.

— Впереди, значит, Сепхори?

— Так точно.

Шоссе втянулось в узкое ущелье, за которым начинался подъем в гору. Впереди простиралась широкая полоса тумана, до Северного Хангана оставались считанные километры. В прошлом году, когда они переправлялись здесь через него, противник бомбил переправу при свете осветительных ракет. Сегодня здесь все было тихо, спокойно. По дороге навстречу все время шли машины, лишь на короткий миг включая фары. Неприятельских самолетов почти не было видно.

— За сколько дней сможем добраться до Аньдуна? — спросил он водителя.

Он знал, что дорога до Аньдуна отнимает три дня, но спросил непроизвольно, думая в это время о родине, которую уже видел в своем воображении.

Водитель понял состояние комбата;

— За два.

— За два? — удивился Инь Цин-си. — Обычно ведь уходит...

— За два тоже можно. Дорога хорошая.

Не снижая скорости, «джип» перевалил Чхелъен, [525] Синкосан и теперь шел довольно широким оврагом Мадзёнри. Еще один поворот, и они въехали на дорогу, которая вела к городу Яндок. Она шла по узкому длинному ущелью рядом с железнодорожной линией. Никаких следов прошлогодней бомбежки этого ущелья Инь Цин-си не заметил, хотя хорошо помнил, как оно выглядело, когда они здесь проходили. Увидя паровоз, тащивший за собой длинный состав, он по-настоящему обрадовался. Но в это время послышался сигнал воздушной тревоги, оповестивший о приближении вражеских самолетов. Больше всего Инь Цин-си испугался за железнодорожный состав. На насыпи разорвалась первая бомба. В небо взметнулся столб дыма. Инь Цин-си смотрел на этот дым, дрожа всем телом, он был уверен, что состав вот-вот покатится с насыпи. Но прошло не больше минуты, и до его слуха донесся протяжный гудок. Вскоре из дыма и огня показался сам паровоз. Он шел вперед, не снижая скорости, дробно стучали колеса вагонов...

— Война!.. — тяжело вздохнул Инь Цин-си, устало откидываясь на спинку сиденья.

Когда он впервые прибыл в Корею, ему казалось, что эта война ничем, собственно говоря, не отличается от тех, в которых ему уже приходилось участвовать, разве только более жестоким характером. В действительности все оказалось совсем не так, как он думал. Две силы стояли одна против другой. Враг разрушал, народ строил — восстанавливал и расширял дороги, проводил новые, удлинял железнодорожные пути. Куда шла война, туда тянулись дороги, шли воинские составы, фронт и тыл были единым, огромным, ни с чем не сравнимым механизмом, который работал четко, как часы. Таких перемен он даже представить себе не мог,

На второй день Инь Цин-си встретил по пути части Народной армии Кореи, двигавшиеся к фронту. Машина замедлила ход, дорога была забита. Узнав, что это те самые войска, которые они сменили в прошлом году, Инь Цин-си оторопел. Что значит на один день оторваться от своих, оказаться наедине с самим собой! Человек становится слепым, глухим, он ничего не знает... Неужели сегодня ночью на фронте произошло новое изменение? Корейцы совершают марш или у них какое-нибудь [526] особое задание? Пехота, артиллерия, танки... Разве он не вчера покинул свой полк?.. Нет, он все равно не может возвращаться, не имеет права. Вскочив в машину, он спросил шофера:

— Можно еще быстрее?

Водитель кивнул головой.

Инь Цин-си сунул ему в рот сигарету и поднес горящую спичку. Водитель усмехнулся: он понял нехитрый маневр комбата,

Промелькнули Тэдонган, Чэнчзнган, Сунчэн. Далеко позади остался Восточный фронт. Начинался холмистый район Западного побережья. На горизонте засияла длинная цепочка электрических огней.

84

Инь Цин-си не мог спокойно сидеть, он готов был выскочить на дорогу и бежать, обгоняя машину.

«Родина! Ты по-прежнему сияешь светом электрических огней! Мы охотно примем на себя любую кару, только бы ты была всегда такой!..»

Его глаза наполнились слезами; чем больше он тер их, тем больше их становилось, и в то же время счастливая улыбка не сходила с его лица. Впереди был Аньдун.

Из маленького деревянного домика на берегу реки вышли два бойца. Один был с отличительными знаками погранвойск корейской Народной армии, второй — в форме китайских народных добровольцев. Кореец взмахнул красным флажком, машина остановилась. На чалась проверка документов, номера машины, числа пассажиров... Убедившись в правильности документов, проверяющий велел Инь Цин-си и водителю выйти из машины; откуда-то выбежали три девушки в белых халатах и марлевых повязках, наполовину закрывавших лица. Они проверили справки о противоэпидемических прививках, потом опрыскали машину и багаж дезинфекционной жидкостью и разрешили ехать дальше.

Сразу же за Ялуцзяном начиналась городская улица. Странно было видеть ее, застроенную бесконечным множеством домов, после только что оставленных гор. Чем-то родным повеяло от них, дорогим и близким сердцу. Город мирно спал. [527]

— Куда? — спросил водитель. — В гарнизонную гостиницу?

— Не-ет, — протянул Инь Цин-си. — Сперва посмотрим на орудия. — Он действительно думал теперь о них.

«Джип» проскочил еще несколько улиц, обогнул сторожевую башню, наконец остановился у входа в большое здание. Инь Цин-си передал свои документы и прошел внутрь. Вдоль стен, по комнатам почти всюду спали люди. Бодрствовали только дежурные. Быстро оформив документы, дежурный офицер повел Инь Цин-си во двор.

Такого количества орудий Инь Цин-си никогда еще не видел. Они стояли бесконечными рядами, укрытые от дождя брезентом. Откинув брезент в одном месте, дежурный офицер самодовольно посмотрел на Инь Цин-си. Орудия были совершенно новенькие, отливавшие зеленой краской, словно лак. На стволе первого орудия были выведены четкие иероглифы: «Сопротивление Америке, помощь Корее. Защитим свои дома, отстоим родину!» Инь Цин-си нежно дотронулся одной рукой до ствола... Каждое орудие он осматривал придирчиво, со всех сторон, все больше и больше восхищаясь. Он совсем забыл о том, что только что с фронта, что находится в Аньдуне, у себя на родине. Грозные, величественные орудия оттеснили все другие мысли, словно в каждом из них была его душа. Он почувствовал какую-то особую гордость, у него словно выросли силы, энергия, понимание самого себя. Каких трудов стоило людям получить эти орудия, на них они возлагали все свои надежды, им отдавали всю свою волю, свои жизни... Он обходил орудия, словно строй почетного караула, подолгу задерживаясь у каждого, пока сопровождавший его офицер не спросил:

— У тебя уже есть место, где переночевать?

Только теперь Инь Цин-си спохватился, что ему действительно еще нужно получить койку в гостинице. Вскочив в машину, он растолкал дремавшего водителя.

— Уснул? Поехали в гостиницу.

Машина выехала на тихую улицу...

Было уже утро, когда Инь Цин-си проснулся. Больше спать ему не хотелось, и, встав с постели, он распахнул окно. В комнату ворвался шум большого города. Ласково светило весеннее солнце, город просыпался, согретый розовыми лучами. Шумел на все голоса базар, [528] кричали разносчики товаров, зазывая покупателей, весело гудели паровозные гудки. И вдруг в эти голоса ворвался сигнал воздушной тревоги. Город сразу изменил свой облик. Когда Инь Цин-си выбежал на улицу, в небе уже слышался приближающийся рев моторов. Прятаться в щель он не захотел и остался наблюдать за действиями самолетов. В это время высоко в голубом небе родины вверх потянулось несколько белоснежных нитей, на заостренных концах которых в лучах солнца сверкали маленькие, как стрекозки, серебряные ласточки. Они забирались все выше, выше, пока сделались совсем невидимыми. Инь Цин-си насчитал пятьдесят самолетов — пятьдесят реактивных самолетов, о которых так мечтали бойцы на фронте. Это было такое красивое зрелище, что Инь Цин-си забыл обо всем другом, даже о воздушной тревоге. Но вот загремели зенитные орудия. Никаких самолетов не было видно, лишь плотные белые нити перечеркивали небо в разных направлениях. Вдруг в небе вспыхнул сноп огня и стал стремительно падать вниз. Когда он был уже недалеко от земли, люди ясно увидели на борту самолета белую пятиконечную звезду. Вслед за первым самолетом загорелись еще два. Люди бежали из щелей, кричали, хлопали в ладоши. Инь Цин-си стоял ошеломленный — за те восемь — девять месяцев, что он находился на фронте, родина сумела создать свою могучую авиацию!.. Вернувшись в гостиницу, он взял письмо, которое ему дал Шан Чжи-ин, и быстрым шагом направился по указанному на конверте адресу. Оказалось, что ему идти совсем рядом, в соседний двор. Он постучал в дверь два раза.

— Есть кто-нибудь?

Ван Шу-цинь расчесывала в это время волосы. С утра чувствовала она себя сегодня неспокойно, словно что-то обязательно должно было произойти, поэтому, когда в дверь постучали, она вздрогнула от испуга. Вошедший был ей незнаком. Инь Цин-си представился и передал ей письмо. Ван Шу-цинь зарделась.

— Садитесь, пожалуйста, — чуть слышно сказала она. — Когда вы собираетесь возвращаться обратно?

Инь Цин-си подумал немного, потом сказал:

— Думаю, завтра вечером.

— Ведь вы только сейчас приехали?

— Да. [529]

— Не хотите и двух дней побыть у нас? — Она сказала это, мягко улыбнувшись, и вдруг спросила Инь Цин-си в упор:

— Я могу ехать вместе с вами?

Инь Цин-си испугался. Шан Чжи-ин поручал ему передать ей письмо, никаких других распоряжений от него не было. Он не знал, как ему поступить — согласиться или ответить отказом.

— У меня все документы на выезд в Корею уже оформлены. А больше мне ничего брать с собой не нужно. — Она достала пропуск и показала Инь Цин-си.

Несколько минут Инь Цин-си молчал, раздумывая. Потом встал и сказал решительно:

— Ладно! В таком случае едем сегодня вечером...

Когда Ван Шу-цинь со своим узелком подошла к гостинице, «джип» уже был готов к отправке. Она забралась на заднее сиденье.

Колонна выступила. Впереди ехал «джип», сзади на прицепе грузовиков катили орудия. Пройдя мост через Ялуцзян, колонна направилась прямо на юг.

85

У Шан Чжи-ина не было времени тщательно разобраться в том, что произошло, и все же полученное сообщение очень обрадовало его. Задержанный при переходе через линию фронта кореец в гражданской одежде имел при себе письмо, в котором сообщалось, что командир одного батальона лисынмановской армии хотел бы капитулировать. На следующий день вечером было получено еще одно письмо: жена этого командира находится сейчас в военном госпитале в Янгу и он хочет взять ее с собой, с этой целью он послал в Янгу своего человека; срок сдачи сообщит, когда она прибудет. Ждали в общем три дня, наконец окончательный ответ был прислан. Ночью Шан Чжи-ин направил к указанному в письме месту усиленный отряд, проверил всех людей, выделил ответственных командиров, а сам остался ждать у телефона на переднем крае.

Стрелки часов подползли к двенадцати, движения никакого не было. Прошла полночь. Но вот в кустах замелькали темные силуэты людей. Командир, выделенный для установления связи, пошел навстречу. Из кустов [530] поднялось восемь человек, среди них одна женщина. Сомнений быть не могло.

Один из поднявшихся сделал шаг вперед.

— Командир батальона — я.

Перешедших под охраной доставили в штаб полка. Этой же ночью они были в штабе дивизии.
- Разве вы не собирались прийти со своим батальоном? — спросил комдив.

— Американцы всегда посылают впереди себя лисынмановских солдат. Но это еще не значит, что они доверяют им, — покачал головой командир батальона.

— Я понимаю, что вы имеете в виду.

— Каждый шаг полка и даже батальона должен быть согласован с американским советником.

— Чем сейчас заняты американцы? — спросил комдив, медленно расхаживая из угла в угол.

— Они озабочены сейчас больше всего вашим наступлением со стороны Северной Кореи.

Комдив задумчиво склонил набок голову.

— По всем данным, американцы сами готовятся начать весеннее наступление, — заметил заместитель комдива Ван Цзянь.

— Это другой вопрос, — махнул рукой комдив. Минуту он молчал, потом добавил:

— Противник понимает, что он уже потерял инициативу действий. Инициатива определяется не только количеством войск. В ходе пяти сражений мы дрались именно за это. Сейчас инициатива прочно в наших руках. Наступление противника может быть только пассивным, это решает все...

Весной 1952 года на Корейском фронте снова началось оживление. Противник приступил к перегруппировке своих сил. Уставшие, измотанные в зимних боях дивизии отводились в тыл, на их место перебрасывались полностью, укомплектованные и подготовленные воинские части из второго-эшелона. На всех коммуникациях, ведущих к фронту, днем и ночью нескончаемым потоком двигались грузовики с пехотой, боеприпасами, продовольствием, военными материалами.

Позади переднего края непрерывно раздавались взрывы — противник строил новое шоссе вдоль всей линии фронта. Ущелья и теснины по обе стороны шоссе были завалены всевозможными грузами. Мелкие операции на переднем крае начали пехотные [531] подразделения — ночные вылазки, засады, разведку. Активизировала свои действия авиация. Она совершала один налет за другим на важнейшие коммуникации в тылу корейско-китайских войск и сбрасывала на позиции переднего края бомбы крупного калибра.

В небе над позициями днем и ночью кружили американские самолеты, оборудованные мощными говорящими установками.

— Сдавайтесь, корейские коммунисты! — призывало радио.

— Войска Объединенных Наций готовят мощное наступление!

Голос был монотонный, въедливый. Временами он гремел совсем близко, временами отдалялся и был едва слышен.

Приметы готовящегося наступления с каждым днем становились все более заметными. По-видимому, крупная военная операция уже была подготовлена и наступление должно было начаться с прорыва фронта одновременно с развертыванием бактериологической войны. Синие стрелы на карте, указывавшие размещение войск противника, были нацелены на район гор.

В приказе штаба армейской группировки говорилось: «Захватывать инициативу в свои руки, сорвать подготовку противника к наступлению».

С разработанным в штабе планом заместитель командира дивизии Ван Цзянь снова выехал в район Мундынри. Посещение фронта оставило на этот раз совсем другое впечатление. Вечерняя заря раскрывалась, словно парчовое покрывало, расшитое причудливыми, менявшими каждую минуту свои очертания узорами облаков и соцветий. Синие горы уходили вдаль. Окрашенные лучами зари, сосновые леса словно выплывали из марева тумана. В воздухе носился едва уловимый запах дикого жасмина. Цветы жасмина лепестками тончайшего золота осыпали кусты, нежные листья которых, казалось, были перенесены сюда с чайных плантаций. Пышным цветом расцвел багульник. Ивы на берегу реки зазеленели; тонкие ветви, свешиваясь нежно-зелеными нитями к воде, плавно качались на ветру. Весна пришла. Война с ее ужасами, разрухой, опустошением не в силах была остановить победного шествия весны. Мягкая мурава зеленым ковром покрыла землю, поднялась над [532] воронками, вырытыми артиллерийскими снарядами, и нет уже ран войны, снова торжествует жизнь. Весна! Знаешь ли ты, что на земле свирепствует война, что орудия, не смолкая, изрыгают из своих жерл огонь, что льется по земле кровь и расползаются чумные бактерии? И все же мы сумеем заставить американских дьяволов убраться восвояси, сумеем очистить землю от всей этой мерзости. Теперь это лишь вопрос времени.

Поздно вечером заместитель командира дивизии прибыл на фронт. На военном совещании он сообщил о приказе штаба армейской группировки и подробно изложил содержание плана намеченных мероприятий. Новая обстановка, новые задачи на предстоящий год радовали его. Это было видно и по тому, как он докладывал их собранию.

— В прошлом году, — продолжал он, развертывая карту, — мы, чего греха таить, побаивались не на шутку. Рассчитывали на нашу сознательность, на чувство ответственности коммунистов, видя в ней ключ к решению всех вопросов. И мы остановили противника. В этом году у нас уже есть уверенность. Мы хорошо подготовились, и теперь бояться нечего. Если противник начнет наступление против нас на этой вот линии — меньше трех дивизий, как вы знаете, он не бросит, — мы будем действовать так. Вот позиции всей нашей дивизии. На правом фланге высоты Эинсан, по нашим подсчетам, должно быть уничтожено не менее пяти тысяч войск противника. Перед фронтом Эинсана — семь тысяч. На вашем участке, — он указал на долину Мундынри и обвел взглядом присутствующих — Шан Чжи-ина, Чжай Цзы-ни и начальника штаба полка, — на вашем участке предстоит уничтожить шесть тысяч.

Заместитель командира дивизии вынул из кармана платок, вытер рот и испытующе взглянул на Шан Чжи-ина, словно спрашивая: «Ну как, идет?».

— Это будет зависеть от нашего умения, — сказал Шан Чжи-ин и показал по карте. — Мы планируем начать отсюда. Уничтожить вот это гнездо и заманить противника. Пусть наступает...

Всю весну, сразу же после того, как было закончено сооружение линии обороны, Шан Чжи-ин всецело занялся подвозом к фронту боеприпасов и продовольствия. Обе противостоящие одна другой стороны находились [533] в состоянии ожидания, словно натянутая тетива лука. Шан Чжи-ин решил начать первым.

— Мы навалимся на него, — он сделал толкающий жест обеими руками. — Американцы, конечно, не пойдут на то, чтобы запросто отказаться от своих позиций, а это как раз нам и нужно...

Когда рассвело, заместитель командира дивизии отправился с Шан Чжи-ином и Чжай Цзы-ни на передний край.

— Сделаем по-вашему, — сказал Ван Цзянь, когда рекогносцировка местности была закончена. — По-видимому, американцы бросят на помощь двадцать четвертую дивизию. Как только она подойдет, ударим так, что от нее одно мокрое место останется...

86

Орудия, которые Инь Цин-си получил в Аньдуне, находились в пути пять суток. Задержка была вызвана тем, что дорога оказалась забитой находившимися на марше войсками и двигаться с той же скоростью, с какой он ехал один, было невозможно.

Ван Шу-цинь волновалась, ей не терпелось скорее попасть на фронт и увидеть Шан Чжи-ина. Она, правда, сдерживала себя, но эти несколько дней основательно измотали ее. Когда же она наконец прибыла, на фронте наступили самые горячие дни и Шан Чжи-ин не имел времени уделить ей достаточно внимания, так как был занят составлением нового плана. Он даже не поблагодарил Инь Цин-си, который всю дорогу больше всего заботился о том, чтобы Ван Шу-цинь не чувствовала неудобств. Как только тот доложил о прибытии, он сразу же потянул его за собой в комнату оперативного отдела.

— Ты только послушай, вот наш план. Как хорошо, что ты вовремя вернулся. — Он перелистал тетрадку, продиктовал ему, основную идею плана и в заключение сказал:

— Немедленно в батальон. Расставь орудия как следует. Пристреляйся.

— Может быть, начать пристрелку сразу отсюда? — спросил Инь Цин-си.

— Нет, — возразил Шан Чжи-ин. — Так мы сможем раскрыть свои карты. Чтобы противник ни о чем не догадался, веди пристрелку, как обычно. Это тоже нужно. [534]

Вернулся Шан Чжи-ин к себе лишь поздно вечером.

— Ты еще не спишь? — удивился он, остановившись на миг в дверях и откидывая занавеску. Потом метнул быстрый взгляд в сторону окна, подбежал к Ван Шу-цинь, обнял ее и произнес чуть слышно:

— Думал ли я, что увижу тебя, родная?

Он прижался щекой к ее голове и стал гладить дрожащей рукой.

Ван Шу-цинь с трудом сдерживала волнение.

— Ты думал, меня уже нет в живых?

— Я думал... Только бы ты была жива... Я так боялся! Ты ведь знаешь, война...

— И у меня было такое же чувство. Я не могла умереть, не могла оставить всех вас.

Пальцы его нащупали рубец от раны на голове жены. Нежно поцеловав его, он долго молчал. Потом снова заговорил:

— Ты знаешь, как мне было трудно? Почему ты ни разу не написала?

— Я все время лежала, и врачи запрещали мне двигаться. Да и что я могла написать тебе? Чтобы ты еще больше страдал? Поправлюсь, посоветовали врачи, тогда и напишу.

— А они меня известили... Я в тот день был на совещании в штабе дивизии. Вечером пошел к тебе. Видел то место, где мы с тобой стояли... где был госпиталь, одни руины... Как я добрался домой, не помню. На столе лежало письмо, вот здесь... Никаких сил у меня не было. Ушел я тогда и ни разу с тех пор не заходил в эту комнату...

— А я думала, ты ничего не знал.

— Я волновался, ведь от тебя писем не было.

— Ты...

- Я боялся.

— Чего?

— Думать боялся. Мне все казалось, что та наша встреча была последней... Ты знаешь, я никогда раньше не думал так много о прошлом, как сейчас. Каждый день думаю. Товарищей вспоминаю, погибших в боях... Когда особенно тяжело, человек всегда думает о мире, о счастье...

— Уже поздно, давай ложиться спать... Вот мы и [535] вместе; не надо думать о том, что было. Ну посмотри на меня, разве это не я?.

По глазам Шан Чжи-ина она видела, что ему трудно сразу освободиться от нахлынувших воспоминаний. Все, что он пережил за эти месяцы, что скрывал глубоко в душе, внутреннее убеждение, огромная сила воли, порожденная сознанием необходимости борьбы, наконец, внешняя бесстрастность, проявляемая человеком в момент наивысшего духовного напряжения, все это вылилось наружу. Он не мог больше сдерживать себя перед человеком, чья любовь поддерживала его все это время, перед самой любовью. Сердце его размякло. И вместе с тем в нем с еще большей силой заговорила лютая ненависть к врагу.

— Как хорошо, что ты здесь! Теперь ты сама увидишь, что мы врагу приготовили!..

Проснулся Шан Чжи-ин незадолго до рассвета. Он осторожно поднялся, чтобы не разбудить Ван Шу-цинь, накрыл ее одеялом, оделся и вышел в комнату дежурного. С переднего края позвонил Шан Чжи-линь. Отряд, посланный на разведку, вернулся.

— И ты ходил с ними? — спросил Шан Чжи-ин. — Молодец. Ну, что слышно? Все видели?

— Все. Каждую тропку видели. Можно посылать минеров?

— Можно, Чжи-линь. Хотя погоди, я сейчас сам буду у вас.

На рассвете Шан Чжи-ин с Ци Цзюнь-цаем прибыли на передний край.

Через некоторое время к ним присоединился Инь Цин-си. Он сообщил, что орудия начали пристрелку.

С наступлением темноты войска начали передвижку. Ровно в 12 часов артиллерия открыла огонь, и Шан Чжи-линь бросился со своим взводом в атаку на высоту, помеченную на картах под номером 57. Уничтожив противника, пытавшегося оказать сопротивление, и овладев высотой, он немедленно связался с командным пунктом полка.

— Товарищ командир полка? Докладываю: приказ выполнен, потери противника — двадцать три, у нас ранено пятеро... [536]

— Ты погоди радоваться, — остановил его Шан Чжи-ин. — Немедленно произведи перегруппировку и подготовься к контратаке. Оставь на высоте одно отделение, а сам со своим взводом отходи.

Но это было только начало. Естественно, первый шаг всегда сделать сравнительно легче, настоящее сражение должно было развернуться только после восхода солнца.

Близился рассвет. На командном пункте все было готово. Шан Чжи-ин решил сам руководить этим боем. Он приказал Ци Цзюнь-цаю направиться к высоте номер 56, взяв с собой шесть минометов и три станковых пулемета. На это же направление были переброшены все шестидесятимиллиметровые минометы батальона.

— Немедленно выступай. Чтобы к рассвету все было готово.

Ци Цзюнь-цай вытянулся, отдал честь:

— Я иду.

Затем последовали распоряжения роте зенитных пулеметов и артиллерийским позициям.

Заработали все части, все колесики сложной машины, умело пущенной в ход Шан Чжи-ином. Жерла орудий и минометов, внимание людей — все было нацелено на одну точку. Наступил такой момент, когда малейший поворот руки на одном участке мгновенно приведет в движение весь фронт. Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни спокойно ждали, взвешивая на невидимых весах развитие событий, их результаты и возможные непредвиденные изменения.

— Третий батальон на всякий случай следовало бы передвинуть.

— Возможно, противник не станет контратаковать. Как завтра будем?

Шан Чжи-ин машинально барабанил пальцами по столу.

— Тогда мы заставим его выступить.

Наступил рассвет. В небе на небольшой высоте закружил самолет-разведчик.

С наблюдательного поста на переднем крае по телефону доложили Ци Цзюнь-цаю:

— На переднем крае противника спокойно. В одном месте появился какой-то офицер — рассматривает в бинокль наши позиции.

Ци Цзюнь-цай позвонил на КП. [537]

— Как будем? — спросил он Шан Чжи-ина, передав содержание доклада. — Может быть, припугнем его?

— Не стоит. Пусть себе смотрит, — спокойно сказал Шан Чжи-ин, потом добавил:

— Передай на высоту: надо ускорить оборонительные работы.

— Они там работают.

— Скорее надо, поторопи их.

Шан Чжи-ин улыбнулся про себя и подмигнул комиссару:

— Все в порядке, наступление наверняка будет. Наш план принят. Они там еще не разобрались как следует, в чем дело.

— Ишь, какие исполнительные! — рассмеялся Чжай Цз'ы-ни. — Привыкли все делать по команде!
- Вот именно.

Взглянув на часы, Шан Чжи-ин опустил трубку и тотчас снял другую, потребовав, чтобы его соединили с артпозициями.

— Инь Цин-си? Как у тебя?.. Это я. У нас все готово. Наводи все свои орудия на номер пятьдесят семь. По переднему краю. — Слово «все» Шан Чжи-ин произнес с ударением. Он хотел сам посмотреть, на что способны его артиллеристы, убедиться в силе артиллерийского огня.

Отдав Инь Цин-си еще некоторые распоряжения, он снова позвонил Ци Цзюнь-цаю и договорился о сигналах для связи с высотой номер 57.

Ровно в 9 часов утра над высотой номер 57 появилось восемь самолетов. Вершина окуталась дымом. С новым заходом самолеты сбросили напалмовые снаряды. Клубы черно-зеленого дыма поднялись на несколько десятков метров, закрыв собою все небо. Самолеты один за другим сбрасывали в это море дыма и огня все новые и новые бомбы.

Цзян Вань-цзе спокойно лежал в окопе. Уже не первый раз видел он такую бомбежку, и каждый раз ему казалось, что такой еще никогда не было. Но что он мог поделать? В густом дыму ничего не было видно, он забивал глаза, рот, ноздри, нечем было дышать. Голова кружилась. Едкий дым выворачивал все внутренности. До смерти хотелось пить. [538]

Ма Дэ-мин терпел. Он ни слова не сказал, и только позеленевшее лицо выдало его состояние. Ли Сяо-у смотрел на него широко открытыми от страха глазами, словно ждал какого-то несчастья. Позиция была сожжена дотла, в окопе не чувствовалось даже запаха сырости. Цзян Вань-цзе осторожно пополз к тому месту, где лежал Ван Кунь.

— Ван Кунь!..

— Отделенный? У меня горит все внутри от этого дыма.

— А ты не говори, отозвался Ма Дэ-мин. -Чем больше говоришь, тем больше пить хочется.

Люди молча ждали, когда же закончится эта дьявольская бомбежка. Они были засыпаны слоем песка и пепла. Но затем началась вторая бомбежка, третья... Вдруг Цзян Вань-цзе почувствовал, что сверху на него упало что-то тяжелое и в следующую минуту через дырочку в песке проникла струйка воздуха. Придя в себя, он уперся обеими руками в землю, изогнулся и попробовал подняться. Сперва это ему не удалось. Тогда он поднял голову и увидел над собой небо. Он был жив! Выпрямившись, он бросился выручать товарищей. Первым он откопал Ма Дэ-мина.

— Лао Ма! — обрадованно закричал он. — Все в порядке?!

Ма Дэ-мин с трудом поднялся, протер засыпанные землей глаза и наконец стал похож на человека. С его помощью Цзян Вань-цзе поднял Ли Сяо-у.

— Ну, чего испугался? Подумаешь, бомбежка!

После Ли Сяо-у из-под земли был вытащен Ван Кунь. Отряхиваясь, он все время весело ругался:

— Живьем закопали, с-сукины дети! А ну, выходи, Трумэн проклятый, посмотри, что ты тут наделал!

— Ладно, хватит сердиться, — остановил его Цзян Вань-цзе. — Он не добежит сюда теперь, а они от нас не убегут.

— Землю ведь всю спалили, гады! Гляди, какая черная!

— Ничего, мы заставим их напоить ее своей кровью.

С этими словами Цзян Вань-цзе пошел разыскивать остальных бойцов. Все были живы... [539]

Два самолета, участвовавшие в налете, уже были сбиты. Третий, настигнутый зенитными пулеметами, падал, кувыркаясь в воздухе, недалеко от высоты номер 57. Усилия лётчика сбить пламя ни к чему не приводили.

87

В густом дыму выросла цепь наступающих. Наступала одна рота.

В первой цепи Ци Цзюнь-цай заметил два станковых пулемета. Метрах в ста от высоты номер 57 пулеметчики залегли, укрывшись за кучей камней, установили пулеметы и открыли огонь, прикрывая наступление пехоты. Позиции обороняющихся молчали.

— Накройте этих пулеметчиков, — скомандовал Ци Цзюнь-цай артиллеристам, одновременно отдав приказ минометчикам открыть по наступающим беглый огонь.

С первого же залпа пулеметы были подавлены. Мины стали рваться в гуще неприятельских войск. Атака захлебнулась.

Ци Цзюнь-цай подробно доложил Шан Чжи-ину ход первой атаки.

— Какие наши потери? — спросил Шан Чжи-ин.

— Тяжело ранен один.

Шан Чжи-ин обернулся к Чжай Цзы-ни.

— Слышишь, комиссар? Научились все-таки воевать. Рядовые солдаты...

Он вспомнил, как однажды беседовал с одним рядовым солдатом-сычуаньцем {Сычуанец — уроженец провинции Сычуань}. «Большая у вас семья?» — « спросил он. «У нас любая семья из семи — восьми человек, — не без гордости ответил сычуанец. — Отец, мать, пять — шесть детей...» «Он вправе гордиться,- подумал Шан Чжи-ин. — У нас шестьсот миллионов человек, самая большая страна по численности населения. А юноши какие! Всему могут научиться!» И снова он вспомнил Цзян Вань-цзе.

...Осмотрев позицию, Цзян Вань-цзе собрал своих людей в одно место. Место было удобное, безопасное.

— Сделаем так, — сказал он. — Наверху все время будет три человека. Убьют одного или ранят, вместо него [540] пойдёт тоже только один. Трудно будет — поможете. Пока дела нет, можете резаться в «пу-кэ». Захватили карты?

— Нет, — ответил Ван Кунь удивленно.

— Ну вот, сами не могли сообразить? — махнул рукой Цзян Вань-цзе. — Ладно, занимайтесь чем хотите.

И с двумя назначенными им бойцами полез наверх.

— Мало все-таки вас идет, — заметил Ван Кунь.

— Совсем не мало, — обернулся Цзян Вань-цзе. — Нам поэкономней нужно быть. Пусть они тратятся. Буржуи — буржуи и есть.

Перекинув автоматы на руку, они подползли к укрытию и открыли стрельбу. Противник был уже совсем близко...

Два часа пополудни. Отбито уже одиннадцать атак. Началась двенадцатая. Противник ввел в бой два пехотных батальона. Они подеялись, как только огонь был перенесен в глубину обороны. Цзяу Вань-цзе и Ма Дэ-мин лежали в это время рядом.

— Дело! — проговорил Цзян Вань-цзе. — Лао Ма, давай-ка две ракеты.

Ма Дэ-мин отполз к укрытию, поднял ракетницу и выстрелил в направлении главной позиции двумя патронами. В небо взлетели красная и зеленая ракеты, требующие огневой поддержки. Огненные ракеты прорвались через дым и, хорошо видимые, промелькнули в голубом небе.

Шан Чжи-ин вызвал к телефону командира артдивизиона.

— По десять снарядов на каждое орудие. Настильным. Вести огонь ровно тридцать секунд.

Шан Чжи-ин рассчитывал, что в течение этих тридцати секунд противник продвинется вперед шагов на сорок-пятьдесят и, следовательно, окажется в центре его огня. Передав распоряжение, он тут же выбежал на наблюдательный пункт. Снаряды с визгом проносились над головой, словно звали его: «Смотри, командир, это мы! На врага летим!..»

Шан Чжи-ин запрокинул голову, но ничего не увидел в чистом небе. Снаряды мелькали один за другим, и можно было подумать, что это молнии соревнуются в стремительном беге. С наблюдательного пункта было хорошо видно, как они кучно ложились у подножия горы. [541] Клубы черного дыма поднимались все выше и выше. Видеть своими глазами, как твои снаряды рвутся в гуще противника, — что может быть радостнее. А тут еще ты знаешь, что этот огонь организован тобой, ты им руководишь, он ведется по твоему приказу!.. Грохот канонады, непрекращавшиеся оглушительные взрывы возвышали Шан Чжи-ина в своих глазах. Он почувствовал гордость. Какая честь для человека быть воином великой страны! Он за все рассчитается с врагом — за все пережитое и передуманное, за тяжкий, нечеловеческий труд, за павших товарищей, за раненую жену... С переднего края позвонил Ци Цзюнь-цай.

— Товарищ командир полка?

— Я слушаю. Докладывай, Ци Цзюнь-цай.

— Здорово, товарищ командир полка! Огонь точный. Убежать почти никому не удалось.

— Очень хорошо! — Шан Чжи-ин с трудом сдерживал волнение. — Распорядись, чтобы бойцы на высоте подсчитали, сколько наступающие оставили трупов.

Высунувшись из окопа, Цзян Вань-цзе считал:

— ...Десять, одиннадцать... девятнадцать, двадцать...

Все пространство впереди позиции было завалено трупами. Впереди всех, метрах в десяти от окопа, обхватив голову, лежал здоровенный американский солдат, сраженный пулей Цзян Вань-цзе. Дальше трупы валялись как попало. Одни лежали, укрывшись за убитыми ранее и застигнутые здесь артиллерийским огнем. Другие — засыпанные землей, разорванные снарядами на куски... Во многих местах из-под кучи земли виднелась то чья-то рука, то нога — кто знает, сколько их было погребено во время обстрела! Вся дорога наступления была усеяна убитыми.

Цзян Вань-цзе машинально продолжал считать, а сам думал об американских солдатах: «Ничего у вас не получилось, думали поживиться — не поживились, думали убежать — не убежали, в кучу сбились — тоже не остановили смерти, а от дома от вашего такой океанище отделяет вас! Миллионов таких же трупов не хватит, чтобы засыпать его. Кто же велел вам приходить сюда?..»

Цзян Вань-цзе продолжал считать по одному, пока не остановился на тропинке, разделявшей поле боя на две [542] половины. До нее он насчитал более двухсот шестидесяти трупов. Дальше считать стало трудно — многие места были невидимы за складками местности, и он побежал докладывать по телефону Ци Цзюнь-цаю.

— Товарищ комбат, половину пересчитал. Больше двухсот получается... Противник опять бьет из орудий...

Шан Чжи-ин потребовал соединить его непосредственно с высотой номер 57:

— Я хочу сам поговорить с ними.

Когда телефонист сообщил об этом Цзян Вань-цзе, тот даже растерялся от неожиданности. Он посмотрел на своих бойцов взволнованным взглядом:

— Тихо, командир полка вызывает.

Бойцы замерли и придвинулись поближе к аппарату. Ма Дэ-мин вытянул шею. Командир полка попросил выяснить номер части противника, обыскать один-два трупа и, если найдутся записные книжки, доложить ему.

— Я пойду! — обрадованно воскликнул Ма Дэ-мин.

Перекинув автомат, он выскочил из укрытия и побежал. Впереди окопа разорвался неприятельский снаряд. Ма Дэ-мин упал на землю и пополз. Новый снаряд разорвался недалеко от него. Через некоторое время со стороны противника запустили снаряд с дымовой завесой, все, заволокло белым дымом. Ма Дэ-мин полз, полз, как вдруг увидел впереди несколько бегущих американцев. Прицелившись, он дал по ним короткую очередь. Два солдата упали. Он торопливо подполз к тому, который находился на более близком расстоянии, сорвал с него погоны и вынул из карманов все, что в них находилось. Снова показались солдаты. Под прикрытием дымовой завесы они оттаскивали трупы вниз. Ма Дэ-мин открыл по ним огонь.

— Ты почему не идешь назад? — услышал он вдруг рядом с собой грозный окрик Цзян Вань-цзе.

— Да вот, трупы, видишь, уносят,

— Нашел ты что-нибудь?

— А как же!

— Тогда скорей в укрытие, командир полка ждет.

Ма Дэ-мин отполз на порядочное расстояние и тогда услышал яростную стрельбу из автомата. Огонь вел Цзян Вань-цзе. [543]

88

Доставленный с переднего края погон имел цвет чесночной луковицы с широкой черной окантовкой по краям и эмблемой — черный коршун на оранжевом поле. Шан Чжи-ин так стукнул кулаком по столу, что флакончик с чернилами и авторучка даже подпрыгнули. Он встал из-за стола.

— Американская двадцать четвертая кавалерийская дивизия! — сказал он, посмотрев на Чжай Цзы-ни, и снова опустил на стол сжатую в кулак руку. — Очень хорошо!

Не говоря больше ни слова, он направился на передний край, откуда вместе с Ци Цзюнь-цаем пошел на высоту номер 57.

Небо быстро темнело. Шуршали кусты, словно спорили о чем-то с ветром. Дорога была так выбита, что пробираться приходилось с большим трудом. Проходя мимо небольшой выемки, они увидели внизу Шан Чжи-линя, который беседовал с бойцами.

— Чем сейчас на высоте народ занят?

— Трупы перетаскивают,- ответил Шан Чжи-линь. — Американцы пытались было унести, но мы не подпустили. А сейчас самим вот приходится. Если этого не сделать, на позиции и часа не продержишься: разлагаться начнут.

— Пошли, посмотрим, — предложил Шан Чжи-ин.

Расчистка склона была в самом разгаре. Результаты боя радовали бойцов, хотя все очень устали. Самым неприятным, конечно, было перетаскивать трупы.

— Бр-р-р... До чего противно! — брезгливо поморщился Ма Дэ-мин. — Все равно, что помойную яму разбираешь. Жили — отбросами были, померли — тоже отбросы. А оставить — нельзя.

— Навоз! — согласился с ним Ван Кунь. — Пусть теперь удобряют корейскую землю, раз все поля испоганили, дьяволы!

— Эту дрянь да на удобрения? — изумился Ма Дэ-мин. — Пустые стебли вырастут. Зерна не будет...

— Что меня больше всего беспокоит, — заговорил Цзян Вань-цзе, — где руки вымоем, когда всех перетащим?

— Вы бы оттаскивали их вон туда, — предложил Шэн Чжи-ин, подходя ближе, и показал на дорогу, по [544] которой следовало ожидать возобновления неприятельской атаки. — Пусть видят, во что им обходится наступление! На каждом шагу — смерть. Вы поняли меня?.. Да, знаете, кого вы сегодня били?

Бойцы недоуменно посмотрели на командира полка.

— Двадцать четвертую американскую кавалерийскую дивизию.

— Эта — кавалерийская? — еще больше удивляясь, протянул Ван Кунь.

Шан Чжи-ин рассмеялся.

— Да, кавалерийская. Называется так, а коней у них нет. Немало положили их сегодня.

— Немало. Артиллерия здорово поработала.

— Здорово. Новые орудия получили. Народ прислал их нам с родины. Помогает нам всем, чем может. Все новые!

— Ага, что я говорил?! — обрадованно воскликнул Ван Кунь. — Я сразу по голосу узнал, что тут что-то не то!

Шан Чжи-ин снова рассмеялся.

— Ладно, ребята, хватит так стоять. Надо поскорее приниматься за свои дела. Окопы здесь ненадежные. Увидят американцы, каким подарком вы их встречаете, злы будут, как черти.

С рассветом противник возобновил артиллерийский обстрел. Огонь был такой яростный, словно только сейчас американцы сообразили, какой важной позиции они лишились. Занятие высоты корейско-китайскими войсками означало, что после того, как в соответствии с подписанным соглашением о перемирии обе стороны будут отведены для создания двухкилометровой демилитаризованной зоны, американцам, хотят они того или нет, придется оставить господствующие над всем районом позиции южнее высоты номер 57... Вслед за артиллерией в бой вступила авиация. Улетели бомбардировщики, высоту снова обстреляла артиллерия, после чего в наступление перешла пехота. Как обычно, атаки начались силами одного взвода, затем дошло до двух батальонов, наконец в бой вступил целый полк. Отделение Цзяй Вань-цзе по-прежнему занимало свои позиции на южном склоне высоты. [545]

Шан Чжи-ин посмотрел на небо и повернулся к Чжай Цзы-ни.

— Как думаешь, пора?

— Думаю, да. Вот отразят эту атаку, и можно будет начинать.

Характер использования противником своих сил в сегодняшних боях и сам их ход говорили о том, что американцы сделают все, чтобы вернуть, наконец, эту высоту. На карту было поставлено все. Об этом как раз и думал политком: решало время, решали огонь и степень развертывания неприятельских сил.

Не успела отбомбиться первая группа бомбардировщиков, как на горизонте показалась вторая. Противник, очевидно, понял, что наибольшую угрозу для него представляет артиллерийский огонь, поэтому поставил перед собой цель во что бы то ни стало подавить его. Инь Цин-си не прекращал огонь ни на минуту. Две батареи, участвовавшие в обстреле боевых порядков наступающего противника, действовали, как заведенный механизм.

Ню вот с переднего края доложили:

— Атака противника отбита.

Шан Чжи-ик отдал приказ немедленно отвести все подразделения из района высоты номер 57.

Как только подразделения отошли, противник возобновил яростный обстрел высоты из всех своих орудий. Огромные камни, поднятые силой взрыва, взлетали на высоту нескольких метров. Только что оставленная позиция была объята пламенем. Артиллерийская подготовка новой атаки продолжалась пятьдесят минут. Как только она закончилась, пехота под прикрытием пулеметов перешла в наступление. Впереди шли подразделения ранцевых огнемётов, поливая высоту номер 57 струями бушующего огня.
Со своего наблюдательного пункта на главной позиции Ци Цзюнь-цай видел, как наступающие взбираются на высоту. Они метались из стороны в сторону, как муравьи на раскаленной сковородке. С каждой минутой их становилось все больше и больше. «По-видимому, они считают, что уже заняли высоту», — подумал он и по телефону доложил командиру полка.

Шан Чжи-ин тоже видел, что происходит на высоте.

— Собери все свое оружие. Будешь отсекать им [546] дорогу назад, — сказал он Ци Цзюнь-цаю спокойно и потребовал, чтобы его соединили с огневыми позициями. Командиры батарей один за другим лаконично доложили:

— К бою готовы!

Шан Чжи-ин снова вызвал Ци Цзюнь-цая:

— Ну как, готов?..

...После оставления высоты номер 57 в отделении Цзян Вань-цзе осталось только пять бойцов. Все были изнурены до предела. Однако отдыхать времени не было. Когда Ци Цзюнь-цай подошел к ним, Шан Чжи-линь уже был там, увешанный гранатами, с автоматом через плечо; оба отделения, готовые к контратаке, ждали приказа.

Шан Чжи-ин отбросил сигарету, посмотрел на Чжай Цзы-ни.

— Начали?

— Начали.

— Начали! — крикнул Шан Чжи-ин и тряхнул головой.

Короткое слово «начали!» с быстротой электрической искры облетело все позиции. Все поняли, что оно в этот момент означало.

— Начали!..

— Начали!..

Оно подняло на ноги всех, это обыкновенное слово, — от командного пункта полка до артиллерийских расчетов, от пехотных подразделений на переднем крае, готовых по первому сигналу броситься в контратаку, до подразделений обслуживания в тылу. Даже солнце задержалось на минуту, чтобы обогреть своим теплом бойцов…

И вот заговорила артиллерия, заговорила, словно мощный оркестр, который еще секунду назад молчал, повинуясь дирижерской палочке, и вдруг грянул всеми своими трубами и барабанами. Канонада длилась тридцать минут. С каждым залпом высота вздрагивала, словно живая. В черном дыму мелькали то солдатские каски, то карабины, то оторванные части тела. Застигнутый врасплох, противник не успел подготовиться к этому неожиданному, как весенний ливень, налету.

Шан Чжи-линь скомандовал: «За мной!», и оба отделения с автоматами наперевес бросились в атаку. [547]

Весь склон горы был усеян трупами. Они валялись как попало, то в одиночку, то группами; очевидно, в последний момент солдаты, не видя возможности бежать, вообще потеряли голову. Высота была перепахана снарядами вдоль и поперек, воронки встречались чуть ли не на каждом шагу.

89

На переговорах в Кэсоне спор шел как раз по поводу этой высоты.

За нее, за высоту номер 57, на фронте шли бои.

— Цзян Вань-цзе! — кричал охрипшим голосом в трубку телефона Чжай Цзы-ни, связавшись с высотой. — Ты слышишь меня?

— Слышу! Я слушаю, товарищ комиссар, слушаю!

Цзян Вань-цзе прильнул к трубке, не решаясь поднять головы из окопа.

— Американцы заявили на переговорах, что эта высота их.

Брови на лице Цзян Вань-цзе удивленно взлетели вверх, маленькие глаза округлились.

— Кто это сказал? Кто, спрашиваю, товарищ комиссар?

—  «Джи-Ай»1 { «Джи-ай» — американский солдат (от сокращенного обозна-чения G.I.} сказал так.

Цзян Вань-цзе даже подпрыгнул.

— Вот сволочь!

— Что там случилось? — тревожно спросил Ма Дэ-мин.

— Американец заявил, что эта высота их! — сердито бросил Цзян Вань-цзе, кладя трубку на место.

— Так это он во сне, что ты от него хочешь? — махнул рукой Ван Кунь.

Снова загремели орудия. Снова начался ожесточенный бой.

Противник предпринимал одну попытку за другой, чтобы овладеть высотой номер 57, но все его усилия ни к чему не приводили. Пошла вторая половина дня. Глаза у людей были красные. Американцы приближались. Когда они находились уже совсем близко, Цзян Вань-цзе поднял руку и первым выскочил из окопа. [549] Прямо на Ли Сяо-у бежали три американца. Сменить диск у автомата он не успел. Размахивая автоматом, он бросился на них, что-то крича пронзительным голосом. Ли Сяо-у понял, что наступил решительный момент. Сильным ударом ему удалось повалить одного американца, но в это время на него набросился другой и повалил на землю. Ли Сяо-у вывернулся, вскочил на ноги и сцепился с ним врукопашную. На помощь американцу бежал еще один солдат, но его вовремя заметил Ван Кунь. Не целясь, Ван Кунь прошил его из автомата и собрался помочь Ли Сяо-у, как подоспели новые американцы. Оказавшийся рядом Ма Дэ-мин с силой толкнул его на землю, а сам швырнул гранату в самую гущу солдат. В это время сзади на него налетел здоровенный верзила, который с размаху ударил его прикладом в плечо. Ма Дэ-мин так и охнул. По инерции он пробежал еще несколько шагов, но вдруг обернулся и нанес американцу неожиданный удар ногой в живот. Ма Дэ-мин наступил на него — американец лежал бездыханный. А снизу по склону горы к позиции бежало еще десятка полтора солдат. Ма Дэ-мин осмотрелся; никакого оружия при нем не было. Оставалось одно — драться голыми руками.

В это время он и увидел Цзян Вань-цзе. Автомат у отделенного был раскален докрасна, но у него еще оставались тяжелые противотанковые мины. Заметив Ма Дэ-мина, Цзян Вань-цзе побежал к нему навстречу. Ватник на Ма Дэ-мине был изорван в клочья, голова ничем не прикрыта, изо рта текла струйка крови. Размахнувшись что было силы, Цзян Вань-цзе с громким криком бросил мину в бежавших на Ма Дэ-мина американцев. Три солдата упали. Поднявшись, Ма Дэ-мин выхватил у первого из них самозарядную винтовку и бросился догонять Цзян Вань-цзе.

На помощь им уже бежало второе отделение, которое вел Шан Чжи-линь. Не успел Шан Чжи-линь подняться на позицию, как тут же упал, сраженный автоматной очередью. Не помня себя, Цзян Вань-цзе бросился на автоматчика и схватил его обеими руками за горло. Американец извивался, как уж, пытаясь вырваться, пробовал кусаться; Цзян Вань-цзе чувствовал, что теряет последние силы. Возможно, ему бы пришлось выпустить американца, но тут подбежал Ма Дэ-мин и [548] прикончил его с первого удара. Быстро схватив автомат командира роты, он крикнул Ма Дэ-мину:

— Неси ротного!..

Бой продолжался. Люди дрались, позабыв обо всем на свете. Каждая секунда была дорога. Кто мог думать в это время о себе, о жизни и смерти!

Ма Дэ-мин бежал без передышки. Когда он спустился на КП батальона и опустил раненого ротного на землю, на нем лица не было. Ноги у него подкашивались.

Шан Чжи-ин, находившийся тут же, молча подошел к нему. Шан Чжи-линь лежал тихо, не стонал. Губы его вздрогнули, когда он увидел брата,- по-видимому, он хотел что-то сказать,- но боль пересилила желание, и он закрыл глаза. В это время в блиндаж вбежала Ван Шу-цинь, неизвестно каким образом появившаяся на КП батальона.
Однако Шан Чжи-ин нисколько не удивился этому, наоборот, даже обрадовался.

— Ты отвечаешь за его жизнь, — приказал он ей, словно она и не была его женой. — Немедленно отправить в тыл!

Воспользовавшись тем, что люди все заняты, Ма Дэ-мин незаметно выскользнул из блиндажа и побежал к своим.

Противник получил подкрепление. По дороге к высоте, за которую шел бой, двигалось десять грузовиков с солдатами.

Нужно было держаться во что бы то ни стало. Шан Чжи-ин понимал, что противник так легко не откажется от попытки вернуть потерянную высоту. Она и не должна, ни в коем случае не должна быть отдана врагу. Он уплатит за это большую цену, но заставит и противника уплатить за нее в десять раз большую.

Грузовики с пехотой уверенно двигались вперед, за ними тянулся хвост дорожной пыли.
Шан Чжи-ин понимал, что сейчас исход боя решают секунды. Машины приближались. Не отрываясь взглядом от долины, он приказал немедленно соединить его с Инь Цин-си.

— Ты видишь эти грузовики? Ударь как можно скорее. Их надо уничтожить. [550]

— Что делать? — заволновался Инь Цин-си. — Не дотяну из своих. Да и снарядов...

Шан Чжи-ин. бросил трубку, не дослушав его до конца. Вскинув к глазам бинокль, он стал следить за приближающимися грузовиками. Они уже обогнули подножье Пякамсана. Поспешная переброска свежих резервов, безусловно, была вызвана стремлением противника захватить высоту, чего бы это ему ни стоило. Как только машины подойдут, бой вспыхнет с новой силой. Шан Чжи-ин до боли сжал кулаки.

Но когда первый грузовик с солдатами остановился, рядом с ним вдруг поднялось облачко дыма и сразу же раздался сильный взрыв. Машина была окутана плотным дымом, из которого в разные стороны бежало человек семь — восемь.

Шан Чжи-ин вызвал на провод Инь Цин-си, но в это время позвонили по другому телефону. Чей-то очень хорошо знакомый голос назвал его по имени. Он схватил трубку: на другом конце провода был Цой Сан Кэм.

— Как дела, товарищ Шан Чжи-ин? Напугали тебя эти грузовики?

— Твои орудия били?

В трубке послышался короткий смешок.

— Наши. А я все думал, чем же я тебе сослужу!..

— Спасибо тебе. От всех наших бойцов, от командиров...

— Ладно, хватит... Ты лучше скажи, где еще тебе нужна помощь? Скоро кончать собираешься?

Только сейчас Шан Чжи-ин понял, что полк Цой Сан Кэма прибыл на позиции и находится на его правом фланге.

— Знаешь что? Подпустим американцев сюда поближе, пусть соберут все свои силы. Кончать так кончать. Радости им будет от этого конца мало.

— Вот это другой разговор, — ответил Цой Сан Кэм. — Я должен помочь?

— Своими орудиями. Возьми на себя высоту Санганбо, там у них тяжелые орудия...

Последняя атака противника была отбита.

Цзян Вань-цзе в обнимку с автоматом командира роты лежал на дне воронки от разорвавшегося снаряда. Над позицией курился дым. Догорали трупы солдат, валявшиеся как попало. Горы Кореи, которые он видел [551] вокруг, выглядели величественными, неприступными. Только сейчас он подумал, каким тяжелым был сегодняшний бой. «Такого, пожалуй, еще и не было!» — вздохнул он и, подняв голову, посмотрел на Запад.

Солнце родины смотрело на него из-за далекого моря. В его сияющих лучах поднимался величественный, строгий в своей удивительной красоте город — Пекин. Вокруг него раскрывалась широкая, бескрайняя земля. Это была та самая земля, на которой Цзян Вань-цзе родился, на которой он рос и мужал. Она дала ему мужество и любовь. Вы слышите, люди, как бьется в его груди сердце? Оно стучит, оно рвется вперед, обгоняя время. Кто этот великан, заставивший вселенную двигаться по его воле, толкающий вперед колесо истории? Человечество выиграло еще одну победу — для Кореи, для Китая, для Дальнего Востока, для всего мира. Лагерь мира, возглавляемый Советским Союзом, в котором нерушимая дружба между народами Кореи и Китая представляет собой непобедимую силу, нанес сокрушительный удар американским захватчикам, начавшим агрессию здесь, на Дальнем Востоке, и этим самым защитил мир для всех людей, Вы слышите? Новая эпоха началась победой!