1

На карте Северный Ханган весь как на ладони. Голубая лента реки, прозрачная, словно шелк, петляя в горах, тянется на юг, пересекает уезд Цойян, затем спускается по восточным отрогам Пякамсана и, сворачивая южнее Хвачэна на запад, стремительно несется прямо к Сеулу. Над левым берегом Хангана вздымаются темные громады Алмазных гор, являющихся ответвлением Тайбайксана. Горы, горы... Нет им ни конца, ни края, этим горам, загромоздившим всю восточную часть полуострова и образующим собой как бы становой хребет Кореи. Между районом Алмазных гор и Северным Ханганом тонкой серой ниточкой вьется узкое шоссе. Шоссе самое обыкновенное, из третьеразрядных. Но к нему приковано сейчас внимание всего мира. Здесь, на этой тонкой жилке шоссе, прощупывается сегодня пульс человечества, здесь — фронт.

Словно волчьи зубы, вгрызается он наискосок в 38-ю параллель, разрывая на части горы, реки, долины. Бесчисленные высоты, которыми испещрена карта, и такое же множество нанесенных штабистами карандашных пометок и различных условных знаков и без слов говорят о жестоком характере боев. Они идут здесь на каждом изгибе дороги, на каждом повороте изломанной, перемещающейся к северу линии фронта.

Такова была обстановка на Восточном фронте в Корее осенью 1951 года.

Склонившись над столом, командир полка Шан Чжи-ин и политком Чжай Цзы-ни шаг за шагом [6] прослеживали по карте динамику сражения; все остальное для них сейчас, казалось, не существовало. Солнечный луч, пробившийся через облака и густую листву, укрывавшую палатку сверху, вырвал на миг из темноты сосредоточенное лицо Шан Чжи-ина, высокий покатый лоб, насупленные брови. Командир полка стоял, упершись локтями в стол, поддерживая голову обеими руками. Его прищуренный взгляд не отрывался от высот, за которые всю весну части Народной армии с методической последовательностью вели бои с противником. Вот они, эти высоты с незнакомыми корейскими названиями: Сунъен, Гаванъен, Чжубонри, Хыкунтхо, Гобансан, Сансимъен…

Прошло еще минут десять, оба молчали. Но вот Шан Чжи-ин измерил большим и указательным пальцами расстояние от 38-й параллели до нынешней линии фронта и от нее до Вонсана, прикинув в уме, как далеко продвинулся противник за это время, и выпрямился. Постучав несколько раз пальцем по карте, он спокойно взглянул в лицо политкому.

— По всей вероятности, мы встретимся с ними вот здесь...

Палец Шан Чжи-ина задержался на волнистой линии гор Пяксексан, Мундынри и Качибон, переходивших одна в другую. Здесь и пролегала дорога, обозначенная на карте тонкой серой ниточкой. Она тянулась от Индзе и Янгу на север, пересекала высоты Эинсан и Цзихесан, где позиции обеих сторон подходили почти вплотную, и дальше шла к Мальхойри, Цойяну и Вонсану. Синие стрелы, нацеленные на нее, указывали направление удара противника.

Политком почесал висок, переменил позу и легким кивком головы выразил согласие с предложением командира полка. Другого решения и не могло быть, противника нужно во что бы то ни стало задержать здесь, именно здесь. Разумеется, он, политком, вовсе не за то, чтобы спокойно ждать приказа, — положение исключительно серьезное, и этого нельзя ни на минуту забывать. Американцы делают все, чтобы сохранить напряженность международной обстановки.

Они заключили с Японией сепаратный мирный договор, они приступили к ремилитаризации Японии и используют вызванное этим беспокойство для нажима на свой сенат, форсируют принятие законопроекта об увеличении военного, [7] бюджета, они мечтают вплотную заняться военными приготовлениями и вооружением стран-сателлитов, наконец им не терпится поскорее начать реализацию плана агрессии против мира. Прекращение военных действий в Корее может отрицательно сказаться на подготовке стран Североатлантического пакта к войне. Ван Флит изо дня в день трубит: «Война, и никакого мира!» Воспользовавшись переговорами, противник сконцентрировал на Восточном фронте отборные войска, огромное количество боевой техники и начал бешеное наступление. Теперь он бахвалится, что намерен затянуть мирные переговоры и заставить нас принять свои условия, что он перенесет демаркационную линию, разделяющую обе стороны, на позиции наших войск. Похвальба похвальбой, но если противнику действительно удастся осуществить прорыв, он сможет не только затянуть мирные переговоры, но и вообще отбросить нас далеко на север, перенести войну в район Ялуцзяна. В этом теперь ключ к решению вопроса.

— Да, вопрос серьезный, — злорадно усмехнулся политком и закончил свою мысль:

— Безусловно, он связан и с мирными переговорами и с общим военным положением. Мир смотрит сейчас на нас, к этой карте приковано всеобщее внимание. Чем же это закончится?.. Хм! война, и никакого мира! — Чжай Цзы-ни вынул сигарету, закурил и отшвырнул погасшую спичку в сторону. — Нет! Мир или война — так ставится сейчас вопрос.

Шан Чжи-ин многозначительно развел руками, поежился, отодвинул карту. Оба одновременно встали и вышли из палатки. Только теперь можно было рассмотреть их рослые, крепкие фигуры. Шан Чжи-ин выглядел несколько моложе комиссара. Плечистый, ладно скроенный, с широкой грудью и загорелым дочерна лицом, дышавшим отвагой, он всегда был уверен в себе и своей силе. Такого только задень — взорвется! Политком Чжай Цзы-ни был сдержаннее его и более спокойным по натуре. Человек скромный, уравновешенный, он умел хорошо владеть собой и не растрачивал силы понапрасну. Ясные глаза выдавали его живой, веселый характер, умение предвидеть, быстро проникать в сущность вещей и явлений... Около палатки они задержались на минуту. [8]

Лагерь раскинулся у подножья горы, вдоль опушки леса. Палатки, выстроившиеся нескончаемыми рядами, повсюду груды вещевых мешков, запасы продовольствия, ящики с боеприпасами, телефонные катушки, повозки, переметные сумы на ветвях деревьев. Лошади шумно жуют сено, ржут, обмахиваются хвостами. Мелькнувший на миг солнечный луч погас, и снова лес помрачнел, словно придавленный тяжелыми, черными тучами.

Невольно вспомнилась ночь, когда полк перебрасывали через Ялуцзян, — черная, как лак, ветреная, с тяжелыми, стелющимися над самой землей тучами. Отгрохотало в стальных перекрытиях железнодорожного моста гулкое эхо, паровоз выпустил пары и остановился. Из вагонов, похожих на огромные ящики, на платформу высыпали люди. Вокруг ничего не было видно — ни гор, о которых столько говорили всю дорогу, ни полей, ни деревни, расположенной где-то возле станции. О существовании самой станции, разрушенной бомбежкой, можно было только догадываться по запаху гари, паленого железа и машинного масла, по невидимым в темноте рельсам, о которые спотыкались чуть ли не каждые два шага. Топот множества ног слился в сплошной гул, в котором ничего нельзя было разобрать. Постепенно Шан Чжи-ин привык к этому шуму. Рядом кто-то высказал вслух пожелание, что не худо бы заняться ужином, ему резонно возразили: раньше нужно разыскать место для ночлега. Кто-то кого-то звал, затерявшись в толпе. Кто-то надсадно бранился, кричал, но что он кричал — было известно одному небу. Вдруг паровоз дал свисток, запыхтел, выпустил клубы белого пара, колеса лязгнули и пришли в движение. Вздрогнула земля. Поезд, отойдя от станции, ушел прямо на север, оставив привезенных им людей. Только теперь люди поняли, что они вдали от родины, что находятся на корейской земле. И сразу смолк разноголосый шум. Не слышно стало ни глухого рокота, ни надсадных криков. В наступившей тишине отчетливо раздалась команда, многократно повторенная из конца в конец платформы. Люди побежали строиться. Словно эстафета, по рядам пробежал ветерок переклички. Новая команда: «На пле-е-чо!», и подразделения мерным шагом пошли строиться в сводную походную колонну. [9]

В ожидании, когда полк будет готов к выступлению, Шан Чжи-ин и политком стояли у реки, стараясь скорее угадать, чем увидеть в этой непроглядной тьме противоположный берег, за которым начиналась родина.

— Ну как, брат, река не так, чтобы широка, а? Когда же обратно двинем? — тихо произнес после долгого молчания политком, дружелюбно обняв Шан Чжи-ина за плечи. Он и не ждал ответа на свой вопрос. Оба прекрасно понимали, что говорить об этом, давать какие-то обещания не так-то легко. Прижавшись друг к другу, они молча стояли, думая о своем. Оба были взволнованы в равной степени и, пожалуй, без слов понимали, что происходит в душе у каждого. Чувство товарищеской близости, любви, сознание того, что теперь они связаны общей судьбой на жизнь и смерть и зависят один от другого, — все это не нуждалось в объяснении. И политком, и Шан Чжи-ин видели перед собой картину близкого боя...

Тучи над лесом плыли низко-низко. Шан Чжи-ин оглянулся вокруг и, заметив невдалеке молодого штабиста, ждавшего его распоряжений, коротко бросил:

— Выступаем!

Приказ подхватили командиры подразделений, находившихся в непосредственной близости от палатки штаба полка, и вскоре он волнами прокатился по лесу. В одну минуту лагерь был поднят на ноги.

Шан Чжи-ин отогнал рукой мельтешивший перед глазами рой мошкары. Вестовой подвел крупного вороного коня. Высоко вскинув морду, красавец конь смотрел на своего хозяина, нетерпеливо перебирая передними ногами. Шан Чжи-ин подошел к нему широким шагом, взял у вестового повод и вскочил в седло.

Позади остались первые сто пятьдесят километров корейской земли. Видя своими глазами разрушенную и истерзанную войной страну, народ, который ведет тяжелую борьбу, Шан Чжи-ин хотел всем сердцем помочь ему, выручить из беды. Он рвался в бой, и никакая сила не могла удержать его от принятого решения. Безграничная вера в народ, в дело мира и лютая ненависть к врагу, к войне сцементировались в его груди в могучий сплав. Каждый шаг по корейской земле делал эту ненависть глубже и нестерпимей. По мере отдаления от родины и сближения с противником она все больше [10] разгоралась в нем. Кто познал горе, не нуждается в словах, чтобы излить его своему другу. Ухватившись одной рукой за луку седла, Шан Чжи-ин выпрямился и пришпорил коня. Стук копыт раскатистым эхом отдался в горах, обступивших овраг со всех сторон.

2

Сумерки. Стремительно катится на юг поток людей, коней, орудий, грузовых машин.
Впервые Шан Чжи-ин видит такое необычное для него зрелище. По обеим сторонам дороги, забитой до отказа пехотой и полковыми обозами, движутся автомашины, тяжелые орудия, танки. Люди и управляемая ими техника стремительно рвутся вперед. У поврежденного железобетонного моста образовался затор, двигаться можно только по одной стороне. Лошадь, испуганная ревущим грузовиком, поднимавшимся на мост, шарахнулась в сторону и опрокинула повозку, вывалив всю поклажу на дорогу. Повозочный осатанело дергает вожжами, хлещет ни в чем не повинную кобылу по крупу. К месту происшествия бегут бойцы, чтобы помочь поднять повозку и уложить поклажу на место. Грузовик медленно проезжает по уцелевшей части моста, хрипло гудя на басовой ноте. За ним беспорядочной толпой движутся люди, кони. И вот сдавленный людской поток раздался, как пружина, в стороны и хлынул, не сдерживаемый никакими препонами. Так бывает, когда мутные паводковые воды вырываются вдруг из узкой, забитой щебнем и бревнами теснины на простор: чем уже теснина, сжимающая русло реки, тем стремительнее ее вольный разлив.

Движутся один за другим грузовики, ревут клаксоны, не смолкает в ущельях грозное эхо. А ночь все ближе, ближе. На машинах вспыхивают фары, они обшаривают серебристыми лучами надвинувшиеся как-то сразу горы, выискивают дорогу. Только бы не сбиться с колеи, не упасть в бездонный лесистый овраг! Машины доверху нагружены снарядами, патронами, винтовками, взрывчаткой, шанцевым инструментом, мешками с продовольствием, досками, бревнами, медикаментами, носилками, приборами, складными госпитальными койками, ящиками со штабными документами, телефонной аппаратурой, лопатами, кирками, рациями, мотками провода... [11]

На прицепах катятся тяжелые орудия, зенитные пушки, приданные для прикрытия с воздуха походных колонн. Беседуют между собой артиллеристы, курят, дремлют, соскакивают на дорогу, чтобы размять затекшие от долгого сидения ноги. На машинах и повозках установлены зенитные пулеметы, здесь же в беспорядке навалены солдатские вещевые мешки, кухонная утварь — ножи, скалки для раскатывания теста, черпаки, фаянсовые миски... Колонна вытянулась на десятки ли; словно широкая, полноводная река, извивается она вдоль дороги, в точности повторяя ее изгибы, как сказочный дракон, играющий на морском просторе. Посмотришь — и в самом деле кажется, что видишь дракона наяву.

— Где же сегодня ночевать будем? — спрашивает молодой, полный юношеского задора голос. — Придем в назначенное нам место, а там опять полный развал, вот увидишь!

— А тебе в фанзе захотелось, на теплом кане? — отвечает ему другой, насмешливый. — Сходи к американцам, может, пустят. А с нашего начальства — какой спрос?!

— Думаешь, американцы здесь проходили?

— Как же, по-твоему, добрались они до Ялуцзяна?! Ноги за плечи — и здесь? Понятное дело, на своих на двоих. Быстро ли, медленно, а дошли. Назад, правда, возвращались побыстрее. Как скомандовали им: «Кругом!», так и поперли что было духу! — с язвительным оттенком вставил второй, в котором Шан Чжи-ин узнал по голосу своего вестового, уже пожилого солдата Ма Дэ-мина.

Кто-то из бойцов подошел к нему ради любопытства, но тут же отскочил назад. До Шан Чжи-ина донесся его испуганный шепот:

— А я-то думал, кто бы это мог быть на коне? Сам полковой!

Обладатель юношеского голоса оказался смелее. Нисколько не смутившись, он обратился к Шан Чжи-ину с вопросом, стараясь говорить басом, чтобы выглядеть солиднее:

— Товарищ командир полка, места здесь все какие-то... На карте — всюду деревни, а на самом деле ничего нет. Что же их не исправили, карты-то?

Вопрос удивил Шан Чжи-ина. [12]

— Ты это о чем?

— Вчера на марше говорили, что ночевать будем в деревне, а на поверку вышло — в пустом лесу, — ответил боец, не задумываясь.

Шан Чжи-ин улыбнулся.

— Тут ты прав, ночевали в лесу. Американцы обещают, что и все дороги уничтожат в Корее, боеприпасы и продовольствие подвозить не сможем, войска подбрасывать. Вовсю стараются!..

— И фанз нет, и людей не видно.

— Что верно, то верно, фанз действительно нет. Но люди есть, народ не уничтожить. Пройдет несколько лет, и новые фанзы выстроят — краше, чем прежде.

— А что новенького, товарищ командир полка? Шан Чжи-ин пустил коня рядом с подразделением, ослабив повод.

— Что нового? Да ничего, в тылу ждут от нас новостей, тогда и мы кое-что узнаем. Хорошие вести услышим, когда загремят орудия. Наши, разумеется.

Только теперь Шан Чжи-ин разглядел в любопытном бойце совсем еще мальчика, сяогуя { Сяогуй — в буквальном переводе значит «чертенок»; ласковое прозвище, которое давали воспитанникам воинских частей бойцы Народно-освободительной армии Китая еще в годы первой гражданской революционной войны. Примечания здесь и дальше — переводчика.}. Юноша сгибался под тяжестью пяти мотков провода да еще телефонного аппарата. Он с трудом передвигал ноги, часто спотыкался. «Отсюда, сверху, он кажется еще меньше ростом», — подумал Шан Чжи-ин, придерживая коня, и спросил:

— Как тебя зовут?

— Лю Вэнь-цзин.

Чтобы не отстать от своих, Лю Вэнь-цзин ускорил шаг и оказался рядом с командиром полка.

— Ну-ка, давай сюда свою ношу. Попросим коня подсобить тебе немного, — с этими словами Шан Чжи-ин нагнулся, чтобы взять у сяогуя мотки провода.

Лю Вэнь-цзин поспешно отбежал в сторону.

В это время к Шан Чжи-ину подошли два ротных командира и спросили об обстановке. Нужно было выяснить, сколько еще осталось идти до большого привала, будет ли отведено время на отдых, не пора ли высылать [13] вперед поваров, чтобы успели приготовить бойцам горячий ужин. Этого привала ждали уже давно, с момента перехода границы. Все эти дни люди питались всухомятку, пили сырую воду. Холодные макароны порядком надоели. Готовить еду во время коротких привалов по ночам не успевали, а днем разводить костры не разрешалось, так как дым мог выдать вражеским бомбардировщикам расположение биваков.

Бойцы притихли. По вопросам командиров и ответам Шан Чжи-ина они рассчитывали узнать, как обстоят дела на фронте.

Отправив ротных, Шан Чжи-ин решил навестить своего младшего брата — Шан Чжи-линя, назначенного недавно командиром второй роты, но вспомнил, что 1-й батальон находится сегодня в боевом охранении и, вероятно, ушел далеко вперед. Соскочив с коня, Шан Чжи-ин смешался с людским потоком и пошел шагом. У каждого человека есть свои желания, мечты, каждому хочется иногда подумать о своем будущем, представить его себе, вспомнить прошлое. Сложная штука — человеческая жизнь. А вот связал человек свою судьбу с борьбой за дело мира, с судьбой родины, и все стало для него просто и ясно. Чем отличается Шан Чжи-ин от всех остальных бойцов и командиров, идущих сейчас рядом с ним? Да ничем. Когда они стали расспрашивать его о последних известиях с фронта, он даже не задумывался над тем, что к ним, к этим людям, сейчас приковано внимание всего мира. Все идет своим чередом, и он, простой человек, делает именно то, что должен делать. Как и его бойцы, он в бою тоже думает о смерти, его подстерегают те же опасности, что и других людей, ему приятно вспоминать какие-то мелкие подробности из своей жизни, рыться в памяти, думать о еде, о жилье, о родном брате. Правда, почему перед боем человеку всегда хочется видеть близких?..

Шан Чжи-ин женился недавно. Его жена Ван Шу-цинь служила у них же в полку сестрой в полевом госпитале. Молодая, красивая, работящая, она любила Шан Чжи-ина какой-то по-детски трогательной любовью. Осторожно дотрагиваясь кончиками пальцев до рубца на его груди, оставшегося после одного ранения, она чуть слышно говорила всякий раз: «Как же это! Не мог уберечься?..»[14]

Да, когда же это было?

Давно, очень давно. Их рота вела наступление. Гремели орудия, противник нещадно обстреливал их боевые порядки огнем из пулеметов. Но ведь в конце концов надо было заставить этот чертов пулемет замолчать! И он побежал вперед, увлекая за собою бойцов. Вдруг его что-то сильно толкнуло, и он упал. Сколько времени он был в беспамятстве, Шан Чжи-ин не знает. Очнувшись, он увидел, что лежит на пшеничном поле и что вокруг никого нет. Земля была сырая, по зеленым, словно бутылочное стекло, стеблям пшеницы медленно катились жемчужные росинки. Он почувствовал острую боль и, чтобы не вскрикнуть, вцепился пальцами в рыхлую землю. Из раны текла кровь. Он в объятиях смерти, да? Жив он или мертв? Но ведь мозг работает. Значит, он жив, жив! И тогда в памяти всплывает знакомый грушевый сад. На землю спустились сумерки, лишь на макушках садовых деревьев еще держатся солнечные лучи. Солнце освещает багрово-желтым светом несколько сохранившихся листьев. И вдруг он заметил на верхушке одного дерева крупную янтарную грушу. Она, наверное, сладкая-сладкая, ароматная, сочная, такая тает во рту... Груша давно созрела, но почему никто не снимает ее? Ну, конечно, она была скрыта от постороннего взгляда густой листвой, а теперь листья опали, и плоду уже негде спрятаться... Густой молочный туман опустился на землю, все потеряло свои очертания. Но вот туман рассеялся, и Шан Чжи-ин увидел подсолнух. Окруженный золотым венком, он был полон крупных, спелых зерен. Наклонив к нему голову, лукавый подсолнух словно спрашивал: «Что же ты не хочешь попробовать моих семечек?» Но во рту у Шан Чжи-ина все пересохло, он не хочет есть, он хочет пить и даже не смотрит на золотой цветок. Он ползет по узкой тропинке, тянущейся между полями, добирается по ней до луга. Кругом много цветов: дикие астры, разрыв-трава, заросли дрока... Извилистая тропинка выводит его к деревне. В деревне он видит женщин, детей. Вот из одного дома вышла девушка. Нет ли у нее воды, чтобы хоть немного утолить жажду?.. Он никогда раньше не видел ни этой деревни, ни этой девушки, но они так близки ему, так дороги! Он тянется из последних сил, хочет что-то сказать девушке и снова куда-то проваливается, теряя сознание... [15]

Похожий на лиловое, выжженное тавро рубец на груди будил в нем смутные воспоминания, и он рассказывает, рассказывает...

Ван Шу-цинь, зардевшаяся от счастья, шепчет ему на ухо, словно доверяя сокровенную тайну: «Я люблю тебя, люблю...»

Жизнь в борьбе закалила Шан Чжи-ина, выработала в нем стойкий, волевой характер. Но даже пройдя невероятные испытания, он по-прежнему оставался впечатлительным, непосредственным человеком, которого очень легко было растрогать. Ему нравилось все, что он видел.

— Трудно сразу отрешиться от привычных взглядов, — сказал он ей однажды, улыбнувшись своей доброй улыбкой. — Иногда я чувствую себя так, словно весь в прошлом. Закрою глаза, — и вижу походы, бои, считаю про себя, какой путь прошел сегодня со своими бойцами, не пора ли сделать привал, мысленно выбираю для него подходящее место... Кончилась ведь война, а сердце как будто все еще не успокоилось. Не думал я, что так скоро приступим к мирному строительству! И какому?! Нам помогает Советский Союз!..

Он часто рассказывал ей различные эпизоды из времен войны с японскими захватчиками. Она слушала, затаив дыхание, переживая за него, жалея, что не была в это время рядом с ним.

— Об одной карательной операции вспомнил, — рассказывал Шан Чжи-ин. — Прочесывали нас тогда японцы основательно. В горах, в оврагах — везде солдаты. Каждый куст обшаривают, что называется, на совесть, А мы в лесу прячемся, в одной пещере, вырубленной в отвесной скале. Натаскали сухих ветвей и костер развели — маленький-маленький. Зима в тот год была холодная, ветреная. Снегу намело-о!.. Скоро продовольствие у нас кончилось. Вот ночью спустились мы осторожно в овраг, нашли труп убитого коня, нарезали на куски и принесли в пещеру. Зажарили на костре, каждому по порции досталось. Сначала было вкусно и запах казался хорошим. А потом, когда малость утолили голод, почувствовали такую вонь! Брр!.. Ну, съели мы эту конину, взялись за винтовки, приготовили гранаты и ночью ворвались в деревню. Перебили, конечно, часть японцев, но отступать пришлось нам, а не им. И все-таки [16] верили тогда: обязательно победим. И победили. Но разве предполагал тогда кто-нибудь из нас, что победа будет так скоро?

— Чтобы только опять не было войны! — сказала Ван Шу-цинь. Она прильнула к широкой груди мужа и вдруг услышала, как сильно стучит у него сердце. — Что с тобой? — испугалась она.

Шан Чжи-ин нежно погладил ее по плечу.

— Не надо бояться. Если даже война станет неизбежной, все равно — бояться не надо.

И вот началась война в Корее... Шан Чжи-ин написал заявление с просьбой зачислить его в добровольческую часть, отправляемую для борьбы с американскими агрессорами и оказания помощи Корее.

— Мне нельзя не идти, — сказал он жене, хотя та и не пыталась удерживать его. Но он понимал, как тяжело ей сейчас.

— Ты все еще думаешь о моей ране? Пустяки. Даже не верится теперь, что я провалялся из-за нее в госпитале целых четыре месяца! Сейчас все в порядке. Только бы наш крошка не знал войны, когда вырастет! Как увижу я это личико, пухлые ручонки... — Ребенку Шан Чжи-ина шел уже шестой месяц. Он спал и не мешал Ван Шу-цинь укладывать вещи мужа. По правде говоря, вещи давно уже были уложены, но она все еще возилась с ними, без конца перекладывала, пересматривала, искала иголку с ниткой, чтобы пришить пуговицу, которая, как ей казалось, может оторваться. Потом она отобрала пару новых носков и внимательно осмотрела их еще раз, добавила три носовых платка. Она не знала, что бы еще дать мужу в дорогу, и положила массу таких вещей, которые, возможно, никогда и не понадо-бятся ему.

— Отдохни немного, — попросил ее Шан Чжи-ин.

— Я не устала. Не забыть бы мне положить тебе вот это, ведь там тебе будет трудно.

— Ну, присядь на минуту, я хочу побыть рядом с тобой! — настаивал он.

Ван Шу-цинь села рядом с ним. Глаза его смотрели на нее и на ребенка, не в силах оторваться от них. Только сейчас он почувствовал, как был счастлив в своей семье. Да, у него есть семья, он не бездомный бродяга, которому негде притулиться, он будет все время думать [17] о них, а они будут думать о нем. Несмотря на предстоящую разлуку, ощущение счастья пронизало его всего, проникло и, самое сердце. Нет, он никогда не забудет этой минуты.

Ван Шу-цинь закрыла глаза и тихо сказала: Я очень волнуюсь...

Укладывая ему вещи, она вдруг почувствовала, что дрожит. Кто мог ожидать этого? Когда теперь закончится война и они снова встретятся? Сейчас только об этом все и говорят. Но она хочет услышать от мужа слова утешения. Американцы отняли у нее счастье, отняли у нее самое дорогое, что было в ее жизни. Они прожили вместе так мало, а как трудно, оказывается, расстаться! Она уже хотела сказать ему об этом, но побоялась, что только расстроит его. Там, на войне, быть может, эти слова будут для него утешением, а сейчас они лишь усилят его горе. Уж лучше она скажет их ему потом, когда он вернется, но не сейчас.

Чтобы скрыть внутреннее волнение, Ван Шу-цинь спросила не думая:

— Тебе не нужно бриться?

— Да, побреюсь, — ответил Шан Чжи-ин, ощупывая подбородок. Однако бриться он стал не потому, что уже было нужно. Он видел, как тяжело переживает она разлуку, и решил слушаться ее во всем, не перечить ей, поступать так, словно ничего особенного не произошло. Ему было очень тяжело, но он старался держаться перед женой бодрым, веселым. Он вымыл лицо, потом аккуратно намылил бороду, стал направлять бритву. А она — она была рада. Какой у нее хороший муж, какой он послушный!

3

С политическим комиссаром Шан Чжи-ин дружил давно, и, когда он узнал, что Чжай Цзы-ни назначен к ним в полк, он очень обрадовался. Зашел он к нему только на одну минуту, все еще будучи во власти пережитого расставания с женой.

Встреча со старым приятелем была радостной, сердечной. Оба долго стояли обнявшись, похлопывая друг друга по плечу.

— А ты пополнел, комиссар, — сказал наконец Шан Чжи-ин, осмотрев товарища с ног до головы. [18]

Чжай Цзы-ни смущенно провел ладонью по щеке.

— Это не страшно, скоро опять похудею. Мне и самому не нравятся эти жиры.

Они весело рассмеялись.

— Раньше не мог приехать? — с укоризной спросил Шан Чжи-ин.

Чжай Цзы-ни перевел глаза в сторону жены, на его губах промелькнула виноватая улыбка.

— Да вот, сердить меня вздумала...

В комнате был такой ералаш, словно комиссар переезжал на новую квартиру. Книжный шкаф был раскрыт, книги валялись в беспорядке на полу, на столе. Чжай Цзы-ни торопился поскорее уложить их в ящик, в то же время думая о том, чтобы можно было в любое время найти нужную книгу. Его жена Ян Юй-юань упаковывала вещи. Тужурка, бриджи, обмотки, матерчатые туфли — все это в беспорядке было разбросано по комнате. В бумажном мешке Шан Чжи-ин заметил нечищеные кожаные ботинки и усмехнулся, вспомнив привычку комиссара, — тот почему-то не любил, чтобы ботинки у него блестели, поэтому они всегда выглядели, словно поношенные. Рядом с зеленым рюкзаком лежали шерстяной шарф и мыльница. Ян Юй-юань то бралась за них, то снова клала на место, так и не решив, по-видимому, куда их положить. Ее тонкие губы все время недовольно подергивались, она без умолку говорила, сердилась на кого-то, упрекала мужа, почему он приехал так поздно Разве можно собраться за какие-нибудь десять минут!

Чжай Цзы-ни действительно только что вернулся из Пекина, винить его в этом было нельзя. Когда ему сообщили о вызове из части, он немедленно собрал свои вещи, наспех уложил их в небольшой дорожный чемодан и отправился на вокзал.

На улицах столицы было многолюдно, шумно. Ярко горели фонари электрического освещения. Автомобили рекой текли по главной магистрали. И Чжай Цзы-ни почувствовал удовлетворение оттого, что в городе царит спокойствие, что он не видит ни паники, ни растерянных взглядов. Всегда была бы вот такая же жизнь, мирная, чтобы люди ходили после работы гулять на площадь рядом с пассажем «Дунъань», направлялись в театры, во Дворец культуры трудящихся, на выставки в Музее [19] древностей, чтобы юноши и девушки парами расхаживали у Ворот небесного спокойствия, безмятежно смеялись, объяснялись в любви. Не в этом ли спокойствии сила?.. Догруженный в свои мысли, Чжай Цзы-ни и не заметил, как столкнулся лицом к лицу с каким-то высоким мужчиной, который вдруг отпрянул назад и бросился к нему навстречу, протягивая обе руки. Чжай Цзы ни радостно поздоровался с ним, они обменялись обычными в таких случаях приветствиями, спросили друг друга о здоровье, поговорили, и тот ушел. Лишь спустя минуту — две Чжай Цзы-ни вдруг вспомнил, что это был командир артдивизиона Инь Цин-си. Он хотел догнать его, но того уже и след простыл; по-видимому, Инь Цин-си тоже куда-то торопился. Чжай Цзы-ни взял чемодан в правую руку, посмотрел на часы. До отхода поезда оставалось еще много времени. Он успокоился и пошел медленней, чтобы увидеть и запомнить как можно больше. Как хорошо получилось, что перед самым отъездом в Корею, на фронт, ему выпала возможность гулять по улицам столицы, любоваться родным, всегда вызывавшим в нем чувство восхищения городом, видеть просторную, торжественную в своей строгой красоте Тяньаньмынь, древние, величественные дворцы. Выйдя к трибуне, увенчанной золотым Государственным гербом, на которой уже не раз видел Председателя Мао, приветствующего ликующие толпы демонстрантов, Чжай Цзы-ни остановился и отдал честь, как отдал бы ее сейчас родному отцу. Столица! Здесь — Центральный Комитет партии, здесь Председатель Мао, здесь мозг и сердце шестисот миллионов людей. Кто не мечтает увидеть тебя и услышать твой голос, столица! По твоему первому зову люди готовы броситься в огонь и воду. Как бы им ни было тяжело, как бы жестока ни была борьба, но когда они подумают о тебе, столица, у них во сто крат возрастает вера в самих себя, мысль о тебе придает им новые силы...

Волнение долго не могло улечься в душе Чжай Цзы-ни. Поезд набирал скорость, в окне вагона промелькнули окраины, пошли пригороды, а он все еще смотрел на удаляющиеся огни родной столицы. «Вот и уехал. А ведь пробыл здесь целых два месяца!..» — подумал он. Теперь он уже раскаивался, что как-то не успел повидать за это время город как следует, [20] присмотреться к нему. Но так ли это? Ведь даже если знаешь свой город, если побывал в нем всюду, где только можно, разве не такое же чувство испытываешь всякий раз при расставании с ним!

В вагоне свободных мест не оказалось, и Чжай Цзы-ни остался стоять в тамбуре. Он даже не заметил этого. При мысли о том, что ему предстоит отправиться на войну и надолго покинуть родину, все ему казалось теперь родным и близким, было даже как-то очень хорошо стоять здесь в одиночестве, наедине со своими думами. Проводник, подметавший вагон, несколько раз подходил к нему, просил перейти на другое место, недоумевая качал головой, наконец не выдержал и спросил на чистом пекинском наречии:

— Почему вы не зайдете в вагон? Чжай Цзы-ни не стал с ним спорить и перешел в другой конец вагона, остановившись у окна. Отсюда можно было видеть совсем рядом с собой уходящие назад поля родины, стоя здесь, можно было первым сойти с поезда на перрон и отправиться прямо домой. Жена, конечно, ждет его, волнуется. Когда он думает о ней, ему тоже не по себе.

Какой-то военный, молодой, загорелый, остановился перед ним по стойке «смирно».

— Здравствуйте, товарищ комиссар!

Чжай Цзы-ни сразу узнал его. Это был Жань Чунь-хуа, прибывший недавно вместе с другими командирами в формируемую у них в гарнизоне добровольческую часть.

— Откуда ты?

— На побывке был, дома.

Чжай Цзы-ни поздоровался с ним за руку.

— Ну, как твои?

— В порядке, товарищ комиссар, — смущенно ответил Жань Чунь-хуа.

— Это хорошо, что ты возвращаешься. Приказ уже получен.

Поезд остановился. Жань Чунь-хуа отдал честь, сошел с поезда и направился прямо в роту.

Чжай Цзы-ни нужно было в другую сторону, к дому комсостава, и когда он увидел его, то как-то сразу почувствовал, что времени действительно в обрез. А он еще думал, что побудет с женой! Нет, сейчас уже не до этого. [21]

— Ничего, у нас с тобой еще все впереди, — улыбнулся он Ян Юй-юань и стал ее успокаивать. Говорил он ровным голосом, чуть насмешливая улыбка не сходила с его лица.

Закончив укладывать Книги, он подошел к Шан Чжи-ину и сел рядом с ним.

— Плакала Ван Шу-цинь? Шан Чжи-ин кивнул головой.

— Обычное проявление женского чувства. Вот если бы организовать всех наших товарищей женщин, — Чжай Цзы-ни сделал ударение на слове «товарищей», — и послать их бить американских дьяволов, они оказались бы превосходными бойцами. Ты не смотри, что они льют слезы, провожая своих мужей и сыновей. Это естественно. Зато они ненавидят врага, так ненавидят, что эта ненависть въелась им в кость!

Его несколько возвышенная речь неожиданно рассмешила Ян Юй-юань.

Шан Чжи-ин стал прощаться.

— Вот что, комиссар, все-таки тебе нужно поласковее с ней. Я пошел...

Проводив гостя до дверей, Чжай Цзы-ни вернулся к жене и обнял ее.

— Пойми, ведь я вернулся только ради тебя, — мягко сказал он. — Мне хотелось побыть с тобой хотя бы один вечер. Не надо переживать так, у нас все впереди. И не думай ты о войне. Война не такая уж страшная вещь. Уверяю тебя, мы сумеем победить американцев, ведь мы знаем, что будет мирная, счастливая жизнь, верим в нее. Наша война — справедливая...

Чжай Цзы-ни почувствовал, что он уже не принадлежит себе, что он принадлежит родине, народу, а не одной своей жене. Все жены провожают сейчас своих мужей на войну...

4

Яркий, ослепительный свет расколол вдруг ночное небо.

Самолет сбросил один за другим несколько осветительных снарядов. Мертвенно-бледное сияние озарило небо. И сразу все, что до этого было укрыто непроницаемым мраком, — люди, кони, автомашины, огромное скопление войск и техники, — все это сразу оказал ось на виду. [22]

Смешались боевые порядки. Бойцы бежали кто куда, без оглядки, чтобы как можно скорее скрыться, исчезнуть в зарослях кустарника или среди наваленных в стороне от дороги камней. Мимо Шан Чжи-ина с грохотом пронеслась пулеметная тачанка. Повозочный не справлялся с лошадью, и обезумевшее животное, подгоняемое криками, вытаращив в испуге глаза, мчалось, не разбирая дороги, прямо по рисовому полю, путаясь в постромках, наскакивая на людей, на повозки, давя все живое и мертвое. Установленный на козлах зенитный пулемет полетел в канаву, и лошадь, почувствовав облегчение, помчалась вовсю, волоча за собою опрокинутую повозку. К этому времени часть автомобилей уже успела укрыться в лесу, остальные, торопясь не отстать, вползали в ущелье. У одного грузовика заглох мотор, и водитель, плюнув на все, побежал прятаться сам. Образовалась пробка. Ревели сирены, до хрипоты ругались шоферы, проклиная бежавшего водителя, но от этого пробка не рассасывалась. Вдруг высоко в небе послышался нарастающий с каждым мгновением свист. Кто-то закричал: «Ложись!» — и в ту же секунду раздался взрыв страшной силы. Тучи земли и песка взметнулись на высоту многоэтажного дома, на головы людей посыпались раскаленные осколки металла, комья земли, гравий. Со следующим заходом самолеты противника обстреляли походную колонну из пулеметов. Загорелась крытая грузовая машина с людьми. Бойцы стали выскакивать из кузова, но спастись удалось не всем.

Шан Чжи-ин резко осадил коня. Он не понял в первую минуту, что же произошло и к чему все это может привести. Но теперь ему все было ясно. Подхлестывая коня изо всех сил, он погнал его вперед. Конь летел стрелой. Все подразделения полка находились уже в относительной безопасности. Но почему молчат зенитки?

— Смерти ждете? — злобно накинулся Шан Чжи-ин на растерявшихся зенитчиков. Его лицо, освещенное пламенем пожара, было неузнаваемым. — Ставьте пулемет, черт вас побери! Осветительный снаряд надо сбить, ведь он на парашюте!

У горящего грузовика он остановился, но конь вдруг вздыбился и закружил его на месте. Шан Чжи-ин еле удержался в седле.

— Ко мне! — закричал он. [23]

Какой-то молодой командир с пистолетом в вытянутой руке выскочил из кустов, ведя за собой бойцов. Шан Чжи-ин сразу узнал в нем младшего брата. «Вот как это бывает! — подумал он. — Когда хотелось повидать его, случая не было, а теперь и словом перекинуться нет времени».

Бойцы тотчас принялись за работу. Огонь сбивали ветвями и хвойными лапами, в стальных касках таскали из канавы воду, выливали ее на горящую машину и снова бежали к канаве. Ординарец Шан Чжи-ина крепко сжимал рукоять маузера и, прильнув к биноклю, с тревогой вглядывался в темноту.

Шан Чжи-ин недовольно покосился в его сторону.

— А ну, живо! Командира первого батальона Ван Бин-чэня!

Постепенно порядок стал восстанавливаться. Властный голос командира полка действовал отрезвляюще. Сначала в одном месте, потом в другом, в третьем раздалась дружная стрельба по осветительным снарядам, все еще висевшим в ночном небе. Наконец открыла огонь зенитка. Огненные шарики разных размеров веером разлетелись по небу. Скоро оба снаряда были сбиты, спустя минуту погас еще один. Бойцы шумно выражали свое восхищение меткой стрельбой зенитчиков.

По залитой водой меже бежали командир первого батальона Ван Бин-чэнь и ординарец. Все поле было изрыто воронками от снарядов, заполненными грязной жижей. Над одной воронкой еще курился дым, вокруг витал запах горячих испарений.
Грузовик все еще горел. К нему и бежали Ван Бин-чэнь с ординарцем. Они задержались только на миг, чтобы взглянуть, как падает сбитый нашими штурмовиками в воздушном бою вражеский самолет, таща за собой огненный хвост, но услышали нетерпеливый окрик Шан Чжи-ина:

— Сколько времени собираешься торчать здесь?

— Улетит самолет, и пойдем, — невозмутимо ответил Ван Бин-чэнь.

— Улетит?! — взорвался Шан Чжи-ин. — Ты что, думаешь, он тебе вроде встречного? Обойдет сторонкой, извинится, что потревожил, и раскланяется? А если через минуту опять прилетит? До рассвета ждать здесь будешь? [24]

— Через минуту тронемся, товарищ командир полка...

Ван Бин-чэнь не договорил, поняв, насколько неуместно сейчас его спокойствие. Налет вражеской авиации, потери убитыми и ранеными, неумение командиров действовать на марше в подобных случаях, наконец какая-то их растерянность, полное забвение того, что они имеют не только стрелковое, но и зенитное оружие, — все это вызвало в Шан Чжи-ине чувство справедливого возмущения.

— Чем ты занимаешься? Что у твоих солдат — винтовки или самострелы? Так и будешь ждать, пока противник не станет сбрасывать на нас бомбы? Он летает себе нахально, а мы лежим на земле и ждем чего-то!..

Ван Бин-чэнь не решался посмотреть в глаза командиру полка.

— Ну, ладно, — махнул Шан Чжи-ин рукой, — сбросьте эти две машины в кювет. Надо расчистить дорогу. — И добавил, словно напоминая выученное наизусть правило устава:

— Если опять случится такое же, нужно немедленно организовать огонь. Зенитная артиллерия придана полку для того, чтобы прикрывать его с воздуха. Забыли уже? — Взглянув на часы, он недовольно поморщился. — Опять задержались на пятнадцать минут. Эх, вы!..

Спустя несколько минут дорога была расчищена. Со всех сторон к шоссе потянулись машины, люди, кони, орудия. Ночная мгла сгустилась, вобрав в себя многоголосый людской поток, гудки автомобилей, рокот моторов, скрип телег, конское ржание, громыхание бочек с горючим и походных котлов, мерный походный шаг, пересмешки, усталую ругань, незатейливый солдатский разговор.

— Ну и горячка! Идешь — воюешь, воюешь — идешь!..

— Не хотят американцы договариваться с нами, вот и устраивают нам такие штучки. Уверяют, будто линия фронта в воздухе простирается до самого Ялуцзяна.

— Так-таки и до Ялуцзяна? Ишь ты! А что, если в самом деле доберутся?

— Хотел бы я посмотреть-, как это у них получится! В темноте что-то не видать.

— Могу одолжить тебе огонька. Пойди посвети им.

— Зачем им твой? Им самый настоящий нужен, [25] артиллерийский... У меня внутри все так и полыхает, сам занять могу.

— Шутки шутками, ребята, а дело серьезное. Но только, я думаю, не остановят они нас, ни за что не остановят...

Шан Чжи-ин погнал коня вперед, чтобы разыскать брата. Рота Шан Чжи-линя шла в авангарде колонны. Поравнявшись с братом, Шан Чжи-ин соскочил с коня и отдал повод вестовому. Дальше они пошли рядом, свернув в сторону с дороги, на лесную тропинку. Шан Чжи-ин был доволен решительными действиями брата во время воздушного налета. Ему даже было приятно, что именно его брат, а не кто другой, выбежал из леса на его зов. Теперь они шли молча, и Шан Чжи-ин не знал, с чего начать разговор. Шан Чжи-линь вынул из кармана пачку сигарет и смущенно предложил старшему брату. По правде говоря, он все еще не знал, как ему держаться с Чжи-ином, — как с братом или соблюдая нормы, приличествующие отношениям между подчиненным и начальником?

— Что у тебя? — спросил наконец Шан Чжи-ин,

— В роте?

— Нет, сам как?

Шан Чжи-линь подумал немного и ответил:

— Все в порядке, кажется.

Он в самом деле был уверен в том, что все у него обстоит благополучно и к командиру полка никаких вопросов нет. Каждую новую задачу он принимал с большой охотой, выполнял ее горячо, стараясь сделать все, что было в его силах. Это его качество особенно радовало Шан Чжи-ина, хотя в то же время немного пугало. «У парня нет еще настоящего боевого опыта, во всем полагается на свой энтузиазм...»

Впереди показалась разрушенная дотла деревня; войска обходили ее стороной. Какой-то боец остановился перед развалинами фанзы, да так и застыл, не в силах идти дальше. В темноте Шан Чжи-линь не узнал в нем бойца своей роты.

— Чего встал? — спросил Шан Чжи-ин, подходя к нему.

На глазах бойца стояли слезы. Он даже не успел привести себя в порядок и был в полном замешательстве. [26]

— Плачешь? — удивился командир полка. — Разве ты приехал сюда не добровольцем?

Боец вытянулся, словно по команде «смирно».

— Так точно, добровольцем

— Почему же плачешь?

— Фанзу вот... — больше боец не сказал нечего. Кто знает, о чем он сейчас думал! Может быть, о своей фанзе, вот так же стоявшей когда-то на обочине дороги и сожженной чанкайшистами, уничтоженной американскими бомбардировщиками?

Шан Чжи-ин опустил голову. Разрушенная корейская деревня напомнила ему его родину в годы войны, горе народа, которое было их общим горем. Молчание длилось минуту, не больше. По-отечески взглянув на бойца, Шан Чжи-ин взял его под руку и, не оглядываясь назад, вывел на дорогу.

— Тебя как зовут?

— Цзян Вань-цзе.

— Ясно. Ну, иди догоняй своих, Цзян Вань-цзе. Боец вытер глаза, поправил вещевой мешок, сделал шаг назад и, взяв под козырек, четко повернулся кругом.

Сколько горя повидал за последнее время Цзян Вань-цзе!

Пытались утешить его бойцы, вызывали на откровенный разговор, но это им не удавалось. И политрук Жань Чунь-хуа давно уже заметил, что с ним происходит что-то непонятное, не укладывающееся в его сознании. Заваленный ворохом письменных обязательств бойцов отличиться и совершить подвиг, заявлений в ротную партийную организацию и в Союз молодежи с обещанием завоевать себе право быть членом партии, Жань Чунь-хуа просиживал у лампы до глубокой мочи, удивляясь, почему в этом ворохе бумаг нет заявления Цзян Вань-цзе. Он пересматривал их чуть ли не ежедневно, но все, с тем же результатом.

А Цзян Вань-цзе не находил себе места. Он ни разу не выспался как следует за время марша. Сомкнет глаза, вздремнет на минуту и тут же просыпается, встревоженный какими-то смутными предчувствиями. Шли бойцы по выжженной корейской земле с думой о родине [27].

Эта же дума ни на минуту не покидала и Цзян. Но была у него еще одна дума, тайная, своя, о которой он не хотел никому говорить. По мере приближения к линии фронта она все больше угнетала его, лишая душевного спокойствия. Внутри у него горело пламя, а погасить его он не мог. Когда товарищи спали, ему не спалось, он лежал на спине, обратив к небу открытые глаза, и смотрел, смотрел, ничего не видя перед собой. Когда рота останавливалась на привал, он садился где-нибудь под деревом и смотрел вперед безразличным взглядом, погруженный в свои мысли. Глаза у него ввалились, лицо выражало глубокую печаль.

В таком состоянии его и застал командир отделения Тан Чжун-сюнь.

— Пошли, ноги хоть вымоем, — подойдя к нему, заговорил он. — Да и обувь почистить не мешает, гляди, сколько грязи налипло!

Выйдя из лесу, они остановились на берегу небольшого ручья. Несколько раз просыпаясь в течение ночи и видя, что Цзян Вань-цзе лежит с открытыми глазами, он не на шутку перепугался.

— Что с тобой? Все о доме думаешь? — спросил он в упор.

— А тебе-то что? — отрезал Цзян Вань-цзе. — Все равно не поможешь.

— Ты это брось! Разве не вижу, что тебя беспокоит что-то. — Тан Чжун-сюнь дотронулся ладонью до лба Цзян Вань-цзе, но тот отвел руку в сторону.

— Не щупай, холодный.

— Ходишь ты, будто потерял что!

— А ты видел?

— Не слепой.

Цзян Вань-цзе как-то странно посмотрел на него, ни слова не говоря, вынул из кармана старую, потрепанную тетрадку и, неожиданно смутившись, сказал чуть слышно:

— Изорвать бы ее, и все кончится...

Тетрадка была совсем худенькая, от всех листков осталось меньше половины, но, взглянув на нее, Тан Чжун-сюнь все понял. И он находился одно время в таком же состоянии. Не тревога о своем доме, не страх перед смертью терзают сердце настоящего бойца...

— Ладно, чтобы бы там ни было, а спать ты должен, [28] хоть немного, — сказал Тан Чжун-сюнь, кончив мыть ноги, и ушел, оставив Цзян Вань-цзе одного.

Цзян Вань-цзе посидел некоторое время на берегу, потом поднялся и медленно пошел вдоль ручья. Узкая долина привела его вскоре в рощу. Ивняк, высокая хвощевидная трава, заросли дилоцая, листья которого так похожи на зубья пилы, напомнили ему родные места.

...По тропинке, густо поросшей полынью и чертополохом, идет Сяо Фэн. Она теребит небрежно накинутый на голову белоснежный платок, голова ее слегка склонена набок, глаза смотрят куда-то вдаль. Следом за ней семенит маленькими шажками Ли Сяо-у. У него такой вид, словно он готов выполнить любое ее желание. Он все время улыбается какой-то заискивающей улыбкой и говорит, говорит... Сяо Фэн, кажется, не обращает на него внимания, как будто Ли Сяо-у увивается не за ней. Перестав теребить платок, она оправляет кофточку и сворачивает к реке.

Цзян Вань-цзе, спрятавшийся в ивняке, следит за каждым ее шагом, затаив дыхание. В голове у него полный сумбур. Уже не первый раз он видит Сяо Фэн с Ли Сяо-у, и всякий раз чувство ревности вспыхивает в нем с новой силой. «Что со мной делается? — без конца спрашивает он самого себя. — Почему я не нахожу себе места? С кем ей нравится гулять, пусть с тем и гуляет, мне какое дело!» Но заставить себя перестать думать о ней он никак не мог. Сяо Фэн! Когда же он взглянул на нее впервые не так, как на других девушек? Да, вспомнил! Это было в прошлом году, осенью, на поле, где рос подсолнух. Сяо Фэн собирала семечки. Солнце светило прямо ей в лицо; раскрасневшееся от жары, оно лучилось, сияло, как сияет только что раскрывшийся цветок пиона. Но самыми красивыми были ее большие глаза под опущенными ресницами. Он видел их, словно в тумане. А смеялась она так обворожительно, что сразу разбила его сердце. Он никогда раньше не видел ее такой. Простая, работящая девушка, она росла, ничем не отличаясь от своих подруг, и вдруг он увидел в ней то, чего раньше никогда не видел. Ее лицо, глаза, пухлые мочки ушей, миловидный, слегка вздернутый носик, руки, познавшие труд и умевшие трудиться, стройная фигурка — все привлекало в ней его. Да и вся она была такая, что не полюбить ее было просто невозможно. [29]

Долго смотрел Цзян Вань-цзе вслед удаляющимся фигурам Сяо Фэн и Ли Сяо-у, до тех пор, пока они не скрылись за обрывом. Домой он вернулся по другой дороге, томимый неведомым ему ранее сладостным томлением, печалью, обидой и горечью одновременно. Весь следующий день он работал в поле. На обед он не пошел. Заложив руки за голову, он лежал в траве, думая о том, что произошло с ним. Ему было и радостно, и тревожно. Что-то словно привязало его к себе; он чувствовал, что беззаботное прошлое кануло в вечность, что теперь он всегда будет думать только об этом, думать, как о необыкновенно хорошем, и никогда, никакими силами его от этого не оторвать. Он даже не заметил, как к нему подошел секретарь деревенской организации Союза молодежи Цзо Цзу-мин и сел рядом.

Цзо Цзу-мину было лет двадцать пять, он недавно вернулся из армии, потеряв на войне правую руку, был коммунистом и пользовался в деревне всеобщим уважением.

— Читал сегодня газету? — спросил он Цзян Вань-цзе в упор. — Американцы объявили нам блокаду. Задушить нас хотят, гады! Шпионов засылают, диверсантов... А тут еще засуха!.. Нам теперь работать и работать. Обязательно почитай газету. Родина призывает нас добиться хорошего урожая, несмотря на засуху, и помочь делу строительства государства... Опять же — Корея. Ты понимаешь, американские империалисты по-настоящему ведут войну, вот гады!

Цзян Вань-цзе ни слова не сказал и принялся за работу, словно его что толкнуло. Домой он вернулся поздно. Проходя мимо ворот Сяо Фэн, он было замедлил шаг, как делал всегда, надеясь увидеть ее во дворе, но тут же высоко поднял голову и быстро зашагал дальше, подчеркивая этим свое безразличие к ней. Ли Сяо-у он презирал, презирал давно: говорун, каких на всем свете не сыщешь, к работе душа никогда не лежит, только и знает, что волочиться за девчатами... Как могла полюбить такого Сяо Фэн? Неужели она не знает, что он за человек? Ведь честности у него на сердце ни вот на столько! «Да, но мне-то какое до этого дело? — снова подумал он. — Договаривались мы с ней?..» И все же он не мог вырвать Сяо Фэн из своего сердца. Он мучился всю ночь и, если бы не помнил сказанного ему [30] Цзо Цзу-мином, по-видимому, окончательно запутался бы в своих отношениях с ней. Скупые слова Цзо Цзу-мина не выходили у него из головы. Теперь ему все было ясно. Хватит! Надо работать и ни о чем другом не думать. Завтра же он пойдет к Цзо Цзу-мину и попросит, чтобы ему поручили самую тяжелую работу. Именно завтра!

Цзо Цзу-мин по-своему понял, что привело Цзян Вань-цзе к нему. — Ты насчет Сяо Фэн? — сразу спросил он.

Цзян Вань-цзе оторопел — таким неожиданным был для него вопрос секретаря. Выходит, его сердечная тайна известна другим? Он покраснел до корней волос. Два дня он не находил себе места, страдал, пытаясь скрыть от самого себя чувство тревоги, не дававшей ему покоя ни днем ни ночью, а тут... Срам, какой срам! Уже все знают!..

— Не бойся, я поговорю с ней, — сказал Цзо Цзу-мин.

Прикурив сигарету, он вышел на улицу, всем своим видом показывая, что остается верен армейским привычкам: для боевого командира слово — дело, и нечего откладывать, раз уж обещал. Кроме того, он и сам был несколько обескуражен поведением Сяо Фэн. Как позволила эта девушка обмануть себя? Нашла, чему верить, цветистым словам! Увидела ухажера, который наобещал ей невесть что, и растаяла! Нет, это не пройдет ей так просто!

Во время разговора с Цзо Цзу-мином, выложившим начистоту все, что он думает, Сяо Фэн держала голову прямо, лишь один или два раза недовольно закинула волосы назад, чтобы они ей не мешали. Цзо Цзу-мин понял, что она сердится.

— Никаких видов на этого Ли Сяо-у у меня нет, — резко ответила она. — Сам напрашивается!..

Всю дорогу домой она злилась: «Вот пристал!» Но злилась она вовсе не на Цзо Цзу-мина, а на тех, кто готов из-за пустяка поднять трезвон на всю деревню. Чувствовала она себя отвратительно. Нет, она сделает все, чтобы отвадить Цзян Вань-цзе, и как можно скорее. Кто ему дал право подсматривать за ней? Пусть пеняет на самого себя!.. Но почему она чувствует себя какой-то стесненной всякий раз, когда видит его? Нет, нет, это [31] неправда. Она примет все необходимые меры. Больше это не повторится!..

Цзян Вань-цзе и, не предполагал, чем обернется для него откровенный разговор с Цзо Цзу-мином. Сяо Фэн была холодна как лед. С каждым днем он все больше понимал, что теперь для него все кончено и никаких надежд нет.

С войной в Корее в жизни страны произошли большие перемены. Не обращая внимания на строгое предупреждение китайского правительства, Соединенные Штаты Америки нарушили границу в районе 38-й параллели и перенесли войну к берегам Ялуцзяна, угрожая безопасности Китая. Чтобы помочь Корее в беде и оказать сопротивление американской агрессии, китайский народ стал формировать войска добровольцев. В тот день, когда в деревне была объявлена запись добровольцев, Цзян Вань-цзе воспрял духом. Лицо его пылало. Все печали, угнетавшие его в последнее время, как рукой сняло.

Но деревенский староста и Цзо Цзу-мин отнеслись к его решению недоверчиво.

— А мать согласна?

— Согласна или не согласна, все равно пойду! — упрямо стоял на своем Цзян Вань-цзе. — Американцы же лезут, как может она не согласиться!

— Ты неправ, — попробовал вразумить его Цзо Цзу-мин. — Пойди и поговори с ней по-хорошему, постарайся убедить...

— Я уже обо всем договорился, — соврал Цзян Вань-цзе. Понимая, что мать не отпустит его, он решил сначала записаться и поставить мать перед совершившимся фактом. Характер у нее сварливый, ей уже за пятьдесят, причем она на несколько лет старше отца, и если уж разойдется, то даже отец ничего не может с ней сделать. Но, представив себе мать всю в слезах, Цзян Вань-цзе сказал вдруг примирительно:

— Хорошо, я поговорю с ней. Но смотрите, никого не записывайте под первым номером, оставьте это место для меня. — И пошел советоваться с отцом.

— Я согласен, — сказал отец. — Хочу одного: чтобы ты воевал хорошо. Да что тебе говорить, сам все понимаешь! А теперь пойди спроси у матери. Постарайся сделать это так, чтобы она не плакала. [32]

К матери Цзян Вань-цзе подошел ни жив ни мертв.

— Ма, ты слышала? Все идут в добровольцы, чтобы дать отпор Америке и помочь корейцам... Разреши и мне... Мать ничего не поняла из его сбивчивой речи.

— Вот и работай дома, в деревне. Работы всем хватит. Я тебе невесту присмотрела...

— Но я уже записался, ма... — сорвалось с языка Цзян Вань-цзе.

— Еще чего! Вот пойду и скажу, чтобы тебя вычеркнули.

Цзян Вань-цзе испугался не на шутку. Преграждая матери дорогу, он силой заставил ее сесть на кан.

— Мне нельзя не идти. Понимаешь ты, если не пойду я, другие наши люди, американцы будут здесь... Опять хочешь видеть, как они будут бомбить нашу деревню? Забыла, кто убил мою сестру?.. Ведь эти дьяволы уже в Корее, мама, они сбрасывают бомбы на наш Аньдун!

По лицу матери текли слезы. Она сидела, прижав к груди Цзян Вань-цзе, и гладила его непокорную голову. Может быть, только сейчас она поняла, что сын ее уже не ребенок и у нее нет никаких прав удерживать его при себе. Она ничего не сказала ему и, поплакав, ответила молчаливым согласием. Цзян Вань-цзе чувствовал, что сам готов вот-вот расплакаться. Зачем он, правда, так несправедливо упрекнул ее!..

Теперь нужно было найти Цзо Цзу-мина и объявить ему о согласии матери. Он не чуял под собой ног от радости, пока бежал по деревенской улице. После памятной беседы с Цзо Цзу-мином он считал его своим лучшим другом и самым близким человеком, а его рассказы об армейской жизни готов был слушать без конца.

— Ну, вопрос решен! — выпалил он, врываясь в помещение сельской управы. Ему не терпелось поскорее узнать у Цзо Цзу-мина, когда нужно отправляться. Он — доброволец! Какое-то новое чувство овладело им целиком.

— А знает Сяо Фэн, что ты уходишь? — спросил вдруг Цзо Цзу-мин.

Цзян Вань-цзе в замешательстве остановился в дверях. Но это его состояние длилось не больше минуты.

— Ты разве не видел сам, кто ее интересует?! — гневно бросил он Цзо Цзу-мину... [33]

Сяо Фэн растерялась, когда ей стало известно, кто записался в добровольцы. Неожиданно для самой себя она почувствовала вдруг, что лишилась обычного спокойствия. Она поняла, что любит этого нескладного парня, так обидевшего ее недавно, и все время только о нем и думает. Дома ей не сиделось. То и дело она выбегала во двор и подолгу стояла у ворот с надеждой, что Цзян Вань-цзе вот-вот покажется на улице. Работа у нее не ладилась, все валилось из рук. Чтобы хоть чем-нибудь занять себя, она принялась перебирать отложенное для стирки белье. А что, если правда пойти на речку? Ведь там она может встретить его! Он обязательно придет туда, он не, может не прийти!.. Ни о чем другом не думая, она побежала на речку. У ивового перелеска она остановилась. Встреча с Цзян Вань-цзе пугала ее. Нет, нет, это не должно случиться. Пусть уж он скорее уезжает, так будет лучше, ведь между ними ровным счетом ничего не было!.. Постояв некоторое время в раздумье, она нерешительно вздохнула и медленным шагом направилась к берегу.

Солнце садилось. Густой, в рост человека, ивняк, подходивший вплотную к воде, камыши, узкая, извилистая полоска земли были окрашены заревом заката. Небо из оранжевого постепенно становилось бирюзовым, потом глубина цвета усилилась, даль потеряла привычные очертания и расплылась в мареве тумана. Изменился цвет воды: теперь она была темно-зеленая, как листья водяного ореха. Буйная ряска, похожая на лепестки карликового нарцисса, плавно качалась на волне, роняя с желтых тычинок жемчужные, как слезы, капли воды. Крохотная рыбешка высунулась на миг из воды, взбудоражив легкую зыбь, и тут же скрылась, полоснув хвостом по поверхности. Почуяв приближение человека, от берега отплыла пара диких уток, быстро перебирая лапками под водой. И снова все стало тихо. Темно-зеленая вода лениво плескалась о каменные плиты на берегу, на которых крестьянки обычно стирали белье. Неслышно шептались камыши. В воздухе стоял едва уловимый запах пахучего аира. [34]

С минуту Сяо Фэн задумчиво следила за утками, потом опустилась на корточки и замочила белье. Безразлично она прополоскала несколько штук белья и тут вспомнила, что забыла захватить мыло. Неужели придется возвращаться домой? Вдруг она услышала за спиной чьи-то шаги — осторожные, крадущиеся. Сяо Фэн насторожилась. Шаги замерли. Она решила, что это опять Ли Сяо-у, и быстро встала, готовая отчитать его раз и навсегда. Но... перед ней был Цзян Вань-цзе. Сердце у нее тревожно забилось, ей даже стало чуточку страшно. Однако она не спряталась от Цзян Вань-цзе, не бросилась бежать, как это бывало раньше. Торопливо сложив мокрое белье в кучку, она наспех вытерла руки и стала ждать, не поднимая головы. Она волновалась, это было видно по тому, как нервно теребила она краешек кофточки. «Ведь я сама этого хотела!» — подумала она. Но как держать себя сейчас с ним, она не знала. Она вообще ничего не знала и не помнила — ни того, что ответила Цзо Цзу-мину, ни клятв, которые давала самой себе. Она лишь чувствовала, что сердце стучит все сильнее и сильнее, что ей становится нестерпимо жарко и не хватает дыхания. Когда Цзян Вань-цзе подошел к ней совсем близко и робко опустил ей на плечо руку, она, не отдавая себе отчета, протянула ему свои руки. Нет, она не оттолкнула его. Ей действительно было и радостно, и страшно; чтобы не упасть, она даже ухватилась за пуговицу на его куртке. Грудь Цзян Вань-цзе высоко поднималась и опускалась, и Сяо Фэн по-своему объяснила себе его волнение. Он уходит от нее, уходит на войну, он счастлив, что его записали добровольцем! Кто знает, сколько бы еще времени они избегали друг друга, страдали каждый про себя, если бы не это!.. Чего греха таить, разве она сама не мечтала втайне о том, чтобы в списке добровольцев первым был ее Цзян Вань-цзе!

— Ты когда уезжаешь?

— Завтра.

Сяо Фэн ничего не ответила на это, ответ Цзян Вань-цзе прочел в ее главах. Как он мог подозревать ее! Неужели он сам не мог — догадаться, что, кроме него, никто ей не нужен! Она гордится тем, что он уезжает в Корею бить американских дьяволов, и всегда будет думать только о нем.

Цзян Вань-цзе взял ее за руки.

— Ты не провожай меня, не надо. Людей будет много...

— Не говори этого, я все равно приду... [35]

И она пришла. На проводы добровольцев собралась вся деревня. Людей было столько, что Сяо Фэн не смогла протиснуться через толпу и, растерянная, стояла позади, не зная, как ей быть. То, что произошло вчера, не выходило у нее из головы. Цзян Вань-цзе несказанно вырос в ее глазах. Подумать только, им гордится сейчас вся деревня, все рады за него. А он — он любит только ее одну! Если бы они были сейчас не на этой площади, зажатые со всех сторон шумной, многоголосой толпой, она, не задумываясь, бросилась бы к нему, обняла, чтобы никому не отдавать. Ведь он ее, только ее!.. В этот момент она встретилась с ним взглядом. Цзян Вань-цзе тоже искал ее в толпе, и по его глазам она поняла, о чем он сейчас думает. Приподнявшись на цыпочки, она глазами высказала ему все, чем было переполнено ее сердце, и поняла, что он услышал ее.

Редко бывает, чтобы человек, покидая родной дом, не уронил слезу. Цзян Вань-цзе крепился, старался выглядеть бравым, лихим солдатом, которому все нипочем. Может быть, к этому примешивалось еще чувство некоторого тщеславия, что вот ему, совсем еще юнцу, народ оказывает такие почести. Однако сознание того, что он стоит на виду у всего народа, не покидало его ни на минуту. Да, он оставляет свою семью, дом, в котором вырос, уезжает не в заграничное путешествие, а на войну со всеми ее ужасами. Но он нужен народу и будет всегда служить ему, не останавливаясь даже перед самыми страшными испытаниями.

Дети хором запели:

На Ялуцзян провожают героев,
В дальний край уезжают герои -
Мир отстоять,
Родину-мать,
Дом защитить родной...

К отъезжающим подбежал Цзо Цзу-мин.

— Ну, Цзян Вань-цзе, давай и мы с тобой попрощаемся! — Он обнял его единственной рукой и шепнул на ухо:

— Сяо Фэн плачет.

Цзян Вань-цзе молча опустил голову.

— Ладно, не горюй, — сказал Цзо Цзу-мин. — Все поручи мне... Поступил ты правильно, и это сейчас главное. Ты член Союза молодежи, и я уверен, что ты совершишь подвиг. А там и членом партии станешь. [36] Смотри не забудь заранее написать заявление! — Незаметно для других Цзо Цзу-мин вытер рукавом краешек глаза. — Если бы у меня была рука! Я бы... Да, вот что я хотел тебе сказать. Ты только не бойся там. Чем человек смелее в бою, тем он дальше от смерти.

Что должен был ответить ему Цзян Вань-цзе! Его глаза красноречивее всяких слов говорили о том, какой благодарен товарищу...

До отправления их части в Корею Цзян Вань-цзе не раз садился писать письмо домой, но все никак не мог собраться с мыслями. Да и о чем было писать? Когда же они перешли границу, было уже не до этого. Все его мысли были заняты теперь заявлением, в котором он даст партии обязательство не осрамить почетного звания добровольца. Он исписал уже половину тетрадки, но заявление не получалось — руки у него дрожали от нетерпения. Скорей бы! Скорее в бой! Сколько им еще идти по этой выжженной земле до фронта?.. Да, не думал никогда Цзян Вань-цзе, что каждый шаг по дорогам Кореи, разрушенные, разоренные дотла деревни будут так напоминать ему родину!..

Из задумчивости его вывел скрип остановившейся легковой машины. В машине ехали командиры. По всему было видно, что они догоняли головные части.

6

В машине прибыли заместитель командира дивизии Ван Цзянь с несколькими штабными офицерами и два автоматчика.

Чтобы успеть догнать полк не позже полуночи, они выехали перед самым закатом солнца. Только что из штаба корпуса была получена телеграмма, отменявшая отданное всего лишь час назад распоряжение штабарма о занятии полком района обороны на гымсэнском направлении. Новый приказ предписывал изменить маршрут следования и немедленно осуществить переброску всех подразделений полка на подступы к Мундынри. Очевидно, в штабе добровольческих войск стали известны какие-то новые данные об обстановке на фронте, поскольку за несколько часов противник сумел осуществить полную передислокацию своих боевых частей. Первый вывод из этой передислокации — шифровка штабарма [37] о сосредоточении войск на гымсэнском направлении — был ошибочным. Обстановка резко изменилась. Более чем вероятными стали такие события, предвидеть которые во всем объеме командиры низовых частей и подразделений, конечно, не могли. Нельзя было медлить ни одной минуты, каждое слово приказа говорило о серьезности момента: противника нужно задержать во что бы то ни стало, необходимо спутать его военные планы.

Осложнилось общее положение на Восточном фронте.

В долину реки Мундын, куда получили приказ двигаться войска, Ван Флит перебросил три пехотные дивизии, двести танков, четырнадцать гранатометных дивизионов и семь инженерных полков. Несмотря на непрерывные осенние дожди, по всем дорогам Южной Кореи на север, к 38-й параллели, бесконечным потоком двигались свежие войска. На фронт было брошено огромное количество техники. Войска пополнились американцами, неграми, французами, лисынмановскими солдатами, японцами... Надвигалась буря. Все говорило о том, что именно здесь должны развернуться ожесточенные бои.

Еще несколько дней тому назад войска обеих воюющих сторон находились на расстоянии не менее ста ли друг от друга. Никто и не подозревал, что обстановка изменится так быстро и небольшой населенный пункт, которому никакого значения раньше не придавали, вдруг станет «объектом стратегического характера», притягивающим к себе как магнит все новые и новые резервы. Немыслимо было даже представить себе, как могло уместиться на узком, зажатом со всех сторон горами пространстве долины, через которую проходило шоссе, такое огромное количество войск и техники. Но какое до этого дело войне, если она, как это может показаться со стороны, вовсе не подчиняется воле людей! Жирные стрелы, нанесенные на карту между Алмазными горами и Северным Ханганом, тянулись из глубокого тыла к линии фронта. Знать бы заранее, что предвещает эта операция на Восточном фронте и какое значение она будет иметь для всего хода войны! Что сулит людям день, когда обе стрелы, стремительно движущиеся навстречу друг другу, сойдутся в одной точке?

Заместитель командира дивизии Ван Цзянь сидел рядом с шофером, откинувшись на спинку сиденья, и [38] прищуренным взглядом следил за двигавшимися к фронту войсковыми частями. На его лице блуждала добродушная улыбка, в уголках глаз собрались многочисленные морщинки. Его спокойствие никак не вязалось с фронтовой обстановкой: он не курил, всю дорогу молчал, и это больше всего смущало водителя. Но вдруг он почувствовал, что заместитель комдива как-то сразу подался вперед, вглядываясь в темноту, и резко затормозил.

— Какого полка? Первого?

Штабной офицер, выскочивший из машины, вернулся и доложил:

— Третьего. Первый впереди.

Воспользовавшись минутной задержкой, водитель вылез на дорогу, прикурил у проходившего мимо бойца, обошел машину вокруг и, убедившись в ее исправности, сел на свое место, на ходу включив зажигание.

Машина плавно помчалась по шоссе, обгоняя впереди идущие. Ван Цзянь смотрел теперь на водителя, словно впервые увидел его ясные глаза, внимательно разглядывавшие дорогу. Польщенный вниманием командира, водитель переключил скорость. Ехали еще примерно полчаса, пока не настигли части первого полка Ван Цзянь приказал водителю остановить машину, вылез из нее и поздоровался с Шан Чжи-ином и Чжай Цзы-ни за руку.

Штабной офицер, не мешкая, тут же разложил на земле карту, вестовой посветил карманным фонариком. Несколько минут Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни молча изучали нанесенную на карту обстановку с маршрутом движения их полка. Наконец заместитель комдива сказал:

— За три дня управитесь? Больше не дадут. Сказав это, он повернулся к проходившим по дороге войскам, провожая их взглядом.

— Есть потери?

— Есть, — ответил Шан Чжи-ин и рассказал о недавнем налете неприятельской авиации. Ван Цзянь насупился.

— Выделите людей для прикрытия. Темп движения придется ускорить...

Заместитель командира дивизии явно торопился. Ему предстояло еще встретиться с представителями командования корейской Народной армии, изучить на [39] месте обстановку на рубежах, удерживаемых уцелевшими от разгрома корейцами, и подготовить все к принятию обороны добровольческими частями. Две дивизии противника уже достигли к этому времени исходных позиций и производили перегруппировку к предстоящему наступлению. Наши войска находились еще в пути...

7

Ночь. Не переставая льет дождь. Грузовые машины движутся в непроглядной тьме, заливаемые потоками воды. Многие не имеют брезентовых тентов, и людям, сидящим а кузовах, приходится мокнуть. Дождь усиливается. Люди пригибают головы ниже и жмутся еще теснее друг к другу. Кто знает, сколько еще времени будет лить! В одной из машин с открытым кузовом едет женщина. Лицо ее позеленело, она сидит скорчившись, до боли стиснув губы. Она промокла и чувствует себя очень плохо. Ее знобит. Чтобы не думать о дожде, она смотрит на освещенный светом фар участок дороги. Дождевая завеса такая плотная, что кажется — впереди тебя высится косая стена из стеклянных трубок. Вокруг ничего не видно, впечатление такое, будто машина ползет по черному туннелю, которому нет ни начала ни конца. Свет автомобильных фар выхватывает вдруг из темноты замысловатый узор, каким кажутся светло-красные листья клена, сверкнет на миг и тут же погаснет голубой звездочкой дождевая капля на ветке. То вдруг из мглы, выплывут низкорослые каштановые деревья, растущие возле самой дороги; осень окрасила их листья густой желтой охрой, и они сверкают удивительной чистотой тона, омытые дождем. Вся лучится в своем зеленом игольчатом наряде маленькая сосенка, прячущаяся за каштанами. Потом появляется куст дикого шиповника, целая роща индейской былицы, золотистый чашкоцветник; они словно вдруг выбежали на дорогу и застыли, застигнутые врасплох, ослепленные ярким светом фар. И столько во всем этом очарования, красоты, что даже не верится, будто существует такая красота на свете. Неужели впереди война? Как красива она, корейская осень!.. Ошеломленная открывшимся перед ней видением, женщина сидела, боясь [40] шелохнуться. Косые нити дождя, цветы, деревья — на них можно было смотреть и смотреть... Никому и в голову не могло прийти, что в кузове находилась Ван Шу-цинь, что она неожиданно для самой себя бросила вдруг все дома и отправилась на фронт, даже не сообщив Шан Чжи-ину о своем решении.

Проводив Шан Чжи-ина, Ван Шу-цинь так и не легла спать, хотя до рассвета оставалось еще целых шесть часов. Бессильно склонив голову набок, она сидела на кровати, зажав руки между коленями, и всю ночь не сводила глаз с дверного пролета, в котором в последний раз видела мужа. Нервное напряжение, в котором она находилась, собирая его на фронт, уступило место волнению и беспокойству. Когда теперь она увидит в этом пролете двери своего Шан Чжи-ина?

Война разорвала ее на две части, внесла смятение в спокойную, счастливую жизнь. Весь месяц после отъезда мужа она не находила себе места. Мысли ее перепутались, словно клок пеньки, распутать который, найти концы оборванных нитей не было никакой возможности. Война в Корее. Противник не прекращает попыток снова перейти в наступление. По вине американцев переговоры о прекращении войны сорваны. От Шан Чжи-ина никаких писем нет... Наконец она кое-как собралась с мыслями и отправила Шан Чжи-ину письмо с одним товарищем, отправлявшимся на фронт. Но уже на другой день она переменила свое решение. Она должна поехать на фронт! Да, да, и немедленно. Раньше она думала отнять ребенка от груди, когда ему будет десять месяцев, но до этого очень долго ждать. Она отнимет его сейчас, в шесть месяцев, она не может больше быть вдали от Шан Чжи-ина. Это решение бесповоротно. Пусть временами она и колеблется, пусть, решение ее неизменно.

Но отнять ребенка от груди оказалось не так-то просто. Ребенок бунтовал. Грудь Ван Шу-цинь распухла, и она испытывала невыносимую боль. По ночам ребенок надрывался от крика. Ван Шу-цинь вставала, брала его на руки, ходила с ним из угла в угол, баюкала. Ребенок жалобно хныкал, в глазах Ван Шу-цинь стояли слезы. Когда ребенок, утомившись, успокаивался, она тут же засыпала и начинала видеть сны. Но сны все были какие-то жуткие, от которых она в страхе [41] просыпалась. Если бы не ребенок, изматывавший последние силы, она вообще не спала бы ночи напролет, думая о Шан Чжи-ине, о фронте, где ни на минуту не смолкал гром орудий. Всегда жизнерадостная, веселая, она стала сейчас совсем другой. Она теперь не оставляла ребенка в кроватке одного, а брала его к себе и укладывала так, чтобы все время чувствовать рядом с собой его головку и крохотные ножки. Малейшее прикосновение ребенка во сне доставляло ей невыразимую сладость, и в то же время она чувствовала, что сердце ее разрывается на части, так ей было больно. Руки опускались у нее, когда она думала о предстоящей разлуке. «Ну, почему ты такой маленький, Мао-мао? — мысленно обращалась она к нему. — Если бы ты уже ходил! Мама взяла бы тебя с собой, и мы вместе поехали бы к папе!..»

Оставляя ребенка у матери, Ван Шу-цинь приготовила ей все вещи Мао-мао, взяв с собой только его первую бязевую распашонку, от которой еще пахло материнским молоком, и вязаные шерстяные башмачки. Она хотела что-нибудь взять с собой на память и показать их там, в Корее, Шан Чжи-ину, когда увидит его.

— Ты с ума сошла! — набросилась на нее мать, когда Ван Шу-цинь сообщила ей о своем отъезде. — Ребенка бросаешь! — В носу у нее захлюпало, по лицу потекли слезы, и вся она показалась вдруг маленькой, старенькой... Видно, не легко было ей расставаться с младшей дочерью, любимой больше других детей.

Ван Шу-цинь не стала объяснять ей причины своего решения, только попросила простить ее.

— Станет спокойней, тогда и поедешь. Только тебя там не хватает!..

— Я еду работать, мама. Наша часть уже уехала. Война идет, нужны люди... — Она хотела утешить мать, но видела, что та вовсе не слушает ее. — Пока ребенок у тебя, мама, я буду спокойна за него...

Мать сидела, сложив руки на коленях, и глазами, полными слез, смотрела на дочь. Она ли ее родила, эту девочку? Ведь та, родная, была такая кроткая, такая послушная!..

— Я очень боюсь за тебя.

— Будь спокойна, мама, не надо волноваться, правда. [42]

Трудно сказать, с каким чувством оставляла Ван Шу-цинь мать. Было ли это чувство решимостью или просто внезапным порывом? Да, возможно и это. Но в то же время было что-то другое, что заставляло ее думать только о ребенке. Она, конечно, верила в то, что война скоро закончится и вся семья снова соберется вместе, во всяком случае надеялась на это. Но одновременно в душу постепенно закралось чувство страха. А если... если они никогда уже не увидятся? Ведь это все-таки война! Там — Шан Чжи-ин, она видела его словно наяву, здесь — ребенок. Увидит ли она Шан Чжи-ина в самом деле? Кто даст ей на это утвердительный ответ? И все же — она едет, она должна работать. Чтобы снова быть вместе, только один путь — нужно завоевать победу в войне. Конечно, она маленький человек, неприметный, но этой победе она готова отдать все свои силы.

Целый день она улаживала дела. Город, в котором когда-то стояла их часть, был теперь перевалочным пунктом, откуда ежедневно в Корею отправлялись войска, воинские грузы, и оформить документы, думала она, будет очень легко. Но почему-то оказалось, что повсюду она наталкивалась на такие препятствия, что иной раз совсем терялась. Получить рекомендацию в Союзе молодежи, в котором она уже давно не работала, добиться пропуска в Корею... — от всего этого голова могла расколоться. На то, чтобы как-нибудь привести свои дела в порядок, она потратила уйму времени.

Когда, наконец, все было готово, Ван Шу-цинь почувствовала вдруг ужасную усталость. До отъезда оставались считанные часы. Нужно было собрать вещи, проститься с матерью. Но когда она вбежала в дом и увидела ребенка, слезы неудержимо потекли у нее из глаз. Чем больше она целовала своего Мао-мао, тем сильнее плакала, пряча заплаканное лицо, чтобы ребенок его не видел.

Мать тоже заплакала, и от этого на душе Ван Шу-цинь стало еще горше.

— Вот, думала, выдам дочку замуж и волноваться больше не придется. А самые большие огорчения как раз от тебя... Чтоб их громом поразило, этих дьяволов! И когда только управу найдут на твоих американцев?!.. — Она говорила еще что-то, жалуясь на свою [43] судьбу, но Ван Шу-цинь не слушала ее. Тогда она уже спокойнее принялась утешать дочь:

— Хоть бы поспала немного, ведь тебе еще столько ехать!..

Ван Шу-цинь покачала головой. Нет, сейчас она не будет спать, лучше она поиграет с ребенком, а вечером сядет на поезд и уже там спокойно уснет, ведь ей еще так много нужно сделать по дому!.. Когда ребенок уснул наконец, она торопливо скроила ему новое платьице из яркой фланели и села шить. На душе у нее было такое чувство, словно она виновата в чем-то перед ребенком, теряет его...

Продолжая шить, она нет-нет да бросала украдкой тревожный взгляд на кроватку Мао-мао, на чистенькую, аккуратно выбеленную комнату, на теплый кан, одеяло, вещи, расставленные ее руками. От них веяло чем-то родным, близким. Раньше она как-то не замечала всего этого, но сейчас почему-то даже паутина в отдушине кана была ей дорога. Что же она делает? Ведь война, как клещи, выдернет из нее все это сразу, и в сердце останется глубокая рана!

Поезд отправился, когда уже начало светать. Большая земля, обновленная наступающим утром, простиралась за окном вагона, прохладная, укутанная туманом.

Ван Шу-цинь ни о чем не хотела думать, но мысли о доме не покидали ее. Почему она не написала Шан Чжи-ину? Теперь, правда, это не имеет никакого значения, так как, очень может быть, она увидит его раньше, чем пришло бы письмо, но... Зачем она думает об этом? Нужно лечь и выспаться как следует: все эти дни она была занята хлопотами, связанными с отъездом, и ни разу не отдохнула по-человечески. Однако ей не спалось. Она сидела у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела вдаль затуманенными глазами. Как там ее Мао-мао? Наверное, спит еще. Такой шустрый малыш! В два месяца он уже умел смеяться. Правда, соседки говорили, что она преувеличивает, что такому еще рано смеяться, но она не верила им. Хватая беззубым ротиком грудь и упираясь ножками ей в живот, он тянулся обеими ручонками к лицу мамы и, когда это удавалось ему, глаза его прямо щурились от удовольствия. Конечно, он смеялся!.. [44]

По мере того как поезд набирал скорость, она все больше волновалась. Мысли мелькали в ее сознании с такой же быстротой, как проносилась за окном вагона земля, телеграфные столбы, постройки. Перед ней лежала бескрайняя равнина, окаймленная на горизонте темным лесом, тянулись деревни, села. Все это было в непрестанном движении. Ей показалось, что одна деревня, расположенная вдали от железнодорожного полотна, вдруг вырвалась вперед, словно стремилась обогнать поезд, потягаться с ним в беге и первой прийти к финишу. Но поезд прибавил ход и быстро стал ее настигать. Деревня остановилась на краю дороги по ходу движения поезда и в следующее мгновение разлилась во всю ширь. Ван Шу-цинь хорошо видела отдельные фанзы, двери, окна, сохи во дворах, телеги, кучи навоза. Ей захотелось присмотреться внимательней, но деревня уже побежала назад и скоро совсем скрылась из виду. Впереди показалась другая деревня. Перед глазами, разворачиваясь, проплывали поля. Паровоз дал гудок, длинный хвост дыма затянул горизонт, и снова взору открылась широкая Южно-маньчжурская степь. Медленно прошагали стальные конструкции линии высоковольтной передачи. Впереди показалось большое кирпичное здание казарменного типа, по-видимому, рабочее общежитие. Оно примыкало вплотную к территории завода. Все трубы завода дымили. На дорогу рядом с насыпью выехал длиннющий обоз; телеги были доверху нагружены, и кто-то в вагоне сказал, что это — в Корею. Потом Ван Шу-цинь сама разглядела на переднем возу алое полотнище с четырьмя иероглифами: «Кан мэй юань чао!» — «Сопротивление Америке — помощь Корее!» Поезд замедлил ход, но не остановился и пошел дальше. На пристанционной площади было многолюдно, у прилавков толпились покупатели, подъезжали все новые и новые возы. Недалеко от рынка Ван Шу-цинь заметила вдруг молодую парочку. Юноша и девушка стояли совсем рядом, он что-то говорил ей, а она улыбалась, смущенно опустив голову. На девушке было белое с синими цветами платье, и вся она, стройная, коротко остриженная, с тонкой светло-зеленой ленточкой вокруг головы, выглядела такой красивой, что нельзя было не залюбоваться ею. Да и парень был под стать ей — высокий, с милым лукавым лицом, на котором кустились густые брови... [45]

Сердце Ван Шу-цинь екнуло. Шумный рынок, земли, человеческое счастье, любовь... Ведь это ее родина, ее жизнь! И снова Ван Шу-цинь вспомнила Шан Чжи-ина, свое знакомство с ним, свое счастье.

На Шан Чжи-ина она обратила внимание давно. Он нравился ей, но сказать ему прямо: «Я люблю тебя» — она ни за что бы не решилась. Она вообще не представляла себе, как может девушка сказать кому-то о своем чувстве: а вдруг он ее не любит?! И все же ее тянуло к нему.

Как-то вечером перед выходным днем они неожиданно встретились в кинотеатре. Когда она увидела, что сидит рядом с ним, она вся вспыхнула. Весь сеанс она чувствовала себя в каком-то невесомом состоянии, словно летела на облаке. Щеки ее горели. Легкое прикосновение руки Шан Чжи-ина вызвало в ней трепет.

Когда демонстрация фильма закончилась, Шан Чжи-ин сказал ей:

— Ты не разрешишь мне проводить тебя?

Глаза Ван Шу-цинь загорелись нежным светом, будто два кристалла. Выйдя из кино, они пошли в ту сторону, где фонарей было меньше. Вечер был удивительно тихий. В чистом, прохладном воздухе ощущался едва уловимый запах тополя, выпустившего первые, еще клейкие листочки. Откуда-то издалека доносились звуки танцевальной музыки. Каким-то незнакомым, необычным казался Ван Шу-цинь этот наполненный осторожными шорохами вечер.

Некоторое время они шли молча. Их тянуло друг к другу и в то же время что-то останавливало. Ван Шу-цинь не могла выдавить из себя ни слова. Как ей обратиться к нему? Привычным — «товарищ командир полка»? Но ей хотелось совсем другого, хотелось просто, по-дружески сказать: «Шан Чжи-ин», и этим сразу снять разделяющую их преграду. «Шан Чжи-ин!» Нет, так будет слишком просто, даже буднично. А нужно тепло, чтобы передать в этом слове весь душевный жар, который не дает ей покоя. Всегда думать о нем, как о самом родном, самом близком человеке, и вдруг оказаться такой безразличной, холодной к нему! Но неужели он сам не чувствует, как бьется у нее сердце?

Шан Чжи-ин осторожно дотронулся до ее плеча. Ван Шу-цинь замедлила шаг. Теперь они шли совсем рядом. [46] Город остался позади, они были в поле, где запахи весны чувствовались острее. Шан Чжи-ин взял ее руку в свою. Она не отстранилась. И вдруг он обнял ее и взволнованно прошептал:

— Шу-цинь?..

У нее перехватило дыхание. Она смотрела ему в глаза, полные любви, и... молчала. Она так и не сказала ему ничего в этот вечер.

Потом были другие вечера. И когда она ответила, наконец, согласием на его предложение, то вдруг расплакалась. Она сама не знала, почему она плачет. Наверное, это было от избытка чувств. Для нее началась новая жизнь, она стала женой Шан Чжи-ина. Конечно, вряд ли решилась бы она на замужество, если бы жизнь с Шан Чжи-ином не рисовалась ей такой яркой, красивой. Но не слишком ли легко она доверилась ему? Нет, она, правда, очень любила Шан Чжи-ина. Он был на войне, его сердце прошло через невероятные испытания, и она не колебалась, принимая решение. «Я плачу от радости, — говорила она себе. — Мы совсем не были знакомы раньше и вдруг встретились и поняли, что не можем жить друг без друга. Теперь мы все будем делать вместе, всю жизнь, для нас нет никого на свете ближе...»

Она чувствовала себя такой счастливой, что говорила без умолку.

— Ты, правда, любишь детей?

— Тебе и это известно?

— Конечно. Об этом все говорят. А дети так и льнут к тебе.

— А я и не замечал! — рассмеялся Шан Чжи-ин.

— Все вы мужчины такие. Любите, а признаться не хотите.

— А ты?

— Не знаю. Возни с ними много. Да и глаз иметь надо. Ломают все, портят, дом вверх дном переворачивают. Боюсь, не справлюсь...

— Это все мелочи, — попытался успокоить ее Шан Чжи-ин. — Дети — наша надежда. Мы стареем, дети становятся взрослыми. Исполнится юноше двадцать лет, он приходит к нам на смену... Наши дети будут совершенно другими, они построят коммунистическое общество. Нельзя представить себе жизнь без детей... [47] И вот появился ребенок. Маленький сосунок. Страна только-только приступила к восстановлению разрушенного бесконечными войнами хозяйства. А им снова приходится идти на войну...

В остывшем за ночь помещении канцелярии штаба войск в Аньдуне Ван Шу-цинь прождала часа два. Люди входили и выходили, но никто не спрашивал у нее, что ей здесь надо, хотя многие и бросали в ее сторону любопытные взгляды. Кто-то задержался около двери кабинета начальника с очевидным намерением заговорить с ней, но почему-то махнул рукой, повернулся и пошел по своим делам. За стеной послышались тихие голоса. Ван Шу-цинь поняла, что говорили о ней.

— Вот это красавица! Кого она ждет, интересно?

— Пойди и спроси, если так хочется.

— Что я — отдел кадров?

Спустя некоторое время из-за перегородки вышел военный, остановился перед Ван Шу-цинь и спросил, глядя ей прямо в глаза:

— Муж в армии служит?

— Сама, — недовольно ответила Ван Шу-цинь и назвала номер своей части.

Командир покачал головой.

— Так-так. Дело плохо. Ваша часть сейчас на марше, придется тебе задержаться здесь на некоторое время.. Нет-нет, ты не волнуйся, комнату мы тебе подыщем...

— Я приехала не для того, чтобы жить у вас здесь.

— Но ваш полк уже в Корее! Со дня на день он должен вступить в соприкосновение с противником...

— Для этого и еду. Если бы не за этим, могла бы остаться дома. Я пришла к вам, потому что вы отвечаете за порядок перехода границы... — Ван Шу-цинь еле сдерживала себя, и командир-пограничник понял, что ему лучше всего оставить ее в покое.

Когда машина была готова к отправке, из комнаты общежития при управлении погранохраны вышел какой-то юноша в сопровождении уже знакомого Ван Шу-цинь командира. У юноши был с собой лишь небольшой вещевой мешок. Ван Шу-цинь подвинулась, чтобы освободить ему место рядом с собой, — машина была уже переполнена. Водитель козырнул командиру и нажал стартер. Машина, медленно развернувшись, выехала на дорогу, которая вела к Ялуцзяну. [48]

Как только проехали Аньдунский мост, водитель дал полный газ. Набирая скорость, машина помчалась по холмистым дорогам и падям Северной Кореи.

8

Войной пахнуло сразу же за Ялуцзяном. Не запах земли, хлебов и нежных полевых цветов окружил впервые ехавших по Корее пассажиров, а смрад дыма и пожарищ, ужас разрушения, сжимавший до боли сердце. Притихшие люди переговаривались в машине.

— Где мы сейчас?

— Аньчжоу {Аньчжоу (по-корейски Анчжу) — пограничный город в Северной Корее. Поскольку корейские географические названия имеют иероглифическое начертание, китайцы произносят их так, как эти иероглифы читаются по-китайски.}, наверное, проезжаем.

— Всё начисто.

— Всё. Несколько дней и ночей горел город.

Машина шла по улице, по-видимому только недавно расчищенной от обломков и битого щебня. По обеим сторонам высились развороченные бомбежкой стены, одинокие кирпичные столбы, балки, обгорелые стропила. Улица была завалена горами камня и черепицы, всевозможным хламом, домашней утварью. Чудом уцелевшие вывески и стеклянные витрины в окнах некоторых домов говорили о том, что когда-то это была шумная, оживленная улица. Сейчас повсюду царило страшное запустение. Заводы и мастерские были сравнены с землей, о них напоминали лишь искореженные огнем железные конструкции и поваленные перекрытия, рабочие казармы сожжены дотла. Только в самом конце города пассажиры машины увидели небольшой деревянный домик, который пожар каким-то образом обошел стороной. Но и на этот домик жалко было смотреть: расшатанный взрывными волнами до основания, он готов был вот-вот рухнуть. Вдруг из этого домика выбежали несколько детей, за ними вышла женщина средних лет в длинной черной юбке. Они стали махать руками проходившей машине. Потом откуда-то из-под земли выползли еще люди.

— Добровольцам мансе-е-е! {Мансе (кор.) — «ура!». В буквальном переводе — «десять тысяч лет»}

— Спасибо! [49]

— Спасибо-о-о…

Город был разрушен, но люди не покинули его. На войну ушли мужчины; женщины и дети остались, чтобы как-нибудь привести свой город в порядок, наладить нарушенную жизнь. Война продолжается, народ не сдается. Ван Шу-цинь помахала женщинам рукой. Она почувствовала вдруг себя маленькой, беспомощной. Каким несоразмерно крохотным выглядит ее собственное волнение по сравнению с этим огромным человеческим горем! За что так страдают корейские люди?

Покатые холмы, уступами поднимающиеся от западного побережья, поросшие густым сосняком пади, река, привольно текущая по равнине, — все это осталось позади. Машина въехала в горы. Внезапно полил дождь, который вскоре перешел в настоящий ливень. Потоки воды хлестали по лицу. Ван Шу-цинь посмотрела на юношу, сидевшего рядом с ней, и вдруг вспомнила, что уже видела его где-то. Ну, конечно, это Ван Кунь; он был самым маленьким из полученного недавно полком молодого пополнения, может быть поэтому Ван Шу-цинь и запомнила его.

— Как же это ты застрял в тылу?

— Заболел, когда отправлялись, — нехотя ответил он.

— А еще какие-нибудь вещи у тебя есть?

— Нет, только это. Всё с собой.

— Как сейчас себя чувствуешь? Лучше?

— Конечно, лучше. Целый месяц валялся в санчасти!

Ван Шу-цинь не выдала ему своих отношений с Шан Чжи-ином. Ей понравился этот молодой боец, на вид которому было не больше семнадцати лет. Чем-то он напоминал ей младшего брата... А дождь не переставал. Не все в машине имели дождевые накидки, не имел ее и Ван Кунь. Но он и вида не подал, что завидует кому-то. Он сидел прямо, время от времени бросая недовольный взгляд на затянутое тучами небо. Ни в чьей милости он не нуждался. Пусть льет, это его не пугает. Только бы скорее добраться до фронта!..

— Ну как? — спросила Ван Шу-цинь погодя.

— А тебе-то что?

— Выдержишь? Дождь только начинается, как видно. После болезни, знаешь... [50]

— Если бы знал, что не выдержу, не стал бы записываться в добровольцы.

— А если воспаление легких схватишь?

— Не помру — значит буду жить.

Он еще больше понравился Ван Шу-цинь. Она даже простила ему мысленно несколько заносчивый тон, каким он разговаривал с ней. Его упрямство вызвало в ней определенное сочувствие. «Такой в обиду себя не даст!» — довольная, подумала она.

...К несколько грубоватой манере разговаривать с посторонними Ван Кунь вынужден был прибегнуть еще у себя в деревне, в тот самый день, когда он, полный радужных надежд, пришел записываться в добровольцы, а его отправили назад домой.

Деревенский староста, человек еще совсем молодой, но уже отпустивший довольно большую бороду, сразу догадался, что нужно Ван Куню. Он даже не стал с ним разговаривать. «Ничего с ним не случится, пусть подождет годика два!» — сказал он представителю комитета. Обманывать старосту Ван Кунь не решился — староста знал наперечет всех жителей деревни.

Расстроенный, Ван Кунь понуро побрел домой. Казалось, для него все потеряно. Но вдруг он остановился и со злостью сжал кулаки. «Не-ет! Так просто это ему не пройдет. Драться буду!» — решил он и опрометью бросился назад к управе.

Староста от неожиданности оторопел.

— Ты что это вздумал — дурачить меня? Думаешь, у нас здесь другого дела нет, как с тобой возиться?!

— Запись добровольная? — угрюмо спросил Ван Кунь.

— Добровольная, — подтвердил староста.

— Вот я и пришел. По своей воле. Почему не записываешь?

— Мал слишком.

— Опять свое? Да если я не... — вскипел Ван Кунь, но староста остановил его.

— Оставайся дома и — хватит разговаривать. Я за тебя буду кашу расхлебывать?

Ван Кунь изо всех сил старался доказать свою правоту, наконец выложил самый сильный, по его убеждению, аргумент:

— Может быть, скажешь, что и для члена Союза молодежи возраст у меня мал? Но староста был неумолим, [51] — Вот привязался! Нужны люди определенного возраста, понятно тебе? Ты не только ростом не вышел, силенки еще маловато. Запишем тебя, а в районе все равно отставят.

— Это еще посмотрим, как они меня отставят! Я по всем статьям подхожу!

Староста покачал головой.

— Годика два подождешь, ничего с тобой не случится.

— Два года? — возмутился Ван Кунь. — Через два года я буду командиром отделения!..

Последние слова Ван Куня потонули в громком хохоте. Смеялись все — и староста, и обступившие их крестьяне.

— Остер мальчишка на язык! Ну и парень!

Так определилась судьба Ван Куня. Но он не мог забыть обиды, которую ему нанес староста. Он даже был уверен, что теперь тот будет хвастаться перед всеми: «Это я уговорил его, сам бы ни за что не поехал!»

Когда же воинская часть, сформированная у них в районе, отправлялась на фронт, Ван Кунь неожиданно занемог и его положили в гарнизонную санчасть. Поправился он быстро, дней через пять — шесть. Но часть уже находилась в Корее, и ему предложили остаться связным при штабе гарнизона. Ван Кунь наотрез отказался.

По пути следования он пристроился к одной транспортной роте, отправлявшейся на фронт. Своей сметкой и настойчивостью он понравился командиру роты Юй Шу-цзину.

— Кто у вас командир? — спросил он его.

— Шан Чжи-линь, — ответил Ван Кунь, ничего не подозревая.

— А политрук?

— Жань Чунь-хуа.

— Может, останешься с нами?

«Начинается!» — подумал про себя Ван Кунь, но смолчал.

— Что — неохота? — продолжал допытываться Юй Шу-цзин. — А ты подумай все-таки.

— За мной в роте должок остался, рассчитаться надо за харчи. А вашим нахлебником быть не собираюсь, еще аттестат затребуете из моей роты!

— Ишь ты, какой занозистый! — рассмеялся [52] Юй Шу-цзин. — Неужели ты в самом деле думаешь, что я оставлю тебя у себя? У меня в роте своих таких же хватает! Это я так, порасспросить тебя хотел...

— Тогда другое дело, товарищ ротный. Спасибо. Я ведь драться хочу, на фронт не терпится.

— Молодец! — крепко пожал ему руку Юй Шу-цзин. — Характер правильный. Ну что ж, прощай!

Ван Кунь отдал командиру честь и дальше отправился сам. На следующей заставе ему снова пришлось выдержать форменный допрос. Так продолжалось до тех пор, пока он, наконец, не добрался до Аньдуна.

С трудом дождался он, чтобы дежурный офицер в канцелярии штаба погранвойск занялся оформлением его документов. Только когда он залез в машину, где симпатичная сестра освободила ему место рядом с собой, он успокоился. «Ну, теперь-то я догоню наших. Непременно догоню!.. Вот бюрократы! Только и знают, что документы оформлять!»

...Дождь полил сильнее. Когда Ван Шу-цинь укрыла Ван Куня своей дождевой накидкой, под которой вполне хватало места и на троих, Ван Кунь решительно воспротивился. Но, узнав, что они из одного полка, он прижался к ней уже без всякого стеснения. Вдруг он что-то вспомнил и высунул голову наружу.

— Слушай-ка, товарищ, ты прямо в полк или сначала в штаб дивизии?

— Машина из штабарма, дальше не повезет. Все равно придется нам оформлять документы. Пойдешь со мной?

— Нет! — не задумываясь ответил Ван Кунь. Потом посмотрел на нее испытующе, словно соображая, можно ли ей довериться, и зашептал:

— Как будем подъезжать к штабарму, скажешь мне? Лучше я раньше соскочу.

— А как дальше добираться будешь?

— Это уже мое дело.

С этими словами Ван Кунь забрался с головой под накидку и сразу почувствовал, как по телу разливается тепло. Он ни о чем не думал сейчас — ни о своей роте, ни о родине, ни о войне с американцами. В этом вопросе для него все было ясно. Его занимало одно: скорее догнать своих, найти свое отделение. Где оно сейчас? Далеко ли уже ушло? Машина мчится вперед, вместе с ней мчатся вперед его мысли. Мерный рокот мотора [53] действует на него успокаивающе. Подумаешь, грязь! И не такую видели! Застрянем? Ну и что с того, можно идти пешком! И дождь не страшен, ведь мокнет не он один. И если бы, к слову сказать, у него даже возникла мысль зайти в какую-нибудь чиби {Чиби — жилище корейского крестьянина} переждать непогоду, то все равно это желание не могло быть осуществлено. Нет нигде этих чиби, все спалил пожар войны... Главное — он уже в Корее! Теперь его могут обижать, сколько вздумается. Не разрешат ехать в машине? Не заплачем, доберемся сами, без чужой милости! Непременно доберемся!.. Доберемся!.. Ван Кунь сладко похрапывает, прикорнув рядом с Ван Шу-цинь, и видит сны один другого краше.

Боясь его разбудить, Ван Шу-цинь сидит не шелохнувшись. Ей холодно. Ночь, косые нити дождя, утопающая в грязи дорога, горная речка, готовая вот-вот выйти из берегов, навевают на нее уныние. Она снова вспоминает Мао-мао, теплую уютную комнатку, мать... На смену мыслям о доме приходит страшное видение первого разрушенного войной корейского города — женщины на грудах развалин, испуганные дети... Нет, нет, она не должна думать о Мао-мао! Скорей бы уж кончилась эта дорога!..

Машина с трудом взбирается по косогору. Дорогу развезло. Но настоящая грязь, по-видимому, только начинается. Впереди идущая машина вдруг остановилась. Высунувшись из кабины, водитель несколько минут смотрит с тоской, как женщины и бойцы таскают камни для ремонта дороги, и, махнув рукой, говорит Ван Шу-цинь, словно извиняясь:

— Объезда нет... Ничего не поделаешь!..

В сердцах хлопнув дверцей, он завел мотор и стал разворачиваться. Ван Шу-цинь поняла, что, опасаясь за здоровье промокших в машине людей, он решил возвращаться назад.

— Товарищ, вставай! — осторожно разбудила она Ван Куня.

Тот проснулся сразу. Лицо его выразило испуг. Но он тут же пришел в себя, соскочил с машины — и был таков. Вскоре его силуэт растворился в темноте. Ван Шу-цинь окликнула его два раза, но он не отозвался. [54]

Он шел прямо по грязи, не разбирая дороги. У встречных бойцов он спрашивал только об одном: как на фронте?

— Войска идут днем и ночью, — охотно отвечали ему те. — Наступать противник будет — вот как на фронте!..

9

Мысли о командире отделения Тан Чжун-сюне, о Цзян Вань-цзе и Яо Цин-лине не покидали Ван Куня всю дорогу. Где они теперь? Где он будет искать свое отделение? Раньше ему всегда казалось, что он найдет их очень легко. Теперь же в душу ему закралось сомнение. Войска ушли вперед. Кругом него лес, сложенные наспех шалаши, в которых живут корейцы; горы, чужие, незнакомые люди... По дороге стремительно проносятся машины, обдавая его потоками грязи. Он нехотя сторонится. Но поднять руку и попросить водителя подвезти — на это у него не хватает сил. «Да и зачем мне беспокоить кого-то? — думает он. — Сам не могу дойти, что ли?» И он идет дальше, промокший до нитки, с трудом передвигая натертые ноги. «Где же они могут быть?» — без конца спрашивает он самого себя, обращая взор к лесу. Но лес молчит, затянутый плотной пеленой дождя.

Всю ночь Цзян Вань-цзе не сомкнул глаз. Когда их часть остановилась на ночлег в поселке разрушенного рудника, ему и его товарищам была отведена крохотная чиби в стороне от дороги. Встретила их молодая женщина с миловидным лицом. Смущенная тем, что ее застали врасплох, она остановилась на пороге; из-за ее спины выглядывал привязанный широким поясом ребенок болезненного вида. Ротный переводчик перекинулся с ней несколькими словами, потом сказал Тан Чжун-сюню:

— Вот что, отделенный, ребенок у нее болен, наверное, дизентерия. Муж на войне. Так вы смотрите сами.

Бойцы отделения стояли под дождем, молча ожидая, что решит Тан Чжун-сюнь.

— Ну как, переспим на улице? — подумав немного, спросил он их. — Одну только ночь, ребята?

Женщина всплеснула руками и бросилась прибирать комнату. Перенеся вещи ребенка в каморку рядом и [55] оставив их там, она навела в комнате порядок и пригласила бойцов заходить. Ее взгляд выражал глубокую признательность.

— Вы на фронт идете? — заговорила вдруг она по-китайски. — Возможно, моего мужа встретите...

— А как его зовут? — с готовностью отозвался Цзян Вань-цзе.

— Ен Кым Тхя. Лянь Цзинь-тай по-вашему, — смущенно улыбнулась она и назвала номер воинской части, в которой служил ее муж. — А меня зовут Пак Кым Ок.

— Письма часто приходят?

— Приходят.

Цзян Вань-цзе перевел взгляд на ребенка, потом снова на женщину. Ему было невыразимо жаль ее. Трудно приходится этой кореянке без мужа, с больным ребенком на руках!.. В комнате, которую она освободила для них, было тепло, сухо, а сама хозяйка принимала их так гостеприимно, что ему стало как-то неловко. В самом деле, какое он имеет право стеснять ее!.. Не смея переступить порог, он смущенно стоял в дверях.

Тем временем Пак Кым Ок вернулась из каморки с ребенком за спиной и захлопотала у очага. Когда огонь запылал, она налила в котел воды, сказала бойцам, что они могут умываться, а сама побежала с ведром к реке. Ей очень хотелось хоть чем-нибудь помочь им в приготовлении ужина, и когда все было готово, она незаметно присела в стороне и дала ребенку грудь.

Одежда бойцов сушилась, развешанная над очагом, лица у всех были красные, разморенные. Тянуло ко сну.

Мягкая улыбка не сходила с лица Пак Кым Ок, пока она кормила ребенка. Изредка ее задумчивый взгляд останавливался на бойцах, но она не жаловалась им, не плакала, хотя Цзян Вань-цзе мог поклясться, что видел на ее глазах слезы. Опустив вещевой мешок, он решительным шагом вышел на улицу.

— Ты куда? — крикнул ему вдогонку Тан Чжун-сюнь

— Санитара поищу. Может, лекарство даст, — обернулся Цзян Вань-цзе и нетерпеливо махнул рукой.

— Попроси жаропонижающее. И пусть не жалеет. Скажи, чтобы десять таблеток дал...

Всю дорогу Цзян Вань-цзе бежал. Перед его глазами был больной корейский ребенок, оставшийся без отца. Он не чуял под собой ног и, когда упал в грязь, [56] споткнувшись о камень, разозлился на самого себя, что оказался таким неосторожным.

— Эй, постой! — задержал он бойца, который шел по другой стороне улицы. — Не знаешь, где санитар?

— Это тебе санитара? — удивился боец.

— Ага.

— Не знаю.

— Так чего спрашиваешь?! Время только отнимаешь! — обозлился на него Цзян Вань-цзе и побежал дальше.

Наконец он нашел санитара и объяснил ему, чего от него хочет. Тот, ни слова не говоря, вынул из сумки пакетик с таблетками.

— А как их принимать?

— По одной через каждые четыре часа. Первую пусть примет сейчас же... Запомни, через каждые четыре часа, иначе пользы не будет.

Цзян Вань-цзе нерешительно переминался с ноги на ногу. Как он будет знать, когда давать ребенку лекарство? А если он проспит?

— У кого из наших есть часы? — быстро спросил он.

— В штабе роты.

Цзян Вань-цзе побежал к хижине, указанной ему санитаром, оттуда — назад в свое отделение.

— Получил, отделенный! — обрадованно закричал он, едва завидя ждавшего в дверях Тан Чжун-сюня. — Санитар дал!

— Тогда не будем терять времени. Нужна моя помощь?

Цзян Вань-цзе тотчас приступил к делу. Вымыв руки и освободив место на краешке стола, он аккуратно раздавил таблетку, как велел санитар, положил на язык ребенку и дал запить теплой водой, приговаривая:

— Давай, давай ешь, малый! Поправляться тебе надо. Знаешь, какое это лекарство?! Вернется отец, не узнает тебя, таким ты сильным будешь...

Когда ребенок уснул, убаюкиваемый матерью, Цзян Вань-цзе вспомнил, что сам еще и не обсушился. Мокрая одежда неприятно липла к телу. Его знобило.

Стало совсем темно. На улице, не переставая, лил дождь. Усталые, продрогшие бойцы спали на теплом кане, забыв обо всем на свете. Один лишь Цзян Вань-цзе не спал. Он сидел на кане и думал, настороженно [57] прислушиваясь к шорохам за стеной. Ребенок захныкал, и мать, боясь разбудить отдыхающих бойцов, принялась тихо укачивать его: «А-а-а-а-а-а-бай!.. А-а-а-а-а-а-бай!..» Снова возник все тот же вопрос: как определить, когда давать ребенку вторую таблетку? Однажды, стоя на посту, он попробовал считать; это помогло — не успел он сосчитать до тысячи, как пришла смена. Сколько же ему придется считать теперь? «Один... два... три... четыре...» Ну вот, первая тысяча есть, значит, осталось меньше... А дождь все лил, лил, и Цзян Вань-цзе, незаметно для себя, стал считать вслед за монотонным падением капель. На какой-то сотне он сбился со счета, но, сколько ни старался вспомнить, с какого числа нужно начинать, ничего не получилось. В голове у него все перемешалось: десятки, сотни, тысячи... У него не было сил преодолеть усталость, веки слипались, машинальное повторение одних и тех же чисел: «двадцать один... двадцать два... двадцать три... двадцать четыре...» — утомило его. Теплый кан и мирная домашняя обстановка сделали свое дело.

Не сразу понял Цзян Вань-цзе, где он находится, когда проснулся. И вдруг он все вспомнил. Что он наделал?! Проспал! Проспал самым постыдным образом!.. Он со всех ног бросился бежать в штаб роты, не обращая внимания на дождь.

— Ты чего? — остановил его часовой.

— Который час?

— Двадцать минут двенадцатого, я только-только заступил, — ответил часовой, ничего не понимая. — А что?

У Цзян Вань-цзе сразу отлегло от сердца. Оказывается, он вздремнул лишь на минуту. Но он не поверил часовому и решил убедиться сам.

Часы в штабе роты лежали на столе возле двери; так было заведено уже давно часовые, отправляясь на пост, находили их всегда на одном и том же месте, где бы рота ни останавливалась на постой. «Тик-так, тик-так..» Цзян Вань-цзе сразу увидел в темноте зеленый светящийся циферблат.

Вдруг его окликнули:

— Кто здесь?

— Я! — вздрогнул от неожиданности Цзян Вань-цзе. По голосу от узнал политрука.

— На пост идешь? [58]

— Нет, время пришел посмотреть, не пора ли давать лекарство.

Политрук сразу сел.

— Постой-постой. Какое лекарство? Кому? Почему мне не доложили?

— Да тут у одной женщины ребенок болен. Муж у нее на фронте, понимаете... Политрук был уже на ногах.

— Пошли, вместе посмотрим.

Непроглядная тьма сразу поглотила их. После некоторого молчания Жань Чунь-хуа сказал:

— Это хорошо, что ты поступил так, очень хорошо. Обязательно надо заботиться о таких людях, они всем нам родные.

Цзян Вань-цзе шел впереди, указывая дорогу, которая уже была ему знакома, Жань Чунь-хуа несколько отставал.

— Серьезно болен ребенок?

— Понос у него. Одну таблетку уже дал, теперь пора вторую. Санитар велел через каждые четыре часа.

— Большая у них семья?

— Одна хозяйка да ребенок. С годик ему примерно. Хозяйка совсем еще молодая...

Жань Чунь-хуа вздохнул. Вздохнул и Цзян Вань-цзе.

— Да-а, тяжело ей! — сказал Жань Чунь-хуа задумчиво. — Тяжело сейчас корейцам, пожалуй, тяжелее, чем нам было.

— Она разговаривала с нами, товарищ политрук. Но жаловаться — ни разу не пожаловалась.

— Видишь! А нам и подавно нельзя. Верно? — Жань Чунь-хуа взглянул на часы. — Время подходит.

Они зашагали быстрее, меся ногами непролазную грязь. Никто из них не проронил больше ни слова. Когда они пришли, в передней комнате все спали. Цзян Вань-цзе на цыпочках подошел к двери в смежную комнату и тихонько постучал:

— Хозяйка...

Женщина сразу откликнулась. Она, видимо, и не ложилась спать, так как была одета. Ребенок спал у нее на руках. Сунув босые ноги в резиновые тапочки с заостренными носами, она оправила юбку и подошла к очагу, быстро раздула тлевшие угольки, затем зачерпнула медным черпаком горячей воды. [59] Жань Чунь-хуа, оставшийся в дверях, светил ей электрическим фонариком.

— Сбегай-ка в штаб, — подозвал он Цзян Вань-цзе. — Там у меня есть пачка сахару, возьми ее у моего ординарца.

Цзян Вань-цзе ушел, а Жань Чунь-хуа стал разглядывать нехитрое убранство комнаты. Его внимание привлекла выставленная на просушку обувь бойцов, очищенная от грязи, подобранная пара к паре, не пересушенная. Поймав на себе его удивленный взгляд, Пак Кым Ок улыбнулась. Подбирая китайские слова, она стала объяснять ему, что ничего особенного не сделала, что бойцы устали больше нее, но в это время вернулся Цзян Вань-цзе. На нем лица не было, так он запыхался. Но когда он дал ребенку кусочек сахару и тот смешно зачмокал губами, он весь расцвел.

— Вы скоро уходите? — чуть слышно спросила Пак Кым Ок.

— Утром.

Некоторое время она молчала.

— Приходите к нам, я всегда буду рада видеть вас...

В этой ее просьбе Жань Чунь-хуа уловил невысказанную боль. Сколько таких вот женщин видел он по пути к фронту! Они стояли возле своих разрушенных хижин, окруженные детьми, и со слезами на глазах провожали идущих тяжелым шагом добровольцев. О многом говорили ему эти немые слезы.

Жань Чунь-хуа поднялся.

— Я пойду, Цзян Вань-цзе, — сказал он. — Посты проверить надо... А тебе, очевидно, придется сегодня всю ночь не спать, я понимаю тебя. Возьми часы. Пусть она поспит, разбудишь без двадцати четыре, успеет все приготовить...

Взволнованный не только доверием политрука, но и чем-то большим, что он почувствовал в пожатии его руки, Цзян Вань-цзе принял часы. Политрук выразил ему благодарность от себя, от командира роты, от всех товарищей!

— Конечно, успеет, товарищ политрук! Я и не собираюсь ложиться, честное слово, мне совсем не хочется спать...

Когда политрук ушел, Цзян Вань-цзе устроился поудобнее на пороге, где было прохладнее и не так [60] клонило ко сну. Зажатые в руке часы мерно тикали, приближая время подъема. На рассвете их отделение покинет эту теплую, уютную хижину. Как же он узнает, поправился ли ребенок? Ему обязательно нужно своими глазами увидеть малыша здоровым и невредимым!.. Но фронт, фронт не ждет, там идут бои, враг рвется в наступление...

10

Ван Кунь нашел своих, когда уже потерял всякую надежду.

Измученный, продрогший до нитки, он шел по дороге, стараясь не думать ни о дожде, ни о голоде. Ночь была такая темная, что хоть глаз выколи. Он даже не подозревал, что идет прямо на часового. И когда тот окликнул его грозным «Стой!», от неожиданности он опешил. Но уже в следующее мгновение он бросился на часового и давай его тискать.

— Дружище! Яо Цин-линь? Ты?! Ну и натерпелся же я, пока тебя нашел!..

Яо Цин-линь сгреб его в объятия.

— Ван Кунь?! Ты ли это?!

Он готов был тут же потащить его к своим, но вовремя вспомнил, что стоит на посту, и, показав ему дорогу к штабу роты, велел обязательно ждать там, пока он не сменится. Не пройдя и нескольких шагов, Ван Кунь натолкнулся на политрука Жань Чунь-хуа. От радости он не знал, что ему делать — то ли смеяться, то ли плакать. Ноги у него подкашивались от усталости.

— Ладно, ладно, — ласково потрепал его по плечу Жань Чунь-хуа. — Придешь в себя, тогда и поговорим.

В маленькую хибарку, занимаемую штабом роты, нельзя было протиснуться, когда бойцы узнали, что вернулся Ван Кунь. Со всех сторон к нему тянулось множество рук, его тормошили, обнимали, дружески хлопали по спине.

— Натерпелся, поди?

— Такой дождище! Озяб, парень? Кто-то усадил его на кан, но вокруг было столько народу, что Ван Кунь не заметил, кто это сделал.

— Что — своих не узнаешь? — засмеялся Шан Чжи-линь, привлекая его к себе. — Вот не думал, что ты придешь! Раздевайся скорей, на тебе же все мокрое! [61]

— Разве мы не пойдем дальше, товарищ командир роты? — забеспокоился Ван Кунь.

— Пойдем, пойдем, но не сейчас. Утром выступать будем.

— Тогда не буду раздеваться, все равно утром мокрое надевать.

Но его никто не слушал, и через минуту он уже лежал на теплом кане, укрытый чьей-то шинелью.

— А я боялся, что вы не примете меня, — неожиданно улыбнулся Ван Кунь и стал рассказывать, что произошло с ним в пути.

— Молодец! — похвалил его. Шан Чжи-линь, когда он кончил. — За такого бойца-добровольца не стыдно. Но как же это ты ни у кого не спрашивал по дороге? Ведь так мог бы угодить прямехонько в неприятельские окопы. Что бы ты тогда делал?

— Что бы делал? Дрался! — невозмутимо ответил Ван Кунь. — Это мне не страшно. Чего бояться?! — И он выложил на кан одну за другой четыре гранаты.

Кружка кипятку, которую ему предложили, согрела его. Но больше всего его удивило великодушие командира роты. Тот даже предложил ему сигарету, хотя всей роте было известно, как достается от него молодым бойцам, приноравливающимся курить.

— Ну как, сможешь идти с нами? — спросил политрук, когда все было сказано.

— А для чего же я вас искал?

— Много вещей придется взять на себя. Ты ведь пришел без всего.

— Конечно, возьму.

— Ну что ж, обсушись немного и давай в свое отделение, — сказал Шан Чжи-линь, вручая ему галету. — Проголодался небось?

В это время пришел с поста Яо Цин-линь и заторопил Ван Куня идти. В отделение Ван Куня внесли на руках. Опять пошли объятия, расспросы, удивленные восклицания.

— Ишь ты, чертенок, горазд!

— Кто же говорил, что он не придет?!

Ван Кунь чувствовал себя, как в родной семье. Он так и сказал товарищам, что вернулся домой и ни о чем другом сейчас не мечтает.

Но отдохнуть ему так и не пришлось: заиграли сбор. [62] Быстро одевшись, заправив вещевые мешки и дождевые накидки, бойцы выбежали строиться.

Провожали полк все жители поселка, от мала до велика. На обочине дороги стояла Пак Кым Ок с ребенком, привязанным за спиной-. Ребенок вытянул крохотные ручки, и каждый боец, проходя мимо него, ласково пожимал их ему. Черные глазенки малыша удивленно смотрели на незнакомых людей. Пак Кым Ок плакала. Было видно, что она хотела что-то сказать им, но всякий раз сдерживала себя, не находя нужных слов. Бойцы молча прощались с ней за руку, пряча глаза, чтобы скрыть свое волнение, и тут же уходили в дождь. Цзян Вань-цзе даже был рад, что идет дождь и никто не увидит, как слезы текут по его лицу. Матерчатые туфли бойцов, высушенные заботливой хозяйкой, очень скоро опять промокли насквозь, но каждый надолго сохранил в своем сердце воспоминание о ней.

Полк шел в авангарде колонны. Дождь не переставал, к полудню полил еще сильнее. Может быть, именно поэтому люди чувствовали себя спокойно, так как знали, что в такую погоду вражеские самолеты не появятся.

Политрук не обманул Ван Куня, когда сказал, что ему придется взять на себя довольно увесистый груз: один только продовольственный запас, содержавший мешочек риса, пережаренную муку, соевые бобы и вяленое мясо, весил пятьдесят шесть цзиней. Кроме этого, на каждого бойца приходилось по две противотанковые мины, по четыре гранаты, саперная лопатка, личный вещевой мешок, винтовка или автомат. Идти было трудно, ноги увязали в грязи. Но все знали, что это необходимо, что без них придется и голодать, и бой вести голыми руками... Когда же он кончится, этот дождь! Идешь, словно по дну моря, кругом вода. Ни малейшего просвета в ней нет, даже дышать трудно...

Потоки воды низвергались с неба сплошной стеной. Был полдень, но казалось, что давно уже наступили сумерки и на землю вот-вот спустится ночь. Ливень продолжался уже пять часов. Дорогу размыло. Люди шли, не видя дороги. Куда ни кинь взгляд — всюду была вода, вода. И только отдельные деревья и узкие полоски некошеной травы говорили о том, что когда-то здесь были рисовые поля. Шоссе увидели, только когда начался [63] подъем в горы. Здесь воды не было, но зато стало более опасно. Это почувствовали все, когда нависшая над перевалом скала вдруг рухнула на глазах и была унесена стремительным горным потоком. Вековые сосны, лишенные опоры, падали в воду как подкошенные. Что было бы с людьми, если бы они стояли в это время под скалой, укрываясь от дождя!

Да, такого дождя сами корейцы, наверное, не помнили на своей земле.

Дождевые струи больно хлестали по лицу. Но это было еще полбеды. Набрякшая от воды ноша стала тяжелой, идти было трудно.

Тан Чжун-сюнь шел со своим отделением. Несмотря на ливень, он выглядел веселым. Его бойцы молоды, здоровы, все один к одному, никто не отстал. Даже Ван Кунь, которого все считали пропавшим, вернулся в строй. И все же отделенный опасался, как бы кто не заболел в отделении после такого дождя, и в первую очередь Ван Кунь. Парень только что из госпиталя, всякое может случиться. За людьми глаз да глаз нужен. Разве можно быть спокойным за человека, если его столько времени не было в роте? Кто знает, как там его лечили! Вон до чего осунулся. В лице ни кровинки, почернел весь. Ему бы отдохнуть как следует, а приходится снова идти. Куда ему такой груз таскать, если груз этот больше, чем он сам!.. Но когда Тан Чжун-сюнь приблизился к Ван Куню, чтобы снять с него часть груза, тот в испуге отскочил в сторону.

— Чего пристаешь?! А ну!

Ван Кунь обернулся назад и только теперь увидел командира отделения.

— А-а, отделенный! Это я не тебе! — улыбнулся он, чувствуя себя неловко.

— Давай я понесу, — предложил Тан Чжун-сюнь. — Надорвешься еще.

— Не надорвусь.

На тебя же смотреть жалко. Посинел весь.

— На себя посмотри, — резко отпарировал Ван Кунь. — Все промокли до чертиков...

— Но ты же сегодня не спал.

— И вчера не спал, и позавчера. А вот иду!.. Тан Чжун-сюнь пошел рядом с ним, не очень доверяя ему. «Во всяком случае, — думал он, — нужно быть [64] всегда готовым оказать ему помощь». Ван Кунь догадался о намерениях отделенного.

— Знаешь, командир, — сказал он серьезно, — я не хочу, чтобы другие говорили, будто мне нужна помощь. Пусть думают о себе. В конце концов с Америкой воевать идем, и помогать нужно корейцам...

Тан Чжун-сюнь удивился: вон, оказывается, что на уме у этого юнца!

— С чего ты взял?! — спросил он. — Никто над тобой смеяться не собирается. Любой готов помочь.

— А я не хочу, — настаивал на своем Ван Кунь. — И никто ничего мне не скажет.

— Ну, ладно, — смирился наконец Тан Чжун-сюнь. — Но смотри у меня: как устанешь, скажи.

Тан Чжун-сюнь хорошо помнил слова, сказанные ему политруком перед отправкой в Корею: «Следи за дисциплиной. Едут, конечно, люди добровольно, тут ничего не скажешь. Но человек оставляет родину, и чем дальше он будет от дома, чем чаще будет видеть, что творят там американцы, тем больше он будет думать о своих. Мало ли что у него в душе произойдет! Армию нужно укреплять изо дня в день. Мы только начали перестраивать ее: партия решила создать армию современного типа. Придется продолжать это дело там, на фронте. Мы с тобой члены партии, Тан Чжун-сюнь, и понимаем, какая на нас лежит ответственность. Нельзя допускать, чтобы из-за нашего невнимания к большим вопросам войска несли потери!»

Что хотел сказать этим политрук, Тан Чжун-сюнь прекрасно понимал. Условия трудные, дожди, к которым никак не привыкнуть, тяготы походной жизни. Все это, конечно, было и во время войны с японцами, но тогда мы находились у себя дома. Теперь от дома нас отделяет Ялуцзян. Почему же Ван Кунь пришел? Пришел сам, по собственной воле, никто не заставлял его идти, не подгонял, а он шел — не домой, а на фронт, в другую страну! И разве один только Ван Кунь? Спроси у любого бойца, и он тебе скажет: «Американские империалисты вторглись в Северную Корею, они угрожают безопасности нашей родины. Касается это меня или не касается?..»

Тан Чжун-сюнь никак не мог примириться с тем, что бойцы отказываются от его помощи. Он потянулся было [65] к мешку Яо Цин-Линя, но тот тоже не дал. А ведь Яо Цин-линь не член партии, не член Союза молодежи!.. Тогда он снова попробовал уговорить Ван Куня.

— Не тяни, никто тебе не даст, — бесцеремонно остановил его тот сразу. — У самого не меньше!

Тан Чжун-сюнь не обиделся на него. Чего он, в самом деле, хочет от своих товарищей? Чтобы они нагрузили на него все свои вещи, а сами шли налегке?..

— Эх, и почему я родился не здесь? — воскликнул вдруг ни с того ни с сего Цзян Вань-цзе, с удивлением остановившись перед кустом нежно-зеленого папоротника-орляка. — Такая благодать!

— Ну, тут уж тебе ничем не помочь! — ответил ему Яо Цин-линь. — На что отделенный горазд помогать другим, а в этом деле и он спасует. Верно, товарищ отделенный?.. Жалей не жалей, а родиться можешь только один раз. Если бы можно было во второй, тогда...

— Да, родишься не там, где тебе хочется, — в раздумье проговорил Цзян Вань-цзе, — не то, что умираешь. Хотел бы родиться здесь, не вышло, а умереть могу, хоть и не хочу. Один раз человек умирает, как и рождается...

Разговор стих так же внезапно, как и начался. Сзади подошел политрук. Держался он прямо, хотя имел не меньший груз, чем бойцы.

— Что, не клеится разговор? — с укоризной спросил он. — С чего это вдруг о смерти заговорили?

— Да шутим, товарищ политрук, — смутился Цзян Вань-цзе.

— Хороши шутки! Кто это из вас собрался помирать? — повторил свой вопрос Жань Чунь-хуа. — По-моему, уж если говорить, так говорить о жизни. Кто бы из нас пошел воевать не за жизнь! Не знаю, как вы, а я натерпелся горя, с меня хватит. С тем, кто попытается заставить меня еще раз изведать горе, у меня разговор особый. Сейчас только и время жить! Пусть американцы помирают, они войну затеяли.

— Цзян Вань-цзе корейцем стать захотел, товарищ политрук, — рассмеялся Яо Цин-линь.

— Вот это дело! — обрадовался Жань Чунь-хуа возможности перевести разговор на другую тему. — Кончим войну, каждый сможет помочь чем-нибудь корейскому народу. Строить придется здесь все заново. Такой подъем [66] будет, что никакой дождь не остановит... А что, здорово промокли?

— От дождя не таешь, от ходьбы не разваливаешься.

— Промокнуть не беда!

— Товарищ политрук, — вдруг спросил Ван Кунь, — а американцы боятся дождя?

— Как тебе сказать? — задумался Жань Чунь-хуа. — Боятся, конечно.

— Так это хорошо, что льёт, скорее мозги черепашьи у них раскиснут! — глубокомысленно заметил Яо Цин-линь. — И кому только они запродали свои души?!

Жань Чунь-хуа весело посмотрел на него.

— Говорили им перед отправкой, что на прогулку в Азию едут.

— Веселая прогулочка! — дружно засмеялись бойцы. — В другой раз не захотят!

— Пригласить бы их к нам в гости! Жареными орешками угостили бы! — предложил с лукавой усмешкой Ван Кунь.

— Орешками не орешками, а Азию запомнить заставим их на всю жизнь!..

На дороге показались Шан Чжи-ин, Чжай Цзы-ни и помощник командира полка Яо Си-пин, закутанные в дождевые накидки. Кони шли медленно, вровень с пехотой. Впереди ехал командир полка. Придерживая коня, он запрокинул назад голову с таким видом, словно с неба вовсе и не лило. Возможно, он остановился, чтобы посмотреть, как движутся войска, но бойцы были другого мнения на этот счет: командир полка никакого внимания на дождь не обращает, ему все нипочем. И действительно, Шан Чжи-ин был настроен сейчас весьма воинственно.

— Нашим бойцам ни дождь, ни ветер не помеха, — сказал он, повернувшись к политкому. — Ты только посмотри на них! У всех одно стремление: вперед, и никаких. Главное, конечно, воля. Достаточно ее будет — и с чертом справимся... Э-эх, огонька бы им сейчас, погреться!.. — хлестнув коня, он направился к бойцам.

— Холодно?

— Нисколько, товарищ .командир полка.

— Почему же замолчали, будто языки проглотили? Спели бы песню, что ли. Когда человеку весело, у него на душе теплее. А ну, запевай! [67] Кто-то охотно затянул:

Пятизвездное плещется знамя,
Шлем ему звонкой песней привет.
И любимая родина с нами,
Славим силу ее и расцвет...

Песню подхватили остальные подразделения, и горное эхо понесло ее из конца в конец колонны.

Из-за скалы, скрытой пеленой дождя, на дорогу выскочил конник. Поравнявшись с командирами, он лихо осадил коня и взял под козырек.

Шан Чжи-ин, Чжай Цзы-ни и помощник командира полка молча слушали рапорт. От прежнего беззаботного выражения на их лицах не осталось и следа. Как только конник кончил докладывать, Шан Чжи-ин поскакал за ним во весь опор, на ходу крикнув помощнику командира полка. По рядам понеслось от подразделения к подразделению: «Саперы, выходи!..»

Песня сразу оборвалась.

К проливным дождям, которые не прекращались третьи сутки подряд, уже как-то привыкли. Стала забываться бомбежка в самом начале марша. Теперь опасение вызывало другое — возможность паводка. Горные реки — их здесь было великое множество — вздулись от прошедших ливней и грозили выйти из берегов. По одному тому, как быстро ускакало вперед полковое начальство, потребовав саперов, люди догадались, что случилось что-то неприятное.

— Беда, ребята!

— Сейчас нам баню устроят.

— Мало промокли, наверное!..

Тревога была не напрасной. На глазах у людей взбесившаяся река сорвала с уступов деревянный мост и разнесла его в щепы, круша и ломая балки, стропила, дощатый настил. Спасти хоть одно бревнышко было невозможно. Река ревела, как раненый зверь. В воздухе стоял ни на секунду не прекращающийся грохот, подобный яростной артиллерийской канонаде.

Полк оказался в исключительно трудном положении. На берегу собрался весь штаб. Немного поодаль стояли пехотные части, шедшие в авангарде, артбатарея, санитарный отряд. Войска все прибывали и прибывали. Люди с тревогой смотрели то на реку, то на командира полка. Он стоял прямой, высокий, в небрежно накинутом [68] на плечи дождевике. Каждый мускул на его лице был напряжен, глаза, казалось, застыли на одной точке. Какое решение он примет? Люди устали до крайности, на них не было сухого места. Промокло продовольствие, вещи, штабные документы. Чего доброго, — отсыреют боеприпасы... Что это — ирония судьбы? Стихия, оказывается, сильнее войны? Ведь каким бы плотным ни был вражеский огонь, всегда можно организовать свои огневые средства и пробить в нем брешь.

Но как противостоять этим гигантским водяным воронкам? Движущиеся к фронту войска противника находятся в более выгодном положении. Если полк будет вынужден задержаться здесь, противник первым перейдет в наступление, и тогда все преимущества будут на его стороне. Как же быть? Отдать войскам приказ разбить лагерь и дальше не идти? Люди нуждаются в отдыхе, такому приказу все будут рады... Но это не выход, он не может так поступить. Не может!..

Прибыл с докладом конный связной начальника тыла.

— Товарищ командир полка! Тылы отрезаны. Паводком унесло одно отделение...

Шан Чжи-ин посмотрел на него с таким видом, словно это он был виновен в том, что произошло.

— Да-а, дела! — зябко поежился политком и взглянул на связного. — Передай распоряжение командирам тыловых подразделений немедленно спасти людей и сделать все возможное, чтобы переправиться на тот берег. Пусть действуют самостоятельно.
Связной ускакал.

— Чертова вода! — злобно выругался Шан Чжи-ин. — Подумать только, обыкновенная речка!.. — Он подозвал к себе адъютанта и велел выслать людей, чтобы измерили глубину реки.

По всему берегу забегали люди. Саперы разделись догола, человек десять вошли в воду и поплыли по течению. Люди на берегу бежали следом за ними, что-то крича. Троих течением отнесло назад к берегу, но остальные, упорно преодолевая натиск волн, выбрались на середину реки. Один из них попробовал встать на дно, но его тут же сбило с ног волной. Пловцы выбивались из сил. Наконец им удалось достигнуть противоположного берега, Шан Чжи-ин приказал готовиться к переправе.

В первую минуту приказ вызвал замешательство. Люди испугались: понимает ли командир полка, на что он их посылает? Но постепенно чувство тревоги стало заметно слабеть. Совсем не обязательно, чтобы волны унесли людей с собой, ведь переплыли же те десять!.. Течение было таким стремительным, что рябило в глазах. От одной мысли, что придется лезть в воду, кружилась голова. Пробиться на тот берег будет трудно и опасно, больше того — это почти невозможно. Но ведь приказ есть приказ. «Форсировать!» Какие еще могут быть сомнения?

Шан Чжи-ин никогда еще не видел такой большой реки. Но ему довелось форсировать на своем веку столько рек и речек, столько раз быть под проливным дождем, что он не сомневается, отдавая приказ. Долгие годы, проведенные на войне, не стерли из его памяти былых походов, и эти воспоминания еще больше укрепляли в нем решимость к преодолению трудностей. Он знал, что такое приказ. Чем решительнее и категоричнее приказ будет отдан, тем больше у командира гарантий, что бойцы проявят сметку для его выполнения. Хуже всего, когда приказ отдается нерешительно. Тогда войска могут заколебаться и начнется неразбериха.

Широким шагом он направился к тому месту, где уже выстроился назначенный им в авангард батальон Ван Бин-чэня.

— Река безжалостна, но человек — не бревно. Что-нибудь придумаем...

Ван Бин-чэня он увидел на берегу реки в окружении бойцов, умеющих плавать. Взгляд комбата обшаривал каждый камень, торчавший из воды, подолгу задерживался на зыби и переходил дальше. Временами Ван Вин-чэнь кидал в воду мелкую гальку, чтобы определить скорость течения. Наконец он нашел место, на котором решил остановить выбор. В это время дождь перестал, лишь отдельные запоздалые капли гулко шлепались о воду. Небо, затянутое тучами, посветлело, среди облаков наметилось едва заметное движение. Туман в горах медленно пополз вверх. Все говорило о том, что погода все-таки установится... Отряхнув ладони, Ван Бин-чэнь пошел навстречу командиру полка. — Сейчас начинаем, товарищ Шан Чжи-ин. [70]

11

Батальон приступил к организации переправы.

Шан Чжи-ин предложил Ван Бин-чэню выделить самых крепких бойцов в головной отряд. Это было резонно; мысль о создании особой группы прорыва пришла и ему в голову, так как обстановка на противоположном берегу была неясной. Форсирование реки — дело сложное, особенно когда поблизости нет никаких переправочных средств. Каждый несет на себе столько груза, что при плохой организации возможны потери и людей и имущества. Необходимо разгрузить лошадей и мулов, переложив часть вьюков на людей, выделить дополнительных ездовых, связать животных попарно, чтобы сила сопротивления была надежной и мулов не унесло волной, взять на себя часть пулеметов и минометов. Прежде чем приступить к переправе, нужно отобрать всех не умеющих плавать — они должны идти без всякого груза. Чтобы они переправились благополучно, нужно заранее тщательно проверить дно и убедиться в том, нет ли на пути подводных камней и ям. Все это очень важно, поскольку не умеющих плавать в полку всегда больше.

— Организуйте людей по трое и по шестеро, как это делают саперы, когда ставят сваи, — объяснял Ван Бин-чэнь своим командирам, прибывшим за указаниями. — Каждая группа пусть держится ближе к другой, чтобы в случае чего немедленно оказать помощь... А чтобы не так относило течением, велите бойцам раздеться.

Командиры разошлись по своим подразделениям.

Чтобы хоть немного согреться, бойцы в ожидании приказа размахивали руками, толкались, налетали друг на друга, как петухи. Всем хотелось скорее выступать. Чего же мешкают командиры?

— Часа два топчемся здесь, на берегу. От пули не подохнешь, так от сырости! — недовольно буркнул кто-то, но его тут же отчитал комбат.

Разговоры сразу стихли. Комбат отдал приказ выступать.

Первый вошел в воду, не разуваясь. Послышались смешки.

— Чего уставились?! Ну, не могу ходить босиком по камням, спотыкаюсь. Это у меня с малолетства... [71] Но его уже не слушали. Командиры торопили, чтобы люди скорее раздевались и начинали переправу.

— Смотреть совестно! — с обидой сказал один из бойцов. — День, а стоишь в чем мать родила!

— А ты не смотри! — съязвил его сосед, обвязывая вокруг шеи свою одежду. — Вбить бы в затылок колышек, было бы хоть к чему портки подвесить. Когда руки не заняты, легче идти!..

Не успел он договорить, как его схватила рука Шан Чжи-ина.

— Фамилия?

— Меня спрашиваете? Яо Цин-линь.

— Какой роты?

— Второй, товарищ командир полка, — испуганно ответил Яо Цин-линь.

Шан Чжи-ин обернулся назад и бросил бойцам сердито:

— А ну, марш за ротным и политруком!

Вокруг закричали:

— Ротный!.. Товарищ политрук!.. К командиру полка!..

На зов из толпы выбежали Жань Чунь-хуа и Шан Чжи-линь и остановились перед Шан Чжи-ином, отдавая честь.

Во взгляде командира полка они прочли немой укор, словно он говорил обоим: «Сейчас я вас накажу, особенно тебя, брат мой любезный. Пусть другим неповадно будет!..»

— Ваш боец? — впившись взглядом в лицо Шан Чжи-линя, спросил наконец он.

Ротный и политрук, ничего не понимая, смотрели на Яо Цин-линя, который стоял нагишом, дрожа от страха. Может быть, командир полка хочет обратить их внимание на то, как хорошо закрепил свои вещи Яо Цин-линь? Вряд ли. Не для того вызвал он их, чтобы поставить его в пример другим. Шан Чжи-линь и Жань Чунь-хуа уже догадались, что сейчас им влетит, и покорно стояли, машинально вытянув руки по швам.

— Какой это мудрец надумал такое? — набросился на них Шан Чжи-ин. — Вот полюбуйтесь! Обвязался, будто хомут на шею нацепил, и еще зубоскалит! Устоит он, если ударит волна? Как бы не так! Мало того, что горло стянет и он дышать не сможет. Уйдет под воду, [72] и не найдете его. Чем только вы думаете? Отруби у вис в башке вместо мозгов, вот что, дорогие мои... Вещи нужно нести на голове, придерживая их одной рукой. Понятно? Как корейские женщины носят!..

По рядам прошел приглушенный смех.

Отдав честь, Шан Чжи-линь и Жань Чунь-хуа попрощались с командиром полка и побежали выполнять приказание.

Бойцы быстро связали свой вещи и сложили на голове. На берегу составилась цепочка из нескольких сот человек из пехотных подразделений — одни в тужурках, другие — вовсе голые, но зато умеющие плавать и добровольно вызвавшиеся быть в головном отряде. Здесь же были артиллеристы, тащившие на себе разобранные части орудия.

Тан Чжун-сюнь собрал своих людей, осмотрел каждого с ног до головы, потом коротко объявил, на что нужно обращать внимание:

— Глядите только вперед, на тот берег. Засмотритесь в воду, голова закружится, помните!.. А тебе, Цзян Вань-цзе, придется взять этого мальчишку на свое попечение. Что бы он тебе ни говорил, не отпускай его. Слышишь, Ван Кунь?

— Слышу! — буркнул Ван Кунь, глядя куда-то в сторону.

— Каким ухом? — повысил голос Тан Чжун-сюнь. Ван Кунь рассмеялся:

— Обоими.

— То-то же! Держись за Цзян Вань-цзе. Смотри у меня, если отнимешь руку!..

Форсирование началось.

Идти действительно было страшно. Люди, обкатываемые волнами, еле держались на ногах. Цзян Вань-цзе казалось, что его тянет вниз множество рук, что он не выдержит тяжести и упадет. Шли, пробивая грудью напор воды, помогая себе громкими криками. Те, кто находились в реке, кричали скорее для того, чтобы подавить в себе страх. Оставшиеся на берегу не менее дружно подбадривали их, стараясь вселить уверенность, а заодно убедиться, что пройти все-таки можно.

В это время тонкая цепь из человеческих тел, запрудивших реку, вдруг оборвалась, и стремительный поток, который, казалось, был уже обуздан, с ревом [73] бросился в образовавшуюся промоину, вспенивая воду, словно гигантский четырехпалый дракон.

Резкий рывок заставил Шан Чжи-линя оглянуться. Он совсем забыл, что стоит по грудь в воде и сам может упасть. Его лоб покрылся холодной испариной, лицо стало белым. Два бойца из его роты, сбитые волной с ног, барахтались в воде, уносимые все дальше и дальше от места переправы. Стремнина с невероятной быстротой несла их на середину реки...

Из-за этой стремнины все и началось. Споткнувшись о подводный камень, Ван Кунь хотел было удержаться на нем, но тот, подхваченный течением, уже катился по дну, увлекая его за собой. Ван Кунь, лишенный опоры, оказался под водой, захлебнулся и тут же забыл, что должен во что бы то ни стало держаться за Цзян Вань-цзе. Вынырнув на миг, он увидел, что находится уже в одном чжане {Чжан — мера длины, около 3,3 метра} от своего товарища. Он хотел крикнуть, но в это время его ударило что-то твердое. Решив, что сама судьба посылает ему спасение, он быстро перевернулся на спину, но ничего не увидел. Тот же предмет больно ударил его во второй раз, он ухватился за него и вместе с ним ушел под воду. Только теперь до сознания Ван Куня дошло, что это была его винтовка. Он обрадовался, что еще что-то помнит и может двигаться. Однако в душу закралось чувство страха: пока волны швыряли его из стороны в сторону, он потерял направление. Удержаться в воде, осмотреться и принять решение не было никакой возможности. Тогда он повернулся из последних сил и встал против течения. Это спасло его. В его памяти возникла картина левого берега, на который они должны были переправиться, место, где батальон вошел в воду, и он сразу все вспомнил. Вспомнил, что река течет на юго-восток, что здесь должна быть излучина, после которой река поворачивает прямо на юг. Все правильно. Они стояли на западном берегу. Значит... значит — его или вынесет в открытое море или прибьет обратно к западному берегу. Но это невозможно. Ему нужно на восточный берег, только на восточный. Хватит ли у него сил вырваться из стремнины и отплыть на то место, где течение было относительно спокойным?.. Бедный Ван Кунь, он не знал, что происходило в это время на берегу и что Цзян Вань-цзе уже ищет его.

Как только Цзян Вань-цзе увидел, что Ван Куня рядом нет, он тут же передал свои и его вещи подоспевшему сзади бойцу и, не обращая внимания на огромную волну, которая неслась прямо на него, поплыл вниз по течению. Следующая волна накрыла его с головой, и на минуту он исчез из виду. Все это произошло так стремительно, что никто и опомниться не успел. На берегу увидели только, как волна унесла одного за другим двух бойцов, но кто это был, с кем случилась беда — этого никто не знал.
Волны швыряли Ван Куня и Цзян Вань-цзе, словно это были не люди, а утопленники, которым уже все безразлично. На миг из воды показывалась то одна голова, то другая, то чья-то взывающая о помощи рука. Наконец Цзян Вань-цзе увидел в кипящей желтой пене Ван Куня. Он собрал все свои силы и поплыл в его сторону, загребая воду размашистыми движениями. На берегу расстояние в каких-нибудь пять метров кажется сущим пустяком, на воде эти же пять метров часто становятся непреодолимым препятствием. Новая волна отбросила Цзян Вань-цзе в сторону от Ван Куня еще на несколько метров. Силы покидали его. Но он уже не думал о себе. В конце концов какое это будет иметь значение, останется ли он жить или утонет? Хуже будет, если он не найдет Ван Куня! Ведь он несет за него ответственность!.. И он снова поплыл к тому месту, где в последний раз видел Ван Куня, лишь на минуту задержавшись, чтобы перевести дыхание.

Тем временем Тан Чжун-сюнь, который был уже на противоположном берегу, бежал вниз по течению, громко крича. За ним бежал Жань Чунь-хуа, не обращая внимания на то, что он еще не оделся. «Человек тонет!..» На этом берегу злобно ругался Шан Чжи-линь, не зная, кого винить. Неужели в его роте произойдет чрезвычайное происшествие?! Он даже не заметил комбата, который разыскивал его.

— Что же это вы наделали? — в упор спросил Ван Бин-чэнь, задыхаясь от ярости. — Хороша работка, нечего сказать!.. За обоих отвечаешь ты!.. — Не договорив, он махнул рукой и побежал догонять остальных. [75] Люди на берегу кричали хриплыми голосами, их становилось все больше и больше.

— Держи-ись! Держи-ись!..

— Быстрей же! Ведь людей унести может!

— Сейчас вам кинут веревку! Обвяжетесь вместе!

— Левее держитесь! Впереди воронка, затянет!..

Головы Ван Куня и Цзян Вань-цзе все ближе и ближе к воронке. Они не видят, что делается впереди них. А там все клокочет, словно в котле с кипящей водой. Если только их занесет туда, все будет кончено.

— Кидайте же веревки! Веревки кидайте! Скорее, пока не поздно!

— Скорее!

— Вон они, чего медлишь?!

— Эх, не спасти!..

В тот самый момент, когда Ван Кунь почувствовал вдруг, что ноги его сводит судорогой и никаких сил плыть дальше у него нет, совсем рядом с ним ни воду упал конец веревки. Он ухватился за него одной рукой и с молниеносной быстротой был вырван из стремнины.

На левом берегу собралась уже почти вся рота. Трудно было разобрать, что громче — клекот ли воды или крики людей. На мелководье Цзян Вань-цзе остановился, чтобы удобнее обхватить обессилевшего Ван Куня, и медленным, усталым шагом направился к берегу.

Как только Шан Чжи-ин увидел с правого берега, что оба бойца выходят из воды, он закричал, сложив руки рупором:

— Нужен санитар?

— Эй! На том берегу! — понеслось через реку от одного к другому. — Нужен санитар?

— Нужен санитар?

— Не-ет! — перекрывая клекот волн, донеслось с восточного берега. Шан Чжи-ин, успокоившись, вышел на берег, посмотрел на часы и спросил Ван Бин-чэня:

— Все твои форсировали?

Получив утвердительный ответ, он подозвал связного и, весело подмигнув ему, сказал:

— Оповести остальные батальоны: пусть начинают.

Полк несколькими колоннами вышел к реке. Кони, мулы, люди, несущие на себе орудия, ящики с боеприпасами, пулеметы... Несколько тысяч бойцов [76] одновременно вошли в воду. Дружные крики «Даешь!» раскололи горы. Широкая река сдалась и теперь плескалась покорная, потерявшая свою власть над человеком.

Последними переправились Шан Чжи-ин и Чжай Цзы-ни.

Солнце садилось. В воздухе сразу стало холодно, сумрачно. Как-то еще более остро почувствовалось, что люди голодны, не обсохли. Впереди волнами простиралась бесконечная гряда гор. С юга время от времени доносились приглушенные расстоянием орудийные раскаты. Небо быстро темнело, в разрывах между облаками зажглись звезды.

— Сегодня встретимся с частями Народной армии. — Политком внимательно посмотрел на Шан Чжи-ина. Он понял его.

— Нужно сейчас же передать об этом войскам. И радостная весть тотчас облетела полк по цепочке, взбудоражив всех...

12

В штабе корпуса командиру взвода Народной армии Ен Кым Тхя был вручен приказ проникнуть в расположение противника и провести там глубокую разведку, выяснив, что происходит в пунктах сосредоточения войск. После закончившейся неудачно летней кампании противник скрытно проводил крупную перегруппировку, намечая, по всей видимости, начать новое наступление, но все это было настолько предположительно, что разобраться в характере проводимых мероприятий было крайне необходимо.

Службу в армии Ен Кым Тхя начал разведчиком. Потом его перевели в стрелковую роту, появились новые обязанности, день был занят множеством всяких дел, однако забыть жизнь разведчика он все не мог. Он даже тяготился своими новыми обязанностями и «сидячим», как он называл, образом жизни в окопах, когда иной раз приходилось часами ждать в своем укрытии, пока в зоне огня покажется противник. Конечно, жизнь разведчика была куда интереснее. Что ты видишь в стрелковой роте? Да ничего. Положения противника как следует не знаешь, встречаешься с ним только на поле боя, находишься в полном неведении относительно его планов... То ли дело в разведке! Заберешься противнику [77] в тыл, в самое нутро, что называется, и несколько суток подряд все высматриваешь, приглядываешься, наматываешь на ус что к чему, — разве приснится когда-нибудь такое пехотному командиру?!. Нужно ли говорить, как обрадовался Ен Кым Тхя, получив новое задание! В батальоне ему выделили пятерых бойцов, двоих он отобрал в своем взводе, каждому был выдан автомат, гранаты, мины, взрывчатка; все остальное начальство приказало оставить дома.

На задание вышли в самый дождь, укрыться от него в горах было негде, и очень скоро все основательно вымокли. Идти было трудно, местами дорогу так размыло, что перебираться приходилось почти на ощупь, то и дело натыкаясь на острые камни, торчавшие из воды. Не легче было и на подъемах: дорога, по которой давно не ходили, густо поросла мхом, подорожником, ноги все время скользили, и при спуске нужно было цепляться за ветви деревьев, чтобы не скатиться вниз, как с ледяной горки. Тем не менее шли быстро. Лесистые скалы по обеим сторонам дороги казались сказочным зеленым драконом, готовым вот-вот взлететь в небо, кромсая его в клочья своими острыми когтями. Небо было затянуто сплошной серой пеленой, за которой ничего нельзя было увидеть. Плотная завеса дождя надежно укрывала долину, и только приглушенный расстоянием шум падающей воды говорил, что где-то внизу, под ногами, протекает горный ручей. Узкая тропинка петляла между отвесными скалами и хаотичным нагромождением камней; временами шум ручья то приближался, отдаваясь в ушах, как грохот барабана, то становился едва слышимым, отдаленно напоминая собою падение в кувшин дождевых капель. Для разведчиков такая погода благодать: ночь, завывание ветра, шум дождя, шорох листьев, неумолчное клокотание ручья скрадывают шаги, и можно не опасаться быть обнаруженным вражеским секретом. Пройдя ручей вброд, разведчики выбрались на противоположный берег и сразу же попали в заросли горькой полыни и ядовитого думаня — ползучего, усеянного колючками растения. Впереди шел Ен Кым Тхя с автоматом наперевес, раздвигая правой рукой заросли. Здесь определили по компасу направление и пошли дальше, хотя еще днем, наблюдая за этим участком пути с того берега, поняли, что выбраться отсюда будет не [78] так просто. Дорога шла по склону крутого уступа, который поднимался под углом примерно в семьдесят градусов, и возможности остановиться, чтобы немного передохнуть, не было. Счастье еще, что в расщелинах кое-где торчали одинокие деревца, держась за которые можно было взбираться наверх. Ен Кым Тхя выслал вперед двух бойцов проверить дорогу и, когда те отошли шагов на десять, поднял за собой всю группу. Он часто замедлял шаг, прислушивался к шорохам ночи, после чего давал команду продолжать подъем. Когда они были уже недалеко от вершины горы, в небе над ними вдруг рассыпалась серия рубиновых трассирующих пуль. Ен Кым Тхя залег. Пули ударились так низко, что сомнений быть не могло: противник обнаружил их и стрелял, ориентируясь по звуку шагов. Пока Ен Кым Тхя думал, как быть дальше, впереди вспыхнул огромный огненный шар — очевидно, высланные вперед разведчики зацепили вражескую осветительную мину. В небо взметнулся столб белого огня, осветил всю местность. Двигаться дальше было нельзя. По тому месту, где разорвался осветительный снаряд, противник открыл прицельный огонь из легких и тяжелых пулеметов. Ночную мглу прорезал луч мощного прожектора, установленного на вершине горы, и стал обшаривать весь склон. Укрывшись за низкорослым каштаном, Ен Кым Тхя внимательно следил за вспышками выстрелов, стараясь запомнить систему огня, как вдруг услышал недалеко от себя шорох, в кустах и чей-то сдавленный шепот:

— Как будем? Попались?

В свете прожектора он разглядел желтое, болезненное на вид лицо Ли Ен Хва и его большие удивленные глаза.

— Ким Вон Тхэк где? — спросил он.

— Там лежит, — махнув рукой, шепотом ответил Ли Ен Хва. — Я велел ему не двигаться.

— Не ранен?

— Не-ет!.. Не податься ли нам чуть восточнее, а?

— Погоди, подумать надо.

Ли Ен Хва не стал торопить взводного: можно и подождать, все равно не поднимешься, пока в небе висит осветительная ракета. Отраженные ее светом, искрились дождевые капли на листьях, ярким пламенем алел [79] только что раскрывшийся бутон горного пиона, манящий своей свежестью. Ли Ен Хва повернул голову в сторону командира взвода: тот тоже смотрел на этот цветок. «До чего красив!» — подумал он, но в это время противник перенес огонь, и цветок, словно скошенный невидимой силой, упал на землю. В воздухе закружились листья каштана.

— Сволочи! — выругался сквозь зубы Ли Ен Хва. Он вопросительно посмотрел на командира взвода, но тот не дал ему раскрыть рта:

— Может Ким Вон Тхэк подползти сюда?

— Пусть сперва стемнеет.

Когда свет ракеты стал меркнуть, Ли Ен Хва осторожно пополз вперед, зовя Ким Вон Тхэка.

Ен Кым Тхя уже принял решение. Прорваться через линию фронта всей группой будет трудно. Он оставит ее здесь для прикрытия, а сам с Ли Ен Хва и Ким Вон Тхэком попытается выполнить порученную ему задачу. Своих бойцов он знал хорошо: они умели ползать, как ящерицы, были смелыми, решительными, никогда не считались с трудностями, а Ким Вон Тхэк даже служил одно время в инженерных войсках, что, конечно, было очень важно. На таких ребят можно было вполне положиться...

К переднему краю ползли осторожно, с длительными остановками. Приблизившись к первой линии окопов противника, залегли и стали ждать, когда оставленная для прикрытия группа откроет отвлекающий огонь. Как только справа послышалась стрельба и противник сосредоточил свой огонь на отвлекающей группе, Ким Вон Тхэк вскочил на ноги и ворвался во вражеский окоп. Уложив часового короткой очередью из автомата, он замахал своим рукой, после чего в окоп спрыгнули Ен Кым Тхя и Ли Ен Хва. Не задерживаясь в нем, они побежали по ходу сообщения, оттуда свернули в овраг и со всех ног бросились к лесу, который виднелся сразу же за линией укреплений.

В лесу стоял грибной запах тления, в густой листве шумел дождь. Ен Кым Тхя взглянул вверх, на лицо ему упало несколько дождевых капель. Проверив автомат и гранаты, он насторожился, готовый к любой неожиданности. Дерево, за которым он стоял лицом к вражеским окопам, было надежной защитой. Ли Ен Хва он [80] отправил вперед и теперь ждал его, чтобы дальше идти вместе. Вокруг была непроглядная тьма, ночь, и Ен Кым Тхя был доволен ею, доволен дождем, который заглушал шаги, лесом, наконец, прежней жизнью разведчика, полной загадок и тайн.

Вскоре Ли Ен Хва вернулся. Быстро договорились обо всем, определили сигналы для связи и углубились в лес.

Разобраться в обстановке за линией окопов было-довольно сложно. Все дороги были забиты прибывшими на фронт войсками, повсюду раскиданы палатки, которых было больше, чем грибов после дождя. Солдаты еще не привыкли к новой для них обстановке и шли, пугливо озираясь по сторонам, меся грязь тяжелыми кожаными сапогами. Подгоняемые своими унтер-офицерами, они то бежали, придерживая винтовки, то снова переходили на шаг, словно куда-то спешили. Порядка на дороге никакого не было.

Ен Кым Тхя резонно рассудил, что вряд ли неприятельские солдаты обратят на них внимание в этой толчее, и решил смешаться с каким-нибудь небольшим подразделением, направлявшимся в сторону от линии фронта. Попытка эта удалась, и они, никем не замеченные, вышли вместе со всеми на главную магистраль, тянувшуюся по дну оврага. Весь овраг был завален горами военного имущества. Следовало бы выяснить, какого именно, но заняться сейчас этим было бессмысленно, так как имущество было тщательно укрыто от дождя брезентом. Часовые ходили взад и вперед, обняв винтовки и зябко кутаясь в дождевые накидки. Недалеко от входа в овраг ревел грузовик, застрявший в грязи. Несколько человек бегали вокруг, хрипло кричали, тщетно пытались сдвинуть его с места...

Ен Кым Тхя и Ли Ен Хва с бойцами прошли уже не меньше двадцати ли, забравшись, по их предположениям, в самые «печенки» противника. Дождь лил не переставая. Овраг кончился, лес стал редеть. Вдруг Ли Ен Хва, который шел впереди, быстро повернул назад, чуть не сбив товарищей с ног.

— На шоссе полно грузовиков. Эх, пустить бы их на воздух!

— Тихо, ты!.. — умерил его восторг Ен Кым Тхя. — Часовых видел? Сколько машин? [82]

Ли Ен Хва выбежал на дорогу. Неприятельских солдат нигде не было видно, скорее всего все они попрятались от дождя в ближайших палатках. Никем не остановленный, он прошел довольно большой отрезок дороги, насчитав несколько десятков машин, крытых брезентом. На обратном пути он встретил Ен Кым Тхя. Вместе они еще раз осмотрели внимательно колонну, местность по обе стороны шоссе и вернулись туда, где их уже ждал Ким Вон Тхэк.

— Что ж, — сказал Ен Кым Тхя, — попробуем!

Граната попала в бак с горючим, и сразу же раздался оглушительный взрыв. Пламя взметнулось на высоту нескольких метров, вся машина была объята огнем. Американские солдаты в панике стали разбегаться кто куда, ошалело стреляя из карабинов во все стороны. Ослепленные пламенем, они ничего не видели вокруг себя. Ен Кым Тхя дал знак отступать. Несколько солдат побежали за ними, думая, что это бегут свои. Ким Вон Тхэк остановился, решив обстрелять их, пользуясь общим замешательством, но Ен Кым Тхя схватил его за шиворот и бросил на землю:

— Ложись! Не заметят!..

Они спрятались за деревом. Пламя было таким сильным, что противник мог сразу обнаружить их, если бы они побежали. При таком соотношении сил вступать в бой было безрассудно. Бежавшие солдаты проскочили мимо них, и вскоре с южной стороны оврага донеслась ожесточенная перестрелка.

Тем временем пламя горящего автомобиля перекинулось на соседнюю машину, стали взрываться грузовики с боеприпасами.

Ен Кым Тхя потянул Ким Вон Тхэка за рукав: пора было идти. Неслышно соскочив в ручей, они прошли по нему метров триста и, цепляясь за корни деревьев, стали подниматься по склону горы. Идти дальше оврагом было невозможно — там пылало уже девять грузовиков. Солдаты носились вокруг огня как угорелые. Но теперь они не интересовали Ен Кым Тхя. Его больше беспокоило отсутствие Ли Ен Хва, которого противник, по-видимому, обнаружил, так как стрельба на южной стороне оврага усилилась.

Ли Ен Хва был обнаружен противником, когда бросал последнюю гранату. Он не растерялся и стал косить преследующих из автомата. Троих он уложил сразу. Но в это время с фланга на него набросилась еще одна группа солдат. Американцы начали сжимать кольцо окружения. Понимая, что дело может кончиться плохо, Ли Ен Хва отступил назад и на глазах у ошеломленных солдат прыгнул прямо в бурлящий поток..
Стрельба прекратилась. Ен Кым Тхя прислушался, но на южной стороне оврага все было тихо. Сердце у него тревожно забилось. «Неужели ранили? Где он? А если схватили раненого?» С вершины горы было хорошо видно, как на дне оврага горели машины, возле них суетились люди, на дороге царило необычное оживление... Ен Кым Тхя уже раскаивался, зачем он затеял всю эту историю с грузовиками. Задачу не выполнил, а уже успел потерять такого парня! «Ну, чего стоишь здесь, как дурак? Действовать надо!» Его горестные мысли были прерваны Ким Вон Тхэком, предложившим отправиться на поиски пропавшего товарища.

— Погоди, — остановил его Ен Кым Тхя. — Подождем еще минут десять и пойдем к намеченному месту сбора. Если и там Ли Ен Хва не окажется, тогда и будем думать, что делать дальше. Ли Ен Хва не из таких, кто может так просто даться в руки противника!

Пробиваясь в зарослях багульника, они вышли на тропинку, которая вела к небольшой сопке, где должны были встретиться. Огляделись. До раскидистой сосны и замшелых камней на вершине сопки было уже недалеко. Вдруг из глубины леса послышался крик рогатой совы. Ен Кым Тхя остановился, лицо его просияло. В крике совы он узнал знакомый голос Ли Ен Хва. Вряд ли могла настоящая рогатая сова подать о себе весть так проникновенно, как Ли Ен Хва! Не успело смолкнуть в горах ответное эхо, как из лесу вышел сам Ли Ен Хва. Он многозначительно кивнул в сторону сосны на вершине сопки и отдал командиру взвода честь. Но Ен Кым Тхя даже не слушал его. Он схватил Ли Ен Хва за руку, крепко пожал ее, потом обнял за плечи, словно они сто лет не виделись.

— А все-таки мы правильно решили! Я знал, что ты не пропадешь! [83]

— А я о вас беспокоился, — заговорил Ли Ен Хва. — Если бы не нашел вас...

— Ладно, хватит об этом. Нам пора. Пойдем в сторону Янгу.

Ен Кым Тхя посмотрел на часы: было ровно двенадцать. Дождь, ослабевший было, когда они шли по лесу, зарядил с новой силой.

Эшелонирование противника в глубину было не таким уж плотным, как это могло показаться вначале. Чем дальше они отходили от переднего края, тем все очевиднее бросались в глаза дезорганизованность и отсутствие какой бы то ни было системы в размещении войск. Когда перевалили четвертую гору, впереди показался свет. Пошли прямо на него. Вспыхнувший луч прожектора осветил на миг небольшую посадочную площадку у подножья горы, еще совсем новую, на которой стояли три самолета. По берегу ручья спустились ниже.

Каждый самолет охраняли двое часовых. Ен Кым Тхя ящерицей пополз в траве, внимательно осматривая местность. Вдруг он заметил заросшую травой тропинку, проходившую возле посадочной площадки, — это было очень кстати на случай отступления. Возбужденный, он быстро пополз назад.

— Ну как? — спросил он товарищей.

— Конечно, бить! — в один голос ответили оба. Ли Ен Хва всегда радовался возможности нанести противнику удар. Он жаждал боя. А тут такой случай!.. Бесчинства захватчиков на его родной земле, пепелища, сожженные дотла города и деревни, варварские убийства — какой ценой мог рассчитаться с ним противник по этому кровавому счету! «Все равно, заставлю платить!» — говорил он себе всякий раз, когда видел перед собой врага, и не успокаивался до тех пор, пока не убеждался, что тот мертв. На войне все возможно, очень может быть, что сам он и не дождется победы, но даже своей смертью он взыщет с американских собак этот долг. Воспоминания о мирной жизни не покидали его ни на минуту, но стоило ему подумать о бесчинствах врага, и он начинал зубами скрипеть от ярости.

Ким Вон Тхэк потребовал, чтобы задачу поручили ему, но командир взвода замахал руками.

— Тогда я прикрою вас... [84]

— Вместе будем работать, ясно? — отрезал Ен Кым Тхя. — Каждому свой самолет. Пока не заметят, друг от друга не отрываться.

Распределили между собой объекты, привязали к взрывчатке по гранате и поползли в сторону самолетов, соблюдая необходимую предосторожность. Для маскировки каждый прихватил с собой ветку каштана. Когда луч прожектора приблизился, Ен Кым Тхя накрыл голову листьями и застыл, то же сделали Ли Ен Хва и Ким Вон Тхэк. Луч медленно перешагнул через них и пошел дальше. Ен Кым Тхя дал сигнал ползти быстрее. Шагов через тридцать луч прожектора снова подкрался к ним и вдруг замер, задержавшись на каштановых листьях. Сердце Ен Кым Тхя екнуло. «Рано обнаружили, теперь все пропало!» Но только он собрался подать сигнал к броску, как луч прожектора пополз дальше. У всех отлегло от сердца, поползли уверенно, оставив в траве уже ненужную маскировку. В это время их и заметили вражеские часовые. Советоваться с товарищами было некогда. Ен Кым Тхя вскочил, громко крикнул: «Вперед! Бей!..» — и бросил на ходу взрывчатку с привязанной к ней гранатой. Три пакета взорвались одновременно. Вспыхнуло белое пламя, самолеты загорелись. Огонь сразу же перекинулся на стоявшую возле первого самолета бензоцистерну, с нее на склад горючего; зарево пожара становилось все ярче и ярче. Из казармы один за другим выбегали напуганные солдаты охраны, стреляя вслепую куда попало. Ен Кым Тхя махнул своим рукой, чтобы бежали на замеченную им ранее тропинку, а сам остался прикрывать отступление, поливая обезумевших от страха солдат огнем из автомата. Убедившись, что товарищи благополучно добрались до цели, он бросился догонять их. Скоро ущелье и ночь поглотили трех разведчиков, укрыв от погони. Выстрелы слышались теперь где-то в стороне, и Ен Кым Тхя с товарищами могли спокойно обдумать свое положение.

Они так устали, что не имели никаких сил двигаться. Отдохнуть немного решили за перевалом. Но только утолили жажду собранными с листьев каплями дождевой воды, как слева, за гребнем горы, вдруг вспыхнул луч прожектора. Они насторожились. «Неужели и там посадочная площадка?» Минуту спустя оттуда донесся [85] надсадный рев мотора, потом тишину ночи всколыхнуло эхо отдаленных взрывов. Быстро поднявшись, они пошли по узкой тропинке, протоптанной, очевидно, местными жителями, и примерно через полкилометра увидели маленькую хижину, притулившуюся на склоне горы. Вокруг хижины было тихо, безжизненно. Ен Кым Тхя устало опустился на камень и подозвал к себе Ли Ен Хва:

— Пойди посмотри, что там.

Ли Ен Хва послушно пошел. «Может быть, удастся найти чего-нибудь поесть?» — подумал он про себя, вздохнув.

Обойдя чиби со всех сторон, он вдруг увидел свет, еле пробивавшийся через тонкую щель в окне. Он почувствовал давно забытый запах человеческого жилья. Повеяло чем-то родным, близким. «Тетушка!..» — осторожно постучался он в дверь. Дверь чуть приоткрылась, и Ли Ен Хва увидел перепуганное насмерть старушечье лицо. Он сразу все понял: женщина приняла его за лисынмановского солдата!.. Войдя, он закрыл за собой дверь и остановился, оглядывая комнату. На него смотрели три пары глаз; в одних, совсем еще юных, он прочитал столько ненависти и презрения к себе, что невольно отшатнулся. Но уже в следующую минуту женщины словно пришли в себя и бросились к нему со слезами на глазах. Девушка, только что смотревшая на него с такой злобой, вдруг побледнела и лишилась чувств. Ли Ен Хва растерялся. Второпях он чуть не ушиб ее автоматом, когда брал на руки. Бедные люди, они жили в постоянном страхе, им даже не верилось, что могут прийти свои!..

— Успокойтесь, все будет хорошо, — с нежностью заговорил Ли Ен Хва, опуская девушку на кан.

В это время вошел Ен Кым Тхя, и Ли Ен Хва вытянулся перед ним, ожидая приказаний. Взводный молча усадил его на место.

— Что-нибудь узнал? — тихо спросил он, усаживаясь рядом. Приятно было вдохнуть всей грудью родные запахи и ощутить тепло маленькой чиби. Он повернулся к девушке и вдруг уловил в выражении ее лица что-то общее с выражением лица Пак Кым Ок. Она действительно была похожа на его жену. Жалость к этой девушке и воспоминание о жене слились в нем [86] в одно большое чувство. Он хотел сказать что-нибудь этим людям, но волнение не давало говорить. Да и что скажешь? Работать надо, врага бить — какое другое утешение можешь принести ты людям!

От хозяйки чиби они узнали причину непонятных взрывов на той стороне горы: американцы строят новое шоссе, работы ведутся по ночам, в строгой тайне.

— Много дней уже строят, — добавила девушка. — Я каждое утро хожу туда, будто за водой. А сама все присматриваюсь, запоминаю...

Ен Кым Тхя затянул потуже ремень и вышел. Вместе с ним поднялся и Ли Ен Хва. Он уже забыл о том, что шел сюда с надеждой раздобыть что-нибудь поесть, и думал только об этой девушке. Прощаясь, он еще раз обернулся в ее сторону. Их взгляды встретились. Переборов себя, он с силой рванул дверь и быстрым шагом направился к товарищам.

Удивительной была эта ночь... Ким Вон Тхэк, оставленный в дозоре, не мог оторвать взгляда от темного, затянутого тучами неба. На горизонте время от времени вспыхивали, словно зарницы, отблески затухающего пожара. Другое зарево полыхало багровым светом немного ближе, где была посадочная площадка. Прожектор то и дело перечеркивал небо жирными молочно-белыми линиями. С равными промежутками времени в ночной тишине раздавались глухие взрывы, где-то судорожно ревел мотор, гудели автомобильные сирены. Удивительная ночь, тревожная, сумбурная.

13

К перелеску на седловине горы Ен Кым Тхя, Ли Ен Хва и Ким Вон Тхэк вышли уже перед рассветом. Дорога была усеяна камнями, впереди возвышалась отвесная скала в несколько десятков чжанов высотой. Пологий южный склон горы густо порос высокими каштанами, своими вершинами уходившими в самое небо. Тучи стлались низко над лесом. В овраге висел редкий белесый туман, находившийся все время в движении. Вот, оказывается, та тайна, о которой поведала им ночью хозяйка маленькой чиби. В овраге что-то строили. Работы шли полным ходом. Овраг напоминал собой строительную площадку, на которой копошились тысячи [87] людей. Мощный бульдозер валил деревья, к ним тут же подбегали рабочие, чтобы оттащить их в сторону, и бульдозер шел дальше, ворочая впереди себя большие кучи земли и камней. Вдруг раздался предостерегающий сигнал, маленькие человечки бросились бежать, очистив на земле довольно широкое пространство. Через минуту там взметнулось несколько столбов земли, мелькнула лиловая вспышка. Грохнул взрыв... второй... третий... Когда дым рассеялся, на площадке кто-то взмахнул зеленым флажком, и люди вернулись на свои места. Снова заработал бульдозер, надсадно ревя мотором, залязгал гусеницами и пошел, оставляя после себя глубокий след.

Как предполагал Ен Кым Тхя, так и получилось. Девушка, конечно, ошиблась, решив, что американцы прокладывают в долине новое шоссе. Нужно было разобраться как следует в характере производимых работ. А о том, чтобы идти в долину до наступления темноты, не могло быть и речи.

— Ложитесь-ка спать, — сказал своим Ен Кым Тхя. — Ночью для нас работа будет.

Долго уговаривать не пришлось: оба уснули сразу, как только закрыли глаза. Ким Вон Тхэк спал, не выпуская автомата из рук, подложив под голову камень; рядом с ним, зажав автомат между коленями, по-детски скорчился Ли Ен Хва. Что им сейчас снилось? Кто знает! Скорее всего не это вражеское логово, где их каждую секунду подстерегала смертельная опасность: выражение лиц у обоих было спокойное, безмятежное. Ким Вон Тхэк сладко похрапывал. Глядя на товарищей, Ен Кым Тхя вздохнул и стал смотреть, как с ветвей падают редкие капли дождя. В траве послышался шелест. Ветра не было, и это удивило его. На всякий случай он положил автомат рядом с собой. Шелест возобновился, теперь он был слышен более отчетливо. Ен Кым Тхя весь подался вперед. Прямо на него, подняв голову, медленно ползла большая темно-зеленая змея. Увидев его, она замерла. Ен Кым Тхя сидел не шелохнувшись и смотрел только на змею. Так продолжалось довольно долго. Но вот змея, не выдержав его неподвижного взгляда или по какой-то другой причине, убрала тонкое жало и, мерно извиваясь, уползла в другую сторону. На ветке захлопала крыльями какая-то пичужка; [88] испугавшись змеи, она перелетела на другое дерево. Ен Ким Тхя радостно рассмеялся. В конце концов все складывалось не так уж плохо. Следя за полетом птицы, он вдруг увидел на другом конце поляны грушевое дерево. Дикая горная груша заметно выделялась своим убранством среди других деревьев. Осень позолотила ее листья, и издали казалось, что она вся так и унизана янтарными плодами. Перекинув автомат через плечо, Ен Кым Тхя направился прямо к ней. Но плодов на дереве оказалось не так уж много, больше валялось на земле. Он стал собирать их в кепи, искренне сожалея, что ничего не имеет под руками более вместительного. Одну грушу он съел, она показалась ему терпкой на вкус, какой-то вяжущей, и все же он был бесконечно рад ей, как самому дорогому подарку. Он решил не есть больше, оставив все для Ли Ен Хва и Ким Вон Тхэка. Положив груши рядом с ними, он задумался. «Они ни за что не будут есть их без меня, как же быть?» Он поднялся, чтобы принести еще, но в это время снова зачастил дождь. Когда Ен Кым Тхя занялся сооружением навеса из ветвей, чтобы товарищи могли спокойно отдыхать, на шоссе показался маленький «джип». «Джип» быстро приближался. Возле бульдозера он остановился, на дорогу выпрыгнул какой-то офицер, который стал показывать что-то столпившимся вокруг него людям, размахивая руками. Потом он быстро обошел место, где работал бульдозер, сел в машину и уехал. После его отъезда работы продолжались ускоренным темпом. По подсчетам Ен Кым Тхя, на них было занято не менее одного инженерного полка. Он отметил еще одно обстоятельство: девушка говорила, что работают только по ночам! Значит, американцы решили форсировать строительство. На исходе дня Ен Кым Тхя разбудил своих помощников. Быстро съели плоды, напились дождевой воды и затаив дыхание стали наблюдать, что происходит в овраге. Пока они отдыхали, там многое изменилось. На смену бульдозеру пришли тягачи, вся долина сотрясалась от их могучего грохота. Тягачи тащили орудия и на участке выложенного утром шоссе разворачивались, чтобы уступить место другим. Орудия откатывали назад, выравнивая в одну линию, нацеленную на северо-запад, в сторону фронта. С прицепов разгружали ящики со снарядами и относили их на заранее приготовленные места [89] в некотором отдалении от орудий. Там их уже ждали другие. Установленные ящики покрывали широким брезентом, маскировали ветками, а освободившиеся люди приступали к оборудованию огневых позиций. Сзади подъезжали все новые и новые тягачи с орудиями и боеприпасами. Прибыла машина с подъемным краном.

По внешнему виду орудий в них нетрудно было узнать 203– и 204-миллиметровые пушки-гаубицы.

— Основной капитал американцы мобилизовали, тяжелые притащили, сволочи! — выругался Ен Кым Тхя. Развернув карту, он сделал на ней какие-то пометки. — Видите? К самому фронту подтаскивают. Не иначе как наши тылы обстреливать будут...

Сумерки сгустились. Мгла окутала долину, расползлась по лесу. Пора было трогаться.

— Назад пойдем, — сказал Ен Кым Тхя поднимаясь. — Все готовы?

— А с этими как будем? — кивнул в сторону неприятельских огневых позиций Ким Вон Тхэк. Он посмотрел на Ли Ен Хва, ожидая его поддержки. Тот тоже не сводил глаз с командира взвода.

— Попробуем, а? — повторил свой вопрос Ким Вон Тхэк.

— Попробовать можно, — усмехнулся Ен Кым Тхя. — Но для этого нужно по меньшей мере еще человек триста, а нас всего трое. Пошли!

— Жаль! — вздохнул Ли Ен Хва, искренне сокрушаясь. Он все не мог успокоиться и шел нехотя, все время оглядываясь назад.

— Чего жалеешь? — не выдержал его вздохов Ен Кым Тхя. — Для нас сегодня работы еще хватит!..

Широкая просека, которой на карте не было, вывела их вскоре в долину Мундынкок, по которой тянулось шоссе. Идти по шоссе они не решились, но и двигаться по гребню горы было рискованно. После долгих колебаний все же стали спускаться в овраг.

Шагах в тридцати от шоссе заметили какое-то странное сооружение неуклюжей формы. Чтобы лучше рассмотреть его, Ен Кым Тхя опустился на корточки. За густой сеткой дождя на фоне темного неба он увидел силуэт танка с белой пятиконечной звездой на лобовой броне. Впереди было еще несколько танков; все они стояли в одну линию; повернутые к фронту. На башне [90] переднего танка Ен Кым Тхя заметил флажок с восьмигранной эмблемой лисынмановской армии. Внимательно осмотрев танки, он дал знак рукой, и все трое неслышно отползли в придорожные кусты. Посоветовавшись, решили забросать танки ручными гранатами. Быстро распределили между собой, кому какой танк брать, и поползли. Дождь дробно стучал по стальной броне. Ен Кым Тхя уже поднял руку, чтобы подать сигнал, но тут же быстро опустил ее. Новый сигнал означал: «Отходи!» Недоумевая, что могло случиться, Ли Ен Хва и Ким Вон Тхэк поспешно вернулись назад.

— Чего глаза вытаращили? — спросил Ен Кым Тхя, когда все собрались. — Дальше пятнадцати метров ведь не добросим. Ближе ползти надо, но у них сила какая! Не ускользнем. Подбить, может, и подобьем, но сами в живых вряд ли останемся.

Некоторое время молчали. Отказаться от возможности вывести вражеские танки из строя никому не хоте лось, и Ен Кым Тхя снова пополз вперед. Первый осмотр ничего утешительного не дал, и он вернулся к своим расстроенный. Отдохнув немного, он пополз с другой стороны. Результат был тот же. Так ползал он три раза, пока не убедился окончательно, что лобовая атака ни к чему не приведет. Проще, конечно, было бы воткнуть гранату в гусеницы танка и ждать, когда он тронется с места. Но смогут ли они ждать здесь до утра? Закопать взрывчатку на дороге в такой дождь тоже было рискованно. Наконец план созрел, и Ен Кым Тхя дал своим знак подбираться ближе.

— Вот что, ребята. Начнем с четвертого. Кому-то придется подкрасться к нему и подложить под гусеницу мину, заранее вынув предохранитель. То же нужно сделать и с третьим. А как заставить их тронуться с места — это беру я на себя. Договорились? Сбор на высоте пятьдесят два и один. — Дав понять, что действовать нужно незамедлительно, Ен Кым Тхя остался караулить. Когда через минуту Ли Ен Хва и Ким Вон Тхэк вернулись, он пожал им руки и велел скорее отходить. — Ну, жмите. Будете ждать меня!

— Ты это что? — удивился Ли Ен Хва.

— Обо мне не думай, я уже все рассчитал, — загадочно улыбнулся Ен Кым Тхя.

Проводив товарищей, он приготовил гранату и [91] быстрым шагом направился к первому танку, на котором заметил лисынмановский флажок. Забравшись на танк, он осторожно постучал несколько раз автоматом по орудийной башне. Крышка смотрового люка открылась: в нос ударило острым запахом бензина. Затем из танка высунулась чья-то голова с заспанным лицом. Ен Кым Тхя опустился на одно колено, впился взглядом в танкиста и холодно приказал:

— А ну, вперед! Танкист лениво зевнул.

— Ты чего, смеешься?

— Мне с тобой шутить некогда, — сквозь зубы процедил Ен Кым Тхя.

— Чего ради я поеду?

— Раз я сказал — поезжай, повторять не буду! — Ен Кым Тхя положил гранату рядом с открытым люком.

— Ты кто такой?

— Я — Народная армия, — для подтверждения Ен Кым Тхя постучал два раза гранатой по броне. — А ну?!

Что оставалось делать танкисту, если он понял, какая беда ему угрожает!

А Ен Кым Тхя пришла вдруг в голову мысль взять танк в плен. Но когда танк тронулся с места, он понял, что уже поздно. Как только первый танк залязгал гусеницами, из второго танка высунулся водитель и стал громко звать первого. Не дождавшись его, он тоже завел мотор. Ожили и остальные танки. И почти одновременно раздались два сильных взрыва — третий и четвертый танки подорвались на минах. Огонь быстро разгорался. Не дожидаясь, когда водитель первого танка опомнится, Ен Кым Тхя кинул гранату в открытый люк, соскочил с танка и, не оглядываясь, бросился в кусты. В следующую минуту он уже бежал по оврагу. Местность здесь была сильно пересеченная, и укрыться оказалось не так уж трудно. Убедившись, что граната сделала свое дело, он направился к высоте 52,1, по дороге вспоминая свой недавний разговор с танкистом. «Что ж поделать! — сказал он, мысленно продолжая разговор. — И вам пора почувствовать на себе, что такое война!..» Сзади загремели выстрелы. Он остановился, стараясь по вспышкам выстрелов определить, в какую сторону направилась погоня. На лице его мелькнула довольная усмешка. В этот момент чья-то сильная рука схватила [92] его за шиворот. Только он хотел вырваться, как ему уже зажали рот:

— Тсс!.. Это я, взводный!..

У Ен Кым Тхя словно камень с души сняли. Но не успел он привести себя в порядок, как Ким Вон Тхэк потащил его за собой.

— Есть еще гранаты?

— Есть две, — удивленно взглянул на него Ен Кым Тхя. — А что?

— Очень хорошо! Интересное дельце намечается...

— Где Ли Ен Хва?

— На разведку пошел. Да ты не волнуйся, взводный. Мы как пришли сюда и увидели, что у тебя делается, решили не терять времени даром. Видишь палатки? Договорились встретиться здесь.

Под горой Ен Кым Тхя увидел три большие палатки, освещенные изнутри. Ветер доносил оттуда пьяные крики, пение, взрывы хохота, можно было подумать, что там — походная лавка либо кабак. В это время по извилистой тропинке, пригибаясь к самой земле, поднялся Ли Ен Хва. Весь его вид выражал нетерпение.

— Удалось обойти часовых? — спросил Ен Кым Тхя. Ли Ен Хва рассмеялся.

— Я даже подсчитал, сколько народу в этих палатках: их там человек сто!

Ен Кым Тхя думал недолго.

— Будем работать!

Решили, что каждый возьмет на себя по одной палатке: для этого достаточно и противотанковой мины, все зависит от того, насколько неожиданным будет удар. Впереди шел Ли Ен Хва, уже знающий дорогу, за ним Ен Кым Тхя, замыкающим Ким Вон Тхэк. Бесшумно спустившись по склону к подножию горы, они построились, держа равнение в затылок, и широким строевым шагом направились прямо к палаткам. Американский часовой, стоявший на посту у развилки дороги, посветил им электрическим фонариком, решив, по-видимому, что у корейцев происходит смена караула, и сунул фонарик обратно в карман. С минуту он смотрел в их сторону безучастным взглядом, потом полез в свою палатку. Его появление там было встречено шумными возгласами одобрения; кто-то заговорил заплетающимся языком, но этот голос тут же потонул в пьяном смехе. [93]

Дальше медлить было нельзя. Ен Кым Тхя взмахнул рукой, и в палатки с трех сторон полетели гранаты. Дым. Огонь. Еще три громовых взрыва. Отчаянные вопли. Палатки одна за другой стали лопаться, как пузыри...

Укрывшись в густой траве под горой, они ждали, когда уляжется вызванная взрывом паника. Примерно через час на шоссе показался маленький «джип». Задержав его, они пристукнули водителя, а американского капитана, который собрался бежать, схватили, не дав ему опомниться. Пленного взял на себя Ким Вон Тхэк. Теперь задача по разведке была выполнена и можно было уходить. При прорыве через линию фронта произошла короткая стычка. Противник пытался было перейти в преследование, но Ен Кым Тхя, прикрывавший отступление, прижал вражеских солдат к земле огнем из автомата. Когда американцы открыли сильный ответный огонь, разведчики уже спустились с горы к ручью и были в относительной безопасности. Сполоснув в прозрачной воде ручья кусок бинта, Ен Кым Тхя стал неторопливо обматывать им только что раненную руку.

14

Командующий армейским корпусом Пак Хен Ен задумчиво расхаживал по комнате из угла в угол. Это был человек среднего роста, коренастый, с высоким, чистым лбом и немного грустными глазами, над которыми нависли густые брови, придававшие его лицу выражение строгости и суровости. Правая его рука была засунута между второй и третьей пуговицами кителя, левая заложена за спину. Узкие бриджи, обтягивавшие колени, и высокие кожаные сапоги делали его фигуру стройной, подтянутой.

В комнате было тихо. Шум дождя, лившего уже вторые сутки, почти не проникал сюда. И только когда открывалась дверь, комната сразу наполнялась резкими телефонными звонками, которые не прекращались в оперативном отделе ни на минуту, торопливым стрекотом пишущей машинки, гудением зуммера, характерным стуком аппарата Бодо, передающего телеграммы. Трудно привыкнуть к этим монотонным электрическим [94] звукам, особенно когда нервы напряжены до предела и нужно сосредоточиться, собраться с мыслями.

Штаб армейского корпуса находился всего лишь в пятнадцати километрах от линии фронта. Дальнобойные орудия противника нередко вели огонь «по площади», обстреливая части корпуса, эшелонированные глубоко в тыл. В ночной тишине иногда можно было слышать довольно отчетливо стрельбу тяжелых пулеметов на переднем крае. Как только наступала ночь, противник направлял на позиции корпуса лучи мощных прожекторов, заливая светом господствующую высоту и все подходы к ней. Днем над позициями непрерывно кружили вражеские корректировщики, поэтому подход к линии фронта автомашинам был запрещен — они были вынуждены или укрываться в лесу или останавливаться у подножья отвесной скалы, где бойцы из подразделений обслуживания немедленно приступали к их маскировке. Люди оставляли машины метрах в ста от переправы и переходили реку вброд значительно выше указателей, чтобы не привлекать внимания вражеских самолетов. Дорога в горах находилась под постоянной угрозой обстрела дальнобойными орудиями. От бесконечных взрывов во всем поселке давно уже не осталось ни одного целого окна, полопались и бумажные оклейки, заменявшие стекла.

Расстояние от переднего края обороны до КП корпуса с каждым днем сокращалось.

— Может быть, следует отвести командный пункт немного назад? — пытались убеждать некоторые командующего корпусом, когда вражеские снаряды пролетали над КП.

На это Пак Хен Ен отвечал всякий раз, насупившись:

— А мне бы очень хотелось, чтобы передний край проходил как раз здесь. Тогда бы нам с политкомом не пришлось тратить силы и время на лишнее хождение. — И, неожиданно улыбнувшись, подмигивал политкому. — Что, комиссар, поклонимся пуле? Они думают, что я уже разучился бить из пулемета!..

Пак Хен Ен знал, что тот его поддержит. Политический комиссар Ким Чан До любил шутку. Даже в самых трудных обстоятельствах он не терял бодрости духа и мог говорить о каких-то несущественных пустяках, [95] заражая окружающих своей веселостью. Казалось, ему просто было неведомо чувство печали.

— Конечно! — не задумываясь, отвечал он комкору. — Теперь ведь лучшего и не придумаешь. Возьми меня вторым номером. Уверен, будет куда веселее, чем в штабе корпуса сидеть!..

Дождь не стихал, заливая потоками воды деревушку, в которой разместился штаб корпуса. Из окна было видно, как клонились к земле ветви деревьев под тяжестью дождевых капель. Горный ручей за деревней бушевал, грозя выйти из берегов. Но ни дождь, ни бурный поток не могли остановить обычной трудовой деятельности людей. Дверь то и дело открывалась, пропуская саперов, разведчиков, связных, артиллерийских и пехотных командиров, штабистов. Не задерживаясь, они шли дальше по своим делам по колено в грязи, завернувшись в дождевые накидки. Проезжали легковые машины, мотоциклы, грузовики... На крыльце остановился молоденький офицер лет двадцати, отряхнулся от дождя и широким шагом вошел в комнату оперативного отдела. Через минуту оттуда послышался его тревожный голос:

— Мост снесен. Машины с грузом застряли на берегу...

— Людей уже послали. Починят.

— Лесоматериал весь...

Некоторое время командир корпуса стоял у окна, погруженный в свои думы, потом подошел к северной стене и раздвинул штору, которая закрывала большую склеенную из нескольких листов карту. Широкая изломанная линия, пересекавшая дороги, горные кряжи, реки, деревни и города от морского побережья на востоке до морского побережья на западе, была вся утыкана красными и белыми флажками с условными обозначениями своих войск и войск противника. Лицо командира корпуса было хмурым. Он зябко поежился, словно в комнату вдруг ворвалась струя холодного воздуха. На карте он видел не просто реки, высоты, населенные пункты, дороги, мосты, то есть все то, на что прежде всего обращают внимание военные специалисты. Он видел, — нет, он осязал, так будет правильнее сказать! — все очарование этих пленительных рек, неповторимую красоту уходящих в небо пиков Алмазных гор, томительную прохладу лесов, тянущихся по [96] горным увалам и теснинам. Он видел приволье полевых дорог, по которым можно идти и идти, пока не остановишься, пораженный утренней свежестью яблоневых или вишневых садов. А соломенный шалаш на склоне горы в тени серебристых тополей! А бескрайние, напоенные зноем грушевые рощи! Богатым, необозримым ковром, вытканным искусными руками, вставала перед его глазами земля с ее полями, звонкими, веселыми ручьями и полноводными реками, с таящимися в недрах гор сокровищами, с дорогами, связывающими между собой города и деревни. Здесь, на этой земле, он родился. Здесь растили его мать и отец, здесь он сказал первое слово любви девушке, которую избрало его сердце... Это была его родина. Он рос и мужал, связанный с ней всеми своими мыслями и желаниями. Он чувствовал ее дыхание, чувствовал, как истекает она кровью, разрубленная пополам этой изломанной линией фронта.

— Моя родина!..

Острая боль пронзила его сердце. Родная земля! Вот она перед ним вся, окруженная с трех сторон водой. Широким трамплином поднимается она из Тихого океана, обращенная лицом к бескрайнему материку. Когда-то по этому трамплину шагали японцы. Тогда он был еще совсем молодым бойцом, пулеметчиком, сражавшимся в партизанском отряде в горах Чанбайшаня. В пургу, в метель он добирался со своим отрядом по горным кряжам до корейской границы и смотрел на родную землю, не имея никаких сил повернуть назад. Однажды им пришлось вступить в бой с крупным карательным отрядом японцев. Уничтожив более трехсот человек, они поспешно подались в лес. Дорога к границе была отрезана. Весь облепленный снегом, раненный, он дополз до хижины на опушке леса и попросился, чтобы его впустили погреться. Старуха хозяйка, ни слова не говоря, развела в очаге огонь, поставила варить картофель. Когда она подошла к нему взять для просушки одежду, он вдруг вздрогнул. Женщина напомнила ему мать... Схватив винтовку, он бросился догонять своих, повторяя про себя сквозь слезы слова клятвы, которую дал себе: «Сколько бы мне ни пришлось воевать, но пока по земле родины ходит хоть один вражеский солдат, я не оставлю фронт!..»

В тайге завывал ветер, кружил снег. Лето сменяло [97] зиму, зима лето. А войне все не было видно конца. Стужа сковывала все живое, одежда покрывалась ледяной коркой, но в душе у него всегда горел нестерпимый огонь. Вперед. Вперед. Только вперед!..

Сейчас по дороге японцев шагают американцы, они идут по тому же трамплину. Линия фронта упорно тянется к северу, цепляется за каждую высоту, за каждую извилину дороги. Здесь, на этой линии, решается его судьба, судьба его армии, народа, родины.

— В какой многострадальной стране мы родились с тобой, комиссар!..

Да, только когда они оставались одни, Пак Хен Ен раскрывал политкому свое сердце. И политком понимал его состояние. Когда человек оказывается перед лицом серьезных испытаний, он не может не думать о своем долге. Молчаливость была присуща Пак Хен Ену, жизнь сделала его таким, и политкому это было известно более чем кому-либо другому.

— Это верно, что в многострадальной, — говорил он мягким голосом, стараясь в меру своих сил подбодрить товарища. — Но ведь горе только закалило нас, мы стали еще крепче. Вон как американцы стараются! Со всего света собрали силы реакции, долларами швыряются. Да, наша земля оказалась им не по зубам, — так просто ее не разгрызешь!.. Нет, что там ни говори, а мы не отрезанный от всего мира островок. За нами земля, большая земля, на которую можно опереться.

Командир корпуса снова принимался расхаживать из угла в угол.

— Война, трудности... Всё как-то сразу свалилось на нашу голову. Я понимаю тебя, но ведь, кроме нашего долга перед родиной, у нас еще есть долг перед человечеством, мы сами взяли его на себя...

— Что на это скажешь?! — соглашался с ним политком. — Будем стоять!..

Обстановка, в которой оказался корпус, Пак Хен Ену была более чем ясна. Он знал, сколько на какой высоте осталось бойцов, какова огневая сила каждой позиции, на что способны его люди. Но сколько еще времени могут они сражаться? Какие потери в состоянии нанести противнику? Много ли еще боев сумеют [98] выдержать?.. Он уже счет потерял ночам, проведенным у этой карты за обдумыванием новых ударов, когда та или иная высота на его позициях изменяла свой цвет и синие стрелы впивались в линию фронта, обороняемую корпусом. Где же взять силы?

Все лето корпус вел изнурительные бои. Меньше чем за три месяца — с июля по середину сентября — противник ввел в бой на Восточном фронте восемь свежих дивизий. Корпусу пришлось отбивать наступление на участке от Янгу до Индзе, значительно севернее 38-й параллели. В окопах находились все подразделения корпуса, ни одной роты в резерве не было. Выдерживая ожесточенный артиллерийский и винтовочный огонь, нередко на весьма короткой дистанции, войска наносили противнику большие потери в живой силе. И все же корпус отступал. Очень часто американцы и лисынмановцы бросали в бой на какую-нибудь одну высоту целый батальон и даже полк, атакуя беспрерывно. Американское командование не жалело ни своих солдат, ни боеприпасов. Ежедневно на позиции корпуса сбрасывалось несколько десятков тысяч снарядов. Выдержать такое напряжение было очень трудно. Случалось, в атаку шла рота, поддерживаемая артиллерией, танками, авиацией, а навстречу ей поднималось лишь несколько бойцов. С криками: «Ким Ир Сен — мансе-е!..» — они выскакивали из окопов и бились с врагом не на жизнь, а на смерть — штыками, прикладами, саперными лопатками, а то и просто голыми руками...

Пополнить боевые порядки первой линии окопов было неоткуда, во время боев в них направлялся весь наличный состав подразделений обслуживания.

По массированности огня и горам трупов, которыми был усеян передний край неприятельских позиций, можно было судить о характере сражений. Героические подвиги бойцов Народной армии, безусловно, вдохновляли войска на новые ратные свершения. Но нужно смотреть правде в глаза. Подразделения обескровлены и измотаны до предела. Батальоны, представляющие собой мощную оперативную единицу в несколько сот человек, сократились до взводов, роты — в лучшем случае — до отделений. Убыль в командирских кадрах восполнить было некем. О положении на фронте люди говорили шепотом. Армейский корпус фактически составлял [99] лишь один полк, а ширина линии обороны по фронту оставалась прежней. Где же взять силы?..

Вошел политический комиссар. Он был явно возбужден чем-то.

— Ну, все думаешь? — улыбнулся он Пак Хен Ену. — Говорил с ним! Вот сволочь!

Командир корпуса понял, что политком допрашивал американского капитана, которого утром доставили на КП.

— Думаешь, он что-нибудь знает? — продолжал политком. — По-моему, меньше наших разведчиков. О самом себе ничего путного сказать не может...

Его рассказ был прерван появлением начальника штаба корпуса Ким Чен Хи. В дверях он остановился, держа в одной руке папку с документами, другой оправляя шинель. Чувствуя себя неловко оттого, что помешал беседе, он вытянулся и тихо спросил:

— Разрешите доложить, товарищ комкор?

По выражению его лица было видно, что ему не очень хотелось докладывать новые данные: ничего утешительного в них не было. Все еще вытянувшись, он стоял на том же месте, ожидая распоряжения командира корпуса.

15

— Утром из вражеского тыла вернулась группа наших разведчиков, — начал доклад начальник штаба, подходя к карте. — Они провели там около двух суток, продвинувшись в глубь фронта на тридцать километров. На линии от Санъиндонри до предгорий Пякамсана замечено большое число палаток и автомашин с грузами. В этом районе сосредоточены и танки.

Командир корпуса сделал пометку на карте.

— Противник силами до одного инженерного полка спешно прокладывает новую дорогу. Вот здесь, товарищ комкор. Вчера сюда были доставлены 203– и 204-миллиметровые пушки-гаубицы.

По лицу командира корпуса пробежала холодная усмешка.

— Пожалуйста, продолжайте.

Подробно изложив данные, собранные разведкой и полученные при допросе пленного офицера, начальник [100] штаба стал рассказывать, как была осуществлена заброска через линию фронта диверсионной группы. Не прерывая его, Пак Хен Ен переставлял флажки. Казалось, его внимание было сосредоточено только на них.

— Вчера утром наши наблюдательные посты видели на западном берегу пять «джипов». Выехав в долину, они остановились; на дорогу вылезло несколько человек, по всей видимости старших офицеров, которые стали рассматривать в бинокль наши позиции. После первого же минометного залпа они уехали. Но через некоторое время в поведении противника обнаружилось нечто новое. Во-первых, усилилась деятельность вражеской авиации; во-вторых, огонь по нашим боевым порядкам ведется пристрелочный, идет корректировка целей; в-третьих, заметно активизировалась деятельность мелких групп, они подходят теперь почти вплотную к нашему переднему краю и ведут разведку местности, стараясь выявить наши огневые точки. Со сто первого наблюдательного пункта докладывают, что, начиная с позавчерашнего утра мелкие группы непрерывно перебегают шоссе и движутся в направлении восточной долины...

Командир корпуса молчал. Ничего неожиданного в этом для него не было.

Данные разведки и наблюдения подтверждали его мысль о том, что подготовка противника к наступлению в основном закончилась. Все шло как по расписанию: людские и материальные резервы прибыли в назначенные им пункты, начинается артиллерийская подготовка, усиливается наблюдение за местностью, авиация сосредоточивает свои усилия на бомбежке коммуникаций в районе предстоящего удара. До развертывания наступления теперь остается недолго, оно может начаться в течение ближайших трех дней.

— Да, погонял же ты людей, товарищ начальник штаба! — заметил политком. — Все тебе известно. Но хоть бы что-нибудь ободряющее рассказал! Неужели ничего нет?

Начальник штаба замялся.

— Выходит, Ван Флит опять хорошо подготовился! — не без иронии сказал политком, делая ударение на слове «опять». «Неужели ты не хочешь видеть, что все это было уже не один раз и для нас не ново?» — словно [101] говорил его взгляд. — А строго говоря, наступление противника на стратегически важные пункты, конечно, может оказаться более сильным, нежели фронтальное, которое мы уже выдержали. Он может использовать теперь на одном направлении значительно больше и танков, и артиллерии, и авиации. Наконец, у него прибавилось войск, набранных со всего света. Так что новая тактика дает ему какие-то шансы. И все же это «наступление на стратегически важные пункты», а не фронтальное. Тут уж Риджуэй бессилен...

— Дожди могут задержать их, — начал начальник штаба, но командир корпуса, внимательно слушавший весь разговор, резко оборвал его:

— Дожди препятствуют и нам! Пока суть да дело, все мосты, ведущие к линии фронта, нужно навести во что бы то ни стало. Необходимо обеспечить бесперебойную доставку грузов. Коммуникации в современной войне — главное.

— Нет, ты только посмотри, какой у него метод мышления! — поднялся политком. — Действует по принципу: ешь, что небо дает! Нехорошо это.

Лицо начальника штаба покрылось красными пятнами.

— Я вовсе не думаю так. Все инженерные части получили распоряжение быть на берегу. В главных пунктах будут подготовлены переправочные средства.

Командир корпуса вышел в коридор и отрывистым голосом спросил:

— Связь налажена?

— Нет еще, — послышался из аппаратной робкий ответ.

Командир корпуса устало подернул плечами. Он смотрел на дождь, который лил не переставая. Пролет раскрытой двери на улицу был затянут плотным занавесом из мелких бисерных капелек, рассыпанных чьей-то щедрой рукой.

— Куда же запропастилась эта дивизия?

— Думаю, уже в пути, — сказал политком, который стоял рядом и тоже смотрел на дорогу.

«Думаю», «очень может быть», «я уверен» — если он начинал свою речь этими словами, то можно было не сомневаться, что за ними последует вывод абсолютно оптимистический. «Возможно, мы окажемся в [102] чрёзвычайно трудных условиях, — говорил он. — Очень может быть, что мы попадем в безвыходное положение. Но теряться не надо, мы обязательно что-нибудь придумаем».

Сейчас они снова находились перед лицом нового наступления противника. Больше того, они стояли на направлении главного удара. Подготовка к наступлению закончена. Оно может начаться со дня на день. Нервы у всех напряжены до предела, каждый отдает себе отчет в том, что может произойти. И вдруг поступает сообщение, что к фронту движется дивизия китайских народных добровольцев, которой приказано прибыть в район обороны корпуса. Люди готовы были плясать от радости. Но дивизия была задержана паводком, дальнейшее ее движение приостановилось и — в довершение всех бед — прервалась связь.

Молча смотрели они на дорогу, которая тянулась по подножию горы на север, и думали об одном и том же. Раскисшая от дождя, она словно вымерла, ни одной живой души не было видно на ней.

— Самое неприятное именно это, — сокрушенно вздохнул командир корпуса. Он закинул назад свисавшую прядь волос, и политком увидел, как близко сошлись у него брови. Здесь, в этих горах, проявились его способности командира и несомненный организаторский талант. В упорных боях войска корпуса перемололи восемь дивизий противника. Каждая высота — немой свидетель того, что здесь происходило. Он, командир корпуса, воплотил в себе величайшее упорство воли и небывалое мужество своих бойцов в борьбе с врагом. Что же сейчас беспокоит его? Дождь? Отсутствие связи с людьми, задержанными им где-то на этой дороге?..

Скрипнула дверь. Девушка в военной форме внесла обед.

— Опять все то же? — поморщился политком, лукаво посмотрев на нее. — Эх, Ким Ен, Ким Ен...

Девушка смутилась, и это не ускользнуло от внимания политкома. Она была очень хороша собой — молодая, лет восемнадцати, с большими лучистыми глазами и гладко зачесанными назад каштановыми волосами. Тонкие, почти незаметные дугообразные брови были похожи на очертания далеких гор за пеленой тумана. На ней был форменный берет, приколотый булавкой, гимнастерка с погонами медицинской сестры, короткая [103] юбка и высокие сапоги. Пристальный взгляд политкома заставил ее еще больше смутиться.

— Достать ничего не возможно, — чуть слышно проговорила она, опустив голову и глядя на свои руки.

— Что, надоело уже, Ким Ен? — улыбнулся политком, желая как-нибудь развеселить ее. — Поверь мне; печаль не к лицу такой хорошенькой девушке.

— Дождь надоел до смерти, — все еще хмурясь, ответила она. — Никакого просвета не видно. Всё льет, льет...

— А ты прикажи ему не лить!

— Когда, в самом деле, кончится все это? Политком уже энергично работал палочками для еды.

— Сезон дождей подходит к концу. Потерпим ещё несколько дней, и снова будет сухо.

— Я не о дождях... Почему так тянут американцы? Сколько уже времени идут переговоры!

— Это еще мало! — рассмеялся политком. — Но ты не горюй. У Ван Флита больше оснований грустить, чем у нас. Ведь он давно уже обещал своим хозяевам, что и три дня все закончит и займется, наконец, добычей вольфрамовой руды. А они торопят. Без нашего вольфрама, понимаешь, у них все замерло. Промышленность, вся жизнь, деятельность конгресса... хоть кричи караул! Но вольфрам что! Зарятся они на источники атомного сырья, вот в чем весь вопрос. Да они и не скрывают этого. Чего же добились они? Захватили Северную Корею? Черта с два! Войска послали, и сами же попали впросак. А ведь это только начало, самые горькие дни для них впереди. Нам, конечно, трудно, но эти трудности мы видим и не бежим от них, а господину Ван Флиту еще ничего не известно!.. — политком остановился, ожидая командира корпуса, чтобы вместе приступить к обеду. Но тот почему-то раздумывал. — Садись, аппетит приходит во время еды, говорят. А хандрить — это ни к чему.

— Я не голоден, — рассеянно сказал Пак Хен Ен.

- Так тебе и поверю! Лично я готов есть в любое время... Между прочим, все это я говорил от твоего имени, учти.

Командир корпуса нехотя взглянул на стол.

— Тебе что — и квашеная капуста не нравится? [104]

— Квашеную можно. Так и быть, давай одну порцию, — согласился наконец Пак Хен Ен.

Политком сделал незаметный знак Ким Ен.

— Товарищ Ким Ен, вы слышали? Приготовьте нам квашеной капусты, только не пересолите, пожалуйста. И соусу в меру!

Через минуту Ким Ен вернулась с миской квашеной капусты. В комнате распространился острый пряный запах. Политком не скрывал своей радости: ведь капуста была приготовлена Ким Ен — милой, уступчивой девушкой, которая все делала так же красиво, как красива была сама. Ел он с завидным аппетитом.

— Когда Ван Флит пригнал своих на фронт, он был уверен в успехе, — подмигнул он командиру корпуса. — Еще бы, несколько десятков тысяч отборных войск получить! Китайская граница ему уже наяву мерещилась. Интересно, какие ему теперь снятся сны?.. Да, не думал он, что мы с тобой будем сидеть здесь и преспокойно есть квашеную капусту. Заметь, лучшую корейскую квашеную капусту!.. Рано, рано, господин Ван Флит, считать нас беззащитными пешками!..

На этот раз командир корпуса не выдержал.

— Ну, комиссар, перед тобой никто не устоит, — развел он руками. — Сдаюсь!

— Погоди сдаваться, товарищ комкор, — совершенно серьезным тоном сказал политком. — Мне не нравится, когда при малейшей заминке кое-кто теряет аппетит.

ба весело рассмеялись.

Ким Ен молча стояла рядом, ожидая, когда можно будет убрать тарелки.

— Вот что, Ким Ен, — повернулся к ней политком. — Когда придут наши гости, приготовь им самое, самое вкусное. Хорошо? Я абсолютно уверен, что они сейчас в пути. И волнуются больше нас, можешь не сомневаться. Но трудности их не остановят. Знаешь, какие они, китайцы!..

К вечеру дождь перестал. Перед самыми сумерками была восстановлена связь. Как и предполагал политком, передовые части дивизии китайских добровольцев уже форсировали реку и теперь находились в пути. От [105] командного пункта корпуса их отделяло не более шестидесяти километров.

Первым узнал об этом начальник штаба корпуса Ким Чен Хи.

— Связь есть! — запыхавшись вбежал он к Пак Хен Ену. Он был так взволнован, что даже забыл отдать честь.

Пак Хен Ен стремительно поднялся ему навстречу. Карта, на которой он делал какие-то пометки, потеряла для него всякий интерес. А Ким Чен Хи уже докладывал — торопливо, волнуясь, как докладывал когда-то очень давно, когда был еще совсем юным партизаном и хотел показать перед старшими, на что он способен. Глаза его горели нетерпением.

— Я еду встречать их. Они примерно в шестидесяти километрах. Дорога хорошая, теперь задержек не должно быть. Разрешите, товарищ комкор?

— Иди, иди и не теряй ни одной минуты. Скажи им — мы так долго их ждали! — Голос у комкора был ясный, звонкий, неожиданно помолодевший. — Все разузнай у них: как самочувствие, здоровье... От моего имени, слышишь?..

Вместе с начальником штаба встречать добровольцев отправились еще три офицера. Все были вооружены автоматами. Маленький вездеходик летел на полной скорости.

16

Пак Хен Ен весь сиял. Он был чисто выбрит, волосы аккуратно зачесаны, грудь увешана орденами и медалями.

— Радость, как говорится, не старит, а молодит. Прошу, товарищи! — Гостеприимным жестом он пригласил всех к столу.

Комната была переполнена до отказа. Гостей принимали командир корпуса, политком, начальник штаба, несколько штабных офицеров, участники ансамбля песни и пляски, медицинские сестры. Заместителю командира дивизии китайских народных добровольцев Ван Цзяню, командиру полка Шан Чжи-ину, комиссару Чжай Цзы-ни, командирам батальонов, начальнику артиллерии и офицерам связи были отведены самые почетные места. [106]

Теснота никого не смущала, наоборот, все были так хорошо настроены и так свободно себя чувствовали, что казалось, будто стены комнаты вдруг раздвинулись и она стала широкой, просторной. Длинный стол был накрыт к ужину. Стены украшали государственные флаги Кореи и Китая, портреты вождей.

Пак Хен Ен поднял бокал с вином, рука его заметно дрожала.

Хозяева и гости встали одновременно. Наступила минута, когда особенно остро чувствуется торжественность тишины. Жаркое дыхание дружбы, собравшей всех за одним столом, словно выжгло на это время из памяти и жестокие бои с врагом, и артиллерийский огонь, и погибших товарищей. Тяжелая, полная горьких раздумий и тревог жизнь, раны, дни и ночи без сна, утомительные переходы — все было забыто. Если бы спросили политкома, как лучше назвать этот неожиданный фронтовой банкет, на котором встретились представители двух дружественных народов, он, не задумываясь, назвал бы его интернациональным. Необычной была сама встреча. Необычной была обстановка, в которой она состоялась. Непостижимым было и то, как быстро сумели хозяева все подготовить. Бутылки с искристым советским шампанским, белой корейской женьшеневой водкой, желтой гаоляновой, красным виноградным вином, золотистой китайской апельсиновой, расставленные среди закусок и блюд с фруктами, и яркие горные цветы придавали встрече поистине символический оттенок.

— Товарищи, — начал, волнуясь, командир корпуса, — я хочу предложить тост за любимого друга корейского народа, за Председателя Мао Цзэ-дуна, который прислал нам на помощь своих самых лучших сыновей и дочерей!

Дружное «Ганьбэй!» { «Ганьбэй!» (кит.) — в буквальном переводе «Осушим бокалы!», заздравный тост} слилось с мелодичным звоном бокалов. Вино расплескалось по рукам, окропило живые цветы.

— Долго же мы вас ждали, — заговорил политком, когда все сели. — Наш командир корпуса и на дожди уже злился, и... [107]

— Как бы ни злился, — улыбнулся Пак Хен Ен, — а все равно знал, что этот день наступит. Вот он и наступил...

Слово попросил заместитель командира дивизии Ван Цзянь.

— Спасибо вам, товарищи, вам, товарищи командир корпуса и политком, и всем вам, друзья. Нам теперь много дней быть с вами, времени наговориться хватит. — Он торопливо наполнил бокалы вином и выпрямился. Пауза длилась несколько секунд. — Когда мы узнали, как героически сопротивляется корейский народ агрессорам, мы преисполнились к нему чувством благодарности. Мы испытывали гордость за вас, наших друзей и товарищей. Вы ведете войну, отстаивая дело всех миролюбивых народов мира, а значит и китайского народа. Я предлагаю тост за здоровье нашего любимого генерала Ким Ир Сена!

Не успели утихнуть аплодисменты, как поднялся Шан Чжи-ин. Политком корпуса, сидевший рядом с ним, мягко положил на его плечо руку.

— Повремени со своим, сейчас очередь хозяев. Снова наполнились бокалы.

— Дорогие товарищи, — обратился политком к гостям. — Вы оставили свою родину, свои семьи, жен и детей и прибыли сюда к нам, в Корею, чтобы сразу же вступить в бой — тяжелый и жестокий. Это заставляет меня вспомнить о многом. Не так давно, когда наша страна была порабощена, а народ находился в бедственном положении, наши два народа совместно оказывали сопротивление японским фашистским захватчикам. Сегодня, когда захватническую войну против нашей родины ведут американские империалисты, вы пришли нам на помощь. Дружба наших народов нерушима. — Он наклонился к Шан Чжи-ину. — Ты ведь это хотел сказать, товарищ командир полка? — и, когда тот утвердительно кивнул в ответ, громко провозгласил:

— Так за нашу дружбу!.. — Вдруг он почувствовал, что слезы застилают ему глаза, и торопливо полез в карман за платком. — Простите мне это, товарищи, я просто очень волнуюсь... Что же я еще хотел сказать? Да. Наш народ никогда не забудет вас. Из поколения в поколение он... Правда, простите, товарищи, не могу говорить. Пусть уж слезы доскажут вам то, что хотел сказать я... [108]

Волнение политкома передалось другим. У многих на глазах выступили слезы.

— Что ж, товарищи, — нарушил минутное молчание командир корпуса. — За нашу радость и победу! Прошу поднять бокалы. Ганьбэй!..

За столом снова воцарилось веселье. После официальных тостов политком предложил выступить всем, кто хочет. Но вдруг спохватился и воскликнул:

— Пусть наши товарищи женщины поднимут тост в честь китайских товарищей!

Его предложение сразу нарушило принятый порядок. Заговорили все одновременно. В радостном смехе потонули отдельные голоса. Бутылки переходили из рук в руки.

— Товарищ политком приказывает нам? — певучим голосом спросила одна из медсестер, когда шум немного успокоился.

— А не много ли? — попробовал отговориться Шан Чжи-ин, однако поддался трогательным упрашиваниям девушек и предложил выпить одновременно:

— За товарищей женщин!

С ним не согласились: если он не осушит уже налитого бокала, девушки будут в обиде!

— Товарищи, да я уже перебрал! — умолял Шан Чжи-ин.

— Ничего, у нас здесь отдохнете.

— Все равно никуда идти не надо.

— Нет, нет, мне нужно пойти посмотреть, как устроились наши.

— Это только предлог.

Шан Чжи-ин попытался вырваться из окружения, но не смог. Пришлось сдаться.

— Закусите, пожалуйста. Наши яблоки — лучшие в мире! — подбежала к нему Ким Ен. Она так настойчиво ухаживала за ним, что он не мог отказать.

— Где же вы нарвали таких цветов? — спросил он, взглянув на нее с благодарностью.

— Да здесь все горы усыпаны ими, — улыбнулась Ким Ен.

— Красивые! — Шан Чжи-ин сказал это совершенно искренне. — Кончится война, обязательно приеду сюда. И вас повидать... [109]

Веселье продолжалось. Кто-то предложил обменяться автографами, по рукам пошли записные книжки, блокноты. Одна девушка передала свою записную книжку Шан Чжи-ину.

— Что же мне написать вам? — смутился он.

— А свое имя. И адрес обязательно! — шутливо, тоном приказа сказала девушка.

На лбу Шан Чжи-ина выступила легкая испарина. Кончив писать, он достал из кармана свою записную книжку.

К ней сразу же потянулось несколько рук. Из книжки на стол выпала фотокарточка его жены: милое, улыбающееся лицо, коротко остриженные волосы. Карточка привлекла всеобщее внимание. Шан Чжи-ин еще больше смутился, хотя ему было приятно, что карточка Ван Шу-цинь всем так понравилась.

Воспользовавшись заминкой, политком корпуса подсел к Чжай Цзы-ни. Они чокнулись.

— Есть у вашего командира полка дети? — спросил он Чжай Цзы-ни.

Лицо Шан Чжи-ина залила краска смущения.

— Есть, — ответил он, повернувшись к нему.

— Жена тоже приехала сюда?

— Куда ей теперь! — вздохнул Шан Чжи-ин, ничего еще не зная о ее приезде.

— А сколько ребенку?

— Полгодика только...

— Поздравляю! — сказал политком. — Выпьем же за их счастье. Хочется верить, что они никогда не узнают бедствий войны и будут жить в мире.

Когда выпили, политком спросил вдруг, наклонившись к нему:

— Ты совершенно трезв?

— Как стеклышко! — рассмеялся Шан Чжи-ин.

— Если что, нажимай на яблоки.

— Я уже ел, спасибо.

— Тогда давай еще по одной. Трудно же вам дался этот переход! Мы все знаем: бомбили вас, потом от дождя натерпелись...

— Ну уж — натерпелись! Ничего особенного!

Обласканный гостеприимством и радостными улыбками, Шан Чжи-ин как-то забыл уже о невзгодах, встреченных ими в пути. О себе же он не думал, ведь он был [110] всего лишь маленькой песчинкой, подхваченной этим великим потоком. Крепкое рукопожатие политкома сказало ему, что тот все понял.

После ужина начались танцы.

Небольшой оркестр играл «Песню весны». Мелодия танца была нежная, проникновенная. Она началась чуть слышно, звеня на одной ноте, словно тонкую, хрупкую струну задел вдруг порыв ветра. Какое-то мгновение казалось, что звук повис в воздухе. Но вот он поплыл, подхваченный легким дуновением, зажурчал, словно быстрый ручеек, вбирая в себя по пути все новые и новые звуки, и разлился свободно и широко. Звуки то страстно шептались где-то совсем рядом, зовя с собой на простор, то замирали в шелесте шелковых юбок танцующих, то бежали дальше, увлеченные стремительным, как весенний дождь, аккордом. Музыка пленяла, захватывала, хотелось еще больше любить жизнь, дорожить любовью, радоваться человеческому счастью. Танец все убыстрялся. Перед глазами мелькали яркие шелковые платья, которые то плавно распускались веерами у самой земли в такт музыке, то снова собирались в складки. От этого непрерывного мелькания красок у Шан Чжи-ина даже закружилась голова. Ему казалось, что вместе с танцующими кружится и эта маленькая комната и сам воздух в ней.

— Вы не танцуете? — тихо спросила Ким Ен, подойдя к нему и становясь рядом. Длинное платье красиво облегало ее фигуру.

— Танцую, но плохо.

— Не скромничайте.

Шан Чжи-ин развел руками.

— Знаете, вы очень хорошо говорите по-китайски, — сказал вдруг он, медленно вводя ее в круг танцующих.

— Я ведь у вас долго жила, мои родители и сейчас там. А во время освободительной войны служила в Четвертой полевой армии. На родину вернулась немногим больше года назад...

Только сейчас Шан Чжи-ин увидел на груди у девушки лучистую медаль «За освобождение Северного Китая». Сердце у него радостно затрепетало. Он хотел спросить ее о чем-то, но смолчал. [111] Когда танец окончился, Шан Чжи-ин поблагодарил Ким Ен и, не оглядываясь, вышел на улицу. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Музыка взволновала его, напомнила то, о чем он старался не думать все эти дни. Конечно, она нравится ему, эта музыка, как нравится народ, создавший такую пленительную мелодию, его обычаи и нравы, его упорство в достижении цели и открытый, сердечный характер. Но слушать ее дальше ему было тяжело.

Опустившись на камень, он задумался.

Ночь была холодная. Высоко в небе сияли звезды, воздух был удивительно чист и прозрачен. Укрытые темно-зеленым бархатом лесов горы стояли безмолвные; мерцание звезд, видимых до самого горизонта, создавало иллюзию большого уснувшего после дневных трудов города. Приятно было ощущать ночную прохладу разгоряченным выпитым вином и танцами телом. Ветер доносил из глубины оврага торопливое журчание ручья, и временами Шан Чжи-ину казалось, что он снова слышит запомнившуюся ему мелодию танца. Но теперь она рождала в нем не сладостное томление, которое он испытал только что, а тревогу и беспокойство, чувство грусти, смешанное с невысказанной болью. Эти же горы он видел несколько дней тому назад на карте, когда изучал вместе с комиссаром маршрут движения полка. Тогда до них было далеко-далеко. Теперь они здесь, перед его глазами. До боев остаются, быть может, считанные часы.

Он решительно поднялся и посмотрел в сторону домика, откуда доносились звуки веселой музыки.

— Нет! Разобьем американцев, тогда и будем танцевать.

17

В комнате оперативного отдела плыли густые клубы табачного дыма. Хотя все окна были наглухо завешены в целях маскировки и свежий воздух не проникал, люди продолжали курить. Шан Чжи-ин поморщился. «В этом дыму можно заблудиться!» — подумал он, разыскивая свободное место, и, когда наконец нашел его, с облегчением вздохнул. Никого из офицеров, сидевших рядом с ним, он не знал, поэтому стал смотреть на командира [112] корпуса, который совещался о чем-то в углу с начальником штаба и Ван Цзянем. Собравшиеся, очевидно, ждали конца этого совещания и тихо переговаривались между собой. Кто-то спросил о ходе переговоров.

Командир корпуса взял со стола свежий номер газеты и презрительно хмыкнул.

— Да все то же. Вот здесь написано. Американцы избрали новую тактику в решении военного вопроса — тактику проволочек. Переговоры затягиваются. Им нужно сохранить нынешнюю напряженную обстановку в Корее, чтобы по-своему провести на предстоящей ассамблее ООН обсуждение проблем Дальнего Востока. Короче говоря, хотят заставить своих сателлитов тоже подписать мирный договор с Японией и сорвать обсуждение китайского вопроса... Но давайте об этом поговорим потом. Для нас важнее, что происходит на нашем участке фронта. Вы готовы к докладу, товарищ начальник штаба? — И пока Ким Чен Хи прикреплял карту к стене, комкор коротко изложил обстановку. Суть ее состояла в следующем. Противник подтянул к Мундынри две лучшие свои дивизии, сюда же переброшены танки и артиллерия. 25 сентября он сделал попытку перейти в наступление на Западном фронте, но развить успех не смог, и Ван Флит отдал приказ форсировать боевые операции здесь. Подготовка к наступлению в основном закончена, остались пустяки.

Начальник штаба положил папку с докладом на стол, после чего передвинул висячую лампу так, чтобы свет от нее падал на карту, и взял в руки деревянную указку. Разговоры смолкли.

— Вот здесь, — начал начальник штаба, остановившись указкой на небольшой лощине вблизи линии фронта, — здесь противник намерен вклиниться в наши позиции танками и перейти в наступление на Цойян, где соединится с десантными войсками, которые должны будут высадиться в Вонсане, и вступит с ними во взаимодействие. Это его главный замысел. Шоссе к Мундынри — наше главное направление — забито войсками второй американской дивизии; сами американцы отзываются о ней, как о своем самом лучшем соединении. В недавнем прошлом она насчитывала до восемнадцати тысяч человек личного состава. В боях на правом берегу [113] Нактонгана она потеряла около четырех тысяч. Во втором сражении нами был полностью уничтожен ее девятый полк, а двадцать третий и тридцать восьмой полки потеряли по одному батальону. В настоящее время численность дивизии, по данным разведки, составляет двенадцать тысяч солдат. Некоторое время тому назад она находилась на отдыхе за второй линией укреплений и была доукомплектована, новыми данными мы пока не располагаем, это надо учитывать. На левом фланге дивизии, против горы Эинсан, стоит восьмая лисынмановская дивизия — та самая, которая охраняла Сеул. На правом фланге — французский батальон; в нем более тысячи штыков, он целиком выведен на позиции, артиллерийские средства сосредоточены вот здесь. — Подробно изложив дислокацию частей противника, Ким Чен Хи перевернул несколько страниц доклада, не читая, и стал говорить о вооружении различных родов войск, об особенностях тактики в наступлении, организации огня, принципах взаимодействия... Слушали его сосредоточенно, боясь пропустить хотя бы одно слово.

Карта, на которую падал свет лампы, была хорошо видна. Чем ближе к линии фронта, тем гуще она была утыкана флажками. За каждым из них стояли взводы, роты, батальоны, дивизионы, полки...

Доклад часто прерывался телефонными звонками. Каждый раз, когда дежурный снимал трубку, в комнате воцарялась напряженная тишина. Телефонист хрипло кричал: то он звал начальника штаба, то командира корпуса, и от этого на душе становилось еще тревожнее. Соотношение сил обеих сторон, показанное на карте, достаточно убедительно говорило о серьезности обстановки. Но теперь Шан Чжи-ин уже не был в том радостном возбуждении, в котором находился во время банкета. Горячее нетерпение сменилось трезвым расчетом; он был холоден, сдержан, мысли и чувства были подчинены одной цели.

За эти несколько дней он уже успел побывать в двух-трех корейских частях, познакомился с командирами, изучил особенности оборонительных боев, новые взгляды на тактику мелких подразделений. Некоторое время он провел в пехотной роте на переднем крае, присматриваясь к тактике врага, — многое в ней было для него ново. Сначала намечалось, что все командиры батальонов [114] и рот пройдут месячную стажировку на фронте. Однако план этот остался на бумаге, так как сразу же по прибытии в Корею был получен приказ двигаться к переднему краю, потом начались дожди, и все пошло прахом. Для стажировки времени не осталось. Впору было подумать, успеют ли войска отдохнуть после длительного марша. Дивизия принимала на себя район обороны всего корпуса шириной по фронту в двадцать километров. Район обороны включал в себя господствующую высоту, на которой оборудовался главный опорный узел обороны дивизии — Эинсан. На карте рядом с этой высотой стояла жирная пометка: «1277,1 м». Восточнее горы Эинсан, на высоте Цзихесан, узел обороны оборудовало соседнее соединение. Полку Шан Чжи-ина был отведен район Мундынри — вытянувшаяся в длину низина между горами Эинсан и Цзихесан, в центре которой проходило шоссе из Янгу на Мальхойри. Собравшиеся выжидающе смотрели на Шан Чжи-ина и Чжай Цзы-ни.

— Какие у вас есть вопросы? — тихо спросил Чжай Цзы-ни политком корпуса.

Чжай Цзы-ни молчал. Он посмотрел на заместителя командира дивизии Ван Цзяня, но тот по-прежнему был сдержан и ничем не выдавал своих чувств. Задача, порученная полку, была предельно трудная; чтобы справиться с ней, нужны были героические усилия. Что же ответить? Он повернулся к Шан Чжи-ину. «Ты член партии? Да. Командир? Командир. Решает это!» — понял он молчаливый ответ политкома. Но не все разделяли мнение Шан Чжи-ина и Чжай Цзы-ни. Полк только что прибыл, вооружение обычное, опыта ведения современной войны еще не имеет; как же они могут брать на себя такой опасный участок фронта?! «Да, радости мало! — услышал Шан Чжи-ин за спиной чей-то приглушенный голос. — Что-то из этого получится?!»

Одни удивленно переглядывались, откровенно выражая сомнение, другие смотрели на Шан Чжи-ина и Чжай Цзы-ни с участием, словно предлагая еще раз обдумать все как следует, прежде чем согласиться. По углам шептались, качали головами.

Шан Чжи-ин понял это по взглядам притихших людей и молчал. У него было какое-то двоякое чувство. С одной стороны, он действительно опасался, что ноша окажется ему не под силу, но с другой стороны, ему [115] было обидно за свой полк, за себя. Как могут люди сомневаться! Ненависть и презрение к врагу усиливались в нем с каждой минутой. И все же он продолжал хранить молчание. Реальное положение, как это теперь было видно, оказалось куда более серьезным, чем он мог предполагать.

Командир корпуса взглянул на часы, повернулся к телефону и вызвал начальника обороны района.

— Пусть поторопится, совещание уже идет! — сердито бросил он в трубку. На другом конце провода ответили: «Товарищ командир дивизии уже выехал». Пак Хен Ен положил трубку. Кто-то открыл дверь, и тогда все услышали далекие автомобильные гудки. Через минуту на дне оврага вспыхнули и тотчас погасли яркие фары. По-видимому, автомобиль въехал на мостик.

Когда командир дивизии Юн Тя Ги вошел в комнату оперативного отдела, Пак Хен Ен объявил перерыв.

Несколько секунд он стоял в дверях, ослепленный ярким светом лампы, но и этого времени ему хватило, чтобы осмотреться. И вдруг он увидел в клубах табачного дыма знакомое лицо Шан Чжи-ина. Вне себя от радости, он подскочил к нему и стал трясти изо всех сил.
- Это ты, Шан Чжи-ин? Ты понимаешь, ведь я был уверен, что обязательно встречу здесь кого-нибудь из наших. Но чтобы встретить тебя?! — не найдя слов, чтобы выразить свое состояние, Юн Тя Ги снова затряс Шан Чжи-ина.

Теперь и Шан Чжи-ин узнал товарища. Как давно все это было! Юн Тя Ги немного пополнел, в глазах появился огонек, какой бывает у человека, довольного своей работой, профессией, но в общем это был все тот же крепыш, чуточку ниже среднего роста, подтянутый и все с тем же застенчивым выражением лица.

— Вот и свиделись! Так это правда ты? Я не ошибся? — не унимался Юн Тя Ги, глядя на Шан Чжи-ина и не веря своим глазам.

От волнения Шан Чжи-ин покраснел.

— Вот не думал! Честное слово, не думал. У кого только я не расспрашивал о тебе! Когда ехал сюда, была, конечно, надежда, что встречу. Но чтобы так скоро! Вот не думал!.. Значит, опять вместе воевать?

Шан Чжи-ин привлек к себе товарища, и они горячо обнялись. Оба забыли, где они находятся, не видели [116] обращенных в их сторону удивленных взглядов и так, обнявшись, вышли в коридор.

— А ты помнишь, как мы познакомились? — спросил вдруг Юн Тя Ги. — В одной лавчонке, куда протиснулись, чтобы отогреться. Я до сих пор не могу забыть перехода из Хэбэя в Шаньси. Помнишь Малый Утайшань? Ну и горы! А осень какая была красивая! А лес!.. Ты женат?

— Женат, — ответил Шан Чжи-ин.

— И дети есть?
Юн Тя Ги снова обнял Шан Чжи-ина.

— А у тебя как?

— Да так же, как и у тебя, — улыбнулся Юн Тя Ги. — Чего там говорить!.. Ну и заставили же вы ждать себя!

Они расстались восемь лет тому назад в освобожденном Шаньси-Чахар-Хэбэйском районе. Юн Тя Ги уезжал на Северо-Восток, чтобы оттуда перебраться к себе на родину. Шан Чжи-ин провожал его, не зная, смогут ли они когда-нибудь встретиться...

К ним подошел командир корпуса.

— Все еще не можешь собраться с силами и снять дождевик? — дружелюбно спросил он. Юн Тя Ги рассмеялся.

— На всякий случай захватил с собой, товарищ комкор, — смутился Юн Тя Ги. Повесив дождевик на дверную филенку, он вернулся на прежнее место. — Разрешите доложить?.. Сегодня артобстрел закончился ровно в двенадцать ноль-ноль. Противник все время вел пробную пристрелку. В долине Мундынкок продолжается сосредоточение танков...

— Вот и хорошо, — спокойно сказал командир корпуса. — Оборону принимает на себя их полк, так что теперь вы часто сможете видеться.

Юн Тя Ги удивленно вскинул брови.

— Ты, Шан Чжи-ин?

Шан Чжи-ин не знал, что сказать, и уклонился от прямого ответа.

— Понимаешь, меня беспокоит...

— Не надо. Пусть не беспокоит, я в тебя верю. Когда комкор оставил их, Юн Тя Ги заговорил тихо, чтобы его не слышали:

— Я ведь всех помню, с кем тогда были вместе, кого хочешь назову по имени... А ты хоть имел возможность [117] подучиться немного? В училище не посылали?.. Противник уже знает, что вы здесь, называет «столичной дивизией». Выходит, отборными по отборным бить будем?

— Но ведь ты знаешь, что дивизия только что сформирована. Меня действительно беспокоит очень...

— Ну, это ты не прав! — воскликнул Юн Тя Ги. — Бояться не надо. Одно тебе скажу: американские солдаты не из мифологии, пули в них попадают и еще как!

— Есть здесь еще кто-нибудь из наших? Мне кто-то говорил, что...

— А как же! — не дал ему договорить Юн Тя Ги.

— Кто?

— Пока не спрашивай. Будешь на переднем крае, сам увидишь... Есть у тебя фотокарточка? Дай мне.

— С удовольствием... Да, а кто у тебя комиссар?

...С комиссаром Шан Чжи-ин познакомил своего товарища только после совещания. Продолжалось оно недолго. В ходе обмена мнениями было решено, что китайская дивизия примет на себя оборону всего района 10 октября, а за три дня до этого добровольческие части будут выведены на позиции и займутся сооружением блиндажей.

Когда совещание закончилось, нескольких командиров начальник штаба задержал, чтобы отправиться с ними на рекогносцировку в район высоты Эинсан. Шан Чжи-ин попросил разрешения не ехать с ними. Ему хотелось сначала побывать в долине Мундынкок и посмотреть все самому. Встреча со старым другом вернула ему спокойствие. Он уже не сомневался теперь, что порученную задачу выполнит.

Два острых как кинжал луча пронзили ночную мглу и нацелились на вершину Цзихесана. Можно было подумать, что на ней только что выпал снег.

— Каждую ночь таращит на нас свои глазища. Просвечивает, — послышался в темноте голос комкора. — Сейчас палить начнет.

Как бы в подтверждение его слов, высоко в небе просвистел снаряд и гулко разорвался где-то за горой. Американцы били из дальнобойных. С переднего края отчетливо донеслась продолжительная пулеметная очередь — противник, очевидно, засек колонну грузовиков, двигавшихся к фронту. На юго-востоке небо перечеркнули стрелы цветных ракет. [118]

— Ну, желаю успеха, — сказал командир корпуса, прощаясь с Шан Чжи-ином и Чжай Цзы-ни за руку. — Будем ждать от вас хороших вестей... Ты едешь? — повернулся он к заместителю командира дивизии. — Машина уже готова.

— Еду, — отозвался Ван Цзянь. — Вот только скажу им в напутствие несколько слов. — Он подошел к Шан Чжи-ину и привлек его к себе. — Все осмотри сам. Много говорить не буду: положение здесь тебе уже известно, да и в подразделениях тоже побывать успел. Применяй теперь полученные знания на деле, время пришло. Но запомни: мы часто тешим себя надеждами, что все кончится хорошо, поэтому готовимся из рук вон плохо. Противник будет пытаться прорвать оборону именно на твоем участке, к этому — нужно быть готовым. Всегда имей под руками достаточно сильный резерв и необходимые огневые средства. Твои позиции — на левом фланге дивизии; подозрительная возня на той стороне, — он кивнул в сторону фронта, — заставляет думать, что главный удар скорее всего будет направлен против тебя, ты должен отдавать себе в этом полный отчет. Если случится так, что фронт окажется прорван, каждый батальон, каждая рота, взвод, отделение должны продолжать бой самостоятельно. Удастся вам удержать свои позиции, тогда мы получим возможность организовать поддержку и изменить соотношение сил в нашу пользу. Паника начнется, бросите позиции, отступать вздумаете — пеняйте на себя. Квартир вам здесь приготовлено не будет. Ясно тебе это?

Шан Чжи-ин понял, что хотел сказать этим заместитель командира дивизии: обстановка может неожиданно измениться в любой день, в любой час, в любую минуту, и заранее предугадать, как развернутся события, невозможно. И вместе с тем он почувствовал в обращении Ван Цзяня доверие к нему, отеческую заботу. Именно в ней он нуждался сейчас больше, чем в возвышенных, предназначенных якобы для вдохновения словах о долге, миссии и прочем.

— Знаешь что, комиссар, я, пожалуй, отправлюсь на рекогносцировку с ними, — попрощался он с Чжай Цзы-ни. — А ты уж возьми на себя заботу о людях. Пусть бойцы хорошенько отдохнут.

...Грузовик, в котором командиры выехали на [119] рекогносцировку, перевалил довольно крутой подъем и осторожно, не зажигая фар, стал спускаться в овраг. Дорога, по-видимому, была проложена совсем недавно, машину сильно трясло и все время бросало из стороны в сторону. Ехали по ней примерно час, после чего свернули на хорошо укатанное шоссе. Артиллерийский обстрел не прекращался, взрывы слышались теперь совсем близко. Из тьмы медленно выплывали один за другим крытые брезентом грузовики и по указанию регулировщика останавливались на обгоне в ожидании разгрузки. Работа шла полным ходом, никакой суеты не было видно, люди выстраивались возле машины в очередь, один забирался наверх и начинал подавать команды. Как только машина освобождалась, на ее место выруливала другая, а та, развернувшись, бесшумно исчезала в ущелье... На повороте дороги Шан Чжи-ин и Юн Тя Ги соскочили с машины и дальше пошли сами. Идти пришлось по крутому уступу. Когда Шан Чжи-ин привык к темноте, то увидел, что никакой дороги не было, но это его не беспокоило — с товарищем он чувствовал себя, как дома. Склон горы весь зарос каштанами, соснами, пробковыми дубами, цепким низкорослым самшитом. Лес тянулся до самой вершины. В воздухе стоял пьянящий аромат незнакомых белых цветов. Шан Чжи-ин невольно залюбовался природой. «Как здесь красиво!» — подумал он, вспомнив точно такую же ночь во время войны с японскими захватчиками, когда его батальону пришлось самостоятельно вести бой с крупным карательным отрядом противника. Да и ущелье, стиснутое с обеих сторон почти отвесными скалами, чем-то очень напоминало ему дорогу, по которой они тогда шли. Удачно атаковав японцев на исходе дня, они подались в лес и пошли напрямик, рассчитывая к утру снова атаковать их, если не на фланге, то во всяком случае с тыла. Местность была болотистая, ноги все время хлюпали по грязи, идти было очень трудно. Каково же было их удивление, когда утром выяснилось, что они не только догнали противника, но даже оказались впереди него, отрезав все пути к отступлению!.. Это воспоминание показалось Шан Чжи-ину полным глубокого смысла. Много дорог исходил он на своем веку по горам и лесам, по крутым козьим тропам. Более десяти лет провел на войне в бесконечных походах [120] и переходах. Долго ли продолжалась мирная жизнь — не больше мгновения, — и вот он опять идет по лесной тропе, настороженно прислушиваясь к ночным шорохам, готовый в любую минуту сразиться с врагом. Как хорошо, что рядом с ним все тот же преданный товарищ и друг Юн Тя Ги, теперь уже командир отдельной дивизии корейской Народной армии!

— Куда же ты исчез, комдив, после того, как мы с тобой расстались? — спросил он, когда Юн Тя Ги замедлил шаг.

— Да понимаешь, сперва за Великую стену ушел, хотел поскорее добраться на родину. Но потом вместе с армией пришлось идти на юг, до самого Лэйчжоу {Лэйчжоу — полуостров на южном побережье Китая}...

— А я всю жизнь мечтал о юге!.. — вздохнул Тан Чжи-ин. — Дальше Хуанхэ мне так и не удалось побывать.

— У нас здесь есть такие места, которые ни в чем не уступают вашему югу, хотя зимой от снега света не видишь. Правда, фруктов таких нет — личжи, бананов, кокосов, боло...

Некоторое время оба молчали, прислушиваясь к журчанию ручья. Когда снова стали подниматься на гору, Юн Тя Ги вдруг повернулся, собираясь о чем-то спросить Шан Чжи-ина, но ничего не сказал и зашагал дальше. На самой вершине он свернул на едва заметную тропинку в густом кустарнике и вскоре остановился перед входом в пещеру. Словно из-под земли откуда-то послышались невнятные голоса, смех, плеск воды. В дверях пещеры Юн Тя Ги и Шан Чжи-ин задержались. Спиной к ним стоял голый до пояса кореец и умывался из таза. На скрип он обернулся, на минуту застыл растерянный, увидев командира дивизии с каким-то незнакомым человеком, и вдруг бросился надевать китель прямо на мокрое тело.

— Куда спешишь! — рассмеялся Юн Тя Ги. — Вытрись сперва, потом одеваться будешь...

И тут Шан Чжи-ин узнал в смутившемся корейце Цой Сан Кэма, с которым когда-то служил в одной роте. Тот тоже сразу узнал его. В пору было обидеться на Юн Тя Ги, что тот не предупредил их заранее, но [121] они забыли об этом, взволнованные встречей. Понимая их состояние, Юн Тя Ги незаметно вышел, задержав у входа ординарца, и направился в соседнюю пещеру. А они все стояли, держась за руки, и смотрели друг на друга, не находя слов, чтобы высказать сразу нахлынувшие чувства. Но вот Цой Сан Кэм спохватился, что он все-таки хозяин и перед ним гость.

— Судьба! Судьба! — захлопотал он, наводя у себя порядок. — Ведь мы с тобой вместе удерживали когда-то одну позицию. Помнишь? И вот сегодня опять... Здорово! Я ведь теперь полком командую... Судьба! Это она нас свела, не иначе. Били мы с тобой вместе японцев, теперь — американцев...

Командир дивизии, вернувшийся к этому времени, застал Цой Сан Кэма за мытьем стаканов.

— Ну, насмотрелись друг на друга? Очевидно, обе стороны не были подготовлены к переговорам. Здорово, а?! — Он говорил запросто, нисколько не подчеркивая своего положения старшего начальника. Взяв у Цой Сан Кэма стакан с водой, он подал его с церемонным поклоном Шан Чжи-ину.

— Пей, командир! Мы гостей потчуем корейской водицей. Ледяная! Уверен, тебе понравится. Не бойся, у нас в армии сырая вода не под запретом, не то, что у вас. Из родника. От любых болезней излечивает. Ты только попробуй, какая она вкусная! — В голосе комдива Шан Чжи-ин уловил неподдельную гордость. — Пей, пей! Без нее наши горы и представить, нельзя. А красота кругом какая! Воздух чистый, ни пылинки в нем. Рис сладкий. А цветов, фруктов!..

— Я уже видел... Мне все у вас нравится. А водой, брат, ты меня теперь не удивишь. Мы всю дорогу пили ее с наслаждением...

Цой Сан Кэм высыпал на стол сигареты.

— Ты чего вдруг умываться в середине ночи вздумал? — быстро повернулся к нему Юн Тя Ги.

Цой Сан Кэм улыбнулся в ответ, но ничего не сказал. Комдив и без слов понял причину его молчания: прибыли боеприпасы и командир полка вместе с бойцами участвовал в разгрузке...

Из пещеры вышли вместе. Комдив шел рядом с Шан Чжи-ином. Когда до передней линии укреплений [122] осталось несколько шагов, он вдруг остановился и тихо заговорил:

— Трудно, конечно, нам. Но что такое жизнь? Слово коротенькое, а сколько оно вмещает в себя сейчас! Всё, с чем мы сталкиваемся каждую минуту, свои желания и мысли, мысли и желания бойцов; их дела. О еде нужно думать, о жилье, и все это — под непрекращающимся артиллерийским огнем. Над головой днем и ночью летают снаряды, назад оглянешься — сожженный лес, впереди — противник... — Юн Тя Ги понизил голос до шепота. — Вон, видишь оборонительные сооружения? Чего нам стоило возвести их!.. Слова-то вроде обыкновенные. А без этих укреплений — ни укрыться от огня не сможешь, ни противника удержать. «Сооружение оборонительных укреплений»! Когда-то мы прорабатывали эту тему на учениях. Но ведь тогда все это было для опыта, для сноровки. А сейчас от них зависит жизнь. Только здесь я понял, что значит «сооружение оборонительных укреплений». Вздохнуть времени нет, бои не прекращаются, а ты строй! Честное слово, легче таскать под огнем боеприпасы, чем строить эти укрепления, когда у тебя каждый человек на учете... Вот какое наше положение. Другому я бы об этом не рассказывал, а тебе говорю. Я знаю, что ты не будешь подавлен им, но понимать наши трудности ты должен... Ну, пошли, держись за меня, здесь будет трудно идти...

18

Над землей со свистом проносились снаряды. Ночное небо то и дело рассекали линии трассирующих пуль. В воздухе стоял несмолкающий гул разрывов. Люди передвигались, выдерживая дистанцию, часто пригибаясь к земле, чтобы укрыться от прямого попадания. Вдруг сзади послышался приглушенный стон.

Шан Чжи-ин резко повернулся и пошел назад. Два командира волокли кого-то под руки; тот, обессиленный, еле держался на ногах. Рядом с ними стоял Ван Бин-чэнь и молчал, сжимая кулаки. Заметив командира полка, он смущенно опустил голову:

— Янь Чжэнь-лун...

— Что с ним? — вздрогнул Шан Чжи-ин. [123] ЯньЧжэнь-луна только недавно назначили в батальон Ван Бин-чэня командиром взвода. — Ранен?

— Какой там ранен!.. Голова закружилась, вот и мутит всего...

Словно в подтверждение этих слов, Янь Чжэнь-лун снова схватился за живот и застонал. Лицо его выражало смертельный испуг.

— М-м-ма!.. Я не м-м-могу идти дальше...

С минуту Шан Чжи-ин ждал, не произведет ли на взводного впечатление то, что перед ним стоит командир полка. Но тот застонал еще громче. Тогда он повернулся к Ван Бин-чэню и посмотрел на него взглядом, полным осуждения. «Эх ты, комбат! Что же это ты так?!» — прочитал в этом взгляде немой укор Ван Бин-чэнь.

— Немедленно отправь назад, — распорядился Шан Чжи-ин. — И предупреди, чтобы не болтал всякий вздор, когда вернется.

Он почувствовал глубокую антипатию к этому хлюпику, потерявшему самообладание при первых же выстрелах. И в то же время ему было стыдно. Полк еще не выступил на позиции, командиры только сейчас отправились на рекогносцировку — и такая неприятность! Что подумают корейские товарищи?! Радостное волнение, в котором он находился все время после встречи с друзьями, исчезло. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не взорваться. На вопрос Юн Тя Ги, спросившего его с участием, что произошло, он ответил коротко:

— Да пустяки, отправил одного назад. Пошли!

Идти было действительно трудно. Дорога шла по крутому склону, поросшему густым девственным кустарником. Место было пустынное, нехоженое; по-видимому, до войны здесь вообще никто никогда не бывал. Снаряды продолжали рваться ближе к вершине. После каждого взрыва на голову дождем сыпались комья земли, мелкий гравий, сорванные с деревьев листья. Местами лес горел. Взрывные волны обдавали жаром, спирали дыхание. Шан Чжи-ин взглянул на часы, чтобы определить, как часто бьют орудия противника, — интервалы между взрывами длились не более трех минут. Огонь велся прицельный, по точно рассчитанному плану. Шан Чжи-ин шел рядом с Юн Тя Ги, в нескольких шагах впереди шел Цой Сан Кэм. За высотой с отметкой [124] «635,8» начался пологий подъем. Это была небольшая безымянная высота, по которой и проходил передний край обороны.

— Дальше нельзя, — остановился Цой Сан Кэм, подавая рукой знак ложиться.

Ползком добрались до окопа, обороняемого взводом Ен Кым Тхя. Во взводе было всего пять бойцов. Увидя китайцев, Ен Кым Тхя сразу все понял.

— Когда они прибыли? — тихо спросил он командира дивизии.

— Только что.

— Только что-о... — протянул Ен Кым Тхя. — А когда на позиции?

— Сейчас и выйдут, — успокоил его комдив. — Ты думал, ждать будут?

Ен Кым Тхя вытянулся, вспомнив, что еще не доложил командиру, и, прижав к груди автомат, четко отдал рапорт:

— Товарищ командир дивизии! Взвод... Ой, пригнитесь, здесь опасно!..

— Ничего, ничего, не бойся. Наши гости — народ бывалый.

На рекогносцировку Шан Чжи-ин вывел командиров стрелковых рот, артбатареи, дивизиона тяжелых минометов, начальника тыла полка и командиров роты связи и санотряда. Вместе с ними прибыли связные и ординарцы. Решено было сперва пройти по переднему краю, чтобы ознакомиться с фронтом и обоими флангами позиции, прикрывавшей собою выход из долины Мундынкок. Закончив осмотр, быстро решили, какой принять боевой порядок, выбрали места для пунктов боепитания, огневых позиций и наметили пути выноса раненых.

В полк вернулись только перед рассветом. Когда все командиры были собраны, Шан Чжи-ин развернул карту и попросил внимания. Все ожидали услышать от командира полка мобилизующую речь. Но Шан Чжи-ин говорил мало, только то, что нужно было сказать.

— Огневые средства батальонов расположите вот по этой линии. Полковую артиллерию — здесь...

При первом же взгляде на карту командиру батареи стало ясно, что мог означать выбор этого места для [125] полковой артиллерии. Разместить ее здесь, за этой безымянной высотой, было равносильно тому, чтобы выдвинуть орудия на передний край. Артиллерия была придана полку из средств, находившихся в непосредственном подчинении дивизии, и командир батареи, рослый детина довольно грозного вида, удивился такому решению. Что он себе думает — командир полка? Кто выдвигает орудия так близко к переднему краю? Их задача — противостоять артиллерии противника...

Шан Чжи-ин рассмеялся. К нему вернулась его прежняя уверенность.

— А ты не думаешь, что противник может прорвать фронт? — спросил он. — Задача твоих орудий вовсе не в том, чтобы противостоять неприятельской артиллерии, с этой задачей они не справятся. Твоя задача — инженерные сооружения противника и пулеметные гнезда. — И, считая разъяснение достаточным, Шан Чжи-ин повернулся к командиру дивизиона тяжелых минометов. — Осмотри еще раз огневые позиции корейцев, Инь Цин-си. Мне думается, оттуда будет нетрудно контролировать линию фронта...

Отдав приказания артиллеристам, Шан Чжи-ин задумался на минуту. Его взгляд остановился на командирах стрелковых подразделений.

Ван Бин-чэнь стоял ни жив ни мертв. В конце концов теперь все зависело от настроения командира полка, а оно не предвещало ничего хорошего. Что, если Шан Чжи-ин станет распекать его при всех, а потом примется читать нотации? Да и какой район обороны он отведет его батальону? Ответить на эти вопросы было трудно. Оставалось рассчитывать на худшее.

А командир полка думал в это время о небольшой безымянной высоте, на которую они поднялись с Юн Тя Ги, когда осматривали позиции на переднем крае. Прикрывая собой высоту с отметкой «635,8», она как бы вклинивалась в боевые порядки противника, создавая одновременно и благоприятные и неблагоприятные условия для обороны. Ее преимущества и отрицательные стороны были особенно видны на карте. Именно здесь пройдут линии наступления противника, эта высота станет объектом массированного огневого налета, когда противник начнет артиллерийскую обработку переднего края перед переходом в наступление. Если ему [126] удастся занять эту высоту, он не только сможет просматривать всю долину, но и так организует систему огня, что ты головы не поднимешь. Удержать ее нужно во что бы то ни стало. Но как обеспечить связь с КП полка? Ведь подходы к высоте простреливаются противником с трех сторон, днем сообщение вообще невозможно. Стоит противнику заметить малейшее движение — и высота взлетит на воздух. Чего доброго он еще и авиацию вызовет!..

— Что ты скажешь, товарищ Ван Бин-чэнь? — неожиданно спросил Шан Чжи-ин. Говорил он спокойно, словно советовался с ним, и у Ван Бин-чэня отлегло от сердца. Очевидно, командир полка решил поручить оборону восточного фланга его батальону. — Помнишь маленькую высотку, вклинившуюся в боевые порядки противника? Впереди высоты 635,8? Какую роту на нее поставишь? Главное, конечно, чтобы командир...

Это, несомненно, был тактический ход. Шан Чжи-ин нарочно сделал паузу, чтобы испытать, как будут реагировать на его вопрос все командиры рот. Медленно переводя взгляд с одного ротного на другого, он на секунду задержался на Шан Чжи-лине. Взгляды братьев встретились. Но командир полка ничем не выдал себя. Равнодушие командира полка удивило Ван Бин-чэня. Он тоже смотрел на своих командиров рот, пытливо оценивая каждого, хотя выбор давно уже сделал. Он и сам не смог бы ответить, почему решил подождать с ответом.

Пока командиры собирались на совещание, Шан Чжи-линь сидел у входа в укрытие и о чем-то спорил с командиром 1-й роты.

— Чан Кай-ши, конечно, подлая тварь. Но американцы еще подлее, — доказывал командир 1-й роты. — У нас на войне я такого артогня не видел.

— А сейчас видишь?

— Да ты чего смеешься? Пренебрегать таким огнем?

— Не привык еще? — усмехнулся Шан Чжи-линь. — Ничего, привыкнешь.

— А вот и нет. Это только ты можешь привыкнуть, а я нет.

Шан Чжи-линь не ответил ему. Он смотрел в сторону леса, где на месте только что разорвавшегося [127] снаряда разгоралось пламя. «Опять горит!» — подумал он и повернулся к товарищу. В его глазах было какое-то лукавое, детское выражение, словно реальная опасность только подзадоривала его.

— Говоришь, нет? А ведь я, правда, привык. Первый снаряд разорвался, второй еще летит, а я уже привык. Ведь это он на испуг нас берет, неужели не понимаешь?

— Не хвастайся, — возразил командир 1-й роты. — Ты слишком все упрощаешь.

— Нисколько не упрощаю. Ты вот скажи, что есть у американцев? Нет, нет, насчет пушек и стали — это я сам знаю. Пехота годится у них на что-нибудь? Ни на что! Придет время, сам увидишь, пойдут ли они на штыковой бой...

Спор мог затянуться, если бы не началось совещание. Шан Чжи-линь внимательно прислушивался ко всему, недоумевая, почему тянет Ван Бин-чэнь. Пока командир полка не раздумал, нужно соглашаться. И неожиданно для всех он вырвался вперед, вытянувшись перед командиром батальона по стойке «смирно».

— Товарищ комбат, поручи эту задачу нам. Ведь мы уже говорили с тобой об этой высотке. От имени всей роты прошу...

Ван Бин-чэнь все еще молчал. Но по его глазам Шан Чжи-линь понял, что он рад за него. Всю дорогу с переднего края Шан Чжи-линь упорно «обрабатывал» комбата, стараясь внушить ему свою нехитрую философию: настоящий командир должен быть полон решимости и отваги, тогда для него ничего не страшно. И все же что-то удерживало Ван Бин-чэня от принятия решения.

— Чем ты гарантируешь?

— Я?! — вспылил Шан Чжи-линь, испугавшись, что задача может быть поручена другой роте. — Я все-таки коммунист!

— А ты читал приказ?

— Читал! Если на позиции останусь даже один я, до последнего дыхания...

— Это пассивный метод мышления, — остановил его комбат. — Стойкость нужна до конца, но драться придется за каждый вершок. [128]

Шан Чжи-линь еле сдерживал себя.

— Значит, весь наш разговор впустую? А я-то думал, ты мне веришь!..

— Хорошо, поручи им! — прекратил спор Шан Чжи-ин. Пока шла перепалка между ними, он молча стоял в стороне, играя карандашиком, и делал вид, что рассматривает карту. Повернувшись всем корпусом, он посмотрел брату прямо в глаза. — Но при одном условии. Бить нужно метко. Если будете мазать, разрешение отменю. Другая рота найдется, можешь не сомневаться.

Шан Чжи-ин остановился и перевел взгляд на комбата.

— За нас можете быть спокойны, товарищ командир полка, — торопливо сказал Шан Чжи-линь, перехватив его взгляд.

Шан Чжи-ин кивнул брату; тот отдал честь и отступил шаг назад, облегченно вздохнув. Возвращаясь на свое место, он не удержался и бросил Ван Бин-чэню:

— Вот увидишь, докажу!..

Отдав нужные распоряжения, Шан Чжи-ин повел всю группу командиров снова на передний край, чтобы осмотреть позиции полка уже при дневном свете. Расположились в густом орешнике возле обрыва, откуда, как им сказал Юн Тя Ги, открывается хороший обзор местности.

Взошло солнце. Огни пожаров померкли, и только клубы дыма над лесом напоминали о событиях ночи. Солнечные лучи залили розовым светом угрюмую вершину Эинсана. Незаметно золотом окрасился весь хребет. Туман прижался к земле, стал редеть. Прошло еще некоторое время, и вот взгляду открылась большая вытянувшаяся в длину деревня, расположенная в центре долины. Это и была Мундынри. С севера к ней вело шоссе, словно горы нарочно расступились, чтобы дать ему место. Шоссе и широкая прогалина, образуемая горами, были открыты противнику. На эту особенность рельефа местности Шан Чжи-ин обратил внимание сразу. Здесь, на этой прогалине, его полку предстояло закрепиться и подготовить себя к обороне. Две высоты, входившие в район обороны, могли, конечно, служить опорными пунктами, но особенно рассчитывать на них не приходилось. Противник, безусловно, применит тактику «танковых клиньев». Массированное [129] использование танков при прорыве Должно будет обеспечить ему возможность вывести на оперативный простор пехоту. Задержать танки — эта задача легла на плечи его полка. Нелегкая задача! Здесь, именно здесь, противник постарается показать не только себя, но и свое превосходство...

Шан Чжи-ин вспомнил слова заместителя командира дивизии, сказанные ему на прощанье: «Учти, главный узел — тебе рубить, будь готов противостоять вражеским танкам!» Он подошел к группе командиров, молча стоявших на краю обрыва, за которым простиралась долина. Найдя среди них Шан Чжи-линя, он остановился и подозвал его к себе. Шан Чжи-линь был взволнован. «А ему будет тяжелее всех! — подумал Шан Чжи-ин. — Сознает ли он полностью, что предстоит ему сделать?» В сосредоточенном взгляде брата он прочел тот ответ, который и хотел получить.

— На долину смотришь, Чжи-линь? Коварная она, ох, коварная!.. Главный удар будет направлен на тебя...

19

Части расположились в густом лесу, опоясывавшем гору у самого подножия.

В ожидании Шан Чжи-ина, который вызвал на рекогносцировку всех командиров батальонов и рот, подразделения отдыхали, радуясь предоставившейся возможности выспаться, обсушиться, привести в порядок промокшие за время марша продовольственные запасы и фураж. Утро выдалось тихое, ясное. Люди словно забыли про усталость и, хотя в воздухе было еще довольно прохладно, высыпали из палаток. Лес огласился многоголосым гамом, песнями. Трудно было представить себе, что еще вчера здесь царило угрюмое безмолвие и не было ни палаток, ни людей, ни грузовых машин, ни орудий. С первыми лучами солнца туман рассеялся, все вокруг заблистало, ожило. Люди бежали по росистой траве на речку умываться. Из палаток выносили для просушки одеяла, обмундирование. Мысли о предстоящем, о близких боях, которые не давали покоя все эти дни, отодвинулись куда-то в сторону, померкли, вытесненные воспоминаниями о том, что осталось далеко-далеко позади, в тысячах ли отсюда. [130]

Образ Сяо Фэн неотступно стоял перед глазами Цзян Вань-цзе. Ему было грустно и в то же время радостно. Радостно от сознания того, что, пройдя столько дорог, пережив столько передряг, он вдруг почувствовал, как дорога ему любовь Сяо Фэн. Его ждут дома, ему верят! А он, он до сих пор еще не отдал политруку своего заявления. Что сказала бы Сяо Фэн, узнав об этом!.. Если он и сегодня не напишет заявление, как может он думать спокойно о Сяо Фэн!.. Высмотрев укромное место, он забрался в кусты и сел писать.

Но... не тут-то было. Зашуршала листва, и где-то вверху, в ветвях дерева, послышался чей-то вкрадчивый голос:

— Чего прячешься? Письмо пишешь? Кто же она такая?.. Но, но, только не вздумай отнекиваться!.. Красивая? Какие у нее глаза, большие или маленькие?

Конечно, это был Ван Кунь — кто еще мог следить за ним!.. Еще на родине Цзян Вань-цзе заметил, что этот сорвиголова так и льнет к нему. После того, что произошло на реке, они сдружились еще больше, и теперь тот не отпускал его от себя ни на шаг. Перед своим другом у Ван Куня не было никаких тайн. Цзян Вань-цзе знал, как выглядит его деревня, кто из его ровных жив, сколько у него товарищей, знал по имени всех деревенских девчат. Он тоже делился с ним дорогими сердцу воспоминаниями, но о Сяо Фэн молчал, ничем не выдавая своих чувств. А Ван Кунь догадывался. Догадывался и завидовал его счастью, как, впрочем, завидовал и всем другим.

— Так какая она? Красивая? Ты не бойся, я смеяться не буду. Красивая? — не унимался Ван Кунь. — Молчишь? Что ж, дело твое, я всем расскажу, какая она у тебя. Но потом на меня не обижайся!..

Все мысли в голове Цзян Вань-цзе смешались. Он и не думал отпираться, но сразу как-то растерялся. Как он расскажет Ван Куню, красивая ли Сяо Фэн? Он сразу; узнает ее в многотысячной толпе. Она — самая красивая, все в ней ему нравится. Но с чего начать говорить?

— Нет, — вздохнул наконец он, — не знаю, как тебе сказать. Вот когда она смотрит на тебя, она всегда щурится, в глазах улыбка, такая нежная... А то вдруг [131] засмеется! Возьмется за обе щеки и хохочет... До чего она любит смеяться!...

Несвязная речь Цзян Вань-цзе, к его собственному удивлению, вполне удовлетворила Ван Куня, так как тот решительно спрыгнул на землю.

— Сколько раз ты говорил с ней?

— Что значит — сколько! Как увижу, всегда разговариваем.

— И гулял?

— Ну, гулял.

— Сколько раз?

— Вот пристал!.. Один! — смущенно пробормотал Цзян Вань-цзе, чувствуя, что находится совсем не на высоте. Сказать бы — десять, двадцать четыре, но ведь с Сяо Фэн он был вместе всего один раз, да и то лишь несколько минут!

— Гладил ей руку? — продолжал допытываться Ван Кунь.

— Ну и дотошный же ты, скажу я тебе! — протестующе взмолился Цзян Вань-цзе. Вопрос Ван Куня вогнал его в краску. — Зачем тебе это знать?

Ван Кунь рассмеялся.

— Скажешь, тогда отстану. Жалко?

Цзян Вань-цзе вовсе потерял власть над собой.

— Я ее взял за руку, а она...

— Поцеловал?

Цзян Вань-цзе оторопел.

— Да ведь первый раз были вместе!.. Ты в своем уме?

— Эх, такой случай упустил! Испугался?

— При чем тут испугался! Ведь если бы я не пошел записываться в добровольцы, очень может быть, она и не полюбила бы меня, понимаешь ты это?! Только накануне отъезда объяснились мы с ней, а так все пряталась...

Цзян Вань-цзе замолчал. Тревожные воспоминания нахлынули на него с новой силой.

— А я сразу догадался, что ты ей пишешь! Она, наверное, только о тебе и думает.

Насмешливый тон, каким это было сказано, вывел Цзян Вань-цзе из себя.

— Поосторожней! — пригрозил он Ван Куню кулаком. — Будешь трепаться — отколочу! [132]

Но втайне он был даже рад, что Ван Кунь не сообразил, зачем он уединился. Стараясь сдержать волнение, он снова принялся писать. Теперь присутствие Ван Куня ему было безразлично.

Чтобы не мешать товарищу, Ван Кунь сел в сторонке, разулся и подставил ветру пропотевшие ступни ног. На его лице появилась уморительная гримаса.

— Ого! Смотри ты, как натер! — заговорил он сам-с собой. — Обе сразу, одна от другой не отстает!.. Находились же вы, ножки мои! Всю Северную равнину исходили, от Великой стены до Ялуцзяна дотопали, границу перешли... Цзян Вань-цзе, а Цзян Вань-цзе! Не знаешь, когда по-настоящему сможем вымыться? В бане!.. Сколько еще будем торчать здесь и кормить черепах?.. Ты не уснул?

Односложный ответ Цзян Вань-цзе, думавшего сейчас совсем о другом, не удовлетворил его. Он и сам знал, что командира отделения Тан Чжун-сюня вызвали в роту на какое-то совещание и когда он вернется — никому не известно. Резаться в карты от нечего делать или болтать о пустяках ему уже порядком надоело.

— У кого бы достать ножницы? Видал, волдырь какой натер на пятке? Сейчас подсох и можно было бы срезать... — Отругав походя американцев, виновных в его волдырях, Ван Кунь вдруг спохватился. — Да! Цзян Вань-цзе, я не помешал тебе? Обещай, что ты не будешь меня бить?

Теплые солнечные лучи ласково грели лицо, босые ноги, и когда Ван Кунь закрывал глаза, ему казалось, что это дедушкина корова облизывает их теплым шершавым языком, как облизывала своего маленького теленочка. Ван Куню было сейчас так хорошо, что он уже жалел, зачем обидел товарища.

— Вот придем на позиции, тогда и жизнь будет... — проговорил он задумчивым голосом. — Вещи все уложим на место, заведем нормальный распорядок... Цзян Вань-цзе, ты все пишешь? А чего писать-то? Сам должен был сказать ей. На словах легче!..

Цзян Вань-цзе не слышал его. Два листка бумаги он уже испортил из-за него и теперь был вынужден писать заново. Последний вопрос Ван Куня напомнил ему о его существовании. Он быстро подобрал вырванные из тетради листки, скомкал и сунул в рот, чтобы скрыть [133] всякие следы своей работы. «Что со мной делается? — подумал он. — Почему я не могу собраться с мыслями?» На его прямом веснушчатом носу выступили капельки пота. Он только теперь сообразил, что действительно не написал еще домой ни строчки. Перед оставлением родины все отправили домой письма, один он ничего не написал. Когда же он отнесет политруку свое заявление?..

На противоположном конце поляны в густой траве показалась голова Яо Цин-линя.

— Цзян Вань-цзе, а я вас ищу! — закричал он, увидя товарища. — Ты смотри, что я нашел! Настоящие грибы. Эх, поджарить бы их с мясом! Совсем молодые, там еще есть. И знаешь сколько?! Это после дождей. Жалко, некому их собирать. Тут, в этом лесу, столько добра! — С этими словами Яо Цин-линь осторожно извлек из карманов две лиловые, похожие на перламутр грозди дикого винограда.

— Где достал? — в один голос воскликнули Цзян Вань-цзе и Ван Кунь, вскакивая на ноги.

Яо Цин-линь весело оскалил зубы, густо окрашенные виноградным соком.

— Туда нельзя! — таинственно зашептал он. — Иду я, понимаете, платок выстиранный сушу на ветру, и вдруг слышу: в кустах кто-то разговаривает. Остановился. Кого бы, вы думали, увидел? Всех командиров отделений. С политруком совещаются...

— Подслушал хоть, о чем?

— Я такими делами не занимаюсь.

— А я бы обязательно. Что-нибудь сообразил бы, если бы заметили... Политрука ищу, сказал бы им!. — нашелся Ван Кунь.

— Наш отделенный с кем-то спорил. Лицо у него было красное, шея вздулась...

— Для нас старается, конечно! Очень ему интересно, чтобы другому отделению досталась настоящая задача!..

— Правда? — быстро переспросил Ван Кунь. — Для нашего отделения?

— Кто знает! — развел руками Яо Цин-линь. — Но похоже, что поспорил крепко. — С политруком?

— Нет, не с ним. [134]

— Ну, тогда бояться не надо.

— Как так не надо?! А я как раз и боюсь, что не нам поручили!

По озабоченному выражению лица Яо Цин-линя Ван Кунь понял, что тот чего-то не договаривает. Однако тот действительно ничего больше не знал и сам терялся в догадках.

— Ротный уже вернулся? — спросил Ван Кунь.

— Не видел.

— Тогда надо ждать ротного. Он же обещал нам!..

Из всего этого разговора Цзян Вань-цзе понял, что с минуты на минуту судьба их отделения будет решена. Куда их назначат — ещё не известно. Но времени остается в обрез. Не мешкая, он оставил Ван Куня с Яо Цин-линем, а сам сел под деревом и стал торопливо дописывать свое заявление.

Вскоре к ним подошел Тан Чжун-сюнь. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего, и все же все трое так и потянулись к нему. Тан Чжун-сюнь молчал. Бойцы напряженно ждали, что он скажет.

Вслед за Тан Чжун-сюнем на поляну вышли политрук Жань Чунь-хуа и остальные командиры отделений. Жань Чунь-хуа знал, что его поддержка очень может понадобиться сейчас отделенным.

20

Вечером Жань Чунь-хуа вышел из палатки, чтобы послушать, о чем говорят бойцы. Его сразу же обступили со всех сторон.

— Ладно, ладно, только не паниковать! — отшучивался он. — Сперва нужно отдохнуть как следует. Вы разве уже отдохнули?

— Нет.

— Спать нужно, отбой был дан.

— Не спится... Как вы думаете, товарищ политрук, добьется командир роты, чтобы мы были впереди?

— Командир наш с головой! Добьется!

— Об этом потом, товарищи. А сейчас спать. Не спится — попробуй считать листья на дереве. Считай, считай, пока не уснешь.

Через минуту Жань Чунь-хуа был уже в другом месте. [135]

— Ну как, обсохли?

— Да как сказать!..

— Посмотрите, на кого вы похожи! Где ваш отделенный? Провиант на земле... Почему обмундирование не вывесили на просушку?

— Товарищ политрук, а американских чертей еще не видно?

Жань Чунь-хуа улыбнулся неуклюжей хитрости бойца.

— Скоро увидим. Тебе не терпится? Боец стиснул кулаки.

— А то как же! Руки чешутся.

— Вот это верно. Но ты не волнуйся, теперь уже скоро.

По вопросам бойцов Жань Чунь-хуа понял, что всех их беспокоила та же мысль, которая беспокоила и его. В роте все уже знали, что Шан Чжи-линь вернулся с переднего края и на обратном пути успел побывать даже в штабе у корейцев. Приказ отдохнуть и привести себя в порядок был отдан им. Поговорив немного с Жань Чунь-хуа, Шан Чжи-линь отправился в полк. — Ну, что скажешь в напутствие? — спросил он у Жань Чунь-хуа перед уходом.

Некоторое время Жань Чунь-хуа молчал, потом сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Конкретно задача, думаю, будет определена там. Добивайся, чтобы нас назначили на передний край...

Об этом Жань Чунь-хуа думал все время, пока Шан Чжи-линь находился на рекогносцировке. Нараставший орудийный гул убеждал его в том, что рота вот-вот должна будет войти в соприкосновение с противником. Чем больше он думал об этом, тем все яснее сознавал, что работа в роте почти не начата. Настроения среди бойцов разные: одни думают о родине, о доме, словно там они оставили свое сердце, у других все мысли прикованы к американцам — они-де и такие, и сякие, и авиацию имеют... Не сразу поймешь, что скрывается иной раз у человека за невинной шуткой. Да и сам он? Разве его не беспокоит то же, что беспокоит бойцов? Предстоит испытание для всех без исключения: одни сложат здесь свою голову, другие оросят своей кровью эту каменистую землю, не все вернутся домой, овеянные славой... [136]

Чувствуя усталость во всем теле, Жань Чунь-хуа прилег в траве отдохнуть. Он лежал, пристроившись возле кожаного мешка и ящика полевого телефона, курил и смотрел в небо. В ворохе мыслей, не дававших ему покоя, он хотел найти главное, основное, за что можно было ухватиться и получить ответ на все свои вопросы. Лежать на земле было холодно, но он вдруг почувствовал, что мысли постепенно принимают верное направление, словно туман в голове рассеивается и все становится на свое место. Ему даже показалось, что он совсем не устал. Перед его глазами стояла вся его рота, воспитание которой поручено ему партией. Он видел в лицо каждого бойца. Все они смотрели на него, и в их взглядах он читал одно: «А я смогу, политрук?» Смогут ли они — все вместе и каждый в отдельности — выполнить то, что доверила им родина? Ответить на это должен был он. Рота полностью укомплектована. В ней сейчас двадцать один член партии и девятнадцать членов Союза молодежи. Они — главная сила, от них и только от них зависит теперь, будет ли одержана победа в боях с американскими агрессорами или рота потерпит поражение... Жань Чунь-хуа вскочил на ноги и, ни о чем больше не думая, пошел по отделениям. «Кто тебе позволил лежать здесь в такое время? — ругал он самого себя. — Ты забыл, что ты в ответе за них?»

Орудия гремели так близко, что многие бойцы выползли из палаток и сбились в кучу, напряженно всматриваясь в темноту. Жань Чунь-хуа подошел к ним и встал рядом. Кто-то заметил его и уже хотел подать знак прятаться, но Жань Чунь-хуа остановил его.

— Не надо... Беспокойно, ребята?.. Когда я в первый раз попал под такой огонь, я места себе не находил.

— А теперь привыкли? — спросил кто-то из темноты.

— Теперь привык. А тогда привычки не было. Смотрю я на вас, ребята, вы куда лучше меня держитесь. У меня сердце так и подпрыгивало всякий раз. Пролетит снаряд над головой, и я чувствую, что позвоночник леденеет. Не верите? Честное слово даю!

Восклицание это вырвалось у него так неожиданно, что стоявшие рядом с ним бойцы рассмеялись.

— Вы будьте спокойны, товарищ политрук. Мы такими не будем!.. [137]

— За всех говоришь? В таких случаях каждый должен говорить только за себя. За другого разве возьмешься ответить?

— Как, за другого? — заговорили все сразу.

— Я, например, не решусь.

— И я.

В это время низко над землей пронесся с вихрем артиллерийский снаряд. Многие бойцы втянули головы в плечи.

Жань Чунь-хуа рассмеялся. Бойцы переглянулись между собой и тоже рассмеялись. Кто-то боязливо провел рукой по лицу, словно хотел избавиться от испытанного им только что страха. А Жань Чунь-хуа продолжал, как ни в чем не бывало, не подавая вида, что все это заметил.

— Да я не о вас, товарищи, о самом себе, честное слово! Когда я в первый раз услышал такой же вот свист, — правда, это было на поле боя, — я спросил у отделенного: что это? «Как что, — ответил отделенный, — снаряд!» — и приказал ложиться. Я тут же повалился на землю. Не успел снаряд разорваться, а я бежать. Отделенный схватил меня за ногу и кричит: «Стой, дурак, не шевелись! Побежишь — обязательно нарвешься». После этого я уже не поднимался. Сколько тогда противник на нас снарядов выпустил — сказать трудно, но когда кончился обстрел, я вскочил и от радости, что остался жив, ношусь как угорелый. А отделенный опять: «А ну, замри, дурья голова! Будешь бегать, снаряд наверняка тебя нагонит!» Потом политрук со мной беседовал. «Не беспокойтесь, — говорю, — товарищ политрук, я знаю средство, как со снарядом управиться». «Какое такое средство?» — спрашивает. «А средство, как прятаться от снаряда!» — говорю. Политрук уставился на меня во все глаза и ждет, что я еще скажу. Я молчу. «Ты, — говорит тогда он, — для чего в солдаты пошел? Чтобы от снаряда прятаться?.. Мужики с бабами от снарядов в тыл уходят, а солдат должен вперед идти. Где огонь артиллерии гуще — туда и иди. Не бояться противника надо, а ненавидеть его, тогда все будет в порядке. Видел, что он с нашими полями сделал, сколько деревень пожег, народу сколько перебил!..» Не сразу я все это понял, но когда разобрался где что, такая во мне ненависть поднималась, [138] когда он начинал бить из орудий, что... Почему американцы бьют сейчас? Знают, что мы подошли. Чан Кай-ши ихнему не помогла помощь, вот теперь они сюда: лезут. Думает Трумэн, сучий сын, что отсюда легче будет к нам забраться!.. Уходил я сюда, жена плакала. Кто знает, вернусь ли я на этот раз домой! Я сразу понял, к чему это она, но жду, что дальше скажет. Поживи, говорит, еще несколько дней дома. Несколько дней? Я сто лет хочу жить, а не несколько дней. Но кто будет воевать, если все захотят жить дома? Ведь американские черти из нас крошево сделают!..

Жань Чунь-хуа говорил, все более воодушевляясь. Он и сам не заметил, что вокруг него было уже не несколько бойцов, а вся рота. Люди все подходили и подходили. И когда, наконец, он понял, что собрал целый митинг, смутился и сказал:

— Ну, чего ж вы спать не идете? Отдыхать надо. Идите, идите, утро вечера мудренее... А ну, по палаткам!..

Жань Чунь-хуа решил обойти все отделения. Но оказалось, что сделать это не так просто. Повсюду в хаотическом беспорядке было нагромождено походное имущество, и он то и дело спотыкался, падал и нередко должен был зажигать электрический фонарик, чтобы как-нибудь выпутаться из лабиринта веревок, натягивавших палатки. С большим трудом он выбрался на тропинку, где смог ориентироваться. Осмотревшись, он направился к первой палатке. Это была палатка отделения Тан Чжун-сюня. Вокруг было тихо, поэтому приглушенные голоса изнутри слышались довольно явственно. Как только он вошел, отодвинув полог, Тан Чжун-сюнь поднялся и подал знак молчать. Бойцы встали, чтобы уступить политруку место.

— О чем спорите? — спросил Жань Чунь-хуа.

— Да так, пустое, — отозвался Цзян Вань-цзе. — А почему вы не спите, товарищ политрук?

— Не спится, — доверчиво ответил ему Жань Чунь-хуа. — Вам что — завалились на боковую и ни до чего дела нет. А нашему брату за все в роте отвечать надо. Беспокоимся, беспокоимся... Скажем, народ обязательства давал. Все написали, никто, кажется, в стороне не остался. — Он сделал паузу, и Цзян Вань-цзе догадался, что политрук смотрит в его сторону. — Но ведь [139] смелость бывает разная. У одних ее больше, у других — меньше, а есть и такие, у которых ее вовсе нет. Но все пишут, вот и они тоже... Получается, что на бумаге обязательство человек дал, а в душе еще не готов выполнить его. Верно? А вы как считаете, все у нас по-настоящему полны решимости или еще думают?..

Он хотел сам ответить на этот вопрос, но решил подождать, понимая, что многое в роте еще не сделано. Делиться с бойцами своими сомнениями и горестями он никогда не боялся, зная, что в этом случае скорее найдет путь к человеческому сердцу. По настороженному молчанию солдат он догадывался, что они сочувствуют ему и даже жалеют: отбой для всех дан, а политрук все ходит и ходит от одной палатки к другой!

— И это естественно, — продолжал он после небольшой паузы. — Давно ли человек свой дом оставил? О нем он и думает, о жизни, о смерти... Конечно, любой человек может быть решительным, часто многое, зависит от обстоятельств. Но чтобы стать решительным, каждый должен пройти через испытание.

— Какие же могут быть сомнения у человека, если он пошел добровольно, сам? — не выдержал Ван Кунь. — Никто никого не принуждал. А если только о смерти думаешь, нечего было идти в добровольцы. Катись на все четыре стороны!..

— Так говорить нельзя, — не повышая голоса, сказал Жань Чунь-хуа. — Вопрос о жизни и смерти — серьезный. Он встает перед тобой в каждом бою. И совсем не обязательно, что ты, решив его для себя в одном бою, решишь и в следующем. Раньше с ним было у нас проще. Были мы нищие, отверженные, и никто не боялся смерти. Другой раз казалось, что умереть даже лучше, чем жить в нужде и отчаянии. Когда человек не видит выхода, ему смерть не страшна. А сейчас не то. Все мы вкусили плоды победы, только теперь и началась для нас жизнь. Кому сейчас охота умирать? Жить люди хотят...

— А сопротивление Америке и помощь Корее разве не для того, чтобы жить? — воспользовался минутным молчанием Цзян Вань-цзе.

— Не все так думают, Цзян Вань-цзе. Кое-кому хочется, чтобы за него воевали другие, а он жил припеваючи. [140]

— Так это разве человек? Человеком такого считать нельзя. Буржуазная идеология!

— Верно, совершенно правильно сказал, буржуазная. Ей противостоит пролетарская. Кто мне скажет, что такое пролетарская идеология?

С минуту Жань Чунь-хуа ждал ответа на свой вопрос, но все молчали. Никто не решался заговорить первым.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Пролетарская идеология складывается из интернационализма, любви к родине и революционного героизма. Все это вы прекрасно знаете. Сможем мы проявить эти чувства, когда обстановка будет самая напряженная и самая сложная? Да, кто захочет, тот сможет, я в этом уверен... — Жань Чунь-хуа говорил быстро. Он сделал для себя неожиданное открытие: возвышенные, полные глубокого смысла слова, которые он произносил, давались ему легко, без всякого труда, в них, в этих словах, была его собственная жизнь, его собственная практика. Он как бы взвешивал себя на невидимых весах теории, подходил к себе с новой меркой, значительно большей, чем когда-либо раньше, и куда более требовательной. Эта мерка требовала от него подчинения каждого своего слова и поступка тому делу, которое взяли на себя партия и народ. Но она нисколько не принижала его, не давила, а, наоборот, возвышала в собственных глазах. По-видимому, это же чувствовали и бойцы. Никто не нарушил тишины, когда он кончил говорить. И когда он коротко бросил: «Мне пора!», все так же молча поднялись, чтобы проводить его из палатки. «Именно так, — подумал он, уходя. — Всегда, при любых обстоятельствах помнить дело партии, считать его своим и по нему проверять себя. Тогда ты сумеешь выбрать главное, каким бы хаотическим ни был ворох мыслей и дел, навалившихся на тебя, и быть полезным другим, обогащать их, вдохновлять идти вперед...»

Успокоившись немного, он направился по тропинке к соседней палатке. Там все спали. Рука нащупала в темноте чей-то туго затянутый ботинок. «Ну и зашнуровал, парень, ведь нога затечет! Ослабить бы надо перед тем, как ложиться спать!» Кончив возиться со шнурками, он осторожно навел на спящего луч электрического фонарика, чтобы запомнить его лицо, и [141] неслышным шагом вышел из палатки. В лесу было тихо, ничто не напоминало о вчерашней суматохе. Жань Чунь-хуа шел почти наугад, пока случайно не натолкнулся на палатку штаба роты. Улегшись прямо на траве, он закрыл глаза, но сколько ни старался уснуть, сон не приходил. Перед его глазами снова и снова вставали озабоченные лица бойцов, их задумчивые взгляды. Война давила тысячефунтовым грузом, и выдержать испытание войной мог только настоящий человек. Но как разглядеть душу каждого, как увидеть в ней, что там делается? Лица бойцов, ждавших от него ответа, мелькали в его памяти, и вдруг он вспомнил, что днем к нему обращался с вопросом какой-то боец из отделения связи. Времени у него тогда не было, и он обещал, что обязательно побеседует с ним попозже. Не раздумывая, он встал, отряхнулся и пошел прямо к связистам. Как он и предполагал, боец этот не спал. Вызвав его из палатки через дневального, он велел ему идти рядом.

Ночь была такая тихая, что даже отдельные выстрелы не могли нарушить ее покоя. На дне оврага ласково плескался о камни ручей, и этот плеск навевал спокойствие, чувство бодрости, которое ощущает человек, когда он утоляет мучившую его весь день жажду. В густой траве неумолчно звенели цикады. Что нужно человеку, чтобы ощутить радость жизни? Не так уж много: прикоснуться к ней, поэтому своих радостей он не забывает никогда. Даже осень, которая приносит, с собой грусть и, хочешь ты того или не хочешь, осторожно напоминает о прожитых тобою годах, — даже она не в силах ослабить радостного восприятия окружающего тебя мира... Чтобы не вспугнуть расшумевшихся цикад, Жань Чунь-хуа замедлил шаг и тихо спросил бойца:

— Ты ведь веришь в победу дела сопротивления Америке и помощи Корее, веришь партии. Почему же ты так боишься неприятельских самолетов?

Не привык еще.

— Я не об этом. Привычка придет потом, когда ты решишь для себя главный вопрос — о жизни и смерти. А его-то ты как раз и не решил. Дело здесь в сознательности. Ведь не ты один еще не привык, но вот никто не ходит, как ты, словно в воду опущенный...

Было уже поздно, когда Жань Чунь-хуа вернулся [142] в свою палатку. Его ботинки и брюки были мокры от росы, тужурка облеплена цепкими мохнатыми шариками репейника. Узнав от дежурного, что звонил политком полка, он попросил связать его с ним. А на рассвете позвонил ротный.

— Наша рота завоевала себе право стоять на переднем крае!

Голос Шан Чжи-линя был полон нескрываемой радости. Сдвинув фуражку на затылок, Жань Чунь-хуа закричал в телефон что было силы:

— Поздравляю! Первое дело сделано!

С первым делом действительно было покончено. Но это было только начало, поэтому он тут же послал связного за секретарем партийного бюро и велел созывать командиров отделений.

После короткого совещания, на котором он рассказал о порученной роте задаче, Жань Чунь-хуа отправился вместе с отделенными к бойцам. Первым, кого он увидел, был Цзян Вань-цзе, сидевший под деревом и торопливо писавший что-то в тетрадке. «Ну, наконец-то и он!» — с удовлетворением сказал про себя Жань Чунь-хуа, глядя куда-то поверх головы Цзян Вань-цзе. Цзян Вань-цзе понял, о чем подумал политрук. Он быстро встал, вытянулся и четким строевым шагом подошел к нему. Передав письмо политруку обеими руками, он снова встал по команде «смирно». Письмо было коротенькое, из нескольких строк. Прочитав его, Жань Чунь-хуа удивился. Это было не обязательство отличиться и совершить подвиг, каких в последнее время поступало от бойцов довольно много, а заявление с просьбой принять в партию. Внешне ничем не выразив своего отношения к этому заявлению, он предложил Цзян Вань-цзе немного пройтись с ним.

Над лесом медленно вставало солнце. В небе послышался отдаленный рокот мотора, и через некоторое время за оврагом промелькнула тень самолета-разведчика. Пронзительно завыла сирена сигнала воздушной тревоги. Люди побежали прятать вывешенное для просушки белье. Самолет обстрелял овраг из пулемета и улетел. Отойдя к месту, где никого не было, Жань Чунь-хуа остановился и внимательно перечитал заявление Цзян Вань-цзе еще раз. Потом он посмотрел на него так, словно впервые увидел его. Перед ним было [143] простое лицо, немного смущенное, открытый, доверчивый взгляд. «Да, обыкновенный человек, но какое большое у него сердце!» — взволнованно подумал он.

— А я все принимал тебя за мальчика!..

Вырвалось у него это непроизвольно, но он действительно не представлял себе, что этот юноша и есть тот самый Цзян Вань-цзе, с характеристикой которого, присланной из уездного комитета Союза молодежи, он -познакомился в партийном бюро, когда новое пополнение принимали на учет. У него тогда и мысли не возникло, что Цзян Вань-цзе еще дома решил для себя окончательно и бесповоротно тот вопрос, который многие не могут решить и сегодня.

— Не маленький уже. Скоро двадцать... — тихо проговорил Цзян Вань-цзе, смущаясь еще больше. Лицо его покрылось красными пятнами.

Бережно спрятав заявление в сумку, Жань Чунь-хуа привлек Цзян Вань-цзе к себе и крепко пожал ему руку...

С радостным чувством уходил Цзян Вань-цзе от политрука. Первое и главное для него дело было выполнено. Стать членом партии, бороться за коммунизм — это была его сокровенная мечта с первого дня вступления в Союз молодежи. Она вела его за собой, звала вперед. И хотя впереди его ждала жестокая борьба, хотя тяжелые испытания еще только начинались, он чувствовал себя легко и уверенно, отдав политруку заявление. Он ничего не боится, наоборот, он смело идет навстречу любым невзгодам и победит их.

Тан Чжун-сюнь, к которому он обратился с просьбой разрешить ему пойти на берег и немного полежать, догадался, о чем говорил с ним политрук. Он только спросил:

— А заявление?

— Отдал.

Отделенный улыбнулся ему доброй улыбкой и подтолкнул в бок.

— Тогда иди, погуляй и отведи свою душу. Насмотрелся же я на твои мучения!.. А тетрадку теперь порви.

Цзян Вань-цзе побежал вприпрыжку, не чуя под собой от радости ног.

— Эй, Цзян Вань-цзе, а я знаю, чему ты радуешься! — остановил его какой-то боец, такой же молоденький, как и он. — Будем соревноваться? [144]

— На каких условиях? — недовольно спросил Цзян Вань-цзе скорее для того, чтобы отвязаться от него, чем из любопытства. Больше всего ему хотелось сейчас побыть одному.

— Я троих обещал уничтожить.

— А я буду косить их из автомата, как косой.

— Хвастай побольше!

— Увидишь!..

И Цзян Вань-цзе побежал дальше. Вдруг он остановился как вкопанный. Навстречу шли два взводных, волоча под руки какого-то командира. С них градом лил пот, оба имели утомленный вид, а у поддерживаемого ими командира лицо было землисто-желтого цвета, нижняя челюсть отвисла, и Цзян Вань-цзе не сразу узнал в нем взводного Янь Чжэнь-луНа. Цзян Вань-цзе забыл о своем желании побыть на реке и, подождав немного, пока те свернули в сторону леса, решительно пошел за ними. В некотором отдалении от них шла уже большая толпа. Все молчали, недоуменно переглядываясь друг с другом.

Спустя несколько минут на дороге из оврага показался политком.