Вива Русия!

Первые добровольцы

Как только покинули севастопольский рейд, всех нас охватило нетерпеливое желание поскорее добраться до порта назначения. Мы были первой группой советских летчиков, отправляющихся в Испанию, и были горды, что из тысяч военных летчиков выбор пал на нас.

На подходе к испанскому порту Картахена наше судно "Карл Лепин" сутки простояло в море на якоре. Сначала нас прикрыла ночь, потом — туман. Наш капитан оказался мудрым человеком: как мы потом узнали, фашисты подвергли сильной бомбардировке порт именно в те часы, когда ожидалось прибытие нашего корабля, и капитан из соображений безопасности намеренно нарушил график прибытия. Если бы мы шли по графику, точно бы угодили под бомбы.

Стоим на верхней палубе с Павлом Агафоновым. Сощурившись от яркого солнечного света, смотрим на берег земли, овеянной поэтическими легендами. До чего же она хороша даже с первого взгляда! Никакими бомбардировками невозможно изуродовать такую красоту. Трудно даже поверить, что из этого высокого, пронизанного светом и теплом неба на город падают бомбы... Но это так. Кое-где еще дымятся дома, сооружения. Сверху Испанская республика беззащитна.

Порт и причалы Картахены были наводнены испанцами.

— Вива Русия! — восторженно ревела пестрая и доброжелательная толпа.

Мы, конечно, не рассчитывали на столь бурный прием по причине сверхсекретности рейса. Но здесь, на этой [40] горячей земле, еще не оставив палубы судна, все уже убедились, что понятие секретности у испанцев отсутствовало.

Выгрузка самолетов началась тут же, на наших глазах. Ящики с разобранными самолетами грузили на автомашины и отправляли в небольшой городок Мурсию. Здесь, под Мурсией, шла сборка истребителей.

Самолеты собирали с рекордной скоростью. Наши техники во главе с инженером эскадрильи Леонидом Кальченко, рабочие специалисты авиационного завода и испанцы проявляли чудеса взаимопонимания. Собирать самолеты помогали и летчики. В первые же часы мы собрали несколько машин, среди них — мой истребитель. Но вот работа прервана — нас приглашают обедать.

За столом завязывается оживленный разговор. Мы внимательно слушаем наших старших товарищей. Петр Ионович Пумпур, которому предстоит командовать советскими истребительными авиагруппами в Испании, Иван Копец, Антон Ковалевский и Евгений Ерлыкин прибыли сюда недели на две раньше нас сухопутным путем и успели частично освоиться во фронтовой обстановке, даже сделать по нескольку боевых вылетов на машинах времен первой мировой войны.

— На чем ты летал? — спрашивает Павел Агафонов Ивана Копеца.

— На "ньопоре".

— На чем?! — изумляется Агафонов, опуская ложку. Я и сам есть перестал — смотрю на Ивана до неприличия долго. А Копец продолжает есть, словно не о нем и речь.

На "ньюпоре", из которого по ветхости больше ста двадцати километров не выжмешь, против "фиатов"?..

С ручным пулеметом против крупнокалиберных? Да его пальцем можно проткнуть, этот "ньюпор"!

— Дела-а... — протягивает Агафонов, и наши товарищи рассказывают о том, что успели узнать о противнике.

До прибытия следующих истребительных авиационных групп нам придется рассчитывать только на свои силы. Нас направляют на важнейший участок фронта — в мадридский сектор.

Мы стараемся запомнить все до мелочей. У нас не будет времени на постепенное врастание в обстановку. Как только попадем под Мадрид — сразу воевать, сразу в бой!..

Да, все здесь удивительно, все неожиданно для нас, даже этот обед, с которым, надо сказать, вышла целая история. [41] Пришли мы в столовую, сели за столы, а на столах пусто — только графины с водой. По цвету — вроде малиновая вода. Графинов много. Жарко, Тут по жаре, подумалось, верно, много пьют.

Кто-то, не дождавшись первого блюда, налил стакан малиновой, залпом осушил и зажмурился от удовольствия: вино, отменное виноградное вино!

— Ну да, — сказал наш дегустатор, — это же Испания! Тут и чая-то не знают. У них вместо чая — вино. Обычай такой...

Обычай всем понравился. Вино разлили по стаканам, и графины враз опустели. На отсутствие аппетита, надо сказать, мы не жаловались, но если, по обычаю, сначала надо пить вино— значит, вино. Появились испанские девушки-официантки. Только вместо ожидаемого первого они принесли полные графины, а пустые убрали. Мы сразу почувствовали уважение к товарищу, который так хорошо знал испанские обычаи, и теперь уже опорожнили графины без тени сомнения. Но они снова тут же были заменены полными... Обед становился все прекраснее, хотя несколько смущало некоторое однообразие меню, и я стал подумывать, как долго мы протянем, если будем выпивать по ведру вина в день без хлеба и мяса. А все, кажется, шло к этому;

Я поднес к губам очередной стакан, поднял глаза и чуть не поперхнулся: с десяток голов торчало в окнах, с немым любопытством наблюдая, как мы разделываемся с вином. Наваливаясь друг на друга, стараясь не дышать, испанцы едва ли не падали через подоконники внутрь столовой.

Польщенные таким вниманием, мы все же спросили, что привлекло к нашей трапезе такое количество наблюдателей.

— Ждут, когда вы начнете драться, — последовал ответ.

Мы с недоумением посмотрели на переводчика.

— Русские выпили столько вина, что наверняка подерутся, — перевел он чье-то душевное предположение и тоже поспешил занять место поудобней в зрительских рядах.

Мы расхохотались, на лицах испанцев появилось глубокое разочарование. Но вскоре стали смеяться и они. Тут нам, наконец, подали обед, который после такого необычного вступления был весьма кстати. [42] Но вот первые одиннадцать самолетов собраны и облетаны. Ждать, когда соберут остальные, некогда, Леонид Кальченко с несколькими своими помощниками уже улетел готовить наш будущий аэродром. Теперь пора лететь нам.

Группу ведет Пумпур. За ним наше звено, Рычагова. Справа от Павла — Ковтун, слева — я. Мы идем плотным строем: терять друг друга из виду нельзя. Здесь не сядешь где придется, чтобы уточнить курс. Не Украина.

Наш первый аэродром — Альбасета. В Альбасете мы не задерживаемся. Заправляемся и вылетаем на Алькалу де Энарес. Этот аэродром находится километрах в тридцати от Мадрида. Здесь нам предстоит пробыть несколько дней. Впоследствии мы уступим аэродром другим группам — в Алькале будут бомбардировщики и истребители И-16, а мы перелетим в Сото.

Сото — фактически окраина Мадрида, точнее, пригород. С этим названием произошла анекдотическая история. Кто-то из наших командиров, рассматривая карту Мадрида, прочитал это название как "Сото". На своих летных картах многие названия мы вписывали сами, ну и записали: "Сото" так "Сото"...

Между тем все названия на испанских картах написаны были, естественно, латинскими буквами. Букву "С" в русском варианте надо воспринимать как латинское "К". Следовательно, не "Сото", а "Кото". Ошибка эта выяснилась через несколько десятилетий, когда, снова попав в Испанию, я встретился со своим боевым другом летчиком Хименесом. Как водится в таких случаях, ударились в воспоминания. В рассказе о былом я упомянул Сото, но Хименос вдруг наморщил лоб, мучительно пытаясь вспомнить, о каком аэродроме идет речь. Я, в свою очередь, не понимал, как он мог забыть аэродром, с которого не раз поднимался в небо Мадрида. У меня была обычная туристская карта города, и, развернув ее, я ткнул пальцем в пригород, который многие месяцы служил нам в боевой работе.

— Не Сото! — закричал Хименес. — Не Сото! Кото!!

Тут только до меня дошел комизм ситуации: мы исправляли ошибку более чем тридцатилетней давности.

Вернувшись домой, я рассказал об этом своим боевым друзьям по Испании, но оказалось, что исправлять ошибки, имеющие столь долгую историю, — дело весьма непростое. Звучание "Кото" моим друзьям ни о чем не говорило. В их рассказах, воспоминаниях и публикациях наш [43] мадридский аэродром по-прежнему проходил как "Сото" И, чтобы не вносить диссонанс в нашу общую память, я тоже оставляю здесь то неправильное, но привычное нам название — "сoto", пригород Мадрида, откуда мы ежедневно вылетали на боевые задания.

...Но пока что мы добираемся до Алькалы. Летим уже в сумерках. Последним приземляется Ерлыкин — один, без ведомых. У него произошла задержка со стартом — не сразy удалось запустить мотор. Поэтому Ерлыкин дал знак ведомым следовать за нашей группой. Ведомые взлетели, и Женя Ерлыкин не сомневался, что они вместе со всеми благополучно прибыли в Алькалу. Как же он расстроился, узнав, что ведомых нет. Обеспокоены были и остальные летчики. Мы ждали, что с минуты на минуту услышим шум моторов и наши друзья расскажут, каким образом они потратили на перелет времени в три раза больше, чем требовалось. Однако скоро стало ясно, что ждать бесполезно: в воздухе их быть не могло — запас горючего кончился. Оставалось надеяться, что наши товарищи сели на республиканской территории. Но и эти надежды не сбылись...

Так еще до боев мы потеряли двух летчиков. Нас осталось шестнадцать человек: Рычагов, Мирошниченко, Ковтун, Шмельков, Агафонов, Артемьев, Матюнин, Кондрат, Митрофанов, Воронов, Пуртов, Самсонов, Копец, Ерлыкин, Ковалевский и я. Воевать начали сразу. В первые бои наши группы водил Петр Пумпур. Потом — Павел Рычагов. В ту пору фашисты стояли под стенами Мадрида.

Помню так. Зеленая ракета в воздухе. Забираюсь в кабину. А тут — красная ракета. Значит, отбой. Только приляжем на траве около своих машин, по первой же команде готовые взлететь, поднимаются две зеленые ракеты — это значит, что вылет состоится. Автомобиль-стартер отъезжает от самолета Рычагова. Три зеленые ракеты. Пора!..

Наша группа в воздухе. К Мадриду летят "юнкерсы". Над ними — "хейнкели" и "фиаты". Мы — выше всех.

Рычагов держится над строем бомбардировщиков. Огонь от них становится слишком плотным. Мне кажется, что все трассы нацелены в нас — головное звено группы. Но Павел невозмутим — он идет так, будто это не пули, а праздничный фейерверк.

Внезапно его самолет резко пикирует. Теперь только бы не отстать от него. Проваливаемся сквозь строй вражеских машин. Рычагов маневрирует — бросает свой истребитель круто вверх. Мы за ним. Меня сильно прижимает [44] к сиденью — перегрузка слишком большая. Но зато выскакиваем под самое брюхо ведущему "юнкерсу", и тут Рычагов открывает огонь. Я тоже жму на гашетки. После меня по "юнкерсу" бьет Ковтун. Бомбардировщик начинает крениться, но все-таки тянет.

Сверху на нас наваливаются "фиаты".

Вижу, как один пикирует с большой высоты, стараясь зайти ко мне в хвост. Стреляет издалека и неприцельно. Я резко убираю газ, и "фиат" проскакивает вперед. Теперь он у меня в прицеле! Бью с близкого расстояния, почти в упор. Самолет, перевернувшись, начинает падать.

Вообще догонять пикирующий "фиат" — пустая затея: он тяжелее И-15, на пикировании у него скорость больше. Итальянские пилоты это знают и таким образом всегда выходят из боя. Но подбитый "фиат" догнать можно. Только зачем его догонять? Он и сам упадет как надо... Для проверки еще раз смотрю вслед: валится! А долго наблюдать за сбитым противником опасно — самому можно оказаться в прицеле. И я набираю высоту.

Бой затухает.

Бомбардировщики уходят. Погода портится: облака прижимают нас к земле. Я ищу внизу сбитый "фиат", и вижу — вот досада! — "неуправляемый" "фиат" над самой землей улепетывает восвояси!..

Впоследствии мы поняли, что у фашистов это был распространенный прием: они часто пытались спастись тем, что переводили машину в беспорядочное падение. Создавалось полное впечатление, что либо летчик убит, либо машина серьезно повреждена. А у самой земли, убедившись, что их не преследуют, они уходили на бреющем. Когда несколько таких случаев ясно показали нам, что это — один из хитрых приемов, мы стали более внимательно приглядываться к "подбитым". В первые же дни нас обманывали таким образом.

В том полете, обнаружив такой обман, я ужасно разозлился на себя и чуть было не совершил оплошность; хотел погнаться за наглецом, что было бы крайне неосмотрительно с моей стороны, а главное — совершенно бесполезно. "Фиат" уже был слишком далеко.

Тогда я подумал, что все фашисты наверняка не успели уйти: часть бомбардировщиков прячется где-то в облаках, а может быть, над облаками идет еще бой. И полез вверх. [45] Долго пробивал облака. Наконец вижу чистое небо. Хожу над верхней кромкой облачности метров на 600— 800 выше и жду противника. Позиция превосходная! Но вокруг — ни души. Над облаками я один.

Не оправдалось мое предположение. Не везет мне...

А Ковтун уже открыл боевой счет. Рычагов двух свалил. Повезло и Коле Мирошниченко.

Мирошниченко повезло во всех отношениях. Погнавшись за одним "фиатом", он не заметил второго. А когда заметил, два других уже зажали Николая, как в клещах. по тому, как они вели себя, было видно, что в кабинах сидят не новички. Если б не высокая маневренность И-15, не о чем было 6ы и говорить. В этот драматический момент Иван Копец заметил машину, попавшую в трудной положение, и обрушился на одного из преследователей. Фашист пустился наутек. Тогда роли переменились; теперь уже Николай с Иваном зажали в клещи брошенный "фиат", и после удачной очереди Мирошниченко фашист был сбит.

Когда этот бой анализировали на земле, Николай хотел переадресовать "фиат" Ивану, поскольку если б не Иван, то фашист наверняка записал бы его, Мирошниченко, на свой счет. Но Копец, посмеиваясь, успокоил Николая, заявив, что этих "фиатов" тут хватит на всех.

Вообще, с самого начала боевой работы Коля Мирошниченко оказался в центре внимания. Заставил немало всех поволноваться.

Чуть ли не в первый же день он вышел из воздушной свалки с отбитой "ногой". Другими словами, одна стойка шасси была подрублена очередью крупнокалиберного пулемета, и Коля должен был приземляться на колченогой машине. Для хорошего летчика такая посадка — полбеды, но беда была в том, что сам Коля об отбитой "ноге" самолета ничего не знал и, следовательно, неизбежно попал бы в тяжелую аварию.

На счастье, он садился не первым. Когда мы с земли увидели, что самолет без "ноги", то, как могли, начали сигнализировать летчику руками. Коля ушел на второй круг. Каждый в той тревожной ситуации жестикулировал по-своему, и Мирошниченко потом рассказывал, что наши жесты можно было расценивать как угодно. Но полет тот завершился все-таки благополучно. Взлетел Ковтун и в воздухе руками как-то объяснил Мирошниченко, что не в порядке стойка шасси его самолета. Довольный Ковтун [46] тут же сел, но теперь почему-то не торопился садиться Мирошниченко и все продолжал кружить над аэродромом. Оказывается, Ковтун забыл самую малость — не показал, какая именно стойка снесена!..

В конце концов мы сделали то, что следовало сделать сразу: выложили полотнище — эту азбуку каждый из нас знал с курсантских времен, — один конец загнули. Николай понял, покачал крыльями и пошел на посадку. Сел он мастерски — с креном на уцелевшую "ногу". Стойка, правда, не выдержала и во время пробега сломалась. Сломался и самолет. Но сам Николай был цел и невредим. Испанские летчики с восторгом оглядывали Мирошниченко и в тот же день подарили ему наручные часы.

Надо сказать, площадка, которую мы использовали в качестве аэродрома (в ту пору мы уже сидели в Сото), была минимальных размеров — бывший ипподром. На ней вскоре после того, как совершил аварийную посадку Николай Мирошниченко, пришлось испытать на прочность боевую машину и мне.

Перед самым уже вылетом в стойке шасси упало давление. Самолет, естественно, завалился на одно крыло, техники тут же помогли. Алексей Шмаглий сумел что-то сделать на скорую руку и дал гарантию, что при взлете стойка выдержит, а большего в тот момент и не требовалось. Но вот в воздухе приспособление умельца разладилось, неисправная "нога" самопроизвольно удлинилась, и пришлось мне садиться с "ногами" разной длины. Обошлось...

А свой боевой счет я вскоре все-таки открыл — через четыре дня после прибытия в Испанию. Не бог весть что — устаревший двухместный бомбардировщик "Арадо" тоже вот прилетел бомбить Мадрид. Встретились с ним за облаками. "Арадо", заметив меня, делает переворот, чтобы снова укрыться в облаках, но тут я уже не зеваю. Вовремя успеваю отвернуть после очереди в упор — и тоже в облака. Выхожу из облачности на высоте около 500 метров, встаю в круг, посматриваю по сторонам: где-то должен быть этот "Арадо". Дважды обмануть себя не дам... Действительно, через несколько секунд вываливается из облаков бомбардировщик, но частями: сначала крыло, потом хвостовое оперение. То ли от перегрузки бедняга развалился, то ли я так удачно дал ему вдогонку очередь. "Арадо" развалился раньше, чем упал на землю. Это несколько приподняло мне настроение после истории с "фиатом", так просто обманувшим меня. [47]

Эпизод на всю жизнь

"Испанский дневник" Михаила Кольцова... Думал ли кто из нас, участников испанских событий, что придет время, когда каждому заново захочется вспомнить о том, чем жили мы в дни нашей беспокойной военной молодости. Перелистываю страницы дневника и за вымышленными именами вижу лица старых боевых друзей.

"Республиканские летчики Испании, — писал Кольцов, — сбили за два месяца в одном только мадридском секторе семьдесят германских и итальянских аппаратов (а уничтожить современный скоростной истребитель — это не то, что сбить летающий гроб образца 1916 года). Здесь нет ни одного пилота, у которого налет превышал бы сорок часов на одну сбитую машину противника. У лучших бойцов приходится по семи часов, а у героического летчика Паланкара, командира эскадрильи, в которой мы сейчас находимся, на каждый сбитый "Хейнкель" приходится только шесть с половиной часов налета"

Благодаря Кольцову, я сейчас могу достаточно точно восстановить день, когда был сбит Павел Рычагов. Это наш командир выведен под именем Паланкара в "Испанском дневнике". Запись датирована днем 15 ноября 1936 года. Значит, Рычагов был сбит в послепраздничную неделю — где-то от 9 до 14 ноября. В эти дни мы вели очень частые бои.

..."Чайка" Рычагова была подбита и почти потеряла управляемость. Она шла с большим креном — повреждены были, очевидно, тросы управления. Мы с Ковтуном прикрывали машину командира, и я пытался объяснить Павлу, что ему надо прыгать. Я видел, как Рычагов хотел заставить машину подчиниться, как он в бешенстве ударил кулаком о край борта. Когда прыгать, на мой взгляд, было уже поздно, Павел вдруг оставил машину. Он сделал это на такой малой высоте, что парашют едва успел раскрыться.

Приземлялся Рычагов на бульвар, забитый мадридцами, которые неистово приветствовали республиканского летчика. Сначала они, правда, не разобрались, чей самолет сбит, и приготовились ловить фашиста. Но когда поняли, что прыгает республиканец, началось что-то невообразимое. Павел делал отчаянные знаки, ругался на всех языках, [48] требуя освободить ему клочок улицы для приземления. Не тут-то было.

Приехал он на аэродром встрепанный и потрясенный не столько передрягой в воздухе, сколько своим приземлением: темпераментные испанцы чуть не разорвали летчика Паланкара на сувениры.

Мы быстро привыкли к фронтовому Мадриду, и еще быстрее Мадрид привык к нам. В редкие дни относительного затишья, когда из-за непогоды или после больших потерь фашисты не предпринимали массированных налетов, мы получали возможность побывать в городе. Везде, где бы мы ни появлялись, — в кафе, в кино, иногда прямо на улице, — как правило, в нас узнавали русских, и нас тотчас захлестывала волна дружелюбия и доброжелательности. В самом городе все же было неспокойно и небезопасно.

В одну из первых поездок в город, разыскав отель, где жили советские журналисты, мы стали наведываться туда каждый раз, когда выпадала возможность. Я подружился с кинодокументалистом Романом Карменом. В те дни ни я, ни он не подозревали, сколько раз в жизни нам придется встречаться на дорогах войны. Я бывал в отеле чаще, чем другие летчики группы, поскольку на мне лежала обязанность доставлять свежие газеты на аэродром, и появлялся у журналистов с неизменной просьбой, которую они удовлетворяли. Если не было газет, то возвращался, как правило, "наполненный" устной информацией и последними новостями: Кольцов имел регулярную связь с Москвой и был в курсе всех событий, происходящих на Родине.

Несколько раз Кармен с Кольцовым приезжали к нам в Сото не только по своим корреспондентским делам. В нашей группе неожиданно объявился специалист по борщам, которому в тех условиях цены не было. Это был один из рабочих московского авиационного завода. Как только однажды он сварил борщ, нам стало ясно, чего до сих пор не хватало на нашем аэродроме. Кроме того, оказалось, что этот парень недурно готовил блюда из баранины. Словом, русская кухня в Сото процветала, и слух об атом достиг Мадрида...

Все эти детали невольно вспоминаются сейчас, когда берешь в руки "Испанский дневник". И это, и многое-многое другое. Там вот, где у Кольцова написано о Рычагове, есть сообщение и о том, как однажды двенадцать "хейнкелей" и "фиатов" отсекли республиканского летчика, преследовали и поливали его огнем до тех пор, пока не сожгли. [49] Был такой случай. Действительно, двенадцать "хейнкелей" ("фиатов" не было, были одни "хейнкели") чуть не сожгли. Однако же — не сожгли!..

Дело обстояло так. После проведенного боя, пополнив машины боекомплектом и горючим, мы сидели под плоскостями истребителей в ожидании приказа на вылет. Погода стояла хорошая — в такой день заранее нельзя сказать, сколько раз придется вылетать на задание. В последние дни октября фашисты усиливали налеты — готовились к "генеральному" наступлению на Мадрид.

И вот приказ получен.

Занимаю свое место в кабине. По привычке пробую пулеметы: эх, незадача! Два верхних не стреляют, а "выплевывают" пули — засвинцевало стволы. А самолеты наши уже взлетают. Несколько минут уходит на то, чтобы поменять стволы верхних пулеметов на моей машине — с неисправными верхними пулеметами я не истребитель, а мишень. Наконец все готово. Устремляюсь вдогонку за своими. Мне надо занять место в строю раньше, чем начнется бой. Насчет задания у меня особых сомнений нет: беспрерывные бои над Мадридом приучили нас к тому, что главная наша задача — отражать налеты на столицу республики. Откуда чаще всего приходят фашисты — я тоже знаю достаточно хорошо. Так что главное — успеть пристроиться к группе.

Я над Мадридом. Осматриваюсь — нет никого! Ни своих, ни противника...

На всякий случай продолжаю набирать высоту и иду дальше — к позициям противника. Может быть, Рычагов решил упредить фашистов и встретить их на подходе к Мадриду? Обзор у меня прекрасный, видимость — идеальная. Нет никого! Я один во всем мадридском небе...

Это уже странно. Обычно обнаружить группу, а тем более две или три большого труда не представляет. Особенно когда знаешь, что вот-вот должен начаться бой. Где же они могут быть?

Тщательно осматриваю горизонт в направлении солнца. От яркого света рябит в глазах, но все же замечаю далекие контуры бипланов. Напрягая зрение, пересчитываю их: двенадцать! Павел заблаговременно решил обеспечить себе хорошую позицию и увел группу с таким расчетом, [50] чтобы к Мадриду идти со стороны солнца. Все правильно, решаю про себя, мне следовало бы сразу более внимательно поискать группу в том направлении. Они идут по дуге, а внутри ее как бы нахожусь я, поэтому довольно быстро сокращаю расстояние по прямой. Я хочу рассчитать так, чтобы выйти к головному звену и занять свое место слева от Рычагова. Но все-таки опережаю, выскакиваю немного вперед. Теперь надо, чтобы они меня заметили. Сбавляю скорость, покачиваю крыльями. Они замечают меня и быстро догоняют.

Ощущение нереальности происходящего... Я запомнил мгновенное свое ощущение, объяснить которое словами просто затрудняюсь, когда очередь из крупнокалиберного пулемета чуть не отрубила крыло моей машины. Навык, однако, оказался сильнее разума: еще не успев осознать полностью свое положение, я закрутил машину в глубокий вираж. Не давая вести по себе прицельный огонь, я тянул истребитель на максимальной перегрузке, но всем телом ощущал себя мишенью.

Сейчас я вижу только одну причину, по которой остался тогда жив в первую минуту: против меня было слишком много стрелков. Они кинулись на мой самолет скопом, мешая друг другу. А первый же из них, который подошел бы ко мне сзади поближе, разрезал бы мою машину пополам одной очередью. Но они открыли огонь все сразу, продырявили машину, а я был жив! Я крутился внутри клубка, пытаясь их оттянуть к Мадриду, и в этом видел спасение. Ведь где-то совсем рядом были мои боевые товарищи, и я надеялся на их помощь. От перегрузок у меня темнело в глазах. Но я знал: ни секунды по прямой! Выдержала бы машина... Только бы она выдержала...

Трижды "хейнкели" попадали в мой прицел и трижды я жал на гашетки. Наконец подо мной аэродром. Это последнее дело — наводить неприятеля на свой аэродром, но иного выбора у меня не было. На самолете уже перебиты расчалки крыльев, они выгибаются. Я оглядываюсь назад, и в это время по кабине еще одна сокрушительная очередь. Приборная доска разбита, замолчали верхние пулеметы, а "хейнкель" все висит и висит на хвосте, добивая машину. Но я все-таки успеваю "притереть" ее к земле.

Техники вытаскивают меня из истребителя, мы бежим в укрытие под деревья. Я падаю на землю, прижимаюсь спиной к стволу дерева и чувствую влагу на губах. Кто-то сует мне флягу... [51]

Вдали от Родины

5 ноября погиб Петр Митрофанов. 8 ноября в госпитале умер от ран Миша Воронов. События, последовавшие после памятного мне боя с "хейнкелями", завязались в одну цепь.

Моя машина ремонту, конечно, не подлежала. Я временно оставался "безлошадным" и на три дня был освобожден командиром от боевых вылетов. Но когда товарищи в воздухе, как-то неуютно пилоту на земле, и я попросил у Рычагова разрешение слетать на задание на чьей-нибудь машине.

Это было не очень просто сделать. Когда Рычагов из опасений за состояние летчика пытался дать кому-нибудь короткую передышку, отдых, возникали встречные трудности:

бойцы отказывались принимать такое освобождение, понимая, что каждый человек на счету. Может быть, Рычагову следовало бы более умело и тактично мотивировать свои решения, но Павел Васильевич никогда не слыл дипломатом. Он жил без оглядки, как и воевал. Так же подчас без оглядки относился и к людям. Мы-то прекрасно знали характер нашего командира, поэтому не обижались иной раз на его резкое слово или выговор.

Когда я обратился к Рычагову со своей просьбой, он приказал Митрофанову дать мне его истребитель на время.

Добродушный и мягкий по натуре Петя обиделся: такое решение он расценил как признание командиром его слабости. Машину, однако, отдал. Я провел на ней два воздушных боя, потом еще бой, тогда Петр не выдержал и пошел к Рычагову, публично обвиняя его в несправедливости. И Рычагов уступил.

— Сиди, — сказал он мне, — и жди. Скоро получишь машину. Пусть Митрофанов летает.

Петя полетел и из боя не вернулся...

После этого случая Рычагов стал с нами более категоричен в отношениях, как командир. Он редко делился своими переживаниями, но, насколько я его знал, вероятно, ругал себя последними словами за то, что уступил Петру, не настоял на своем.

Вскоре же за гибелью Митрофанова последовала другая потеря — был сбит Михаил Воронов...

Обычно каждый боевой день мы завершали разбором на земле. Собирались вместе и анализировали отдельные эпизоды. Причем зачастую многие наши ребята не могли толком воспроизвести картину того или иного боя, который они [52] только что провели. "Атаковал, набирал высоту, снова атаковал..." — вот типичные ответы. Сопоставляя их, Рычагов пытался воссоздать общую картину вылета, и нередко вырисовывались атаки, когда мы целой группой бросались на один бомбардировщик, добив его, бросались на другой, Причем ведомые должны были заботиться о безопасности своего ведущего и, конечно, о своей собственной. Но чаще всего после первой же атаки, которую начинал Рычагов, строй распадался и возникала характерная для того времени воздушная карусель на разных высотах: смешивались и свои и чужие и каждый дрался на свой страх и риск, хотя, если в суматохе успевал заметить, что товарищу трудно, спешил на выручку. Но это — если успевал заметить и находился поблизости.

Помню, как после первого или второго боя, когда мы сбили несколько фашистских самолетов и не потеряли ни одного своего, радостные, возбужденные, анализировали мы первые победные итоги, а Рычагов по мере того, как прояснялась картина боя, хмурился. Он еще сам не во всем мог разобраться толком, но в отличие от многих из нас — при своем-то темпераменте! — был сдержан и отнюдь не спешил разделить общего восторга.

— Они нас просто не ожидали, — мимоходом заметил он, когда вечером мы с ним еще раз заговорили о прошедшем боевом дне. Но больше ничего не сказал.

Уже потом, повоевав, набравшись опыта в боях, мы естественным путем пришли к пониманию тактики современного по тем меркам воздушного боя. А поначалу летчики не учитывали даже таких тактических азов, как заход в атаку со стороны солнца. Поэтому нередко начинали бой из заведомо невыгодной позиции. Основными же нашими козырями в первые дни боевой работы были исключительная маневренность И-15 и индивидуальное мастерство пилотов.

Гибель наших товарищей заставила глубже анализировать причины проигрыша в боях. Выяснилось, что большинство погибших были ранены или убиты после атак сзади: И-15, один из лучших истребителей своего времени, не имел бронеспинки и сзади летчик был абсолютно беззащитен.

Тогда наши техники начали действовать. Леонид Кальченко долго думал над тем, как бы обеспечить летчику защиту и вместе с этим не увеличить вес самолета. В конце концов он нашел выход — убрать из кабины аккумулятор, весивший 30 килограммов. Предлагалось запускать самолет [53] от этого аккумулятора, но держать его на земле. Тогда за сиденьем представлялось возможным установить защитное устройство весом до 30 килограммов. Правда, самочинно вносить какие-либо изменения в конструкцию самолета категорически запрещалось. Но запрет, рассудили мы, распространялся в мирное время, а тут каждый день ожесточенные бои...

Рычагов не сразу согласился с этой смелой идеей. Выслушав инженера, он показал пальцем на высокий дуб и задумчиво сказал:

— За подобную новацию мы оба с тобой будем висеть на этом дереве.

По 6ылo видно, что мысль о незащищенности летчика тоже не дает ему покоя. И через несколько дней он дал "добро" на доработку.

Получив разрешение, Леонид Кальченко со своим помощником — деловым и расторопным испанцем Кастро — принялись искать на заводах и в мастерских подходящую для этой цели сталь. На броню рассчитывать не приходилось, поэтому решили попробовать стальной лист. Кастро в течение дня нашел восемь листов толщиной 12 миллиметров и четыре листа толщиной 8 миллиметров. Взяли по одному листу на пробу и вырубили по выкройке спинки сиденья две первые бронеспинки. Та, которая была толще, весила 28 килограммов, следовательно, вполне заменяла по весу аккумулятор. Рычагов поручил Артемьеву, Агафонову в мне испытать эти спинки, и мы принялись стрелять в них с расстояния ста метров бронебойными пулями. Результаты были превосходными. На стали толщиной 12 миллиметров остались только вмятины. Восьмимиллиметровая спинка потрескалась, но и в ней не было сквозных пробоин.

Первую самодельную спинку, по приказу Рычагова, установили на самолете испанского летчика Эргидо, который в бою всегда находился в самой гуще свалки и больше всех привозил пробоин. Уже на следующий же день Эргидо вернулся из неравного боя и привез в бронеспинке только несколько пулевых отметин (в сражении под Гвадалахарой этот храбрый, любимый всеми летчик погиб).

6 ноября несколько летчиков нашей группы были приглашены на аэродром Алькала де Энарес на торжественный, вечер, посвященный девятнадцатой годовщине Октября. На вечере присутствовали члены республиканского правительства и видные деятели Компартии Испании, наши [54] советники и военачальники, журналисты и летчики. В числе делегатов от летчиков первой группы в Алькалу попал и я.

Мы, летчики из группы Рычагова, поехали в Алькалу еще и для передачи боевого опыта. Мы знали, что туда прибыла ожидаемая нами вторая группа советских летчиков-добровольцев и что эта группа будет воевать вместе с нами в мадридском секторе на истребителях И-16. Известие о прибытии И-16 несколько сгладило тяжелые впечатления последних боев: теперь мы уже представляли солидную силу и у нас появились шансы стать хозяевами в мадридском небе. Ведь до сих пор мы только сдерживали авиацию противника, теперь же нам были по плечу и более сложные задачи. Понимая, что каждая крупица боевого опыта бесценна для наших товарищей, приехав в Алькаду, мы первым делом пошли знакомиться с ними. И тут я увидел... Сергея Черных!

От радости и неожиданности задаю нелепый вопрос:

— Какими судьбами?! Сергей расхохотался:

— Будто сам не знаешь! Нет, ты подумай, он нас спрашивает, как мы сюда попали!

— Это все Путивко виноват, — слышу из-за спины Черных знакомый голос.

Поворачиваюсь — и глазам своим не верю. Прокоп Акуленко! Вот это да! Ровно три года прошло, как мы расстались...

— А ты думал, ты один такой? — усмехается Прокоп.

— Так, может быть, и Паша Путивко здесь?

— Здесь, здесь, — бурчит Прокоп, — где ж ему еще быть. Ты лучше давай рассказывай...

Ребята теребят меня, но я все никак не могу прийти в себя от неожиданности; вот где судьба свела!

Подходят еще летчики, Паша Путивко появляется. Он ничуть не изменился — все такой же спокойный, все та же застенчивая улыбка...

— Давай, — торопит Прокоп, — выкладывай все как на духу...

И я "выкладываю как на духу".

Много всего набралось за три недели боев, а ребята задают десятки вопросов; какие у фашистов машины? чем отличаются от наших? какие излюбленные приемы? как дерутся? какое вооружение? чего боятся? каков ритм боев? режим жизни? как разработана сигнализация? И — до бесконечности, до самых мелких деталей здешнего аэродромного [55] быта. Я рассказываю и рассказываю и, кажется, готов говорить до утра.

Это вечером 6 ноября. А 7 ноября— первый совместный бой силами двух авиационных групп. Большой бой. И первые потери у И-16. За один вечер от всего разве предостережешь...

Школа войны...

Как-то позвонил Ивану Лакееву (ныне он генерал, Герой Советского Союза). Мне понадобилось что-то уточнить из биографии Паши Путивко. А Иван Лакеев был в той группе, и Алькале. Виделись, мы в ту пору раз в месяц, а то и реже. Хотя два соседних аэродрома, но между ними — километры военного времени. А сейчас вот куда как просто; набрал номер телефона — и готово. Только Паше уже не позвонишь. И Сергею. И многим другим.

— Иван, — спрашиваю Лакеева, — ты можешь вспомнить в деталях какой-нибудь бой над Мадридом, в котором участвовал Путивко?

Мы-то почти в каждом бою встречались. Только у нас не было времени выяснять, кто в каком самолете.

Ничуть не удивясь внезапности звонка и внезапности вопроса, Иван ответил так, будто заранее знал, что я позвоню и спрошу об этом. Странное дело: звонишь иногда раз в три года, но время словно не движется, когда речь касается прошлого.

— Если бы не Путивко, — говорит Иван, — у нас с тобой не было бы сейчас возможности перезваниваться. Могу рассказать...

История эта была точно такая же, как та, что произошла с Мирошниченко. Только выручил Лакеева летчик Путивко. Десятки таких эпизодов я вспоминаю в разные времена. Но для Ивана Лакеева эта история — единственная. Да оно и понятно: кто хоть раз ощутил себя на краю гибели — запомнит на всю жизнь...

А Паша Путивко, надо сказать, был прекрасный воздушный боец. Его отправили на родину после тяжелого ранения. Он пытался взлететь под бомбами — Алькалу часто и сильно бомбили, — но истребитель был перевернут взрывной волной. Ранение было серьезным. Некоторое время Паша лежал в мадридском госпитале и, как только немного окреп, был вывезен на родину. Он воевал меньше, чем многие из нас, но успел сбить много фашистов. За победы, одержанные в Испании, мужественный летчик был награжден орденом Ленина. [56] Великую Отечественную войну Путивко встретил командиром полка. И так же, как в Испании, с молчаливым мужеством выходил он победителем в самые трудные дни начального периода Великой Отечественной войны. Командуя полком в сорок первом году, он воспитывал из молодых летчиков стойких и умелых бойцов, методично увеличивал свой собственный счет обитых гитлеровцев. И снова был тяжело ранен.

Последняя встреча с Павлом Путивко у меня произошла случайно.

Я тогда ехал из Восточной Сибири на совещание в Москву. В ту пору я командовал летной школой. Вместе со мной в Москву ехали несколько офицеров из этой же школы, Поезд тащился медленно, подолгу простаивал на крупных станциях. И вот в Новосибирске я вышел на перрон. Вокруг была обычная вокзальная сутолока, особенно свойственная вокзалам глубоких тыловых городов. И среди этой бестолковой суеты мне бросилась в глаза фигура солдата с вещмешком. Он стоял ко мне спиной в отрешенной, спокойной позе. Это спокойствие создавало контраст с общей обстановкой и привлекло мое внимание. Я прошел немного вперед, повернулся, посмотрел солдату в лицо и замер: передо мной был Паша Путивко!..

Мы обнялись. Паша, оказывается, только что выписался из госпиталя и пытался достать билет на какой-нибудь поезд, но это ему никак не удавалось. В ту пору он уже был полковником, только вот его шинель со знаками различий осталась где-то в прифронтовом госпитале, из которого его вместе с другими ранеными поспешно эвакуировали в глубокий тыл. За много недель, которые летчик провел по разным госпиталям, он довольствовался тем, что выдавали раненым госпитальные интенданты. А когда стал выписываться, то нужной ему шинели не нашлось. Задерживаться же из-за этого в тылу Паша не захотел. И так — в солдатской шинели — он оставил госпиталь, полагая, что доберется до фронта и рядовым. Все документы были при нем, только показывать их Павел не решался. Вот и размышлял, что же предпринять, чтобы ехать на запад.

Я потащил его в свое купе. Вопрос с проездом сразу же был решен.

А Паша Путивко, продолжавший командовать полком, через полгода после той нашей встречи погиб. Это произошло осенью сорок второго. Он взлетел на своем истребителе под бомбами, как взлетал не раз, и тут же, над собственным аэродромом, вступил в неравный бой. В этом последнем [57] своем бою, как рассказывали мне товарищи, отважный летчик успел сбить еще одного фашиста...

Однако все это еще впереди, еще будет. А тогда, после неожиданной встречи с друзьями курсантских лет накануне девятнадцатой годовщины Октября, я вернулся в Сото. Снова началась боевая работа. Теперь над Мадридом у нас произошло "разделение обязанностей": маневренные "Чайки" связывали боем истребителей противника, а скоростные И-16 разделывались с бомбардировщиками. Это произошло само собой и стало обычной тактикой воздушного боя.

В один из ненастных дней, когда погода была нелетной и я уже собрался было съездить в Мадрид, Рычагов внезапно отменил поездку. Я получил необычное задание: отыскать в воздухе одиночный самолет И-15 и сбить его!

— Я думаю, что все это слухи про И-15, — сказал Рычагов, — но и слухи мы должны пресечь.

А слухи действительно ходили. Рассказывали, будто порой под вечер в ненастную погоду появляется одиночный "чато" — так испанцы прозвали И-15 — и кружит над позициями республиканцев. Прямо как призрак из старинной баллады. Ну кружил бы себе на здоровье — республиканцы любят "чатос", — да только беда в том, что, покружившись, он разворачивался и уходил почему-то в сторону мятежников. Последнее и заставило Рычагова отнестись к легенде более внимательно. Призрачный "чато" бросал тень на славное семейство наших истребителей. Было высказано предположение, что франкисты в целях разведка используют один из двух наших самолетов, попавших им в руки в самом начале нашего пребывания в Испании. Поэтому, как только пришло новое сообщение о появлении подозрительного И-15, Рычагов решил разобраться с этим окончательно.

В общем, вылетел я в указанный район с твердой установкой атаковать истребитель, несмотря на его республиканские знаки отличия. Рычагов сказал, что все наши истребители оповещены и, кроме меня, в том районе никого из своих быть не может.

Прихожу в указанный район и начинаю патрулировать. Никого не вижу, в воздухе я один. Стараюсь прятаться, прижимаюсь к облакам. Время идет, горючее вырабатывается. За призраками, думаю, трудно охотиться. Но необычное задание разожгло во мне любопытство. Я непременно хочу дождаться таинственный "чато", хотя, судя по всему "призрак" явно отменил свой визит.

Разворачиваюсь после очередного круга, вылезаю из-под [58] тучи и... вдруг сбоку пулеметная очередь! Вот так штука: караулил, караулил, а выходит, проглядел... Очередь выпущена под ракурсом почти девяносто градусов. Поторопился "призрак": если бы он немного пропустил меня вперед, худо мне было бы. Использую этот промах "нечистого" и кладу машину в вираж. Смотрю и глазам своим не верю: атакует действительно наш, но не И-15, а И-16! Мистика какая-то... Может быть, республиканцы напутали и подозрительный самолет не И-15, а И-16? Но это уже совсем невероятный факт: появление у мятежников И-15 еще поддается объяснению, но откуда у них И-16?

Раздумывать, однако, некогда. Кроме меня, ни одного республиканского летчика здесь быть не может. И все же сомнения не оставляют... Может, уклониться от боя?

Неожиданно свалившийся на меня шальной "ишак" отвергает все мои сомнения — он готовится к повторной атаке. Значит, хочешь не хочешь — надо принимать бой, хотя воевать с И-16 — это совсем не то, что атаковать однотипную машину. Если на нем опытный летчик, то положение у меня незавидное: у И-16 скорость-то больше. Пока крутимся на виражах — я спокоен. Еще пару витков — и зайду ему в хвост. Но если он вздумает уйти на вертикаль — мне уж некуда деться от его сильнейшей атаки. Знает ли фашист особенности нашего И-16?..

Пока же он не полез вверх, я тороплюсь использовать преимущество И-15 в маневре и стараюсь зайти ему в хвост. Мне это почти удается, но мой противник интуитивно угадывает опасность. Я так думаю, что угадывает, потому что он едва не прозевал свой последний шанс для спасительного маневра. Летчик на "ишаке", видимо, опытный: когда я уже готов нажать на гашетки, он делает единственно правильный в этой ситуации маневр и уходит из-под атаки. Теперь обороняться мне.

С большим трудом удается вторично увернуться из-под удара. На какую-то долю секунды сходимся очень и очень близко. Одновременно поворачиваем головы друг к другу, и тут я чуть не выскакиваю из самолета: меня атакует Прокоп Акуленко!.. Чтоб ты пропал! Машу ему кулаком, защитные очки — на лоб, конечно, всякие слова произношу, понятные даже на расстоянии.

Смотрю — узнал! Подошел, скорость уравнял, руками разводит: дескать, извини, пожалуйста, но я здесь не при чем...

Вдвоем покружились, пока горючего хватало, и разошлись по своим аэродромам; он в Алькалу, я — в Сото. [59] Докладываю о результатах вылета и узнаю, что Прокоп получил точно такое же задание. Оповещение, о котором мне говорил Рычагов, пришло в Алькалу в тот момент, когда Прокоп был уже в воздухе. Для него-то ситуация была вполне ясной: все подтверждалось — одиночный И-15 болтается над самой передовой, да еще и заходит со стороны мятежников (я патрулировал и над их территорией),

У Прокопа в тот день, конечно, была большая радость по случаю того, что он промазал с первой атаки. Редкая радость для истребителя. Я тоже не имел огорчений по поводу неудачной очереди Прокопа. А злополучный "чато" по каким-то причинам так и но появился. Слышать о нем нам больше не приходилось. Возможно, его и вовсе не было.

Войны без потерь не бывает, и погибают на войне по-разному. Для воюющего человека эта горькая истина не является откровением. Но есть потери, которые никак не укладываются в сознании, сколько бы лет ни прошло.

13 ноября над Мадридом была подожжена машина Кости Ковтуна. Вообще-то Ковтуна звали Карпом, но он не любил это имя, и, сколько я помню, товарищи всегда звали его Костей. Итак, при выходе из атаки на бомбардировщики наше звено было атаковано истребителями их прикрытия. Костина машина загорелась, и я перешел с места левого ведомого вправо, чтобы прикрыть его. Я видел, как целый и невредимый Костя вылез из кабины. Видел, как он прыгнул, открыл парашют. Видел, как его перевернуло вниз головой и как он выскользнул из ножных лямок. Очевидно, летчик по привычке не застегнул на груди карабин.

Пустой парашют ветер понес в сторону позиций мятежников. А живой еще Костя Ковтун падал на мадридскую мостовую. Я ходил за ним не спирали до самых крыш...

Бросок на юг

К началу тридцать седьмого года положение на Центральном фронте существенно изменилось в пользу республики. Мадрид выстоял в жестоких осенних боях. Центральный фронт окреп, стабилизировался. Усилиями республиканских частей были достигнуты явные успехи, и, если бы мятежники полагались только на свои силы, они были бы обречены. Но гитлеровская Германия и Италия с Муссолини во [60] главе прилагали все силы, чтобы спасти военный престиж фашизма, и с молчаливого согласия правительств крупнейших западноевропейских стран открыто и беспрепятственно увеличивали и увеличивали военную помощь мятежникам.

Фашистская авиация накапливала силы. В воздухе у них появился новый немецкий истребитель "Мессершмитт-109". Этих машин мы еще не знали. Фашистская пропаганда наделала много шума вокруг "мессершмиттов". Истребитель, если можно было верить противнику, не имел себе равных.

Новое оружие всегда интересует профессионального бойца. Но если свой самолет летчику можно испытать в тренировочном полете, то чужой — только в бою. Поскольку же речь шла о новом истребителе противника, интерес с нашей стороны к нему был повышенный. Слухи о "мессершмиттах" раздражали, как раздражает незнание. Требовался "контрольный опыт". Такой случай неожиданно представился Сергею Черных.

В тот день я был в Алькале и первый бой с "мессершмиттом" наблюдал вместе с товарищами из группы И-16. Помню, как из Мадрида сообщили о появлении истребителя неизвестного типа. Мы сразу поняли, что речь идет о "мессершмитте". Машина Черных была готова к полету, он моментально поднялся в воздух, а на земле для него выложили стрелу из полотнища, указывая направление.

Черных перехватил "мессершмитт" уже почти над самым аэродромом. К общему удивлению, фашист вовсе не хотел вступать в поединок, хотя видел, что его преследует всего один И-16, и прибавил скорость. Но удирать тоже надо осмысленно. Если бы немец продолжал оставаться в горизонтальном полете, то скорее всего, он бы добился своего и ушел, потому что скорость у "мессершмитта" была большей, чем у И-16.

Но, по всей вероятности, он плохо знал тактико-технические данные нашего истребителя. То ли не знал, то ли перепугался сверх меры, но только вместо того, чтобы принять, казалось бы, самое простое и естественное решение, он неожиданно полез за спасением вверх. В этом была его первая ошибка.

На вертикалях с И-16 шутки плохи. А с Черных — плохи вдвойне, потому что Сергей прославился у нас как летчик, в совершенстве овладевший искусством воздушного боя на вертикалях. Мощный мотор И-16 позволял ему быстро набирать высоту. Причем И-16 лез вверх по внутренней стороне дуги, описываемой "мессершмиттом". Этого немец [61] тоже не учел. Словом, Черных быстро догнал его, но атаковал неудачно и промахнулся.

Нам стало досадно. У немца появился шанс на спасение, Однако, в этот самый момент фашист с непонятным упорством снова полез на вертикаль. Тут уж Сергей был точен: он бил с близкой дистанции. "Мессершмитт" на наших глазах начал разваливаться в воздухе. Обломки его упали неподалеку от Алькалы, и мы ходили их смотреть.

Надо ли говорить, что результат "контрольного опыта" вполне нас удовлетворил, хотя нам стало ясно, что: "мессершмитт" — противник серьезный. Сравнивать его с "хейнкелем" или "фиатом" было бессмысленно — он был намного сильнее старых истребителей. Скорость и вооружение — от этого никуда не денешься. Но драться с "мессершмиттом" можно было вполне: он явно был слабоват на вертикалях. Что же касается наших И-15, то их положение, конечно, усложнилось. Однако спасением И-15 по-прежнему оставалась ее необычайная маневренность. В бою на виражах И-15 мог зайти в хвост любому из существовавших тогда самолетов, и мы на это рассчитывали.

Черных сбил первый "мессершмитт" на нашем участке фронта. Вполне вероятно, что это вообще был первый сбитый "мессершмитт". Шумиха о неуязвимости нового немецкого истребителя несколько поубавилась. Но мы чувствовали, что противник готовится к серьезным боям.

Прибыли новые летчики и к нам. Их было немного, но все-таки пополнение. В нашу группу попали молодые истребители Владимир Пузейкин и Александр Зайцев. Мы старались делать все возможное, чтобы новички побыстрее освоились с обстановкой. И вот в те дни я неожиданно получил задание лететь на юг.

Если положение на Центральном фронте изменилось в лучшую для республиканцев сторону, то на юге республики ход событий не давал оснований для оптимизма. Тому было несколько причин.

Гористая местность Андалусии не позволяла вести на юге крупных сухопутных сражений. Мало там было мест, пригодных и для базирования авиации. Центром республиканских сил на юге был порт Малага, прижатый горами к самому морю. Вся южная полоса — прибрежная, и развернуться на ней невозможно. А с моря город беззащитен, если его не охраняет сильный флот. Флот же у фашистов был сильнее республиканского, и в январе тридцать седьмого мятежники приступили к активным действиям. [62] Республиканский флот, состоявший в основном из старых кораблей, надежной защиты Малаги обеспечить не мог. Франкистские корабли во главе с новым крейсером "Канариас" подвергали порт сильному артиллерийскому обстрелу. Стараясь как-то усилить южный район, республиканское правительство направило туда небольшую группу летчиков, в которой были мои товарищи Ковалевский, Кондрат, Артемьев. А мне было поручено обеспечить перелет группы и вернуться обратно.

Малаги мы достигли благополучно. Я простился с товарищами и вылетел назад, под Мадрид. Группе дальше предстояло самостоятельно вести боевые действия, находясь в тесном контакте с командирами наземных частей.

Прошло несколько дней. Вести с юга шли неутешительные. 1 февраля 1937 года в бою с итальянским бомбардировщиком погиб Антон Ковалевский. Он поджег бомбардировщик и пошел в повторную атаку, но слишком близко подошел к кабине стрелка и попал под огонь. Бомбардировщик упал. Упал и истребитель Ковалевского. Хоронила Антона вся Малага. Фашисты наступали. "Канариас" подвергал город сокрушительному обстрелу. В один из дней артиллерийским огнем была накрыта площадка, где стояли самолеты: истребители базировались на берегу, у моря, спрятать их было негде.

Я тогда получил приказ эвакуировать группу. На чем же лететь? Хорошо бы вывезти всех за один рейс. Ну, максимум, за два. Но у нас не было машины такой вместимости. В мирное время на роль транспортного самолета сгодился бы "потез". Однако не в боевой обстановке: этот устаревший бомбардировщик двигался со скоростью велосипеда и был прекрасной добычей для истребителей противника. Нужен был самолет, обладающий приемлемой вместимостью и вместе с тем пригодный для посадки на ограниченной площадке. Такой самолет нашелся в Альбасете. Его владелец, американец, предоставил его за приличную мзду. Это был шестиместный "локхид", вызывающе окрашенный в красный цвет. Самолет был в хорошем состоянии, и мы обрадовались, когда его нашли.

Я провел с американцем несколько часов, расспрашивая о характерных особенностях машины, о предельных нагрузках при пилотаже. К сожалению, ни одного пробного полета не сделал: не та была ситуация. А вот наскочить в пути на "хейнкель" или "фиат" мог вполне, это меня беспокоило. [63] Но ведь людей надо было вывозить. Так, собственно, с одними устными инструкциями, я и сел за штурвал.

В памяти моей еще были свежи ощущения, которые остались после испытания итальянского "фиата". Был такой эпизод: четыре франкистских летчика сели на республиканскую территорию в районе Альбасеты. Заблудились. Мы стали хозяевами вполне исправных "фиатов", и Ивану Копецу и мне было поручено освоить их и перегнать в Алькалу. Из Алькалы мы с Иваном даже вылетали на "фиатах" на разведку в глубь франкистской территории.

Надо сказать, задание это было не из приятных, причем меньше всего в тот раз мы опасались фашистских летчиков. Им и и голову не могло прийти, что над глубокими тылами франкистов на "фиатах" летают два республиканца. А если б и заподозрили, то отбиться от них нам не составило бы труда: "фиат" был хорошо вооружен, и мы с Иваном всегда могли атаковать первыми. Одним словом, над вражеской территорией мы себя чувствовали относительно спокойно. Но вот над своей...

В мадридском секторе к тому времени республиканские летчики стали хозяевами положения. Фашисты ходили только большими группами и с сильным истребительным прикрытием, поэтому два "фиата" для любого воздушного патруля республиканцев должны были представлять соблазнительную цель. Помню, возвращались мы по строго намеченному маршруту, в условленное время, и вылеты эти обошлись без приключений. А вот когда я перегонял первый "фиат" из Альбасеты в Алькалу, то едва не влип в историю...

Дело в том, что "фиат", пожалуй, единственный из всех известных мне самолетов, у которого сектор газа действует наоборот. То есть если, к примеру, на нашем истребителе летчик определенным движением (сектор газа — от себя) прибавляет машине тягу и, таким образом, скорость, то на "фиате" этим же движением газ сбрасывается. Когда я рулил по полосе, осваиваясь в кабине итальянского истребителя, то, конечно, обратил внимание на эту его особенность. Но при взлете, когда все внимание сосредоточил на ведущем, а Копец уже отрывал самолет от полосы, я об этой особенности моментально забыл и двинул сектор газа привычным мне движением вперед. "Фиат", соответственно, вместо того, чтобы разгоняться, сразу сбавил ход, и я никак не мог понять, в чем дело. Я из себя выходил, чтобы заставить его лететь, полоса уже кончалась, я лез на какой-то домишко, а совершенно исправный "фиат" [64] катился все медленнее и медленнее. Чтобы не таранить домик, с досады так же автоматически я убрал сектор газа, и вдруг проклятый "фиат" понесся как угорелый! Только чудом я не зацепил крышу и уже в воздухе вспомнил, что к чему...

Случай этот был свеж в моей памяти, поэтому, садясь за штурвал "локхида", я на всякий случай приготовился: незнакомая машина всегда может выкинуть злую шутку. Однако "локхид" оказался на редкость покладистым.

Так как Малага была уже в руках мятежников, я без особых приключений приземлился восточное, в небольшом городке Мотриль. Товарищи уже ждали меня там. И я поторапливал их. Небо было спокойным, хотелось как можно быстрее вылететь в обратный путь. К тому же "локхид" был слишком заметен, и поэтому следовало поспешить.

Я забрал летчиков — предстояло сделать еще один рейс за техниками — и благополучно взлетел. Но не успел набрать нужной высоты, как появился "Канариас". Это был уже ставший регулярным обстрел, а тут корабельные зенитчики засекли и мой "локхид". Я оказался прижатым к горам, маневрировать мог очень ограниченно. Будь зенитчики крейсера натренированы получше, дело для нас могло бы кончиться совсем плохо.

Второй рейс в Мотриль прошел лучше: "Канариас" ушел.

Через несколько дней я снова получил приказ лететь на юг, на этот раз во главе группы истребителей. Но не в Мотриль, а еще восточное по побережью — в Альмерию.

В Альмерии республиканцам удалось зацепиться. Там была всего одна дорога, годная для передвижения войск. Она вела из Малаги в Альмерию, поэтому, удержав дорогу, можно было удержать город.

Группе, которую я привел, было приказано прикрывать республиканцев с воздуха и обеспечить сопровождение республиканских бомбардировщиков. Никаких бомбардировщиков, кроме "потезов", на юге республики не было. Зато группа оказалась интернациональной в самом полном смысле слова: собралось четыре испанца, два американца, француз и трое русских — Саша Зайцев, Володя Пузейкин, только что прибывшие в Испанию, и я.

Противник почему-то не бомбил Альмерию — ограничивался артиллерийским обстрелом. Поэтому мы летали на штурмовки сухопутных колонн, которые двигались по единственной дороге от Малаги. "Потезы" бомбили франкистов, иногда дорогу. Но преувеличивать значение этих [65] бомбардировок не стоило, их эффективность была очень низкой. Экипажи "потезов" швыряли бомбы вручную, так что повредить дорогу в такой степени, чтобы это оказало существенное влияние на ход событий, конечно, не могли.

Надо сказать, летчики на "потезах" были людьми стойкими, но такие полеты не вызывали у них энтузиазма. Понять их было нетрудно: "потезы" еле держались в воздухе, могли рассыпаться в любое время без постороннего вмешательства, а тут еще на нашем участке появились "фиаты". Так что в течение нескольких дней у нас не было другой работы, как отбивать атаки этих истребителей. Связанные тихоходностью бомбардировщиков, возможности маневрировать мы были лишены — отгоняли "фиатов" плотным огнем. А близость гор мешала им развернуться, поэтому они всегда атаковали со стороны моря. Бои эти носили характер мелких, но частых стычек.

Один "фиат" мне, однако, все же удалось тогда сбить. Случилось это в тот момент, когда после безуспешной попытки прорвать наш заслон "фиаты" разворачивались над морем, чтобы уйти ни с чем. Ближайший находился на расстоянии метров четырехсот от меня. С такой дистанции открывать огонь из пулеметов, которые были на И-15, практически бесполезно. Только случайная удача, на которую обычно рассчитывать не приходится, могла бы сделать такую стрельбу эффективной.

Но "фиат" так неторопливо, так плавно описывал дугу, что я попробовал все-таки его достать. В боекомплекте у меня было много трассирующих, зажигательных патронов. Когда я увидел, что моя очередь прошла через хвостовое оперение "фиата", тут же довернул машину и полоснул из всех четырех стволов. Очереди легли на пилотскую кабину. "Фиат" перевернулся и упал в море. Я испытал удовольствие, какое можно испытать от сознания счастливой случайности. Рядом со мной держались республиканские пилоты, Они всегда держались так плотно, что мне частенько приходилось давать знак, чтобы летчики увеличили дистанцию. Один из них показал, как падал в море "фиат", и поднял большой палец. Вера республиканских летчиков в наше мастерство была так сильна, что даже случайную удачу они готовы были рассматривать как закономерный исход боя.

В течение недели группа сбила несколько "фиатов" и в полном составе вернулась в Мадрид, Мы были отозваны в тот период, когда все "потезы" вышли из строя, Наше [66] дальнейшее пребывание в Альмерии не имело смысла. Участь южной провинции, к сожалению, была предрешена.

Мы вернулись в Мадрид к началу новых больших сражений.

Неожиданное задание

После сильных воздушных боев в феврале (во время харамского сражения) наступило затишье. Надолго испортилась погода. Действия авиации были ограничены.

Ранним мартовским утром на аэродроме началась неспешная жизнь. Достаточно было поднять голову, чтобы стало понятным — этот день, как и предыдущий, не внесет ничего нового в наш аэродромный быт. Горы прятались в облаках. Стоял легкий туман. Каждую минуту мог начаться дождь со снегом, который порядком нам надоел за последние дни.

Неожиданно приехал Смушкевич. Его приезд насторожил. Наш старший авиационный командир в Испании никогда бесцельно по аэродромам не ездил, да еще в столь ранний час. Следовательно, надо ожидать задания. Но какое задание может быть по такой погоде? Очень быстро я узнал какое.

Срочно требовались разведданные. Причина такой поспешности была непонятна. А еще непонятнее была необходимость разведать северо-восточное направление!. Мы туда почти никогда не летали. Фронт был развернут на юго-юго-запад, а тут, значит, надо проверять почти диаметрально противоположное направление — глубокие тылы...

Особенность фронтовой жизни в том и состоит, что самые неожиданные приказы воспринимаются как обычные. Северо-восток так северо-восток. Командованию, как говорится, виднее. Для разведки выделено мое звено. Небольшая задержка: обсуждается вопрос, надо ли лететь звеном. Звено может привлечь к себе внимание. И потом, в такую погоду можно потеряться, тем более что направление новое. Поэтому мне приказывают лететь одному. На всякий случай Смушкевич спрашивает: "Не заблудится?" "Нет", — отвечает командир.

Я не боялся потерять ориентировку, потому что разведку предстояло вести вдоль крупных дорожных магистралей, Что там, на этих дорогах, могло вызвать столько беспокойства? Что-то вызвало, если сам Смушкевич приехал на аэродром ни свет ни заря... [67]

Я шел, прижимаясь к горам, в стороне от Сарагосского шоссе, которое мне следовало просмотреть. Но я не хотел быть обнаруженным раньше времени, поэтому сначала решил забраться на северо-восток стороной, а возвращаться над шоссе на бреющем.

Когда вышел на магистраль, был просто ошарашен! "Вот тебе и "тихое" направление", — подумал я и почувствовал острое беспокойство: на много километров шоссе забили войска, которые сливались в одну очень длинную колонну. Голова колонны упиралась в небольшой городишко. Десятки и сотни автомашин, фургонов, повозок, пушек, каких-то странных броневиков (за броневики в неясном утреннем свете я принял легкие итальянские танки и танкетки). Такое количества техники, скопившейся на дороге на притяжении нескольких километров, мне еще не приходилось видеть. Все это безмолвно застыло на шоссе. Людей не было видно — солдаты спали.

Я несся назад, как в лихорадке: колонны были нацелены на наш аэродром. Правильнее будет сказать, что нацелены они были на Мадрид, но наш аэродром находился как раз на пути их следования. Всю эту массу техники от нас отделяло пространство в каких-нибудь шестьдесят километров. На войне шестьдесят километров могут стать непреодолимыми, но в то утро между нами и обнаруженными войсками стояли только редкие республиканские посты и заслоны.

Наземной обстановки я толком не знал. Мы, летчики, наземную обстановку изучали в зависимости от задачи на вылет. И если вникали в детали, то это относилось к определенному и достаточно узкому участку. Поэтому я хоть и всполошился, увидев колонны противника, однако всей серьезности обстановки не представлял. Только много лет спустя я узнал, насколько неожиданно для республиканского командования возникла эта угроза с северо-востока.

В начале марта 1937 года Муссолини направил на поддержку Франко экспедиционный корпус, состоящий из четырех дивизий. Дивизии по тем временам были прекрасно оснащены оружием и средствами передвижения. Многие части имели опыт боев — они были переброшены из Африки.

Передовые посты республиканцев, видя, что перед ними разворачиваются свежие неприятельские части, не торопились информировать об этом командование. Они явно недооценивали опасность. Сказалась неопытность младших республиканских командиров. [68] Вспоминая ход боев на гвадалахарском направлении, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник А. И. Родимцев позже писал: "Между тем от передовых частей 12-й дивизии все чаще и чаще стали поступать сведения о том, что итальянский корпус действительно перешел в решающее наступление. Только после этого в направлении Альгора — Сигуэнса была выслана авиаразведка, которая к 13 часам 8 марта донесла, что на французском шоссе обнаружены автоколонны и большое скопление пехоты и танков"{1}.

Не помню точно, в какой именно день — 7 или 8 марта — я получил задание от Смушкевича, но, вероятно, Александр Родимцев, пробывший на гвадалахарском направлении от первого дня до разгрома экспедиционного корпуса, лучше меня знал последовательность событий. А я же хорошо запомнил, что первый вылет на разведку в тот день произвел рано утром. За этим вылетом последовали другие, и в тот день к этому шоссе я летал беспрерывно.

...Когда вернулся, эскадрилья уже была готова к заданию. Я доложил о результатах разведки, и это, очевидно, было не новостью, а подтверждением. Мне тут же было приказано вести группу на штурмовку. Ведомыми у меня шли Локадий и Пузейкин.

И вот летим известным мне маршрутом. Показалась колонна. Снизившись до бреющего, начали бить по машинам из пулеметов. Шоссе ожило. Сонные итальянцы выскакивали из машин и фургонов в чем были и разбегались кто куда. Внезапность налета ошеломила их. Они метались под пулеметным огнем, даже не пытаясь отстреливаться. А И-15 носились над колонной, исхлестанной свинцовыми бичами. В колонне возникли пожары — нам удалось зажечь несколько машин.

Израсходовав боекомплект, мы вернулись на аэродром. Когда приземлялись, другая группа И-15 уже была готова к взлету. Мне заправили самолет, и я снова пошел в качестве ведущего группы, но в штурмовке участвовать не стал, поскольку имел задание привести группу и немедленно возвращаться назад.

Над Сото появилась эскадрилья бомбардировщиков Р-5, которой командовал Константин Гусев. Мне предстояло на этот раз лидировать их.

А что же республиканское командование? Оно спешно перебрасывало батальоны на гвадалахарское направление. [69] На это, конечно, требовалось время, и в течение первых дней сражения наша авиация сыграла важную роль в сдерживании неприятельских колонн. Несмотря на плохую погоду, наши самолеты беспрерывно бомбили и штурмовали колонны экспедиционного корпуса. Преимущество республиканцев в воздухе в этой операции было очевидным. И когда ход сражения был изменен в пользу войск республики и началось преследование отступающего противника, авиация вновь отличилась, добивая остатки фашистских дивизий. В результате двухнедельных боев итальянский экспедиционный корпус понес большие потери. Угроза с северо-восточного направления была ликвидирована.

...Мы по-прежнему защищаем Мадрид. Наши летчики-бомбардировщики летают над всей Испанией. Они летают на отечественных машинах СБ без прикрытия — нам за ними не угнаться. У СБ скорость больше, чем у И-15, "хейнкеля" и "фиата". СБ хорошо вооружен. Когда эти бомбардировщики идут плотным строем, то лучшей их защитой от неприятельских истребителей является плотность заградительного огня и скорость. Хорошая машина!

Истребителей из соседних групп в оперативных целях иногда перебрасывают на другие участки фронта, а мы постоянно находимся в Сото. В этом для нас есть и свои преимущества Мы прекрасно освоили район боевой работы и можем ориентироваться в нем с закрытыми глазами. Мы изучили все подходы и излюбленные маневры фашистов, Мы научились диктовать им в воздухе свои условия. Мы стали опытными воздушными бойцами. Не случайно четыре человека из состава нашей группы были удостоены высокого звания Героя Советского Союза: Павел Рычагов, Николай Шмельков, Иван Копец, Карп Ковтун (посмертно).

Но с каждым месяцем все меньше остается товарищей, с которыми я начал воевать в октябре тридцать шестого года. Некоторые погибли, других постепенно отзывают на родину. Весной тридцать седьмого года мы распрощались и с Рычаговым: он убыл домой. Командовать группой стал Александр Петрович Осадчий — тоже земляк, летчик киевской бригады.

А фашисты уже не те, что были осенью тридцать шестого года. Война приняла затяжной характер. Спеси у них поубавилось, и в воздухе [70] они ведут себя осторожно, напролом не лезут. Обычно после каждого неудачного наступления, после каждой серии боев на земле и в воздухе возникает пауза. Фашисты начинают перегруппировываться, подтягивать свежие силы. Мы тоже готовимся.

В такие дни, как правило, есть время засесть за письма.

Написав как-то очередное письмо, иду искать Агафонова с намерением съездить в Мадрид. Застаю его в состоянии творческого экстаза. Поскольку никаких тайн между нами нет, заглядываю ему через плечо и читаю примерно такой показательный текст: "Вчера опять играли в футбол. Каждый день играем, и все с одной и той же командой. Я здорово похудел. Команда та — неважная: одних грубиянов набрали. Витьку стукнули по ноге — теперь недели две похромает. Пришлось дать тому сукину сыну по башке..." И дальше в том же духе. Необходимость соблюдать секретность нашего пребывания в Испании превращает писание писем в мучительную процедуру. Страстью к сочинительству Паша никогда не отличался и, когда он вывел последнее слово, посмотрел на меня горделиво, как человек, открывший в себе природный дар. "Дать по башке" — это каждому из нас гораздо привычней, чем упражняться в подобных писаниях. Мы вдвоем перечитываем Пашино сочинение и решаем, что комар носа не подточит.

В письмах мы постоянно изображаем себя этакими атлетами-здоровяками, но к лету тридцать седьмого года в этом была изрядная доля преувеличения. За год до описываемых событий я весил полноценных восемьдесят пять килограммов, а в тот день, когда мы редактировали Пашино письмо, во мне едва набиралось шестьдесят пять. Мои друзья выглядели не лучше. Сказывалось постоянное нервное перенапряжение. Это, может быть, не так заметно на земле, но становилось все более очевидным в воздухе. Ребята стали допускать ошибки — результат притупления реакции. Только жестокий опыт прошедших боев и индивидуальное мастерство летчиков помогали нам диктовать свои условия в воздухе над Мадридом, хотя с каждым днем у фашистов появлялось все больше новых пилотов.

Но вот и нам на смену прибыл отряд истребителей. Его возглавляют Михаил Якушин и Анатолий Серов. Николая Мирошниченко, Павла Агафонова, меня и еще нескольких человек оставляют для того, чтобы на первых порах мы помогли освоиться нашим товарищам. А это — сильная группа. Не надо было быть провидцем, чтобы понять: эти бойцы начнут новый этап борьбы и, может быть, достигнут [71] большего, чем мы. Должны достичь — они ведь начинают не с нуля, они уже могут избежать многих промахов и ошибок, которые мы допускали на первых порах.

Мы по-прежнему наведываемся в гости к журналистам. Как правило, в каждый свободный вечер или день садимся с Агафоновым в машину и катим в отель "Палас". Друзья по-прежнему радушно встречают нас, сообщают новости, снабжают свежими газетами. Когда они работают, мы с Агафоновым хозяйничаем в их комнатах, которые скорее напоминают редакционные кабинеты, чем жилое помещение. Я продвигаюсь по комнате, цепляясь за стулья здоровенным маузером — он болтается у самых коленей в деревянной кобуре. Маузер мне подарили испанцы после боя с "хенкелями", я горжусь именным оружием, всюду таскаю его с собой, хотя Кармен говорит, что выгляжу я забавно Да, действительно, я уже не тот плотный малый, который с изяществом циркового слона впервые ввалился в эту комнату несколько месяцев назад. Штатский костюм порядком пообвис на мне, берет лежит на голове лепешкой, и этот маузер, через который я, по словам Романа, умудряюсь чуть ли не переступать, чтобы не запутаться в ремнях,— все это, говорит Кармен, делает меня находкой для объектива его кинокамеры. Он шутит, но смотрит на нас с грустью. Вскоре наша троица получает приказ отправляться в Валенсию. Это — путь домой.

Уезжали мы неожиданно — так же, как приезжали. Но мне кажется, чти лучше всего привести здесь выдержку из письма Леонида Кальченко — он точно описал те чувства, которые мы испытывали при отъезде. Вот как вспоминает он свой отъезд: "Пришел на КП, мне говорят: "Подан автобус, сейчас же садитесь. Поедете в Валенсию, оттуда — домой". Все мы тихо зашли в автобус и уехали, не смогли даже ни с кем проститься. В душе было полно радости, что едем домой, а из глаз, помимо нашей воли,— слезы ручьем: казалось, сами уезжаем, а своих братьев оставляем...

Прошло много-много времени, а всякий раз, как вспоминаю о погибших товарищах, хочется снять шляпу и низко-низко поклониться во славу им. И пусть им земля будет пухом.

Сейчас нахожусь на пределе своей жизни, а как вспомню отъезд, то сердце щемит — все кажется преступлением, что не успел проститься с товарищами…" [72]

Возвращение

Пароход оказался английским и шел в Одессу с грузом фруктов. Кроме нас на борту были летчики из других эскадрилий, танкисты, артиллеристы — человек сто в общей сложности. Были и раненые.

Сопровождать в море нас вышли два республиканских эсминца.

Начался артиллерийский обстрел. Английский капитан вывел судно из-под обстрела и повел его не в Одессу, а к африканскому побережью. Дня два мы укрывались в одном из алжирских портов. Потом пошли курсом на Одессу.

После Босфора нас уже нельзя было загнать в каюты. Английские моряки не говорили ни слова по-русски, но вежливо улыбались, встречая кого-нибудь из нас у борта. Мы часами простаивали неподвижно, глядя в морской простор, в котором вот-вот должны были обозначиться очертания родных берегов.

Первыми советскими людьми, которых мы увидели по возвращении, были таможенники и пограничники. Судно бросило якорь на одесском рейде. Мы кинулись к нашим парням: они приняли наши чувства с пониманием, но... некоторое смущение их честные лица выразили. Не бороды наши и буйное проявление чувств смутили стойких пограничников, и даже не пистолеты всех систем, которыми мы были увешаны, и не наш штатский, но вполне пороховой вид, столь привычный на улицах Мадрида и совершенно неуместный в солнечной Одессе, — не это, а полное отсутствие у нас каких бы то ни было документов повергло парней в пограничных фуражках в состояние благожелательной растерянности.

Мы с нетерпением, понятным только человеку, привыкшему к войне, смотрели вслед удаляющемуся катеру, на котором отбывали к одесскому причалу славные загорелые ребята, чтобы там, на берегу, выяснить, что мы за личности. А помариновав нас, они затем устроили нам такую встречу, какая могла быть устроена только в Одессе!

Казалось, весь город собрался в порту. Если в Картахене знали, что мы из России, то вся Одесса знала, что мы из Испании. Только под вечер мои друзья-пилоты оказались предоставлены сами себе. Мы бродили допоздна по одесским улицам и бульварам, не чувствуя усталости, и я не помню более полного ощущения счастья, чем то, которое испытал в тот день, когда снова ступил на родную землю... [73] Прошло несколько недель. Мы все никак не могли привыкнуть к тому, что расстались с Испанией насовсем. Уже находясь в подмосковном санатории, я не раз запрокидывал голову, вслушиваясь и непривычную тишину неба. И, гуляя по аллеям, замечал своих товарищей в той же невольной стойке. А застигнутый врасплох летчик отвечал смущенной улыбкой: каждому казалось, что такое происходит только с ним одним. Впрочем, мы были молоды, быстро поправлялись при том режиме, который нам задали медики, и наконец обрели естественные рефлексы мирных жителей, над головами которых не воют сирены, не трещат пулеметы, не рушатся этажи каменных зданий.

А между процедурами и прогулками мы все сидели по своим комнатам и писали. Со стороны , наверное, можно было подумать, что нервное напряжение многомесячных боев обернулось для нас таким вот писательским зудом. Но стоило посмотреть хотя бы на измочаленный и обгрызенный карандаш Агафонова, как сразу становилось ясно, что Паше и сейчас, в одной только санаторной пижаме и тапочках, куда бы легче сбить "фиат" или "хейнкель", чем вразумительно описать, как он это делал. То же, вероятно, творилось и со мной. Но деваться от этих беллетристических упражнений было некуда — такое получили задание. Подробнейшим образом мы должны были — каждый по-своему! — описать машины (свои и чужие), бои, тактические приемы и все-все , что хоть однажды заставило нас задуматься там, в Испании. Написанные ними листки потом тщательно изучались специалистами — таким образом по крупицам обобщался боевой опыт.

Я первым делом описал свой истребитель — всю его подноготную. Я видел остроносые "фиаты" и "хейнкели", с которыми нам чаще всего приходилось иметь дело над Мадридом, и писал о том, какое счастье летать на маневренном И-15, когда на нем стоит мотор воздушного охлаждения. С "мессершмиттами" в большом количестве мы тогда еще не сталкивались, они появились позже. "Мессершмитт", сбитый над Алькалой Сергеем Черных, был единственным, который в Испании я видел своими глазами. Пока это были единичные самолеты. А кульминацию переживала — и, как вскоре выяснилось, уже шла к закату — эра бипланов. А среди бипланов И-15 не было равного!

Многое в этом самолете было удачным: маневренность, надежность, живучесть, простота в управлении, неприхотливость. Но... не было бронеспинки, защищавшей летчика. Не было пуленепробиваемых стекол кабины (а на "фиате" [74] были). Не было крупнокалиберных пулеметов (а на "фиате" были). При всей бесценной способности маневрировать, И-15 явно не хватало устойчивости: самолет "рыскал", а это мешало вести прицельный огонь или заставляло подходить к противнику вплотную. Да и скорость не мешало бы прибавить...

Я тщательно обдумывал все "за" и "против", чтобы не ошибиться в оценке явно удачной машины. Излагая свои соображения, мы с товарищами не советовались и не обсуждали сообща ту или иную деталь, но, когда работа была закончена, выяснилось, что в главном мы не разошлись.

После этой работы и лечения нам были предоставлены отпуска.

Москву я знал тогда неважно, знакомых в Москве не имел и потому отправился в Киев, в свою эскадрилью. Пожизненно у меня был один вернейший друг. И я хотел его увидеть.

Я хотел видеть Рычагова.

После Испании он получил назначение на должность командира киевской эскадрильи — той самой, в которой оба мы начали служить и из которой убыли в Испанию. Мне не терпелось также увидеть свой аэродром — неужели он такой же, каким был, и ничего там не изменилось? Чем ближе подходил я к части, тем беспокойнее становилось на душе. Я не мог себе представить, что прошел только год. Всего один год! Ощущение беспокойства оттого и появлялось, что я никак не мог втиснуть этот год в его обычные календарные рамки. И я начал понимать, что мне уже никогда не быть тем, кем я был в прошлое лето, лето тридцать шестого. Напрасно я старался убедить себя в том, что передо мной тот же аэродром, те же ангары, та же — моя! — нормальная жизнь, которая только на время прервалась. Ничего не получалось. Год назад здесь я еще спорил с Костей Ковтуном и вот сейчас никак не мог совместить того Костю с погибшим Героем Советского Союза Ковтуном. В той, прошлой жизни были летние лагеря на речке Остер и шутки Пети Митрофанова. Но уже не было и Пети. И совсем другое выражение приобрели лица Артемьева, Шмелькова. То был почти весь наш отряд — лучший отряд в эскадрилье. Он оставался лучшим и в Испании. И вот я иду в свои отряд, но отряда нет. Есть боевые друзья, но того отряда нет...

Вот проходная. Мысленно я сразу переключился на Рычагова. Он-то здесь, он, должно быть, уже испытал и прочувствовал все то, что сейчас испытываю я. И перед Испанией, [75] и в Испании я всегда шел за ним, не задумываясь, целиком полагаясь на его мастерство, интуицию, отвагу. А когда сам стал водить группу в бой, очевидно, совершенно подсознательно делал все то, что делал до этого Павел.

Уже почти полгода прошло, как мы расстались. И теперь мне снова не терпелось быстрее пристроиться к своему командиру. Я решительно делаю шаг к проходной, но передо мной вежливый любопытный красноармеец — он откровенно смотрит на мой берет, на мое штатское платье, на болтающийся в футляре фотоаппарат. Тогда и я вижу себя его глазами: этакий гусь в берете, да еще с фотоаппаратом, запросто так прет на военный аэродром… Удостоверение я почему-то вытаскивать не хочу и прошу, чтоб позвали Рычагова.

Тут у красноармейца глаза округлились: чтобы комэск, Герой Советского Союза пришел сюда из штаба для того, чтобы поглядеть на штатского гуся с футляром?..

— Доложите, доложите! — говорю я хмуро.

— Да как доложить-то? — изумляется часовой,

— Доложите комэску, что ждет его Захаров, — говорю и. — Георгий Захаров. Поняли?

С некоторой растерянностью он берет трубку, а я слышу, как он неуверенно повторяет:

— Захаров... Говорит, что Георгий Захаров, а больше ничего но говорит… — и тут же вытягивается: — Приказано пропустить!

Я и шагу не успел сделать — Павел вырос как из-под земли.

Он был таким же, каким был всегда. Просто удивительно, сколько я знал Рычагова — он всегда оставался самим собой, словно среда, обстоятельства, положение и все остальное, под влиянием чего человек живет и меняется, не имело к нему никакого отношения. Сформировавшейся личностью он был уже тогда, когда я прибыл в его отряд. И последующие шесть лет его поистине фантастической жизни, которая успела вместить в себя три войны, более десяти сбитых самолетов, необычайно быстрый даже по тем временам рост — от старшего лейтенанта до начальника Главного управления ВВС РККА, — ничего не добавили и не убавили в нем, как в личности. Такое могло быть только с необычайно цельной натурой, которая самой природой была вылеплена раз и навсегда и не могла быть подвержена никаким изменениям. Натура незаурядного человека и выдающегося летчика-истребителя, В тот день я ощутил это острее, чем когда-либо. [76] И все стало на свои места. Не знаю даже, заметил ли Павел, в каком состоянии я находился, или просто привычно и властно навязал мне свою волю, но только уже через минуту он тащил меня на летное поле к самолетам и летчикам.

Сказать, "он тащил" — значит заведомо сказать неточно. Его тащили. Потому что, едва Рычагов появился в поле зрения летчиков, нас сразу же окружило множество людей. Я могу с уверенностью сказать, что в тридцать седьмом году вряд ли нашелся бы еще один такой командир эскадрильи, который бы пользовался таким авторитетом у своих летчиков. Золотая Звезда Героя, два ордена Ленина, орден Красного Знамени за боевую работу — в те годы людей с такими наградами в стране было немного.

А я, помню, всем своим невоенным обликом создавал на летном поле разительный контраст. Я видел, как едва уловимая усмешка тронула губы Павла, понял, что он уже что-то задумал, но что именно — не догадывался.

А Павел уже кричал:

— Кто хочет со мной сфотографироваться — сюда! Надо дать работу корреспонденту!

Как обычно, он определил мою роль раньше, чем я успел к ней приготовиться. И какого черта я притащился с этим фотоаппаратом?! Но делать ничего не оставалось — пришлось включиться в предложенную игру. Сбежалось несколько десятков человек, и я впервые прочувствовал трудности репортерской жизни. Я и приседал, и пятился на полусогнутых, и надувал губы, делал "козу", как делают старики в фотоателье, чтобы рассмешить маленьких детей, и, кажется, вошел в полное соответствие с ролью. Зная, что хороший фотокорреспондент никогда не ограничивается одним кадром, я изрядно наползался, пока не снял группу во всех возможных ракурсах. А отщелкав пленку, обнаглел вконец:

— А можно полетать, товарищ командир?

Летчики заулыбались, комэск нахмурился, но вдруг махнул рукой:

— Отчего же нельзя? Можно!

Стараясь быть неуклюжим, я лез на И-15 примерно так, как, скажем, эстрадный конферансье мог бы забираться на лошадь. Летчики валились от хохота. Сунув в чью-то руку фотоаппарат, я все же проник в кабину, влез в лямки парашюта и потихоньку пристегнул ремни. Потом деловито пощупал рукоятки и, высунувшись, спросил:

— Да как он заводится-то?! [77]

Хохот стоял гомерический. И Рычагов, видно, решил шутку кончать.

— Завести-то нетрудно, — будто колеблясь, сказал он. — Но сумеете ли взлететь? — Он посмотрел на меня испытующе, и, честное слово, на мгновение мне показалось, что Павел спрашивает всерьез.

Я обиделся. Не совсем учтиво для фотокорреспондента процедил:

— Как-нибудь… Мне бы только завести…

Жду.

Летчики заволновались. Все, как говорится , хорошо в меру, и я уже слышал, как они стали уговаривать командира вытащить меня из самолета, пока я, чего доброго, не наломал дров. Корреспондентов в эскадрилье видели всяких, но такого наглеца — впервые.

И тут я поддал жару.

— Может, — говорю Павлу, — она у вас не заводится? Может, неисправная? На вид-то вроде ничего...

Рычагов сразу вскинулся:

— У нас все исправные! — И рявкнул: — Запустите ему мотор!

Возникла беспокойная суета. В шуме голосов я расслышал слова Павла:

— Под мою ответственность, черт с ним! Одним корреспондентом больше, одним меньше — работать не дают! Заводи!

Я ни на шутку обиделся за весь корреспондентский род. "Одним меньше"! Ладно, думаю... И взлетел.

Неторопливо и плавно кружил я над Киевом. Было как-то странно и непривычно оттого, что можно вот так просто кружить и больше ничего не делать. Не крутить шеей до хруста в позвонках, не ждать сзади атаки, не жечь себе глаза, высматривая противника со стороны солнца, не гнаться, не стрелять и не уходить из-под огня. От этого спокойствия в киевском небе мне было не по себе. Я начал нервничать. Мне не хватало нагрузки — на нервы, на зрение, на мышцы. Я просто отвык так летать! И, оказавшись снова над аэродромом, взвинтил машину в восходящих бочках в зенит, потом ахнул в отвесном пикировании до самой земли и пошел и закрутился, как мотогонщик на вертикальной стене, в высшем пилотаже. Так когда-то на моих глазах работал Владимир Коккинаки, поразив, меня диковинной машиной и ее возможностями. И, разрядившись, почувствовав в теле привычную приятную усталость, я снова набрал [78] высоту, сделал плавный круг и сел на аэродром, зарулив на то место, откуда выкатился на взлетную полосу.

Из кабины меня вытащили. Я строго потребовал назад свой фотоаппарат.

Рычагов махнул рукой:

— Никуда он не денется, твой аппарат. Да расстегни ты свою фуфайку.

Фуфайкой Павел назвал мое роскошное гражданское пальто. Под пальто на мне был строгий темный гражданский костюм. Костюмы эти выдавали всем летчикам-добровольцам. Следовательно, его я уже с полным правом считал униформой, и не случайно на нем были привинчены боевые ордена — Павел разоблачал меня перед строем.

— Вот ваш новый командир отряда! — объявил он летчикам.

Только служить в своей 109-й киевской эскадрилье мне уже больше не пришлось. [79]