Предмостное укрепление —
это платеж наличными{15}
Мы стояли на верхней палубе, которая служила крышей маленькой каюте, и, вглядываясь в темноту, мы видели только вспышки орудийных выстрелов на берегу и, высоко в небе, беззвучные разрывы снарядов. Ветер дул с моря, и волны стукались о плоские борта нашего маленького десантного судна, взметая в воздух тонкую водяную пыль. Ветер ревел непрерывно. Он не давал проникать никаким другим звукам. Рев ветра и воды да глухой стук дизелей там, внизу, заполняли собой все.
Первая накрытая огнем «летающая крепость» пронеслась факелом сквозь перемежающиеся вспышки рвущихся снарядов, чертя по небу длинный огненный след, ровный, прямой, затем, описав мягкую кривую, она, падая, изогнула ее и круто пошла вниз, а огненный след, колыхаясь, протянулся за ней почти отвесно от неба до земли.
При свете взрыва, когда самолет рухнул на землю, мы впервые увидели Францию. Взрыв взметнул к небу огромное желто-оранжевое пламя, и оно растекалось так же симметрично, как та кривая, которую самолет описал при падении. Пламя поднялось ровным куполом, темным у основания, и, чем выше [154] по окружности, тем ярче. Оно было очень, очень яркое, и, по-видимому, взрыв произошел на некотором расстоянии от берега, ибо при свете его выступили неправильные очертания суши и судна в прибрежных водах, далеко впереди нас. Это продолжалось недолго, и после того как все погасло, перед нами снова замелькали перемежающиеся вспышки орудий береговых батарей и снарядов, которые, достигая определенной дистанции, разрывались все на одной и той же высоте.
На 105-футовом десантном судне, идущем впереди нас, не было огней, так же как и на том, нос которого подрагивал и колыхался всего в нескольких ярдах от нашей кормы, где мы стояли над каютой штурмана. Мы теперь еле двигались. Было половина пятого утра 6 июня.
Вторая, за ней третья «крепости» полетели вниз, вспыхнув, как первая. Они сначала описывали плавную кривую, потом круто падали и взрывались. Когда бомбы падали с «крепости», пока она еще держалась в воздухе, они словно прорезали громадные проруби во тьме и озаряли горизонт зубчатыми злобными вспышками. Но это было не так красиво и не так зловеще, как взрыв «летающей крепости», когда она рушилась на землю.
Нам было очень, очень холодно, и я не мог понять, откуда этот холод, снаружи или внутри меня самого. Мы находились на десантном судне уже три дня и две ночи, и страх проявлялся в таких бесчисленно разнообразных формах, что он уже надоел нам, и мы даже перестали интересоваться его признаками. В первый день, когда мы думали, что действительно идем в дело, мы говорили об этом и все были так поглощены этим фактом, что иной раз в горле пересыхало и дух захватывало от своих собственных ощущений, и случалось, очнешься только тогда, когда видишь, что человек говорит, а ты не слышишь его. И еще мне казалось, что страх — просто голый страх, страх, с которым ничего нельзя поделать, — нагонял [155] на большинство людей сонливость. Они усаживались где-нибудь в уголке или растягивались под танками и спали, и спали, словно стараясь уйти от действительности, в которой все, что можно было сделать, уже сделано, а теперь не остается больше ничего, как только сидеть и плыть туда, где тебя ждет смерть.
Маленький лейтенант из Бруклина, командовавший саперным взводом, — а этот взвод должен был высадиться для того, чтобы удалить некоторые подводные заграждения, — фантазировал вслух. Он облокачивался на перила и говорил: «А вам не кажется, что сейчас, быть может, уже заключено перемирие, а нам об этом и не сообщили? А, как вы полагаете? Подумайте, до чего же это было бы забавно — все уже кончилось, а мы здесь ничего не знаем!» Несколько раз на дню я слышал, как он рассказывал об этом то одному, то другому. Ему нравилась эта мысль, лицо его оживлялось, когда он говорил о ней. Она, по-видимому, его ободряла.
Танкисты по большей части держались молча. Они были очень предупредительны по отношению друг к другу во всяких мелочах — ну, например, таких, как подыскать место и натянуть брезент, чтобы защититься от непрерывного дождя и хлеставшей пены; они собирались вокруг маленьких алюминиевых печек, которые в ходу у танковых экипажей, помогали друг другу варить кофе в больших жестянках или разогревали что-нибудь из своих десяти рационных пайков.
А рационов этих у нас на борту было столько, что можно было накормить втрое больше людей, чем ту треть танковой части и взвод саперов, которые ехали с нами. У нас на борту было шесть танков. Остальной состав танковой части шел на судах впереди и позади нас. Мы спустились с девонширских холмов в субботу после полудня и погрузились в небольшой бухте пониже Дартмута. Мы простояли всю ночь на якоре, в нескольких сотнях ярдов от места погрузки. Насколько можно было разобрать с самой [156] высокой точки на нашем судне, вся бухта была битком набита другими судами всех размеров, начиная с маленького пассажирского катера, до крупных десантных судов с пехотой и танками, которые казались нам огромными, как океанские линейные корабли.
Утром в воскресенье мы снялись с якоря. Мы вышли по узкому каналу в море и поплыли вдоль берега, где жители наслаждались воскресным отдыхом, купаясь или закусывая на пляже. Мы плыли от них на расстоянии оклика, но они даже не посмотрели на нас и не помахали нам. Это были местные жители, которые пришли отдохнуть. Весь этот берег давно уже был закрыт для туристов с севера. А местные жители уже успели привыкнуть, наблюдая в течение многих месяцев такие же караваны судов, которые проходили, а потом возвращались обратно с маневров. Очевидно, им и в голову не приходило, что это войска, которые уедут, но уж не вернутся обратно.
Все это воскресенье мы толклись в Ла-Манше, который сначала был светло-серый, а потом все темнел, по мере того как небо хмурилось и утреннее солнце заволакивалось облаками. Тучи толпились и спускались все ниже и ниже к морю. Нам не видно было ни конца, ни начала нашего каравана, а на горизонте, с той и с другой стороны, мы с трудом различали точки, которые тоже были караванами судов, и у них тоже не было ни конца, ни начала.
В каюте нашего судна были две койки и стол. В ней помещались шкипер — англичанин, двадцати одного года, и его старший помощник — австралиец, двадцати лет. Они предложили полковнику и мне разделить с ними их каюту; и когда рослый деревенский малый, матрос судовой команды, принес из камбуза котелок с чаем, нам тоже подали кружки. Мы открыли жестянки с беконом и с джемом, достали сахар и кофе со сгущенным молоком из нашего рациона и с удовольствием занялись стряпней на [157] маленькой газолиновой печке, которую я поставил на стол в каюте.
Когда со стола убрали, полковник Рафф и я разложили на столе карты маленького участка Нормандии, который должен был стать теперь нашим миром, и стали играть в солдатики. Мы с важностью принимали решения, какими дорогами мы пойдем, и намечали маршрут, прекрасно понимая в то же время, что, как только мы сойдем на берег, мы пойдем по любой дороге или по полю, лишь бы двигаться в заданном направлении. У нас была только одна задача — она сводилась к тому, чтобы в день вторжения перебросить с берега наши танки на семь или восемь миль в глубь материка, к тому месту, куда будет высажен более северный из наших двух американских воздушных десантов. Был там такой гористый участок, западнее городка Сент-Мер-Эглиз.
Первый день мы не ощущали особенного страха, потому что мы все еще жили суматохой приготовлений, отправкой наших танков к побережью и погрузкой. Нам казалось тогда, что все это произойдет очень быстро. Вот пройдет этот день и потом ночь на море, а на следующее утро уже будет высадка. Около трех часов пополудни в первый день, в воскресенье, наш юный шкипер пришел и объявил нам, что мы поворачиваем. Он пожимал плечами. Он не знал, что это такое — временное ли изменение курса, для того чтобы избежать какого-нибудь неприятельского маневра, или действительно изменение плана. Ему надлежало следовать за кормой идущего впереди судна. И следуя за ним, мы сейчас направлялись обратно к Англии.
Ненастье усиливалось, дождь зачастил и временами переходил в ливень. К вечеру мы узнали, что на следующий день высадки не будет, потому что все это время мы шли на север, сначала по одному курсу, затем по другому. Уже совсем перед тем как стемнело, мы попали в большое скопление судов, которые, покачиваясь, колыхаясь, стояли или медленно [158] кружили на месте. Вдали виднелась земля. Среди этих маленьких судов мы увидели большой военный корабль, громоздившийся над ними. Он стоял на якоре. Наше судно медленно пошло к стоянке, и затем мы тоже стали на якорь, на сколько времени — неизвестно.
В эту ночь, предоставленные самим себе, мы опять начали переживать все сначала, и вот тут-то, я думаю, нами и овладел страх. Можно было пересчитать? по пальцам все, что могло с нами случиться, и ни с чем из всего этого ровно ничего нельзя было сделать. Нам могли угрожать неприятельские торпедные катера, которые потопили наше десантное судно на маневрах, месяц тому назад. И это было не дальше от берега Англии, чем мы стояли сейчас. Можно было предполагать, что немцы рискнут спустить в Ла-Манш и подводные лодки, если у них имеются сведения, что сюда прибыли суда вторжения. Могли быть и мины. Но всего страшнее при таком переезде, как наш, был воздух. Никакое прикрытие не могло обезопасить воздух над Ла-Маншем, а длинные ряды наших десантных судов были здесь настоящими мишенями в тире. Двигаясь в караване, мы делали шесть узлов, в крайнем случае, могли делать восемь.
На противоположном берегу были подводные заграждения, береговые батареи. Мне казалось, что я наизусть помню, как они расположены. Но хуже всего для нас была эта проклятая прибрежная песчаная отмель с затопленным позади нее пространством. Ближайшая к Сент-Мер-Эглиз отмель находилась возле городка Сен-Мартен-де-Барвиль. Это и был участок вторжения — «Юта». Вся трудность высадки на участке «Юта» заключалась в том, что эта прибрежная отмель представляла собой узенькую каемку песка, за которой почва опускалась сразу на несколько футов. В обычное время песчаный гребень задерживал морские воды, а за ним лежали луга, где пасся скот. Но теперь эти луга на наших [159] аэроснимках сверкали водной гладью. Немцы затопили их. И они представляли собой лагуну в две мили шириной. Высадившись на «Юте», первый эшелон войск вторжения должен был захватить бетонные пулеметные гнезда, расположенные в дюнах вдоль берега, а вслед за тем танки-амфибии и пехота — пехота по грудь в воде — должны были переправиться через лагуну и подняться на склоны лежащих по ту сторону холмов.
Эти склоны позади «Юты» господствовали над лагуной и над прибрежной отмелью. Там были артиллерийские орудия и пулеметы, и, по всей вероятности, ракетные установки. На всем протяжении от песчаной отмели через лагуну и по склонам холмов, на несколько миль вглубь, шли минные поля, — обезопасить их у нас не будет времени. И, однако, хуже всего в «Юте» была все-таки эта узкая песчаная отмель. Транспорты вторжения при высадке должны были неизбежно образовать здесь сплошной затор — затор, который мы предвидели, и с которым приходилось мириться. Экипажам каждого танкового отделения предстояло здесь задержаться и очистить моторы и все рабочие части машин от предохранительной антикоррозийной смазки. Затем большинству из них необходимо было подождать, пока саперные части проложат путь через лагуну, так чтобы танки один за другим могли переправиться на твердую почву. При составлении плана действий не было возможности избежать этого затора, потому что нельзя было переправить все машины, которые требовались для атаки берега, без того, чтобы они не сгрудились здесь, на этой узкой песчаной отмели. Приходилось заранее мириться с неизбежными потерями и иметь наготове достаточное количество машин к тому времени, когда можно будет начать переправу через лагуну.
Танки-амфибии — если они оправдают наши надежды (они еще не были опробованы в боевой обстановке) — могли сами переправиться через лагуну; [160] возможно, могла переправиться и пехота. По нашим аэроснимкам и даже по тем донесениям из первых рук, которые мы получали от наших товарищей на французском берегу, было крайне трудно с абсолютной точностью установить, достигала ли глубина на затопленном участке трех футов или шести. Однако эти сомнительные три фута в данном случае могли оказаться роковыми для пехоты.
С точки зрения человека, участвовавшего в подобных операциях и знающего, что такое артиллерийская подготовка, «Юта» представляла собой превосходное побережье. Оно расположено к северу от берегового изгиба, где полуостров Котантен локтем вдается в воды Ла-Манша. К югу, много выше предплечья этого локтя, торчат, словно бицепсы, крутые скалистые холмы. На вершинах этих холмов — они очень живописны на аэроснимках, когда смотришь на них в лупу, — можно было разглядеть сквозь листву деревьев длинный ряд стволов артиллерийских орудий, переправленных сюда с линии Мажино. Это были десятидюймовые пушки, а позади них — укрытие, где окопались артиллеристы. Позади этого укрытия виднелись фруктовые деревья. Орудия были установлены здесь для обороны сектора «Юта». Они были выстроены рядами под прямым углом, чтобы перекрестным огнем простреливать «Юту» с одного конца до другого.
На песчаной отмели, где под навесным огнем десятидюймовых орудий транспорт попадал в затор, и под склонами холмов, по ту сторону лагуны, не было решительно никакого прикрытия, если не считать бетонных пулеметных гнезд, построенных человеческими руками и врытых через неравные интервалы глубоко в дюны. Эксперты-артиллеристы нанесли на наших картах маленькие кривые, которые показывали, как будет перекрываться здесь огонь орудий немецкой обороны. Не так много было участков на отмели, где из всех 88-мм орудий нас могли одновременно обстреливать только два. Тут были [161] 88-мм орудия на близкой дистанции, которые били прямой наводкой, затем 88-мм орудия у подножия холмов, прямой и непрямой наводки, затем, там же у подножия холмов, — минометы и, наконец, на вершинах — десятидюймовые орудия с линии Мажино. Но что толку было считать пулеметные гнезда или строить всякого рода догадки о том, каким образов немцы могли усилить береговую оборону при помощи» войск и орудий, которые, по сведениям нашей воздушной разведки, были доставлены сюда неделю тому назад и разгружались с поездов по всему плацдарму полуострова!
И вот тут-то и становилось невмоготу, когда человек пытался представить себе, на что же это все будет похоже. Это было что-то вроде лабиринта в воскресном приложении к газете, когда ты ребенком пытался разобраться в нем. Не было никакой решительно возможности пройтись карандашиком через всю эту путаницу и благополучно выбраться на ту сторону. И как ребенку, которому надоедает биться над трудной задачей, так и каждому из нас надоедало и хотелось бросить эту картинку и перестать думать о ней. Из этого лабиринта выхода нет — вот и все.
Так было, когда мы начинали думать обо всем этом, а затем наступало ощущение пустоты. И становилось как-то не по себе. Мы разговаривали, но получалось так, словно никто ничего не говорил и не слышал. Хотелось есть, и у нас была всякая еда, но и еда не шла в горло. И не оставалось ничего другого, как только выйти на палубу и глазеть на большой караван, медленно двигавшийся на юг. Или можно было спуститься вниз и, прикорнув в уголке, задремать и, может быть, увидеть что-нибудь приятное во сне.
Когда мы во второй раз пересекали Ла-Манш, я читал «Бурю на Ямайке». Я очень живо представлял себе этих детей и много о них думал. Когда наступила вторая ночь, у всех было такое ощущение, что [162] мы слишком много спали последние два дня: то ли потому, что Франция была уже теперь совсем рядом, то ли стало очень уж холодно, и просто мы все продрогли. Одним словом, спать мы больше были не в состоянии. Всю ночь мы следили с палубы за медленным движением каравана. В небе за облаками в течение всей ночи виднелся какой-то свет, и когда эскадра крейсеров прорезала наш караван под прямым углом, направляясь на запад, каждый крейсер казался больше Гибралтарской скалы. Они проходили через караван пятнадцати — двадцатиузловым ходом, несокрушимые, без единого огня. Маленькие десантные суда ныряли, кружились, их относило в сторону громадными носовыми волнами крейсеров, откидывало прочь бурно набегавшим потоком.
Крейсера казались зловещими громадинами в темноте. Что стоило этим чудовищам со стальными носами потопить несколько маленьких десантных судов ради того, чтобы вовремя выполнить свое страшное задание и поспеть туда, где им надлежало быть.
Эдсон Рафф был спокойный человек. И, казалось, ничто не возмущало его спокойствия до тех пор, пока над нами не появились возвращавшиеся из парашютно-десантной операции, отбившиеся от строя самолеты. У нас, разумеется, были совершенно точные данные о месте высадки парашютной дивизии, к которой мы должны были присоединиться. Большая воздушная эскадра, которая должна была доставить ее на место, держала курс севернее нашего; сбросив войска, она должна была повернуть обратно и пролететь прямо над нашим караваном или, по меньшей мере, пройти так низко над нами, чтобы мы услыхали гул моторов. Было, кажется, около трех часов, когда над нами пролетел первый самолет: этот С-47 пролетал в одиночку, накреняясь и ныряя, стараясь, по-видимому, рассмотреть, что делается на воде, и в то же время не задеть за волну.
Вслед за первым самолетом пролетели еще два. Затем еще один. И все. [163]
— Не вышло дело, — сказал Эдсон.
— Что не вышло? — спросил я.
— Да я так думаю, что расправились с ними, — сказал он. — Что-то там случилось, одним словом. Они должны были бы лететь сотнями в строю, — если бы с десантом все было благополучно. А они летят порознь. Не вышло, вот что.
Мы стояли и смотрели в темноту.
— Что ж нам теперь делать, хозяин?— спросили.
— Мы можем только двигаться туда, где их должны были сбросить, — буркнул Эдсон.
Еще около дюжины самолетов появились откуда-то в темноте и беспорядочно промчались над нами, рыская и ныряя, как и предыдущие. После этого больше ни один не появился.
Только когда мы увидели вспышки орудий на берегу, мы поняли, что подошли к суше. Время было половина пятого, и в небе показались «летающие крепости». Они долго бомбили и, вероятно, налетали не раз большими волнами. Взрывы их бомб вспыхивали и гасли, как огонь в степи. Но орудия на берегу палили, не переставая, и время от времени какой-нибудь из бомбардировщиков рушился на землю. Когда бомбардировка прекратилась, на суше не видно было никакого огня и ничего не пылало, вопреки тому, что говорилось в наших коммюнике, утверждавших, что, после того как «летающие крепости» сбрасывали бомбы на город, возникали пожары. Никаких городов не было там, где «летающие крепости» сбрасывали свои бомбы. Одни песчаные дюны, поля, домики фермеров да бетонные гнезда, такие маленькие, что вряд ли их можно было видеть с воздуха даже при ярком солнечном свете.
Мы не задумывались над тем, какое количество пулеметных гнезд было разрушено первой бомбежкой. Теперь все это уже было кончено. И все сначала до конца совершилось бесшумно, так как ветер заглушал своим ревом все звуки. Когда вступила артиллерия линкоров, пламя бортовых орудий показалось [164] нам еще красивей, чем вспыхивающие «крепости», когда они, обрушиваясь на землю, взметали вверх огненное кольцо пылающего бензина. Линкоры были ближе к нам, и пламя их выстрелов было светлее и ярче. Одна группа этих кораблей находилась направо от нас, другая — поближе к излому берега, с левого борта. Они били и били, и у нас становилось легче на душе, хотя мы и не могли сопоставить вспышки на берегу с их пальбой, потому что снаряды этих орудий, разрываясь, не вспыхивали так ярко, как бомбы, сброшенные с Летающих крепостей.
Мы стояли с Эдсоном Раффом на крыше каюты и смотрели вниз, на привязанные танки в открытом трюме. Маленький лейтенант из Бруклина проверял снаряжение своих подчиненных. Они стояли по двое, по трое, с зарядами взрывчатки на поясах и в сумках. В течение всего нашего долгого путешествия мы везли на буксире маленькое сорокафутовое десантное судно (ЛКМ), которое тянулось вслед за нами, покачиваясь на конце тяжелого стального троса. Нам надлежало прибыть на исходный рубеж на час раньше первых штурмовых эшелонов и переправить саперов на борт ЛКМ; они должны были отправиться на нем вперед и отыскать стальные рельсы, которые немцы закопали в песке. Обнаружить их было не трудно, так как это было время отлива, и они кое-где торчали из воды. Нужно было привязать к ним подрывные заряды и взорвать их, чтобы проложить путь для десантного судна с пехотой. Три или четыре раза буксирный трос ЛКМ обрывался, и тут поднималась суматоха; чтобы взять его снова, нам приходилось дожидаться, когда они пустят в ход собственные моторы, пройдут возле нас и поднимут на лине буксирный трос. Другие мелкие десантные суда переплывали Ла-Манш, пользуясь собственными моторами, — они шли большими тесными стаями, похожие на гроздья стручков, плывущие по воде. Наш ЛКМ шел на буксире, чтобы сберечь горючее для [165] своих ранних утренних операций. Но еще за несколько часов до того, как саперы перешли на него? трос оборвался в последний раз, и маленькому судну волей-неволей пришлось заканчивать путешествие своим ходом.
Экипажи наших танков молча поглядывали на приготовления саперов. Они все отошли в сторону, чтобы освободить для саперов место. Саперы были гостями у танкистов, и не очень-то желанными гостями, ибо багаж их состоял из сильного взрывчатого вещества, которое любая трассирующая пуля могла взорвать. Но сейчас, в данный момент, они были хозяевами на судне. Они были самые главные. Это были люди, которые должны были сойти на вражескую землю прежде, чем сойдем мы.
Сторожевик приблизился к нам, взрывая носом белую, клокочущую пену. Кто-то стоял на мостике и в рупор проклинал нас, на чем свет стоит:
— Уберите вы эту команду отсюда ко всем чертям! Уберите вы их отсюда, черт вас возьми! Высаживайте их к дьяволу!
Лейтенант посмотрел на меня снизу грустными глазами и беспомощно развел руками.
— Он орет, чтобы я их высаживал поскорей, — крикнул он мне, — а я потерял моего сержанта как раз перед самым отплытием. Как я могу их высадить скорей?
Сменный сержант совал саперам охапками их имущество и подталкивал их к поручням. Они нехотя поднимались на борт, хватались за чью-нибудь руку, протянутую с соседней палубы, и прыгали в то время, как суда стукались бортами и содрогнувшись, расходились снова. Сержант не мог добиться, чтобы они перетаскивали взрывчатку так быстро, как ему этого хотелось, и стал перебрасывать ее с одного судна на другое. Затем кто-то из саперов, уже перешедших на маленькое судно, вдруг спохватился, что он что-то забыл, и один, потом другой перепрыгнули обратно, под временную защиту нашего судна. Человек на сторожевике продолжал вопить в рупор: — Уберите их вон!.. — Но катер уже отнесло ветром или течением и его теперь было еле слышно.
Лейтенант похлопал по спине последнего из своих солдат, затем подтолкнул всю кучку к перилам у борта, посмотрел, как они перепрыгнули один за другим, обернулся, помахал нам наверх, на мостик, и перескочил сам; канаты убрали. Волна подхватила маленькое суденышко, и оно ринулось боком, прочь от нас. Но вот застучали моторы. Белая пена закипела из-под кормы, и судно понеслось к берегу. Саперы исчезли.
Небо уже чуть-чуть посерело, и можно было различить очертания низкого берега. И в этой серой мгле снова начали сверкать вспышки. Они теперь были не такие яркие, но их было больше. Никаких самолетов над нами не было. Палили по нашим судам и по линкорам, но мы не слышали и не видели ни одного снаряда. По расписанию, наша очередь должна была наступить через пять часов. Мы высадили саперов за две мили от берега. Теперь мы медленно повернули обратно и направились к тому месту, куда уже подходили и начинали разгружаться шедшие позади нас транспорты.
Первые штурмовые эшелоны обогнали нас, когда мы поворачивали. Они шли на таких же точно судах, как те, с которыми мы провели эти дни в Ла-Манше. Мы шли не на таком близком расстоянии от них, чтобы можно было разглядеть людей. Они просто прошли мимо, удаляясь, становились все меньше, меньше и, наконец, совсем скрылись в серой морской мгле и такой же серой, только чуть-чуть более глубокой мгле берега. Как мы ни старались рассмотреть в бинокли, нам не удалось увидеть, что случилось с ними, после того как они пристали к берегу. На берегу все так же беспрестанно вспыхивали залпы, но вспышки эти нам ровно ничего не говорили. И ни один звук не долетал до нас сквозь рев ветра. [167]
Саперы исчезли. Первые штурмовые эшелоны тоже исчезли. День наступил. Далеко вдали белел берег, а за ним чернела земля. В бинокль можно было видеть силуэты деревьев, и даже шпиль колокольни.
Мы спустились с палубы в маленькую рубку, где помещались штурвал и компас. В углу этого крошечного мостика находилась радиостанция. Радист слушал в наушники. Увидев нас, он повернул рычажок, и из отверстия в сером металле раздался голос. Он произносил очень отчетливо, на прекрасном английском языке с оксфордским акцентом. Он говорил: «На берегу чудовищное смятение. Англо-американские десанты сброшены в море. Негры-коки хватаются за оружие и пытаются прикрыть отступление штурмовых войск. Зрелище не поддается описанию. Все бегут в панике и бросаются в море. Неслыханные потери». Радист усмехался. Но нам это показалось не так уж смешно.
С палубы нашего ЛКМ, хотя Франция была всего в нескольких сотнях ярдов от нас, никак нельзя было разобрать, что же именно там происходит. Люди на отмели казались крохотными черными фигурками на белом фоне песка. Песок между ними взлетал небольшими фонтанчиками, а черненькие фигурки, казалось, плясали вокруг этих фонтанчиков. Время от времени из какого-нибудь десантного судна первой партии транспортов, которые подошли раньше нас, выскакивала маленькая машина,— выскакивала и начинала очень медленно ползти через эти фонтанчики. А потом вдруг она или останавливалась на месте или переваливала через дюны и исчезала. Мы были на одном из судов сильно растянувшейся флотилии, точно таких же, как наше, грязновато-белесых в этом утреннем солнечном свете. Все мы двигались ровной кильватерной колонной, очень, очень медленно. Пункты высадки все уже были забиты, а полдень еще не наступил. [168]
Вода на мелководье была спокойна, а линия военных кораблей, которые все еще палили, находилась далеко позади нас, почти на горизонте. Над нами в рассредоточенных строях пролетали истребители, по два, по четыре. Они не стреляли, и в них никто не стрелял, но далеко за чертой берега расстилалась по небу пелена серо-белых дымков, и прямо над нею, сверкая сквозь нее, как звездная пыль, вспыхивали там и сям огненные блестки, — они свидетельствовали о том, что там орудуют бомбардировщики.
Приближаясь к берегу, мы некоторое время слышали глухие раскаты орудий линкоров, но теперь уже на наших собственных танках в трюме под нами запускали моторы, и только этот шум и стоял у нас в ушах. Мы смотрели и, ничего не слыша сквозь шум, не в состоянии были ничего понять в той странной неразберихе, которая происходила вокруг нас. Маленькое десантное судно, полное бойцов, шедшее рядом с нами, плавно взлетело в воздух, с величественной медленностью накренилось, легло на борт и, наконец, совсем перевернулось, погрузив свой открытый зев, полный людей, прямо в воду, которая сразу сомкнулась, оставив торчать только тоненькую полоску киля. Фонтанчики, которые взлетали на берегу, двигались нам навстречу. Высокие гребни белой и серой воды набегали и падали. Маленький катер, оттолкнувшись от берега, пошел прямо на нас; он прошел совсем рядом. Мы заглянули в него и увидели раненых на дне, одни из них корчились, другие лежали неподвижно. Два десантных судна впереди нас уже разгрузились, и теперь между нами и сушей осталась только небольшая полоска воды. Юный шкипер сказал: «Ну, теперь наша очередь», — и старое потрепанное суденышко, казалось, подтянулось и ринулось к суше. Вблизи мы увидели, что люди вокруг песчаных фонтанчиков на отмели будто играли с ними; они бегали между ними, бросались на землю, дергались, вертелись. [169]
Один из них, когда мы уже совсем подошли к берегу, остановился прямо около такого фонтанчика и дважды перевернулся на месте, вскинув вверх руки.
Все это мы, как во сне, видели с палубы. Когда второе судно справа от нас взлетело в воздух и, опрокинувшись, рухнуло в воду, вода вокруг закипела и заплясала. Все переживанья этой ночи, взрывы громадных Летающих крепостей падающих на землю и объятых пламенем, горизонт, полыхающий холодными вспышками линкоров, неистовый «ветер и волны — все это слилось воедино, и я почувствовал себя, как та маленькая девочка из «Бури на Ямайке», я испытал землетрясенье. Это мое переживание никак нельзя сравнить с переживаниями других людей — ибо это было мое землетрясенье.
Когда мы подошли и спустили трап, это детское удивленье исчезло. С этой минуты все стало в высшей степени прозаично. У нас с полковником на двоих был один бронированный джип, с листом стали в четверть дюйма толщиной вместо ветрового стекла, и пятилинейным пулеметом на станке сразу за двумя передними сиденьями. С нами были шофер и пулеметчик. Мы не хотели рисковать и доверяться этой машине на отмели, поэтому мы прицепили ее к нашему последнему танку, чтобы он вытащил ее на берег. Полковник уселся на задок первого танка, а я забрался на задок последнего, того самого, который буксировал джип. Мы поступили так на тот случай, если бы с одним из нас что-нибудь случилось. У нас на карте было отмечено место, сразу за первой грядой дюн, где мы должны были соединиться с танками другого десантного судна. Наш взвод мотоциклистов и планерно-десантная пехота, которой надлежало погрузиться на танки, должны были встретиться с нами там же.
Наш шкипер очень хорошо обеспечил высадку. «Шкиперы десантных судов по отношению к своим [170] пассажирам разделяются на хороших и на плохих. Плохие ведут свое судно нерешительно и становятся на глубокой воде. Наш шкипер оказался хорошим шкипером, он не побоялся врезаться в песок и подвел свое судно к самой суше. Наши большие танки только чуть-чуть забрызгались, сползая по трапу на берег.
Судно наше стало носом прямо против прорези в дюнах, где проходила дорога. Величественно, один за другим, первые пять танков нырнули носом вперед, спускаясь на трап, покачиваясь и переваливаясь, пошли над водой, перевалили за дюну, исчезли из глаз. На полпути, на самой середине отмели, мой шестой танк, тащивший за собой джип, вдруг остановился и задумался. Сидя на броне, пока еще он полз по трапу, я бегло осмотрел берег. Большая часть этих песчаных фонтанов возникала, насколько я мог понять, от огня минометов. Мины падали чуть-чуть левей того места, где нам нужно было пройти. Ясно было, что первая же мина, которая упадет немножко правее, угодит как раз в хвост танка. В ту самую минуту, когда танк остановился, где-то там, у подножья холмов, сменили прицел. И мины стали падать дальше, перелетая через нас.
Затем я помню, что слетел с моего трясущегося стального насеста, сброшенный взрывной волной, и упал в песок позади танка, возле привязанного на буксире джипа. Кто-то из сидевших в джипе был ранен чем-то, отчего полетел и я, но оказалось — это была пустяковая ссадина, и мы все трое бросились к тросу, чтобы отцепить машину. Когда мы, наконец, ее отвязали, я послал ее вперед к полковнику и начал дубасить по металлическим бортам танка, чтобы заставить водителя оглянуться на меня.
Мы стояли прямо на самой середине единственной дороги, которая вела с берега, а вся лавина вторжения, казалось, громоздилась позади нас или, прорываясь сбоку, стремительно неслась за [171] нашей машиной. Люди неуклюже бегали по отмели, тяжело переваливаясь под тяжестью своего снаряжения и оттого, что ноги вязли в песке. На всех нас были надеты подмышками, вокруг туловища, большие плоские, похожие на круглую кишку, резиновые спасательные пояса.
Проклятый водитель не мог услыхать меня из глубины танка. Танк был задраен наглухо. Докричаться к нему внутрь не было никакой возможности. Снаряды сыпались, то не долетая до нас, то перелетая через наши головы и взметая фонтаны песку. Затем вдруг раздался тонкий, высокий, пронзительный звук, и я только потом понял, что это заряд 88-мм орудия, — понял это уже потом, потому что, если вам случится услыхать его совсем близко, то ни думать, ни припоминать, что это такое, вам не приходится. Обычно вы, прежде чем успеваете что-либо сообразить, оказываетесь ничком на земле, — так молниеносно следует за этим звуком инстинктивное движение спрятаться. Но он, должно быть, пронесся куда-то очень далеко, так как я не могу припомнить, слышал я его взрыв или нет.
Затем последовало несколько ужасных минут, я вскочил и начал дубасить по танку, потом опять нырнул в песок, снова услыхав тот же звук. Никто уже не бежал мимо. Все затихло на отмели вокруг меня. Все лежали. Я только одно понимал, что, покуда мой танк будет торчать здесь, это орудие будет непрерывно палить, пока не попадет в него. Я вскарабкался на танк спереди и начал колотить по бронестеклу у водительской щели. Люк нерешительно открылся, и оттуда высунулась голова в футбольном шлеме. Я завопил ей в ухо: — Вон ко всем чертям поскорей отсюда! — Голова исчезла. Люк закрылся, и, наконец — наконец — наконец-то, мы сдвинулись с места.
Мы переползли через дюну. Под укрытием дюны со стороны моря длинный ряд людей копошился [172] в песке, пытаясь устроить что-то вроде окопов. Я величественно восседал на спине моего танка, но управлять им не имел возможности. Он двигался по следам, которые шли впереди, затем вдруг водитель круто повернул и поехал вдоль внутреннего края дюны.
Здесь уже не было песчаных фонтанов. Слева от меня лежала лагуна, о которой я так много думал. Вода стояла тихо, неподвижно. За ней поднимались покатые холмы, одетые сочной зеленью, с купами деревьев среди лугов и лесом, вырисовывающимся на горизонте. Вдали, на расстоянии одной или двух миль, возвышалась над деревьями одинокая колокольня, которую я видел еще с моря.
Спустившись ярдов на сто вдоль берега лагуны, мы внезапно наткнулись на другие танки. Люки у них были открыты, танкисты стояли рядом и стаскивали с себя большие-большие пневматические баллоны, которые торчали у них сзади, словно турнюры. Эти баллоны составляли часть нашего непромокаемого снаряжения. Полковник — командир танкового отделения — и несколько сержантов стояли тут же и посмеивались.
Когда я сполз сверху и присоединился к ним, мой друг водитель круто повернул танк и раздавил пятигаллоновую жестянку с машинным маслом, которую сняли с другого танка. Меня с ног до головы окатило черной маслянистой жижей. Она капала у меня из ушей, стекала по носу. Все смотрели и хохотали. Нам было очень приятно стоять здесь, на солнечном берегу. И все это оказалось так просто.
Все это оказалось так просто, потому что произошла ошибка — и, насколько мне известно, одна-единственная во всей высадке — ошибка навигационного свойства. Дорога с берега, по которой мы перевалили за гряду дюн, не была принята в расчет при составлении плана высадки, потому что она была [173] слишком на виду, и это вызывало сомнение в том, что она пригодна для использования. Можно было с уверенностью сказать, что это ловушка с проволочными заграждениями, минами и прочими сюрпризами. Высадка планировалась севернее дороги, но благодаря совершенно ничтожной ошибке в день вторжения весь участок высадки переместился на несколько сот ярдов южнее того, чем предполагалось. Таким образом, наш десантный участок, обозначенный на карте в красном секторе «Юта» буквой «Д», пришелся как раз против этой дороги. Первые же машины так прямо и поехали по этой дороге. Немцы не минировали и не охраняли ее. Очевидно, это был выход к морю, оставленный для населения.
За этим чудом номер один следовало чудо номер два. По ту сторону дюны, против этого проезда с берега, была построена на протяжении двух миль единственная искусственная дорога через затопленное пространство в глубь страны. Эту дорогу можно было видеть на наших аэроснимках. Однако никто при составлении плана вторжения не отважился рассчитывать на то, что дорога эта уцелеет после высадки первых отрядов, — так легко было ее разрушить. Если даже она не была минирована, достаточно было одного снаряда из полевого орудия, чтобы разворотить ее и привести в полную негодность. Однако в это утро, в день вторжения эта дорога — этот ковер, ведущий в рай материка, — была в девственно-неприкосновенном виде. По-видимому, и эта дорога была оставлена либо для нужд местного населения, либо для того, чтобы снабжать немецкие пулеметные гнезда на отмели.
Полчаса спустя, когда мы, очистив наши танки от защитной густой смазки, двинулись колонной через этот настил, никто даже и не выстрелил в нас ни разу. Мы слышали, как палили орудия у подножья холмов, — их снаряды, пролетая над нами, падали на отмель, — но ни один немецкий [174] командир не позаботился обстрелять этот драгоценный проезд. Проехав немного, мы обнаружили, что небольшая группа немцев пыталась остановить первый из танков-амфибий, которые пошли на них еще на рассвете. Трупы их валялись в грязи на краю дороги или торчали из воды у самого берега. Дорога была очень узкая, и на ней было два поворота. Один американский танк-амфибия на одном из поворотов сполз в воду и стоял, погрузившись почти наполовину. Он, по-видимому, не был поврежден, но команда бросила его и двинулась пешком. Мы не видели ни одного убитого американца, а между тем мы поднимались по склонам холмов со скоростью десяти миль в час.
Время близилось к полудню. И пока что никаких неприятностей не предвиделось. Мы были теперь очень близко от того места, откуда немецкие орудия били по берегу. Но нам было приказано не останавливаться и не, искать их, а держаться от них подальше. Где-то среди этих холмов находились американские авиадесантные войска, и для них, если они не погибли при сбрасывании, очень важно было получить наши танки в полной сохранности.
К тому времени как мы достигли колокольни, которую я заметил еще с нашего судна, верхушку ее уже успели чем-то сбить. Она стояла посреди маленькой деревенской площади, и тут я увидел совершенно поразительное зрелище: на краю дороги, огибавшей площадь, на углу валялся труп немецкого солдата, его столько раз переехало гусеницами танков, что он стал совершенно плоский, как фигурка из вырезной картинки, в буквальном смысле слова совершенно плоский. Рукава его серого мундира были раскинуты крестом, черные сапоги и ноги в них были так плоски и тонки, словно их вырезали из куска грязной картонки.
На площади стоял военный полисмен из пехотного полка высадившегося раньше нас. И он, не дожидаясь [175] нашего вопроса, прямо указал нам на какой-то проход. За проходом шла открытая дорога, и мы снова загрохотали и покатили в глубь Франции. Мне казалось, что я узнаю эту дорогу. Через несколько миль должен быть перекресток, и поворот направо приведет нас к Сент-Мер-Эглиз. Мы не встретили ни друзей, ни врагов до этого перекрестка. Затем уже у самого перевала, под крутым гребнем холма? мы увидели одиночный американский танк. Экипаж его сидел возле него на дороге. Мы с полковником ехали теперь в нашей машине. Мы отделились от колонны и подъехали к танку. Командир танка сказал нам, что они высадились два часа тому назад, что когда они приехали сюда, какие-то пехотинцы велели им остановиться. Там что-то такое есть за холмом. Мы спросили, что именно. Сержант пожал плечами. Он ответил, что пехота ушла, но что его лейтенант явился сюда попозже и пошел оглядеть местность. В него чем-то пальнули, и он велел сержанту подождать здесь, пока не появится кто-нибудь еще.
Пока мы разговаривали, подъехали наши собственные танки и остановились по обе стороны дороги на равном расстоянии друг от друга, как на учебном плацу. Трехосные бронемашины разведывательного взвода остановились позади нас. Было очень приятное утро. Светило солнце, маленькие белые облачка плыли по небу. Все было так спокойно, все кругом зеленело. Мы с полковником Раффом поднялись на вершину холма и стали смотреть в бинокли на противоположную гряду. Дорога шла прямо на север. Нам видны были крыши городка Сент-Мер-Эглиз за вторым поворотом дороги.
Командир нашего разведывательного взвода был веселый молодой человек, лет двадцати с небольшим. Он спросил танкистов, понимают ли они, что его разведывательная машина — это первая американская машина, которая прорвалась в «европейскую крепость». Рафф подозвал его и сказал: [176]
— Спуститесь-ка вниз, посмотрите, что там делается.
Лейтенант сел в первую машину и поехал вниз по дороге. Танковые моторы безмолвствовали, резиновые шины разведывательного броневика шуршали по гудрону шоссе. Он спустился немного по противоположному склону и остановился, чтобы оглядеться Рафф подозвал сержанта с одного из наших танков, стоявшего поближе к нему.
— Поезжайте за ним, вы его прикроете, — сказал он.
Танкисты уселись и завели мотор. Громадный стальной горб танка перевалил за гребень холма и подъехал совсем близко к разведывательной машине; та двинулась дальше, и они вместе стали спускаться в долину. Дорога, если смотреть на нее, как мы, сбоку, делала по долине совершенно правильную букву «U». Когда обе машины спустились в дугу этого «U», раздались один вслед за другим два взрыва. Мы, стоя на гребне холма, увидали, как люди выскочили из танка и из машины и бросились в ров направо. Затем снова все стихло. Ни одна машина не издавала ни звука и не двигалась. И ничего не происходило
То, что произошло вслед за этим, можно назвать комедией, которая окончилась трагически. Разведывательная машина и танк, которые мы выслали вперед, действительно были обстреляны, но не были повреждены. А грохот, который мы слышали, произошел оттого, что разведывательная машина, внезапно дав задний ход, столкнулась с танком. Оба экипажа решили, что в машину попал снаряд, и попрятались в канаву. Первым из спасшихся явился перепуганный пулеметчик с танка, который всю дорогу назад полз по канаве. Он сказал, что только он один остался в живых. Через пять минут явился лейтенант-разведчик, который шел в обход, полем. Он смущенно объяснил, что случилось на самом деле. Он задержался около машины, чтобы выяснить, откуда стреляли, но ничего не обнаружил. [177]
Убедившись, что мы имеем дело с весьма повышенной нервозностью, мы решили послать вперед другой танк, приказав ему не возвращаться до тех пор, пока он не обнаружит врага. Танк отправился, прошел мимо остановившихся машин, и не успел он после этого сделать и ста ярдов, в него попал какой-то, видимо, довольно крупный снаряд, от которого он мгновенно вспыхнул. Из экипажа уцелели трое.
Мы с Эдсоном Раффом наполовину спустились с холма, стараясь разглядеть противоположный гребень в бинокли, но не могли обнаружить там ни одного орудийного ствола. Что бы там ни было, оно было превосходно укрыто и держало нас под огнем.
Я поднялся обратно на наш холм и увидал отбившуюся батарею короткоствольных 75-мм гаубичных пушек, которая только что прибыла с берега. Молодому отважному лейтенанту, ее командиру, очень не терпелось поскорее пустить в дело свои орудия, и, по-видимому, у него не было никакого другого приказа, кроме того, чтобы выручать в случае надобности Мы отправили его в поле налево от дороги. Я сказал ему, чтобы он попытался сбить изгороди по углам возле дороги, в том месте, где она поворачивала на противоположный склон, за горящим танком. Это была нехитрая задача для такого орудия, и он поочередно обстрелял все эти углы. Но когда мы послали третий танк, чтобы он оттащил застрявшего товарища, он тоже подвергся обстрелу и вернулся назад.
На этот раз можно было совершенно уверенно сказать, по звуку, что это 88-мм орудие. Причем ясно было, что оно стояло в стороне от дороги. До сих пор нас сбивало с толку эхо, разносившееся по долине. Планом не было предусмотрено, чтобы наш маленький отряд особого назначения ввязывался в бой, но, по-видимому, мы не имели возможности пробиться вперед мимо этих орудий, не уничтожив сначала препятствие, скрывавшееся на холме и преграждавшее нам путь. У нас все еще не было сведений о том, где и когда высадилась 82-я парашютно-десантная дивизия. А пока мы этого точно не знали, мы могли только предполагать, что она находится там, где ей надлежит быть, — то есть примерно на расстоянии двух миль от того места, где мы находились. Пехоты нашей нигде кругом не было видное должно быть, мы либо обогнали штурмовые эшелоны, либо они свернули куда-нибудь по побережью, вместо того чтобы идти вглубь. У нас было 17 танков, 2 разведывательных машины и около 100 планеристов-пехотинцев да еще четырехорудийная гаубичная батарея, присоединившаяся к нам. Итак, мы решили сами дать маленький бой.
Рафф отдал распоряжение командиру танковой роты расположить машины веером по обе стороны дороги, посадить на них пехоту и двигаться вперед от поля к полю. Я помогал управлять огнем гаубиц. Было уже далеко за полдень. Едва только наши танки отъехали, как появились разведчики пехотного полка, который высадился после нас. Позади них, растянувшись длинной колонной по обе стороны дороги, двигалась американская пехота. Командир полка заехал на какую-то ферму у перекрестка, и ему удалось связаться с кем-то по радио, потому что, когда мы с Эдсоном явились к нему, он сообщил нам первые новости. На нашем участке побережья все шло прекрасно, но на участке «Омаха» наши все еще топтались на отмели и попали в страшную переделку. Они там наткнулись на подводные скалы, попали в бурный прибой, и двадцать пять из двадцати семи танков-амфибий, спущенных на воду, затонули один за другим вместе с закупоренными в них командами. А саперы и пехота без танков, которые их прикрывали, очутились в весьма затруднительном положении на берегу.
Так-с... Что же намеревался делать пехотный полковник? Возьмет ли он на себя предпринятую нами битву и даст нам возможность пробраться на ту сторону [179] какой-нибудь другой дорогой? Нет, это не входило в его задание. У него было распоряжение остановиться за перекрестком. А между тем командир 82-й парашютно-десантной дивизии был уже на пути в горы.
Рафф остался на командном посту — убеждать связистов сделать попытку связать нас с авиадесантной дивизией, чтобы мы могли точно знать, куда направляться. А я разъезжал на машине вперед и назад, отсюда — к нашему собственному командному посту; а это было просто место на краю дороги, на половине спуска с холма, где мы оставили нашего сержанта дожидаться нас. Единственным нашим средством связи была рация на джипе, предполагалось, что мы при ее помощи сможем поддерживать связь с нашей танковой ротой и нашим разведывательным взводом. Радист пыхтел, пытаясь связаться то с тем, то с другим, и иногда ему удавалось поймать на секунду знакомые позывные, но больше ничего добиться было нельзя. Связь осуществлялась преимущественно через меня: я выскакивал из машины, бежал в поле, прячась за изгородями, и разыскивал того, с кем надо было поговорить.
Во время моего второго путешествия обратно на гребень холма я обнаружил, что наши танки, выстроившись за густой древесной оградой, вели огонь сквозь нее по противоположному склону. Теперь у нас оставалось только 15 танков. Еще 2 танка, при попытке продвинуться дальше по полю, были подбиты. Удалось обнаружить одно орудие противника, укрытое на противоположном краю поля, но точно определить его местонахождение не представлялось возможным, потому что оно стреляло очень скупо и только наверняка. Ясно было, что мы не сможем двинуться дальше, пока не уберем его с дороги. Я отправил туда планеристов-пехотинцев.
В моем распоряжении был телефонный кабель от гаубиц до того пункта, где мы находились, и я старался помогать лейтенанту корректировать огонь. [180]
Примерно третий снаряд, после того как мы наладили связь, попал, наконец, в цель. По-видимому, мы угодили в какой-то склад боеприпасов, потому что сплошной фонтан фейерверков взлетел в перелеске против нас. Я приказал лейтенанту продолжать, а сам отправился доложить обо всем Раффу. На обратном пути наше радио вдруг заработало. Говорил кто-то из наших танков по ту сторону дороги. Даже сквозь приемник можно было уловить напряжение в голосе говорившего. Он говорил: «У нас здесь несколько тяжело раненных, нельзя ли кого-нибудь прислать сюда. Мы потеряли один танк. Мы почти на вершине холма. Мы видим отсюда неприятельские войска. Они двигаются впереди по дороге. Нельзя ли кого-нибудь к нам прислать. Мы не можем везти с собой этих людей, они тяжело ранены».
Я велел оператору передать, что мы попытаемся. У нас, в нашем отряде особого назначения, не было с собой никаких медикаментов. Однако в полку, который стоял за перекрестком, были медикаменты, и я рассчитывал, что смогу раздобыть у них. Но я не добрался до перекрестка. На полдороге я встретил полковника, который возвращался обратно. Он смотрел на свои ручные часы. Когда я подошел, он сказал:
— Видите, который час? Вы понимаете, где мы находимся? Они с минуты на минуту будут здесь. Надо что-нибудь предпринять.
— Что за черт! Кто будет?— удивился я.
— Планеры, — отвечал он. — Вот это поле, которое прямо перед танками, это посадочное поле для планеров. Предполагалось, что наши займут его в течение утра. Планеры сейчас уже в пути. Они сядут как раз между нами и немцами. Я целый час пытался связаться с командным судном, но ничего не получается. Планеры должны были вылететь из Англии уже давно.
И вот, как в каком-нибудь драматическом действии на сцене, не успел он еще договорить, но [181] я хорошенько понять, что он мне такое рассказывает, — они вдруг появились с севера. Они летели красивым строем двухмоторных самолетов, а за каждым из них, высоко поднявшись на конце буксирного троса, словно бумажные змеи, неслись планеры.
У нас была дюжина дымовых шашек в качестве опознавательных сигналов. Я начал срывать ярлык с одной пачки, на которой было написано «оранжевая», и стал швырять их в поле у дороги. Может быть, пилот увидит цвет и направится к нам. Дым вырвался из шашек, словно сказочный джин из бутылки. Но он стлался низко над землей, потянулся к кустарникам у оград и растекся в воздухе. Ясно было, что из этого ничего не выйдет. Крупное соединение транспортных самолетов — их было, по крайней мере, сорок, пятьдесят — в сомкнутых звеньевых клиньях неслись, словно по рельсам. Они шли на высоте двухсот или трехсот футов, немного выше верхушек деревьев. Когда они пролетели над дорогой прямо против нас, ведущий планер отцепил свой буксирный трос, и все тросы вслед за ним, только что черневшиеся в небе, как туго натянутые веревки бумажных змеев, повисли свободно. Теперь планеры летели уже сами по себе, и вот тут-то мы и узнали, наконец, совершенно точно, что скрывается на холме перед нами. Это был не более и не менее как целый батальон неприятельской пехоты. Вся вершина холма внезапно защелкала ружейно-пулеметным огнем, направленным на планера. Батальон приберегал свои боеприпасы, поджидая нас, но вторжение планеров — этого он выдержать не мог.
Все виды оружия палили по воздушно-десантному флоту. Большие буксирные транспорты все разом дали крен, разворачиваясь назад к Англии. Планеры на секунду, казалось, застыли неподвижно. Один из первых развернувшихся самолетов вдруг задымился. Он прогремел прямо над нашими головами и рухнул в поле, позади нас. Столб черного дыма взвился [182] к небу, и планеры, которые шли на посадку, провалились в этот черный столб дыма. Пилоты планеров старались найти подходящее для посадки место, они, невидимому, смутно представляли себе, что происходит внизу. Поле, отведенное им по плану, было как раз то поле, где наши танки и неприятельские 88-мм орудия перестреливались друг с другом. При любых условиях оно не годилось в качестве посадочной площадки для такого количества планеров. Только очень немногие из них могли бы приземлиться здесь. В течение нескольких ужасных секунд они рассекали воздух над нашими головами, словно чудовищные птицы. А затем врезались в деревья и изгороди по обе стороны от нас. Они плюхались прямо на дорогу, скребли по земле костылями и останавливались. Пилоты поискуснее выискивали площадки поровнее, полого планировали и садились всего в каких-нибудь ста ярдах от немецкого переднего края. Наши танки все как один начали стрелять по холму, и каждый, у кого была винтовка, поспешил послать пулю в перелесок, где засели немцы, чтобы как-нибудь ослабить огонь, который бил по беспомощным планерам. Люди выкарабкивались из-под обломков планеров и бежали, как очумелые. Планеры, которые приземлились позади наших позиций, оказались еще в худшем положении, чем те, которые опустились на поле, потому что тут не было широкого открытого пространства, только маленькие выгоны между высокими плетнями, а за плетнями — по большей части фруктовые сады.
Посреди всей этой суматохи один из планеров, ведущий самолет, которого отстал от других, описал круг и совершил превосходную посадку как раз перед местом, где мы обнаружили немецкие 88-мм орудия. Он остался целехонек. Его пассажиры вышли, нам даже показалось, что они отряхнулись, откинули люк и выкатили на поле джип. Они несколько раз путешествовали от планера к машине за своим имуществом, которое заботливо укладывали в машину. [183]
Затем, словно бы кругом ровно ничего не происходило, они, как ни в чем не бывало, уселись в машину и медленно покатили через поле, затем через какой-то пролом в плетне, выкатили на дорогу и совершенно невозмутимо проехали мимо нас. Все, что только было на холме, неистово палило в них с той самой секунды, как они высадились. Но никого из них даже не оцарапало.
Сражение при посадке планеров окончилось через десять минут. Никто им не управлял, и в сущности ничего сделать было нельзя. Уцелевшие шли мимо нас, поддерживая прихрамывающих и неся раненых. В живых осталось больше, чем это казалось возможным. Командиры начали собирать их в поле за гаубицами.
К тому времени, когда приземлились последние планеры, уже стемнело, время близилось к полуночи. Мы уже давно чувствовали ужаснейшую усталость, и Рафф, собрав кое-кого из летчиков-планеристов, которые, по всей вероятности, провели ночь накануне в собственной постели, предложил им нести охранение. Мы вернули наши танки обратно, на гребень холма, и последнее, что я помню из этого первого дня, это как мы проверяли их в темноте, когда они вернулись, и обсуждали с командиром, как бы расставить их с четырех сторон по нашей открытой отовсюду поляне. Мы расставили их кругом, как гужевой обоз в кинокартине «Дикий Запад», перед тем как появляются индейцы. Затем я стащил брезент с радиатора машины и швырнул его в канаву, и тут же заснул, не успев даже расстелить его как следует, а потом кто-то начал трясти и толкать меня изо всех сил, и оказалось, что прошло уже четыре часа, и наступил второй день вторжения.
При мне все еще была печурка и полфляги воды. Я сварил себе горячий кофе. У других тоже было немного воды, я сварил еще кофе для Раффа и для двух водителей. Затем мы запустили моторы, выкатили [184] наши танки на дорогу, и они пошли через поля. И снова начался бой.
Пехота, которая появилась накануне, куда-то исчезла ночью, и нам пришлось вести бой собственными силами, — то есть отряд особого назначения под командованием Раффа против батальона немецкой пехоты, который, как мы уже теперь знали, укрывался на противоположном холме. Мы заставили его в течение первого дня оттянуть оба его фланга и захватили или вывели из строя все полевые орудия, которые держали нас под прямой наводкой. Теперь немцы пустили в ход минометы, которые били по перекрестку, как раз позади нас. Это было вполне терпимо, ибо фронт наш при таком положении находился в относительной безопасности, ему угрожал только ружейно-пулеметный огонь. Я не видел, чтобы кто-нибудь пострадал от этого огня. Однако ясно было, что сбросить немцев с холма или прорваться через них мы, не можем, так как нас слишком мало.
Рафф снова исчез, он отправился разыскивать кого-нибудь, кто бы мог сообщить ему, как идут дела, а у меня все утро прошло в том, что я старался сформировать ударный пехотный отряд планеристов. Они, по-видимому, провели ночь в поле, кто где придется. Теперь они постепенно собирались и расспрашивали всех, как им попасть обратно на берег. Они говорили, что у них имеется строгий приказ немедленно возвратиться в Англию, чтобы доставить новые партии планеров. Мало кому из них улыбалось играть роль пехотинцев. У большинства из них были карабины, но они уверяли, что им никогда не приходилось стрелять из них. Они говорили, что им роздали оружие перед самым полетом, — и возможно, что так оно и было.
Однако где-то по ту сторону Сент-Мер-Эглиз находилась целая авиадесантная дивизия, которая была отрезана теперь уже на протяжении тридцати часов, и там, несомненно, чрезвычайно нуждались в наших [185] танках. Единственно, что могло бы обеспечить прорыв к ним наших танков, — это пустить вперед пехоту и при ее помощи согнать немцев с холма. Фрицы не предпринимали никаких решительных действий, но они, как-никак, расшибли у нас накануне четыре танка, когда мы пытались прорваться мимо них без пехоты.
В это время я увидел на дороге молодого, энергичного капитана, который находился здесь в качестве наблюдателя разведывательной службы, кажется, от штаба корпуса. Я спросил его, не согласится ли он взять на себя командование и провести стрелковую цепь через кустарники, которые отгораживают участки к западу от нас. Похоже, что эта изгородь идет кругом, мимо того холма, где засел немец. Возможно, что неожиданный огонь пехоты с непредвиденного направления испугает немцев, и они подумают, что их окружили. Капитан охотно согласился, и я кое-как собрал ему человек шестьдесят — семьдесят из одиночек, отбившихся бог весть откуда, и всех летчиков-планеристов, которых удалось поймать. Шестерых или семерых мне пришлось буквально тащить и грозить им дулом пистолета — так пылко они стремились поскорее выполнить приказ возвратиться в Англию.
Нельзя сказать, чтобы моя импровизированная инфантерия действовала успешно. Спустя примерно час прибежал запыхавшийся капитан, — я в это время пытался руководить действиями танков и управлять огнем гаубиц, — и сказал, что у него ничего не выходит, и вся беда в том, что он не знает, как ему вести свою цепь. Сперва он пытался идти впереди нее, но когда он, пройдя несколько сот ярдов, обернулся, то увидал, что вместо семидесяти человек, за ним двигается всего тридцать — тридцать пять. Больше всех преданные чувству долга летчики-планеристы отстали и, по-видимому, отправились в Англию пешком. Тогда он пошел позади цепи, но после этого ее авангард то и дело начал застревать, [186] тут уж всем приходилось останавливаться. Тогда он опять пошел впереди, но, оглянувшись, убедился, что вместо тридцати пяти за ним идет всего лишь человек двадцать.
По-видимому, здесь требовалась коренная реорганизация. К этому времени мне удалось собрать еще кучку отбившихся одиночек-планеристов,— я считал это моим собственным резервом. Я спросил капитана, далеко ли они прошли. Он ответил, что они уже почти обогнули холм и что, как он полагает, до сих пор их еще не заметили, так как никто в них не стрелял. Я отправил его обратно с моим пополнением.
К полудню дела наши немножко улучшились. Капитан снова явился и доложил, что на противоположном склоне холма они столкнулись с неприятелем, который очень быстро бросил 88-мм орудие на конной тяге, захватив с собой замок. Итак, значит, наши завладели полевым орудием, не понеся при этом никаких потерь. Когда я спросил его, сколько народу участвовало в этой операции, он показал на маленькую кучку позади себя. Там было человек двенадцать. Можно было сказать, что наша сборная оказалась не блестящей, но эти двенадцать молодцов все же забили гол.
В эго время прикатил Рафф и привез с собой массу самых свежих новостей. Мы, наконец, обрели нашего дивизионного командира со всем его штабом. Они расположились за перекрестком. Однако дивизии его здесь не было по той причине, что накануне один из его полковых командиров решил, что фронт Сент-Мер-Эглиз в наших руках и что главный удар американской пехоты идет в направлении к востоку от нас — то есть между нами и берегом. Сообщалось, что там все идет отлично. Пехотные части сейчас находятся всего лишь в нескольких милях впереди нас. Кроме того, была установлена связь с пропавшей авиадесантной дивизией. По крайней мере, штаб ее высадился благополучно и находится в трех милях от нас, западнее Сент-Мер-
Эглиз, [187] примерно там, где мы и предполагали ее найти.
Я отправился в машине с Раффом, и мы застали в саду совещанье полковников и генералов. Какая-то машина со всяким добром, по-видимому, штаб дивизии, переезжала через дорогу на ферму. Отбившиеся и раненые солдаты сидели на земле, прислонившись к каменной ограде возле фермы, а тридцать или сорок оборванных пленных немцев, выстроившись в шеренгу, стояли напротив, под охраной пулеметчика. Милях в двух от перекрестка, по дороге в другую сторону, шел, по-видимому, еще одни небольшой бой в городке Шеф-дю-Пон.
Только что мы начали беседовать с генералом, как откуда-то появился вестовой с радиограммой полковнику Раффу. Оказалось, что от Риджуая, командира авиадесантной дивизии; он сообщал, что его командный пункт окружен, что он много потерял пленными и ранеными и у чего не хватает боеприпасов. Не доставит ли ему Рафф медикаменты и боеприпасы. Это ставило нас в необходимость обратиться к нашему дивизионному командиру, ибо, хотя у наг был приказ пробираться к Риджуэю и к 32-й авиадесантной дивизии, мы при высадке на берег находились в распоряжении 4-й дивизии, и ее командир имел право оставить нас там, где мы были, если бы, по его мнению, это оказалось необходимым. Он сказал Раффу:
— Вы поймите меня, я вынужден вести здесь этот нелепый бой, я держусь в трех направлениях сразу и понятия не имею, с какими силами я имею дело, и что там происходит.
Помолчав минутку, он добавил:
— Но вы все-таки отправляйтесь. Я постараюсь найти кого-нибудь на ваше место, а вы отправляйтесь; и попробуйте пробраться какой-нибудь круговой дорогой, минуя город.
Рафф быстро сообразил, как нам быть. Он решил, что он поведет колонну, а что я должен как можно скорей отправиться на берег, достать боеприпасы и транспорт и ехать за ним вслед, и постараться на- [188] гнать его. Все строилось очень скоро. Какая-то медицинская часть оказалась на дороге позади нас. И в то время как пехота 4-й дивизии слезала с танков Раффа, мы уговорили дежурного медика дать нам морфия и кровяной плазмы. Рафф забрал все это с собой. У нас с ним, как читатель помнит, был всего-навсего один бронированный джип. Я вышел на перекресток и остановил совершенно новенькую машину, которую только что выкатили из планера. Шофер сказал, что она принадлежит майору такому-то, но майора этого тут не было, а я был тоже майор — с тем преимуществом, что я был налицо.
Я помчался к побережью в захваченной машине. На полдороге я попал в толчею — по-видимому, только что высадился какой-то штаб. Действительно, это был штаб корпуса. В штабе встретили меня очень приветливо и с величайшим любопытством расспрашивали, что там делается, и какой-то начальник из отдела снабжения одолжил мне две 2,5-тонных машины. На каждой был шофер и помощник. Я взял с собой этот новенький транспорт, и мы покатили дальше на береговую отмель.
Береговая отмель в это утро второго дня вторжения была вся забита машинами, оборудованием, сотнями тысяч солдат, грузовиков — все это толклось на одном месте. Но выбраться на дорогу было не трудно. Никого не расспрашивая, мы пробирались через сеть заграждений, которую уже успела соорудить военная полиция, и внезапно очутились на прибрежной дороге, шедшей вдоль дюн, позади отмели. Отмель все еще находилась под обстрелом из бетонных огневых точек, расположенных дальше по берегу, куда еще не могла подойти пехота. Но орудия эти, которые били через щели, имели очень малый угол обстрела по вертикали, они могли обстреливать только самый край отмели да еще несколько футов по воде. Их снаряды взметали вверх целые фонтаны воды, и грузовики-амфибии и десантные суда толкались на воде среди этих взрывов. [189]
Все небо над берегом было усеяно аэростатами, а в море — туда, в сторону Англии — всюду, куда доставал глаз, теснились суда, а за ними еще и еще вновь прибывающие суда. Никаких указательных знаков на дороге о том, где что расположено на берегу, еще не было. Но полоса песчаной отмели была такая узкая и открытая, что найти то, что надо, не представляло труда. Склад боеприпасов, который расположился сначала на песке, теперь протянулся до края дороги. Он занимал уже несколько акров — одни сплошные ящики и клети.
Все было устроено в высшей степени предусмотрительно. Тут же поблизости складывали трупы, что было весьма разумно, ибо, если бы склад взорвался, мертвецам было бы все равно. В то время как я сновал туда и сюда, принесли еще несколько трупов на носилках и положили их так, как полагается по учебному руководству. Они ничем не были прикрыты, но те, которых выносили из большой госпитальной палатки по ту сторону дороги, были чинно покрыты одеялами.
Склад снаряжения находился в ведении ефрейтора, который был как нельзя более услужлив и расторопен. Начальник его отправился раздобывать новые запасы. Я только тогда обнаружил полное свое невежество, когда ефрейтор стал расспрашивать, что именно мне нужно. В моем военном опыте не было случая, когда бы я был поставлен в необходимость добывать боеприпасы для авиадесантной дивизии; а это, кстати сказать, лишний раз доказывает, что солдат надо учить всему. Мой приятель ефрейтор тоже не имел на этот счет никаких сведений; итак, мы уселись на ящик, и я начал расспрашивать его, что собственно у него есть, и мы кое-как вдвоем сообразили, что из всего этого может понадобиться дивизии Риджуэя.
Разумеется, у них не могло быть с собой никаких особо тяжелых орудий. Поэтому я приобрел 75-мм гаубичные снаряды, и ефрейтор очень сожалел, что [190] он не может мне предложить их с теми взрывателями, которые, по его мнению, были много лучше; затем я взял еще мины для минометов и гранаты. Я велел ему отложить мне еще комплект боеприпасов для М-1 и патронов для карабинов и 4,5-линейных револьверов. Это всегда может пригодиться в бою. У него, разумеется, не нашлось всего, но он помог моим шоферам погрузить в грузовики то, что он нам мог предложить, в надежде, что следующий грузовик-амфибия пополнит его запасы.
Тут я вдруг вспомнил,- что у меня давно уже ничего не было во рту, и я, увязая в песке, пошел через дорогу в госпиталь. Здесь меня тоже встретили очень радушно и дали мне самое лучшее из того, что у них было, — две жестянки бобов из командирского рациона. Я ухитрился обрезаться, открывая одну из этих окаянных жестянок. Дежурный перевязал мне руку, и в течение нескольких дней я пользовался незаслуженной славой солдата раненного в бою и оставшегося на своем посту.
В больших госпитальных палатках лежали на носилках раненые, молчаливые сосредоточенные. Не знаю, как назвать это место — вероятно, это было нечто вроде передового эвакопункта. Два измученных врача ходили от койки к койке, наклонялись над лежащими, разглядывали ярлычки, приколотые к их одежде, и расспрашивали их. По-видимому, они еще не располагали достаточными средствами и не много могли сделать. Вероятно, они подготавливали раненых к погрузке на десантные суда, отправляющиеся обратно в Англию. 88-мм орудия ударят по ним еще раз, в полосе прибоя, а затем они распростятся с этой суматохой навеки.
После порции бобов мне стало совсем хорошо Розыски машины, грузовиков, дороги, склада и прочего заняли у меня почти весь день, и мы отправились обратно уже под вечер. Я вывел мой обоз на дорогу, которая еще накануне, когда мы [191] пересекали ее, была совершенно пустынна. Теперь же на всем протяжении двух миль, по обе стороны ее, вязли в грязи колонны пехоты. Поистине они почти увязали здесь, потому что они шагали по самым обочинам, которые были затоплены тинистой водой.
Дорога и вода у самого ее края были сплошь усеяны брошенными спасательными кругами. Они пестрели всюду, как конфетти. На самой дороге мы уткнулись в длинную колонну военных машин, подвигавшихся со скоростью пять-шесть миль в час. За лагуной, где дорога разветвлялась, путь расчистился, и мы двинулись побыстрей. Мы покатили по той же дороге, по которой мы ехали в первый раз после высадки, через деревушку, где лежал расплющенный труп немца, к перекрестку, а затем — Рафф сказал мне, какой дорогой он попытается идти, — мы свернули по направлению к Шеф-дю-Пон. Мы старались ехать как можно скорей, но все-таки вынуждены были останавливаться, потому что по дороге били вражеские минометы, а мы на этот раз были весьма взрывоопасны. Проехав мили две, мы нагнали арьергард Раффа — машины из разведывательного взвода. Нам сказали, что Рафф двигается благополучно. После того, как мы с ними расстались, нам попался навстречу наконец-то живой, подлинный сержант из 82-й авиадесантной дивизии. Рафф послал его разыскать нас.
Странное это было ощущение — мчаться напрямик через поля. Мы чувствовали себя, как заяц, за которым гонятся борзые. Как только мы выезжали на асфальтированную дорогу, мы все оглядывались по сторонам и, убедившись, что все спокойно, снова съезжали на поле и мчались напрямик.
Дороги, по которым мы двигались, все еще были немецкие дороги. Время от времени до нас доносилось уханье разрывов, но откуда шла эта пальба, мы определить не могли. Мы старались не ехать по следам Раффа, а выбирали другой путь. Так мы [192] двигались часа два. Я был уверен, что мы давно уже сбились с дороги, как вдруг очутились на каком-то поле, казавшемся необыкновенно обширным для Нормандии. На дальнем его конце стояло большое каменное строение фермы. Сержант сказал: «Вон они там. Только придется кругом объезжать. Вас могут увидеть на поле. Да потихоньку по дороге, а то, как пыль увидят, обстреляют».
Немного подальше мы встретили на дороге оборванного парашютиста. Когда он увидел большие грузовики, которые ехали следом за мной, он повернулся и закричал своим товарищам:
— Гляди-ка — видите, нам подкрепление идет!
Несомненно, им было очень приятно видеть наши грузовики. А я не стал останавливаться и объяснять им, что со мной всего только две машины и за нами больше ничего нет.
Когда мы обогнули поле и подъехали к ферме, мы увидели, что она обнесена высокой каменной стеной. У ворот стояли солдаты. Один из них показал на группу в стороне и сказал шоферам, - чтобы они отъехали с машинами туда, вглубь. Когда моторы наших машин умолкли, я в первый раз услыхал непрерывное потрескивание пехотного огня где-то вдалеке — со всех сторон, куда бы я ни повернул голову. Тут слышались дробные пощелкивания очередей и отдельные выстрелы, но все это сливалось в одну непрерывную трескотню.
Я прошел в ворота мимо солдат. И здесь мне представилось поистине потрясающее зрелище. Большой грязный двор, на котором, вероятно, фермер когда-то держал скотину, был весь сплошь устлан людьми,— лежали и сидели сотни немецких солдат и офицеров в совершенно растерзанном виде. Ни одного звука не доносилось из этого месива. Они застыли неподвижно, как серо-зеленая вода в сточной яме. Вокруг них сидели отчаянные наши молодцы, все в грязи, с пистолетами-пулеметами, направленными прямо в эту клоаку немцев. Нечего сказать, это была картина! [193]
Ребята, которые сторожили немцев, сами все были кто ранен, кто подшиблен при спуске, — поэтому они все сидели. Но у каждого была хоть одна рука в исправности, в ней-то он и держал оружие. Раненые стерегли пленных, потому что в дивизии не хватало людей, и боеспособных нельзя было выделить для охраны.
Я прошел мимо пленных и направился к дому, полагая, что там находится штаб Риджуэя. Не в доме я увидел нечто не менее кошмарное. В большой комнате, где не было никакой обстановки, кроме печки, вделанной в стену, тесными рядами на полу, от стены к стене, навалившись друг на друга, переплетаясь руками и ногами, лежали тяжело раненные парашютисты. Они не безмолвствовали — нет, комната оглашалась воплями, как если бы это ревели раненные животные. Среди этой груды искалеченных людей осторожно двигались две француженки, по-видимому, мать и дочь. У одной в руках был котелок с горячей водой, и она собиралась что-то делать вместе с врачом, который стоял на другом конце. Не знаю, что делала другая. Они пытались помочь.
Врач, увидев меня, с трудом пробрался через комнату. Он сказал, что Риджуэй со штабом находится во фруктовом саду по ту сторону фермы. Я сказал ему, что приехал с боеприпасами. Он спросил, не могу ли я вывезти кое-кого из раненых.
— Не знаю, — сказал я. — А почему же нет?
— Поглядите, — сказал он. — Их здесь человек двести с лишним. По всему дому лежат. У меня все вышло. Рвем простыни, и все что под руку попадется. — Помолчав минуту, он добавил: — Надо во что бы то ни стало, хотя бы некоторых, вывезти отсюда.
Я сказал ему:
— Когда они разгрузят боеприпасы, — если все обойдется благополучно, я подъеду сюда с грузовиками, и мы посмотрим — может быть, можно будет кое-кого вывезти. [194]
Он посмотрел на меня, как смотрит человек, который, наконец-то, услышал благую весть.
Я вышел из дому и пошел обратно мимо пленных. Один из них поднялся на ноги и пытался что-то сказать страже по-немецки, конечно, и с помощью жестов, — похоже, что он просил позволения пойти оправиться. У часового, к которому он обращался, только одна рука была в порядке, — он посмотрел на немца исступленным взглядом, наклонился вперед и навел на него ручной пулемет. Пулемет был тяжел и дрожал у него в руке. Немецкий офицер, лежавший рядом с этим пленным, ударил его по ноге, а другие немцы закричали ему, чтобы он сел. Он попятился от часового и опустился на колени; сосед с отвращением отпихнул его, и снова воцарилась тишина.
Позади пленных был пролом в стене и за стеной красивый фруктовый сад, весь в цвету, сияющий в вечернем солнце. В саду не было видно ничего, кроме одного тела, завернутого в одеяло, и машины с радиоантенной в глубине под деревьями, а напротив, у забора, стояла группа офицеров. Один из офицеров был Риджуэй, другой Рафф. Рафф приехал час тому назад. Танки его где-то бились уже с немцами.
Парашютно-десантная дивизия имеет усиленный состав до десяти тысяч человек. Риджуэй считал, что у него здесь сейчас тысячи две с половиной. Он не знал, что случилось с остальными. Мы думали, что они для нас уже потеряны; возможно, что они рассеялись при сбрасывании и приземлились где-нибудь так далеко, что на них уже нечего было рассчитывать. Оказалось, мы ошиблись. Постепенно, в течение недели, все они мало-помалу присоединились к нам. Дело в том, что их радиостанции были повреждены при сбрасывании, и они никак не могли связаться с нами. Однако в данный момент Риджуэй знал, что у него всего-навсего четверть его людского состава, причем многие, спускаясь на холмы Нормандии [195] в темноте, были ранены. Он еще не вполне ясно представлял себе, что делается вокруг, но настроение у него было бодрое и решительное. Сам он спустился на парашюте накануне ночью, вместе со своим штабом. Большинство его штабных офицеров были здесь, и один из них, начальник отдела снабжения, с нетерпением расспрашивал, что я им привез. Мы пошли к машинам. По-видимому, мы с ефрейтором оказались дельными снабженцами, потому что больше всего здесь нуждались в 75-мм снарядах, которые я привез. 82-я дивизия успешно сбросила свою легкую артиллерию, но им пришлось прекратить стрельбу несколько часов тому назад, так как все боеприпасы были исчерпаны.
У меня сохранилось еще одно воспоминание о командном пункте 82-й парашютно-десантной дивизии в тот второй день вторжения. Это было уже после того, как я сдал боеприпасы. Мы все стояли, человек десять — двенадцать, в саду, на том самом месте, где я в первый раз увидел Риджуэя, в нескольких шагах от забора, под которым тянулась канава. До нас по-прежнему доносилась со всех сторон ружейно-пулеметная стрельба, то приближаясь, то удаляясь. Мы стояли и разговаривали, а в сад то с той, то с другой стороны беспрестанно входили кучки людей. В каждой кучке было трое-четверо совершенно перепуганных немцев, которые так высоко поднимали руки, точно они старались что-то достать в воздухе. А позади шел один — иногда два, не больше, — мрачный, растерзанный наш парашютист.
Мрачный и растерзанный — это обычный вид парашютного десантника после ночного спуска на деревья и заборы. Парашютисты казались очень свирепыми, — видно было, что они ужасно обозлены и неохотно подчиняются приказу приводить пленных. Рассказывали, что немцы убивали парашютистов, когда те повисали на деревьях, запутавшись своими стропами, или случалось, что, высвободив [196] их из этой снасти, немцы не брали их в плен, а вешали тут же на месте. Поэтому наши ребята, разумеется, не прочь были расправиться с ними.
Был уже поздний вечер этого второго дня. Рафф со своей компанией, конечно, делали кое-что, но они не могли выручить дивизию. Уцелеет остаток дивизии или нет? — только эта мысль и была у каждого из нас.
И вдруг неожиданно среди непрерывной щелкотни пехотного огня раздался знакомый — резкий, высокий, пронзительный — вой, а вслед за ним оглушительный удар, при этом совсем близко. Мы стояли под рядами яблонь. И со всех этих яблонь, точно их трясли сорванцы-мальчишки, посыпались лепестки, листья, ветки. Я увидал это уже через плечо, прыгая в канаву у изгороди. Затем раздались еще два таких же удара, один за другим. Высунув каску, поверх канавы, я огляделся по сторонам, посмотрел направо и налево, и всюду из канавы высовывались такие же каски, как у меня. А на земле, с которой мы так быстро юркнули, стоял только один человек — генерал. Он стоял совсем один, с непокрытой головой, и поглядывал сверху вниз на свой штаб и на своих гостей.
Он сказал совершенно спокойно: «Мне показалось, что они пристреливаются к этой рации. Знаете, надо сказать, чтоб ее отсюда убрали. А то еще ранят кого-нибудь».
В рассказе это, конечно, не производит большого впечатления, но — скажу вам — это действительно была минута! Дивизия была отрезана, людей не хватало, никто понятия не имел, что будет дальше, — все это создавало такое напряжение, что оно в любую минуту могло прорваться, стоило лишь немцам обнаружить наш командный пункт, где находились раненые, и тут же и пленные, и сам командир со штабом, и вся связь. Один миг нерешительности — и вся та сила, которую зовут «воинским духом», разбилась бы, как стекло, брошенное о [197] камень. Разумеется, это было сущее безумие со стороны командира — стоять вот так, даже без каски, в то время как 88-мм снаряды рвались вокруг. Но он вынужден был так поступить, и это было великолепно. Риджуэй сделал это с большим тактом и достоинством. И с настоящим мужеством.
88-мм орудия продолжали огонь. Снаряды их разрывались то с перелетом, то с недолетом. После того как грохнуло еще несколько снарядов, стало ясно, что немцы не знают, где мы, и бьют наощупь. Опасный момент миновал. Игра продолжалась.
«Мы здесь, и мы не уйдем отсюда, — подумал я. — «Оверлорд» свое возьмет!»