21

Командир полка позвонил Чжай Цзы-ни перед рас светом. Сообщив, что он находится в штабе корейского корпуса, Шан Чжи-ин коротко рассказал о происшествии во время рекогносцировки и приказал готовить полк к выступлению. Выход на позиции был назначен на восемь часов вечера.

— Я соберу партком, — внимательно выслушав его, сказал Чжай Цзы-ни. Пока народ на месте, проведем митинг. Думаю, десяти минут хватит.

Чжай Цзы-ни хотел сказать этим, что придает серьезное значение случившемуся и что собрание парткома провести крайне необходимо.

У Чжай Цзы-ни уже вошло в привычку использовать ранние часы утра, чтобы побродить по лагерю, освежиться, привести в порядок свои мысли. Росистая тропинка вывела его из ущелья к берегу реки. Редкие карликовые сосны, приземистые дубки, длинные вьющиеся стебли какой-то травы, похожей на усы дракона, мшистые скалы, словно покрытые зеленым бархатом, [145] придавали ущелью такой вид, будто сюда с самого начала мироздания не проникало солнце. Мхом заросли и берега маленькой речушки, впадавшей в реку, рядом с которой тянулась шоссе. Справа от шоссе уступами поднимались крутые скалы, словно выложенные из гигантских бревен. До половины горы склон порос сосняком, над ним поднималась каменистая, совершенно голая вершина утеса. Вскоре взошло солнце, золотистым цветом окрасив вершину горы, и она вдруг стала какой-то близкой, привлекательной. Спрыгнув с нависшего над берегом камня прямо в ручей, Чжай Цзы-ни выбрался на шоссе и дальше пошел по нему. Вялость, которую он испытывал с утра, как рукой сняло. Его внимание привлекла одинокая сосна, стоявшая в стороне от дороги. Огромная, искривленная ветрами, она напоминала своей кроной сказочного зеленого дракона, который шарит своими лапами по небу, пытаясь взлететь на него, но не может оторваться от земли — так цепко впились его сильные, мускулистые корни в расщелины камней. Ниже дерева, огибая каменную глыбу, протекал ручей: добежав до обрыва, он низвергался шумным водопадом в пучину реки, вспенивая светло-синие волны, и они разбегались от него широкими кругами, пока не сливались со спокойным, величавым течением. А дальше — река словно и не текла, отражая в застывшей зеркальной глади и небо, и зеленые берега, и дикие, неприступные скалы.

На изгибе шоссе показался какой-то боец. Вид у него был усталый, он шел, с трудом передвигая ноги, часто прихрамывал. По-видимому, ремни вещевого мешка сильно давили ему грудь, так как шея у него была вытянута далеко вперед. За спиной у него Чжай Цзы-ни заметил несколько мотков телефонного провода.

Боец заметил политкома раньше, шагов за пятьдесят, и окликнул его:

— Эй, товарищ, здесь наша часть остановилась? По тону, каким был задан этот вопрос, Чжай Цзы-ни понял, что боец не узнал его.

— Своих потерял? — в свою очередь спросил он.

— Ага, — растягивая слова, ответил боец. — Отдыхали мы, а я уснул. Не могли разбудить, черти!.. Когда я проснулся, их уже и след простыл... [146]

Боец, конечно, был из их полка, в этом Чжай Цзы-ни нисколько не сомневался, — но кто именно? Не успел он спросить его, как тот сам обратился к нему:

— Товарищ, нет у тебя огня?

Разминая сигарету, боец стал ждать, когда Чжай Цзы-ни достанет спички. Видимо, он собирался просто отдохнуть немного, а заодно излить свою обиду на отделенного. Догадка Чжай Цзы-ни подтвердилась.

— Нет, ты только подумай! — сокрушенно вздохнул боец. — Ведь сами оставили человека, а будут уверять, что я стрекача задал. Чего доброго, дезертиром объявят!..

И тут вдруг он узнал в молчаливом собеседнике политкома. Чжай Цзы-ни тоже вспомнил его. Это был Лю Вэнь-цзин, совсем еще юный боец, новичок, которого только недавно определили в отделение связи. Юноша стоял растерянный, не зная, как теперь быть.

— Ослеп, совсем ослеп! — браня в душе самого себя, проговорил наконец он, потупив взор. — Такого большого начальника не узнал. Надо же!..

И все же он был безмерно рад и счастлив, что нашел наконец своих. Политком не только не отчитал его, но даже похвалил и, показав ему, как найти дорогу к. своим, сказал на прощанье:

— Как только вернешься, ложись отдыхать. Скажешь вашему политруку, что это я приказал.

Боец скрылся за поворотом дороги, а Чжай Цзы-ни пошел дальше, к тому месту на реке, где еще раньше заметил небольшую лагуну. Остановившись на берегу, он сел и задумчиво стал смотреть на водную гладь. Здесь было довольно мелко, вода совсем прозрачная, поэтому на дне можно было разглядеть даже крохотных моллюсков, копошившихся в золотистом песке. Вскоре из-под камня выполз большой зеленый рак, минуту он словно нехотя шевелил своими длинными усами, потом попятился к корневищу дерева. Чжай Цзы-ни удивился: такого крупного рака он еще никогда не видел. Этот скорее походил на краба своими размерами; на родине Чжай Цзы-ни раки были мельче, более округлые и не имели такого длинного хвоста, а панцирь у тех был куда эластичнее. Рак полз назад не бочком, а как-то уж слишком по прямой линии, хотя в то же время чувствовалось, что держится он настороже и готов [147] к любым неожиданностям. Стоило ему заметить отраженную в воде человеческую тень, как он тут же юркнул в щель между камнями, выпустил клешни и приготовился к обороне. Это еще больше заинтересовало Чжай Цзы-ни.

«Ишь ты какой! — додумал он. — Настоящий тактик! А ну-ка, посмотрим, что ты теперь будешь делать?» И он пошевелил прутиком перед самым носом у рака, рассчитывая загнать его поглубже в щель. Сперва рак действительно подался назад, изрядно струсив, но когда Чжай Цзы-ни стал загонять его настойчивее, он бросился в атаку и так вцепился клешнями в прутик, что Чжай Цзы-ни даже обронил его в испуге.

— Ай молодец! — одобрительно воскликнул Чжай Цзы-ни поднимаясь. — Так и надо. В обороне, даже самой примитивной, нельзя забывать об уязвимых местах. Борьба за существование!..

— Что, товарищ политком, и здесь вам нравится? — раздался вдруг за спиной чей-то иронический смешок.

Чжай Цзы-ни быстро обернулся и увидел начальника отделения службы тыла Ци Цзюнь-цая.

— Ты куда это? — вместо ответа спросил он.

Ци Цзюнь-цай неопределенно махнул рукой. Он уже давно наблюдал со стороны, как политком дразнит рака, однако подойти к нему раньше не решался, опасаясь, что тот не станет его слушать. Увидел он политкома еще тогда, когда тот шел по ущелью. День выдался ясный, первый такой погожий после утомительных дождей, которым, казалось, не будет конца, и Ци Цзюнь-цай тоже решил пойти прогуляться.

— Любопытствуете все, товарищ политком? — подойдя ближе, заговорил он.

— Любопытствую? Хм!.. — возразил Чжай Цзы-ни. — Это не то слово. Раз уж человек живет на земле, он должен всем интересоваться. Неужели ты думаешь, что у меня весь день на уме только «Вольно!», «Смирно!», снаряды с гранатами да телефонные звонки? Все это — обычные мои дела. За ними стоит огромный мир. Радоваться надо всему, что тебя окружает. Знаешь, кем бы я хотел быть? Геологом, ученым. Забраться бы вон на тот утес, расковырять его, посмотреть, что там у него внутри, докопаться до самого дна и отобрать то, что нужно людям, — берите, пользуйтесь! Плохо [148] разве?.. Или садовником стать. Какое это искусство — разводить цветы, сажать фруктовые деревья! Замечал ты, как любит человек лес, луг, усыпанный цветами, лилии на реке? Нет людей, которые не любили бы природы, — и мужчины, и женщины, и дети, и старики... Иногда я думаю, что было бы со мной, если бы я оказался один в целом мире? Да я бы и секунды не мог прожить. Чем больше вокруг меня людей, тем лучше я себя чувствую. А ты как думаешь? — Чжай Цзы-ни остановился и испытующе посмотрел на Ци Цзюнь-цая. — Знаешь, когда у бойца появляется мужество? Когда он чувствует, что он — не один, когда он не в силах оторвать себя от этого мира. Он нужен ему, как воздух, он не может не любить его... Я заговорился, извини. У тебя, кажется, что-то есть ко мне? Давай выкладывай, только откровенно. Есть у тебя свой собственный взгляд на нынешнюю войну или нет?

— Есть, и даже очень определенный, — спокойно ответил Ци Цзюнь-цай.

— Это пустые слова, оставь их при себе, — остановил его политком. — Ни тебе от них помощи нет, ни нам. Меня интересует реальное положение вещей. Сам ты видишь за собой слабости? Чего тебе не хватает?

Минуту Ци Цзюнь-цай молчал.

— Я... У меня есть предложение, то есть просьба... — быстро поправился он.

— Хм!.. Ну что ж, давай, — снова взглянул на него Чжай Цзы-ни.

— Я хотел бы перейти в батальон...

— Понятно. Я сразу догадался, что ты будешь просить меня об этом. Конечно, тебе хочется туда, ведь там все обстоит куда сложнее, ответственность больше... Так вот, слушай, что я тебе скажу. Просьбу твою, разумеется, не забуду. Но сейчас дать согласие не могу. Да и сам ты не торопись. Есть тут одно дело, пожалуй, даже поважнее, чем батальоном командовать, но горячка здесь ни к чему... Вот что, после обеда у нас небольшое заседание парткома, так ты обязательно приходи. Передаю тебе официальное приглашение.

Ци Цзюнь-цай молчал, но из слов политкома ему стало ясно, что тот сочувствует ему. Правда, бывают начальники, которые считают за лишние хлопоты [149] выслушивать мнение подчиненных, вникать в их желания; решат на ходу, что все это «от индивидуализма», и распорядятся в обычном административном порядке: делай, что приказано, и не ной!.. Внимательное отношение политкома к его просьбе успокоило Ци Цзюнь-цая и одновременно озадачило. Но почему Чжай Цзы-ни, строгий и требовательный к себе, понимающий подчиненных и умеющий держать их в руках, почему он сказал, что до сих пор не понимает его? Неужели политком думает, что он, Ци Цзюнь-цай, старый, опытный боец, не сознает всей серьезности момента, не понимает, какая тяжелая ответственность легла на плечи их полка? Как раз наоборот: он прекрасно отдает себе отчет в том, что полку будет не так-то просто справиться с предстоящими задачами. Разве не поэтому он просится в батальон, где сможет отдать делу все свои силы?..

Об этом же думал и политком, вспоминая, как вытянулся перед ним Ци Цзюнь-цай, прося назначить на самый трудный участок фронта. Не первый раз он уже сталкивается с такими просьбами; обращаются к нему и командиры, и бойцы. Но имеет ли он право посылать их, еще не знающих, что такое современная война, и не испытавших всех ее ужасов, в самое пекло? С того дня, как они оставили родину, в полку и времени не было для проведения широкой разъяснительной работы, все делалось на ходу, урывками. Смогут ли они выдержать? Не случится ли так, что при первом же массированном огневом налете люди растеряются и в войсках начнется паника? Да или нет — кто на это ответит? Вот ты, товарищ Ци Цзюнь-цай, скажи, будут наши орудия бить точно в цель, поражая огневые точки противника? Ты уверен, что будут. Ты даже не сомневаешься в том, что выйдешь из этого поединка с победой. А ведь на вверенном тебе участке ты еще ровным счетом ничего не сделал, чтобы подготовить победу. Все ли продумал ты, как организовать работу транспорта, чтобы обеспечить бесперебойную связь переднего края с тылами? Сумеешь ли сразу, как только выйдем на позиции, наладить снабжение боевых подразделений боепитанием и продовольствием? Ты понимаешь, чем становится сейчас служба тыла?.. Политком молча смотрел на Ци Цзюнь-цая, и тот только [150] теперь заметил, какой у него усталый вид. Зачем он, в самом деле, пристал к нему со своей просьбой? Политком и так всю ночь не спал, всю ночь у него в палатке горел огонь и без конца раздавались телефонные звонки... Правда, политком говорил с ним дружески, спросил даже, написал ли он уже письмо домой и успокоил ли родных, однако ощущение неловкости не покидало Ци Цзюнь-цая. Нельзя было мешать политкому отдыхать. Человек вышел на минуту из прокуренной палатки, чтобы освежиться, отогнать сон, а он только о себе и думает!..

Политком действительно всю ночь не спал. Связываясь по телефону с комиссарами батальонов, он просил их рассказать ему о положении дел, потом по нескольку раз созванивался с политруками рот, снова звонил в батальоны. Слушая, что они говорили ему, он тем временем вспоминал особенности их характера, образ мыслей, чувства, думал о тех людях, за жизнь которых они отвечают, выделял в каждом его положительные качества, освобождая от всего случайного и нетипичного, от налета тщеславия, который с некоторых пор стал свойствен некоторым молодым командирам. Он не прерывал говорившего, все запоминал и, когда тот кончал, бросал коротко в трубку: «Вот и хорошо, так и надо. А теперь — спи. Я тоже собираюсь отдохнуть немного, иначе не продержусь». Этот спокойный совет нужен был ему только для того, чтобы уговорить подчиненного, потому что сам он тут же снимал трубку и просил соединить его с другим подразделением. На том конце провода слышался приглушенный ответ:

— Батальонное начальство спит.

— А ты разбуди.

Дежурный бесцеремонно спрашивал:

— Кто ты такой, чтобы будить? Политком спокойно отвечал:

— Моя фамилия Чжай, Чжай Цзы-ни...

Трубка замирала, и Чжай Цзы-ни терпеливо ждал, когда испуганный дежурный разбудит комиссара батальона.

— Ну как, идет твое начальство? — все так же спокойно спрашивал он спустя минуту — две.

— Идет, идет, — торопливо отвечали на том конце [151] провода. Но вот слышался знакомый голос:

— Товарищ политком?

— Я просил разбудить тебя, спросить хотел об обстановке.

— Сводка еще не готова, товарищ политком...

— А без сводки не можешь? Ну почему ты так?

— Все время на марше были, товарищ политком. Люди так уморились, что веки поднять не могут. Политком уже не сдерживался:

— Все сделали, что нужно?

— Товарищ политком, и так силы...

Настроение у политкома резко портилось.

— Не понимаю, что у тебя на уме? В других подразделениях люди работают вовсю, а ты лежишь себе и горя не знаешь. На весь полк только один политрук спит, и этот политрук — ты. Не боишься дело проспать? — Выговорив политруку все, что он думал о нем, Чжай Цзы-ни немного успокаивался и снова брался за трубку. Теперь его беспокоили дела в первой роте. Как там у них?

— Жань Чунь-хуа?

— Товарища политрука нет, — четко доложил на том конце провода дневальный.

— Куда пошел?

— По отделениям ходит.

— Давно?

— Как обосновались, так и ушел.

— Собрание где-нибудь?

— Нет. С народом беседует. Ответы дневального удовлетворили политкома, и он спокойно положил трубку на место. Но через минуту раздался встречный телефонный звонок.

— Товарищ политком? Вы меня искали?

— Так-так, товарищ Жань Чунь-хуа?

— Я, — ответил Жань Чунь-хуа. — Есть какие-нибудь указания?

— Да вот, хочу посмотреть, что ты сейчас делаешь, — неторопливо сказал Чжай Цзы-ни. — Отдыхает народ?

— Отдыхает.

— Как настроение?

— Хорошее, — коротко ответил Жань Чунь-хуа, решив не распространяться, так как в роте действительно [152] все обстояло благополучно. Ему доверены сто с лишним человек, он о них думает, и если по каждому пустяку беспокоить политкома, то что ему останется делать!..

— Ладно, иди отдыхай!

Чжай Цзы-ни сказал это просто, как говорил другим, понимая, что все нуждаются в отдыхе. Неподвижным взглядом он следил за тем, как в керосиновой лампе мигает пламя, и, когда снова потянулся к трубке, услышал вдруг пение птиц, доносившееся из леса. Неужели утро?.. В это время позвонил командир полка, который в нескольких словах рассказал, что происходит на переднем крае. «Мне бы отдохнуть немного, — подумал Чжай Цзы-ни. — Как быстро прошла ночь, ничего не успел сделать!» Мысли о предстоящем выступлении постепенно вытеснили все остальное. «Что нужно еще сделать, чтобы мобилизовать народ?»

Казалось, уже все сделано. Достаточно вспомнить, как вели себя люди на марше. Больные оставались в строю, не желая даже слушать об отправке в госпиталь. Уставшие забывали о своей усталости, когда видели, что нужно помочь тем, кто еле держится на ногах. И у всех на устах был только один вопрос: «Далеко еще, товарищ политком? Ведь драться пора!» Они жаждали боя, марш всем порядком осточертел, каждому хотелось скорее попасть на фронт, где жизнь будет, как им казалось, и проще, и легче, словом, не война, а приятное времяпрепровождение. А ведь там как раз их и ждали настоящие испытания. Почему люди думают иногда о войне слишком упрощенно?

Вспомнился митинг в одном уезде, на котором молодежь призывали вступить в ряды добровольцев. Многие уже записались, но очередь все не уменьшалась. В это время к столику, за которым сидел представитель командования, протиснулся какой-то парень лет двадцати, сопровождаемый старенькой женщиной, очевидно матерью. Вытерев глаза, полные слез, она тихо сказала что-то прерывающимся голосом. Ветер трепал ее седые волосы, она стояла рядом с сыном, все время крепко держа его за руку. Товарищ, записывавший добровольцев, повторил свой вопрос:

— Ты что — плохо слышишь, матушка? Как зовут его? [153]

— Сяо Вань, — сердито буркнула та. Юноша с укором посмотрел на нее:

— Так это же детское имя, мама! — потом выпрямился и сказал внятно и спокойно:

— Цзян Вань-цзе.

Старая женщина подняла глаза сперва на него, потом обвела взглядом всю площадь, на которой собралось несколько тысяч человек. На миг в этом взгляде мелькнуло какое-то новое выражение — она гордилась своим сыном перед народом.

— Иди, — просто сказала она. — Я провожу тебя...

Теперь этот боец находился у них в полку. «Вот и ответ на твой вопрос, Чжай Цзы-ни, — подумал он. — Наша партия, руководство ею всей жизнью, демократический строй, который породил новых людей. Вот доказательство тому, что нас невозможно победить. Да, именно это...» К себе в палатку он вернулся вместе с Ци Цзюнь-цаем, велев по пути ординарцу вызвать дежурного офицера штаба.

— Передай во все подразделения: выступаем в восемь вечера. Пусть проверят все как следует.

Оставив Ци Цзюнь-цая в штабе, он направился к лесу, решив послушать, о чем говорит народ. Свернув на тропинку, он встретил Жань Чунь-хуа и пошел с ним.

— Помнишь, Жань Чунь-хуа, как мы с тобой в поезде встретились? Как тогда все это было и как теперь! Поверить трудно!..

Чжай Цзы-ни был не намного старше политрука, но теперь, усталый, с запавшими глазами, выглядел по сравнению с ним стариком. Даже нетерпеливый огонек в глазах не менял этого впечатления. Жань Чунь-хуа был чем-то озабочен, от взгляда политкома не укрылось, что он тоже не спал всю ночь.

— Чего задумался? — спросил он. — Беспокоит что-нибудь?

— С народом только что беседовал.

— О чем? — спросил Чжай Цзы-ни. Но Жань Чунь-хуа ответил не на этот вопрос:

— Заявление получил от одного бойца. В партию подает.

— Кто такой?

— Цзян Вань-цзе. [154]

Политком улыбнулся, вспомнив, что только что думал об этом парне.

— Воспитывать надо таких ребят. Обстановка новая, война, все это надо учитывать.

— Мы уже знаем его. Политком взглянул на небо.

— Ладно. Сегодня выходим на позиции. Если в три дня справитесь, он успеет получить партдокументы и будет рад, как никогда. Но заранее сказать трудно, что будет завтра, теперь мы на войне... Есть у тебя на родине такие леса, Жань Чунь-хуа?

— Нет, — удивился Жань Чунь-хуа резкой перемене темы разговора.

— А горы?

— У нас все холмы, в лёссе живем.

— Красиво здесь. Каких только цветов нет, все горы усыпаны ими! Вот бы нам такой лес, в нашу деревню, а? Тогда бы не дули весной песчаные ветры по три месяца подряд. Ты понимаешь — весна, самое лучшее время года, цветы, всходы зеленеют, так бы и смотрел на все, не закрывая глаз, а от ветров этих житья нет. Что за климат у нас такой нескладный? Эх, переделать его надо!..

Жань Чунь-хуа знал, что политком любит природу не так, как обычно любят ее другие. Он обожал ее, оберегал ревниво, словно она принадлежала одному ему. Где бы их часть ни останавливалась, он обязательно обходил все места вокруг, стараясь осмотреть всё, запомнить, сравнить с тем, что уже видел когда-то. Вот такой же, восторженный, стоял он тогда у окна вагона и смотрел, прильнув к холодному стеклу, на уходившие назад картины родного края. Человек столько лет провел на войне, все перевидал — и заснеженные горы, уходящие своими вершинами в самое небо, и скованные стужей равнины, и леса, и мутные горные реки — в сумерки, ясным солнечным утром, при луне, и никогда не уставал снова смотреть и смотреть. Одного только не знал Жань Чунь-хуа, что это чувство было внутренней потребностью политкома, его душой.

У подножия скалы сидели, мирно судача, свободные от занятий бойцы. Трудно было поверить, что за этой мирной идиллией на фоне леса и гор скрывается могучая, всеобъемлющая, готовая сразу прийти в движение [155] сила, именуемая техникой, — орудия, минометы, автомашины, обозы с воинскими грузами. Только внимательно присмотревшись, можно было угадать в зарослях кустарника замаскированные стволы гаубиц, пушки, ящики со снарядами. На одном из ящиков Чжай Цзы-ни прочитал рядом с привычными четырьмя иероглифами «Сопротивление Америке — помощь Корее» еще четыре, выведенные на свежевыструганной доске типографской краской: «Защитим дом, отстоим Родину!» На своих руках принесли сюда эти ящики люди, за тысячи ли от родной земли... Отвечая на приветствия бойцов, Чжай Цзы-ни продолжал разговаривать с Жань Чунь-хуа. На минуту они остановились, чтобы послушать доносившееся из лесу пение. Вокруг маленького бойца-юньнаньца {юньнанец — уроженец провинции Юньнань} столпилась довольно большая группа бойцов, и словоохотливый аси {аси — народность, проживающая на юго-западе Китая} с жаром рассказывал об обычаях своего народа.

— Днем работаем, а вечером отдыхаем. Как только взойдет луна, молодежь идет на луг, кто свирель несет с собой, кто сяньцзы {сяньцзы — национальный музыкальный инструмент}. Песни поют, танцуют...

— Танцуют, песни поют!.. Слышишь, Жань Чунь-хуа, о чем они думают? — улыбнулся Чжай Цзы-ни, задерживая шаг. — Удивительный народ наши бойцы. Через несколько часов бой, а люди думают о мирной жизни. Почему это, так, ты не знаешь? Когда разговоришься с бойцом запросто, по-дружески, а не как начальник, он о войне и не вспоминает. Нет, он, конечно, знает, что война может оборвать его жизнь, но думать о ней не хочет, ему ближе другое, свое. Мне кажется, только глубоко равнодушные люди не чувствуют этой могучей, притягательной силы человеческой жизни...

Штаб полка уже передал по батальонам распоряжение быть готовыми к выступлению в восемь часов вечера на позиции. Отнеслись к этому люди по-разному. Одни ходили, гордо выпятив грудь, рисуясь своим бесстрашием. Другие горланили песни, собравшись в кружок и стараясь перекричать друг друга. Люди спокойнее характером иронически подсмеивались над ними, но, чтобы сдержать собственное волнение, заново перекладывали [156] вещи или искали себе какую-нибудь другую работу, которая позволила бы им убить время. Некоторые задумчиво сидели, не выпуская изо рта трубки, по личному опыту зная, как одна трубочка успокаивает нервы. Весть о предстоящем выступлении, безусловно, всполошила всех. Может быть, поэтому каждый старался делать вид, будто ничего особенного не произошло, шутил, подтрунивал над товарищем, и если заходил вдруг разговор о смерти, то отзывался о ней с насмешкой, тут же переводя беседу на другую, более существенную тему... В этом ироническом отношении к смерти сказывалось отношение к войне в целом. Среди бойцов царил дух оптимизма, уверенности, об унынии не могло быть и речи. Но человека, знающего, что такое война, именно это и убеждало в том, что в полку что-то произошло.

— Что ж, сегодня начнем! — негромко сказал кто-то, и эти слова подхватили, словно они и были сигналом, которого все ждали.

— Положение серьезное! Американцы нас ждать не будут, наверное, уже начали. Торопиться надо. Ты как, думаешь?

— Но ведь командир полка еще не вернулся.

— А если и вернется — что изменится? Ведь он уже дал приказ выступать.

— Дело серьезное!..

— Очень серьезное! — подходя к разговаривающим, подтвердил политком. Он подмигнул Жан Чунь-хуа, взглядом приказав ему подойти тоже. Бойцы сразу встали. Кто-то подал команду «Смирно!», но Чжай Цзы-ни не стал принимать рапорта и, ответив на приветствие, негромко сказал:

— Вольно!

Бойцы, как стояли, так и остались стоять навытяжку, глядя на политкома во все глаза. Увлеченные беседой, они даже не заметили, как он подошел и слушал все их разговоры.

— Вольно, вольно! — еще раз скомандовал Чжай Цзы-ни и усмехнулся. — Что, струсили?

— Да мы не... — запинаясь, начал какой-то боец и густо покраснел.

— Не надо объяснять, все в порядке. Положение действительно серьезное, товарищи, я согласен с вами. Именно потому, что серьезное, нас и перебросили сюда. Верно я говорю? [157]

— Верно, товарищ политком!

— Ну вот, и вы согласны со мной. Только тон мне ваш не оченъ-то нравится, товарищи. Что это вы вдруг заговорили все сразу: серьезно, серьезно?! Или уверенности нет? — Чжай Цзы-ни весело рассмеялся. — Неужели испугались, что я подслушал ваш разговор? Не бойтесь, политком вас съесть не собирается. — Добродушным взглядом он обвел бойцов, ожидая, когда они успокоятся.

В это время на дороге послышался какой-то шум. Бойцы оглянулись назад, после чего быстро расступились, освободив довольно широкий проход двум командирам, которые тащили кого-то под руки. Политком сразу все понял. Он разыскал в толпе глазами, ординарца:

— Марш за доктором, живо!

22

Чжай Цзы-ни с трудом сдерживал себя — так кипело у него все внутри. Командир полка уже предупредил его, что произошло с Янь Чжэнь-луном, однако дать волю своему гневу в присутствии бойцов всего полка он не решился.

«Нечего удивляться, все это надо было предвидеть заранее, — ругал он самого себя, но от этого легче не становилось. — Вот в чем дело!» У него было такое ощущение, словно вокруг него петлей обвивается канат; и стягивает все туже и туже. Как же это он забыл предупредить ординарца, чтобы Янь Чжэнь-луна препроводили прямо в штаб, обойдя лес оврагом?! А теперь все бойцы здесь, видят и ждут, настороженные, к чему все это приведет. Как заставить их уйти?... Ему было противно смотреть на Янь Чжэнь луна, который стоял перед ним, как побитая собака, осунувшийся, дрожащий, с безжизненными, провалившимися глазами, не знавшими стыда, и отвисшим от страха подбородком. Однако очень скоро Чжай Цзы-ни заметил, что это было только первое впечатление. По-видимому, Янь .Чжэнь-лун догадался, что политкому; все известно, но отступать было поздно, и он решил, продолжать разыгрывать из себя больного. [159]

Подошел доктор.

— Осмотри его, пожалуйста, повнимательнее, — попросил политком, отходя в сторону. Где-то в глубине души у него еще была мысль, что, может быть, Янь Чжэнь-лун действительно болен. Но хотя он и не верил ей, однако без заключения врача приступать к допросу не имел права.

Врач расстегнул куртку на груди Янь Чжэнь-луна и стал его выслушивать.

— Сердце, доктор, — еле слышно проговорил Янь Чжэнь-лун. — Так стучит, так стучит...

— Стучит, — равнодушно согласился с ним врач, продолжая осмотр. — Прослушивается хорошо. — И сунул ему в рот градусник.

Три минуты, нужные для того, чтобы проверить температуру, все настороженно ждали, не отрываясь глядя на стеклянную трубку термометра. Один доктор был спокоен. Он уже все понял, и только чувство профессионального долга заставляло его продолжать осмотр. Сотни глаз смотрели то на термометр, то на доктора, который беззвучно шевелил губами, отсчитывая по часам время. Выражение лица Янь Чжэнь-луна менялось с каждой секундой.

И вот три минуты прошли. Чжай Цзы-ни велел всем расходиться, затем подошел к Янь Чжэнь-луну, сделал глазами знак взводным не держать его под руки и, когда те отошли, вдруг скомандовал:

— Встать!

Янь Чжэнь-лун продолжал притворяться, что не имеет никаких сил. Но он уже понимал безнадежность своего положения, и Чжай Цзы-ни прекрасно это видел.

— Смирно!

Янь Чжэнь-лун вздрогнул и... вытянулся.

Минуту все молчали.

— Янь Чжэнь-лун, — сказал политком, растягивая слова, — ты ошибаешься, думая, что можешь безнаказанно обманывать других. Пора быть умнее. А теперь — в роту!..

Глядя вслед удаляющейся сгорбленной фигуре Янь Чжэнь-луна, политком думал о том, что могло толкнуть этого человека на такой постыдный шаг. Просто испугался? Нет, под обстрел он попадает не в первый раз. Причина трусости глубже. В деревне семье [159] Янь Чжэнь-луна помогали, как помогают всем семьям военнослужащих. Однако его отец, еще далеко не старый человек, по-своему решил использовать эту помощь. Он перестал крестьянствовать, отказался вступить в группу взаимопомощи, завел мелкую торговлишку... Одно тянет за собой другое, пошли спекуляция, отдача денег в долг под проценты... Янь Чжэнь-лун с родителями переписывался, но вместо того, чтобы уговорить отца не позорить себя и его, посоветовал прикупить еще земли. Злоупотребляя уважением односельчан к семьям военнослужащих, отец Янь Чжэнь-луна чувствовал себя как за каменной стеной, а у самого Янь Чжэнь-луна дурное все чаще стало брать верх, он становился скрытным, завистливым. Скрытность — родная сестра трусости...

Из задумчивости политкома вывел осторожный голос Жань Чунь-хуа, напомнившего ему, что пора идти на митинг. В соседнем лесочке царило оживление. Роты направлялись к месту общего построения, чтобы выслушать напутственную речь политкома. Поздоровавшись с комиссарами батальонов, Чжай Цзы-ни рассказал им, что произошло с Янь Чжэнь-луном и как он вел себя во время осмотра.

— С такими настроениями нужно немедленно кончать. Мы армия партии и народа!.. Кстати, вернулся он в роту? — обратился он к комиссару второго батальона.

— Пришел, смелости не хватило не прийти.

— Смотри за ним! Приспособленчества не допустим. В толпе бойцов политком увидел Лю Вэнь-цзина, который утром нагнал полк. Тот вытянулся, отдавая честь.

— Ну, отоспался? — спросил Чжай Цзы-ни.

— Отоспался, товарищ политком, — весело ответил Лю Вэнь-цзин.

— А глаза красные?

— Так я же только что... — смутился Лю Вэнь-цзин, краснея еще больше.

В это время мимо проходило какое-то подразделение. Повернув головы, все смотрели на политкома. Жань Чунь-хуа побежал за ними, но политком окликнул его, велев подозвать Цзян Вань-цзе. Из строя вышел крепыш боец с новенькой винтовкой за спиной и примкнутым штыком, одной рукой он поддерживал пояс с патронами, другой поправлял вещевой мешок. Политком подал ему руку. Цзян Вань-цзе лихо козырнул, подбежал [160] ближе и тоже подал политкому руку, остановившись и не спуская с него глаз.

— Написал матери письмо? — спросил политком.

— Нет еще, — покраснел Цзян Вань-цзе. — Все не соберусь.

— Когда же напишешь?

— Вот бой кончится, тогда обязательно.

«Этот чертенок уже подал в партию!» — подумал Чжай Цзы-ни и повернулся к окружавшим его комиссарам батальонов. Потом посмотрел на Жань Чунь-хуа и сказал одобрительно:

— Молодец! Хороший парень!

Цзян Вань-цзе побежал догонять своих, а политком с комиссарами батальонов направились к поляне, где роты уже собрались на митинг. Постепенно разноголосый шум смолк. Навстречу политкому выбежал дежурный офицер и доложил, что полк собран по его приказанию. Чжай Цзы-ни вышел вперед. Когда он окинул довольным взглядом лица бойцов, сидевших в строгом равнении прямо на земле, тишину леса расколол шквал аплодисментов. Политком перевел взгляд на деревья, стеной обступившие поляну, — на них тоже сидели бойцы и дружно аплодировали. Но вот аплодисменты стихли. Солнце сверкнуло лучами на штыках винтовок. Чжай Цзы-ни опустил руку. Он был взволнован встречей и понимал, что теперь уже не сможет говорить спокойно, как думал говорить с бойцами, когда шел сюда.

— Товарищи! — начал он. — Вы понимаете, что поручила нам родина?

— Сопротивление Америке, помощь Корее! — раздался из толпы чей-то торопливый голос.

— Сопротивление Америке, помощь Корее!

— Корее-е-е!..

— А-а-а-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а-а!..

Дружный возглас, вырвавшийся из сотен грудей, прокатился по лесу и долго не мог улечься, пока дежурный офицер не остановил его резким свистком.

— Мы не боимся войны, товарищи! — продолжал политком, когда снова стало тихо. — Наш народ поднялся в борьбе, войной нас не испугаешь. Войну против нас американцы вели руками Чан Кай-ши, но победили не американцы, а мы. Теперь американцы снова развязали войну. Они пришли сюда убивать и грабить. Они жгут [161] города и деревни. Они хотят захватить Корею, чтобы превратить в свою колонию. Наш Тайвань они уже захватили, а теперь сбрасывают бомбы на Дунбэй {Дунбэй — название Северо-Восточного Китая}. Мы предупреждали их, но они пересекли тридцать восьмую параллель и перенесли войну к берегам Ялу-цзяна. Мирная жизнь корейского народа нарушена, угроза войны нависла над нашей родиной. Мы не можем стоять в стороне и наблюдать...

Все время, пока политком говорил, он искал взглядом в толпе Янь Чжэнь-луна, но нигде его не видел. Он видел Цзян Вань-цзе, видел Лю Вэнь-цзина, иногда ему казалось, что он нашел наконец того, кто ему нужен, но, присмотревшись внимательнее, понимал, что ошибся. На ком бы он ни останавливал своего взгляда, никто не уклонялся от встречи. В глазах бойцов, юных, исполненных отваги и душевного жара, он читал прямой ответ: «Говори, комиссар! Мы всем сердцем с тобой. Все, что ты велишь нам, мы сделаем и не отступим ни на шаг».

— Товарищи! Мы имеем силы преградить путь войне!..

Эхо в горах повторило могучий призыв:

— Преградить... войне!

— Преградить войне-е-е!..

И снова лес содрогнулся от вихря аплодисментов. Люди вскакивали со своих мест, что-то кричали, потрясали оружием.

Потом все повернулись лицом к северу, где была их родина. Высоко на дереве ветер трепал красное полотнище пятизвездного флага, ниже него висел портрет Председателя Мао. Полк стоял по команде «смирно», затаив дыхание.

— Мы, китайские народные добровольцы, — раздельно начал читать Чжай Цзы-ни слова клятвы, — по своей воле прибыли на фронт, чтобы остановить кровавую агрессию американского империализма, защитить народы Китая и Кореи и отстоять мир во всем мире. Мы будем биться плечом к плечу рядом с Народной армией Кореи, пока не разгромим нашего общего врага и не завоюем победу...

Каждый громко повторял слова клятвы. Казалось, земля не выдержит могучего, нарастающего с каждым [162] мгновением вала народной ярости. Порыв ветра подхватил его и разнес далеко окрест, приводя в содрогание весь этот мир, над которым пламенело ясное, без единого облачка, осеннее небо.

Как только митинг закончился, Чжай Цзы-ни и комиссары батальонов вскочили на коней и ускакали вперед.

Сотни глаз, не отрываясь, смотрели им вслед, пока они не исчезли из виду в чаще леса.

На дорогу выкатили орудия. Надсадно заревели тягачи. Вперед выехали машины с грузами, повозки. Прошла пехота. Колонна выступила в поход — последний перед занятием позиций.

Испуганное солнце нерешительно выглянуло на дорогу, попрощалось с людьми и ушло на покой. В вечерней мгле потонула вершина Эинсана. На землю опустились сумерки. Пламя пожара, вызванного огнем вражеской артиллерии, разгоралось все сильнее. Снаряды сперва густо ложились на склоне горы, потом противник перенес огонь ближе к лощине и стал нащупывать шоссе. Слева от дороги раздался первый взрыв. Войска залегли, но только на минуту, потому что была подана команда не прекращать движения.

— Дистанцию! Шире шаг!

— А ну, быстрей! Не отставай!..

Люди бежали, стараясь как можно скорее миновать полосу обстрела. Лощину заволокло дымом,

23

С выходом в долину реки Гымганчэн, границы которой простирались от Эсильдона до Тайчжучжэма, полк Шан Чжи-ина завершил многодневный марш. Однако в долгожданном отдыхе было отказано: войска получили приказ немедленно занимать позиции. Чжай Цзы-ни понимал, что, сколько ни кричи, — времени остается мало. Единственная надежда была на заседание парткома, которому предстояло оперативно решить сразу уйму дел и дать ответ хотя бы на половину вопросов. Чтобы поскорее увидеть Шан Чжи-ина, Чжай Цзы-ни хлестал коня всю дорогу, не замечая ни ветвей деревьев, больно хлеставших коня по крупу, ни камней, о которые тот [163] то и дело спотыкался. К артиллерийскому обстрелу на последнем этапе люди отнеслись по-разному. Командиры в большей своей части хранят молчание, словно они и не такое видели. Но это далеко не так. Еще на марше один из них обратился к нему с просьбой перевести его на штабную работу. Были такие, которые ушли с головой в воспоминания о былых походах и старались избегать разговоров на более близкие темы. Особенно насторожился Чжай Цзы-ни после случая с Янь Чжэнь-луном — слишком серьезного, чтобы от него можно было отмахнуться. Правда, каким-то уроком он послужит кое для кого, но думать, что вопрос уже решен, не следует. Сложившаяся обстановка затрагивает всех, не каждый выдержит это жестокое испытание.

Ехать верхом становилось все опаснее, и Чжай Цзы-ни слез с коня. Чтобы не дать противнику обнаружить себя, люди разбрелись поодиночке. Командира полка Чжай Цзы-ни увидел, когда взобрался на перевал: Шан Чжи-ин стоял на обрывистой площадке и отдавал распоряжения командиру саперного взвода. Здесь, всего лишь в тысяче метров от переднего края, предстояло оборудовать командный пункт полка. Хотя место находилось в зоне вражеского минометного огня, у Шан Чжи-ина даже мысль не возникла перенести КП подальше в тыл.

— Как тебе нравится мой выбор, комиссар? — спросил он Чжай Цзы-ни, здороваясь. — Не будешь возражать?

— Наоборот, — кивнул головой политком, разыскав это место на карте. — Я абсолютно согласен.

Шан Чжи-ин заметил во взгляде Чжай Цзы-ни некоторую неуверенность.

— Первое время побудем здесь, — пояснил он. — Пока все не устроится и не уляжется, это очень важно для наших людей.

Место для командного пункта полка представляло собой лесистую возвышенность, ничем не отличавшуюся от других. Саперный взвод, который Шан Чжи-ин вызвал сюда, ознакомившись с местностью, уже приступил к работе. Ему предстояло оборудовать здесь блиндаж для отделов штаба полка, командного пункта и при этом не демаскировать местности. В поисках строительного материала для траншей саперы отправились в лес. Телефонисты спешили наладить связь. Из укрытой [164] большим деревом расщелины, где были установлены телефонные аппараты, к переднему краю потянулись провода. На обратной стороне ската бойцы охраны развели костер, чтобы согреть воды для приготовления пищи. Вниз с горы потянулись тыловики, чтобы принести продовольствие, ящики со штабными документами, личное имущество командиров... Они шли легко и свободно, словно давно уже породнились и с этими горами и с желтеющими каштановыми деревьями. Шинель командира полка лежала разостланная на мху рядом с ящиком, приспособленным под столик, укрытым сверху дождевой накидкой.

Политком взглянул на часы.

— Пора начинать! Затягивать собрание нельзя, дел столько, что...

Чжай Цзы-ни был прав, настаивая на том, чтобы не откладывать заседание парткома. Необходимо было решить вопрос с командирами, договориться о тактике боя, о контрмерах на случай неожиданных действий со стороны противника, о взаимодействии боевых подразделений. Все это должно было быть ясно до выхода на позиции. На Западном фронте противник уже начал наступление, здесь, на Восточном, наступление может начаться со дня на день. Хотя перед фронтом полка противник особенной активности не проявляет, однако тетива натянута до отказа, и стоит спустить ее, как стрела полетит прямо в цель. Готовы ли они к этому? Конечно, решение командования корейского корпуса оставить на позициях все наличные запасы продовольствия, боеприпасов, медикаментов и других материалов весьма облегчает положение полка. Но люди нуждаются не только в этом. Им нужен еще и собственный боевой опыт, а его-то как раз и недоставало.

— Главный вопрос — покончить с растерянностью, — спокойно начал Чжай Цзы-ни, глядя на командира полка. — Не будем нервничать, обязательно что-нибудь придумаем. Именно такая сосредоточенная сдержанность и трезвый взгляд на вещи больше всего и нужны были сейчас всем командирам и политработникам полка. Чжай Цзы-ни пользовался среди них вполне заслуженной славой человека, исключительной выдержки. Как-то раз, было это еще во время Освободительной войны — ему [165] пришлось лично командовать полком, оказавшимся в исключительно трудном положении. От полка осталось всего несколько рот. Противник наседал, создалась угроза окружения. В ротах все перемешалось, началась паника. На связном лица не было, когда он подбежал к Чжай Цзы-ни с докладом: «Товарищ комиссар, дело плохо, бегут...» Беспокоясь о своем начальнике, связной стал торопить его отходить вместе с войсками. Обстановка действительно была критической: противник обстреливал наши позиции минометным огнем, на обоих флангах уже были видны бегущие с винтовками наперевес неприятельские солдаты...

Однако Чжай Цзы-ни оставался сидеть на прежнем месте, словно ничего не произошло, и продолжал наблюдать за боем. Ров, в котором он устроился, был в каких-нибудь ста метрах от противника. Даже не посмотрев на связного, он резко спросил: «Кто дал ротам приказ отходить? Доставь его немедленно ко мне!»

Связной побежал сломя голову и, найдя командира роты, передал ему все, что сказал Чжай Цзы-ни. Наведя кое-как порядок, ротный повел подразделения в контратаку, отбросил противника на исходный рубеж и погнал дальше. Весь потный, задыхаясь после быстрого бега, он остановился перед Чжай Цзы-ни:

— Товарищ комиссар, докладываю: противник отбит, деревня занята нами...

— Садись и переведи дыхание, — невозмутимо остановил его Чжай Цзы-ни. — Вытри сперва пот.

Ротный испугался. Он поспешно вытер потную голову, уверенный, что политком отругает его сейчас последними словами.

Но Чжай Цзы-ни вовсе и не думал ругать его.

— Ну, чего растерялся? — все тем же ровным тоном спросил он. — Ведь этот бой мы никак не могли проиграть...

Сейчас политком был так же спокоен, как и в тот день, запомнившийся всем ветеранам полка. Может быть, поэтому, обдумывая порядок заседания, он и выделил в первую очередь тех, у кого было неспокойно на сердце.

— Начнем с вас, товарищи, расскажите о своих подразделениях. Только без общих слов.

Пока члены парткома докладывали обстановку, [166] Чжай Цзы-ни делал заметки в своей записной книжке, задавал наводящие вопросы. Особенно интересовало его положение в подразделениях, что уже сделано и как сделано — в целом это позволяло ему сделать вывод о боевой готовности полка.

— Погоди, погоди, — останавливал он выступающего. — О противнике потом, сперва разберемся, что у нас есть. Только короче, товарищи, всех прошу! — Хотя политком знал каждого и еще на марше побывал во всех подразделениях, однако слушал он внимательно, стараясь сам не пропустить ни одного слова и заставить остальных слушать. Все они — кадровые работники партии, поэтому должны хорошо знать и понимать массы, разбираться в каждом командире и бойце, чувствовать настроение всего коллектива в — целом. Для руководства боем это самое главное. Только деляги, болеющие лишь о том, как бы справиться со своими делами, о коллективе не думают. Тем более важно заставить всех почувствовать основное, решающее. — Нам предстоит решить большие вопросы, товарищи. Учитесь действовать хладнокровно.

Партком принял решение направить всех командиров и политработников полкового звена в батальоны, батальонных работников — в роты, ротных — по взводам, взводных — в отделения, чтобы разобраться в обстановке и помочь командирам на местах навести порядок прежде всего у себя, а затем заняться изучением противника, знать его до мелочей, от обыденной деятельности до тактики артиллерии и пехоты. Заседание обсудило конкретные вопросы руководства всеми артиллерийскими средствами, доставки продовольствия и боеприпасов на передний край, регулирования личного состава в боевых подразделениях, выноса раненых с поля боя и дальнейшего их устройства...

Заключительную речь произнес политком, выступивший как секретарь партийного комитета.

— Товарищи, партком требует от всех нас партийного отношения к нынешней обстановке. Чем она характеризуется пока? Нет у нас глубины взгляда в тех вопросах, когда речь идет о прошлом, и широты — для сегодняшнего дня. Коммунисты в ответе за все. Наша задача состоит в том, чтобы во что бы то ни стало отбить наступление противника. Поймем мы это, тогда не будем [167] ждать, пока нас побьют, а сами начнем бить. Мы с вами — руководители, от нас зависит, сумеем ли мы привить бойцам чувство отваги и умение драться. Война против американских империалистов будет длительной и трудной. Настроениям, будто с ними можно будет справиться в несколько дней, нужно положить конец сегодня же. Мы будем одновременно и воевать и учиться воевать, приобретать новый боевой опыт, закалять себя, становиться могучей армией.

Когда совещание закончилось, политком подошел к Шан Чжи-ину.

— Ну, а теперь на передний край! — сказал он нетерпеливо, не сдерживая своего волнения. Шан Чжи-ин удивленно посмотрел на него.

— Что ты, комиссар! Тебе нельзя уходить сейчас отсюда. Пойду я.

На какой-то миг волнение Чжай Цзы-ни передалось ему, и он уже готов был уступить его просьбе, но тут же спохватился:

— Нет, нет, так не пойдёт, — засмеялся он. — На время нам опять придется, комиссар, расстаться с тобой. Я возьму с собой помощника. А ты возьми на себя то, к чему только что призывал народ. Ведь ты властитель дум всего нашего полка, понимаешь ты это?

24

Шан Чжи-ин считал целесообразным расположить второй батальон западнее Мундынри в первом эшелоне и во втором эшелоне третий батальон, чтобы в случае прорыва фронта противником всегда иметь наготове сильный резерв. Его мнение командир дивизии отверг сразу же.

— Недооцениваете серьезности момента, — выслушав Шан Чжи-ина и Чжай Цзы-ни, заявил он. — В первом эшелоне должна находиться одна рота, причем самая сильная. Мы впервые встречаемся с противником, поэтому нужно будет нанести ему такой удар, чтобы он долго не мог опомниться. При известных условиях ваше предложение было бы верным, но только в том случае, если бы мы ставили своей задачей водить противника [168] за нос, постепенно изматывать его силы, чтобы подготовить ввод наших ударных сил. Для этого годится и относительно слабая рота. А сегодня нужен совершенно другой план. Бить противника надо с первого же дня, промах в этом деле может нам дорого обойтись.

По совету командира дивизии было принято решение изменить боевой порядок. В первый эшелон на участке западнее Мундынри был назначен третий батальон, а второму батальону приказано занять позиции восточнее дороги, пересекавшей долину Мундынкок. Рисковать людьми было, конечно, опрометчиво. Как только совещание у командира корпуса закончилось, помощник командира полка Яо Си-пин направился в третий батальон, политком с начальником штаба Ма Фэн-шанем вернулись на КП полка, а Шан Чжи-ин решил, еще раз побывать в первом батальоне. Участок фронта, занимаемый им, вклинивался вперед, представляя собой как бы стык всего фронта, а главное был отрезан линией дороги. Поговорив на ходу с двумя — тремя командирами рот, он заглянул к командиру артдивизиона Инь Цин-си.

— Ну как, товарищ, вошел в курс дела?

Инь Цин-си был отважным, честным командиром, никогда не скрывавшим правды. Он не любил давать обещаний, не будучи уверенным в том, что сумеет их выполнить. К оборудованию позиций своего дивизиона он подошел со знанием дела. Еще перед выездом в Корею артдивизион участвовал в боевых учениях в обстановке, приближенной к реальной, но то было на родине, а здесь война.

— Я отдам все свои силы... — волнуясь начал он, но Шан Чжи-ин остановил его.

— Нет, меня не это волнует, товарищ...

Краска смущения залила крупное, красивое лицо Инь Цин-си. Он понял, чего хочет от него командир полка. Главное — не забывать ни на минуту основной цели воины. Забыть ее — тогда все пойдет шиворот-навыворот. Он с силой пожал Шан Чжи-ину руку.

— Вопросов не будет.

— Вот и хорошо, — дружелюбно взглянул на него Шан Чжи-ин. — Прежде всего сходи со своими людьми на позиции к корейцам. Осмотрите хорошенько местность, прикиньте, где лучше установить свои орудия. Занимать позиции будем, как только корейцы отойдут. [169] Учти это, когда будешь подсчитывать, чего нам не хватает.

— Трудно будет. Но, думаю, справимся, товарищ командир полка. Во всяком случае, меры примем.

Взгляд у Инь Цин-си был открытый, прямодушный. Шан Чжи-ин не заметил в нем ни малейшей тени самодовольства.

— Мы не успеем пристреляться...

Инь Цин-си удивленно взглянул на командира полка. «Он прав. Как только выйдем на позиции, сразу придется вступить в бой. Противник располагает самолетами-корректировщиками...».

— Первое, что я сделаю, это пошлю наблюдателей на передний край, — сказал он в раздумье. — Может быть, послать наших наблюдателей вместе с наблюдателями стрелковых подразделений? Как вы думаете, если они будут находиться на ротных КП для связи с пехотными командирами? Ведь это все равно, что своими глазами видеть, откуда противник стреляет. Через наблюдателей и будем вести пристрелку, товарищ командир полка?..

— Дельно. А кого ты пошлешь на КП полка?

— Своего начальника штаба.

— Что он за человек? Я его еще совсем не знаю.

— Парень горячий, в обиду себя не даст, — улыбнулся Инь Цин-си.

— Ишь ты! Такие мне нравятся, терпеть не могу на КП мягкотелых.

— Нет, нет, этот не из таких.

— Вот и хорошо. Ну, обо всем договорились? — спросил Шан Чжи-ин. — Все наблюдательные пункты на переднем крае свяжем телефоном с КП полка. — Он привлек Инь Цин-си к себе. — Трудно, дружище, чертовски трудно. Куда ни сунешься, везде дыры. Справимся? Уверен, что да. Я очень рад, что нам с тобой выпало быть вместе.

Попрощавшись с командиром артдивизиона, Шан Чжи-ин велел вызвать на командный пункт начальника отделения тыла Ци Цзюнь-цая. На совещании тот даже слова не попросил, когда политком напомнил ему о его обещании. Почему он не сказал ничего о самом себе? Ведь он один, никого у него в подчинении нет. [170]

— Все еще о переводе на другую работу думаешь? — смеясь спросил Чжай Цзы-ни.

Ци Цзюнь-цай недовольно почесал в затылке.

— Думаю я сейчас о том, как бы выполнить эту работу хорошо. А потом и говорить будем.

— Чего же ты хочешь? — удивился Шан Чжи-ин.

— Людей, — спокойно сказал Ци Цзюнь-цай. — Я понимаю, как все это сложно. Но у меня под руками нет ни одного человека.

Шан Чжи-ин задумался, но не надолго. — Есть средство, — сказал он минуту спустя. — Людей, стало быть, надо? Люди есть. Но их надо организовать. В тыловых подразделениях, в штабе. Можешь взять себе помощников в минометной роте — заряжающих, прислугу — в свободное от занятий время. Носильщиков используй.

— Как же я их соберу?

— А тебе и не нужно собирать, — сказал Шан Чжи-ин. — Передай в подразделения, что они сами отвечают за доставку боеприпасов. Ты только укажи им место, где они будут получать их и куда переносить. Первое, что сделай, это распредели все снаряды и патроны, сообщи в каждое подразделение, что им выделено, и установи жесткие сроки. Пусть они сами думают, как доставить их. Твое распоряжение отдадим приказом по полку, тебе останется проверять и контролировать. Но есть еще одна задача: выяснить расход боеприпасов на переднем крае, чтобы своевременно обеспечивать потребности полностью. Здесь все зависит от организации снабжения.

— Из батальонов тоже можно будет взять людей?

— Погоди, сейчас и этот вопрос решим, — остановил его Шан Чжи-ин и велел вызвать на KП командиров батальонов. Заговорил он снова, когда все подошли. — Так вот, товарищи, каждому батальону придется организовать свои транспортные отряды. Наши люди будут доставлять боеприпасы на промежуточные этапные пункты. Своих направляйте туда только в том случае, когда в этом будет необходимость. За обеспечение переднего края отвечаете вы.

— Заместители комиссаров батальонов, — вставил политком, — прошу передать им.

Когда все разошлись, Шан Чжи-ин принялся [171] наводить порядок на командном пункте, который решил выдвинуть еще ближе к переднему краю, оставив вблизи Девяти драконов, как мысленно окрестил скалу Куён, политотдел полка и часть штаба. Вместе с ним на КП должны были находиться Чжай Цзы-ни, оперативный отдел, начальник разведки, отделение боевого обеспечения и несколько связистов. Взводам связи, разведки и инженерному было приказано подтянуться ближе к КП. Шан Чжи-ин собрал командиров, с которыми должен был идти на КП, как вдруг к нему подошел Лю Вэнь-цзин с перекинутым через плечо телефонным аппаратом и катушкой провода.

— Тебе чего здесь? — удивился Шан Чжи-ин, с недоумением разглядывая незнакомого ему связиста, которого он принял сначала за мальчика. — Почему не ушел вместе со вторым эшелоном?

Лю Вэнь-цзин, улыбаясь во весь рот, вытянулся по стойке «смирно».

— Разрешите доложить, товарищ командир полка. Приказано идти с вами на передний край.

— Тебе?! А ну, марш назад! Чтобы духу твоего здесь не было! — Шан Чжи-ин резко повернулся к офицеру связи, стоявшему неподалеку от него. — Пусть заменят кем-нибудь постарше... Это не ты отобрал мне такого?

Офицер смутился.

— Вы не смотрите, товарищ командир полка, что он мал ростом. Этому пареньку смелости не занимать. А работяга он отменный, самый строптивый среди связистов. — Зная, что командиру полка нравятся «строптивые», он преднамеренно сделал на этом слове ударение.

— А я что-то не замечаю, — недовольно махнул рукой Шан Чжи-ин. — Ударит снаряд, так твой «строптивый» с перепугу расплачется. Кто за него отвечать будет?

— Это я расплачусь?! — возмутился Лю Вэнь-цзин, стоявший до этого молча. — Пусть все небо слезами исходит, я не заплачу. Не маленький!..

Не ожидавший такого отпора, Шан Чжи-ин рассмеялся.

— Не заплачешь, так заревешь, знаю я вашего брата!..

И все же он согласился взять Лю Вэнь-цзина с собой, хотя дал согласие с большой неохотой. [172]

— Ладно, оставайся. Но за целого бойца считать тебя не буду, за половинку сойдешь. Согласен?.. А что это ты несешь?

— Как что?! — вытаращил глаза Лю Вэнь-цзин, удивляясь неосведомленности командира полка. — Телефонный аппарат, сухие батареи, ну, питание так называется, катушку с проводом, свой паек...

Маленький доброволец все больше начинал нравиться Шан Чжи-ину. Он даже подумал; сколько груза приходится юноше тащить на себе, а ведь не жалуется, наоборот, даже доволен. Не будь войны, ходил бы этот мальчик в школу, учился бы, овладевал знаниями... Шан Чжи-ин вспомнил своего ребенка. Что-то у этого бойца было общее с его ребенком, особенно в выражении глаз — таких же черных и ясных...

— Как ты думаешь, кто я такой?

Маленькие зрачки Лю Вэнь-цзина еще больше сузились.

— Командир полка считает, что я не гожусь? Тогда отправьте в пехоту, там все равно не легче...

— Все мы делаем то, что делает пехота! — прервал его Шан Чжи-ин. — Мы не авиация, не флот, не кавалерия, не артиллерия и танки...

— Не-ет... — возразил Лю Вэнь-цзин. — Я прошусь в боевую роту.

— А здесь тебе не нравится? Работа не интересная?

— Так вы же только что сами сказали, что вам нужен кто-нибудь побольше меня. Ищите другого!..

Шан Чжи-ин снова рассмеялся, теперь уже от души.

— Так вот ты какой! Свое мнение обо мне имеешь? Видали, критиковать вздумал!.. Ладно, успокою, тебя, малые ростом мне тоже нравятся. Но вот что ты мне ответь: ты где так вымазался? В дымоходе, что ли, ночевал?

Рассказ Лю Вэнь-цзина о том, как на привале кашевары сбросили около него три походных котла, развеселил Шан Чжи-ина. Но в это время подошли саперы, носившие из оврага бревна, и командир полка направился к ним, чтобы поторопить со строительством блиндажа. Несколько саперов ушли за новыми бревнами, остальные скинули пропотевшие рубахи и принялись за работу. Застучали топоры, взвизгнули пилы, впились в [172] каменистую землю лопаты. По склону горы забегали телефонисты, протягивая связь. Время от времени люди с опаской поглядывали на темнеющее небо и продолжали работать с еще большим азартом. Оставив у строящегося блиндажа своего помощника, Шан Чжи-ин повернулся, чтобы идти дальше, но тут увидел политкома. Чжай Цзы-ци был яем-то озабочен.

— Ты что, комиссар? Ко мне дело? Чжай Цзы-ни встал рядом с ним и осторожно взял за руку.

— Да нет, собственно... Я почему-то вспомнил нашу гражданскую войну. Здесь все совсем по-другому, Лао Шан. Мы с тобой больше десяти лет вместе, армейская жизнь сроднила нас и, думаю, мы прекрасно понимаем друг друга. Мне не нравится, что ты повсюду бегаешь сам. Если тебе действительно нужно идти, иди, это важно. Но когда прямой необходимости нет... Ты понимаешь, мы сейчас нуждаемся в кадрах. Тебе не надоело меня слушать?.. Помнишь, я как-то уже говорил тебе: импульс очень хорошая вещь, но когда от человека требуется максимальное напряжение сил, он должен уметь взять себя в руки. Сдержанность, трезвая оценка своих способностей и возможностей...

— Я тебя понял, — чуть слышно проговорил одними губами Шан Чжи-ин. Он хотел сказать что-то большее, поблагодарить товарища, но не нашел нужных слов. — Хорошо, буду беречься, комиссар!

На тропинке Шан Чжи-ину встретился начальник санотряда Пэй Дун-шэн. Тот почти бежал, часто спотыкаясь о неровности дороги, изрытой воронками от снарядов. Противник начал очередную артиллерийскую обработку переднего края. Взрывной волной от разорвавшегося вблизи снаряда Шан Чжи-ина швырнуло в сторону метра на три. Когда он поднялся, то почувствовал на лице кровь — лоб был сильно рассечен. Вытерев на ходу кровь, он бросился догонять Пэй Дун-шэна,

— Назад! Принимайся за работу. Противник начал...

Увидев на лице командира полка следы крови, Пэй Дун-шэн испугался, но Шан Чжи-ин не дал ему даже открыть рта. Развернув карту, он показал ему, по каким местам следует выносить раненых.

— Скорее назад. Положение, может быть, куда серьезнее, чем мы с тобой думаем. [174]

25

Расставшись с командиром полка, Пэй Дун-шэн бежал, ни на секунду не останавливаясь. «Чего я думаю! — ругал он самого себя. — Люди думают о бое, а я о каких-то царапинах! Люди дерутся, а я должен ждать, когда они будут ранены!» Он был недоволен самим собой, своей работой, его удручало, что он должен заняться сейчас совсем не тем, чем нужно, как ему казалось, для дела. Несколько слов, которые бросил ему на ходу командир полка, заставили его по-новому оценить обстановку. «Если будет надо, я возьму своих докторов, санитарок и носильщиков и буду держаться с ними, как рядовой солдат. Трое суток придется стоять, буду стоять трое суток». Он действительно был уверен, что сейчас все должны быть там, на переднем крае, чтобы грудью отразить натиск врага. «Положение, может быть, куда серьезнее, чем мы с тобой думаем!» Значит, противник начал наступление? Он может прорваться? Так чего он мечется? Там, на переднем крае, эти юноши падают как подкошенные, а он думает о медикаментах! Там нужны люди! Как можно больше людей! Все! Им нет никакого дела до его медикаментов, ему нужен автомат. Он тоже должен сражаться!..

Но ведь командир полка ждет от него совсем другого. Он ему доверяет, это доверие он читал в его взгляде. «В твоих руках жизнь бойцов всего полка, Пэй Дун-шэн. Отвечай же за них, отвечай, как отвечает командир полка. Перед их семьями, перед родиной. Да, перед родиной, ведь они — лучшие сыны и дочери народа. Ты должен беречь каждую каплю их крови!..» Чем он ответит, Пэй Дун-шэн, на это доверие?..

Вбежав в ушелье, Пэй Дун-шэн на миг остановился, чтобы перевести дыхание. Дорога шла по берегу ручья, вокруг стоял густой аромат мяты. Шагов через пятьдесят ущелье расширялось, образуя небольшую поляну, усеянную крупными гладкими камнями. Пэй Дун-шэн вспомнил: такие же камни у него на родине пастухи используют, чтобы прятать от овец запасы соли... В конце поляны стояли два соломенных шалаша, а дальше начинался лес, поднимавшийся до самой вершины горы. Здесь и было намечено оборудовать перевязочный пункт. Люди спешили, занятые хлопотами, в лесу рыли [175] землянки, ставили палатки, оборудовали операционную, расчищали от мусора поляну. Пэй Дун-шэн прикинул в уме, можно ли будет разместить на поляне одновременно несколько сот раненых, и снова вспомнил слова командира полка: «Положение, может быть, куда серьезнее, чем мы с тобой думаем».

— Скорее, товарищи, скорее, — торопил он своих работников. — Мы должны быть готовы к приему раненых.

На минуту он заглянул в шалаш, чтобы отдать нужные распоряжения своему помощнику, и тут остановился как вкопанный. Он не мог поверить своим глазам, но перед ним действительно сидела Ван Шу-цинь, словно вдруг свалилась откуда-то с неба. Он уже готов был отругать эту своенравную девчонку последними словами, но что-то удержало его. Отодвинув вещевой мешок, лежавший на земле, он сел напротив нее, не зная, с чего начать разговор. На его лице было какое-то виноватое и в то же время осуждающее выражение. Он вспомнил, как был доверенным Шан Чжи-ина, когда тот сватался к Ван Шу-цинь. Как давно это было!.. Успокоившись немного, он посмотрел на Ван Шу-цинь и вздохнул.

— Кто велел тебе приезжать сюда? — Он требовал от нее ответа, но та молчала. — Плохи дела! Ну, что ты от меня хочешь? — спросил он и зашагал из угла в угол.

— Товарищ начальник, — робко отозвалась наконец Ван Шу-цинь. — Не осуждайте меня. Я ни одного дня не могла оставаться одна...

— А ребенок?

— У матери оставила.

— Ведь ты еще кормила его грудью?! — изумился Пэй Дун-шэн, чувствуя, что не может на нее злиться.

— Отняла...

— Отняла? Сколько же месяцев ты кормила его?

— Шесть.

— Что ты наделала! Разве можно так рано? И себя извела наверное?

Ван Шу-цинь с благодарностью посмотрела на Пэй Дун-шэна. Какое у него доброе сердце! А она думала, что он ее выгонит, всю дорогу боялась только этого.

— Извелась... Грудь так болела!.. Я ничего не ела, на сердце словно камень лежал. Молока становилось все меньше, меньше...

— Оставила? Покинула? [176]

— По... кинула.

Пэй Дун-шэн покачал головой, ему было больно смотреть на нее.

— Ребенка оставила! Мать!..

На глазах Ван Шу-цинь навернулись слезы. Но что она могла сделать? Могла она поступить иначе? Прибыв в штабарм, она никого из армейского начальства не застала и решила направиться в штаб дивизии. Она знала, что командование может приказать ей остаться, но иного выхода у нее не было. Все произошло так, как она и предполагала. Сначала в дивизии ее пробовали уговорить, потом стали приказывать, но она наотрез отказалась остаться в тыловом госпитале. Такой длинный путь проделала, столько сил потратила, чтобы добраться до фронта, а ее не пускают. Ведь это несправедливо! Тогда она на свой страх и риск забралась в попутную машину, которая шла к фронту.

До штаба полка оставалось всего три часа езды. Но дорога вся простреливалась. Неприятельские самолеты все время бомбили ее, и машина еле двигалась. Выехали, из дивизии в шесть часов вечера, но противник бомбил всю ночь, на смену одним самолетам прилетали другие, и только перед рассветом стало немного тише. Люди в машине присмирели, никто ни с кем не разговаривал. Ван Шу-цинь старалась представить себе, что произойдет, когда она приедет. Чем ближе она была к Шан Чжи-ину, тем больше волновалась. Теперь уже скоро, каждая минута приближает ее к нему. Шан Чжи-ин стоял перед ее глазами таким, каким она видела его в последний раз, когда они расставались. Как он там живет без нее? Вспоминает ли? Часто мысли были совсем глупые: меняет ли он белье, носки... Только бы он сам не узнал, что она уже здесь! Не надо ни писать, ни звонить по телефону. Пусть это будет неожиданно для него. Обрадуется он, когда вдруг увидит ее? А она? Выдержит она его взгляд?

На войне нервы напряжены, подобно натянутой струне. Человек забывает о мелочах жизни, относясь к ним с полным равнодушием. Конечно, в мыслях Ван Шу-цинь было много наивного, по-детски непосредственного. Но о чем она вообще могла думать? Работа в госпитале ее не пугала, ради нее она и приехала сюда, поэтому о ней она не думала. Думала она об одном [177] Шан Чжи-ине. Она не могла не думать о нем. Ей все казалось, что она вот-вот увидит его здесь, на этой узкой горной дороге, простреливаемой со всех сторон. От волнения она закрывала глаза, чувствуя, что не в силах удержать готовое вырваться из груди сердце.

И вдруг она увидела Шан Чжи-ина. Она даже вскрикнула — таким явственным было это ощущение. Шан Чжи-ин, широкоплечий, кряжистый, шел прямо на нее, порывисто дыша. Надо было бежать, но от испуга у нее отнялись ноги.

Выражение лица у Шан Чжи-ина было злым. Он даже выслушать ее не захотел.

— Ты зачем приехала?

— Я искала тебя... — бессильно опустила голову Ван Шу-цинь, приближаясь к нему.

— Кто тебе разрешил?

— Никто не разрешил. Я сама...

— Ребенок?

Голова Ван Шу-цинь упала на грудь мужа. Она заплакала. Она была уверена, что никакой ошибки не совершила, что Шан Чжи-ин поймет ее и простит. Почему же он отталкивает ее? Неужели он думает, что она не понимает, как осложнилась обстановка? Какое у него разгневанное лицо!.. Но Шан Чжи-ин не может долго сердиться. Он притягивает ее к себе и спрашивает ласково:

— Кто надоумил тебя бежать сюда, предварительно не сообщив никому о своем решении? Хоть бы одно слово написала!..

— Я думала, что ты обрадуешься, когда неожиданно увидишь меня...

— Обрадуюсь! — горько усмехнулся Шан Чжи-ин. — Мало у меня других забот!..

Ван Шу-цинь подняла на него глаза, полные слез.

— Я не могла поступить иначе, Чжи-ин. Я не могла сидеть дома. Что бы я ни ела, все мне казалось безвкусным. Я словно душу потеряла. Но если я и не потеряла ее, разве она принадлежит мне? Представь себя на моем месте: я сижу дома и ничего не делаю, а вы все на войне. Какими глазами я должна смотреть на вас?

— И ты решила догнать полк?

— Да. Я хотела быть рядом с тобой. Ничто не могло меня испугать. Я хотела одного — работать, а все остальное меня не беспокоило. Ты не волнуйся за меня. Ведь [178] ты знаешь, что я умею работать, уверяю тебя, мой труд тоже нужен. Чтобы война поскорее закончилась...

— А сын?

— Маленькому хорошо, будь спокоен за него. Ведь он на родине. Я просила маму хорошо смотреть за ним, что же тебя беспокоит? Да, я не посоветовалась с тобой, это моя ошибка. Но я знала, что ты будешь рад мне.

Шан Чжи-ин нежно погладил ее по плечу.

— А я все думал, что ты дома. Как все это неожиданно! У меня голова кругом идет, я даже не знаю, радоваться мне или злиться. Пойми ты, я каждый день думал о тебе...

В это время кто-то сильно толкнул Ван Шу-цинь в бок и крикнул: «Бомба!»

Ван Шу-цинь ничего не поняла, она продолжала находиться в сладком сне:

— Чжи-ин, родной, не беспокойся. Я думаю, что смогу взять на себя часть забот о тебе. Мне это совсем не трудно...

Кто-то толкнул Ван Шу-цинь с другого боку, теперь она совершенно отчетливо услышала предостерегающий крик: «Бомба!» Дьявольский рев мотора самолета над головой окончательно привел ее в себя. Послышался свист падающего снаряда. Навстречу машине с бешеной скоростью мчались три повозки, запряженные лошадьми. На северном склоне горы, за поворотом, в небо взметнулись две яркие вспышки пламени. «Гони скорей!» — кричал какой-то боец, колотя изо всех сил кулаками по кабине. Машина словно летела. Вот и перевал. В какое-то мгновение машина перевалила его, и кузов сразу оказался выше кабины. Люди и вещи покатились вниз. Страшная сила оторвала Ван Шу-цинь и бросила вперед. Она в ужасе закрыла глаза и решила, что произошло что-то невероятное, что сейчас она ударится о скалы и размозжит себе череп. Но она упала обратно в кузов и только теперь сообразила, что никакой аварии не произошло. Машина мчалась на полной скорости еще километров десять. Когда она остановилась, взрывов уже не было слышно. Водитель, вылезший на подножку, заглянул в кузов, вытер потную голову и, улыбнувшись, беззлобно выругался:

— Мать их!.. Чуть было не сработал он с нами!.. Поехали, что ли? [179]

И машина помчалась дальше.

Вскоре Ван Шу-цинь снова вздремнула. На этот раз ей приснился уже не Шан Чжи-ин. Она играла со своим Мао-мао, стараясь обнять его, а тот не давался и бил маму по лицу; всякий раз, когда его крохотные ручонки прикасались к ней, она чувствовала неизъяснимое блаженство. Вдруг она услышала впереди себя какой-то странный свистящий хрип. Она напрягла зрение и увидела, что прямо на нее идет американский солдат. Солдат шел, с опаской переставляя ноги, лицо у него было зеленое, заросшее густой черной щетиной, глаза бесцветные. Когда он был уже совсем близко, она увидела у него в руках автомат. Прижав Мао-мао к груди, она бросилась бежать. Но спрятаться было негде, куда она ни бежала. Тогда она стала кричать. Самое страшное, что она не слышала своего крика. Схватив по дороге палку, она решила защищаться ею, но не успела замахнуться, как палка переломилась надвое. Она снова побежала. Ярость душила ее. Наконец она догадалась опустить Мао-мао и, разъяренная, бросилась на американца...

Снаряд крупного калибра разорвался на самой вершине горы как раз когда к ней подъехала их машина. Ослепительная вспышка. В кузов сверху посыпались осколки, комья земли. Снова взрыв. Машина по инерции проехала еще несколько метров и остановилась. Ослепленная и оглушенная взрывом, Ван Шу-цинь ничего не видела и не слышала. Она вообще ничего не понимала. Но вот до ее сознания дошли стоны раненых. В следующее мгновение она стала слышать их совсем отчетливо.

— Санитара!.. Санитара!..

— Доктора!..

Вслед за слухом вернулось зрение. Ван Шу-цинь увидела, как из разбитого кузова выскакивают бойцы и бегут кто куда. Нащупав на боку сумку с красным крестом, она поднялась, но в это время ей в нос ударил запах свежей крови. Она чуть было не потеряла сознание. Пока она доставала из сумки ножницы, чтобы дать раненому самому распороть на себе одежду, руки у нее дрожали.

— Ну, чего растерялась, сестрица! — сказал кто-то рядом назидательным тоном. — Сперва сама осмотрись вокруг, кому пораньше помочь надо. [180]

Ван Шу-цинь заставила себя пересилить волнение и направилась к другому раненому. Она узнала его сразу: это был тот самый парень, который недавно толкнул ее в бок. Он лежал с перебитой рукой и стонал, на лицо его было страшно посмотреть. Быстро сделав обеззараживание, Ван Шу-цинь смазала рану йодом и туго перевязала. Работала она быстро и совсем было успокоилась, если бы не стоны, которых сердце ее не выдерживало. Местность вокруг была дикая, безлюдная — одни только горы и горы. Что она будет делать со своими ранеными? Но в это время кто-то закричал: «Сюда! Здесь!» — и Ван Шу-цинь увидела группу спешивших носильщиков-санитаров. «Скорее, товарищи, бегите, кто может! — предупредили санитары. — Противник нащупал дорогу и установил заградительный огонь». Ван Шу-цинь помогла им подобрать раненых и убитых. Убито было семь человек, тяжело ранено — десять! Ван Шу-цинь помогла уложить всех на носилки и пошла вслед за санитарами. Только теперь она почувствовала, что у нее болит плечо. Она осторожно дотронулась до него, потом до шеи, и тут пальцы коснулись чего-то мокрого, липкого. Значит, она сама ранена. К счастью, рана была пустяковая — небольшая царапина от осколка снаряда. Продолжая идти, она смочила ватный тампон йодом и смазала ранку. Отряд углубился в лес. Некоторое время шли молча в сплошной темноте. Ван Шу-цинь пыталась представить себе мысленно, что будет со всеми этими людьми и как она доберется теперь до своего полка, когда машина разбита вдребезги, и вдруг вспомнила свой сон. Не взрыв, натворивший столько горя, не убитых и раненых, которые валялись вокруг нее на земле, а сон: американского солдата, его злобное зеленое лицо и бесцветные глаза...

Куда же их ведут носильщики-санитары? Лес оказался совсем не таким диким и безлюдным, каким он выглядел с дороги. Повсюду были войска, машины, ржали кони, в темноте то здесь, то там слышались голоса людей.

— Товарищ, а далеко еще до переднего края? — спросила она какого-то бойца.
Тот подозрительно посмотрел на нее.

— Не так уж далеко. Вон уже перевязочный...

За небольшой рощицей Ван Шу-цинь увидела два [181] соломенных шалаша; над одним трепыхался маленький белый флажок с красным крестом. Она, конечно, не думала, что ее будут ждать здесь светлые операционные, просторные палаты для раненых, специальная кухня для приготовления раненым вкусной, здоровой пищи. Но то, что она увидела, потрясло ее. Что же ждет ее впереди?

После первых же слов ей все стало ясно. Она не обиделась на Пэй Дун-шэна за то, что он так холодно встретил ее, наоборот, всю дорогу, сюда она не чувствовала себя так спокойно, как сейчас.

«Имею ли я право упрекать ее в чем-либо? — спрашивал себя тем временем Пэй Дун-шэн. — Ей было труднее, чем всем нам. Такую женщину нельзя обвинять». Но как он сообщит Шан Чжи-ину, что его жена здесь? Это невозможно. Он не может взять на себя сейчас такую ответственность.

И он стал рассказывать ей о Шан Чжи-ине.

— Днем было заседание парткома, ну и злой же был твой муж. Политком сказал ему, что идет на передний край, но так-то он его и пустил! Сам отправился. Я встретил его, когда шел на KП. Хотел поговорить, но ничего не вышло, двумя — тремя фразами перекинулись только...

Пэй Дун-шэн продолжал рассказывать, а Ван Шу-цинь думала о том, стоит ли ей позвонить Шан Чжи-ину. Рассказ Пэй Дун-шэна убедил ее, что этого делать нельзя. Нет, она не будет звонить — не потому, что по телефону вообще договориться по-хорошему будет невозможно. Время сейчас не подходит. «Пусть он думает, что я с ребенком. Ему легче и мне. Легче оттого, что я буду чувствовать себя рядом с ним, знать, что помогаю ему...»

26

С небольшой группой бойцов и командиров Шан Чжи-ин перебежал шоссе на Мундынри и велел всем пробираться самостоятельно к ущелью, видневшемуся на той стороне долины. Дорога все время обстреливалась, поэтому часто приходилось делать перебежки, то валиться на кучу камней, то надолго застревать в луже, [182] то прыгать В наполненный болотной жижей ров. «Самое неприятное, — думал Шан Чжи-ин, — именно в этот момент угодить под снаряд, когда полк еще не занял позиции». Огонь был такой плотный, что, казалась, не было места, где бы не падали снаряды. Они рвались по всей площади, кругом полыхало зарево, и Шан Чжи-ин стал не на шутку волноваться. Наконец он увидел на дороге какое-то подразделение. Бойцы бежали, с трудом переводя дыхание.

— Какой батальон? — окликнул их Шан Чжи-ин.

— Второй! — ответили из рядов.

— А третий где?

— Кто его знает!

— Вперед, наверное, подался, — отозвался другой голос. — Они раньше нас поднялись.

— Комбат и комиссар с вами?

— На переднем крае.

Шан Чжи-ин дал знак своим тоже бежать. Ему все казалось, что люди бегут медленно, хотя это было далеко не так. Пропустив сопровождающих его людей вперед, он широким шагом побежал за ними.

Однако теперь бежать стало рискованно, и он приказал ползти. Стало совсем темно. На седловине горы Шан Чжи-ин заметил группу бойцов, молча стоявших под скалой и смотревших в сторону фронта.

— Какая рота? — крикнул он.

— Третья, — нестройным хором ответили бойцы.

— Чего же здесь ждете?

Видно было, что бойцы все еще не понимают, где они находятся. Им казалось, что до позиций еще далеко, что предстоит новый переход, поэтому были готовы к нему, хотя давно уже пора было складывать вещевые мешки, браться за лопаты и начинать рыть окопы.

— Отделенного в роту вызвали, товарищ командир полка.

Так оно и есть! Нашли время совещание проводить!.. Шан Чжи-ин, разозленный, спустился в овраг, потом снова поднялся на гору, пошел лесом и тут понял, что сбился с направления. Снаряды проносились над головой не с юга на север, а почему-то с севера на юг. Что бы это могло быть? Он развернул карту, вынул компас и попробовал сориентироваться. Он находился в районе безымянной высоты, однако было так темно, [183] что высоты 941.0, до которой отсюда было рукой подать, он не увидел. Но вот он заметил на дне оврага группу бойцов, двигавшихся в противоположном направлении. Через минуту ординарец доложил, что это идут корейцы, которые уже оставили позиции. Шан Чжи-ин решил идти следом за ними и только благодаря этому выбрался на высоту, где должен был находиться командный пункт Цой Сан Кэма. И все же командного пункта он не нашел. Противник усилил огонь. Залпы следовали один за другим все чаще и чаще. Лес, горные пики, чистое небо, усеянное звездами, — все потонуло в сплошном дыму. В бой вступила артиллерия дальнего действия. В несколько секунд леса не стало, огромные сосны, выдернутые с корнем, катились по откосу в овраг, трещали, пылали, охваченные огнем.

На вершине горы Шан Чжи-ин приказал своим укрыться, а сам присел на корточки за камнем, чтобы, немного прийти в себя. Он попробовал закурить, но спички ломались одна за другой в дрожащих пальцах.

— Мне нужен помощник командира полка, — сказал он подбежавшему бойцу с походной рацией. — Узнай, где он.

Радист торопливо навел антенну и внятно заговорил в микрофон:

— Шестьдесят третий! Шестьдесят третий! Где вы находитесь? Отвечайте немедленно. Отвечайте немедленно. Шестьдесят третий!..

Через минуту в трубке послышался ответ.

— Шестьдесят третий слушает.

Помощник командира полка Яо Си-пин находился уже на высоте 1089,6. Войска прибыли на позиции. Противник ведет прицельный минометный огонь. Ранено одиннадцать. Вторая линия обороны занята полностью.

Быстро оценив обстановку, Шан Чжи-ин вызвал Ван Бин-чэня.

— Это ты, Ван Бин-чэнь? Где ты находишься?

— Я на высоте 635,8.

— А батальон?

— Вторая рота уже заняла позиции. Минометная на подходе.

— Передай приказ: немедленно приступайте к рытью окопов. [184]

Из-за поворота горы показался человек в длинной офицерской шинели. Он шел прямо на Шан Чжи-ина. Оторвавшись от бинокля, Шан Чжи-ин посмотрел на него и удивился, что это Цой Сан Кэм, который был так ему нужен.

— А я как раз тебя ищу! — обрадованно заговорил Шан Чжи-ин. — Но твой КП так разворотили, что его и не узнаешь.

— Да, что ж поделать! Прямое попадание. А где ты собираешься оборудовать свой?

— Вот здесь, у тебя.

— Ну пошли, у меня тут укрытие есть, я ведь сразу заметил тебя, как только ты пришел. Не хотел беспокоить, пока ты разговаривал со своими.

Когда они вышли на тропинку, ведущую к укрытию, Цой Сан Кэм остановился и тихо сказал:

— Только что звонил в штаб дивизии. Противник начал наступление...

Шан Чжи-ин понял это уже раньше, когда заговорили неприятельские дальнобойные орудия.

— Начал, значит, начал, — сказал он спокойно. — Вот и хорошо.

Спустившись в укрытие, Шан Чжи-ин велел связисту вызвать на провод командира второй роты. Он хотел выяснить, что же происходит на переднем крае. Вскоре из второй роты ответили, что командир вышел, но за ним послали.

— Скажи мне, — неожиданно повернулся Шан Чжи-ин к товарищу, — ты не знаешь, куда вас отводят? Цой Сан Кэм покачал головой.

— Не знаю. Ведь даже о том, что вы будете принимать от нас оборону, я узнал только пять дней назад.

— Да-а, — вздохнул Шан Чжи-ин. — С нашим полком тоже получилось все не так, как думал вначале. Решение было, что мы займем позиции у Гымсэна, и вот, пожалуйста! На марше повернули нас сюда, в Мундынри.

— Все думаю, как нам приветствовать ваш полк. Такое ведь дело!

— Давай сначала поприветствуем противника.. А?

Связной передал трубку телефона Шан Чжи-ину. Командир второй роты Шан Чжи-линь был на проводе. [185]

27

Прибыв на свою позицию, Шан Чжи-линь сразу же распорядился занимать окопы корейцев. Как только рота окопается, все страхи улетучатся сами собой, и пусть тогда противник попробует их выкурить!

На высоту 635,8, которая вклинивалась в позиции противника, было послано отделение Тан Чжун-сюня.

Шан Чжи-линь был безмерно рад, что все получилось так, как ему хотелось. Когда отделение Тан Чжун-сюня выстроилось, чтобы выслушать приказ, он сам захотел поговорить с бойцами и сказать им в напутствие несколько теплых слов. Отделение Тан Чжун-сюня, как, впрочем, и вся рота, с момента перехода границы и вплоть до выхода на позиции проявило себя с лучшей стороны. Все бойцы были один к одному. С такими не пропадешь. Смелые, верящие в свои силы... И что в том плохого, если все они рвались в бой, требовали, чтобы им был поручен самый ответственный, самый опасный участок? Может быть, именно поэтому он, Шан Чжи-линь, и назвал мысленно себя, когда встал вопрос, кому быть первым.

«Да, я, Шан Чжи-линь! Двадцать пять лет Шан Чжи-линь. Промолчишь сейчас, все потеряешь! Что самое нужное для партии ты можешь сейчас сделать, Шан Чжи-линь?»

Никогда он не задумывался над своим прошлым, а тут испугался. Он был уверен, что лучшие годы жизни человека он провел в суете, без всякой пользы. Но вот перед ним открылась широкая перспектива. Вот где время развернуться! Не теряй этой возможности, Шан Чжи-линь. Твой срок пришел!.. Он был так взволнован, что встал и заходил по земле, крепко сжимая кобуру пистолета.

Он долго не мог прийти в себя, — так был взволнован неожиданно пришедшей мыслью. Как-то он поделился ею со своими товарищами по роте после одного командирского совещания. Его поддержали.

— За чем дело встало? Сходи-ка к комбату.

— А чего говорить ему раньше срока?

— Чем раньше, тем лучше, — засмеялся Жань Чунь-хуа. — Во всяком случае комбат запомнит. А будет интересное задание, тут-то он о нас и подумает. Тактика! [186]

— Нет, — в раздумье сказал Тан Чжи-линь. — Зря говорить тоже не надо. Знаешь, что подумает? Что характер у меня неуравновешенный, что поспешный, на принятие решений, мало ли что ему может прийти в голову!

— И никакой не поспешный! Это тактика, повторяю тебе.

Шан Чжи-линь хлопнул себя по ляжке.

— Ладно, обещаю. Буду за всех стараться. Но и вы дайте мне слово, что поддержите меня, если что...

— Да мы тебе только спасибо скажем! — обрадовался Жань Чунь-хуа.

Шан Чжи-линь тоже был доволен тем, что их желания совпадают. И когда он действительно получил задание, о котором мечтал столько времени, он был вне себя от радости. Вернувшись в роту, он так горячо обнял Жань Чунь-хуа, словно давно не виделся с ним.

— Ну, политрук, дело за нами! Здорово, а?.. Ты погоди, дай сначала расскажу. Вернулись мы с рекогносцировки, уселись и молчим. Все понимают — обстановка сложная, и ждут, что скажет командир полка. Тот поморщился, потом сказал: «Да, задача, что и говорить!..» Помолчал немного и уставился на комбата: мол, какое твое решение? Комбат глазами в сторону командиров рот, будто спрашивает: «Чего смотрите? Какая рота возьмется?» Глянул я вокруг и чуть было не обмер со страху: встает командир первой роты и уже собирается открыть рот... Понимаешь, в каком положении я оказался? Чего же ты ждешь? — спросил я самого себя. Вот-вот бой, а ты тут думаешь! Решающий момент наступает. Всякая сволочь собирается весь мир проглотить, войну развязать, а ты... Мог я не подняться?.. — Шан Чжи-линь сжал мускулистый кулак и повел им перед носом политрука. — Пусть понюхают американцы, чем пахнет!..

Отделение Тан Чжун-сюня выстроилось. Шан Чжи-линь подумал: «Что же им сказать? Ведь они увидят сейчас перед собой противника, они встанут на позиции, чтобы своей грудью загородить дорогу врагу!..». Он тряхнул головой, словно хотел отогнать от себя нехорошие мысли.

— Все в сборе? Мое требование к вам такое... — Шан Чжи-линь возвысил голос, выбросил вперед [187] правую руку и, сжав ее в кулак, резко опустил вниз. — Стоять насмерть, драться за каждый вершок земли. Вот, пожалуй, и все.

Он пристально осмотрел каждого бойца и остался доволен осмотром. Больше говорить он и не собирался. Рота прекрасно знала, с какой целью она сюда прибыла. Главное сказано: стоять насмерть; и это должно быть для всех понятно. Да и попробуй митинговать, когда кругом такое творится!

Вперед вышел политрук.

— Я тоже много говорить не буду. Прошу помнить одно: мы с вами — добровольцы китайского народа. Родина поручила нам трудную задачу, и мы должны выполнить ее без малейшего колебания. Если на позиции останется даже один человек, он обязан упорно защищать ее до конца. За родину! За Председателя Мао! За матерей и детей Кореи!.. Мы обязательно победим. В веках останется наш немеркнущий подвиг, на то мы и солдаты Мао Цзэ-дуна. Помните всегда: на нас теперь смотрит весь мир!

Бойцы слушали политрука молчаливые, сосредоточенные. Ничего нового не сказал им Жань Чунь-хуа, но они как-то с другой стороны, может быть, неожиданно для себя осознали вдруг все то, что предстоит совершить каждому в отдельности и всем вместе. Цзян Вань-цзе весь подался вперед. Он уже готов был напомнить политруку о своем обещании, но в это время их взгляды встретились, и он понял, что этого делать не следует. Обещания кончились, теперь за него должны говорить его дела... Из раздумья Цзян Вань-цзе вывел голос ротного.

— Хотите знать, почему изо всей роты именно вашему отделению поручено это задание? — чеканя каждое слово, спросил Шан Чжи-линь.

Тан Чжун-сюнь сделал шаг вперед.

— Это-то мы знаем, товарищ ротный... Долго нужно удерживать позицию?

Он задал этот вопрос чисто практически: сколько дней и ночей отделению приказано держаться там, куда ротный их посылает? Год прикажет, он будет стоять год, если только не погибнет раньше этого срока. Он и не думал, что этот вопрос вызовет со стороны ротного такую реакцию. [188]

Шан Чжи-линь вздрогнул, словно его ударили. Вся кровь бросилась к его лицу. Если даже самый лучший командир отделения задает такие вопросы, то чего ждать от других!.. Он медленно пошел на Тан Чжун-сюня, сжав кулаки, даже не думая о том, что не следует поступать так перед бойцами.

— Если не остановишь противника, когда он ринется на тебя, я сам займусь твоими мозгами! — закричал ой резким голосом, ни на кого не обращая внимания. — Неужели я ошибся в тебе, Тан Чжун-сюнь? Эх!..

Тан Чжун-сюнь молча отдал честь, повернулся кругом и, ни слова не ответив командиру, повел своих людей в ночь. Хорошо, что было уже совсем темно и никто не видел его лица. Никогда не подвергался он таким обидам. Слава о нем шла по всему полку. Человек исключительной отваги и беспредельной храбрости, он был известен своей верностью данному слову и всегда служил примером другим отделенным, как нужно отвечать за порученное задание. Сколько раз он бывал в боях, он уже не помнит. От ветеранов к новичкам передавалась молва о его подвигах. Однажды, было это еще во время Освободительной войны, их рота атаковала деревню, захваченную противником. После первого же удара обстановка вдруг круто изменилась. Противник получил подкрепление, и рота вынуждена была отступить. Гоминдановцы бросились в преследование. Когда они были уже совсем близко, ротный подозвал к себе Тан Чжун-сюня и коротко приказал: «Задержись со своим отделением вот здесь. Будешь прикрывать отступление главных сил роты».

Тан Чжун-сюнь, не торопясь, вынул из кармана сшитую из тетрадки записную книжку, карандаш и деньги.

— Передайте вот это партии... А деньги — пусть это будет мой последний партвзнос.

Потом он достал из другого кармана письмо, полученное недавно из дому.

— Я не успел ответить, товарищ ротный. Да и не было чего писать. Здесь, на конверте, есть адрес моих... — Голос у него был твердый, спокойный. Сказав все, он опустил голову. Ротный привлек его к себе за обе руки.

— Товарищ!. [189]

— Не надо, ротный, — остановил его Тан Чжун-сюнь, — будьте спокойны, все сделаю!

Отделение расположилось во дворе небольшой фанзы. Бойцы стали выковыривать в глинобитной стене забора крохотные «глазки», которые могли служить бойницами. Противник теснил их. Пули изрешетили забор, не оставив на нем ни одного живого места. Тан Чжун-сюнь был ранен в ногу, однако переполз в другой угол и продолжал вести огонь. Противник ввел в бой миномет. Первый же снаряд разворотил черепичную крышу дома, обломком черепицы Тан Чжун-сюня больно ударило по голове. Он потерял сознание и, когда очнулся, противник уже вел третью по счету атаку. Бойцы бились из последних сил. Тан Чжун-сюнь швырял одну гранату за другой, срывая предохранитель зубами, пока свои гранаты не кончились. Тогда он пополз по двору, чтобы собрать оставшиеся гранаты у раненых и убитых. Он знал, что должен умереть, и решил легко не даваться. Заметив, что противник окружает двор с трех сторон, Тан Чжун-сюнь обрадовался: ну, теперь не долго осталось мучиться, сами лезут в могилу, чертовы выродки! Он свое дело сделал, рота отступила в полном порядке!..

И такого отважного человека ротный счел постыдным, трусом!.. С горечью сознавал Тан Чжун-сюнь, что не может вступить в спор со своим командиром, да еще в присутствии бойцов, иначе он доказал бы ему, кто из них прав. Но тут же он подумал о другом: для доказательства нужны факты, а этими фактами будет то, чем увенчается все дело. Он заставил себя погасить разгоравшийся в груди огонь. Ротный прав: нужно еще удержать позицию, все остальное ровно никакого значения не имеет. И все же на глазах у него выступили слезы, когда он отошел от ротного. Ему было и стыдно и обидно. Бойцы возбуждены, они уже забыли о том, что только что произошло, и заняты только предстоящим заданием, а он, Тан Чжун-сюнь, не имеет в себе никаких сил разделить с ними радость. Надо же, чтобы так нехорошо все это получилось!.. Он вспомнил свой первый день в армии — как давно все это было! Политрук сказал ему тогда: «Наша армия — армия пролетариата, мы призваны служить народу». Тан Чжун-сюнь понял, что хотел сказать ему этим политрук. Он сам был рабочим и [190] поэтому отдался армии всей душой. В бою ли, выполняя повседневные обязанности, он работал не покладая рук. И как работал! Вскоре его приняли в Коммунистическую партию. Любое задание он выполнял с жаром, чувствуя, что наконец-то нашел цель в своей жизни. Он знал: сейчас тяжело, время трудное, бои такие, что не каждый сможет их выдержать, но зато в конце пути — коммунизм, и он должен во что бы то ни стало дойти до него. Выполнив поручение, он говорил себе: «Ну вот, еще на один шаг ближе к коммунизму, а раз сам ближе, значит, должен вести за собой других». Как же могло случиться, что в таком великом движении, как сопротивление Америке и помощь Корее, он оказался постыдным трусом?..

Высунувшись из укрытия, Шан Чжи-линь следил за тем, как отделение Тан Чжун-сюня спускалось вниз по склону горы, пока силуэты бойцов не растворились в темноте ночи. Он уже раскаивался, что так незаслуженно обидел их. «Ведь они могут не вернуться!» — неожиданно подумал он. Вернуть их? Нет, это уже невозможно. «Я должен поддержать их, поддержать...»

Он присел на выступ строящегося блиндажа и обхватил голову обеими руками. Сидел он так не больше минуты, потом вскочил и бросился со всех ног в овраг, где оборудовались огневые позиции приданных роте подразделений. Позиции находились левее ротного узла обороны и с позициями батальонных минометов и станковых пулеметов были связаны уже вырытым ходом сообщения. Работы в овраге шли полным ходом. На фоне темного неба то и дело мелькали тени лопат, слышались глухие удары кирки. Бойцы перетаскивали стволы минометов, устанавливали опорные плиты, готовили банники. Дорогу Шан Чжи-линю преградила группа бойцов, перетаскивавших ящики со снарядами. В темноте Шан Чжи-линь натолкнулся на одного. Тот злобно выругался: «Ослеп, что ли?! Чего толкаешься?» Но когда обернулся, узнал Шан Чжи-линя и испуганно отпрянул назад.

— Это вы, товарищ ротный? Не ушиблись?

— Нет, ничего, — успокоил его Шан Чжи-линь. — Порядка у вас не вижу. На позицию? [191]

— А как же! — ответил боец. — Вот разберем боеприпасы, тогда и...

— Поскорее бы надо.

Одна площадка была уже подготовлена, и на ней устанавливали миномет. Все торопились, порядка действительно не чувствовали. С трудом Шан Чжи-линь разыскал в толпе командира взвода из минометной роты.

— А поскорее нельзя? — сердито спросил он.

— Кончаем, скоро будет готово. Смотреть будешь? — вопросительно посмотрел на него командир взвода.

Пока они шли, беспокойство все глубже проникало в сознание Шан Чжи-линя. У него было лишь несколько минометов. Смогут ли они накрыть своим огнем такую большую площадь?! Где нужно ставить орудия, как выбрать для них место, как должен быть организован огонь, если противнику удастся осуществить прорыв, — всего этого он не знал, так как минометы были новые, тактико-технические данные которых ему были неизвестны. Командир взвода догадался, что тревожит ротного.

— Все будет в порядке, не волнуйся, — спокойно заговорил он. — Как только установим минометы, пристреляемся, выявим цели, а тогда можно и начинать.

— Скорее бы, теперь от тебя все зависит, — нетерпеливо сказал Шан Чжи-линь, хотя внутренне он уже успокоился. В самом деле, что он от них хочет? Люди заняты делом, а он своими вопросами только мешает им... И он тоже включился в работу, помогал устанавливать минометы, перетаскивал боеприпасы, все больше понимая, что торопить никого не следует. Найдя командира взвода, он сказал ему:

— В общем смотри. Я надеюсь на тебя. Как только дам приказ, стреляй. Связь прикажи вести прямо в штаб роты, а сам будь все время здесь...

Ночь. Горы. Багровые отсветы пламени пожара. Едкий пороховой дым. То налетит горячая взрывная волна, то ударит в лицо порывистый холодный ветер. С вершины горы, на которой стоял Шан Чжи-линь, открывалась далекая перспектива, но ему казалось, что он зажат со всех сторон, сдавлен, лишен возможности видеть, дышать. Он задыхался. Может быть, впервые он [192] ощутил, что жизнь, о которой так мечтал, насыщенная боями, жаркими схватками с врагом, немыслимыми в мирных условиях трудностями, эта жизнь вошла в него и настойчиво требует: иди же, борись, действуй!

От минометчиков он направился на позицию станковых пулеметов, оттуда на свой передний край, где его уже ждали.

— Товарищ ротный, вас вызывает командир полка, — окликнул его из укрытия связной. Шан Чжи-линь быстро обернулся.

— Меня? — Он опустился на корточки и прильнул к аппарату. — Я слушаю, товарищ шестьдесят первый!

— Ты куда ходил только что? — раздался в трубке голос Шан Чжи-ина.

— На огневые позиции.

— Все готово?

— Заканчиваем. Можем начинать. Минуту командир полка молчал, потом спросил тихим голосом:

— Ну, а ты как?

Шан Чжи-линь понял, что этот вопрос был обращен уже лично к нему: брат спрашивал его не как начальник подчиненного, а как старший брат младшего. Чувство уверенности вернулось к нему.

— Вопросов нет, все будет хорошо! — бодро ответил он.

28

Украшать блиндаж своего взвода Ен Кын Тхя принялся с самого утра. По обе стороны тропинки, ведущей к укрытию со стороны ротного узла обороны, были врыты две жерди, сверху закреплена перекладина. Получилось что-то вроде арки. Арку увили гирляндами из хвойных лапок и сосновых ветвей, прибрали блиндаж, подмели дорожку. Работали весь день и все же результатами остались недовольны. «Эх, красного бы сюда добавить, материи какой-нибудь!» Несколько дней тому назад перед позицией рос молодой клен — душа радовалась, когда взгляд останавливался на тронутых осенним багрянцем красных листьях, но теперь от этого клена осталось одно воспоминание: разбитый вражеским снарядом, он сгорел, как свеча. Да, весной — [193] другое дело, весной повсюду цветет багульник, горы покрыты сплошным цветным ковром... Вдруг взгляд Ен Кым Тхя задержался на небольшой полянке у подножия горы.

— Ли Ен Хва, сюда! — радостно вскрикнул он. — Видишь? Вон там. Здорово, а? Как же это мы с тобой раньше не заметили?!

Действительно, можно было только удивляться, как уцелела под смертоносным огнем эта полянка, усеянная, словно ночное небо звездами, нежно-голубыми, чуточку поблекшими цветами мелкого чернобыльника. Вперемежку с чернобыльником кое-где росли крупные, на высоких стеблях, белые цветы с желто-зелеными тычинками причудливой формы, а немного выше, в густой траве на склоне горы, редкие дикие лилии и дружное семейство пунцового чашкоцветника, цветы которого удивительно напоминали собой крохотные золотые чашечки, расставленные на зеленом подносе.

Когда бойцы сменились, Ен Кым Тхя заново принялся украшать арку. К уже готовым гирляндам он добавил дубовых листьев, цветов, придал ей нарядный, праздничный вид. Теперь встретить дорогих гостей было не совестно.

С наступлением ночи орудийный огонь усилился. По телефону Ен Кым Тхя предупредили, что противник возобновил наступление.

«Самим, значит, придется держаться еще три дня!» — подумал Ен Кым Тхя. Их оставалось на позиции пятеро, и каждый должен был ясно отдавать себе отчет в том, какая тяжелая ответственность ложится на него.

— В штабе договорились, — сказал он бойцам, — что китайцы выйдут на позиции за три дня до принятия обороны, чтобы подготовиться как следует за это время. Но теперь положение меняется. Противник начал наступление, и нам придется самим удерживать рубеж. Три дня еще ждать, ребята, на десятое октября назначена смена...

Не успел он договорить, как один из бойцов поднялся и возбужденно замахал рукой. Позади, на тропинке, показалось несколько бойцов, направлявшихся в их сторону. Выслав одного бойца на наблюдательный пост, Ен Кым Тхя схватил заготовленный букет цветов [194] и вместе с оставшимися бойцами выбежал за арку. Отделение Тан Чжун-сюня подошло к арке одновременно с ними. Завидя корейцев, бойцы Тан Чжун-сюня радостно вскинули оружие и бросились к ним навстречу...

Взрывы сотрясали горы. Над самой головой с визгом проносились снаряды, обдавая лица горячей струей воздуха. Но ничто не могло испугать людей, разлучить их. Наоборот, они еще сильнее сжимали друг друга в объятиях, забыв, казалось, о том, что происходит вокруг них. По лицам неудержимо текли слезы... Нужно было проделать весь этот утомительный переход, пройти свою страну и оказаться на территории другой, перевалить десять тысяч рек и тысячу гор, идти днем и ночью, под проливным дождем, испытывая невероятные лишения, чтобы понять то состояние, в котором находились сейчас Тан Чжун-сюнь и его товарищи. Да и понять состояние, в котором находились корейские бойцы, тоже мог только человек, познавший, что такое борьба не на жизнь, а на смерть, когда на тебя нацелен целый лес ружей, когда тебя дни и ночи поливает дождь пуль, когда ты видишь, как гибнут твои родные и близкие, а враг продолжает неумолимо продвигаться шаг за шагом в глубь твоей страны. Чувство, которое переживали сейчас китайцы и корейцы, было чувством счастья от той встречи, которую так долго ждали и те, и другие, сознанием силы скрепившей их навеки дружбы. В такие моменты забывается все остальное.

По лицу Тан Чжун-сюня текли горячие слезы радости. Его затвердевшее сердце, ущемленное незаслуженной обидой, словно размякло. Он и не скрывал своего состояния, восторженно обнимая снова и снова то корейцев, то своих, бегая от одного к другому. «Ну для чего, спрашивается, задал я этот вопрос ротному? — ругал он в душе самого себя. — Какой был смысл?» Никакая сила не могла сейчас оторвать его от этого места, разве только приказ командования отступить на полшага...

Бурное проявление первой радости встречи улеглось, и лишь порывистое дыхание да учащенное биение сердца выдавали общее волнение. Так прошло несколько минут. Но вот Ен Кым Тхя вырвался из объятий, снял автомат и пустил длинную, очередь в сторону противника. Ночное небо перечеркнула стремительная [195] огненная дуга. Это был салют, самый настоящий салют в честь встречи, демонстрация непреклонной воли к победе над общим врагом. Отстрелявшись, он снова бросился к китайцам, — и не было в этот момент иного, более трогательного, проявления чувства радости, как крепкие объятия.

Тан Чжун-сюнь опустил на землю свой вещевой мешок. Он был совершенно спокоен. В конце концов, что с того, что ротный его отругал! Ведь теперь все в порядке. Вот она — позиция его отделения. Она была перед его глазами все время, пока они шли по корейской земле, оставив позади себя родной Ялуцзян. Он стремился к ней всем сердцем. Именно такой рисовало эту позицию его воображение.

— Ну, чего стоите? — весело посмотрел он на своих бойцов. — Складывай вещи, пришли. Вот она — наша позиция! — Тан Чжун-сюнь понял, что бойцы ждут от него чего-то большего. Он взглянул в глаза каждому и сказал просто, но в то же время торжественно:

— Видите теперь? Она, товарищи. Вперед — пожалуйста, а назад — ни на шаг. Какими глазами будем смотреть на корейцев, если не задержим врага, перед своей родиной как будем себя чувствовать?!

Бойцы стояли суровые, подтянутые.

Позицию готовили всю ночь. Обстановка на фронте менялась с каждой минутой, и трудно было предвидеть, как развернутся события к утру. Снаряды ложились на переднем крае так густо, что, казалось, горы не выдержат нового налета и рухнут. Во время одного налета довольно густой перелесок в лощине был начисто сметен артиллерийским огнем.

Дважды Тан Чжун-сюня вызывали из роты на провод и оба раза спрашивали только об одном: как идет оборудование позиций. Командир роты нервничал: Тан Чжун-сюнь чувствовал это по тому, каким тоном Шан Чжи-линь задавал вопросы. «Помни, малейшее послабление может стоить крови и жизни людей!» — предупреждал он его всякий раз.

Когда одиночные окопы были вырыты, Тан Чжун-сюнь приказал соединить их ходом сообщения, а своего помощника и еще двоих бойцов отправил на обратный [196] скат высоты готовить укрытие для боеприпасов и продовольствия.

— Торопись с этим делом, — сказал он помощнику на прощанье, — временно там будет и наше жилье.

За два часа до рассвета работа была закончена. Кто-то принес в окоп чайник с водой, на земле разложили галеты, поджаренную муку, вяленое мясо, пригласили корейцев, и все вместе сели завтракать. После завтрака закурили. Снаряды на переднем крае продолжали рваться.

— Отделенный, — спросил вдруг Ван Кунь, — а правда, что американцы воюют, подстилая под себя коврик?

Тан Чжун-сюнь вытаращил на него глаза от удивления.

— Кто это тебе сказал? Ерунда. Ешь лучше мясо и не думай об этом.

Зашел разговор о том, как китайцы добирались до фронта. Ен Кым Тхя спросил, не задерживались ли они в каких-нибудь деревнях по пути.

— Какие там деревни! — покачал головой Тан Чжун-сюнь. — Всю дорогу шли лесом, в лесу и на ночлег останавливались.

Корейцы молчали, неподвижным взглядом смотря в сторону переднего края.

— Натерпелись вы! — вздохнул Ен Кым Тхя, крепко сжимая руку Тан Чжун-сюня.

— Когда проходили через один шахтерский поселок, видели жилища, даже ночевали в одном, — сказал Цзян Вань-цзе. — Хозяйка говорила, что муж ее тоже в армии.

Корейцы многозначительно переглянулись: с этой шахты все мужчины ушли на фронт, и эти мужчины — они! Однако никто не перебивал Цзян Вань-цзе, пока тот не вспомнил, что хозяйку хижины звали Пак Кым Ок. Выражение лица Ен Кым Тхя сразу неузнаваемо изменилось.

— А вы не спрашивали, — дрожащим голосом проговорил он чуть слышно, — мужа ее зовут не Ен Кым Тхя?

Он с трудом сдерживал волнение, слушая рассказ китайцев о том, как Пак Кым Ок, провожая их, обронила слезу, как прощался с ними его маленький сын, протягивая бойцам свои ручонки. Глаза Ен Кым Тхя были влажные. Ни слова не говоря, он поднялся и вылез из окопа наружу. [197]

Стало совсем светло. Противник перенес огонь в глубь обороны корейцев. На переднем крае одновременно застрочили станковые пулеметы. В клубах низко стлавшегося дыма показались отдельные фигурки солдат, которые бежали к берегу ручья. Перейдя его вброд, они стали подниматься на небольшую горушку.

Цзян Вань-цзе поднялся, чтобы подойти к Тан Чжун-сюню, но тот сделал ему рукой знак ложиться. Тогда он пополз на животе.

— Как, отделенный, будем биться вместе с ними или не будем? — тревожно спросил он.

— Только не волнуйся. Спешить нам некуда, — спокойно сказал Тан Чжун-сюнь.

— Но ведь он вот-вот перейдет в атаку! Тан Чжун-сюнь нахмурился.

— Перейдет! Он уже перешел, не понял разве?.. Но ты не отвлекай народ, наша задача — позицию подготовить.

— Но ведь американцы сейчас будут здесь! — недовольно буркнул Цзян Вань-цзе.

— Иди отсюда и не приставай, — оттолкнул его Тан Чжун-сюнь. — Хочешь, чтобы нас с тобой одновременно?..

Цзян Ван-цзе послушно пополз назад, но с полдороги вернулся и спросил с укором:

— Смотреть, стало быть, будем?

Теперь Тан Чжун-сюнь рассердился не на шутку.

— Кто это говорит?! — грозно оборвал он его.

Однако положение Тан Чжун-сюня действительно было сложным. Наступление противника с самого начала развивалось не по обычному, — он прекрасно видел это по силе артиллерийского огня. В роте ему было приказано за три дня оборудовать позицию, поскольку официальное принятие района обороны назначалось на десятое октября. Все это хорошо. Но могут ли они спокойно сидеть, сложа руки и наблюдать, как бьется с вооруженным до зубов врагом горстка бойцов корейской Народной армии?.. И все же Тан Чжун-сюнь думал сейчас почему-то не об этом. Перед ним встал вопрос не сегодняшнего и не завтрашнего дня, а более отдаленного времени. Ведь когда части Народной армии оставят позиции, они останутся здесь одни, на них ляжет вся ответственность по защите этого клочка корейской земли, это — задание не на одно — два сражения и не на один — [198] два дня боевых действий.

И вдруг Тан Чжун-сюнь вспомнил разгневанного ротного командира.

— За все в ответе я. Выполняй приказ. Будете делать то, что я велю вам, — громко сказал он, чтобы все слышали, и этим несколько охладил готовые разгореться страсти.

Первая атака противника захлебнулась очень скоро. Дружным автоматным огнем корейцы вынудили наступающих откатиться на исходные позиции.

Ен Кым Тхя нашел Тан Чжун-сюня в укрытии и как ни в чем не бывало предложил всем закуривать. Никакого страха или растерянности у него не было. Как и другие бойцы, Цзян Ван-цзе смотрел на него со смешанным чувством восхищения и зависти. Положив автомат на колени, Ен Кым Тхя заговорил:

— Отдохнем малость. В этой щели у нас как раз место для отдыха, когда выпадает подходящая минута.

Подошли остальные бойцы. Разговор принял спокойный, непринужденный характер.

— Начинают они всегда так, — продолжал Ен Кым Тхя. — Сперва поднимается одно отделение, два, чтобы проверить, есть ли еще на нашей позиции кто живой. Если им отвечают огнем, они назад убегают и снова принимаются палить из орудий. Ага, слышите?.. — Недалеко от укрытия разорвался вражеский снаряд. — Ну вот, через пару минут опять пойдут проверять. С каждым разом людей будет все прибавляться, дойдет до взвода, до роты, а может, и до полка. Расчет у них такой: дотянуть, пока у нас не кончатся гранаты и патроны. Тыл во время этих атак от нас отрезан артогнем, снабжения не имеем, вот они и думают, что смогут пробиться. Шутка сказать — полк! Тут у них все горы и овраги забиты войсками, людей хватает. Плохо нам будет, когда последняя обойма останется пустая. Имей мы достаточно патронов, дело пошло бы куда веселей... Понятна вам теперь их тактика? Во-первых, выжидать, пока у нас не истощатся боеприпасы, а попутно вести разведку местности и наших огневых средств; во-вторых, изматывать наши людские силы; в-третьих, создавать для нас все новые и новые трудности. С этой целью они могут использовать в боевых действиях на переднем крае незначительные силы, одну — две роты, не больше, при массированных атаках. Отсюда наша задача — [199] экономить людей и боеприпасы. Видишь — приближается противник, тогда и стреляй, но только наверняка. Противник назад, и мы — в укрытие. Самое важное теперь, чтобы они хлебнули горя побольше...

Кто мог бы сосчитать, сколько снарядов выпустил противник на позиции корейской Народной армии! Когда только начался очередной артиллерийский налет, все думали, что американцы постреляют немного и снова попытаются возобновить атаки мелкими группами. Но все получилось совсем не так. Огонь усиливался с каждой минутой, и уже не было никакой возможности спокойно обдумать создавшееся положение. Позицию окутали клубы едкого дыма и пыли. Снаряды рвались одновременно по всей линии фронта. Оглушенные взрывами, засыпанные землей люди высовывались из окопов, чтобы хоть что-нибудь увидеть в этом дыму. Но это было не так-то просто.

Вдруг Тан Чжун-сюнь услышал впереди себя протяжный стон и немедленно пополз на него. Стон замер. «Не умер ли?» — заволновался Тан Чжун-сюнь и стремительно пополз в ту сторону, где заметил на миг в клубах дыма обращенную к нему затылком чью-то голову. Шагов через пять-шесть он натолкнулся на Ли Ен Хва, которому снарядом оторвало ногу. Тан Чжун-сюнь окликнул Цзян Вань-цзе и вместе с ним отнес Ли ЕнХва в укрытие, где сорвал с себя рубаху и принялся делать перевязку. В лице Ли Ен Хва це было ни кровинки, он стонал, с трудом пересиливая боль.

— А ну-ка, вызови по телефону носильщиков, — приказал Тан Чжун-сюнь.

Пока Цзян Вань-цзе созванивался с ротой, Тан Чжун-сюнь успел закончить перевязку и вышел из укрытия, чтобы подобрать другого раненого, замеченного ими, когда они несли Ли Ен Хва. Тот лежал навзничь, и когда Тан Чжун-сюнь повернул ему голову, то сразу узнал в нем своего помощника. По-видимому, помощник отделенного был убит еще во время первого артиллерийского налета, так как его труп уже успел остыть. Тан Чжун-сюнь схватил его за руку, надеясь на что-то, но тот не издал ни звука. Обняв его за голову, Тан Чжун-сюнь стал бессознательно гладить уснувшего навеки товарища, словно тот вовсе и не был мертв. Настроение его было подавленным. Рядом с трупом [200] помощника командира отделения лежал еще один убитый, а немного поодаль — раненый Ван Кунь.

Когда Тан Чжун-сюнь подбежал к Ван Куню, тот испуганно замигал глазами.

— Я думал, только мне одному так не повезло. — Сквозь слезы проговорил он и показал на рассеченную камнем голову.

— Потерпи немного, — успокаивал его Тан Чжун-сюнь, перевязав рану. — Вечером отправим тебя в тыл.

— Не пойду, — запротестовал Ван Кунь, с мольбой глядя на отделенного. Больше всего он боялся, что его действительно отправят в тыл. Поэтому, как только Тан Чжун-сюнь обещал не обижать его, он сразу успокоился и перестал плакать. Однако Тан Чжун-сюнь не сказал ему правды об истинном положении вещей. Отведя его в укрытие, где уже лежал Ли Ен Хва, он сказал:

— Оставайся здесь и смотри за ним. Понятно?

Ли Ен Хва приоткрыл глаза.

— Вот, привел его, чтобы за тобой ухаживать, — наклонился над ним Тан Чжун-сюнь и взглянул на Ван Куня. — Минут через десять опять дай ему попить, слышишь?

С этими словами он вышел. Что-то нужно было предпринять. Но что именно? Кто мог ответить ему на этот вопрос?

К тому времени, когда силы атакующих были доведены до батальона, корейцы успели отбить шесть атак. Орудийные залпы не прекращались. Корейские укрепления были сметены огнем. Горы заволокло густым, как туман, дымом. Наконец Тан Чжун-сюню удалось доползти до телефона.

— Ротный! Ротный! Мне нужен ротный! Я — Тан Чжун-сюнь! — хриплым голосом звал он. В трубке послышался слабый отзвук.

— Я Тан Чжун-сюнь! — закричал он что было силы. — Противник атакует очень сильно. Сильно, говорю! Что? Не слышите?.. — Он прильнул к телефону всем своим существом. — Позиция в опасности. Прошу разрешить бросить отделение в бой...

29

Шан Чжи-линь стоял у телефона, накрыв аппарат своей грудью и зажав ладонью левое ухо, словно так было [201] лучше слышно. Вдруг лицо его изменилось. Он отчаянно закричал в трубку, но никакого ответа не услышал...

Произошло то, чего он боялся больше всего: линия связи была прервана. Положение на переднем крае стало критическим. Что же делать? Бросать роту в бой или нет? Что слышно у Тан Чжун-сюня? Можно ли восстановить связь с его отделением?.. Наконец Шан Чжи-линь решился и приказал телефонисту соединить его с комбатом. От командира батальона вызов пошел по проводу к командиру полка.

...Всю ночь Шан Чжи-ин не смыкал глаз. Сначала он торопил роты скорее выходить на позиции. Затем он стал требовать от них, чтобы они занялись укреплениями. Он ни на минуту не выпускал из рук телефонной трубки, и первый его вопрос касался связи: все ли обеспечены аппаратурой, как идет установка телефонов, есть ли ракетницы, запомнили ли сигналы. Телефонные провода, словно нервы войны, соединяли его командный пункт со всеми подразделениями на переднем крае, приближали их к нему. Переговорив с командирами рот, он звонил в тыл, узнавал, как обстоит дело с транспортом, спрашивал об обеспечении стрелковых рот и артиллерийских батарей боеприпасами на тот случай, если в бой придется вступить немедленно. Спустя минуту он просил соединить его с батальонами, чтобы принять сводку. Выслушав ответ, коротко бросал: «Недостаточно, разрыв большой. Продолжайте подвоз!» — и снова начинал звонить в роты. Теперь была дорога каждая минута. Вот уже восемь часов подряд противник предпринимал одну атаку за другой. Судьба полка зависела от доставки боеприпасов. Создан ли транспортный отряд? Теперь все зависит от него. «Ведь это — наша плоть!» — вдруг подумал он и велел соединить его с начальником отделения службы тыла.

— Ты слышишь меня, Ци Цзюнь-цай? Победа или поражение зависит теперь от транспортного отряда. Воспользуйся тем, что позиции окутаны дымом, и постарайся усилить подвоз. Действуй! Снабжение должно быть непрерывным. Если начнем бой, остановиться будет уже невозможно. — Несколько секунд он молчал, внимательно слушая ответ, наконец заговорил снова. — Боем командуешь ты, а не я. Понял? Я могу приказать открыть огонь, но если снарядов и патронов не [202] будет, приказ повиснет в воздухе. Понимаешь ты, как важна твоя работа? Объясни, пожалуйста, всем: пусть потерпят пока, кончится бой — тогда и отдохнем...

Получив ответ, что все командиры рот, кроме находящихся на переднем крае, принимают участие в переброске боеприпасов, Шан Чжи-ин, удовлетворенный, положил трубку. Оставалось ждать самого боя.

Мундынри горела, дым пожарища, застилал все небо.

Вместе с Цой Сан Кэмом Шан Чжи-ин направился на наблюдательный пункт корейского полка. Позиции полка были охвачены огнем. Американцы обрушили, на них всю мощь своей артиллерии. Шан Чжи-ин вспомнил, как выглядело это место, когда он в первый раз прибыл сюда, чтобы ознакомиться с положением. Мундынри покоилась тогда в тишине, и Шан Чжи-ин удивился, увидев такую деревню целой и невредимой после того, что он уже видел на корейской земле. Он даже подумал: какое это красивое место, если бы не война! Защищенная от океана Алмазными горами, омываемая справа прозрачным Ханганом, вся в зелени, Мундынри поистине являла собой сказочный уголок, созданный самой природой для наслаждений. Шан Чжи-ин вспомнил вечер в комнате командира корейского корпуса, танцы, мягкую, пленительную музыку... Как хотелось ему вывести сюда, на эту высоту, весь свой полк и сказать своим людям: смотрите, что сделали американцы с этой деревней, смотрите и запоминайте, — после чего повести их за собой в смертельный бой с врагом. Ярость душила его. «Даром тебе это не пройдет! — мысленно обращался он к противнику, глядя на пылающую деревню. — Взыщем мы с тебя за все твои преступления!»

Но не только один Шан Чжи-ин смотрел сейчас на пожар, безжалостно уничтожавший Мундынри. Смотрели на него все командиры и бойцы полка из своих укрытий, из одиночных окопов, с командных пунктов, с гор, обступивших долину со всех сторон. Боль щемила сердца, глаза горели неугасимым огнем гнева. Чья кисть может описать душевное состояние людей, видящих, что делает вpaг!

Шесть артиллерийских полков, сосредоточенных противником в пунктах Санганбо, Хаганбо, Ганюльри, Лимокчжэн, Гондон и Дэкян, обрушили всю силу своего огня на узкое ущелье в глубине обороны корейского [203] корпуса между Чжэнбанри, Додэкам и Тайчжучжэмом, вблизи переднего края, подвергнув методическому обстрелу высоты Эинсан, имени 15-го Августа {15 августа (1945 года) — дата освобождения Кореи войсками Советской Армии от японских захватчиков}, Пякгуанъен и деревни Сансимпхо, Хасимпхо, Мундынри, Янчонгу, Нэдонри. По всей линии гор от высоты с отметкой 903,6 до высоты 1219,8 земля сотрясалась от грохота разрывов.

Было непонятно, почему противник, так долго готовясь к наступлению на Западном фронте, о котором вот уже несколько недель трубили все газеты и радио, вдруг перенес его на Восточный фронт, а начав, наконец, неожиданно подверг артиллерийскому обстрелу узкое ущелье в глубине обороны корейских войск, отказавшись от активных действий на восточном и западном флангах линии фронта вблизи Мундынри. Интенсивность артиллерийского огня, по-видимому, достигла к этому времени своего предела.

Можно было предположить, что планы противника заключались в следующем: пробить здесь брешь в линии обороны, вклиниться в корейские позиции танками и пехотой, подавить сопротивление и начать стремительное продвижение к Вонсану для соединения с высадившимся там морским десантом, после чего во взаимодействии с ним перенести военные действия снова на территорию Северной Кореи, оттеснив корейские и китайские войска к Ялуцзяну. С выходом американских войск к китайской границе можно будет выбросить уже отслужившие свое значение оперативные карты Кореи и развернуть заранее приготовленные карты Северо-Восточного Китая и Советского Союза, на которые уже нанесены оперативные направления от Аньдуна до станции Маньчжурия, от Владивостока до Сибири, через Монголию до Байкала и далее до самого Урала. Маршруты не новые! План этот строился на том предположении, что перед американскими войсками была всего лишь маленькая Корея и бедный, измученный бесконечными войнами Китай, только что освободившийся и выпрямивший спину. Составители его были уверены, что Корея и Китай, не имеющие хорошего вооружения и мощных оборонительных сооружении, не смогут сдержать ураганного натиска. [204] американских империалистов. Перед войсками была поставлена задача перепахать весь фронт снарядами, затем двинуть в бой моторы и вооруженных до зубов солдат, которых уже ничто не сможет остановить.

Таким рисовался американский план Шан Чжи-ину, и это было действительно так. Но может ли он позволить противнику прорвать линию обороны и дать американским империалистам возможность действовать в соответствии с намеченным ими планом? Нет, ни в коем случае. Он обязан остановить их, остановить здесь, именно в этом узком ущелье, которое они сейчас бомбят, иначе убийца занесет нож над всем человечеством.

Из раздумья его вывел голос ординарца.

— По телефону запрашивают указаний!

Шан Чжи-ин обернулся в его сторону и только теперь понял, что уже день. Вместе с Цой Сан Кэмом он вернулся в укрытие.

— Вражеская пехота начала наступление, — доложили с переднего края.

Именно этого сообщения и ждал Шан Чжи-ин. Он велел связисту вызвать к телефону Ван Бин-чэня.

— На нашем направлении части противника вошли в соприкосновение с корейцами, — доложил Ван Бин-чэнь.

Хотя Шан Чжи-ин давно уже мысленно был подготовлен к этому, однако только теперь почувствовал, какая ответственность ложится на него. Можно ли заранее предугадать, как развернутся события дальше? Трудно, очень трудно. Ясно одно: теперь обстановка с каждой минутой будет становиться все серьезнее и серьезнее. Его слово может оказать решающее воздействие на всю операцию в целом.

С переднего края непрерывно звонили по телефону:

— Потери у корейцев убитыми и ранеными очень большие. Как быть? Какие будут указания?

Запросил указаний и Шан Чжи-линь:

— Прошу разрешить роте вступить в бой. Противник наступает. К переднему краю движется уже до батальона пехоты.

Как только Шан Чжи-ин передал Цой Сан Кэму это сообщение, тот скинул шинель и направился к выходу.

— Ты куда? — схватил его за руку Шан Чжи-ин. — Ведь... [205]

— На передний край.

— Ты? — Шан Чжи-ин взволновался не на шутку. Мог ли он позволить своему другу рисковать собой в такой момент? Безусловно, Цой Сан Кэм знает, что, пока он здесь, вместе со своими бойцами, врагу не взять его позиций. Но ведь теперь здесь и его полк, полк Шан Чжи-ина! Он смотрел на Цой Сан Кэма, не отрываясь взглядом, руки его дрожали. — Хорошо, идем вместе. Приказ своим подразделениям дадим одновременно. Будем бить!..

Позвонил Ван Бин-чэнь. Шан Чжи-ин был с ним немногословен:

— Приказ всем подразделениям на переднем крае: бить! Как только войска противника достигнут наших позиций, вступайте в бой.

Получив ответ Ван Бин-чэня, он вызвал политкома.

— Комиссар? Запроси от моего имени в штабе дивизии указаний. Мы вступаем в бой.

Через минуту он говорил уже со своим помощником:

— Яо Си-пин? Передай приказ третьему батальону. Как только войдем в соприкосновение с противником, пусть открывают огонь. Бить, и никаких!

...Получив из батальона разрешение вступить в бой, Шан Чжи-линь крепко обхватил Жань Чунь-хуа.

— Ну, политрук, сиди у телефона и командуй!

Еще раз пожав ему руку, он со всех ног побежал к охваченной огнем позиции.

30

Тан Чжун-сюнь растерялся. Давно ли он собирался перенести телефон поближе к позиции корейцев, теперь в этом не было уже никакой необходимости. Все равно связь прервана. Отделение осиротело, оно отрезано от своего полка, от всего мира и лежит, прижатое к земле тучами пыли и черного дыма. Что остается делать? Бросить позицию? Ведь все равно срок принятия на себя обороны еще не наступил. Он хотел запросить указаний, но кто виноват в том, что линия связи повреждена? Приказа вступить в бой он не получал, поэтому никакой ответственности не несет... И все же решение его было твердым: позицию ни за что не бросать, учиться у корейцев, как бить врага, — молодцы они, осталось всего [206] лишь несколько человек, однако они ни на что не обращают внимания и продолжают вести наблюдение за противником. Он, Тан Чжун-сюнь, может умереть — это ничего не значит. Но пропустить противника он не может. Отдать противнику то, что пройдено? Никогда!

— Товарищи! — хриплым голосом закричал он, подняв над головой автомат. — Ко мне! Пора за дело!..

В небо взлетела сигнальная ракета. Тан Чжун-сюнь передал Цзян Вань-цзе автомат своего помощника и пополз на главную позицию, в направлении которой летел огненный хвост.

Цзян Вань-цзе был вне себя от радости. Он понял, что пришел его час. Первое время, когда они только пришли на позицию, Цзян Вань-цзе чувствовал себя довольно неспокойно, смутное ощущение страха нет-нет, а давало себя знать. Это ощущение, безусловно, было вызвано огнем вражеской артиллерии. Но стоило ему увидеть Ен Кым Тхя, который предложил устроить перекур, — спокойного, уравновешенного, даже улыбающегося, — и ему стало стыдно за свои страхи. Снова, как и прежде, всего его без остатка заполнило желание боя. Слова командира отделения: «Пора за дело!» — он воспринял как приказ свыше. Да и откуда ему было знать, что связь с ротой прервана. Не раздумывая, он стал стрелять из автомата в направлении, указанном Тан Чжун-сюнем. Автомат трясло, как в лихорадке. Раскаленные комочки свинца, очередь за очередью, неудержимо неслись в гущу неприятельских солдат, приблизившихся вплотную к оборонительному рубежу. Цзян Вань-цзе видел, как они падали, сраженные его пулями.

А у Ен Кым Тхя было тяжело на душе. Ранение Ли Ен Хва было для него самым настоящим ударом. Сколько дней сражался он плечом к плечу рядом с Ли Ен Хва, смелым, бесстрашным человеком, энергичным бойцом, никогда не знавшим ни уныния, ни усталости, всегда готовым к выполнению самой сложной задачи!.. Какого помощника потерял он!.. Воспользовавшись минутным затишьем, он сменил магазин у автомата и в это время увидел, что по полю к нему ползет Тан Чжун-сюнь.

— Не надо посылать на позицию сразу всех! — крикнул он ему. — Потери могут быть большие!..

С этими словами он снова стал вести прицельный огонь по двигавшимся в его сторону американцам. [207]

Тан Чжун-сюнь отполз к Цзян Вань-цзе.

— Ну как, не ушла душа в пятки? — спросил он, стараясь выглядеть спокойным.

С того момента как отделение вступило в бой, они успели отбить уже вторую атаку. Теперь противник вел себя не так самоуверенно. Как только корейцы и китайцы открывали погонь, он сразу же откатывался назад, чтобы выждать время и снова перейти в атаку. Нужно ли говорить о том, что для людей, впервые принимавших участие в боевых действиях, такой поворот событий был несколько неожиданным, однако поспешный отход противника воспринимался ими с большой радостью, как доказательство их собственной силы.

— Честно говоря, было такое дело, — тяжело дыша, ответил отделенному Цзян Ван-цзе.

Тан Чжун-сюнь подполз еще ближе.

А ведь мы еще не получили приказа... Обрыв где-то на линии, — словно оправдываясь, проговорил он, из чего Цзян Вань-цзе понял, что обстановка на фронте куда серьезнее, чем ему казалось раньше. Подумав немного, он сказал:

— Ротный не будет упрекать нас.

Упреков я не боюсь, все равно мы отвечаем за позицию, — сказал Тан Чжун-сюнь и стал смотреть в сторону противника. Там никакого движения не было, и это несколько успокоило его. — Ладно, ты оставайся здесь, а я сейчас вернусь, — сказал он. — Прикажу всем нашим, чтобы сидели пока в укрытии.

Как хотелось Цзян Вань-цзе, чтобы отделенный еще немного побыл с ним! Но Тан Чжун-сюнь даже не взглянул на него и выбрался из окопа. Ничего не поделаешь, так, по-видимому, надо!.. Цзян Вань-цзе набил пустые диски патронами и положил рядом с собой, чтобы быть готовым вести бой. Теперь он знал, что отделенный доверяет ему. Он должен оправдать это доверие и оправдает его.

Следующей атаки ждали довольно долго, дольше, чем все предыдущие. Противник бросил в наступление целый полк. Пулеметы ударили в тот самый момент, когда Цзян Вань-цзе сменял магазин. Плотный огонь прижал его к земле, не давая поднять головы. Разорвавшаяся недалеко от него граната окутала дымом позицию, и Цзян Вань-цзе не видел ни того, как Ен Кым Тхя [208] дал короткую очередь из автомата, ни того, как он схватил на лету брошенную противником гранату и кинул ее назад. Очнулся он от громкого крика Ен Кым Тхя: «Бей гранатами!» Высунувшись из окопа, он запустил в наступающих противотанковую гранату, но не успел опомниться, как на него навалился Ен Кым Тхя и бросил навзничь. Сначала он не понял, что собственно произошло с ним, но, когда увидел Ен Кым Тхя, радости его не было границ. Гулкий взрыв противотанковой гранаты досказал ему остальное. А Ен Кым Тхя уже бежал назад к своему укрытию, в направлении которого двигались американцы, и стрелял на ходу из автомата короткими очередями. Цзян Вань-цзе видел, как упал словно подкошенный первый солдат, находившийся к нему ближе всех, после чего все остальные залегли.

Вызвав отделение из укрытия, Тан Чжун-сюнь повел его за собой. Сильный огонь из автоматов с обеих сторон велся на короткой дистанции, поэтому артиллерия и минометы противника молчали, и последний оказался в невыгодном положении. В это время ударили корейские минометы.

Бой продолжался весь день. Уже солнце стало клониться к западу, но люди ни его, ни чего-либо другого, кроме противника, не видели. Американцы, по-видимому, порядком выдохлись, это чувствовалось по тому, что нажим стал все более ослабевать.

«Как будем завтра?» — думал Ен Кым Тхя, сидя возле раненого друга. С Ли Ен Хва он перевел взгляд на Тан Чжун-сюня; тот тоже выглядел несколько растерянным, хотя и старался ничем не выдавать своего состояния. Один Цзян Вань-цзе пребывал в радостном возбуждении и всем своим видом словно говорил, что не только участвовал сегодня в бою, но и сумел отогнать врага.

Когда стемнело, прибыли носильщики-санитары, и Тан Чжун-сюнь отвел их к Ли Ен Хва. Прощаясь со своими, Ли Ен Хва схватил Ен Кым Тхя за руку, порываясь что-то сказать.

— Не надо! — обнял товарища Ен Кым Тхя. — Тебе нельзя сейчас разговаривать. Пусть несут скорее, и так лежишь без помощи сколько времени!.. Успокаивать тебя не буду, ты и сам все понимаешь. Не будь этой воины, ничего бы с тобой не случилось. Больно мне [209] оттого, что ты ранен, больно и от того, что расстаюсь с тобой. Но мы еще увидимся, я верю этому.

Отправив Ли Ен Хва, санитары взяли на носилки двух убитых бойцов. Тан Чжун-сюнь сам перенес труп своего помощника, осторожно выпрямил свалившуюся набок голову и сказал:

— Прости, товарищ, нужно бы похоронить тебя на этой позиции, чтобы видел ты, как мы воюем, да... Прости нас всех, мы отомстим за тебя...

Бойцы сидели молча, никто не нарушал тишины, люди словно боялись потревожить друг друга. Однако такое состояние долго не могло продолжаться. И когда Ен Кым Тхя подсел к Цзян Ван-цзе и предложил ему закурить, тот охотно принял предложение. Отзывчивый по натуре, он чутьем понял, что происходит в душе корейского взводного.

— Чудеса! — заговорил он, пытаясь развеять общее уныние. — Вот не думал, что встречу тебя, да еще на той же позиции, где самим придется воевать! Откуда твоя жена могла знать, что мы тебя увидим?!.

Вопрос Цзян Ван-цзе был таким искренним, что Ен Кым Тхя сразу поверил ему.
Взглянув на него с благодарностью, Ен Кым Тхя спросил:

— А она ни на что вам не жаловалась?

— Понимаешь, ведь это была первая фанза, которую мы увидели целой. Нам ее под ночлег отвели, — с жаром заговорил Цзян Вань-цзе. — Переводчик из роты связи объяснил нам, что муж хозяйки в Народной армии. У нас на родине, знаешь, конечно, какой почет семьям военнослужащих. Наивысшая слава! Весь народ старается высказать им свое уважение... Ну, услышали мы, кто твоя жена, ни у кого не хватило смелости стеснить ее в чем-нибудь. Но она так быстро все приготовила, что нам и обидеть ее было совестно. Заранее знать бы, что так получится!.. Она все о тебе больше говорила, фамилию назвала — и по-корейски, и по-нашему, — номер твой просила запомнить. Так и сказала: «Обязательно передайте привет...» Ночью, когда все уснули, она собрала нашу обувь, вычистила ее и стала высушивать. Правду тебе сказать — мне надевать было жалко свои туфли; ведь все равно промокнут, как только выйду на улицу. Так оно, конечно, и вышло. Но на душе у меня было так [210] хорошо, так тепло!.. Вышла она нас проводить, а у всех у нас, даже у отделенного, слезы на глазах...

— Цзян Вань-цзе, ты не говоришь ему правды, — остановил вдруг не в меру разговорившегося друга Ван Кунь. — Нехорошо товарища обманывать. Зачем утаиваешь от него, что мальчик его болен?|

От неожиданности Цзян Вань-цзе вытаращил глаза.

— Ты прав, — смущенно залепетал он. — Я думал, об этом не стоит говорить. Ведь мальчик уже поправился, да и был у него всего-навсего понос...

— Товарищ командир, — вмешался в разговор Яо Цин-линь, обращаясь к корейскому взводному, чтобы помочь своему товарищу. — Твой мальчик всем нам понравился. Смышленый парень! Цзян Вань-цзе всю ночь не спал, смотрел за ним. Доктор велел ему через каждые четыре часа лекарство давать, так он даже в штаб роты бегал узнавать время. Политрука привел посмотреть на ребенка...

Цзян Вань-цзе все больше и больше смущался. Он уже и сам был не рад, что завел весь этот разговор. Но Ен Кым Тхя с такой сердечной благодарностью смотрел на него, что ему стало легко и просто.

-Да что ты, товарищ, в самом деле! — воскликнул он, видя, как у Ен Кым Тхя дрожат руки. — Ну что особенного я сделал! А жена твоя хорошо себя чувствует. И мальчик поправился. Мы ему оставили лекарство…

Люди сидели, тесно прижавшись друг к другу. После целого дня боев наступила неожиданная тишина. Перед глазами встал весь этот день — в дыму пожаров, в грохоте взрывов, — встали товарищи, которые никогда уже не вернутся в строй...

Когда в бою наступает самый напряженный момент, говорить некогда. Думать тогда тоже ни у кого нет времени. Но вот убийственный огонь стихает, и тогда в душе наступает умиротворение, память восстанавливает все то, что во время боя как-то не было замечено, прошло мимо. Цзян Вань-цзе вдруг совершенно отчетливо представил себе картину, как Ен Кым Тхя схватил на лету гранату, которая могла разорваться возле него, и бросил ее обратно противнику. Он только сейчас понял, что Ен Кым Тхя не только спас его, но и дал возможность своим огнем с фланга отползти в сторону. Чем же он отблагодарит своего нового друга? Скорей бы уж [211] кончилась эта война, — подумал он. Дождутся они победы, И он пригласит Ен Кым Тхя с Пак Кым Ок к себе в гости, покажет им свой дом, поле, угостит пельменями, — как умеет готовить их его мать! — или рисовыми пирожками с нежной начинкой из фиников, курицу зарежет к обеду... А после обеда они пойдут с гостями в сад, усыпанный зреющими плодами. А если они приедут весной, он поведет их на берег реки. Там их встретит Сяо Фэн, которая будет их ждать. Он подойдет к ней, возьмет за руки и скажет: «Вот мой товарищ, Сяо Фэн. Мы были с ним на одной позиции, на такой же маленькой, как и твой двор. Мы вместе дрались с ним на этой позиции четыре дня и четыре ночи...» Один час пробыть на этой позиции, — подумал Цзян Вань-цзе, — потом всю жизнь ее не забудешь!..

Доради, доради,

Колокольчик лесной доради!..

Ен Кым Тхя пел тихо, почти неслышным голосом, но Цзян Вань-цзе вдруг вспомнил, что уже слышал где-то этот мотив. Ну, конечно, песню о «доради» — лесном колокольчике и утомленном труженике, наклонившемся к нему, пела Пак Кым Ок, укачивая ребенка!.. Ен Кым Тхя пел, глаза его были прикрыты, словно он думал о чем-то совсем другом, далеком, от того, что его окружало... Вдруг он повернулся всем телом и положил на плечо Цзян Вань-цзе дрожащую руку.

— Никуда я теперь не отпущу тебя от себя, Цзян Вань-цзе. Будешь жить у меня. Посмотришь, какая у нас весна. Земля вся в цветах. А воздух какой!.. Пак Кым Ок насушит нам сухарей, и мы вместе отправимся в Алмазные горы. Красота!..

Огневой вихрь не дал ему договорить.

31

Обстановка ухудшилась настолько, что необходимо было принять срочные меры, и Шан Чжи-ин вызвал к себе Ван Бин-чэня, командиров 1-й, 2-й и 3-й рот его батальона, артиллерийской батареи и всех соседних с ним подразделений. На совещании присутствовали также Цой Сан Кэм со своими командирами. Ван Бин-чэнь докладывал итоги первого дня. Они были неутешительны: телефонная связь с подразделениями была прервана, как [212] только бой начался, позиции переднего края оказались изолированными, руководство боем парализовано, снабжение батальона боеприпасами находилось в опасности, система минометного огня не продумана.

Совещание продолжалось около часа. В заключение Шан Чжи-ин сказал:

— Ладно, товарищи, кажется, все обсудили. Опыт никогда не постигается легко. Думаю, каждый сам сумеет сделать для себя выводы. Идите и готовьтесь к завтрашнему дню. Меня радует одно, что все отдают себе отчет в том, каким он будет.

Когда командиры разошлись, Шан Чжи-ин велел брату задержаться: «Только на одну минуту!» Лицо его было сумрачным, каким-то неестественно злым. «Что с ним? — подумал Шан Чжи-линь. — Он никогда не выглядел таким. Все ли сказал он нам?» Все командиры, принимавшие участие в работе совещания, понимали нависшую над полком опасность, но Шан Чжи-ин, казалось, видел ее глубже, глубже во много раз. Шан Чжи-линь стоял перед ним вытянувшись, ожидая, что он скажет.

— Обстановка сложная, — заговорил наконец он. — Противника нужно во что бы то ни стало остановить. Очень может быть, что завтрашний день решит судьбу всего нашего полка. Иди, Чжи-линь!

Попрощавшись с братом, Шан Чжи-ин круто повернулся и спустился в блиндаж. Все командиры уже разошлись по местам, о проходившем совещании напоминал лишь плотный табачный дым, в котором тускло мерцал свет керосиновой лампы. Подойдя к телефонному аппарату, Шан Чжи-ин вызвал на провод политкома. Он действительно думал сейчас о нем и хотел быть рядом с ним, как и каждый, кто был близко знаком с этим человеком. С комиссаром люди чувствовали себя как-то спокойней, уверенней. Он даже представил себе на миг Чжай Цзы-ни: вот он сидит усталый у телефона и ждет его звонка. Его лоб прорезали глубокие морщины, рука лежит на трубке. Он как будто спит, комиссар, но это совсем не так. Он думает. На его губах усмешка, в ней и презрение к врагу, и заражающая всех ненависть. И вместе с тем у него доброе, отзывчивое сердце, умеющее действовать на других успокаивающе, вдохновлять.

— Комиссар?.. Как у тебя? [213]

Чжай Цзы-ни действительно сидел у телефонного аппарата, как и предполагал Шан Чжи-ин. Он весело рассмеялся и спокойно сказал в трубку:

-А у тебя как, дружище?

— Пока ничего.

— А все-таки?

— Трудновато.

— Та-ак... Но ведь поняли, что можно его бить, а это главное. Подумать только, бойцы по своей инициативе вступили в бой с американцами! Молодцы! Вот это герои! Весь день продержались, не имея никакой помощи! Конечно, положение трудное. Но этот день не прошел зря, кое-чему мы научились у противника. И противник кое-чему поучился у нас, верно я говорю?..

Расспросив политкома о том, что слышно на других участках фронта, Шан Чжи-ин попрощался с ним и положил трубку на место. Его взгляд остановился на тусклом свете лампы. Через стены блиндажа просачивались подпочвенные воды; с потолка, сквозь щели наката, после каждого взрыва струйками сыпался песок. Перед самым рассветом тяжелые орудия противника возобновили огонь. Вскоре Шан Чжи-ин услышал в промежутках между взрывами пулеметную очередь. С наблюдательного пункта в КП спустился Цой Сан Кэм. Он спокойно сообщил, что противник снова начал наступление — теперь по всему фронту, — и, развернув карту, подозвал начальника артиллерии.

— Прикажи накрыть цель двести три с одного залпа, там большое скопление противника.

Бой развивался невыгодно для обороняющихся частей корейской Народной армии. В самом начале наступления противнику удалось занять высоты Пяксексан и 930,6. Вскоре после этого позвонил Яо Си-пин.

— Товарищ шестьдесят первый?.. Докладываю обстановку. Командир седьмой роты вел своих на высоту шестьсот тридцать шесть, оставив часть людей вместе с политруком на высоте шестьсот пять. В это время противник начал наступление. Сперва в наступлении принимал участие один батальон, к сумеркам число наступающих возросло до полка. У подножия высоты шестьсот тридцать шесть одно отделение седьмой роты вступило в бой с противником, потери американцев составили в этом бою более ста человек убитыми и ранеными. [214] Отделение геройски сражалось до последнего человека, только после этого противнику удалось занять высоту. Тогда политрук Юань Энь повел в контратаку оставшихся бойцов и стремительным ударом выбил противника с занятых им позиций. Противник бросает в атаку на каждую высоту до полка пехоты. Высота шестьсот тридцать шесть уже несколько раз переходила из рук в руки. После двенадцатой контратаки нам наконец удалось вернуть ее, по-видимому, на этот раз прочно. Все подступы к ней и овраги завалены трупами неприятельских солдат. Оставив надежду взять ее, противник снова начал атаковать высоту 605. Против нашего взвода, которым командует политрук Юань Энь, действует не менее одного полка. У Юань Эня всего несколько легких пулеметов. Я приказал оставить высоту. Но наступающие прорвались к ней с флангов и отрезали путь назад. До наступления темноты там еще слышались выстрелы, теперь все стало тихо. У нас заняты еще две высоты. Высоту 905,2 нам пришлось оставить самим, так как она оказалась изолированной. Уцелевших бойцов свели в два отделения и дали в помощь корейцам; это одиннадцать бойцов из восьмой роты и четырнадцать бойцов из седьмой роты. К концу дня наступающие подошли к господствующей высоте, где наши части ведут сейчас оборонительный бой... На восточном фланге Мундынри положение тоже осложнилось, — продолжал докладывать Яо Си-пин. — Противник с трех сторон атакует высоту пятьсот двадцать, окружив полукольцом третий взвод второй роты. Пока что из окружения вырвалось одно седьмое отделение и несколько корейских бойцов. Прорыв прикрывал командир взвода, с которым оставалось восьмое отделение. Бой продолжается четвертый час, никаких вестей от них не имеем...

Доклад помощника командира полка Шан Чжи-ин слушал молча, ни разу не прерывая его, и, когда тот кончил, сказал лишь несколько слов:

— Бейтесь во что бы то ни стало!

...К четырем часам дня противник занял высоту с отметкой 905,2. Наступление продолжало развиваться. Через некоторое время позвонил командир дивизии и передал, что корейские части оставили высоту 851. Шан Чжи-ин выбежал с биноклем в руках на наблюдательный пункт и увидел, как у подножия высоты [215] скапливаются неприятельские части; он узнал их по круглым стальным каскам. Солдаты бежали кучно, не опасаясь обстрела со стороны корейцев. Было ясно, что они готовятся перейти в наступление на высоту 871.

Заняв высоту 520,1, находившуюся перед фронтом частей Шан Чжи-ина, противник двинулся вперед. Линия фронта была прорвана. Вклинившись в позиции полка, противник отсекал одну высоту за другой заградительным огнем. В прорыв были брошены свежие части. Позиции потонули в густом дыму. Стрельба не стихала. Рвались гранаты. Создалась напряженная обстановка. В это время из дивизии передали приказ: «Полку немедленно вступить в бой». Это означало, что командование изменило первоначальный план и согласилось с просьбой Шан Чжи-ина. В приказе было сказано: «Ваши позиции — по существующей линии фронта». Теперь сомнений быть не могло: если полк оставит хотя бы один вершок земли, отвечать за это будет Шан Чжи-ин лично.

Шан Чжи-ин продолжал наблюдать в бинокль за сосредоточением противника в районе высоты 851. Лицо его было хмурым. Хотя он и убеждал себя, что готов к худшему, однако столкнувшись с реальной обстановкой, почувствовал, что худшее впереди... Ему стало жарко.

— Вызовите на КП командира первого батальона, — коротко бросил он телефонисту, понимая, что пора действовать.

Ожидая Ван Бин-чэня, Шан Чжи-ин нетерпеливо ходил взад и вперед. Он вспомнил слова политкома, сказанные ему на совещании в штабе корейского корпуса: «Все, от чего зависит успех мирных переговоров, от чего зависит военная обстановка в целом, решается нашим полком...» Неужели он не сможет задержать противника? А противник явно спешил, он шел напролом, действуя скорее нагло, чем обдуманно.

— Они считают, что главная высота уже у них в руках, сволочи! — гневно выругался Шан Чжи-ин, сжав кулаки.

На высоту, весь потный, растерянный, вбежал Ван Бин-чэнь.

— Ты чего паникуешь? — набросился на него Шан Чжи-ин, не давая опомниться. [216]

— Я не паникую, товарищ командир полка. Только что направил еще одну роту задержать их, — тяжело отдуваясь, сказал Ван Бин-чэнь.

— Не одобряю, — сдерживая себя, процедил сквозь зубы Шан Чжи-ин.

Ван Бин-чэнь опешил: командир полка словно вылил на него этим ответом ушат холодной воды. Он остановился в нескольких шагах от него, не решаясь подойти ближе.

— Почему, товарищ командир полка? Во второй роте ведь никого в живых не останется. Должен я заменить ее или...

Он считал, что, узнав правду о положении 2-й роты, командир полка согласится с его решением. Но он ошибся.

— Почему?! — резко оборвал его Шан Чжи-ин. — Сейчас не время спрашивать почему. Решение неправильное. Ясно?

— Но ведь Шан Чжи-линь не продержится сам!.. — попробовал возразить Ван Бин-чэнь.

Шан Чжи-ин резко махнул рукой, приказывая ему замолчать.

— Должен продержаться. Дай им приказ с места не сходить.

— Товарищ командир полка! — взмолился Ван Бин-чэнь, не зная, как ему уговорить командира полка. — Вы не можете лишить меня второй роты...

— Если вторая рота твоя, значит, она не моя? — горестно усмехнулся Шан Чжи-ин. — Пойми ты, мы не имеем права бросить сейчас в бой все подразделения. Ведь это только частная неудача, ни паниковать не надо, ни теряться. Держи батальон в руках.

«Командир полка прав», — подумал Ван Бин-чэнь и опустил голову.

— Хорошо, — сказал Шан Чжи-ин, успокоившись. — Возьми из второй роты один взвод и контратакуй им противника с фланга. А сейчас главная твоя задача — организовать огонь. Это важнее всего. Надо использовать всю мощь нашей артиллерии без остатка. А мы по старинке воюем, не щадим людей, когда их беречь надо.

Ван Бин-чэнь повернулся и тут же исчез в дыму. [217]

32

Спустившись в блиндаж, Шан Чжи-ин приказал соединить его с высотой 871.

Высота 851 была оставлена, и противник устремился к ней. Стрельба усиливалась с каждой минутой. Разобрать что-либо в сплошном грохоте было трудно, неясность обстановки выматывала нервы. Над позициями корейцев на высоте 871 нависла опасность, на левом фланге противник энергично продвигался в тыл позиций Шан Чжи-ина. Если ему удастся овладеть высотой, Щан Чжи-ин лишится возможности удержать позиции и противник обрушится на них со всей силой, на какую способен. Оборона осложнялась еще и тем, что, примыкая на этом участке фронта к господствующей высоте, они находились на двести метров ниже позиций противника. Малейшее промедление в принятии решения было равносильно преступлению. Нужно было немедленно связаться с частями, оборонявшими высоту 871, установить с ними взаимодействие и вернуть прежние позиции. Шан Чжи-ин схватил трубку, но телефон как назло не работал. Лю Вэнь-цзин стоял перед ним, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

— Пять минут тебе на то, чтобы восстановить связь! — приказал Шан Чжи-ин и со злостью швырнул трубку. Кто мог знать, что произойдет в течение этих пяти минут!..

Лю Вэнь-цзин уже бегал несколько раз проверять связь, но все напрасно. Он поражался, как могло случиться, что в таком нагромождении гор неприятельский снаряд угодил в тонюсенький конец провода, а его самого, Лю Вэнь-цзина, оставил целым и невредимым. Перед командиром полка он стоял всего лишь две секунды и, поняв, что тот от него хочет, стремительно выскочил из блиндажа. Взглянув на развороченное снарядами поле боя, он в испуге закрыл глаза. Где он найдет в этом море огня оборванный конец провода?.. Надо же было ему согласиться на такую работу! Ведь ему она сразу не понравилась, — какой интерес таскать на себе катушку и бегать в поисках разрыва! То ли дело в артиллерии. Но, трезво рассуждая, и в артиллерии хорошо только тогда, когда идет бой, а на марше — одни неприятности с пушками, которые приходится тащить [218] чуть ли не на себе, особенно когда льет дождь. Танкистом неплохо бы стать, но сидеть весь день в закрытой машине — это не в его характере. Он хотел ощущать свободу, взбираться по горам выше всех, ползти по отвесным скалам, висеть над пропастью, с замиранием сердца прислушиваясь к тому, как внизу беснуется водопад, хотел быть рядовым бойцом пехотной роты, отдать кому-нибудь осточертевшую катушку, получить автомат и косить им врагов так, чтобы от них духу не осталось. Что же он мог ответить командиру полка на его вопрос: «Значит, ты считаешь, что твоя работа не очень важная, да?..»

И все же Лю Вэнь-цзин не расстался со своей мечтой, он только отложил ее осуществление до лучших времен. Но когда он увидел, как волновался командир полка, отдавая частям боевой приказ, как швырнул он трубку, узнав, что связь прервана, он понял свое заблуждение. Ведь важнее его работы ничего другого на свете нет! На него, на простого связиста, легла сейчас вся ответственность за успех сражения!.. Нащупав провод, тянувшийся из блиндажа, он схватился за него и побежал по склону горы вниз, очень скоро исчезнув в стлавшемся над самой землей дыму. На один миг его маленькая фигурка показалась в кустах орешника, но опять исчезла и уже не показывалась. Он полз то на четвереньках, то словно горилла, пробирался в густых зарослях, то перепрыгивал со скалы на скалу, раздвигая руками хлеставшие по лицу ветви, то мчался по ровному месту вперед сломя голову. Глаза его смотрели только вперед. До высоты 871, на которой находился командный пункт корейского полка, было не более пятисот метров. Но чтобы добраться до нее, нужно было спуститься с высокой горы, пересечь овраг и далее лезть по довольно крутому уступу. И обе горы, и сам овраг простреливались артиллерийским и минометным огнем, поэтому нужна была исключительная отвага, чтобы найти то место, где произошел обрыв провода.

Лю Вэнь-цзин до крови исцарапал ладони, пока спускался в овраг по скалистому склону. Одежда на нем была изорвана острыми шипами терновника, матерчатые туфли пришли в полную негодность. Однако он ни на что не обращал внимания. Он бежал вперед, не выпуская провод из руки. В трех — четырех метрах [219] впереди мелькнула ослепительная вспышка, горячая волна воздуха ударила его в грудь, и он упал, сильно ударившись головой о камень. В полубессознательном состоянии он поднялся и побрел дальше. У него было такое ощущение, что кто-то тянет его вниз, держит за ноги. На миг Лю Вэнь-цзин закрыл глаза и тут вдруг почувствовал какую-то тупую боль. «Глаза!» — со страхом подумал он и быстро открыл их, чтобы убедиться в своей догадке. Но с глазами ничего не случилось — они видели, как и прежде, а боль ощущалась выше, около темени. Дотронувшись пальцами до больного места, он нащупал залитую кровью ссадину и от боли пронзительно вскрикнул. В обморочном состоянии он находился не больше одной минуты, а думал — целую вечность.

«Ну и чертово место! — выругался он про себя. — А что, если умру здесь? Кто тогда найдет обрыв провода?

Снова недалеко от него разорвался снаряд. Нудно взвизгнули разлетевшиеся во все стороны осколки. Громом отозвалось ответное эхо в ущелье. Снаряд был, очевидно, пристрелочный, так как минуты через две гора вздрогнула от мощного удара налетевшего на нее огненного вихря.

«Неужели не справлюсь?» — подумал Лю Вэнь-цзин. Только теперь он увидел на ноге кровь и понял, что ранен. Чем быстрее он шел, тем сильнее сочилась кровь, отмечая каждый шаг темным багровым следом. Чего же он медлит? На нем такая ответственность, а он думает о себе, — понимает ли он, чем все это может закончиться?.. И тут вдруг он понял, что не может умереть, не может так просто упасть и остаться лежать на поле боя, изрытом снарядами. Нет, нет, он не умрет. Он молод, у него крепкая кость, и он выполнит то, что от него требуется. Идти осталось не так уж много. Он пройдет этот путь и найдет оборванный конец, найдет, чего бы это ему ни стоило. Разве не говорила ему мать на прощание, когда он уходил из дому: «Бей, сынок, американских чертей, бей их сильнее!» Для этого он и пошел на фронт — убивать американских дьяволов, им не одолеть его, он не станет ждать здесь, на поле, пока его прихлопнет американский снаряд!.. Вытерев ладонью кровь со лба, он широким шагом пошел дальше. Ведь его ждет командир полка, он думает сейчас о нем и то [220] и дело снимает трубку, чтобы узнать, восстановлена ли связь, нервничает, и вдруг — связь есть, можно разговаривать!.. Лю Вэнь-цзин ясно представляет себе радость командира полка и бежит еще быстрее, не видя обрыва в нескольких шагах впереди. Нога, лишенная опоры, виснет в воздухе, тело накреняется вперед, и он летит вниз с шестиметровой высоты. Удар был ослаблен проводом, который он не выпускал из руки. Но это даром ему не прошло: провод впился в ладонь, глубоко порезав кожу. От страшной боли Лю Вэнь-цзин даже не почувствовал удара при падении. А удар был сильный, на этот раз Лю Вэнь-цзин долго не мог прийти в себя. Когда он, наконец, очнулся, болело все тело. Идти он уже не мог, оставалось одно — ползти, ползти, пока есть силы волочить отяжелевшее тело, хотя это и было невероятно трудно. Ползти все время приходилось по камням, через колючий кустарник, снова по камням, но он уже не думал об этом. Одолев кое-как ущелье и убедившись, что на этом участке провод цел, он растерялся. Куда ползти теперь? Где может быть обрыв провода, если не здесь?..

Лю Вэнь-цзин пополз дальше и тут заметил чью-то ногу, перегородившую ему путь. Он вздрогнул, но, быстро оправившись от испуга, пополз дальше. Теперь он узнал убитого: это был Чэнь Ху, из одного отделения с ним. Мертвый, он тоже не выпускал из руки провода, за который держался и Лю Вэнь-цзин. Взвалив на спину его катушку, Лю Вэнь-цзин несколько секунд молча смотрел на него, потом вздохнул и медленно пополз дальше. — Попомните, гады! — выругался он. — Если только мне удастся восстановить связь, придет на вас смерть, вот увидите! Поплатитесь еще за смерть Чэнь Ху! Тысячи вас перебьем, десятки тысяч!..

Ему вспомнилось, что он очень хотел подружиться с Чэнь Ху, веселым, общительным парнем. А теперь Чэнь Ху уже нет в живых и ему совершенно безразлично, что делается вокруг него... Лю Вэнь-цзин еще раз оглянулся назад и пополз быстрее. Все его лицо было в крови, искалеченные пальцы на руках одеревенели — он уже не чувствовал их и продолжал двигаться на локтях, подтягивая грузное, бесчувственное тело. Одна надежда была у него теперь: доползти до оборванного конца провода и там найти другой, все остальное его [220] мало интересовало. Так он прополз еще около ста метров. Место здесь было неровным, изрытым воронками от снарядов, осколки которых еще не остыли и больно жгли руки. Лю Вэнь-цзин выбрался из одной воронки, из другой и тут вдруг обнаружил обрыв. Держа конец провода в одной руке, он стал шарить другой по земле в надежде, что провод должен быть где-нибудь близко. Однако провод не находился, и он уже совсем отчаялся, как вдруг увидел, что к нему тянется чья-то рука. От неожиданности Лю Вэнь-цзин весь сжался и поспешно выхватил из-за пояса гранату. К счастью, эта предосторожность оказалась ненужной: на плечах ползущего он заметил серые, голубого отлива погоны бойца корейской Народной армии.

Собрав последние силы, Лю Вэнь-цзин пополз к нему навстречу. Кореец тоже заметил его и испугался, но очень скоро пришел в себя и попробовал улыбнуться. Он был тяжело ранен и, по-видимому, доживал последние минуты, лицо его было землисто-серым, губы посинели. Лю Вэнь-цзин взялся за конец провода, но в это время рядом разорвался еще один снаряд и опрокинул его на спину. Он успел лишь зажать в кулаке оба конца провода и тут же потерял сознание.

...Шан Чжи-ин нетерпеливо крутил ручку телефона. В который раз он хрипло кричал в микрофон: «Восемьсот семьдесят один! Восемьсот семьдесят один!..» — и все безрезультатно. И вдруг он услышал ответный голос.

— Восемьсот семьдесят один?.. — радостно закричал он. — Слушайте!

Он быстро разложил перед собой карту, на которой уже был нанесен план контратаки, и вызвал телефониста:

— Соедини меня с перевалочной базой. Передай начальнику отделения службы тыла, чтобы немедленно доставили на высоту 635,8 пять тысяч ручных гранат!..

33

Перевалочная база была вся в дыму и огне. Вражеские самолеты непрерывно кружили в воздухе, сбрасывая на нее огромное количество снарядов, зажигательных бомб и бочек с напалмом, после чего разворачивались и обстреливали ее из пулеметов. [222]

База была расположена на высокой горе позади штаба полка, недалеко от шоссе. Запасы продовольствия и боеприпасов были своевременно перенесены в лес и ущелья по обе стороны дороги, поэтому бомбежка большого вреда не приносила. Когда было принято решение оборудовать перевалочную базу на этой горе, к ней вела одна единственная тропинка. Перевезти по ней тонны продовольствия, боеприпасы и необходимую для фронта технику не представлялось возможным, тем более что на доставке грузов и переброске их к переднему краю днем и ночью было занято несколько сот человек, и Ци Цзюнь-цай решил использовать для этой цели подходы к горе со стороны леса, относительно безопасные для транспортировки грузов ночью и невидимые для самолетов днем. Эти подходы могли значительно облегчить доставку на базу хотя бы патронов и ящиков со снарядами.

Все это Ци Цзюнь-цай тщательно обдумал, идя на перевалочную базу после встречи с командиром полка. Еще там, в штабе полка, изучая карту фронта, он понимал, как ему будет трудно. Но то, что он увидел на месте, превзошло все его ожидания. Как он организует в этом невероятном скоплении гор и ущелий свою работу так, чтобы она отвечала требованиям войны? Сумеет ли использовать полностью тех людей, которые были ему приданы? Ответить на эти вопросы определенно он сразу не мог. Транспортная рота уже ждала его, но, кроме ручных тачек, она ничего не имела. Роту можно было использовать лишь для доставки грузов сюда, на перевалочную базу, и только. Как распределить их, чтобы все участки были обеспечены? В первую минуту он растерялся, но транспортники сами помогли ему. Быстро расставили людей по местам, никто не торговался, не спорил, не старался уклониться от порученной задачи.

Свою палатку Ци Цзюнь-цай решил поставить под скалой, в естественной нише, которая могла служить прикрытием с воздуха. У самой скалы протекал ручей, и Ци Цзюнь-цай мог чувствовать себя здесь спокойно. В палатке были установлены четыре телефона, и он имел возможность поддерживать прямую связь со всеми батальонами, командным пунктом полка и тылами. Указание командира полка на оборудование перевалочной [223] базы было получено за сутки до перехода противника и наступление, поэтому Ци Цзюнь-цаю, понимавшему серьезность обстановки, не пришлось сидеть без дела. Он то связывался по телефону с подразделениями на переднем крае, то проверял, как идет доставка боеприпасов, то торопил людей, не давая ни минуты отдыха ни себе, ни другим. Помня совет командира полка, он без конца звонил в батальоны, запрашивая комиссаров, отправлены ли люди для получения дополнительных боекомплектов, напоминал о необходимости максимально использовать оставшееся до боя время. От долгой бессонницы глаза у него были воспалены, опухли. Он много курил, чтобы не заснуть, когда же курение не помогло и голова раскалывалась от боли, он спускался к ручью, умывался холодной, как лед водой, съедал нехитрый завтрак, состоявший из одной галеты, и снова продолжал работать.

На рассвете, выглянув из палатки, он увидел большой отряд бойцов, поднимавшихся по склону горы. Отряд сильно растянулся, бойцы шли, еле передвигая ноги, словно чем-то недовольные. Это испугало Ци Цзюнь-цая, и он побежал догонять приведшего их командира. Им оказался политрук роты — высокий худощавый парень с добродушным, немного застенчивым выражением, в котором нетрудно было угадать политического работника.

— Чего тянетесь? — грубо окликнул его Ци Цзюнь-цай. — Боишься приказать, чтобы шли быстрее?

— Почему? — спокойно возразил политрук, провожая взглядом своих людей.

— Идете, как на похоронах!

Политрук опустил глаза.

— Устали здорово...

Это была правда. Люди действительно выбились из сил. Но что мог ответить ему Ци Цзюнь-цай? Разрешить отдохнуть день? Уменьшить задание по переноске грузов? Он и сам видел, что дело отнюдь не в настроении бойцов, что людям нужен отдых, хотя бы самый непродолжительный.

— Трудно, что и говорить, — сочувственно вздохнул он, приглашая политрука присесть на камень. — Мы с тобой понимаем это, мы члены партии. — Он посмотрел на бойцов, подходивших к складу боеприпасов. — И они понимают, но... — Крепко сжав руку политрука, он [224] решительно поднялся и потянул его за собой. — Пошли, я тоже с вами!

«Ведь это только начало! — подумал Ци Цзюнь-цай. — Если не продержимся, все сорвется!..» Смешавшись с толпой бойцов, они подошли к складу, где уже выстроилась довольно большая очередь. Начальник склада, молодой коренастый боец, взваливал на спину подходившего к нему бойца тяжелый ящик и брался за другой.

— Кто следующий?

Ждавшие своей очереди воспользовались случаем, чтобы перевести дыхание, перешнуровывали обувь, наблюдали, как идет разгрузка машины, разговаривали, чтобы убить время, о посторонних вещах.

— А ну, поворачивайся! — задорно крикнул кто-то, завидя подошедшего командира. — Кто активный, выходи вперед!

Бойцы повернулись, думая, что политрук обратится сейчас к ним с речью. Но тот махнул рукой, а Ци Цзюнь-цай молча стал в очередь первым и подмигнул начальнику склада:

— Клади, товарищ!

Начальник склада недоуменно остановился перед Ци Цзюнь-цаем.

— Давай, давай! — повторил свое требование тот.

— Товарищ начальник! — наконец решился боец. — Вам же нельзя! И без того работы здесь столько, что...

— Клади! — приказал Ци Цзюнь-цай. — Ты мне подчиняешься или я тебе?

Начальник склада молча положил ему на спину ящик с патронами. Ци Цзюнь-цай не уходил.

— Давай еще один.

— Да что вы, товарищ начальник! — взмолился боец, но Ци Цзюнь-цай перебил его.

— А что я?

Попробовав, надежно ли уложены оба ящика, он разыскал в толпе политрука.

— Ну, пошли! Я с вами пойду на передовую... Просьба у меня к тебе будет, товарищ. Если подобьют меня на дороге, не обращай внимания, главное — патроны доставить. Ладно? [225]

— Чего это ты вздумал? Тебе же нельзя уходить отсюда! — подбежал к нему политрук и повернулся к бойцам. — Все нагрузились?

Он держал Ци Цзюнь-цая за руку, не давая ему идти, пока не подбежал какой-то боец, который забрал у него ящики и взвалил себе на спину. Вернувшись с ними в очередь, боец крикнул:

— А ну, накладывай еще один!

Его примеру последовало еще несколько бойцов, и отряд тронулся в путь.

Смущенный, Ци Цзюнь-цай молча стоял на тропе, глядя вслед уходящему отряду, потом нагнал его и взволнованно обратился к бойцам:

— Товарищи, теперь все зависит от вас... Чем больше доставите вы на фронт боеприпасов, тем скорее взыщем мы с этих выродков за все. Поплатятся еще американские дьяволы своей кровью!.. Постойте, нельзя идти так густо, растянитесь! Не забывайте соблюдать дистанцию, когда будете идти оврагом!..

Фронт все время требовал боеприпасов. А бой еще только начинался!..

Ци Цзюнь-цай, задумавшись, возвращался назад, как вдруг его остановил кто-то из бойцов отделения службы тыла.

— Товарищ начальник, беда!

У бойца был такой растерянный вид, что Ци Цзюнь-цай, не спрашивая его ни о чем, со всех ног бросился к палатке. Люди молча расступились, чтобы пропустить его, и тут он увидел своего ординарца Цзинь Чжу, лежавшего на земле с закрытыми глазами. Одежды на Цзинь Чжу не было, не было и форменного кепи... Ничего не понимая, Ци Цзюнь-цай осторожно опустился перед ним на колени и с лихорадочной быстротой осмотрел рану, потом схватил его за руку, за плечи и стал трясти, стараясь привести Цзинь Чжу в чувство. Ординарец был мертв, никаких сомнений в этом не оставалось. Но он был убит не шальной пулей или разорвавшимся вблизи снарядом. Рана была нанесена ножом в самое сердце... Бойцы, обнаружившие труп Цзинь Чжу в лесу, высказывали всякие предположения, а Ци Цзюнь-цай слушал их, не отдавая себе отчета в том, что происходит вокруг него, и, подавленный, молча смотрел на мертвого ординарца... [226]

Из штаба они вышли вдвоем. Собираясь сесть за донесение, он дал Цзинь Чжу ряд поручений, уверенный, что все они будут выполнены. Еще в первый день, когда к нему прикрепили Цзинь Чжу, он заметил, что это не только хороший связной, но и толковый, распорядительный командир, на которого можно смело положиться, мысленно он даже назвал его своим «заместителем главкома». Работы у Ци Цзюнь-цая было действительно много, прав был политком, когда сказал ему, что «повернуться некогда будет». Грузовики с боеприпасами прибывали один за другим. На перевалочной базе их нужно было разгрузить, грузы распределить по складам и тут же отмечать, что идет дальше на передний край. Ежедневно через базу проходили тысячи тонн снарядов, патронов, продовольствия. В хлопотах Ци Цзюнь-цай забывал о еде, и если бы не Цзинь Чжу, вряд ли он успевал бы справляться со своими делами. Цзинь Чжу входил в палатку неслышным шагом, молча ставил на ящик, служивший одновременно столом, котелок с едой и говорил: «Товарищ начальник, есть пора. Я вместо вас пойду и посмотрю, как там». Не ожидая ответа Ци Цзюнь-цая, он отправлялся на разгрузочную площадку, регистрировал поступающие грузы, давал указания, куда переносить какую партию, требовал от писаря учитывать каждую мелочь.

На разгрузке были заняты десятки людей. Как только машина приходила, ее немедленно разгружали, и водитель тут же отводил ее в лес. Тогда-то и наступали самые горячие минуты. Нужно было дать указание, где складывать груз, заранее подготовить дощатый настил, чтобы грузы не отсырели на влажной земле, принести брезент, которым груз будет накрыт, когда Цзинь Чжу скажет, что теперь достаточно. Ящики с боеприпасами ставили небольшими партиями на значительном отдалении один от другого, чтобы обезопасить себя на случай артиллерийского обстрела или налета вражеской авиации. Каждую партию тщательно маскировали ветками, и здесь Цзинь Чжу тоже был незаменим.

Выполнив поручения начальника отделения тыла, Цзинь Чжу решил на обратном пути проверить, хорошо ли замаскирован их склад сверху и не видны ли следы машин, ведущие на перевалочную базу. Он забрался на ближайшую гору, но не удовлетворился осмотром и [227] полез на другую, чтобы взглянуть на перевалочную базу с другой точки, потом на третью. Так делал он каждый раз после разгрузки очередной партии боеприпасов, пока не убеждался, что драгоценный груз спрятан надежно. Когда он уже возвращался на базу, из лесу неожиданно выбежал здоровенный детина, и не успел Цзинь Чжу опомниться, как тот всадил ему в спину нож. Сорвав с него одежду и кепи, грабитель тут же исчез.

34

Гибель Цзинь Чжу так потрясла Ци Цзюнь-цая, что он весь день не притрагивался к еде. Перед ним все время стоял образ Цзинь Чжу, который словно говорил ему: «Товарищ начальник, есть пора. Я вместо вас пойду и посмотрю, как там». Ци Цзюнь-цай сокрушенно вздыхал, ординарец так и не выходил у него из головы. Сколько было в этом человеке жизни, энергии!.. Он вспомнил свою первую беседу с ним, когда они возвращались с разгрузочной площадки и попутно проверяли, не осталось ли на дороге следов от машин. Ци Цзюнь-цай, задумавшись, заговорил о трудностях работы. Но Цзинь Чжу эти трудности нисколько не пугали, напротив, он даже радовался, что работы так много. Из беседы Ци Цзюнь-цай понял, что ординарец ему достался расторопный.

— Тебе что — нравится эта работа? — спросил он, пристально разглядывая Цзинь Чжу сбоку.

— Нравится! — чистосердечно признался Цзинь Чжу.

«Кажется, помощником буду доволен на этот раз, — подумал Ци Цзюнь-цай. — Вот, оказывается, при каких обстоятельствах можно найти настоящего человека!» И спросил:

— А кем бы ты хотел быть в будущем?

Цзинь Чжу рассмеялся. Ему казалось странным говорить сейчас об этом. Однако ответил, чтобы не дать повода для насмешки:

— Кем бы я хотел быть? Вот на такой же работе находиться. Заготовки. Перевозки грузов... Войны не будет, зато строительство начнется, а это поважнее. Не пропаду. Вот если не будет такой работы, тогда... Право, не знаю, что и сказать...

Весь этот разговор всплыл в памяти Ци Цзюнь-цая [228] во всех деталях. Особого значения тогда он ему не придал, понимая, что пока все это только мечты. Но сейчас желание Цзинь Чжу приобрело для него глубокий смысл. Он словно снова увидел этого жизнерадостного юношу, полного надежд и светлых планов. Перед ним воочию вырисовалась картина, которую он где-то уже видел. Горы строительных материалов, стальные балки, швеллеры, мешки с цементом, гранитные плиты, доски... Видение это было таким отчетливым, что ему показалось, будто все это правда. Вдруг он заметил какого-то юношу. Юноша стоял на мешках с цементом и, щуря глаза от солнца, указывал водителю грузовика, куда ставить машину под погрузку. Машины шли беспрерывным потоком, поднимая тучи пыли. На глазах у Ци Цзюнь-цая на мирной земле родины поднималось все выше новое величественное здание. «Здравствуй, Цзинь Чжу! — узнав юношу, подошел он к нему. — Помнишь наш разговор, когда мы только что прибыли в Корею?» «Помню, товарищ начальник, я его век не забуду...» «Вот и сбылись твои мечты». «И вы вот пришли!.. Товарищ начальник, а почему бы вам не работать с нами? Опять были бы вместе...» «Цзинь Чжу, что же ты так рано...»

Ци Цзюнь-цай не любил своей работы и тяготился ею. Ему было стыдно признаться в этом, но он действительно работал только потому, что знал, как важно сейчас то, что он делает. А Цзинь Чжу эту работу любил!.. «Твоя мечта сбудется, Цзинь Чжу, обязательно сбудется, мы еще будем строить... А сегодня мы будем работать так, что небу станет жарко, даю тебе слово, Цзинь Чжу!..»

Выйдя из палатки, Ци Цзюнь-цай пересек ручей и вышел на дорогу. Сумерки быстро сгущались. Прибыла первая машина с грузом, и люди, не сговариваясь, принялись за разгрузку. Вот теперь Ци Цзюнь-цай почувствовал, что он потерял правую руку...

На тропинку, огибавшую вершину горы, вышел какой-то незнакомый человек, однако в суматохе никто не обратил на него внимания. Он шел, слегка покачиваясь — то ли от непривычки ходить по крутому склону, то ли оттого, что не чувствовал устойчивости. Ноги все время скользили, и он то и дело хватался за ветви деревьев, чтобы не упасть. На небольшом отрезке дороги он споткнулся не менее двадцати раз, а однажды даже [229] расшиб себе лоб при падении. Взгляд у него был рассеянный, немного испуганный. Выйдя на тропинку, которая вела к перевалочной базе, он остановился, осмотрелся по сторонам, видимо, остался доволен осмотром и, оправившись по малой нужде, медленно разделся, натянул на себя другие штаны — слишком узкие и слишком короткие для его комплекции, если не сказать больше, потом такую же не по росту малую тужурку, надел кепку, еще раз осмотрелся, надвинул козырек на самые глаза и направился прямо к складу боеприпасов, накрытому брезентом. От этого склада он направился ко второму, к третьему, обошел все, останавливаясь всякий раз перед табличками с выведенными иероглифами номерными знаками, после чего свернул на дорогу. Было уже совсем темно. Никаких огней нигде не было, люди работали молча, освобождая место для следующей машины. Только на повороте шофер включал красный сигнальный фонарик, чтобы предупредить машину, идущую сзади. Как только она остановилась, к ней со всех сторон выбежали люди и стали снимать тяжелые дощатые ящики. Втесавшись в толпу, он тоже стал в очередь у машины, взвалил на себя один ящик и вместе с остальными бойцами углубился в лес. Когда бойцы вернулись за новыми ящиками, его с ними уже не было.

В небе появился самолет. Он шел на небольшой высоте, освещая прожектором прифронтовую полосу.

Ци Цзюнь-цай с тревогой смотрел в небо, но из-за мощного сияния прожектора самого самолета не видел. И вдруг в том же направлении, куда летел самолет, ночную темноту прорезал длинный тоненький лучик, который шел откуда-то из леса. Лучик мелькнул три раза, после чего прочертил в небе тонкую линию с востока на запад и снова вспыхнул три раза. Когда самолет, сделавший разворот над линией фронта, вернулся на прежнее место, Ци Цзюнь-цай снова заметил тот же тоненький лучик. Разыскав командира взвода охраны, Ци Цзюнь-цай показал ему, где видел сигналы американскому самолету.

— Как же это ты не видел? — с укоризной спросил он. — Вон на той высоте. Бери свой взвод и немедленно окружи высоту. Не вздумайте прочесывать раньше рассвета, еще упустите шпиона!.. [230]

Когда командир взвода охраны ушел, Ци Цзюнь-цай постоял некоторое время в раздумье, пока в небе не погасли огни улетающего самолета, и вернулся в палатку. Он не сомневался, что между прилетом этого самолета, лучом фонарика, который он видел в лесу, и смертью Цзинь Чжу существует прямая связь. В душу закралось тяжелое предчувствие: быть беде!.. Передав по телефону на огневые позиции, чтобы присылали людей за боеприпасами, он вышел из палатки и велел командиру автоколонны, которая только что разгрузилась и шоферы даже не отдохнули как следует, немедленно возвращаться в тыл.

На рассвете район переправочной базы подвергся налету тяжелых бомбардировщиков. По первому сигналу воздушной тревоги люди бросились по своим местам, хотя и понимали, что предпринять что-либо эффективное, несмотря на предупреждение командиров, не могли. Самолеты один за другим переходили в пике, сбрасывали напалм и с ревом шли на разворот. Меньше чем через минуту лес был охвачен пламенем пожара, после чего в небе появился самолет-корректировщик, который дал две пулеметные очереди из трассирующих пуль в направлении перевалочной базы, и со следующим заходом бомбардировщики стали бомбить ущелье.

— Стреляйте же по ним, стреляйте! — кричал Ци Цзюнь-цай хриплым голосом, носясь по площадке как угорелый. — Стреляйте!..

Да, самое постыдное — это ничего не делать, когда тебя обнаруживает противник, и покорно ждать своей смерти. Ци Цзюнь-цай кричал, надрывая глотку, всякий раз, когда самолеты противника переходили в пике. Каждая сброшенная бомба словно разрывала его сердце на части. Ведь если американские бомбы точно лягут в цель, тогда все погибнет, фронт останется без боеприпасов!.. Самое ужасное во всей этой истории было то, что все они забыли о бдительности и дали вражескому парашютисту возможность безнаказанно прогуливаться среди них. За смерть Цзинь Чжу тоже отвечает он, Ци Цзюнь-цай. Никто не станет выгораживать его после того, что произошло. Он вспомнил слова командира полка: «Командуешь боем ты, а не я». От всех этих мыслей раскалывалась голова. [231]

Люди метались в огне, пытаясь спасти горящее имущество. Пылал один склад, на который упала зажигательная бомба. В нос бил запах паленого зерна и мешковины. Когда Ци Цзюнь-цай прибежал туда, там уже растаскивали мешки, засыпая огонь песком. Несколько человек с ведрами бежали к ручью. В этот момент на ящики со снарядами, накрытые брезентом, пролилась густая темно-зеленая жидкость, которая тут же воспламенилась. С криком «Напалм!» Ци Цзюнь-цай бросился к ящикам, выдернул из земли колышки натягивавших брезент оттяжек и со всей силой рванул брезент на себя. Тяжелое брезентовое покрывало, с которым в обычное время трудно было справиться и двоим, легло на землю, охваченное пламенем. Его тотчас подхватили прибежавшие на помощь Ци Цзюнь-цаю бойцы и сбросили в ручей. А Ци Цзюнь-цай уже бежал к другому складу, где тоже разгорался пожар.

Огнем было уничтожено уже несколько тысяч цзиней зерна, горел минный склад. Мины рвались одна за другой, и не было никакой возможности подойти к складу, чтобы предпринять что-либо. Ци Цзюнь-цай лежал на земле, кусая в бессильной ярости губы. Не было сил смотреть на то, как горит хлеб и рвутся драгоценные снаряды.

...Высоту, на которой Ци Цзюнь-цай заметил луч электрического фонарика, сторожевые посты обложили к середине ночи и на рассвете начали стягивать кольцо окружения, с каждым шагом все ближе подступая к вершине. Следы человека были обнаружены только на самой вершине, под большим каштаном, где валялся парашют, но самого парашютиста не было. В это время самолеты противника начали бомбить соседнюю высоту. Продолжая обшаривать седловину горы, бойцы видели, как в овраге и недалеко от их перевалочной базы рвались снаряды. Они тщательно осмотрели все щели и воронки, но так и не нашли никого. Когда бомбежка закончилась, командир взвода охраны велел поворачивать назад. Бойцы один за другим стали спускаться в овраг и тут, почти одновременно, увидели незнакомого бойца, вызвавшего у всех подозрение, — уж слишком мала была на нем форма. Шел он свободно, уверенно. Как только он увидел идущих ему навстречу бойцов, он нахмурился и замедлил шаг. [232]

— Стой! — заорал вдруг не своим голосом командир взвода, выбегая вперед и хватая незнакомого бойца за руку. — Это же не твоя форма!

Боец поспешно остановился.

— Кто тебе сказал, что не моя? Такую выдали...

— Выдали? — оборвал его командир взвода. — Это куртка Цзинь Чжу. Видишь, вот пятно от машинного масла. — И повернулся к своим бойцам. — Взять!

К Ци Цзюнь-цаю задержанного привели уже раздетым и без кепи. Когда его дорогой раздевали, он пытался бежать, но получил такую зуботычину, что упал и сам уже не имел сил подняться. Ци Цзюнь-цай готов был убить его на месте, когда ему принесли куртку и кепи Цзинь Чжу, всадить в него все пули из пистолета, если бы он не понимал, что пленного нужно отправить в штаб полка. Бойцы не узнавали своего командира, таким гневным было его лицо.

— Кто тебя послал? — еле сдерживая себя, спросил наконец он задержанного.

— Американцы, — равнодушно ответил тот.

— Откуда сам?

— С Тайваня.

Ци Цзюнь-цай так и рванулся вперед всем телом.

— Сколько вас было?

— Выехало нас с Тайваня несколько сот человек, а сюда добралось пятеро.

— Что вы себе думали?

— Ничего не думали, — все так же равнодушно ответил задержанный. — Думали, что на этот раз с вами будет покончено. Американцы хотели перебросить с Тайваня в Корею всю нашу армию, да Ли Сын Ман не согласился... А воевать нам...

Ци Цзюнь-цай махнул рукой бойцам охраны и сказал:

— Уведите его, я сам доложу в штаб полка. Что ж, — повернулся он к пленному, — задумали вы здорово, что и говорить!..

Раздался телефонный звонок. Ци Цзюнь-цай торопливо снял трубку.

— Слушаю.

— Не узнаешь? — послышался в трубке голос командира полка, и Ци Цзюнь-цай весь сжался.

Фронт требовал снарядов. Боеприпасы, [233] отправленные на передний край с вечера, уже были израсходованы. Пока Шан Чжи-ин говорил, Ци Цзюнь-цай слышал на проводе многие другие голоса, словно весь фронт хотел узнать, о чем разговаривает командир полка с перевалочной базой. Шан Чжи-ин сообщил, что противник прорвал фронт и полку для организации контратаки необходима мощная артиллерийская поддержка. Подняв глаза, Ци Цзюнь-цай мысленно прикинул, сумеет ли уложиться в такие сжатые сроки. Налет вражеской авиации причинил немалый ущерб и артиллерийским батареям, расположенным вблизи перевалочной базы. Огонь еще горел во многих местах... Как пройдет сегодняшний день? Продержится ли полк, еще не успевший закрепиться на заданных позициях?

35

Фронт требовал артиллерийской поддержки, однако орудия продолжали находиться в лесу. Бойцы нервничали. Когда Инь Цин-си подошел к ним, командир артиллерийского расчета Цзя Чжи-син быстро поднялся, отдавая ему честь, но тут же довольно дерзко спросил:

— Наших вдребезги разнесут, тогда, наверное, придет приказ выкатывать орудия? Ничего себе — сопротивление Америке, помощь Корее! Война затяжная, это мы понимаем, но зачем тянуть в такой момент, когда все и так ясно?.. — Помолчав немного и не дождавшись ответа, он сказал, глядя в упор на Инь Цин-си:

— Начинать пора, товарищ командир!

— Ты прав, пора, — спокойно сказал Инь Цин-си. — Что ж, ребята, за дело!

Как только Цзя Чжи-син понял, что приказ получен, он побежал к своим, радостно размахивая руками. Из лесу уже выкатывали орудия, сбрасывая с них маскировку. На каждое орудие приходилось по десяти, а то и по двадцати человек, потому что вытянуть их на дорогу было трудно, особенно завязшие в тинистом дне ручья. Бойцы надрывали глотку, требуя друг от друга идти в ногу, напрягали все свои силы, и все же работа двигалась медленно. Канаты, которыми тянули стальные чудовища дрожали, как струны. Бойцы, толкавшие пушки сзади, вытягивались чуть ли не во весь рост, упирались грудью в колеса, тянули за спицы, чтобы [234] протащить орудие хотя бы еще на несколько сантиметров. Подготовка к выходу на огневые позиции началась в сумерки, когда солнце скрылось за вершиной Эинсана. Продолжалась она до полной темноты, когда в лесу уже ничего не было видно.

Прозвучала команда на короткий отдых.

— Да, тяжело артиллеристам! — вздохнул кто-то, разгибая натруженную спину.

— Ты это о чем?

— О том, что тяжелее, чем винтовку таскать, понятно?

Нашел тему для разговора!

— Вот я и говорю: перекинул винтовку за спину и пошел себе куда хочешь. А нашему брату... Тянешь лямку, тянешь...

— Чего уж там! Грузная старуха, пока вытянешь ее — руки отсохнут.

— А ты не спеши, тогда не отсохнут, — рассудительно заметил Цзя Чжи-син. — Вытяни одно колесо и отойди в сторонку, дай и ему отдохнуть. Придут силы — за второе берись...

В темноте послышался беззлобный смех, но шутника сразу одернули:

— Ладно, хватит зубоскалить. Пора за дело браться!..

Путь не был приспособлен для передвижения машин. Русло обмелевшего ручья, через который надо было перетащить орудия, чтобы выйти на дорогу, было все в выбоинах. Колеса засасывало. Камни, часто встречавшиеся на дороге, выматывали последние силы. Инь Цин-си носился вдоль колонны туда и обратно, торопя бойцов двигаться скорее, но особенного успеха не замечал. Дивизион вытянулся метров на пятьсот. Головное орудие уже спустили на канатах в овраг, а хвост колонны все еще возился на переправе через ручей. Инь Цин-си все больше нервничал, часто поглядывал с беспокойством на часы, понимая, что до рассвета не справится с переброской всех орудий. Это было тем более неприятно: только что ему передали, что корейские войска часть своих позиций уже освободили для них. С рассветом над южной кромкой неба появились вражеские самолеты, а его орудия все еще находились в пути, Бойцы заторопились, бросились рубить ветви деревьев, [235] чтобы замаскировать орудия, но было уже поздно. Один из самолетов отделился от строя и пошел прямо на них. Рев мотора слился с воем падающей бомбы. В ту же секунду страшный грохот расколол тишину ущелья. Дорогу затянуло едким дымом. Сверху посыпались раскаленные осколки металла, камни, песок.

Нужно было во что бы то ни стало спасти орудия — ждать нового налета вражеской авиации было преступлением, и Инь Цин-си, оставив своего заместителя на месте, отправился разыскивать ближайшее пехотное подразделение, чтобы позвонить оттуда на КП полка. В войсках уже знали, что ночью на фронт прибыли зенитные пулеметы.

Политком догадывался, что артиллерийские подразделения не успеют выйти на позиции и к утру, но ничего сделать не мог. Рота зенитных пулеметов действительно только что прибыла, так как в пути была задержана не по своей вине; сначала ей пришлось прикрывать движение обозов возле Яндэка, затем в Цойяне, наконец на переправе через Северный Ханган, где скопилось большое количество добровольческих частей. Двигаться дальше она получила возможность только тогда, когда ее сменили прибывшие на фронт части противовоздушной обороны. На перевале Челъен рота подверглась артиллерийскому обстрелу и потеряла один пулемет; раненых пришлось отправить в госпиталь, что тоже заняло немало времени. Здесь, на перевале, был получен приказ немедленно возвращаться в свой полк, который уже занимал боевые позиции. Зенитные пулеметы были единственным прикрытием их полка с воздуха. Роту сформировали недавно, достаточной подготовки бойцы не прошли, в стрельбах по мишеням участвовали всего лишь три раза. Командир роты даже не имел времени познакомиться со всеми командирами и бойцами, как был передан приказ выступать. Всю дорогу на фронт они ни разу не отдохнули как следует. Командир роты полагал, что по прибытии на фронт ему дадут возможность хотя бы разобраться в обстановке, но этого не произошло. Когда он вошел с политруком в блиндаж командного пункта, комиссар не только не предложил им сесть, но даже не разрешил курить. [236]

— Вся рота прибыла? — спросил он, не здороваясь.

— Так точно, вся, — четко доложил командир роты.

— Успели исправить поврежденный пулемет?

— Оставили в дороге, чтобы не задерживаться.

— Как?! — возвысил голос Чжай Цзы-ни.

— Они догонят нас, — быстро оправдался командир роты.

Чжай Цзы-ни задумался на минуту, явно недовольный ответом, но смолчал.

— Ладно! Давайте сюда!

Политком подвел их к карте, разложенной на столе. Прибывшие незаметно переглянулись. Среднего роста, круглолицый, загорелый командир роты и высокий, широкий в плечах, с оспинками на лице политрук понравились Чжай Цзы-ни своей сдержанностью, хотя он и не скрыл от них, что не доволен такой задержкой. Отсутствие в штабе командира полка и его заместителя, молчаливый упрек в глазах начальника штаба, который они сразу почувствовали, все говорило им, что положение складывается явно не в их пользу.

Пока политком объяснял обстановку, он только один или два раза оторвался от карты, чтобы взглянуть на них. Его карандаш уверенно скользил по переднему краю обороны полка, на минуту задержался на командном пункте, затем описал дугу вокруг огневых позиций, перевалочной базы и узлов обороны соседей на правом и левом флангах. Закончив рассказ, Чжай Цзы-ни встал и внимательно посмотрел сперва на командира роты, потом на политрука.

— Расставьте так пулеметы, чтобы получилась сеть зенитного огня, — вот ваша задача. Будете охранять КП, огневые позиции и перевалочную базу. Вы должны овладеть небом в нашем районе, пора отвадить американских пиратов безнаказанно летать над нами. А теперь пошли на позиции...

Политком торопил. Осмотрев позиции, он тут же потребовал от командира роты отдать приказ пулеметчикам готовиться к выходу. На каждую из позиций, которые располагались на вершинах гор вокруг района обороны полка, приходилось только по одному пулемету, и это очень тревожило политкома. Сумеют ли они овладеть таким огромным небом? Пожалуй, справиться с такой задачей им будет трудно. Но командир роты знал, [237] что при политкоме нельзя произносить таких слов, как «трудно», «не справимся», потому что сам политком никогда не произносил их вслух, и поэтому молчал.

— Какие у вас есть ко мне вопросы, товарищ Ли Юань? — Чжай Цзы-ни впервые назвал командира роты по имени.

— Мы просим предоставить инициативу нам, в частности разрешить самим решать, когда открывать огонь.

Чжай Цзы-ни улыбнулся и подмигнул начальнику штаба.

— А твое мнение?

— Это решение штаба, — нехотя ответил тот, — я не могу отменять его без командира полка. В каждом случае санкционировать должен полк...

Политком не дал ему договорить.

— А если неприятельский самолет улетит? Он что — тоже будет ждать ваших указаний?.. Нет, пожалуй, так не выйдет. Прозеваете вы вражеский бомбардировщик, потом сами на себя пенять будете. Вы устанавливали такой порядок, вы и отменяйте. Нужно поддерживать инициативу масс, она обеспечит нам нанесение мощных ударов противнику... Хорошо, действуйте самостоятельно, товарищ Ли Юань. Только будьте экономны, это тоже очень важно теперь. Сковывать вашей инициативы не будем. Ваша задача, повторяю, овладеть небом, гнать воздушных пиратов, чтобы они боялись лететь сюда...

Почти одновременно с телефонным звонком Инь Цин-си возле блиндажа КП полка раздался сильный взрыв. Удар был такой неожиданный, что Чжай Цзы-ни не устоял на ногах. В следующую минуту на блиндаж рухнул огромный тополь, чуть было не раздавив его в лепешку. Сверху посыпался песок. Помещение заполнилось густым дымом, в котором ничего нельзя было разобрать.

Выскочив с биноклем наружу, Чжай Цзы-ни сразу понял, что произошло. Противник бросил в наступление пехоту, расчищая ей дорогу мощным артиллерийским огнем. Снаряды рвались в глубине обороны добровольческих частей: на командном пункте, в районе перевалочной базы, на подготовленных к занятию артиллерией огневых позициях и вдоль подъездных путей. Не получая поддержки артиллерийским огнем, передний край [238] бился в конвульсиях. Противник уверенно отсекал передовые подразделения добровольческих частей от тыла, пытаясь посеять среди них панику. Его артиллерия нащупала самые уязвимые места обороняющихся. Над перевалочной базой занималось пламя пожара.

На шоссе, пересекавшем долину Мундынри, показались вражеские танки. Впереди шло восемь машин, в некотором отдалении от них еще двадцать. Выйдя в долину, они с ходу проскочили первую линию окопов и повернули в направлении к высоте Хасимпхо. Не встречая сопротивления, танки развернулись в линию. Один пошел по руслу ручья, обходя восточный склон горы, второй направился к западному склону, остальные продолжали двигаться по шоссе, обшаривая своими орудиями склоны высот справа и слева. Двадцать танков, остановившиеся на открытом поле южнее деревни, своим огнем прикрывали их продвижение. Позиции корейских огнеметов на западном участке линии окопов молчали: очевидно, там уже никого не было в живых... Артиллерист-наблюдатель, возле которого остановился Инь Цин-си, докладывал, не отрываясь от стереотрубы:

— Танки противника углубились в наши боевые порядки на семьсот пятьдесят метров... на восемьсот...

Обойдя высоту Сансимпхо, танки, не задерживаясь, двинулись к перевалу Пякгуанъен, самому уязвимому месту в обороне полка.

Инь Цин-си стало не по себе. Сейчас танки сомнут его орудия и дальнейшее их пребывание здесь станет бесцельным и никому не нужным. Не обращая внимания на огонь неприятельских танков, он спустился в овраг и со всех ног бросился на вершину горы, с которой открывался широкий обзор местности, чтобы разобраться в обстановке и принять какое-нибудь решение. Орудия нужно было спасти, спасти во что бы то ни стало.

Танки, двигавшиеся по шоссе, шли на близкой дистанции один к другому, угрожающе обшаривая своими орудиями высоту, за которой находились все еще не выведенные на позиции орудия Инь Цин-си. Танк на правом фланге медленно поднимался по северному склону горы, топча неубранное кукурузное поле, на левом фланге — огибал гору, прижимаясь к подножию ее; орудийные башни обоих танков все время вращались, словно [239] выискивая цель. И вдруг Инь Цин-си увидел, что башня головного танка, идущего по шоссе, уверенно повернулась к высоте, на которой находился он. Вслед за тем показался и сам танк. Пехотного прикрытия впереди себя артиллеристы не имели. Еще одно мгновение — и танк обнаружит их. Неужели конец? Ни о чем больше не думая, Инь Цин-си бросился к своим...

Бойцы выбивались из сил, стараясь скорее вытянуть пушки на позиции. Цзя Чжи-син даже не пригнулся к земле, когда над ним пролетал неприятельский снаряд, он носился вокруг орудия как угорелый, кричал на бойцов, торопил, хотя прекрасно понимал, что делать этого не следует. Настроение его было окончательно испорчено. Зачем ему жить, думал он, если орудие будет повреждено? Еще на родине он заключил с ним «коллективный договор», основным пунктом которого было обещание беречь друг друга. Мог он забыть это обещание? «Пока я жив, — то и дело обращался он мысленно к своему орудию, — тебе работы хватит, помирать будем вместе...»

Дотащив, наконец, его пушку к скале, под. которой можно было укрыться, бойцы побежали помогать другим артиллерийским расчетам — они еще не знали, что танки противника уже на подходе. Разрывы снарядов вокруг них они принимали за пристрелочный огонь дальнобойных орудий противника. Когда же они поняли, что это бьют танки, разворачивать дивизион в боевой порядок было уже поздно. Побежи сейчас один, за ним побегут и все остальные. Еще минута — и начнется паника. В это время на дороге и появился Инь Цин-си. Первым его заметил Цзя Чжи-син. Схватив реактивный противотанковый гранатомет, он бросился к перевалу, увлекая за собой других бойцов.

— Товарищ командир!..

— Бегите, не спрашивайте!.. — крикнул им на ходу Инь Цин-си. — Втроем загородите перевал!.. Хотя стойте! Цзя Чжи-син, передай гранатомет, а сам ко мне!

Цзя Чжи-син недоуменно остановился и передал противотанковый гранатомет подбежавшему бойцу.

— Ну, чего стоишь? — набросился на него Инь Цин-си. — Немедленно выкатывай свою пушку вон туда — видишь? Станешь на повороте шоссе и начинай бить прямой наводкой. [240]

Пока расчет выкатывал орудие на пригорок, Инь Цин-си не отходил от него ни на шаг, на ходу давая Цзя Чжи-сину необходимые указания. Первый снаряд скользнул почти над самой орудийной башней танка. Цзя Чжи-син сам быстро произвел вычисления угла и дистанции и скомандовал: «Огонь!» Второй снаряд попал точно в цель, орудийная башня была заклинена...

К этому времени открыло огонь и противотанковое орудие корейцев, которое стало бить прямой наводкой с фланга. Подбитые им два танка застряли на шоссе, остальные развернулись и на полной скорости пошли в обход высоты Сансимпхо.

36

Вызвав к телефону политкома, Шан Чжи-ин попросил передать в подразделения второго эшелона, чтобы там немедленно создали группы подрывников и направили с противотанковыми гранатометами на передний край прикрыть артиллерийские позиции полка. Не успел он положить трубку, как позвонил Ван Бин-чэнь.

— Ты-то мне и нужен, — обрадовался Шан Чжи-ин. — Пошли кого-нибудь из своих взводных с двумя бойцами в лесок позади Сансимпхо задержать танки. Подобьют один, другие не станут рисковать.

На командном пункте батальона был в это время один лишь Янь Чжэнь-лун, которого Ван Бин-чэнь и отправил выполнять задание командира полка.

— Действуй смелее, — сказал он ему на прощание. — Докажи, что ты вовсе не трус.

Гром среди ясного неба удивил бы Янь Чжэнь-луна меньше, чем это распоряжение комбата. Стараясь не встречаться с ним взглядом, он молча повернулся и пошел отбирать двух бойцов. Ему хотелось выглядеть спокойным, но это ему не удавалось. Чувство страха снова овладело его сознанием, как только он вылез из блиндажа. За несколько дней, в течение которых противник подвергал артиллерийской обработке передний край обороны, место вокруг стало неузнаваемым. Лес сильно поредел. Опаленные огнем стволы огромных деревьев валялись разбитые в щепки; земля, которая еще недавно радовала взор густым зеленым ковром, была [241] перепахана снарядами, словно плугом. Во многих местах огонь продолжал гореть, перекидываясь с дерева на дерево, словно зверь, мечущийся в поисках выхода из засады. Все небо было затянуто дымом, в котором не проглядывало солнце. На седловине горы, обращенной обратным скатом в сторону командного пункта батальона, еще сохранилось несколько деревьев, но дальше, к вершине, она была вся оголена. Дойдя до укрытого тенью деревьев места на склоне горы, Янь Чжэнь-лун разрешил бойцам передохнуть. Шел он не как командир или отделенный, а как новобранец, только что прибывший на фронт и пугающийся каждого выстрела. Всю дорогу он молчал, часто оглядывался назад, старался держаться подальше от бойцов. Ноги не слушались его, он то и дело оступался, как оступается в кромешной тьме близорукий человек. В выемке на склоне горы он снова залег и выслал вперед одного из бойцов на разведку.

— Посмотри там, как танки... Вернешься — доложишь...

Боец побежал, а Янь Чжэнь-лун остался ждать. У него так дрожали ноги, что он не мог ни стоять, ни сидеть. Сердце бешено стучало. Ему все казалось, что он видит страшный сон, но это был, к сожалению, не сон, а явь, уйти от которой было невозможно... Вернется ли боец, посланный им на разведку? Принесет ли он что-нибудь утешительное?.. «Пусть, пусть говорят про меня, что хотят!» — неожиданно решил он. Он не испытывал теперь того чувства жгучего стыда, какое испытывал тогда, стоя перед комиссаром. Ему было все равно, назовут его подлецом или трусом. Что толку от того, что он считает по пальцам дни, стараясь угадать, сколько еще времени будет продолжаться эта дьявольская бомбардировка? Нужно молиться и просить одного: только бы в него не попал вражеский снаряд...Как хорошо стало дома после Освобождения! Сколько раз писал ему отец, чтобы он оставил армию и вернулся домой! «Вернешься — женим, жену себе выберешь сам, какая понравится...» Конечно, отец хочет привязать его к земле, к дому. Но что в этом плохого? Он женится, отремонтирует дом — старику теперь уже не справиться одному с этим делом, — починит стену, отгораживающую их фанзу от деревенской улицы, купит еще земли. Настоящая жизнь пойдет! Вернется вечером с поля домой: [242] жена у лампы сидит и чинит одежду, на кане дети играют... Хорошо!

Мысли о доме рождали в нем чувство животного страха, Янь Чжэнь-лун все ниже пригибался к земле. Голова его болталась на вытянутой шее, как неживая. Он чувствовал себя так, словно его вывели раздетым на улицу и показали толпе: все видят его, тычут пальцами, даже противник хорошо видит его в бинокль — сейчас он нацелит на него дула всех орудий и скомандует: «Огонь!..»

— Ма!.. — пронзительно вскрикнул он, теряя сознание и падая как подкошенный в воронку от снаряда.

Шагавший впереди боец Чжан Бяо со всех ног бросился к нему на помощь.

— Что с вами, взводный? Ранены?

— Рука...

Ни слова ни говоря, маленький Чжан Бяо приподнял грузное тело Янь Чжэнь-луна, но никаких ран на нем не обнаружил. У него даже отлегло от сердца.

— Все в порядке, взводный! — радостно затормошил его он. — Рука целая. Смотрите, и одежда нигде не порвана,..

Янь Чжэнь-лун приоткрыл один глаз, но тут же снова закрыл. Он лежал на земле, боясь пошевельнуться, уверенный в том, что ранен и что Чжан Бяо просто обманывает его.

Вернулся боец, отправленный в разведку. Он был весь мокрый от пота. Наклонившись к Янь Чжэнь-луну, он зашептал тревожно, словно боясь, что их могут подслушать:

— Танки близко, взводный. Они уже на этой высоте, по южной стороне идут...

Янь Чжэнь-лун побледнел как смерть. У него отнялся язык. Все кончено, сейчас танки будут здесь!.. Бойцы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, не зная, что им делать, — идти ли навстречу танкам или оставаться со своим командиром, но тот молчал, глядя вперед бессмысленным взором. Но вот он словно очнулся из забытья и дал им знак отходить к невысокому ельнику на северном склоне горы. Сам он тоже пополз. По пути он часто останавливался, раздвигал мохнатые ветви елочек и смотрел в ту сторону, где должны были появиться танки. «Кто знает, — с надеждой думал он, — [243] может быть, они не пойдут сюда, может быть, танкистам не понравится дорога и они свернут на запад...»

Однако судьба решила иначе. Как только первый танк одолел перевал, он сразу же развернулся, обстрелял высоту слева и, грохоча гусеницами, уверенно направился к ельнику, за которым прятались Янь Чжэнь-лун и его бойцы. Дрожь охватила Янь Чжэнь-луна. Теперь, конечно, все кончено — жена, дети, дом, земля... Перед его глазами поплыли желтые круги, внутри все оборвалось... И вдруг он спохватился. Нет! Еще не конец! Он не может умереть, не может!..

— Слушайте мою команду, — неожиданно обретя дар речи, крикнул он бойцам. — Подползите к танку и забросайте его гранатами. Я буду прикрывать вас отсюда.

Именно этого приказа и ждали бойцы. Смелому, энергичному Чжан Бяо, давно уже рвавшемуся в бой, было неприятно смотреть на то, как дрожит Янь Чжэнь-лун, не решаясь идти против танков. Но Янь Чжэнь-лун был командиром взвода, которому комбат приказал остановить вражеские танки, и вступать в пререкания с ним он не имел права. Поэтому, получив наконец приказ, он обрадовался одновременно возможности хотя бы на некоторое время отделаться от нелюбимого им взводного.

Отойдя от него шагов на пятьдесят, он обернулся назад и весело подмигнул молча следовавшему за ним второму бойцу.

— Угораздило же нас с тобой попасть именно в этот взвод! Рядом с таким трусом и сам голову потеряешь.

— Чего уж там! — согласился с ним тот.

— Ну ничего, без него спокойнее как-то. Верно?

Так, за разговорами, они незаметно перешли лесочек, овраг и стали подниматься на гору. Лязг гусениц был слышен уже совсем близко, поэтому они залегли и дальше поползли более осторожно. Боязливо следивший за ними из-за камней Янь Чжэнь-лун решил, что они тоже испугались танка. Ему стало так страшно, что он зажмурил глаза. Руки его, державшие автомат, дрожали, как в лихорадке, и он ничего не мог с ними сделать. И вдруг автомат неожиданно выстрелил. Совсем потеряв голову, Янь Чжэнь-лун еще сильнее нажал на спусковой [244] крючек. Ему было совершенно безразлично, куда и зачем он стрелял, ибо не стрелять он уже не мог. В танке, по-видимому, заметили стрельбу. Развернувшись на полном ходу, грозная машина пошла прямо на него, открыв огонь из крупнокалиберного пулемета. Все это произошло так неожиданно, что в первую минуту Чжан Бяо даже не сообразил, почему танк, который они видели сбоку, оказался впереди них. Он приказал своему товарищу приготовиться к броску, но не успел тот пробежать и нескольких шагов, как упал. Не останавливаясь, танк пошел дальше, продолжая стрелять, Чжан Бяо кинул гранату, но не рассчитал силы удара, и граната шлепнулась на взрыхленную землю, не причинив никакого вреда танку...

Из своего укрытия Янь Чжэнь-лун видел, как танк раздавил первого бойца, как упал Чжан Бяо, несколько раз перевернувшись в воздухе... Никаких сил подняться и убежать у Янь Чжэнь-луна не было. Как только он закрывал глаза, перед ним вставала картина гибели бойцов, и он с ужасом думал о том, что сейчас танк раздавит и его, расплющит, как расплющил только что этого мальчика. Над ним словно висел какой-то злой рок. Когда ему удалось наконец пересилить себя и оторваться от земли, танк был уже недалеко от выемки на склоне горы. Янь Чжэнь-лун пополз назад без оглядки. Еловые лапы нещадно хлестали его по лицу, кололи своими иглами. Дорога была усеяна острыми камнями. Какие-то цепкие ползучие растения опутывали его по рукам и ногам, мешая двигаться. Он исцарапал себе до крови колени, локти. Дыхание стало прерывистым, а все движения напоминали собою движения побитой, искалеченной собаки, уползающей в свою конуру. Он ничего не видел вокруг себя и полз только потому, что еще был жив. Да, он был жив, и сознание этого придавало ему силы ползти дальше. Прошло довольно много времени, когда он понял, что за ним никто не гонится. Прислушался: лязг гусениц был теперь далеко-далеко, танк, огибая гору, уходил на запад. И вдруг сознание Янь Чжэнь-луна пронзила страшная мысль: «Как я расскажу обо всем этом, когда вернусь?..» Его лоб покрылся холодной испариной. Затаив дыхание, он боязливо осмотрелся вокруг и медленно пополз дальше, в сторону обгорелого леса, который увидел на горизонте. [245]

37

С переднего края по телефону доложили, что танки противника перешли в наступление, двадцать восемь танков прорвались к высоте Хасимпхо. Сразу же после этого позвонил командир полка и потребовал направить на передний край несколько групп подрывников с противотанковыми гранатометами Чжай Цзы-ни многозначительно посмотрел на начальника штаба и вышел на наблюдательный пункт, который находился на вершине горы в тени огромных каштановых деревьев. Отсюда открывался вид на долину Мундынкок с севера. Долина была затянута плотным дымом, однако вражеские танки были видны довольно хорошо. Они шли развернутым строем, обтекая Хасимпхо с двух сторон, угрожая прорваться к узлу обороны полка оттуда, где их вовсе не ожидали. Угроза нависла над районом командного пункта полка. Только сейчас Чжай Цзы-ни понял, какую оплошность допустили они с Шан Чжи-ином, не придав серьезного значения находившейся несколько вдали от узла обороны полка высоте Хасимпхо. Восточный и западный фланги позиции по сути дела оказались предоставленными самим себе. Образовался довольно широкий коридор из долины Мундынкок, которым вражеские танки не преминут воспользоваться, как только танкисты убедятся, что сопротивления они не встретят. В случае развития успеха танки прорвутся к артиллерийским позициям полка, и тогда...

— А что, если у них совсем другой план? — вдруг спросил он начальника штаба в упор. — Ведь танки легко могут развернуться и атаковать нас сзади. Так или не так? Фланги окажутся разобщены. Мы сами откроем противнику ворота для нанесения удара. Место совершенно пустое.

— Планируя систему противотанкового огня, мы учитывали это...

Политком недовольно покосился на Ма Фэн-шаня.

— Лучше признайся честно в своей ошибке и не ищи оправданий. Приспособленчество какое-то. Загнали артиллерию в тыл боевых порядков пехоты и обрекли на бездействие. Почему на переднем крае нет орудий? Сами допустили ошибку, сами должны и исправить. Нечего тратить время на выяснение причин... [245]

Он остановился, чтобы перевести дыхание, однако дальше говорить не стал. Вражеские танки продолжали двигаться вперед уже в глубине обороны полка, не встречая никакого сопротивления. Они находились буквально в нескольких шагах от артиллерийских позиций, как вдруг загорелся первый танк, за ним второй. В следующую секунду раздались два гулких взрыва. В бой вступила артиллерия, открыв по танкам огонь прямой наводкой. Но Чжай Цзы-ни видел в бинокль, что стреляли только из одного орудия, остальные молчали. Танки на ходу начали перестроение.

— Они обнаружили наше уязвимое место, — не отрываясь от бинокля, хрипло бросил он начальнику штаба. — Давай команду противотанковым группам. Нужно прикрыть артиллерию. Пусть выходят на ту высоту и ждут меня, я буду сейчас там...

Последние слова он крикнул уже на ходу. Высота, на которой он велел собраться противотанковым группам, заслоняла долину Мундынкок; чтобы добраться до нее, нужно было спуститься в овраг и пробежать довольно большой кусок по открытому месту. Вестовой Чжай Цзы-ни не сразу сообразил, куда побежал политком. Когда же ему стало ясно, что тот задумал, догнать его было уже не так просто.

— Товарищ начальник, — кричал он, задыхаясь. — Товарищ начальник! Вам нельзя туда! Оставайтесь здесь, я сам побегу и предупрежу комбата...

Но Чжай Цзы-ни не слышал его. Он бежал все быстрее и быстрее.

Когда он добежал до высоты, противотанковая группа уже была собрана и ждала его. Из строя вышел коренастый командир взвода Сян Цзы, отдал команду «Смирно!» и, четким шагом подойдя к политкому, отдал честь. Закончив рапорт, он снова приложил руку к козырьку фуражки и сказал:

— Группа ждет вашего приказания!

Чжай Цзы-ни окинул его пристальным взглядом, словно не узнавая. Лицо Сян Цзы было в оспенных рябинках и синих пятнах.

— Ты что — не умывался?

— Что вы, товарищ политком, — смущенно улыбнулся Сян Цзы. — Оно у меня всегда такое.

Спокойная улыбка Сян Цзй была так кстати, что [247] Чжай Цзы-ни тоже улыбнулся, и напутственная речь, с которой он обратился к бойцам, получилась краткой, ясной, запоминающейся. Велев Сян Цзы дополнить группу еще одним отделением, он крепко пожал ему руку и сказал:

— Ну, иди, поддержи весь полк. Сейчас нам больше всего нужна отвага, решимость бить врага. Я буду следить за вашими действиями. Ждем от вас хороших вестей.

Долина по-прежнему была затянута дымом. Гремели взрывы снарядов, строчили пулеметы, то в одном, то в другом месте раздавалась дробная автоматная очередь. Чжай Цзы-ни смотрел с горы вниз, пока не исчезли в зарослях сгорбленные под тяжестью реактивных гранатометов бойцы ударной группы. Вот и еще одно подразделение ушло в бой. Для многих из бойцов война только началась. Война! Когда они кончатся, эти войны? Когда избавятся люди от них, от всех бед, которые несут они с собой? Наступит такой день, обязательно, но только когда будет покончено с империализмом. Гибель империализма положит конец всем войнам на земле. Но это в будущем. Сегодня империалисты разжигают войну и ради нее производят все новое и новое оружие. Сколько горя принесли вы народам, империалисты Соединенных Штатов Америки! Но не слишком ли многого вы захотели? Китайский народ не раз подвергался агрессии, а покорить его, поставить на колени — этого никому не удавалось. Никакие ваши козни и уловки не испугают нас, господа!..

Танки шли по кукурузному полю. Чжай Цзы-ни видел, как бойцы противотанковой группы перебежали овраг и скрылись в зарослях полыни. До танков было еще далеко, поэтому никто не бросал гранат. С вершины горы танки казались большими зелеными жуками-броненосцами, а люди — маленькими, суетливыми муравьями. Кто кого одолеет: танки одолеют людей или люди одолеют эти грозные, неуклюжие машины?

38

В течение дня высота семнадцать раз переходила из рук в руки. Только к вечеру Тан Чжун-сюнь и его бойцы поняли, что они отрезаны от своих и находятся [248] в окружении. Лица людей были мрачные. Все до предела устали и молча смотрели на отделенного, ожидая, что он скажет.

— Что ж, товарищи, — заговорил Тан Чжун-сюнь после долгого молчания, — пока на позиции будет хоть один человек, позиция за нами, иначе конец всем, вы и сами видите это. Патроны кончились. Придется теперь штыками биться, камнями, зубами... — Он стиснул зубы и со злостью пригрозил кулаком притаившемуся у подножия горы врагу.

По лицу Ен Кым Тхя текли слезы, но он даже не замечал их. О, если бы они могли жечь врага так же, как жгли его сердце!.. В это время противник возобновил атаку. Ен Кым Тхя дал солдатам подползти ближе и вдруг поднялся во весь свой рост с огромным камнем в вытянутых над головой руках. Это было так неожиданно для американцев, что один из них, находившийся ближе всех, застыл от изумления. Лицо Ен Кым Тхя было сведено судорогой, вытаращенные глаза словно приковали американца к месту. Американец в испуге втянул голову в плечи, однако увернуться от удара ему не удалось. Камень полетел прямо в него и ударил с такой силой, что он не устоял на ногах и покатился с горы, увлекая за собой остальных солдат. Когда Ен Кым Тхя оглянулся, справа послышалась частая пулеметная стрельба. Огненные пунктирные линии прочертили темнеющее небо, и на голову противника полился дождь пуль. В овраге, отрезая противнику путь назад, стали рваться снаряды. Американские солдаты в панике бросились бежать кто куда, оглашая воздух пронзительными криками. Все это было так неожиданно, что в первую минуту Ен Кым Тхя даже не успел сообразить, что же произошло. Но вот к нему подбежал Тан Чжун-сюнь и радостно затормошил:

— Да это же Шан Чжи-линь! Вон он, смотри!..

Шан Чжи-линь повел своих людей в контратаку, когда убедился, что противник не ожидает сопротивления со стороны господствующей высоты. Огонь из автоматов, который обрушил Шан Чжи-линь на головы американцев, был такой плотный, что те опешили. В это время с фланга застрочили тяжелые пулеметы Жань Чунь-хуа, и в следующую минуту в бой вступили минометы и артиллерия. С автоматами наперевес бойцы Шан [249] Чжи-линя бежали по полю боя, преследуя американцев. Ими были отбиты уже две высоты, а американцы все еще не могли опомниться и бежали сломя голову куда глаза глядят. Бойцы гнались за ними по пятам. Ненависть, накопившаяся у них в груди за эти дни, искала выхода, она стала силой, которая помогала им гнать врага без передышки. Когда Шан Чжи-линь увидел на занятой высоте своих бойцов и нескольких корейцев, которые приветствовали его поднятым оружием, он не поверил своим глазам. Еще минуту назад он был убежден, что на этой позиции никого в живых не осталось, что всё бойцы давно погибли, не выдержав натиска врага. Взволнованный до глубины души, он выхватил из-за пояса ракетницу и дал Жань Чунь-хуа красный сигнал, чтобы тот перенес огонь на следующую высоту. Именно эту ракету сунул он в подсумок перед атакой, хотя и не очень верил в успех. Как же обрадовался он, нащупав ее сразу, как только отогнул клапан! Он даже счел это добрым предзнаменованием: успех наступления обеспечен! На позициях полка уже знают, что высота занята! Радостный, он побежал на вершину горы, где его, уже ждали Тан Чжунь-сюнь и Ен Кым Тхя. Когда наконец Шан Чжи-линь вырвался из их объятий и смог отдышаться, он опустил автомат на землю и воскликнул, любуясь обоими:

— А я-то думал, что вы все погибли!

— Живы! — улыбнулся Тан Чжун-сюнь и вдруг покраснел до корней волос, вспомнив сцену прощания с командиром роты.

Но Шан Чжи-линь и виду не подал, что заметил его смущение, возможно, он даже забыл о том, что произошло между ними. Он был счастлив, что бойцы не только остались живы, но и не отдали врагу своей позиции! Осмотревшись по сторонам, он отдал распоряжение прибывшим с ним бойцам немедленно привести окопы в порядок, взглянул на часы и поднял голову. Его взгляд встретился с взглядом Ен Кым Тхя. Рядом стоял Тан Чжун-сюнь. Оба молчали, но по их взглядам Шан Чжи-линь понял, что происходит у них в душе. Наступала минута расставания, минута, которую оба долго ждали, но сейчас хотели бы отдалить как можно дальше; добровольческие части принимали у корейских войск оборону. [250]

Когда Шан Чжи-линь ушел, Ён Кым Тхя долго не мог прийти в себя. Мысль о том, что ему придется оставить позицию, никак не вмещалась в его сознании. Ему даже стало страшно. Как может он покинуть свою позицию, когда противник только теперь начал настоящее наступление!.. Он сидел на выступе окопа, положив автомат на колени, и неподвижным взглядом смотрел в одну точку, никого и ничего не видя. Неожиданно перед ним возник образ Пак Кым Ок. Как только их полк сменится, он, возможно, получит краткосрочный отпуск и отправится домой на несколько дней... Домой? Как ни силился он представить себе жизнь дома, это ему не удавалось. Перед глазами стояли окопы, передний край, их позиция, непрекращающиеся атаки противника. Когда он покинул дом и отправился на войну, перед его глазами всегда стояли его шахта и дом. Стоило ему закрыть глаза, как он видел себя рядом с женой, маленькую теплую чиби. Если сон перебивал взрыв вражеского снаряда, он долго не мог прийти в себя, но когда снова засыпал, то видел во сне все ту же чиби и свою жену. Так прошло больше трех месяцев. Постепенно его мечты вытеснили другие сны, более близкие к действительности. Ему снилась война, снились американцы, грабежи, чудовищные пожары. Какой-то американец свирепого вида преследует его, надо стрелять, но винтовка почему-то не стреляет, и ему приходится бежать, чтобы не быть убитым. Потом и эти сны отошли куда-то в прошлое, он перестал бояться американцев, жуткие видения уже не волновали его так, как волновали раньше, да и снов он видел мало, он мог спать теперь под артиллерийским огнем совершенно спокойно и ни о чем не думать.

Все лето они отбивали в этих горах натиск противника, сорвав пресловутое «летнее наступление» Ван Флита. Дождь лил как из ведра, на людях сухой нитки не было. Вражеские снаряды, пробиваясь сквозь плотную дождевую завесу, разрушали укрепления, грязь облепляла лица, горели леса, горела земля. Война, словно ураган, швыряла на людей тонны металла и огня, в вихре которого вряд ли можно было что-нибудь разобрать. Но Ен Кым Тхя по-прежнему стоял в окопе, прижимаясь к своему товарищу Ким Сан Хи, и стрелял, стрелял, стрелял... В. смерть Ким Сан Хи он не поверил. [251] Правда, винтовка его молчала, но от тела товарища все еще исходило тепло, которое согревало его. Постепенно труп стал остывать, струи воды текли по нему, заливая лицо Ким Сан Хи. Ен Кым Тхя беззвучно упал рядом с ним, обратив к нему остановившийся взгляд. Его охватила дрожь, холод проник до самых костей.

Ударил гром, небо рассекла ослепительная молния. Началась гроза. Противник не прекращал обстрела, снаряды то и дело рвались над позициями. Ен Кым Тхя стало невыразимо больно. Сколько же товарищей навеки простилось с ним вот так же, как Ким Сан Хи! Ким Сан Хи бился до последней минуты. Он никогда ни на что не жаловался, не отказывался от выполнения самых трудных поручений и умер тихо, безропотно. Неужели все это так просто?.. Ненависть, гнев и печаль слились в сердце Ен Кым Тхя в один сплав, и оно зачерствело. Душевный жар, который не давал ему покоя ни днем, ни ночью, он запрятал глубоко-глубоко — не нужно было, чтобы о его чувствах знали другие. А ведь ему было всего двадцать два года, настоящая жизнь лишь начиналась для него и была вся впереди. Думал он о ней? Думал, но не часто. Он думал главным образом о боях, которые ему еще предстояло пережить, и о том, как он будет держать себя в них. После отступления всей армии в горы Пякамсан в его взводе осталось только пять человек. Днем они бились от зари до зари, а по ночам стояли в дозоре, наблюдая за движением на переднем крае. Несколько суток подряд они ничего не ели. Затягивая ремень потуже, Ен Кым Тхя говорил, обращаясь к оставшимся в живых бойцам: «То, что мы голодны, это пустяки; врага голодом морим — это важно. А ну-ка, чья сегодня очередь идти за обедом для американцев?» И, оставив в дозоре одного — двух бойцов, он уходил с остальными на пункт боепитания за патронами, минами и гранатами, чтобы к утру быть готовым встретить противника во всеоружии.

Дорога была скользкая, идти приходилось по крутому уступу, на ощупь, в кромешной темноте, цепляться за камни, ветки, корни деревьев, чтобы только не полететь в пропасть. Отряхнув руки от глинистой земли, Ен Кым Тхя ждал внизу, когда спустятся остальные, шепотом давал знать, где он, и шел дальше. Начинался [252] новый подъем, который был значительно круче первого, и опять он был впереди.

Пункт боепитания находился в лесу за третьей горой. Нагрузившись как следует, они возвращались назад на свою позицию и, даже не передохнув, отправлялись за новой партией боеприпасов. В течение ночи они делали несколько рейсов. И не только они: во всех подразделениях доставка боеприпасов на передний край осуществлялась по ночам. Поэтому, как только опускались сумерки, на пункте боепитания становилось многолюдно, как на рынке в базарный день.

В ожидании очереди — начальник пункта соблюдал строгий порядок при раздаче боеприпасов — бойцы собирались вместе, жались друг к другу, чтобы хоть немного отогреться, однако ночи были дождливые, ветреные, и все это мало помогало. Бойцы молчали, сидя на мокрой земле, обхватив колени. Говорить никому не хотелось. Часто, идя по лесу, Ен Кым Тхя вспоминал свою жену. Почему-то его воспоминания ограничивались тем временем, когда он и Пак Кым Ок еще не были женаты. Они вот так же шли по темному лесу, прижимаясь друг к другу, чувствуя, как бьются их сердца. Как счастлив он был в эти вечера, и сколько таких вечеров он помнит! Мог ли он отказаться от своего счастья, пройти мимо него? Но вот пришла война, и сможет ли он снова привлечь к себе Пак Кым Ок когда-нибудь хотя бы на одну минуточку, сесть с ней рядом?.. Он поднимает голову и обводит своих бойцов вопросительным взглядом. Все молчат, каждый тоже думает о своем.

— Что приуныли? — спрашивает он. — Трудно?.. Запевай, шахтерский народ, песню. С ней легче...

И первый запевает:

Цепи гор укрыты снегом,
Всюду крови след.
Амнокган вовек не смоет {Амнокган — корейское название реки Ялуцзян}
Тот кровавый след....

Перед его глазами встают белоснежные пики Чанбайшаня, увалы, непроходимые леса, быстроструйные [253] реки истерзанной, замученной, но непокоренной врагом родины.

Свежесть утренняя, родина, Корея, {Страна Утренней Свежести — образное, поэтическое название Кореи}
Кровью пламенеет твой рассвет...

Песни почти не слышно из-за шума дождя и отдаленного грохота разрывов. Но вот голоса поющих крепнут, мужают, словно песне становится тесно в груди и она вырывается наружу, волнами разливаясь по угрюмому, темному лесу. О чем думают люди в эту бескрайнюю, тревожную ночь, кого вспоминают?

Ен Кым Тхя пристально всматривается в темноту, но ничего не видит, кроме причудливого переплетения ветвей на фоне ночного неба. Порыв ветра доносит временами густой аромат сосновой смолы. Слух улавливает дробное падение дождевых капель. И снова все тихо, безмолвно... Ен Кым Тхя закрывает глаза, и ему чудится, что лес вдруг светлеет, тьма расходится, уступая место яркому солнечному утру. Расплывчатые громады замшелых деревьев приобретают все более четкие формы, через густую листву пробивается первый луч солнца, осыпает золотом сотканную за ночь паутину. Цветет земляника — сколько ее будет в этом году!.. А вот шиповник, влажный от росы огонек, лесная бегония... Каких только цветов нет в этом лесу и как их много!.. Но что это? Кажется, кто-то поет? И не один — голосов много, ими заполнен весь лес. На поляну выбегает ватага детей, они смеются, танцуют, тянут друг друга за руки, собирают синие, как небо, цветы доради, мчатся наперегонки к кусту боярышника... Вслед за детьми приходят девушки. Они тоже поют песню, тоже кружатся в хороводе. Вместе с девушками шахтерские ребята. Но почему песня, которую они поют, такая грустная? Чем опечалены девушки? Японцы! Японские солдаты захватили его родную землю много-много лет тому назад, когда Ен Кым Тхя еще на свете не было, поэтому редко поют веселые песни девушки из их поселка... Ен Кым Тхя — рослый, сильный парень, правда, ему только пятнадцать лет, но он уже работает на шахте, как взрослый, и старается держаться с девчатами [254] независимо. Да и время ли сейчас для игры!.. Когда в августе 1945 года Северную Корею освободила Красная Армия Советского Союза, вернув народу принадлежащие ему по праву шахты, Ен Кым Тхя понял, что он тоже является их хозяином. «Теперь японцы командовать нами не будут!» — гордо говорил он своим сверстникам, нередко с радостью замечая, что к его голосу прислушиваются и взрослые шахтеры. Шахта работала бесперебойно. Люди возвращались с работы затемно, усталые, но у всех радостно блестели на черных от угольной пыли лицах белки глаз и крепкие жемчужные зубы. Еще недавно они валились с ног, поднимаясь на поверхность земли: горе было там, в шахте, горе ждало их дома. Теперь они знали, что работают на себя.

Третью годовщину Дня освобождения встречали особенно торжественно. С утра никому не сиделось дома. А как радовалась празднику шахтерская молодежь! Мылись, чистились, старательно брили едва успевшие показаться на верхней губе усы, подолгу стояли перед зеркалом, повязывая галстуки. Девушки, словно соревнуясь друг перед другом, вышли на улицу все в новых нарядах, гладко зачесанные, нарумяненные. Ничем не хотели отстать от молодых и пожилые люди. На мужчинах выстиранные, белые как снег широкие штаны, повязанные у щиколоток тесемками. Женщины в выутюженных, развевающихся колоколом юбках. Всюду смех, улыбки. Все направляются на берег реки, где в тени вековых ив уже в самом разгаре гулянье. И хотя не за горами осень, хотя лес на другом берегу реки заметно поредел, все поют «Песню весны». А может быть, и правда пришла весна? Смотрите, сколько всюду красок — ярких, слепящих глаза, как нежны оттенки переливающихся всеми цветами радуги шелковых блуз на девушках, сколько лент, платков, косынок?.. И все это кружится, не стоит на месте, волнуется, словно каждый, кто пришел на праздник, пьян от счастья и не может устоять на ногах.

Родина свободная,
Яркий луч весны...

Канула в прошлое долгая, беспросветная жизнь в нужде и отчаянье. Сброшены цепи рабства. Нет человека, который бы не сознавал великого значения этого [255] нового для него дня. На устах у всех слова дружбы и любви. Жизнь приобрела смысл. Люди, никогда не видевшие от нее радостей, поняли, что стоит жить, что будущее прекрасно. Сколько лет они находились в кабале у японцев, ведя тяжелую, неравную борьбу с захватчиками! Японцы отняли у них все — заводы, шахты, рудники, землю. Они не разрешали корейцам говорить на родном языке, не разрешали смеяться, петь песни, собираться группами, жестоко глумились над народом и расправлялись с ним. Люди и в то время любили, но любили робко, боязливо, страдая оттого, что бессильны и сберечь любовь и защитить ее от зла и насилия. А сейчас любовь пришла к ним сама, вольная, широкая, и люди всем сердцем поняли, что у них есть родина и уже не надо бояться любви, не надо от нее прятаться.

Ен Кым Тхя пожал Ли Ен Хва руку и сказал, посмотрев ему в глаза: «Иди, она ждет тебя. А я поищу свою...» Ли Ен Хва понимающе кивнул головой. Через минуту он уже был среди танцующих.

Некоторое время Ен Кым Тхя стоял растерянный на пригорке, не зная, где искать Пак Кым Ок в этом море человеческих голов. «Неужели не пришла? — закралась в сознание тревожная мысль. — А что, если кто другой?..» И вдруг глаза его радостно заблестели, лицо расплылось в счастливой улыбке. Он узнал ее, узнал сразу, хотя она стояла к нему спиной и с таинственным видом шепталась о чем-то с подругами. Как только их взгляды встретились, он весело замахал ей рукой и, как мальчишка, побежал вниз со всех ног.

Девушки кружились у самого берега. Движения их рук были такие плавные, что казалось — сама река выбежала на поляну и разлилась вширь. Парни ловили девушек глазами, но те лишь незаметно улыбались, словно говорили им: «Вы здесь? Смелее же, не теряйтесь!» И было не понять, чего больше в этих насмешливых улыбках — озорства, лукавства или скрытого за напускным равнодушием ожидания.

Улучив момент, когда девушки, взявшись за руки, расширили круг, Ен Кым Тхя схватил Пак Кым Ок и стремительно увлек за собой. Они никого не замечали, кружась в быстром, как ветер, танце, и тесно прижимались друг к другу. Вместе с ними кружились ивы на берегу реки. Нежная мелодия музыки сливалась с [256] шелестом реки. Прохладный ветерок, изредка налетавший с гор, приятно овевал их разгоряченные тела, — он напоминал о близкой осени, о самом лучшем времени года, и от этого становилось вдвойне радостней.

Они танцевали до вечера, до полного изнеможения. Отдохнув в траве, они пошли, держась за руки, к берегу. Сердце Ен Кым Тхя было преисполнено радости, таким счастливым он никогда еще себя не чувствовал. Пак Кым Ок любит ,его, она и не скрывает своей любви. Самой себе она призналась как-то, что такого парня, как Ен Кым Тхя, еще никогда не встречала. Одни его глаза чего стоят — ясные, черные! Когда он смотрит на нее, ей кажется, что эти глаза способны пригвоздить ее, заставить выполнить все, что он захочет, столько в этом взгляде силы, верности и отваги, которой щедро наделила его природа. В них горит неугасимый огонь любви. Он любит ее. Любит народ, шахту, свою работу, постоянно стремится вперед, всегда чего-то ищет, горит. Это он заставил ее отдать ему свое сердце... Она прибавляет шаг, ветер надувает парусом ее юбку, и тогда она становится похожей на стремительное облако, окрашенное зарей заката. Она украдкой смотрит на него и уже не может оторвать своего взора, так бы и смотрела всю жизнь только на него одного. Ее лицо покрывает яркий румянец. Она закрывает глаза, чтобы скрыть смущение, и идет быстрее, быстрее, не чувствуя под собой ног. Ен Кым Тхя догоняет ее, осторожно дотрагивается рукой до талии. И тогда она не выдерживает молчания и смеется — легко, весело, обнаруживая два ряда ослепительно белых зубов. Грудь ее высоко поднимается. Она склоняет набок голову и поет:

В горах лиловый цветет дуцзюань {багульник} ,
Песня звенит в полях...

Потупив взор, Ен Кым Тхя молча слушает ее, потом говорит почти неслышно:

— Приходи в лес. Я буду тебя ждать, как только стемнеет...

Пак Кым Ок смеется.

-Мне... мне надо идти. Слышишь, девушки купаться зовут, — так же тихо говорит она доверительным шепотом. — Пока танцевала с тобой, вся вспотела... [257]

Вскинула озорные глаза и снова рассмеялась, закружилась на месте, скрывая вспыхнувший на щеках густой румянец.

39

Вода в реке была холодная, но это не остановило девушек. Веселая возня, шум, плеск огласили прибрежные камыши.

Кто-то из девушек пронзительно вскрикнул, но остальные тут же одернули ее.

— Тише ты! Чего кричишь?

— Парни услышат, что мы здесь...

— Ой, девочки, я нечаянно. Не надо брызгаться, волосы мокрые будут...

Пак Кым Ок вошла в воду. Долго оставаться на реке она и не думала, поэтому, как только вымылась, быстро вытерлась сухим полотенцем, надела вместо розовой юбки, в которой танцевала, темную, заплела косу и, осторожно крадучись, направилась в сторону леса. Она была уверена, что никто не заметит ее отсутствия. Но это было не так. Не успела она отойти на несколько шагов, как кто-то из девушек окликнул ее:

— Пак Кым Ок, ты куда?

Пак Кым Ок вздрогнула и, смущенная, повернулась к подругам. Вопреки ее ожиданию, никто не смеялся над ней; она встретила такие доброжелательные улыбки подруг, что сразу успокоилась и пошла своей дорогой, уже ни от кого не прячась. Теперь бояться было нечего — она смелая, самостоятельная и сумеет постоять за себя. И все же она волновалась. Идти по темному лесу одной было страшно, она часто замедляла шаг, останавливалась, настороженно прислушивалась к лесным шорохам. Затаив дыхание, она шла дальше, прибавив шаг. Теперь она чуть ли не бежала. Выпала ночная роса. Идти стало, приятно, но как-то неудобно — намокшие края юбки то и дело прилипали к голым икрам ног, поэтому приходилось придерживать юбку на весу. Ен Кым Тхя уже ждал ее в условленном месте. Он выбежал ей навстречу и сжал в своих объятиях. Пак Кым Ок прильнула к нему всем телом. Она вдруг почувствовала, что ее словно не существует, словно она сгорела, расплавилась в его горячих объятиях. Она все забыла — себя, весь мир; было такое ощущение, будто она [258] становится неотделимой от него, сливается с ним в одно целое.

Такое состояние длилось довольно долго. Когда, наконец, она очнулась от забытья, то не сразу поняла, где находится. Вокруг стеной стоял угрюмый лес, в густой листве лишь местами виднелось темно-синее небо, похожее на большие куски битого стекла, на нем сверкали редкие звезды, украдкой подсматривавшие за ними из-за ветвей деревьев, — и столько было очарования, немого восторга в этом звездном сиянии, что казалось, будто звезды шепчутся друг с другом: «Как здесь хорошо! Какие они счастливые — люди, какие красивые! Разве можно не завидовать им?!»

В лесу было так тихо, что они слышали дыхание друг друга — неровное, напряженное. Тела их дрожали от счастья. Порывистый ветер приятно овевал их разгоряченные лица, приглаживал спутанные волосы, шептал нежные, сладкие слова. А может быть, шептал вовсе и не ветер? Может быть, это шелестели сосны, теряя свой игольчатый наряд?.. Две белочки испуганно застыли на ветке дерева, прижавшись одна к другой, и долго не решались отвести от них недоуменного взгляда маленьких острых глаз. Из ущелья послышалось веселое журчание ручья, словно он только сейчас ожил и радостно сообщил об этом всему миру. Мир вернулся к ней, снова Пак Кым Ок ощутила его рядом с собой — живой, наполненный энергией, любовью.

— Ты правда любишь меня?

Голос Ен Кым Тхя чуть слышен.

— Люблю, — тоже чуть слышно отвечает ему она, словно боясь признаться в этом. — Я даже не помню, как добежала. Все боялась, что не найду тебя... Ты давно здесь?

Давно.

Ен Кым Тхя сказал правду. Он пришел сюда еще до сумерек.

— Ты думала, что я...

— Я знала, что ты придешь.

— У меня и мысли не было...

Прошло несколько минут. Оба молчали, смотря в глаза друг другу.

— Посидим немного, — заговорила наконец Пак Кым Ок. — Я так устала... [259]

Они сели. Ен Кым Тхя бережно прижал ее к себе.

— Ты вся мокрая. Здесь так сыро!..

— Да, сыро.

— Ты и туфли мыла?

— Мыла.

— А это что? — спросил вдруг Ен Кым Тхя, отнимая у нее сверток.

— Юбка.

— Зачем ты взяла ее с собой?

— Я только что переоделась. Эта...

— Так надень же ее, я тебе помогу.

Ен Кым Тхя с готовностью поднялся, но она отвела его руки.

— Не надо, эту стирать надо. Я так торопилась к тебе, что совсем забыла о ней... — Она хотела сказать ему, что надела совсем новую юбку, но смолчала: все равно он не увидит в темноте.

Пак Кым Ок еще совсем молода. Ей всего восемнадцать лет, но она уже работает на шахте. Правда, она работает в управлении и имеет дело с бумагами, но зато у нее большая общественная работа — в Союзе демократической молодежи, в Женской демократической лиге. Свою работу она любит и отдается ей всей душой, проводит беседы среди молодежи, помогает женщинам. После освобождения в стране началось большое хозяйственное строительство, всюду нужны люди, их нужно организовать, привлечь к работе, втянуть в соревнование. Дома у нее работы тоже не мало. Семья большая: брат, который моложе ее на два года, маленькая сестра, бабушка, мать, отец, дядя. Брат тоже пошел работать на шахту, а отец дома, из-за болезни ему пришлось уйти с шахты, дядя давно болен, а бабушка совсем уже старенькая. На поле весь день возится мать — почти все шахтеры имеют свои небольшие участки, — поэтому все заботы по дому лежат на Пак Кым Ок; нужно смотреть за сестренкой, готовить обед на всю семью. Управившись с делами по хозяйству, она бежит на шахту; где остается до самого вечера. От шахты до дому недалеко, но по дороге нужно перевалить высокую гору, потом идти метров триста по узкой седловине, а потом уже спускаться к дому по крутому уступу. Часто, возвращаясь с работы, она останавливалась на этом уступе и задумчиво смотрела вокруг, заложив одну руку за спину, [260] а другой теребя край юбки. Отсюда был виден их дом, шахта. Дорога была оживленная, движение никогда не прекращалось на ней. Шли матери, неся привязанных да спиной детей. Весело щебеча, возвращались домой молодожены. Во дворах повсюду играли дети; завидя родителей, они выбегали к ним навстречу с радостным криком. Кругом простирались поля, дальше были деревни, другие шахты. От их шахты к ним тянулась на огромных стальных конструкциях линия высоковольтной передачи. Из оврага доносится лязг машин. Работы идут полным ходом. Люди торопятся, перед всеми раскрылись радостные перспективы, каждый чувствует радость, гордость за свою шахту, за свой труд. Жизнь полна смысла, любви. Почему же ей так грустно? Ведь она любит, любовь будоражит ее, сжигает, как огонь, не дает ей покоя ни днем ни ночью. И нет никаких сил ни спрятать ее от других, ни самой укрыться от нее.

Ива прильнула к реке,
Окунулась в волну ива.
Ива, ива, что стоит тебе
Задержать быстротечное время, —
Посмотри, как прекрасно вокруг!..

Ен Кым Тхя слушал ее, как завороженный. Пак Кым Ок пела об их любви, о любви юноши и девушки, открывшейся им так неожиданно. Слова песни складывались сами собой, они были совсем простые. Юноша встретил на берегу реки свою возлюбленную. Играла музыка. Во время танца девушка вдруг уронила косынку. Юноша наклонился, чтобы поднять ее, и тут их взгляды встретились. Задержи же, ива, время, бегущее, как река, у тебя такие гибкие руки! Свяжи своими ветвями этот счастливый миг, не дай ему уйти, пусть с ней всегда будут юность, весна, любовь... Какая она наивная, Пак Кым Ок — разве можно остановить время? Но она пела так проникновенно, что Ен Кым Тхя поверил ей. Она дорожит своей весной, весной человеческой жизни. Юная, красивая, она отдает себя ему, потому что любит его. Когда она прижалась к нему, обняв обеими руками, Ен Кым Тхя почувствовал, что она вся дрожит. Глаза ее были закрыты, а губы шептали:

— Всегда... всегда с тобой, одним дыханием, одним сердцем... Только бы ничего не случилось... [261]

Ен Кым Тхя стало не по себе — ей, наверно, холодно, у нее совсем мокрые ноги!

— Что с тобой, Пак Кым Ок? — испуганно спросил он, беря ее на руки.

— Я боюсь, — чуть слышно проговорила она. — Как будет потом...

— Потом будет хорошо, очень хорошо. Ты выйдешь за меня замуж, станешь моей женой...

-Я все отдала тебе.

— Моя жизнь принадлежит...

— Я не об этом. Когда люди женятся, все становятся по-другому. Дети, работа, домашнее хозяйство... Проходит месяц два, и чувство чего-то нового, радостного исчезает. Начинаются ссоры, муж принимается бить жену…

— Что ты, Пак Кым Ок, теперь ведь не то время! Мы с тобой не будем ссориться, вот увидишь, мы же члены партии. Да и как может подняться у меня рука на тебя, что ты! Вместе будем работать, всю жизнь.

— Всю жизнь? Обещай же мне. Ведь ты — мой, родной, правда?

Вырвавшись из его объятий, она отпрянула на миг, словно не веря своему счастью, и снова горячо обняла.

...Война началась неожиданно, как-то сразу. Войска Ли Сын Мана пересекли 38-ю параллель и стали продвигаться на север. В небо над Северной Кореей взмыли эскадрильи вражеских бомбардировщиков. 3агремели орудия. По дорогам, лязгая гусеницами, потянулись тяжелые танки.

В тот же день по радио передали обращение генерала Ким Ир Сена к народу. У репродуктора, вынесенного на шахтный двор, собралась огромная толпа людей. В наступившей тишине был отчетливо слышен лившийся из репродуктора металлический голос: «Действуя по прямому наущению Соединенных Штатов Америки, клика Ли Сын Мана ввергла нашу страну в войну. На север через 38-ю параллель брошены...» Потом был объявлен указ о всеобщей мобилизации. На шахте все загудело. Народ потянулся к приписным пунктам. К вечеру стало известно, что формирование шахтерской дивизии почти закончено. Никто не представлял себе, какая это будет война и что сулит она каждому. Не все [262] понимали, что решается судьба родины, что мирной жизни, которую люди обрели совсем недавно, наступил конец, что на карту поставлено все — семьи, личное счастье, любовь.

Из штаба по комплектованию шахтерской дивизии Ен Кым Тхя направился прямо домой. Пак Кым Ок встретила его растерянная, какая-то подавленная.

— Приходил Ким Вон Тхэк, — пряча от него глаза, сказала она.

— Чего ему?

— Он уже записался. Спрашивал, где ты. Я сказала, что ты тоже пошел записываться.

— Что он еще говорил?

— Похвалил тебя. Сказал, что был уверен в тебе. Посидел немного со мной и попрощался...

В ушах Пак Кым Ок все еще звучал вопрос, которым огорошил ее Ким Вон Тхэк. Вбежав, возбужденный, к ним во двор, он так лихорадочно застучал по окну, что бумажная оклейка рамы не выдержала и разорвалась. «Ты, надеюсь, не станешь держать его за ногу?» — спросил он, даже не здороваясь. Она не обиделась на Ким Вон Тхэка, ведь они поженились с Ен Кым Тхя только несколько месяцев тому назад, и кто не знает, как горько молодым расставаться! «Я сама велела ему идти на приписной пункт», — сдерживая себя, чтобы не расплакаться, сказала она. «Вот и молодец! Такой жены не надо стыдиться. Я уважаю тебя, — дружелюбно похлопал ее по плечу Ким Вон Тхэк, раскаиваясь, что вел себя так глупо. — Будь спокойна, вернется целехоньким, Я сам приведу его к тебе. Ни кусочка не убудет от твоего Ен Кым Тхя, вот увидишь». Сказано это было так серьезно, что она невольно улыбнулась. «А может быть, он приведет тебя?» Ким Вон Тхэк весело рассмеялся. «Может быть... А в общем, тебе скажу, Пак Кым Ок: я действительно очень рад — и за него, и за тебя...» — «Ладно уж, — смутилась от похвалы Пак Кым Ок и спросила, чтобы перевести разговор на другую тему:

— Так с чем же ты пришел?» Ким Вон Тхэк посмотрел на нее и развел руками. «А ни с чем, Я уже записался. На душе у меня сейчас такое, что ни молчать не могу, ни сидеть спокойно». Он снова улыбнулся, словно извинялся перед ней за причиненную обиду... [263]

— А еще кто-нибудь был? — спросил Ен Кым Тхя, присаживаясь на кан.

— Ли Ен Хва приходил, потом Ким Сан Хи... Многие спрашивали тебя.

Все, кого она называла, уже записались добровольцами.

— Говорят, с шахты уйдет целая дивизия. Мужчин совсем не останется. Нет, нет, ты не волнуйся, женщины работать будут, мы уже договорились между собой, кому в какую смену... Вот с домашними делами...

Оба старательно избегали говорить о предстоящей разлуке, но не говорить о ней не могли.

— Трудно мне будет, Пак Кым Ок, очень трудно, но это меня не пугает, все можно преодолеть. Вот только как о тебе подумаю...

Всю ночь Ен Кым Тхя ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть. Перед ним прошла вся их недолгая совместная жизнь. Он словно заново пережил ее. Один лишь короткий миг длилась она, — и вот нужно расстаться. Какие же это были сладкие дни!..

— Спи же, хоть немного поспи! — упрашивала его Пак Кым Ок, тоже не имея сил сомкнуть глаза. Она боялась думать о том, как будет жить без него. Ей было так горестно на душе, так горестно, как никогда раньше. Она без конца целовала его, гладила спину, жесткие, непокорные волосы. Какой же он у нее сильный! «У нас будет ребенок, сын. Он во всем будет похож на него, когда вырастет...»

Весь следующий день шахта бурлила. Уходящие на фронт прощались со своими семьями, с товарищами и друзьями. Улица поселка была запружена народом. На глазах у женщин стояли слезы, они сверкали в лучах холодного солнца. Все были возбуждены, говорили громко, били себя кулаком в грудь, смеялись, шутили. Но за этими шутками, за плохо наигранным весельем стояло ничем не скрытое внутреннее душевное горе. Вчерашние шахтеры, они уже чувствовали себя сегодня солдатами. Скупо, по-солдатски, прощались они с женами, утешали плачущих детей, упрашивали матерей вернуться домой. В толпе кто-то закричал, перекрывая шум: «Записавшиеся, получайте обмундирование!..» И толпа хлынула, раздалась в стороны, будущие бойцы побежали, чтобы скорее занять очередь. [264]

— Товарищи, только без паники, каждый получит, что ему положено, — уговаривал уполномоченный по выдаче обмундирования, но его не слушали.

— А скорее нельзя?

— Будешь так возиться, и через три года не закончишь выдачи.

- Ли Сын Ман прибежит сюда — ты отвечать будешь? — вырвавшись вперед, кричал Ким Вон Тхэк.

— Не бойся, сам Ли Сын Ман не прибежит! — пробовал огрызаться уполномоченный, однако скоро это ему надоело и он перестал обращать внимание на крики. Обмундирование расходилось быстро, кончалась одна партия, на освободившееся место выносили следующую. Здесь же, на площади, выдавали автоматы, патроны, гранаты. Немного поодаль — ботинки и солдатские одеяла. Каждый спешил скорее получить свое и бежал на продовольственный склад за пайком. Многие, тут же переодевались, примеряли одежду, спрашивали у товарищей, как она идет им, в общем принимали вид настоящих бойцов.

— А ну, ребята, кто купаться? Не дело надевать на грязное тело такую форму, — предложил Ким Вон Тхэк и первый побежал к реке.

— Раньше бы мог подумать об этом! — съехидничал вдогонку ему Ли Ен Хва. Он был уже одет и с молодцеватым видом прохаживался: перед девушками, любуясь произведенным эффектом. Вдруг он заметил в толпе женщин мать и почувствовал себя неловко. Как же это он — о матери позабыл!.. Бережно уложив в узелок снятые вещи, он подошел к ней и тихо сказал, пряча глаза в сторону:

— Возьми, мама, тут моя спецовка. Сбереги, пожалуйста. Вернусь домой, пригодится.

— Кто знает, когда теперь вернешься! — вздохнула старая женщина.

— Как это — кто знает?! Освободим всю Корею, тогда и вернемся! — обиделся Ли Ен Хва без всякого притворства.

— Видали! — восхищенно заметил кто-то в толпе:

— Вот это боец. Смотреть на такого любо-дорого!

— А как же! — обвел быстрым взглядом толпу Ли Ен Хва. — Пусть американские черти видят, какое наше войско. Рабочий класс! Одна наша шахта дивизию добровольцев сформировала... [265]

Ким Сан Хи поднял на него глаза и тут же опустил. Всех провожали родные, одного его никто не провожал — :кому до сироты дело! Насупившись, он неторопливо переоделся, прицепил к поясу гранату, уложил в парусиновый вещевой мешок чулки, пару носовых платков, подтяжки... Чего бы еще положить? Вот ведь — шел на работу, знал, что с собой брать. Порядок был. А теперь все прахом пошло из-за этой войны. Инструмент свой оставляй, надевай форму, берись за оружие. Сколько народу уходит на войну! Что делается, небо?..

Из задумчивости его вывел тревожный голос Пак Кым Ок, которая сбилась с ног в поисках Ен Кым Тхя.

— Ищи на реке, — ответил вместо него Ким Вон Тхэк, вернувшийся только что. — Боюсь только, что не узнаешь его ты теперь, совсем стал не похож на себя... Помни нас, Пак Кым Ок. Уходим!..

Пак Кым Ок действительно никого не узнавала, Ей со всех сторон махали руками, просили не забывать, но она бежала дальше, даже не оглядываясь.

— Прикрутила девка парня, успела оженить на себе!

— Найдется твой Ен Кым Тхя, никуда не денется!

— А если и денется? С такой да красотой...

— Чего зубоскалишь?! Не видишь, матерью скоро станет!

В глазах Пак Кым Ок все сливается. Новое обмундирование одного цвета, одного покроя, на всех одинаковые фуражки с пятиконечными звездами, в руках новенькие автоматы. Ен Кым Тхя она нашла каким-то чутьем, скорее интуитивно, чем узнала его.

— Ты будешь меня ждать, обещаешь? — отведя ее в сторону, заговорил Ен Кым Тхя. — Только не переживай так, не надо.

— Я... я тоже пойду с тобой... — Пак Кым Ок больше не могла крепиться, на глазах у нее выступили слезы.

— Нет-нет, ты же сама сказала, что остаешься работать. Нам металл нужен, чтобы победить, уголь. Ты останешься, Пак Кым Ок. Если ты уйдешь, где я буду искать тебя, когда вернусь?.. Для сына! — Ен Кым Тхя крепко прижал ее к себе. — Жди меня, я всегда буду думать о тебе. Я обязательно вернусь... [266]

Не было сил расстаться с этой жизнью, отказаться от нее.

Один за другим стали подходить грузовики. Началась давка — каждый старался первым забраться в кузов. Когда все сели и первая машина тронулась, новобранцы запели песню о генерале Ким Ир Сене. Ее подхватили в толпе, и скоро пела вся шахта. Мужественная песня поднималась все выше, выше, к самой вершине поросшего угрюмым лесом хребта. Ненависть к врагу, любовь, тоску по дому, с которым приходится расстаться, мысли о предстоящих боях, решимость сражаться не на жизнь, а на смерть, до полной победы за свое счастье, — все влили люди в эту песню.

Вперед, солдаты, на бой!
Славное имя зовет!..

Ен Кым Тхя пел вместе со всеми, не замечая, как по его лицу текут слезы. Перед его глазами все еще была Пак Кым Ок — маленькая, вся сжавшаяся, безмолвно стоявшая на обочине дороги, провожая растерянным взглядом уходящие на фронт машины.

40

Ен Кым Тхя и его товарищи по-прежнему чувствовали себя шахтерами больше, чем бойцами, и, когда выпадала свободная минута, вспоминали свою шахту, поселок, делились мыслями о будущем, о работе, о том, как бы сделать так, чтобы шахта работала еще лучше. Но вот кто-нибудь вспоминал имя погибшего товарища, и разговоры сразу смолкали. Бойцы опускали головы, прятали друг от друга глаза, сжимали в горячей ладони горсть земли...

Противник уже двенадцать раз атаковал высоту Тайусан. Сперва в наступлении принимало участие до одного полка пехоты, потом в бой были введены свежие подразделения численностью не меньше двух батальонов. Наступление поддерживало два десятка самолетов, непрерывно бомбивших позиции Народной армии. Артиллерийский огонь не смолкал ни на минуту.

— Кончено! — выходил из себя командир полка Цой Сан Кэм, яростно топая ногами на притихших в испуге [267] связных. — Кончено! Сохранить за собой эту позицию никакой надежды нет. Что будет с людьми?

Он был зол на всех и на вся. Артиллерийский огонь был такой плотный, что невозможно было разобрать, продолжают ли стрелять автоматы. Однако противник снова приступил к атаке, и это доказывало, что высота не занята, что на позициях есть люди, что они и не думают сдаваться. В этом было что-то невероятное, Когда стемнело и связисты восстановили телефонную связь, позвонил Ен Кым Тхя:

— Товарищ командир полка, докладываю. Потери противника убитыми составили больше тысячи двухсот человек...

За день Ен Кым Тхя три раза сменил автомат. Его ладони были в ожогах, так раскалялся ствол автомата при стрельбе, от дыма и гари он почернел, как почернели сожженные и искореженные артиллерийским огнем горы. Только к ночи наступление прекратилось и наступило затишье. Бойцы сидели на корточках в окопе, стараясь ни о чем не думать, и курили, по шахтерской привычке глубоко затягиваясь, долго не выпуская дыма из легких.

— Да-а... — вздохнул кто-то печально. — Как там теперь наши дома, никому не известно. Горькая бабья доля!

— Писем все нет? — повернулся Ким Вон Тхэк к Ен Кым Тхя.

Ким Вон Тхэк был одинок, поэтому ни от кого не ждал писем. До войны ему не приходила в голову мысль обзавестись семьей, и если теперь он иногда стал задумываться о будущем, то особенно не печалился на этот счет: кончится война — женится, не может быть, чтобы не нашлось в Корее девушки, которая не полюбила бы его. Задаваться вопросом, почему женатые так тоскуют о доме, он не задавался, и если иногда спрашивал товарищей: «Писем все нет?» — это было высшим проявлением заботы и внимания с его стороны.

— Нет, — покачал головой Ен Кым Тхя.

— Вот так оно и получается, — глубокомысленно заметил Ким Вон Тхэк, пересаживаясь ближе. — Правильно я сделал, что не женился. Жить можно и без семьи — под дождем, под снарядами.... Знаешь, какая иной раз у меня появляется мысль? Без дома даже лучше. Нет, [268] нет, ты не смейся, я говорю совершенно серьезно. Дома — дети плачут, жена что-то бубнит тебе до самой полночи под самое ухо, какая от этого радость?

Ен Кым Тхя рассмеялся.

— Тебе что — в самом деле воевать нравится?

Он вспомнил Пак Кым Ок и свои разговоры с ней до глубокой ночи. Так бы и слушал ее голос без конца, ловя ее жаркое дыхание. Что может быть радостней этого? Он рисовал в своем воображении ее образ, образ сына, маленького живого существа, которого еще никогда не видел...

— А я все шахту во сне вижу, — заговорил кто-то, нарушая молчание. — Вернемся домой — что останется от дивизии?

— Бессмертия хочешь? — обрадовался возможности пофилософствовать Ким Вон Тхэк. — Так не бывает. Смерть обязательно придет — не на войне, так дома.

В разговор вмешался Ен Кым Тхя.

— С этим ничего не поделаешь, война есть война. Но ведь не все погибнут...

— Вот-вот, — польщенный поддержкой, перебил его Ким Вон Тхэк. — Никуда наша шахта не денется, обязательно вернемся на нее. Ну, меньше нас вернется, это правда. Но шахта останется? Машины водить будет кому!..

Разговор смолк так же внезапно, как и начался. Никому не хотелось тревожить воспоминаний о мирных днях, об оставленных дома родных и близких, о работе, по которой истосковалась душа. Снова перед глазами поплыли милые сердцу картины родного поселка, река, ивы на берегу, яблони, усыпанные белоснежными цветами, узкие лесные тропы, которые одни были свидетелями неповторимых свиданий.

Мысли о муже не выходили из головы Пак Кым Ок. Через шесть месяцев после того как он ушел на фронт, у неё родился ребенок, мальчик. Дома она пробыла всего несколько дней и снова пошла на работу. Рождение ребёнка принесло ей большое утешение. Это был сын Ен Кым Тхя, ее мужа, она родила его ему. Ребенку [268] шел уже четвертый месяц. Он окреп, пополнел, был очень похож на отца — особенно когда щурил глазенки, как уверяла бабушка. Но иногда ей казалось, что бабушка ошибается, что ребенок больше похож на нее... С появлением ребенка она стала еще больше думать о муже. Стоило ей взглянуть на маленького, как перед глазами тотчас возникал образ Ен Кым Тхя, и сердце ее начинало тревожно биться. Только бы с ним ничего не случилось, только бы он остался жив!.. Целуя ребенка, она мысленно посылала мужу привет и желала ему счастья. Она никогда не оставляла ребенка одного. Из зеленых лоскутков она сшила одеяльце, закутывала ребенка и привязывала его себе на спину. Куда бы она ни шла, ребенок всегда был с ней. После ухода Ен Кым Тхя на фронт дом словно опостылел ей.

В штабе полка, куда Ен Кым Тхя пришел по вызову на экстренное совещание, ему вручили письмо. Он сразу узнал на конверте почерк Пак Кым Ок. Чтобы справиться с охватившим его волнением, он несколько, минут постоял один. Письмо жгло ему руки, и все же он заставил себя спрятать его в карман.

Совещание уже началось, когда он спустился в блиндаж. Из глубины доносился резкий голос командира полка Цой Сан Кэма:

— Мы отходим на новые позиции...

Ен Кым Тхя повернулся к карте. Синие стрелы, вырвавшиеся за линию фронта, показывали продвижение противника. Наступление развивалось. И хотя командир полка называл в своем выступлении цифры потерь противника убитыми и ранеными, хотя он говорил, что задача задержать дальнейшее продвижение противника выполнена и бойцы, оборонявшие Тайусан, представлены к награде, Ен Кым Тхя думал совсем о другом. Он сам поймал себя на мысли о том, что никакого значения не придает будущему ордену, каким бы сияющим он ни был. Теперь для него все равно, будет у него этот орден или не будет. Хмурый, сосредоточенный, он вернулся на позицию своего отделения, опустился на камень и осторожно распечатал письмо жены. Вокруг столпились бойцы, от всей души поздравляя его с получением весточки из дому. [270]

— Счастливый ты человек! Вспомнила тебя, в самое время вспомнила. Вот что значит жена!..

— Мне бы хоть кто-нибудь написал! — вздохнул Ким Вон Тхэк, который, может быть, в первый раз позавидовал своему товарищу.

— Вздыхаешь? Ты же хвастался тем, что никем не окручен и не опутан.

— Ну и что с того, что хвастался? Теперь сам вижу: лучше, когда думает о тебе кто-то, на душе приятней...

Ен Кым Тхя по-прежнему был мрачен, бойцы недоуменно переглядывались, не понимая, что с ним происходит. Наконец он заговорил.

— Плохо дело, товарищи... Уж лучше бы раньше пришло письмо, тогда порадоваться бы хоть успел, а теперь... — Он перевел дыхание и жестко сказал, ни на кого не глядя:

— До рассвета противник будет уже здесь!

Все замерли. Больше всего на свете они боялись услышать от своего командира эти слова.

— Опять отступаем?

— Нет, отходим. На новые позиции. Задача — задержать общее наступление.

— Все ближе и ближе к дому подаемся, скоро и до шахты своей дойдем, — сказал Ким Вон Тхэк.

Губы Ен Кым Тхя скривились в горькую усмешку.

— В этих условиях я бы хотел быть подальше от шахты.

Его не страшили бои, даже более тяжелые и опасные, страшила сама мысль об отходе. Конечно, прав Ким Вон Тхэк, — теперь они будут еще ближе к дому. Но ведь это значит, что они не смогли остановить противника, что они дальше от победы, чем были в тот день, когда отправлялись на фронт. Вперед надо идти, только вперед. Если бы ему дали приказ идти на край неба, на дно морское, у него ни на минуту не возникло бы сомнений в правильности этого приказа. Наоборот, его душа была бы исполнена радости, он чувствовал бы, что теперь действительно приближается к своей Пак Кым Ок. Ведь чем он дальше от родного дома, тем ближе к победе, тем скорее освобождение родины, тем реальнее возможность снова быть вместе, жить в мире [271] и счастье. Ближе к дому! Мало радости от такой перспективы!

Пришло время оставлять позицию, которую они обороняли, не щадя своей жизни. Ен Кым Тхя поднялся, приказал отделению строиться. Его рука легла на плечо Тан Чжун-сюня, рядом встал Цзян Вань-цзе. Что же он им скажет? Война продолжается. Американцы затягивают переговоры, не желая прекращения огня. Что будет дальше — никому не известно... И вдруг ему стало страшно. Что же они делают? Почему дан приказ отходить? Ведь на позиции остается так мало людей — справится ли горстка китайских добровольцев с порученной задачей? Днем, когда они бились вместе в окружении несколько часов подряд, у него даже мысли не было, что все это произойдет так скоро. Неужели действительно пора отходить?

Он обнял Цзян Вань-цзе и долго не выпускал из своих объятий.

— Я никогда не забуду вас! — наконец выдавил он из себя через силу.

Цзян Вань-цзе крепко пожал ему руку.

— Будешь дома, передай привет Пак Кым Ок. И мальчонке обязательно. Скажи жене, что мы все благодарны ей. А за нас будь спокоен, никуда мы отсюда не уйдем!

Они еще раз обнялись. Ен Кым Тхя попрощался со всеми, кто оставался на позиции, и дал своим команду трогаться. Никогда еще не был его шаг таким тяжелым. Ноги у него подкашивались. Он чувствовал, что не имеет сил двигаться и сейчас упадет на виду у всех, если кто-нибудь не поддержит его. Скупые солдатские слезы текли по его лицу, но он даже не замечал их. Зачем он уходит? Он должен драться, должен продолжать бой. Сколько людей навсегда потеряли они на этой позиции, сколько товарищей, с которыми их связывала дружба еще на шахте!

— Это правда, Ким Вон Тхэк, не снится мне это? Вот и все, что осталось от нашего взвода?

— Правда, командир, какой уж тут сон!.. Но что поделать. Доукомплектуемся, получим еще людей и снова возьмемся за дело.

— У меня сейчас такое чувство, будто кто ножом по сердцу скребет... [272]

Всю ночь на позициях не прекращалось движение. Горели костры. В их тусклом отблеске было видно, как дрожали слезы на глазах у бойцов.

Из укрытий выносились станковые пулеметы. На них надевались чехлы. На носилки складывались легкие пулеметы и минометы. На дорогу выкатывали орудия. Затарахтели моторы тягачей. Войска Народной армии Кореи начали отход.

Люди шли тяжелым шагом. Вот через речку Тайчжучжэм переправилась артиллерия. Потянулись грузовики. В длинную цепочку вытянулись пехотные подразделения. Колонна полка взяла направление на Мальхойри.

На душе у Ен Кым Тхя было тоскливо и непривычно тяжело.