«Пешки» на боевом курсе

Шаги из детства

Вспоминая прожитую жизнь, полную удивительных событий, я никогда не забываю свое деревенское детство, трудное, но счастливое. На долю его достались и голод, и холод, и разруха, и все-же это было беззаботное детство, радостных дней в нем было больше.

Родилась я в бедной семье, по счету десятым ребенком, и поэтому чаще всего была предоставлена самой себе. Деревня наша Шудег расположилась двумя параллельными лентами по берегам маленького светлого ручейка, вырывавшегося ключом из подножия горки, расположенной как раз посередине деревни. Вода здесь была необыкновенного вкуса и прозрачности. Сюда мы ходили по воду, здесь же и полоскали домотканое белье, для чего под желобом для воды была выдолблена из толстого бревна колода с отверстием на дне, как ванна. Выбитое вальками и прополосканное в ключевой воде, белье пахло сенокосным ранним утром. И сейчас, вспоминая вкус родниковой воды, я никогда бы ее не променяла на любое мороженое. Не меньшей радостью был лес, который находился поблизости от деревни. Пастухов раньше не было, и мы, дети, пасли в лесу скотину: коров, лошадей, овец и даже свиней. [218]

Как все деревенские дети, я рано научилась прекрасно ориентироваться в лесу и поэтому часто уходила за лесными дарами одна. Лес же был огромный, протяженностью до ста километров, и тянулся до самого города. В лесу всегда хорошо, но особенно он красив осенью. На деревьях наряд всех цветов радуги, а ярче всех — красные гроздья калины и рябины. После первого морозца ягоды теряли свою горьковатость, тогда-то мы и готовили их на зиму. До самой весны лежали они на чердаке, не теряя вкуса. Зимой на улице мороз и сугробы до окон, а в доме запах осеннего леса — это мама напарила в русской печке рябины и калины. А пирожки с ягодами и сушеными грибами в стужу — просто объедение! А сколько насушено было лесной малины, которая росла у каждого пня на лесных полянах...

Среди полей и лесов рождалось во мне чувство любви к земле нашей, и защищать ее я пошла добровольно в лихую годину.

После войны я побывала в милых сердцу местах моего детства. Все тот же пруд, где от дуновения ветерка мерно покачивались среди мелкой зяби белые лилии. Все те же горы с высокими раскидистыми липами и соснами, возле которых я когда-то собирала крупные розовые ягоды клубники и копеечные коричневые маслята. Все та же королева гор — старая большая сосна, под которой нередко я засыпала, упоенная ароматом полевых трав. Здесь было все, что так любят дети, — и горы, и лес, и луга, и вода, а больше всего — простора.

Рано научившись плавать, я без труда освоила управление «бусами» — так называли у нас два выдолбленных бревна, соединенных перемычками, чтобы можно было сидеть на них и стоять. Я любила кататься на них стоя во весь рост. Разрезая веслами воду, направляла «бусы» в тихую заводь, где было больше рыбы, — и ужин был обеспечен.

Предоставленная самой себе, я росла вольно, не боясь ни зверей, ни воды, ни высоты. На любое дерево могла забраться, как кошка. Иногда возвращалась домой неузнаваемая, так как любила снимать осиные гнезда с высоких деревьев. Но все проходило, и я снова забиралась на верхушки старых дубов и сосен.

Родители мои грамоте обучены не были, но очень хотели выучить нас. Помню, отец говорил: — Учитесь, а то в няньки отдам!

Да мы и сами хотели учиться. Помню, как меня наказал отец за то, что я без ведома родных сбежала в школу, когда мне не было и семи лет. [219] Дома меня потеряли, а потому конец первого школьного дня ознаменовался поркой. Это был единственный случай физического наказания в нашей семье. А в школу мне ходить разрешили, и я вполне с учебой справлялась — ни плохонькая одежонка, продуваемая со всех сторон, ни дальний путь не помешали мне учиться.

Ранней весной, когда на поверхности снега образовывался наст, то есть твердая ледяная корка, я к своим лаптям пришивала лыком деревянные колодки, чтобы меньше изнашивались, и мчалась в школу вроде как на коньках короткими путями. Для книг и тетрадей мама сшила холщовую сумку, а брат сделал деревянный пенал. Сегодня, когда вижу девушку, шагающую по городской улице с такой же сумкой через плечо, я невольно вспоминаю свое босоногое детство и свой первый школьный «ранец», сшитый в далекие двадцатые из бедняцкой холстины.

Это были трудные для страны годы. Тяжко приходилось и нашей многодетной семье, где работали все, в особенности наши родители — они трудились не покладая рук от зари до зари, стараясь воспитать нас трудолюбивыми, честными, справедливыми. Я не помню отца сидящим без дела, во всем он был мастером: плел лапти, делал колеса к телегам, ковал топоры, точил и направлял косы и серпы, при надобности был и отличным мельником.

Но, несмотря на все старания отца, прокормить и одеть нас было трудно. И пришлось-таки среднего моего брата Сеню в десятилетнем возрасте отдать в работники — ухаживать за лошадьми в соседнюю деревню Камонцы. Там он простудил уши и остался глуховатым на всю жизнь. Я-то родилась после революции, и мне пришлось гораздо легче, чем моим братьям и сестрам. Так, меня, например, определили в детский дом (теперешний шестидневный интернат), и я училась там с понедельника до субботы. Горячее питание и жилье были бесплатными, а одежда своя.

Помню, в субботние и предпраздничные дни мы отправлялись домой. Чаще всего я возвращалась не одна, а с детдомовской подругой Катей. Бывало, идем по лесной санной дороге: светит луна, под ногами похрустывает снег, где-то далеко завывает голодный волк, но нам не страшно — мы вдвоем. В лесу бывает тихо-тихо, и все слышно, даже как комок снега с ветки падает. Лес зимой — это словно заколдованное царство, особенно ночью при лунном свете.

В понедельник, чуть засинеет рассвет, — пора в школу. Не хочется подниматься с теплой русской печки, но ничего не поделаешь — надо ехать. [220] На завтрак мама всегда пекла вкусные лепешки из овсяной муки: хочешь макай в зырет, хочешь — в картофельное пюре. Едим и торопимся — под окнами уже ждет лошаденка, запряженная в сани. Отдых кончился.

А как было не любить деревенскую жизнь за вольность и удаль! Мы радовались многочисленным зимним горам и горкам, с которых катались на самодельных лыжах и санках, не боясь упасть, разбиться, завалиться в сугроб. А в масленицу — лихая русская тройка с ветерком, катание по крутой ледяной дорожке на деревянном лотке, политом навозной жижей для крепости.

Весной, пока не наступит пора посевных работ, качались на качелях. Дело это не для трусов, конечно. А выглядело так: на больших рядом стоящих березах смельчаки на высоте укладывали перекладину и закрепляли ее, вслед за этим к перекладине привязывали толстую веревку — качель, внизу на веревку укладывали доску — сиденье. На него усаживались сразу двое ребят — лицом друг к другу, а стоящие на земле — обычно тоже двое — раскачивали их. Бывало, так взлетаешь, что сердце замирает, а вниз летишь — земля стремглав навстречу. Ох и боязно! А подходит твоя очередь, снова спешишь испытать себя на высоте. Здесь вот, наверное, и зарождалась отвага и решительность, которые так понадобились в годы войны.

Летняя пора в деревне — рабочая пора. Сев хлеба, посадка овощей, покос трав, уборка — все это требовало, да и сейчас требует большой отдачи сил. Говорят: что посеешь, то и пожнешь. Но я бы прибавила от себя: что посеешь, то не всегда пожнешь — случались и град, и засуха.

Косить шли рано-рано, когда еще мягкая трава и не жарко. Деревня выходила нарядная, как на праздник. Все работы выполнялись вручную или с помощью лошаденок. Мы, дети, приносили взрослым завтрак в поле, а у кого оставались дома грудные дети — их матерям кормить. Еда была самая простая — окрошка, квас и молоко с хлебом. Косить кончали часам к десяти. В это время косцы компаниями возвращались с лугов, и часто с песнями.

Зимними вечерами дети-школьники обучали грамоте взрослых. Всех нас, кто окончил уже несколько классов, распределили по окрестным селам. Я была прикреплена к деревне Лигрон, что в двух километрах от нашей школы. Ну а старшеклассники, как, например, мой брат и его друзья, уже помогали в организации колхозов. [221]

Придешь, бывало, на занятия, которые обыкновенно проводились в деревенской избе: накурено самосадом, дышать нечем. Но с нашим приходом курить все бросали. А мы в школе нередко устраивали и антиалкогольные шествия с лозунгами «Долой пьянку!», «Даешь трезвость!».

Конечно, не был забыт и спорт. Мы все были значкистами ГТО и «ворошиловскими стрелками», но и гимнастами неплохими. Ведь почти каждый школьный вечер открывался гимнастическими пирамидами, а также акробатическими этюдами.

«Вот бы научиться летать...»

Начало тридцатых годов — время больших перемен. В деревнях нашей округи стали появляться трактора, грузовые автомашины, а иногда над нашим селом пролетали и самолеты — аэропланы, как тогда говорили. Мы, дети, да и взрослые тоже, подолгу смотрели им вслед, ну а когда самолет шел низко и можно было разглядеть летчика в кабине, впечатлений и разговоров хватало на несколько дней.

И вот неожиданная встреча с настоящими летчиками, прилетевшими прямо к нам. Это было зимой. Школа наша находилась на окраине села, в конце большого луга. Площадка оказалась самой подходящей для посадки самолета. Когда аэроплан появился, в школе как раз была перемена, и все мы выбежали на улицу поиграть в снежки. Вдруг слышим необычный шум — где-то на высоте, позади школы. Мы сразу же бросились туда и, увидев низко летящий самолет (он, показалось, заходил на посадку), радостно закричали в один голос: «Эроплан!..» Но самолет с ходу не сел, а сделал еще круг и приземлился.

Все ребята, забыв о звонке на урок, побежали к нему. Ведь интересно посмотреть на летчиков — живых, взаправдашных. Один из них остался у самолета, а другой деловито спросил нас: «Где тут исполком, ребятки?» Исполком был совсем рядом с нашей школой, и многие ребята побежали проводить, а я осталась рассматривать самолет. Первый раз я близко видела эту чудо-машину, которая могла летать выше всякой птицы... На урок я, конечно, опоздала, и пришлось до звонка тихонько стоять в коридоре.

«Вот бы научиться летать, подняться в небо высоко и самой управлять быстрокрылой машиной» — эти мысли крепко засели у меня в голове. Закончив семилетку, я твердо решила поехать в город Ижевск, чтобы поступить в аэроклуб, по мне тогда не было и шестнадцати лет, поэтому мечту о полетах на время пришлось отложить. [222] Я сдала экзамены в автодорожный техникум и, учась там, усиленно занималась спортом: ходила на лыжах, плавала, бегала на длинные дистанции.

Вот уж не знаю, где еще была такая планировка города, как в Ижевске. Там все поблизости — и взгорья, и лес с большими полянами, но всего замечательнее был огромный пруд: водное пространство длиной в двенадцать километров и шириной в два примыкало к центральной улице города, а вернее, к городскому саду. Здесь же находилась городская купальня с вышками для прыжков. Бывало, заберусь на самую высокую вышку и, набрав в легкие воздуха, бесстрашно лечу вниз. И так повторялось несколько раз, пока вконец не уставала. Так я вырабатывала в себе смелость, силу воли, выносливость, столь необходимые будущему пилоту.

Итак, после успешного окончания техникума я открыла наконец дверь аэроклуба. Сдала документы и с нетерпением стала ждать медицинской комиссии. Но поскольку на здоровье я никогда не жаловалась, придирчивые медики дали мне на учебу «добро». Дело оставалось как будто за малым: нужно было устроиться на такую работу, чтобы без отрыва от производства посещать занятия в аэроклубе. И вот я оказалась в химической лаборатории механического завода в должности плановика-экономиста, совмещая с этим и бухгалтерские обязанности. Это была ответственная работа, требующая большого напряжения и усидчивости. Я не могла позволить себе ошибаться: в лаборатории был весьма грамотный инженерно-технический состав, да и мне были созданы все условия для посещения аэроклуба. До сих пор с благодарностью вспоминаю бывших коллег и особенно начальника лаборатории.

С теоретическими занятиями в аэроклубе было проще, так как они проходили вечером, после трудового дня. А вот практические, то есть полеты, проводились, как правило, рано утром, до обеда. Поэтому в лаборатории мне разрешали работать после полетов. Конечно, нелегко было совмещать это с напряженным графиком полетов, спать приходилось совсем немного.

...Город еще не пробудился, отдыхают трамваи, грузовики, а я как на крыльях лечу на окраину, на заветное мое летное поле. Твердый распорядок дня и четкость его выполнения помогли мне и в дальнейшей жизни.

Теория летного дела давалась мне просто еще и потому, что учебное пособие «Самолет У-2 и мотор М-11» было написано моим братом Алексеем, он и снабдил меня этим учебником. [223] В 1928 году брат окончил Вольскую школу летчиков, освоил самолет У-1 и был направлен в Борисоглебскую военную школу летчиков. Позднее Алексей Вотинцев стал преподавателем Ульяновской школы летчиков-инструкторов, а затем начальником ее учебной части.

Многому я научилась у брата — целеустремленности, упорству, умению преодолеть невзгоды. Так вышло, что на фронте я попала в эскадрилью Клавы Фомичевой, его выпускницы.

Но пока еще аэроклуб. После окончания его я решила поступать в военную школу летчиков. С просьбой направить меня туда обратилась в обком комсомола. И обком такую путевку мне дал.

И вот еду в Москву, где вдруг получаю категорический отказ: «Девушек не берем!» Что делать? На обратный путь денег не осталось, при мне одна настойчивая решимость — летать, летать во что бы то ни стало! Иду в ЦК ВЛКСМ и прошу направить меня в гражданскую авиацию. И снова на выручку пришел комсомол — в ЦК ВЛКСМ мне дали не только направление в Тушинское техническое авиационное училище Гражданского Воздушного Флота, но и денег на первое время.

В Тушино я прибыла задолго до занятий. Пришлось устроиться на работу здесь же, в училище, гардеробщицей. Наконец наступило время экзаменов, которые я успешно сдала и была зачислена на учебу. Как же удивились курсанты, увидев свою гардеробщицу в синей форме с серебряной «птицей» на рукаве!..

Стремительно пролетели два года. В мае сорок первого я с отличием окончила училище. Мне предложили продолжить учебу в авиационном вузе, но я отказалась. Как магнитом тянуло на Север, ведь тогда у всех на устах были папанинцы, трансконтинентальные перелеты в Америку, освоение Северного Ледовитого океана...

И вот получено направление в Красноярск. Едем вместе с землячкой Надей Кутаркиной, учившейся со мной на отделении авиаприборов.

Когда сошли с поезда, перед взором предстали бурные весенние волны невиданно богатырской реки. Вода Енисея доходила до жилых кварталов города, и его простор был необъятным — казалось, настоящее море.

В управлении северными воздушными трассами сказали конкретно: «Жить будете за городом, на острове имени Молокова. Попасть туда можно только на катере». [234] На острове так на острове! Мы с Надей погрузились на маленький катерок, сновавший между берегом и нашим новым местом жительства, которое находилось прямо посередине Енисея. И вскоре на сравнительно небольшом куске суши увидели деревянные здания, гидросамолеты. Возле тех, что были у берега, в воде сновали механики, снимая поплавки, надевая колеса. Очевидно, нам показали столовую, мастерскую по ремонту авиаприборов и гостиницу. Вывески на ней не было никакой, и мы несколько раз прошли мимо нашего будущего жилища. Подойти к гостинице ближе было не так-то просто — весенняя вода плескалась у самых дверей.

Но вот по тоненьким жердочкам мы все же подошли.

— О боже! — вскрикнула Надя, открыв дверь первой.

В прихожей нижнего этажа плавала лодка... Видимо, на ней люди подбирались к комнатам и лестнице, ведущей на второй этаж. Но лодка-то далеко, а вокруг никого нет. И решили мы тогда с Надей добраться вброд. Разулись, храбро шагнули в воду — так и началась наша жизнь на Севере.

Вскоре Енисей утихомирился, вода спала, стала набирать силу буйная природа сибирских берегов. Молодая зелень и знаменитые Красноярские столбы придавали особую красоту и неповторимость могучей реке.

А город нас не очень-то интересовал. Расположенный точно в центре «розы ветров», не случайно назывался приезжими Краснопыльском. На незаасфальтированных улицах ветер делал свое дело — поднимал настоящие пылевые бури. Редкий день было тихо.

Зато тайга, где причудливо переплеталась растительность Севера и Сибири, где, по рассказам, в изобилии росли ягоды и грибы, сулила много заманчивого, интересного. Словом, жить и работать там нам нравилось потому, что шумную многолюдную Москву заменила редкой красоты природа, а главное — большая река.

С Надей мы занимались непосредственно ремонтом авиаприборов в мастерской. Но все время не покидала одна мысль — летать!.. Наши самолеты брали курс на Игарку, остров Диксон, Дудинку, другие северные пункты. Гидросамолеты меня очень заинтересовали. Однако, чтобы водить самолеты по трассам, требовалась специальная подготовка и высокое летное мастерство. Мне запомнился случай, когда на моих глазах при соприкосновении с водой распался на части самолет Ш-2 («шаврушка»).

У нас на острове была мастерская по ремонту самолетов. И вот, отремонтировав «шаврушку», инженер и летчик подняли машину на пробный полет, плавно и красиво оторвавшись от воды. [225] Набрав высоту, примерно двести метров, стали вдруг разворачиваться на посадку. Я, наблюдавшая за полетом, удивилась: «Почему так скоро на посадку, видимо, что-то не в порядке?» А самолет все ближе, ближе к воде. Коснувшись ее поверхности, он вдруг рассыпался на части. Не зря среди летного состава ходила поговорка, вполне оправданная практикой: «Не бойся воздуха, а бойся земли».

Но летчики — люди большого мужества и отваги. Страх ими осознается уже потом, когда все позади, и редко он оставляет свой след в сердце настоящего пилота. Летчик всегда рвется в полет. Небо — его жизнь, работа, любовь...

Осенью я твердо решила поступать в школу гражданских летчиков, учиться управлять гидросамолетами.

«Сегодня на рассвете...»

21 июня после работы мы договорились назавтра поехать всей компанией на знаменитые Красноярские столбы. Закат был тихий, погода установилась по-настоящему теплая, летняя. Вечером мы съездили с Надей на катере в город — туда привезли новый кинофильм. Вернувшись, сразу заснули.

Подъем был ранним. Воскресенье синоптики обещали погожим, да накануне и солнце садилось на чистый горизонт. Но что это? Почему к гостинице стремглав бежит радист?..

Увидев нас, высунувшихся в окно, он на бегу, задыхаясь, крикнул:

— Девушки, война!

— С кем? Какая еще война?..

— С Германией!.. Сегодня на рассвете... — И, не договорив, радист вбежал в здание.

Подъем получился общий — все живущие в гостинице через минуту были на ногах. Кто-то включил радио, а большинство авиаторов поехали в город убедиться: действительно ли?.. Все волновались, возбужденно спорили. Не хотелось верить.

Мы с Надей, конечно, первыми бросились к катеру, но он еще несколько минут стоял на месте, у причала. Капитан ждал, пока подойдут остальные. И действительно, катер быстро заполнился людьми. Помню, все были возбуждены, но стояло угнетающее молчание...

В городе возле развешенных громкоговорителей стояли люди. «Внимание, внимание, говорит Москва!..» — повторилось несколько раз. [226] Голос диктора и слова правительственного сообщения я запомнила тогда на всю жизнь. Кто-то плакал, кто-то причитал, а чей-то громкий командирский голос успокаивал людей:

— Товарищи, меньше паники! Мы быстро дадим отпор врагу. Пусть знают, как нападать на нашу священную Родину!

И не один из нас в тот день и час, наверное, не знал, что война будет такой страшной и долгой и потребует стольких жизней, сил и жертв...

Выстроились длинные очереди к дверям горкомов, райкомов, военкоматов. На фронт рвались все: рабочие, колхозники, студенты, школьники старших классов. В первые дни войны и я подала заявление в военкомат с просьбой отправить в летную часть, если можно, то прямо по специальности.

Все слушали сводки Совинформбюро, но они были неутешительными. С тяжелыми кровопролитными боями мы оставляли город за городом. Враг был очень силен. Уже начали покупать в Красноярск раненые, город готовил санинструкторов. Девушки, одетые в солдатские шинели, четко шагали по главной улице к вокзалу, и сердце мое сжималось: «Когда мне-то наконец придет повестка из военкомата?..»

Тянулись долгие дни, недели ожидания. Работа в отряде гидроавиации шла своим чередом. Молчаливее, серьезнее, мрачнее стали люди, исчезли шутки, замолк смех. Но большое горе сплотило людей — все стали добрее, отзывчивее на чужую беду. Только в военкомате мне каждый раз сухо отвечали одно и то же:

— Если потребуется, вызовем! А сейчас идите и работайте. Видите, сколько желающих пойти на фронт? Пожалуйста, не мешайте!..

Не теряя надежды, я упорно ждала повестки. И вот как-то я собралась зайти к начальнику отряда с просьбой слетать на одной из машин после ремонта, и вдруг из кабинета выбегает взволнованная Надя и заговорщицки сообщает:

— Саша, тебе повестка из военкомата! С просьбой явиться...

— Где она, у кого?

— У начальника отряда...

Увидев повестку на столе начальника, я с облегчением вздохнула:

— Ну, вот она, долгожданная.

— Как же так, товарищ Вотинцева, никому не докладывали? [227] А теперь бежать от нас. Впрочем, не возражаю. Война. Нужно.

В гостиницу я заходить не стала — сразу на катер и в военкомат. По дороге думала: куда угодно — в авиацию, в пехоту, лишь бы быстрее. А катерок, мне казалось, медленно, слишком медленно подходил к острову, и я мысленно торопила его, а потом торопила капитана, который ждал пассажиров, точно придерживаясь расписания.

У входа в военкомат было много людей, тоже с повестками. Но я, ни на кого не обращая внимания, вошла в здание — и напрямик к военкому.

— Минуточку, подождите. Военком занят, — остановили меня.

Спорить было бесполезно, все, кто был здесь, около двери, тоже ждали вызова. Пришлось присоединиться к ним. Только через час назвали мою фамилию.

— Ваше заявление? — спросил военком, показав лист из ученической тетради, исписанный мной пять месяцев назад.

— Мое, — голос, показалось, звучит твердо.

— А вы не передумали? На фронте не будет страшно? — Он испытующе посмотрел мне в лицо, как будто пытался уловить там тень страха.

— А разве тех, кто там воюет, спрашивали, страшно им или нет? Родина в опасности, и защищать ее нам. А страх перебороть можно.

— Хорошо. Сейчас получите командировочное удостоверение в часть, где командир Герой Советского Союза Марина Раскова.

Имя легендарной летчицы было у нас известно каждому. Ее знаменитые перелеты покоряли. Мы все мечтали быть похожими на Марину Раскову, и неудивительно, что еще в аэроклубе я знала назубок биографию героини. Будущая летчица родилась в семье певца, с шести лет училась в музыкальной школе. Родители пророчили ей музыкальную карьеру, так как у девочки были незаурядные способности, но юная Раскова выбрала другой путь. Она пошла в авиацию. И вот имя ее стало рядом с именами Валерия Чкалова, Михаила Громова. В 1934 году летчица впервые участвовала в воздушном параде — пролетела над Красной площадью в качестве помощника штурмана парада Ивана Тимофеевича Спирина. Вскоре в составе женского экипажа на самолете «Родина» преодолела маршрут протяженностью по прямой в 5947 километров. За этот перелет ей было присвоено звание Героя Советского Союза. [228]

М вот мне предстояло встретиться с летчицей Расковой. Мало того — встретиться, но и встать под ее командование, а может, идти в бой по ее приказу.

Сборы были недолгими. Вещи я отослала родителям, чтобы потом, когда кончится война, было во что одеться. Тепло и трогательно простилась с Надей и покатила в часть Расковой, страшно гордая таким доверием.

В вагоне было тесно, душно. Разговоры — о сводках Совинформбюро, о письмах с фронта. Кто-то тихонечко играл на гармошке, а девушка, сидевшая напротив, горько плакала. В дороге, честно говоря, я устала, так что по прибытии к месту сборов хотелось отдохнуть. Этому, кстати, помог карантин, который тогда проходили все. Но в первый день встретила однокурсниц из Москвы по техническому авиаучилищу — Любу Абрамову, Настю Зарембо, Машу Бакотину, Аню Грачеву, Аню Трифонову, так что отдых начался с разговоров, с рассказа об истории создания женских авиационных полков, и вскоре я знала, что с этой инициативой Марина Михайловна Раскова сама вышла с ходатайством к нашему правительству. Просьба была удовлетворена: Раскову назначили командиром женского авиационного соединения. Тогда же в Москве началось формирование полков, а окончательное укомплектование продолжалось на Волге — девушки-добровольцы все прибывали и прибывали.

Нас всех распределяли по полкам на основании проверочных полетов. Одни попадали в истребители, другие — в ночные бомбардировщики, третьи — в пикирующие бомбардировщики.

Таким образом, в полк я попала в ноябре 1941 года, а девушки-добровольцы продолжали прибывать вплоть до октября 1942 года. Разные здесь были девчата. Я, помню, сразу обратила внимание на Иру Осадзе. Небольшого роста, коренастая, в брюках защитного цвета и в буденовке, она была похожа на мальчишку-трубача времен гражданской войны. Разве я могла тогда подумать, что пройдет совсем немного времени и эта девчушка будет управлять пикирующим бомбардировщиком!

Поселились мы в казарме, где раньше размещались курсанты летного училища. Быстро перезнакомились и знали друг о друге почти все. Да ведь у многих было общее, уже связанное с войной. У одних родители успели эвакуироваться, а кое у кого не сумели, остались в зоне оккупации. Я встретила здесь землячку Нину Ульяненко, а вскоре вслед за мной в полк прибыла из Красноярска и Надя Кутаркина. [229]

Были среди нас и летчицы, известные всей стране, например, Тамара Казаринова, Вера Ломако. Словом, собрались именитые и еще неизвестные, но у всех была одна беда, одно желание — поскорей прогнать врага с нашей земли, поэтому мы были едины в стремлении к своей цели.

Да, время было суровое, большая опасность нависла над страной. Но тоски и уныния в казарме мы не допускали.

Помню в свободные минуты наши «концерты». Как-то и мне захотелось развлечь подруг, и, скинув военную форму, я быстро надела подружкино гражданское платье, забралась на табурет и принялась демонстрировать свою «осиную» талию. Все от души смеялись, слышались реплики:

— Ах, какая талия! Должно быть, и такой же тонкий голосок!

— Спой, Светик, не стыдись!..

И я запела: «Теперь я турок, не казак...» Да так увлеклась пением, что не заметила, как смех прекратился и стало очень тихо. Когда же взглянула на дверь, чуть не упала с табурета — там стояла майор Раскова и весело улыбалась.

— Вот уж не ожидала, что у вас здесь такие таланты. Буду иметь в виду, — подытожила «концерт» Марина Михайловна.

Впоследствии мне не раз вспоминались эти слова. Ведь песня, шутка, веселый розыгрыш нам были просто необходимы.

Большую разрядку в нашу фронтовую жизнь вносили рисованные картины по поводу освоения воинских дисциплин. Они проходили в боевых листках, которые мы выпускали ежедневно. Бессменным редактором их была Валя Кравченко, а художником и карикатуристом — парторг экскадрильи Валя Митюхина. Почти в каждом боевом листке были и мои скороспелые, но актуальные стихи, куплеты-комментарии к тому или иному эпизоду, а то и просто патриотический призыв вроде такого:

Мы на фронт — от комсомола, от страны,
Хоть и девушки, а волею сильны.
Не привыкли под неволей горевать,
Будем фрица бить — пришли мы воевать.

Но главным поначалу, конечно, оставалась боевая учеба, которой мы отдавали все свои силы и помыслы. [230]

Время летело быстро. Работая механикой по авиаприборам, признаюсь, я отчаянно завидовала тем из девчат, кому предстояло водить боевые машины. Упорно, настойчиво, как и раньше, небо звало и манило меня.

Как-то раз я услышала, что организуется группа штурманов для полетов на дневных скоростных бомбардировщиках. «Ну, — решила, — настало время действовать! Надо поговорить с Расковой... А как это сделать, с чего начать? Ведь я авиаспециалист, в полку они тоже очень нужны. Не получится ли от ворот поворот?» — тревожили сомнения. Будь что будет, решила я, пойду к командиру и расскажу, как с отличием окончила школу Гражданского Воздушного Флота, как после аэроклуба по путевке комсомола была направлена в военную школу летчиков, где мне все-таки отказали в приеме — набирали только парней. Но тогда было мирное время, а сейчас война, и я хочу с оружием в руках биться с врагом!..

Так приблизительно рассуждала я и, подшив свежий подворотничок, начистив до блеска сапоги, отправилась к Расковой. Спешила, летела, а остановилась около кабинета и оробела. С чего начать? Начала легонько так постукивать, как будто «морзянкой»: ти-ти-ти, та-та-та...

— Войдите! — услышала отчетливо, и я шагнула.

— Сержант Вотинцева прибыла с личной просьбой! — громко отрапортовала и замолчала.

— Ну так говорите, что случилось, — выждав, спокойно предложила Марина Михайловна.

— Я, товарищ майор, всю жизнь мечтала летать.

— Ну что ж, давайте побеседуем. — Раскова приготовилась слушать, и у меня вдруг сразу появилась надежда: сбудется, буду летать!..

Начала я рассказывать свою короткую биографию. Ожидала любых вопросов, всего, только не того, что вдруг услышала от Расковой:

— Хорошо. Вы будете летать. Назначаю вас старшиной штурманской группы. Приказ будет завтра.

— Можно идти? — робко, еще не веря своим ушам, спросила я.

— Идите и считайте, что с завтрашнего дня вы зачислены в летный состав.

Не чуя от счастья ног, я выбежала в коридор, неловко наскочила на какую-то девушку, она что-то крикнула мне вдогонку, явно не лестное, но я мчалась стремглав, и, кажется, не было тогда во всем мире человека более счастливого, чем я. [231]

На следующий день на построении был зачитан приказ. Надя Кутаркина расцеловала меня и поздравила: — Добилась, все-таки добилась. Молодец!..

Я — штурман

В штурманскую группу попали бывшие студентки столичных вузов, которые хотели летать и выдержали медицинскую комиссию, а также девушки, окончившие аэроклубы, то есть пилоты запаса. Были здесь и те, кто уже не один год работал летчиком-инструктором, например, Валя Кравченко, Галя Турабилидзе, Саша Еременко. Всем, однако, заново начали преподавать теорию штурманского дела. А в летную погоду мы старательно отрабатывали бомбометание, стрельбу по конусу. Наш полигон был километрах в тридцати от летного поля. Пройдя по намеченному маршруту, самолет выполнял заход на этот полигон, и тогда мы начинали бомбить учебную цель — крест из полотнищ. Чтобы задание выполнить успешно, штурманы тщательно разыгрывали его на земле.

За эти скрупулезные расчеты нас называли «воздушными бухгалтерами». Я, конечно, не могла согласиться с такой несправедливой характеристикой, ведь в полете штурман крутится как волчок, особенно в бою, но прощала девчатам их незлобивые подначки.

Занятия с нами проводили наш командир майор Раскова, штурман полка капитан Хиль, капитан Арский и преподаватели школы. Марина Михайловна была не только прекрасным штурманом, но и прирожденным педагогом. Ее уроки по штурманской подготовке проходили на редкость интересно, просто увлекательно. Конечно, такое дается не каждому. Можно быть прекрасным специалистом, но не уметь донести свои знания до другого. А в Марине Михайловне сочетались и опыт специалиста, и талант педагога.

Капитан Хиль был старше нашего прославленного командира. По натуре добрый, застенчивый, он отличался высокой внутренней культурой и тактом, за что мы его очень уважали.

Однажды, помню, докладывая о готовности группы к занятиям, я заметила, что капитан старается скрыть неожиданную во время доклада улыбку. Я была обескуражена. «В чем дело? Почему капитан улыбается?..» Взглянула на товарищей, потом на свое обмундирование и... Оказалось, я унты одела неправильно: левый — на правую ногу, и наоборот. [232]

Однако со всеми этими накладками, забавными ситуациями молодых бойцов-первогодков, мы начали летать уже в составе экипажа. Состоял он пока из двух человек — командира и штурмана, который был и за воздушного стрелка, и за радиста. Моим командиром стала Валя Немчанинова. Коренная сибирячка, статная, красивая, до армии Валя работала в одном из аэроклубов Новосибирска летчиком-инструктором. Пилотом она была опытным, поэтому ее сразу назначили командиром звена. Валя отличалась простотой и приветливостью, чем располагала к себе окружающих. Я надеялась, что вместе с ней полетим и на фронт, но случилось по-другому. Мы, к сожалению, быстро расстались, и больше не довелось увидеться. А причиной всему оказался курьезный случай в полете.

Как-то нам запланировали пройти по учебному маршруту на самолете УТ-2. Дело шло к осени, и в колхозе, что находился поблизости от аэродрома, убирали арбузы. Мы и решили пройти над полем бреющим полетом. В тот же день в часть сообщили об этой вольности. Нам приписали воздушное хулиганство. Валю тогда отчислили из полка, а меня разжаловали в рядовые. Вот так закончился наш бреющий полет. Печально, но... заслуженно.

В то же время в полк прибывало пополнение. К нам прикомандировали прекрасный технический состав. Среди них, помню, были Евгений Сенковский, Андрей Наливайко, Николай Алферчек, Евгений Агеев, Леонид Малышев и другие. Одновременно с ними прибывал и женский технический состав из гражданской авиации.

Все работали экипажами, а я сидела на земле и зубрила карту района аэродрома, хотя уж и зубрить-то стало неинтересно — досконально все знала. Но летать мне было не с кем — я ждала нового командира экипажа, и лишь в порядке очереди доставалось подняться в воздух на ТБ-3. Согласно программе, нас на нем вывозили для отработки навыков ориентировки и восстановления расчетного местонахождения самолета.

Напряженная учеба, полеты требовали и разрядки. Пока еще это было возможно, и командование части устраивало нам «разгрузочные вечера». Марина Михайловна Раскова водила нас на спектакли в драматический театр. Человек музыкально одаренный, она и нам старалась привить любовь к музыке: не случайно мы устраивали концерты самодеятельности. Таланты наши, как правило, выявляли политработники. В числе «артистов» оказалась и я. На репетиции, конечно, приходила, но голос свой хранила в тайне: боялась, что вычеркнут из певуний. [233] Но как, помню, ждала концерта — как свободного полета,

И вот настал наконец долгожданный вечер. Школьный клуб был переполнен нашими девчатами и ребятами из соседних полков. Наконец погас свет, я прошла за кулисы и стала ждать своего выступления. Любила я романсы, особенно цыганские. Но петь перед большой аудиторией еще не приходилось. «Пора показать себя! — решила в душе. — Спеть так спеть — чтоб после моего пения полчаса в ушах звенело». Жду...

И вот объявили мой номер. Смело, даже как бы озорно вбежала я на сцену, и без всякого музыкального сопровождения запела. Да что запела, заревела прямо-таки!

Голубыми туманами
наша юность прошла...

На отсутствие голоса мне жаловаться не приходилось, так что зал шумел, хохотал, кто-то даже выкрикивал что-то. Не обращая на это внимания, песню свою я дотянула до конца и, скромно раскланявшись, с достоинством покинула сцену. А зал аплодировал, а зал гудел!..

Организаторы концерта недоумевали: откуда взялось такое «дарование»? Я же, наоборот, ничуть не смутившись, рвалась на сцену вторично, теперь показать свои балетные возможности.

Концерт удался на славу. Вечером в казарме еще долго не утихал смех.

А экипажа у меня все еще не было. Правда, прибыли стрелки-радисты, но самолетов не хватало — временно летали на Су-2. Машина эта летчикам не очень нравилась из-за передней центровки. Ясно было — на ней нам не воевать. Но вот однажды, войдя в казарму, я заметила перестановку коек, проходы между ними стали уже. Так, значит, нашего полку прибыло.

И кто же они, эти запоздалые «птички»? Оказалось, прибыли летчицы-инструкторы из Уфимского аэроклуба. Их было четверо, и долгое время держались они своей четверкой. Скоро выяснилось, что самая общительная из них — это Катя Федотова, похожая на мальчишку Саша Егорова, самая высокая — Маша Кириллова, а четвертая — блондинка с голубыми глазами — Тоня Скобликова.

«Наверняка с кем-то из них мне придется быть в экипаже», — подумала я и стала приглядываться к каждой, стараясь уловить особенности характера. Ведь вместе предстояло не только жить, а главное — идти в бой. [234] Конечно, девушки все разные, по-своему хорошие, но больше всех меня привлекала Тоня Скобликова — спокойная, уравновешенная.

Пока же у прибывших шла проверка техники пилотирования, медицинская комиссия. Да и вопрос, на каком самолете нам воевать, еще не был решен. Предполагали, что на пикирующем бомбардировщике Пе-2. Для того времени его технические данные были достаточно высокие: скорость 540 километров в час, бомбовая нагрузка — 600 килограммов. Но самолет оказался довольно трудным в управлении, требовал высокой техники пилотирования. В кабине было необычайное множество приборов, поэтому опытные летчики называли его «летающей лабораторией». Экипаж бомбардировщика состоял из трех человек: летчика и штурмана, которые находились в передней части кабины, и стрелка-радиста, кабина которого располагалась в заднем отсеке. Слабые пилоты, попросту говоря, побаивались Пе-2, а настоящие, сильные летчики, можно сказать, любили.

Этот самолет предстояло освоить в кратчайший срок как на земле, так и в воздухе. Нам выделили опытного инструктора. Вместе со всеми осваивала новый самолет наш командир Марина Михайловна Раскова.

Наконец вышел приказ, решивший и мою судьбу. Штурман Вотинцева назначалась в экипаж Маши Кирилловой, прибывшей в полк в четверке новеньких. Маша показалась мне самой замкнутой из них, необщительной, но это меня не огорчало. Полетаем вместе — узнаем друг друга поближе. Стрелком-радистом к нам был определен Толя Кольчугин, рослый, довольно симпатичный и выдержанный парень. Родом он был из златоглавого Ярославля, уже успел повоевать, получил ранение. Прибыл он в наш полк из запасного авиационного полка, куда попал после госпиталя.

С Толей мы быстро нашли общий язык, а вот с Машей оказалось сложнее. Я как-то не решалась подойти первой, считая, что она командир, поэтому и должна собрать свой экипаж, познакомиться ближе.

Однажды она так и сделала. Собрала нас и сказала:

— Летать нам придется во фронтовых условиях, и мы должны хорошо знать и понимать друг друга.

Мы с Толей молчали, не зная, как поддержать Машин зачин.

— Ну, как дела, штурман? — прервала она затянувшееся молчание.

— Хорошо, — ответила я. — Только у штурмана есть имя. — Я обиделась на такое обращение. [235]

— И какое же?

— В мирной обстановке — Саня, Саша, Шура, Александра, просто Сашенция. А на фронте — там звания быстро меняются.

— Да-а-а, много у тебя имен. Хорошо, — покачала головой Маша и, помолчав, отошла.

Так состоялось наше непосредственное знакомство. «Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Как было все просто с Валей! Но поживем — увидим», — решила я.

Пока мы с Толей готовились к боевой работе на земле, Маша осваивала полеты на спарке «пешки». Вскоре она вылетела самостоятельно, мы поздравили ее с этим событием в жизни летчика. Не знала Маша тогда, как мы волновались за нее, как переживали и радовались.

Пе-2 — совсем не то что учебный У-2 или СБ: большие скорости, прекрасное вооружение, вот только брони не было. А так всем самолет хорош, особенно на малой высоте, на бреющем. Заглядение! Так мы рассуждали с Толей, наблюдая за боевой машиной с земли, ну а что она представляла собой в воздухе — еще не знали.

Но вот мы вылетаем всем экипажем. Управление машиной — задача не из простых. А ведь просто полет — не самоцель. Нам предстоят стрельба по конусу, бомбометание с пикирования, полеты звеном, эскадрильей, полком. Каждый раз задания все сложнее, сложнее...

Маша уверенно управляет самолетом и все больше нравится мне. Она немногословная, выдержанная в полете. Беря пример с командира, и я старалась не подкачать — как следует отрабатывать свои штурманские дела: вела визуальную ориентировку, на глаз рассчитывала расстояния до населенных пунктов. Но больше всего меня привлекали полеты на бомбометание с пикирования и стрельба.

Стрельба происходила следующим образом. На земле к одному из самолетов прикрепляли конус на фале, и он взлетал с этой «пристежкой». А остальные экипажи по очереди стреляли в конус, учитывая ракурс цели. После каждого такого полета уже на земле мы нетерпеливо проверяли результат стрельбы.

А полет на бомбометание имел свои особенности. Ввод в пикирование — минутное ощущение невесомости, при выводе — перегрузка. Полетаешь за конусом, потренируешься в пикировании — и сразу поймешь, почему всегда так взыскательна медицинская комиссия к отбору летного состава. Такие полеты требуют отменного здоровья, хорошей физической подготовки, мгновенной реакции в принятии решений.

На учебном полигоне для бомбометания мы дежурим по очереди. Измеряем расстояние от сброшенной с самолета металлической чушки-бомбы до цели и наносим его на схему, чтобы потом просчитать возможность ошибки. Бомбим с разных высот. Результат во многом зависит от летчика. Если пилот четко выполнял команды штурмана, то бомба почти всегда поражала цель. Но и штурман тут за многое в ответе: правильно ли рассчитал угол прицеливания, не промедлил ли, нажимая на кнопку сброса бомб. На точность бомбометания влияла и высота, и направление ветра, и его скорость. Направление и скорость ветра часто изменяются, поэтому штурман должен своевременно учитывать все это.

И вот памятный для нашего экипажа контрольный полет. Нам предстояло пройти по маршруту километров 300, затем отбомбиться на полигоне — и домой. Началось все неплохо. Погода стояла ясная. После взлета я залюбовалась Волгой, притоками великой русской реки — и потянуло на песню.

Отмечая в бортжурнале время прохождения поворотных пунктов маршрута, тихонечко что-то напевала, а потом как гаркну: «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои!..» Маша удивленно оглянулась, посмотрела на меня, но ничего не сказала.

До полигона остались считанные минуты.

— Маша, последний разворот, — предупредила я.

— Поняла.

— Скоро покажется полигон.

— Прекрасно.

— А вот и он, видишь?

— Вижу, вижу.

— Немножко подверни и заходи с курсом двести семьдесят. Скорость триста восемьдесят. Высота три тысячи метров...

Встали на боевой курс. В эти минуты все внимание на точное поражение цели. Но только я установила на прицеле угол бомбометания, слышу:

— Заглохли моторы! Оба винта встали! — передает Маша.

Бомбы я успела сбросить, а кабину уже заполнил запах бензина. Взглянула на приборы — топливо на нуле.

— Планируй, Маша! Может, дотянем до аэродрома, высота порядочная, — советую нашему командиру.

— В чем дело? — встревожился и стрелок.

— Толя, спокойно. Летим без моторов, на честном слове. Держись за землю! — шучу я, возможно, не слишком удачно.

Откровенно говоря, я почему-то не боялась вынужденной посадки. И при подходе к земле даже шасси выпустила, чтобы уменьшить скорость.

— Саша, убери шасси! Садимся на брюхо! — приказала наш командир.

Я подчинилась. И только убрала шасси — резкий толчок, и машину понесло по рытвинам и ухабам. Затем еще один сильный толчок — и мы с Машей ударяемся о приборную доску, а пол в кабине словно уходит, уплывает куда-то из-под наших ног. Самолет остановился.

Первая мысль: не ранены ли? Кажется, все целы, шевелиться можем. А как Толя? Оглянулись назад, а он тут как тут:

— Ну что, девчата, живы?

— Мы-то живы, а вот самолет...

— Выберетесь сами или помочь? — Толя у нас совсем как джентльмен.

— Выберемся, — бодро отвечаем, но Толина помощь все-таки понадобилась: нужно было сдернуть заклинивший колпак кабины. И вот сначала на поломанное крыло вывалилась я, а командир, как и положено, покинула самолет последней.

Машина наша, конечно, не подлежала никакому ремонту: плоскости исковерканы, моторы в стороне, фюзеляж переломило надвое. Помню, хвостовое оперение вместе с кабиной стрелка-радиста осталось за глубоким рвом, а нас с Машей протащило вперед. Так что весь планер был словно разложен по частям.

Вот ведь как случается: самолет — в щепки, а экипаж жив и здоров! Это везение, один раз на тысячу.

Редко вынужденная посадка кончается так благополучно. Когда мы пошли на вынужденную, у меня страха не было, а вот когда, выбираясь из кабины, вместо боевой «пешки» я увидела груду металла, переломанный фюзеляж и торчавшие из земли моторы, признаюсь, оробела.

Но больше всех переживала Маша. Уставившись на распластанную на земле теперь уже бывшую машину, она словно спрашивала кого-то;

— Как же я Расковой докладывать буду?..

— Нормально. Как было, так и доложишь. Нашей вины здесь нет, — попыталась я успокоить Машу твердостью своих доводов. [238]

А у самой на сердце, кошки скребли: обидно, конечно, так прекрасно летели, а тут такое по чьей-то оплошности, недосмотру. Разберутся, конечно...

Мы подсчитали, что в воздухе находились один час пять минут. Горючее было заправлено с запасом. Вывод один — бензин вытек.

В это время на дороге, которую мы пропахали, показался столб пыли.

— Смотрите, девчата, за нами едут! — первым заметил автобус Толя.

Автобус остановился, хлопнула дверца, и перед нами появилась Раскова. Маша вскочила, мы вытянулись по стойке «смирно», а дальше все обошлось не так уж и страшно, как представлял каждый из нас. Правда, лицо Маши покрылось, точно бисером, мелкими капельками пота, пока она докладывала Расковой об этом нашем вылете.

— Понятно, — односложно заключила доклад Марина Михайловна. — Живы! Ну а машина будет...

Из автобуса вышли специалисты по технической части, полковой врач Мария Ивановна. Нас окружили плотным кольцом. Надя Кутаркина — землячка моя дорогая — бросилась ко мне со слезами:

— Сашенька милая, Сашенька, жива!

Надя от меня не отходила. Разве могла я в те минуты подумать, что она, работающая на земле, готовящая боевые машины к полетам, погибнет. И мне придется хоронить ее...

Вскоре выяснилась причина аварии: механик самолета, поручив мотористу присоединить бензопровод к мотору, не проверил качество работы. Провод в результате вибрации отсоединился над полигоном, и горючее вытекло, что мы, собственно, и предполагали.

К вылету на фронт готовы!

Наши соседи — полк ночных бомбардировщиков под командованием Евдокии Бершанской и истребительный полк под командованием Тамары Казариновой — заканчивали учебные полеты. Им и предстояло первыми отправиться на фронт. Полк Расковой немного задерживался, так как нам, будущим скоростным бомбардировщикам, пришлось осваивать несколько типов самолетов, прежде чем созрело решение, на чем нам все-таки воевать.

Летали мы на УТ-2, Р-5, Су-2, и в конце концов получили пикирующий бомбардировщик Пе-2. Тут заторопились! Быстрей, быстрей отправить полк на фронт — это чувствовалось во всем. [239]

Командиром нашего полка оставалась Герой Советского Союза майор Раскова, начальником штаба капитан Казаринова, сестра командира истребительного полка. В свое время она окончила Военно-воздушную академию. За плечами у комиссара полка майора Елисеевой была Военно-политическая академия.

И вот два женских полка — ночных бомбардировщиков и истребителей — покидают учебное поле. Полк ночных бомбардировщиков провожала сама Марина Михайловна. С этим полком отправилась и вторая моя землячка — Нина Ульяненко. В казарме стало просторно, как-то тоскливо.

Усилились тренировочные полеты. Раскова вместе с нами летала на Пе-2, досконально изучая его возможности. Так что через три месяца все освоили сложную в управлении скоростную машину, и в ноябре 1942 года полк был готов к выполнению боевых заданий.

Это замечательное событие мы отметили надолго запомнившимся походом в Саратовский театр. В зале — сияющие гордостью девичьи лица: напряженные дни учебы позади, ждем приказа на вылет в действующую армию!..

Зазвучала увертюра, затаив дыхание слушаем прекрасную музыку балета «Лебединое озеро». И вот девчата словно растворились в драматических мелодиях лебединого царства, в сказочно-воздушных движениях белоснежных красавиц балерин. Как знать, может, кто-то из нас сегодня последний раз в театре... Мы ко всему готовы. Главное — очистить русскую землю от фашистской нечисти! Каждой из нас война принесла большое горе: потеря родных, близких, друзей, любимых, оккупация родных мест...

И вот предотъездные хлопоты. Штурманы эскадрилий раздали всем новые карты, чтобы нанести маршрут перелета. В учебном классе шум, небывалое возбуждение. Мы и не заметили, как в класс вошел капитан Хиль.

— Карты готовы? — Штурман полка окинул нас мягким, приветливым взглядом.

Все хором кричим:

— Готовы! Ждем!..

На лице капитана добрая улыбка. Сейчас скажет что-то необычайное, очень важное. И он говорит:

Готовьтесь проложить маршрут на Сталинград.

Невообразимый, оглушительный восторг! Я кричу так громко, что получаю от одной из соседок по голове. Кажется, это была проворная рука Паши Зуевой, девушки нежной и молчаливой, но с математическими способностями, потому и удар был рассчитан точно и вовремя. [240]

Помню, быстро нанесли маршрут, так же, не мешкая, произвели расчеты, и капитан Хиль, довольный нашей работой, перед уходом доверительно сказал:

— Время вылета скоро сообщим. Сейчас пока отдыхайте...

Часа через два было общее построение. После построения, забрав личные вещи, мы разошлись по самолетам. Взлетали поодиночке, собирались на кругу. Флагманская машина командира встала на курс, и мы пристроились к ней. Наш экипаж шел ведомым у командира звена Маши Долиной в левом звене. Справа летело звено Тони Скобликовой.

Неожиданно по маршруту начала портиться погода: по небу поползли темно-серые облака. Видимость ухудшилась. Пришлось садиться на промежуточный аэродром. И только, помню, приземлились, пошла играть поземка, да такая, что мы еле успели добраться до барака.

И потянулись дни вынужденного бездействия. Начальник штаба капитан Казаринова, правда, расписала каждый час, да ведь для нас главное было уже не занятие на материальной части самолета. Вечерами, лежа на нарах, девчата рассказывали о своем житье-бытье до войны, затягивали грустные народные песни. Часто к нам приходила майор Раскова, участливым вопросом, шуткой поднимала наше настроение, а зачастую, греясь у печки-времянки, пела вместе с нами.

Темными зимними вечерами в любую пургу на ужин нам приходилось ездить на тракторных санях. Поездки эти изрядно всем надоели. Тогда, как-то стихийно, и решилась участь бортпайков, выданных каждому экипажу на случай вынужденной посадки. Бортпайки эти состояли из сухих и консервированных продуктов. Кто первым начал расправляться с ними, осталось неизвестным, но кривая отказавшихся ездить на ужин резко пошла вверх. Командование заволновалось: у личного состава всего полка вдруг исчез аппетит! Но вскоре причина «плохого аппетита» была разгадана.

Объявили построение. Каждой по очереди пришлось принять «внушение» — по командной, штабной и политической линии. Особенно отличалась суровостью этих внушений начальник штаба Казаринова. Кто-то из девчат не выдержал и попытался оправдаться:

— Печенье-то заплесневело, товарищ капитан!

— А сгущенка тоже заплесневела? — резко прервала начальник штаба. [241]

Что тут говорить: виноваты, конечно, нечего оправдываться. Скоро, совсем скоро мы поймем, что такое так называемый НЗ — неприкосновенный запас...

А пока погода вычеркнула декабрь из летного расписания. Как из гнилого угла, нас атаковывали серые облака с туманом, поземкой. По нескольку раз в день командир полка Раскова запрашивала сводку погоды, каждый день мы проводили в боевой готовности — ждали команды на вылет. И вот, наконец, на сером покрывале неба показался просвет, который, постепенно расширяясь, угнал облака за горизонт. Мы снялись с аэродрома. Курс на Сталинград!

Сталинград

До полевого аэродрома наш полк долетел без всяких приключений. Штаб туда уехал раньше, чтобы все нужное обустроить на месте заранее. Так что, когда мы приземлились, нас уже встречали. Для каждой эскадрильи были выделены отдельные землянки — как для летного состава, так и для технического. Все впервые, все новое.

В землянку мы спустились по лесенке. Там уже горела свеча, поставленная в гильзу от патрона. По обеим сторонам от входа — нары, посередине стол, сколоченный из неструганых досок, на нем наш светильник. В левом углу — печка-буржуйка. Помню, мы вошли туда с колючего, непривычно сильного мороза, вместе с нами ворвался свежий воздух, и так показалось хорошо в этой землянке, уютно...

Еще в полном разгаре было размещение, а в землянку к нам уже вошла комиссар майор Л. Я. Елисеева. Это наша боевая «мама», старший товарищ. Со всеми личными вопросами, за советом — к ней.

Мы ждали новостей. Интересовало, например, почему с нами не прилетела майор Раскова.

— Марина Михайловна сообщила, что причина в погоде, — спокойно объяснила Елисеева. — Рисковать с вылетом нельзя. И вы не волнуйтесь. Если она надолго задержится, то за нее здесь старший лейтенант Тимофеева.

Женя Тимофеева — командир моей второй эскадрильи — опытная летчица. Она постарше нас, у нее больше налет — еще с довоенного времени.

Женя — мать двоих малышей, но, потеряв мужа в первые же дни войны, она решила заменить его и добровольно пошла на фронт, оставив детей свекрови. Мы все ее очень уважали. Женя необычайно добрая, отзывчивая на чужое горе. Пережив свое, она понимает любую из нас. [242] Ее карие глаза полны душевной теплоты и необыкновенной, материнской веры. И мы согласны были идти с нею на любое боевое задание.

Не думали мы тогда, что Жене Тимофеевой действительно придется заменить командира полка, а нашу любимицу Марину Михайловну Раскову мы больше уже никогда не увидим...

А произошло следующее. После нашего вылета в Сталинград погода вновь испортилась, и три экипажа задержались. Дождавшись маленького просвета в небе, они тут же вылетели, но попали в густой туман, стелющийся до самой земли. Согласно наставлениям, самолеты в воздухе расходятся, чтобы не столкнуться: командир держит прежний курс, а ведомые отходят — чуть правее и чуть левее. Тогда два ведомых экипажа, увидев наземные ориентиры, приземлились благополучно. А самолет командира, попав в сплошной туман, так и не вышел из него.

С почестями хоронила Москва Героя Советского Союза Марину Михайловну Раскову. Прах прославленной летчицы был замурован в Кремлевской стене. Каждый год в День Победы мы приходим к этому месту...

Расковой не стало, по жизнь полка шла своим чередом. Командиром нашим временно была назначена Женя Тимофеева. С нами на аэродроме тогда базировался еще мужской бомбардировочный полк. Мы, конечно, завидовали ребятам, которые уже выполнили не по одному десятку боевых вылетов. И внимательно слушали напутствия командира братского полка перед первым заданием. А он держал приблизительно такую речь:

— Обстановка на этом фронте сложилась в нашу пользу. Мы окружаем группировку противника. Но расслабляться нельзя. Немцы остаются без боеприпасов и питания, поэтому вынуждены все это доставлять по воздуху — на транспортных самолетах, которые охраняют истребители. Так что воздушные бои неизбежны. Наша основная задача — держать строй, чтобы не быть сбитым и прицельно отбомбиться...

В первый раз от нас на боевое задание вылетел экипаж старшего лейтенанта Тимофеевой. Мучительно долго было ждать их возвращения. Но вот самолет приземлился, экипаж тут же окружили, однако девчата спешат на КП.

— Все подробно доложу потом, на предполетной, — ответила всем, как отрезала, комэск Тимофеева. А штурман Валя Кравченко только широко улыбается: ведь открыт наш боевой счет!.. [244]

На следующий день предстояло лететь всем полком. И на предполетной Тимофеева подробно обрисовала обстановку в воздухе над Сталинградом. Последние ее слова мобилизовали нас и насторожили:

— Будьте готовы к худшему, а с отработанной ситуацией вы всегда справитесь. От противника можно ждать чего угодно...

Спешим к самолетам. Урчит стартер — в сильный мороз моторы запускаются с его помощью. Сейчас нам и мороз вроде нипочем, только румянит щеки да убыстряет шаг — мы даже не чувствуем тяжести меховых костюмов. Едва успели забраться в кабины — в воздух взвилась зеленая ракета. Цель — Сталинградский тракторный завод.

— Саша, Толя, вы готовы? — Голос нашего командира по-домашнему спокойный.

— Готовы, командир! — Что-то стукнуло в груди, и тронул озноб...

Самолеты по одному уже пошли на взлет. Сейчас основное — занять свое место в строю. Ветер на высоте заметно усилился, сносит с курса. Но мы четко соблюдаем дистанцию и интервал. Подходим к аэродрому истребителей прикрытия, они сразу же взлетают и пристраиваются парами к нашей группе. Мы еще никогда не ходили в таком окружении. Я в первый раз наблюдаю, как они барражируют около наших тяжелых машин. А под нами голая степь — ни деревца, ни кустика, только кое-где, как придавленные к белой бумаге макеты, стоят домики.

По всем моим штурманским расчетам, вот-вот должен показаться Сталинград, но я почему-то его не вижу, хотя Волга уже почти под нами. Где же город, неужели я что-то перепутала? Нет, такого не должно быть. Ориентируюсь я прекрасно. Может, идем на запасную цель? Растерявшись, спрашиваю Толю:

— Командир не передавал перенацеливания?

— Нет, Саня. Цель прежняя — СТЗ.

— Я не вижу города. А ты?

— Я за хвостом слежу, — строго отрубил стрелок-радист.

Но вот, кажется, определилась: поселок Красноармейский черной лентой тянется вдоль берега Волги. Да, это Сталинград, убеждаюсь я. Встаем на боевой курс. В дыму бесконечных пожарищ цель еле отыскала.

— Саша, у ведущего пошли бомбы.

— Я тоже готова!.. [244]

Показались немецкие самолеты. До сих пор я их видела только на картинках в учебных пособиях, когда изучала силуэты. Сейчас они проходят рядом — охраняют свои транспортники. Молниеносно хватаюсь за пулемет. Группа наших «яков» врезается в группу транспортников. Начинается воздушный бой...

— Толя, ты видишь слева? Запомни: тонкие, «худые» — это «мессеры».

— Я с ними уже встречался! — как-то нервно отвечает Толя.

Мы отбомбились и уходим обратно, а бой продолжается. Замечаю, как два стервятника задымили. Уйма впечатлений! Настроение победителей! Но тяжелым грузом лег на сердце вид разрушенного города. Под крылом самолета Сталинград лежал обугленный, черный, исковерканный, казалось, безжизненный...

Вечером в землянке шумно, тепло. Перебивая друг друга, спешим рассказать и поделиться увиденным:

— Ничего не скажешь, нормально поработали!

— Жаль, Марины Михайловны не было с нами...

После завершающего вылета в район Сталинграда к нам прибыл новый командир полка со своим штурманом. А мы почему-то считали, что всю войну пролетаем под командованием Жени Тимофеевой и ее штурмана Валентины Кравченко. Валя Кравченко нравилась нам своим спокойным, уравновешенным характером, добротой и смелостью. До войны она работала летчиком-инструктором в одном из аэроклубов страны.

Но вот объявлено о представлении полку нашего нового командира. Мы построились на аэродроме. Появляется начальник штаба полка капитан Казаринова, а с ней два незнакомых офицера.

— К нам прибыл командир полка майор Марков, — объявляет начальник штаба. — Вместе с ним штурман капитан Никитин. Прошу, товарищ майор.

Перед строем вышел наш будущий «батя», осмотрел всех с ног до головы и начал знакомиться:

— С сегодняшнего дня я ваш командир. Сразу же предупреждаю: спуску не будет никому, несмотря на то что вы девушки. Буду строго и беспрекословно требовать.

— Ого-о-о!.. — пронеслось по строю. — Вот это начало...

— Глянь, как он смотрит исподлобья...

— Был длинным взлет и миг паденья, — сочла добавить и я, получив сзади щелчок по затылку. [245]

— Тише! К нам подходит...

Майор остановился. Из-под белесых бровей угрюмо вперились в нас сердитые голубые глаза. Пауза — и вдруг:

— А вас что — не касается порядок? Или вы гражданские?..

Ничего себе командир!

С построения мы разошлись по землянкам, расстроенные и озабоченные. Вечером, конечно, разговор только о новом комполка.

— Ну, подсунули нам «изюминку»!

— Командование видит дальше и слышит острее.

— Интересно, сколько ему лет? Вроде бы молод, статен...

— И отчаянно сердит!

— Наверное, лет тридцать с маленьким гаком...

— Вот это «батя»... Держись, подружки!

Конечно, трудно пришлось и ему и нам на первых порах. До сих пор майор Марков командовал мужским полком, а тут молоденькие девушки, да еще на таком сложном самолете. И все-таки время расставило все на свои места, спустя годы мы не раз вспоминали эти первые минуты нашей встречи.

Из-под Сталинграда наш путь пролег на Кубань. Запомнился тот перелет над безбрежными кубанскими степями. Синее бездонное небо, ни единого облачка, видимость — до горизонта. Казалось, будто здесь о войне и не знают. Станицы укрыты садами. Ранняя весна успела одеть в зеленый наряд луга, леса. Как все-таки хороша наша земля!..

Подходя к станице Выселки, я заметила аэродром. Отсюда, нагруженные бомбами, мы будем вылетать на боевые задания. А пока, вплотную подойдя к аэродрому, всей группой совершаем полет по «коробочке». Это наш новый командир специально нам решил показать район аэродрома. В воздухе спокойно, лететь хорошо. Но как ни спокойно, а маршрут был длинный, и мы, конечно, устали. Хочется отдохнуть на земле, почувствовать запах травы, цветов. Кубанский май в полном разгаре...

За успешный перелет «батя» поблагодарил нас и сказал:

— Сейчас — в столовую. А затем будете устраиваться с жильем. Да, еще. Прошу по станице не разбегаться. Сегодня вы отдыхаете.

Отдых наш оказался коротким. На другой день после завтрака состоялась политинформация, а потом мы принялись изучать район боевых действий. Узнали обстановку. [246]

Отходя под натиском наших войск, враг уцепился за Таманский полуостров. Здесь он создал крепкий оборонительный рубеж под названием «Голубая линия». Эта «Голубая линия», протянувшаяся от Азовского до Черного моря, была сплошь насыщена дотами, дзотами, траншеями, ходами сообщения, минными полями. Враг использовал и естественные препятствия: плавни, болота, заросли, сам создавал лесные завалы.

Этот сравнительно небольшой участок был насыщен не только военными сооружениями, — все кубанское небо, можно сказать, кишмя кишело авиацией противника. Здесь сконцентрировались опытные фашистские эскадрильи «Удет», «Мельдерс», «Зеленое сердце». Немало летчиков из этих эскадрилий были известными асами.

...Четыре часа утра. Воздух пропитан утренней прохладой, еще нет угнетающей жары, и мы сидим в самолетах — ждем команды на взлет. Сегодня у нас вылет на станицу Киевская. Эскадрилью ведет Евгения Тимофеева. Наш экипаж, как всегда, в звене Маши Долиной. Задание — бомбардировка передовых частей противника.

Первую половину пути мы проследовали спокойно — видимость была без ограничений, но дальше дело начало осложняться — со стороны Черного моря потянулась облачность. И хотя она надвигалась потихоньку, это было совсем некстати. Под кромкой облачности слева встречным курсом под прикрытием «мессеров» проплыли фашистские бомбардировщики Ю-88. Наши истребители заволновались, но сегодня у них иная задача — прикрывать наши «пешки».

Немцы в бой тоже не вступают — идут себе спокойно, по всей вероятности, бомбить наши станицы. Стервецы! Это их обычная манера — расчет на безнаказанность.

Мы проходим плотным строем. Ни один самолет не отрывается от комэска.

Показались истребители противника: вынырнут из-за облачности — и опять в нее. Тоже пока в бой не вступают.

— Маша, через три минуты линия фронта, — предупреждаю я командира. — В-о-о-н, уже обозначается...

Скоро, значит, цель. Мы набираем высоту и идем под; кромкой облачности, с земли нас четко видно.

— Толя, как рация? — спрашиваю стрелка-радиста. — Возможно, получим перенацеливание.

— Все в порядке! Рация исправна.

До передовой еще несколько километров, а в воздухе уже болтаются парашютисты. Это сбитые летчики — и наши, и с той стороны. [247]

Линия фронта встречает нас мощными разрывами зенитных снарядов, но они пока наши «пешки» не достают. Встаем на боевой курс.

— Маша, держи курс! — передаю я командиру экипажа.

— Держу! — кричит она в ответ.

Установив прицел на угол прицеливания, жду. Вот и цель. Сбрасываю бомбы и нажимаю на кнопку фотоаппарата. В кабине уже запахло гарью пожаров на земле. Застрочил Толя из своего ШКАСа.

Групповой огонь воздушных стрелков-радистов ощутимо помогает при атаках истребителей противника. Но сейчас остервенело лупят по нам «эрликоны».

— Толя, где наши «ястребки»?

— Завязали воздушный бой! Каруселят в стороне от зениток.

«Черт возьми, почему они оставили нас? — пробежала тревога. — На обратном маршруте «мессеры» обязательно нас встретят. Они только и ждут этого, выглядывая из-за облачности...»

Перевалив линию фронта, мы взяли курс на свой аэродром, и вот... Из той самой облачности на нас прямо-таки посыпались истребители противника. Начался суровый бой. В воздухе ни единого нашего сопровождающего. Отбиваемся из всех огневых точек, а «мессеров» все больше, больше... Подходят так близко, что я вижу лица немецких летчиков. Нет, они на наши огневые точки не лезут, а расстреливают нас из «мертвой зоны», где наш огонь их не достает. Сбрасываю парашют — мешает вести огонь, и кричу:

— Маша, подожгли Долину!

— Следи за ней!..

— Она пошла на аэродром истребителей! Показалось пламя!..

В нашем звене осталось две машины. Мы яростно отбиваем атаки. Уже накалился ствол пулемета. В кабине жарко, ручьем пот...

— Саша, смотри! Скобликову подбили, — успевает сказать Маша, и я вижу за краснозвездным самолетом белый шлейф.

Нет в строю Кати Федотовой, отстает Ольга Шолохова. Но бой еще продолжается, меньше стало и самолетов противника. Мы стараемся не отстать от комэска — буквально прилипли к ее машине. А противник хитрит, расслабляться никак нельзя! Еще остался небольшой запас в пулемете — может, хватит отразить одну атаку. Да и бензин, наверное, у всех на исходе. [248]

Бой заметно ослаб, похоже, прекратился...

Но вдруг в верхней полусфере я заметила маленькую черную точку. «Так это же «мессер»! — мелькнуло в сознании. — Заходит комэску в хвост!..» И замерла я, вся в напряжении, и говорю себе: «Спокойнее, спокойнее... Подпусти поближе. Лови в перекрестие! Огонь!» Стервятник на глазах клюнул, потом вспыхнул и беспомощно врезался в землю. Ура!!!

— Маша! Я кажется, сбила «мессера»! — стараюсь говорить преувеличенно спокойно, но разве сдержишь поток незнакомых чувств!

— Молодец, Сашок! Одним гадом меньше, — слышу голос нашего командира.

Но на месте сбитого неожиданно появляется еще самолет. Торопливо нажимаю на гашетку, а пулемет молчит. Отбивается один Толя. А я со злости и с досады выпускаю в немца ракету из обычной ракетницы. Задрав нос, «мессер» уходит в облака.

Бой окончен. Ощущение, признаться, было тяжкое. Усталость, тревога... Шутка ли, в одном бою потерять четыре самолета из девятки, хоть и фашистских сбито четыре. Но что с нашими девчатами?.. Только бы остались живы...

— Толя, что молчишь? Не ранен? — запрашиваю стрелка-радиста.

— Все в порядке, — отвечает он. — В голове шумит от пулеметной стрельбы...

Да, сегодня измотались до предела. Помешала облачность, прижавшая нас к земле до 300–400 метров. Трудно работать, вести прицельный огонь на такой высоте. Немецкие истребители этим и воспользовались...

Только мы сели, только выключили моторы — к самолету бежит сам «батя»:

— Штурмана сюда! Вотинцева, поздравляю вас со сбитым самолетом! Молодец!

— Служу Советскому Союзу! — отчеканиваю я, не скрывая своей радости. Но вот отошел от нас командир полка, и я спросила мастера по вооружению:

— Ира, что же ты пулемет так подготовила? Заклинило в самый разгар боя! Нажимаю на гашетку, а он ни с места!

— Не может быть, сейчас проверю...

Ира полезла в самолет и, высунув из кабины белокурую головку, закричала:

— Саша, пулемет в порядке! У тебя кончились боеприпасы!..

Тут же из кабины посыпались стреляные гильзы. Как все, оказывается, просто на земле и как тяжело в воздухе, особенно когда попадаешь в клещи противника.

Механик нашего самолета долго в тот вечер подсчитывал пробоины и латал их к очередному дню боевой работы. А мы, так и не дождавшись каких-либо сообщений о сбитых экипажах, ушли с аэродрома подавленные, разбитые. В землянке сразу же свалились и уснули как мертвые.

Первая весточка поступила на следующий день от Кати Федотовой: «Экипаж жив, сидим в поле. Ждем блок мотора».

Блок мотора и техника Наливайко доставила на место вынужденного приземления на маленьком самолете Галя Никитина. А мы, работая у самолетов, все время поглядывали на горизонт — не покажется ли кто из наших? И вдруг видим: действительно, кто-то летит. Ждем с затаенной надеждой... Садится «пешка». По номеру на фюзеляже определяем — это прилетела Тоня Скобликова.

А какой же несказанной была радость, когда из того самолета вышли сразу два экипажа! В «пешке» летело шесть человек. Удивляемся: как только все поместились?.. Маша Долина и Галя Джунковская, оказывается, скрючившись сидели на полу. Оба стрелка-радиста как-то сумели разместиться во второй кабине. И вот, несмотря на жуткую стесненность, Тоня успешно справилась с управлением самолета и доставила «безлошадных» на свой аэродром.

— Когда нас подожгли, — рассказывала потом Маша Долина, — стало ясно, что до аэродрома истребителей нам не дотянуть. Пламя все сильней и сильней разгоралось, прыгать уже было поздно — мала высота. Тогда мы отыскали ровную площадку в поле и там приземлились. Самолет вот-вот взорвется, а тут фонарь заклинило! Видим сквозь пламя — к нам бежит на выручку Ваня Соленых, он быстро срывает объятый огнем фонарь. Мы прыгнули на землю и только отбежали от «пешки» — она и взорвалась. Увидев столб огня и дыма, аэродромная служба с ближнего аэродрома прибыла к нам. На их аэродроме, оказалось, совершила посадку Тоня Скобликова. Отремонтировали ее самолет, и вот мы все вместе, живы-здоровы! Долетели. Брать второй экипаж на «пешку» Тоне не советовали: самолет и без того сложен в управлении, тяжел, да еще такое стеснение... Но она настояла, чтобы мы летели с ней, так вместо двух человек в кабине летчика разместились четверо. Обошлось, слава богу... [250]

Итак, три экипажа возвратились в полк, не было только экипажа Ольги Шолоховой. Прошло несколько дней — прибыли и они. Доставили их экипаж летчики Гражданского Воздушного Флота. Обе летчицы были ранены, но вскоре вернулись в строй.

А наш полк в небе Кубани стали сопровождать истребители прославленного Александра Покрышкина. На Кубани не было летчика сильнее его! И мы очень гордились, что летали на боевые задания с покрышкинцами. Те истребители, которые пытались прикрывать наши «пешки» в памятном для нас первом вылете, прямо скажем, сплоховали. Это сейчас кое-кто в своих мемуарах «доделывает» то, что не смог сделать в годы войны. Перечисляют победы над асами эскадр «Удет», «Мельдерс», «Зеленое сердце». Не так-то это было просто. Если покрышкинская дивизия наводила страх на немцев, так они каждого летчика по имени знали и кричали в эфир: «Ахтунг! Ахтунг! В воздухе Покрышкин! В воздухе Глинка! Фадеев!..» А других-то не очень вспоминали по имени.

В полном разгаре стояло кубанское лето сорок третьего года. Отцвели сады. На полях пестрели островки разноцветных трав и цветов. Станица Выселки, где мы разместились, до войны была большой и очень красивой. Сейчас же многие дома ее были заколочены досками, во дворах пустыри, заросшие лебедой и репейником. И выглядела она обезлюдевшей, пустынной. С воздуха-то этих пустырей не заметно, кажется, что вся станица покрыта фруктовыми садами.

Наш боевой день начинался рано. Петухи в станице спят, а мы уже на ногах, технический состав еще раньше вставал.

А линия фронта словно замерла. Населенные пункты то и дело переходят из рук в руки, особенно станица Киевская. В воздухе же порой настоящий кордебалет! На разных высотах с разными курсами группами и поодиночке мечутся бомбардировщики и истребители, транспортники и штурмовики, с красными звездочками и размалеванными фюзеляжами. Тут и пиковый туз, и бубновая дама — это фашистские асы. Дерутся они здорово, но наши покрышкинцы ничуть не уступают им и уже применяют свою знаменитую «этажерку». Порой встанешь на боевой курс, а рядом идут «юнкерсы» и «хейнкели» — бомбят свои цели.

Интересно послушать, что делается в эфире, и я прошу Толю включить радио на полную громкость. Что же несется с разных-то высот! Крики, отчаянная ругань... «Покрышкин в воздухе!» — и настоящий мат на ломаном русском языке. [251]

— Толя, хватит! — сурово говорит Маша. — Нечего, наслушались...

Когда подходим к аэродрому, с самолета, на котором есть раненые, летит красная ракета. Значит, этому экипажу посадку в первую очередь.

Однажды так запросил посадку самолет Гали Ломановой. Приземлился экипаж, подкатила к «пешке» санитарная машина, но было уже поздно. Погиб раненый в бою стрелок-радист Папуша, красивый, высокий парень. Был — и нет... Мы похоронили его на центральной площади станицы. Рядом выросла еще одна свежая могила. Аня Юдина была убита на земле из засады, видимо вражеским лазутчиком. Это наши первые боевые потери...

А мы продолжаем бомбить врага. Немцы всеми силами стараются закрепиться в станице Киевской, и нам предстоит лететь на задание с командиром эскадрильи Надеждой Федутенко и ее штурманом Галей Ольховской. Доверие к ним полное. Надя, например, прибыла в полк в первые же дни его формирования, но уже до этого успела совершить около двухсот боевых вылетов на самолете П-5 — в составе киевской группы ГВФ. Много раз она была в тылу у партизан. Учитывая большой летный и боевой опыт, по прибытии в полк М. М. Раскова сразу же назначила ее командиром эскадрильи. Марина Михайловна не ошиблась — Надя очень хороший летчик, прекрасный, душевный человек.

И вот сидим в самолетах в боевой готовности и ждем распоряжения. Погода ухудшается. Неподалеку сверкают молнии. Грозовая туча явно двигается в нашу сторону. Что ж, вылет не состоится. Потихоньку мы выбираемся из самолета, сходимся вместе и устраиваем концерт:

— Сейчас перед вами выступит прима-балерина Саша Вотинцева. Сцена из балета «С чего начать»!

И я комично выхаживаю перед девчатами. Стараюсь выразить свои якобы сокровенные мечты невообразимой мимикой, движением ног, рук. Всем весело, все смеются... Но вдруг поднялся ветер, стало темно, и на нас обрушился такой ливень, что, казалось, стоим под водосточной трубой. После жары принять такой душ — не так и плохо. Воспользовавшись дождем, я даже сумела помыть голову. Кстати, у механиков всегда было мыло. [252]

Фронтовые условия известны — удобств особых нет, а летные комбинезоны промокли насквозь. Все нужно выжать, просушить. Наши ребята быстро уходят в сторонку — без напоминаний. Скромные они у нас, деликатные, внимательные, слова грубого от них не слышим.

Только часа через три получаем команду на взлет. На взлетной полосе кое-где поблескивают лужицы, и мы поднимаемся не звеньями, а по одному.

Нашу эскадрилью ведет Клава Фомичева, наш новый комэск: Женю Тимофееву назначили заместителем командира полка. Клава — москвичка, выпускница Ульяновской школы усовершенствования инструкторов-летчиков. Она очень душевная и веселая, никто лучше нее не пляшет лезгинку. Кстати, и внешне Клава очень привлекательная: высокая, стройная, с большими зеленоватыми глазами.

Спокойно идем по маршруту с истребителями прикрытия. Но вдруг слышу:

— Командир и штурман, курс на запасную цель! Станица Киевская занята нашими частями, — передает Анатолий.

— Пусть уж навсегда останется нашей! — комментирую я.

— Саша, а у тебя все готово? — строго прерывает наш командир.

— Я еще на земле все учла! — отвечаю как рапортую. Подходя к линии фронта, мы изменили курс и вышли почти что на побережье Черного моря. С аэродрома Геленджик взлетают наши истребители, должно быть, «охотники». Пересекая линию фронта, мы отбомбили запасную цель, которая южнее станицы Киевской. Нашего появления над запасной целью вражеская артиллерия вовремя не заметила, так что разрывы их зенитных снарядов появились уже позади нас.

Во втором боевом вылете зенитным огнем все-таки ранило кое-кого. Выполнила задание, долетела до своего аэродрома и после посадки потеряла сознание Надя Федутенко. Ранение было в голову, так что летчицу пришлось отправить в госпиталь. Потом она вернется в полк и будет еще храбро воевать, заслужив звание Героя Советского Союза...

А враг заметно растерял свои силы. Не видать немцам бакинской нефти! Это мы уже твердо знали. «Голубая линия» противника понемногу сужалась до незаметной голубой полоски.

За успешные боевые вылеты в небе Кубани многие из нас были отмечены боевыми наградами. Меня удостоили ордена Красной Звезды. Первая моя боевая награда. Маша Кириллова тоже получила орден Красной Звезды, наградили и нашего Толю. [253]

На Курской дуге

После боев на Кубани мы перебазировались на другой фронт, а в голове все еще шумело, перед глазами полыхали залпы зениток, горели самолеты, выпрыгивали из сбитых машин воздушные бойцы. Стоит, бывало, только закрыть глаза, и боевой вылет возникает с новой силой — и днем и ночью... Бои были тяжелые, изнуряющие. Почти ежедневно мы отбивали атаки фашистских «мессеров», всегда поджидающих нас, бомбардировщиков.

Под Сталинградом мы выполняли боевые задания в конце операции, когда в небе было уже наше преимущество. На Кубани же все было по-другому: тут мы прошли настоящую школу боя.

Орловско-Курская дуга — это сражение бронированных машин. Но главное, конечно, как и под Сталинградом, и на Кубани, — это люди. Так что наша основная задача — отрезать фашистские танки от пехоты и разбить их.

За линию фронта с ее зловещими огненными языками ходим эшелонирование. Бомбометание — по ведущему эскадрильи. Все рассчитано точно, зазеваться ни на секунду нельзя. Только отбомбился — сверху уже летят бомбы, едва не задевая тебя, от очередной группы бомбардировщиков.

Наверное, с земли при подходе армады самолетов неба почти не видно. Зенитки лупят так яростно, что самолет от разрывов бросает, как челнок в море: действительно, настоящее море огня!

В одном из боевых вылетов замечаю, что подбит самолет командира звена Лены Тимофеевой. Пламени нет, но машина круто пошла к земле — работа проклятых «эрликонов». Тяжело на сердце, но как помочь? Остается лишь отметить на карте точку возможного приземления. Какое-то нехорошее предчувствие подкатывает к самому горлу. Кругом под нами сплошное болото, только бы не засосало машину... Почему-то никто из самолета не выпрыгнул. Неужели все ранены?..

Весь обратный маршрут прошел в молчании. Не было слышно после успешного выполнения задания Машиного обычного: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой...» [254]

Лишь иногда я сообщала, сколько осталось лететь и где находимся.

Вот и аэродром. Девчата — техники, мотористы, вооруженцы — пока ничего не знают, поэтому весело встречают нас:

— Саша, патронов хватило?

— Маша, погода не подвела?

— Ирочка, сегодня не было воздушного боя, — ответила я уклончиво за всех троих.

Пробегая к КП, мимоходом взглянула на стоянку Лениного самолета — пусто. Технический состав ждал свою «пешку».

У КП обступили «батю».

— Кто видел приземление Тимофеевой? — Голос у комполка суровый, но спокойный.

— Я, товарищ командир. У меня помечено на карте.

— А ну-ка покажите.

Я быстрым движением выдернула из планшета карту, подала командиру. Сомнений в точности у меня не было, и «батя» сразу же решил:

— Завтра, Вотинцева, вылетите с летчиком связи Никитиной на место падения самолета.

— Есть, товарищ командир!

— Сейчас у меня все. Идите в столовую и ждите дальнейших указаний.

Итак, полетим с Галей Никитиной — летчиком связи полка. Галя родилась в городе Пушкине (бывшее Царское Село) Ленинградской области. Воспитывалась в детдоме. До войны окончила Тамбовскую школу летчиков ГВФ, затем работала летчиком-инструктором. Тридцать человек, ее воспитанников, участвовали в Великой Отечественной войне! А сама Галя в полк прибыла с опозданием, когда эскадрильи из боевых самолетов были уже укомплектованы, поэтому согласилась летать и на связном. Марина Михайловна Раскова лично проверила у нее технику пилотирования, помогла освоить УТ-2.

В день вылета погода ухудшилась с утра. Темно-серые расплывчатые облака своими низкими крыльями, казалось, вот-вот заденут землю, закрывая последний просвет — последнюю надежду на поиск Лены. Обсуждая эту нелегкую задачу, не раз возвращаемся к вопросу, где будем садиться, если кругом болото?

— Поблизости найдем какой-нибудь «пятачок», — надеется Галя.

Наконец вылет разрешен. Взлетаем, но ориентироваться на маршруте трудно — видимости почти никакой. Стараемся лететь над телефонной линией. По времени долетим скоро. [255]

За день фронт передвинулся совсем незначительно. Повсюду видны следы вчерашних сильных боев. Черным пятном кажется сожженная деревня с торчащими дымовыми трубами. Людей не видно.

Но вот небо вроде начинает светлеть, тучи понемногу уходят за горизонт. Становится видней покореженная, торчащая из земли разбитая техника, желтые пятна выгоревшей травы, тела убитых.

Еле-еле нашли площадку для приземления. Куда ни взглянешь — везде болото. Сесть-то сели, а вот если взлетать — придется самолет разворачивать на сто восемьдесят градусов. Впереди опять болото. Где же все-таки упавший самолет?

Бой был и в молодой березовой рощице. Обгоревшие березки стояли черным частоколом, как будто утверждая безнадежный траур. Сколько же здесь погублено жизней, надежд, судеб, мечтаний...

Долго искали мы боевых товарищей, но так и не могли найти даже обломков самолета — все затянуло болото, трясина, смерть... Нет больше с нами высокой, красивой ленинградки Лены Тимофеевой, мать которой тоже погибла в блокадном городе. Нет и не будет тихой, застенчивой Маши Вожаковой — штурмана экипажа, стрелка-радиста Николая Юксы.

В полку с нетерпением ждали результатов поиска, но все было напрасно. Так и не пришлось нам похоронить боевых товарищей, как подобает, попрощаться, отдать воинские почести...

— Отметьте новые аэродромы еле заметными точками, — говорит штурман полка. — Отметили. — Нанесите маршрут. — Нанесли. — Обведите цель. — Кружочками обвели цель.

Наконец получено время взлета — пора по машинам.

Сколько раз так вот начинался очередной боевой вылет — привычно, почти по схеме. И как по-разному они все завершались...

В тот день, подойдя к аэродрому истребителей, ведущий подал знак, но «ястребки» в воздух не поднялись. Похоже, они только-только вернулись с задания и заправляются горючим. Но нам ждать нельзя, мы продолжаем полет — у истребителей скорость большая, догонят! [256]

 — Толя, смотри, справа воздушный бой, — предупреждаю я.

— Вижу! Но вон там, подальше, кажется, парочка приближается к нам...

Пока я развернула свой пулемет, Толя открыл огонь, и «мессеры» проскочили выше — для захода в следующую атаку. Но наши «ястребки» были уже на месте: они зашли со стороны солнца, отбили атаку немцев и пристроились к «пешке».

— Командир, зенитки слева! — снова докладывает нам стрелок-радист.

Маша маневрирует, пока есть возможность, но скоро встаем на боевой курс, и тут уже не до маневров. Именно в это время большая группа истребителей противника направилась навстречу нашим бомбардировщикам, намереваясь разбить, нарушить боевой порядок.

Но «батя» не сворачивает — идем в лобовую. Чьи нервы крепче, там и победа! Совместным с истребителями огнем мы вынудили стервятников свернуть с курса. Наши нервы сильнее, как и вера в победу!

По-прежнему идем на большой высоте, бомбить будем с пикирования. Внизу море зенитного огня. Вводим машины в пике. Свист в ушах, центробежная сила прижимает к фонарю, вся пыль из кабины летит в глаза, но бомбы сброшены по цели, и мы буквально вырываем «пешки» из пикирования. К сиденью прижимает так сильно, будто ты одна приняла на себя вес всей машины...

В том вылете на пути домой мы еще столкнулись с «мессерами». Толя непрерывно строчил из своего ШКАСа, но они так близко подошли к нам, что ему пришлось снять пулемет с крепления и держать его в руках. В это время в задней полусфере сверху показался «фоккер». Я взяла упреждение, только хотела стрелять, но фашист опередил меня, и тут же на плоскости нашей машины появился язычок пламени, задымил мотор.

Под нами проплывала линия фронта. Страха я почему-то не испытывала: ну, горит — потушим еще. Даю Маше курс на прифронтовой аэродром — там истребители, она едва кивает и резким скольжением сбивает пламя, хотя мотор продолжает слабо дымиться.

— Саша, сколько до аэродрома? — спрашивает.

— Скоро, не волнуйся. Всего минут пять. Доберемся.

Молча идем на одном моторе, второй не тянет. Последние минуты до посадки тянутся медленно, слишком медленно... Посадка. К нам бегут истребители. Их интересует, откуда взялась эта «пешка». [257] Как всегда, первым к ребятам выходит Толя. Все вопросы к нему, а он рукой — на кабину. Мы спускаемся на землю молча, на вопросы не отвечаем, осматриваем моторы.

Прибыл командир полка и на ходу спрашивает:

— Что с ними?

Онемели, товарищ подполковник, молчат.

Увидев комполка, Маша четко докладывает:

— Товарищ подполковник, отказал правый мотор. «Фоккер» вывел из строя.

На лицах истребителей удивление, кто-то даже присвистнул:

Вот это да-а-а!.. Дамы с визитом — и прямо с неба.

Командир строго обвел глазами своих пилотов — те замолчали.

— Сейчас я пришлю техника, и мотор будет отремонтирован в срочном порядке, — сказал подполковник и ушел.

Вскоре наш самолет действительно был готов к взлету. На все это при фронтовых возможностях потребовалось два часа. За эти два часа мы успели пообедать в полевой столовой и немного отдохнуть.

Лето было в разгаре, вокруг летного поля белым-бело от ромашек. Я решила сплести венок и так, увенчанная полевыми цветами, подошла к боевой машине. Венок сбил с толку даже Машу:

— Ну артистка! Ну напугала! Смотрю, идет Саша с забинтованной головой...

— Красота ведет к успеху! — попыталась парировать я и юркнула в кабину.

Все, казалось, было в порядке, только со стороны запада начали надвигаться темные облачка.

— Будь что будет! Летим, пока дождика нет, — решила Маша.

Как мы ни торопились, но, взлетев, сделали почетный круг над аэродромом и покачали крыльями нашим истребителям. До своего же аэродрома лететь предстояло минут сорок. А ветер гнал и гнал тучи. Маша увеличила скорость, но обогнать ветер нам не удавалось.

Облачность все сгущалась, черные тучи приближающейся грозы уже висели над нами будто налитые свинцом. Белый венок из полевых ромашек очутился за бортом, но сначала никак не хотел отрываться от самолета. Наконец он замелькал и поплыл, кувыркаясь в восходящих и нисходящих потоках воздуха. [258]

И вот мгновенно потемнело. Мы попали в грозу... Самолет наш бросало как щепку, рули не слушались, управлять машиной было трудно еще и потому, что, освобожденная от всех бомб, она была довольно легкой. Из рук Маши в какой-то миг вырвался штурвал. Казалось, да и всегда кажется, когда летишь в темноте, что самолет перевернуло кверху брюхом. Ориентируемся по приборам. Изо всех сил я напрягаю зрение — ищу просвет, хотя бы маленькое окно в этой кромешной тьме, а сама думаю: «И зачем только поднялись с аэродрома истребителей?..»

— Сколько лететь? — запрашивает Маша.

— До аэродрома, по моим расчетам, четыре минуты, — сообщаю как можно спокойнее.

— Ничего, Сашок, фриц не сбил — от грозы уйдем, — подбадривает меня командир.

Наконец-то, выйдя из грозы, я даю курс, учитывая поправку на снос:

— Машенька, подверни на шесть градусов влево. Скоро покажется аэродром... Да вот он! Добрались...

Эта злополучная гроза запомнилась надолго. А на аэродроме нас ждали с тревогой и нетерпением — и не только однополчане, но и друзья из братского полка истребителей...

Смоленск — Ельня

Фронт продвинулся вперед, а мы еще базировались под Калугой. Погода ясная — только бы летать, а сидим на аэродроме без дела. Досадно! В вечерние часы играем в домино, купаемся в маленькой речушке, хотя комиссар предупреждает, что в ней могут быть мины замедленного действия.

Наконец командир полка сообщает, что скоро начнется боевая работа. И на следующий день действительно вылетаем.

Моя подруга Нина Карасева летит в правом звене, я — в левом. В воздухе нам хорошо видно друг друга. Я замечаю, как она наклонилась к Саше Егоровой и показывает на самолет ведущего — отстали немного.

С соседнего аэродрома поднимаются истребители. Сегодня их почему-то не так уж много. Они подходят к нам очень близко, видимо, хотят рассмотреть наших девушек. Иногда весело и приветливо улыбаются нам, словно ободряя.

Но вот показалась линия фронта. Сразу же завязался воздушный бой. Совсем некстати: скоро вставать на боевой курс, бомбить, а тут отбивай фашистские атаки. [259] На самолете Егоровой показалось пламя. Мы встаем на боевой курс, прицельно сбрасываем бомбы, разворачиваемся домой. Егорова тянется за строем, но пламя на ее «пешке» все ярче, больше...

— Саша, следи за Егоровой! — передает командир нашего экипажа.

— Слежу, слежу, — отвечаю я, а сама отбиваюсь от «мессеров».

— Что же они не прыгают? Саша! Не выпускай их из вида. Ведь сгорят!..

— От самолета отделились две точки, — докладываю командиру.

— Что с самолетом?

— Сильное пламя! Командир экипажа не прыгает...

Мы уже минут пять идем над своей территорией. Самолет Егоровой скрылся вдали. На душе тяжелый осадок. Экипаж Егоровой действительно невезучий — третий раз сбивают. Но сегодня они остаются на территории, занятой противником...

На обратном маршруте все молчали. Только один раз командир спросила меня:

— А взрыв самолета ты не видела?

Ни взрыва, ни третьего парашютиста я не видела. После полета все летчики собрались в одной стороне — у самолета комэска, а штурманы — у машины Кати Федотовой. Паша Зуева достала карту из планшета, и все мы нанесли маленькие точки там, где самолет загорелся и где экипаж выпрыгнул из горящей машины. Почти все точки на карте совпали.

На следующий день полетов не было. Состоялось награждение экипажей. После общих слов приветствия начальник штаба полка зачитал приказ НКО от 23.09.43 года: за отвагу, проявленную в боях, наш 587-й бомбардировочный авиационный полк имени Героя Советского Союза Марины Расковой преобразовывался в 125-й гвардейский. Среди награжденных орденами была и я. Мне вручили второй орден — Отечественной войны I степени. Говорят, что он по-настоящему позолочен. Для кого как, а для меня это золото очень высокой пробы. Золото нашей боевой молодости...

Не заметили, как кончилось лето. В хлопчатобумажном комбинезончике на земле уже холодновато. Зато в воздухе по-прежнему жарко. Медленно, но верно двигаемся на запад, хотя враг остервенело сопротивляется. [260] Немцы очень сильно укрепились, держатся за каждый метр нашей земли. Даже до нас добрались.

— Подъем! Боевая тревога! Аэродром бомбят! — слышу как-то сквозь первый сон дежурного.

Мигом вскакиваем, бежим к самолетам. Наши техники и механики уже заняли исходные позиции и открыли по противнику огонь. Видимо, не случайно вчера фашистский разведчик выследил Галю Ломанову в воздухе и, пристроившись в хвост «пешке», сопроводил чуть ли не до самой посадки. Вот и результат его разведки!..

Весь следующий день мы залечивали раны от налета. Правда, бомбометание было неприцельным, и, слава богу, обошлось без человеческих жертв. К тому же в полку большая радость — вернулась Саша Егорова. Ее невозможно было узнать — лицо обгорело, одежда порвана... Одни глаза светились: снова в родном полку!

— Ну расскажи, Сашок! Что было с тобой? — налетели с вопросами девчата.

И Саша стала рассказывать:

— Когда Нина и Кудрявцев выпрыгнули, я немножко еще подтянула горящую машину к линии фронта, но огонь уже был в кабине и опалил лицо. Я стала пробираться к люку, но поток воздуха отбросил меня назад. Задыхаясь в дыму, я упорно ползла к люку — и вдруг оглохла от тишины. Не сразу поняла, что вывалилась из кабины. Дернула кольцо парашюта — динамический удар, парашют раскрылся. Жадно глотаю воздух после угарного газа. Во рту горько от бензина и гари. Ищу в воздухе парашюты товарищей, но их не видно...

При ударе о землю я потеряла сознание. Когда очнулась — кругом тишина, льет холодный осенний дождь. Никак не могла сориентироваться: где запад, где восток, где линия фронта, куда идти? Вдруг одна сторона неба ярко осветилась, и через овраг, где я приземлилась, пролегли огненные трассы. Сбросив парашют, я пошла навстречу этому зареву. Стреляли наши «катюши».

Через густой кустарник, то и дело попадая в воронки, проползла на крутой склон, но тут же повалилась в мокрую от дождя траву: в тридцати метрах от меня стоял гитлеровец, наблюдавший за трассами наших «катюш».

Только на рассвете я добралась до наших передовых частей. Бойцы накормили меня и на попутной машине отправили в полк... [261]

Вечером заглянула Женя Тимофеева. Она сообщила, что на днях перебазируемся на другой аэродром — поближе к Ельне. Аэродром будущего базирования мы знали хорошо: совсем недавно он был нашей целью. Так что нам предстояло только подклеить к картам район будущих действий.

А осень уже наступает полным фронтом. Все чаще над аэродромом гуляет порывистый ветер с холодным дождем. Скоро опять натянем меховые куртки и брюки, что очень стесняет работу в полете. Вообще осенью и весной штурманам работать трудно. Очень сложно ориентироваться в воздухе: то леса не успели одеться в свой зеленый наряд, то уже сбросили его. Под нами множество выжженных сел и деревень — они на одно лицо. Ориентируемся в основном по времени и Днепру. Условия, конечно, непростые, но пока у нас не было пи одной потери ориентировки, на цели всегда выходим точно. Так же точно и поражаем их.

Однако победы достаются не под фанфары. За месяц боевой работы в районе Смоленска и Орши мы потеряли два экипажа. В одном из вылетов был подбит самолет командира эскадрильи Клавы Фомичевой.

Подробности о ней мы узнали в тот же день от Гали Никитиной. Она выполняла задание с посадкой на полевом аэродроме Леонидово, где приземлилась на подбитой «пешке» и Клава.

— Только села, — рассказывала Галя, — ко мне бегут деревенские мальчишки и кричат на ходу: «Тетя, тетя! А там горит!» Я тут же увидела столб дыма и огня. Подбегаю к горящему самолету, а от него одни головешки остались. Гляжу, Клава Фомичева, Галя Турабилидзе стоят в сторонке. «А стрелок-радист где?» — спрашиваю. «Сгорел... В самолете сгорел...» — приглушенно отвечает Клава. «А почему вы не прыгали?» — «Я не могла оставить раненый экипаж. Галя ранена в руку и голову. Николай не мог оторваться от самолета — тоже тяжело был ранен...» Клава решила приземляться. Только машина коснулась земли, летчица увидела перед собой воронку от взрыва бомбы и резко затормозила. Правое колесо все-таки попало в воронку, и самолет встал свечой. Таким образом, стрелок-радист оказался высоко над землей, вытащить его было никак нельзя. А девчат спасла аэродромная команда...

Клава Фомичева родилась в Москве. Училась в 818-й школе, после окончания ее работала бухгалтером. В 30-х годах по призыву «Молодежь — на самолеты!» окончила аэроклуб без отрыва от производства, а затем в числе отлично успевающих перешла на работу летчиком-инструктором. Позже она поступила в Ульяновскую летную школу. [262] Ее назначили старшиной группы. После окончания школы Клава была откомандирована в распоряжение Осоавиахима в Москву. Вскоре началась война, и Фомичева одной из первых подала заявление в военкомат с просьбой направить ее в боевую часть.

...Да, тяжело складывались боевые вылеты женского авиаполка на Западном фронте. Медленно, но верно отвоевывали наши войска здесь метр за метром. Дело шло к зиме, начались осенние проливные дожди, летать мы стали реже. В землянках становилось холодней, так что печи приходилось топить чаще. Раньше-то, под Сталинградом, каждый вечер землянку отапливали я и Нина Карасева. Но вот ее не стало, и девчата топить решили по очереди. В свободные вечера по просьбе девчат я, как умела, сапожничала. Голенища-то сапог у всех одинаковые, а ноги у нас разные, вот и просили меня убавить ширину голенищ — нам, девушкам, нужно, чтобы все в обтяжку было!

— Сашенька, перешей мне, а я за тебя дрова поколю.

Заманчиво. Я, конечно, соглашалась. Как было отказать?..

Из-под Калуги мы перебазировались ближе к Ельне. Если раньше она была целью, то теперь это наш почтовый адрес.

Как-то комиссар полка организовала поход в город. Тяжелая картина открылась нам. С воздуха-то видно одно, а на земле совсем другое — все эти обугленные дома, развороченные кирпичные здания, большие воронки от бомб... А народ уже возвращался к своим родным местам.

До чего же терпелив русский человек! До чего упорен! Совсем вот, казалось, опустел город, не видно ни собак, ни кошек, а приходят люди — и возрождают жизнь.

В конце октября немножко просветлело. И вот мы получаем боевое задание. Эскадрилью ведет Женя Тимофеева, заместитель командира полка по летной части. Ее карие глаза всегда излучают какое-то светлое, искристое тепло. И нам всегда с ней радостно, даже в полете прибавляется уверенности. А это уже половина успеха. Идем большой группой — одних только истребителей прикрытия более тридцати. Защита надежная.

Впереди показался Днепр. С высоты он выглядит какой-то грязной лептой. Запахло гарью, и тут же начали работать зенитки — значит, скоро будем ложиться на боевой курс.

...Да, много лет минуло с тех наших атак, казалось бы, все должно стереться в памяти. Но как сейчас помню: сколько ни было вылетов, а все — разные. [263] Тогда прямым попаданием снаряда была разрушена машина командира звена Гали Лапуновой. Самолет развалился в воздухе. В это трудно было поверить, но все произошло на наших глазах...

А мы отбомбились, засняли результат удара и развернулись на свой аэродром. Когда прошли линию фронта, я посмотрела на Машу: ее лицо было до крайности бледным.

— Ты ранена? — спросила ее.

— Хуже... Перед глазами те куски машины и экипажа в воздухе...

— Держись, командир! В твоих руках наша жизнь...

— Держусь... — только и ответила Маша.

На земле быстро и молча мы прошли мимо техника и механика самолета Гали Лапуновой; они искали свой самолет среди приземляющихся бомбардировщиков. А вечером к нам в землянку пришла комиссар. Долго сидела молча. Потом еле-еле разговорились. Страшно было терять боевых подруг, еще совсем молодых, так и не поживших на белом свете девчат...

Там, где Неман несет свои воды...

Осень сорок третьего застала нас на земле Белоруссии. По ночам уже частенько ударяли крепкие заморозки, по небу летели перистые облака и несли холодный осенний дождь или мокрый, липкий снег. Вылеты стали редкими, и мы больше занимались разбором прошлых заданий. На ошибках всегда учатся, но на фронте неучтенных и грозящих жизни обстоятельств, требующих немедленного решения, всегда много. Поэтому «батя» был неумолим и требователен к нам со своими вопросами: а что? а когда? а если?

Пока вылеты не планировались, я решила навестить в смоленском госпитале своего брата. В то время Смоленск уже был освобожден, и я добиралась до него по железной дороге. В вагонах было много раненых, почти все — партизаны.

Город оказался сильно разрушенным. Кругом развалины. С трудом отыскала я госпиталь, но брата в живых не застала. Из истории болезни стало ясно, что он был ранен в легкие во время атаки. Умер при операции, когда извлекали пули. Мне указали место его захоронения.

На памятном столбике могилы № 19 было указано двадцать фамилий — по пять человек в ряду. [264]

Это было большое, неутешное горе, и не сразу оно осозналось. Вынув пистолет, я выстрелила все патроны в западном направлении. Вдруг слышу рядом голос:

— Что стреляешь, летчик?

— Здесь похоронен мой брат. Это салют по нему...

— Смотри, оружием не шутят.

— Какие уж шутки!..

Погибший брат всегда плохо слышал: в детстве простудил уши и остался глуховатым на всю свою короткую жизнь. Его однополчане рассказали, что он не расслышал команду в атаку и бросился раньше сигнала. Ранение было очень тяжелым...

Когда я вернулась в полк, Надя Кутаркина, взглянув на меня, сразу все поняла:

— Война... Сколько она принесла горя... — И чтобы как-то отвлечь меня, сообщила: — А я получила от братишки Лени письмо с фронта.

— Так ему же еще и семнадцати нет? — удивилась я.

— Он пошел, как и мы, добровольно. Пишет, что сбил из винтовки самолет...

Я поздравила Надю.

Вскоре наш аэродром просох, и мы получили задачу: нанести бомбовый удар по железнодорожному узлу Орша, а там было обнаружено большое скопление живой силы и техники противника.

Не знаю почему, но на этот раз с нами было всего три пары истребителей. Это совсем немного, учитывая важность цели. Ведь что значит железнодорожный узел во время войны? Там такая защита! А наш самолет как ни силен, но он тяжелый, маневрировать ему трудно. Если «мессеры» нападут, когда мы будем еще с грузом, то дело труба. Если уцелеешь, то чудом...

Полетную карту я знаю наизусть, но многие ориентиры или покрыты водой, или уничтожены. Вести ориентировку трудно. При подходе к линии фронта нас уже встретили истребители противника. Завязался воздушный бой. Скоро цель, а мы все еще отстреливаемся от «мессеров». Жаль тратить патроны: знаю, после бомбежки немцы снова навяжут нам бой.

Над линией фронта фашистские истребители отстали, чтобы не попасть под огонь своей артиллерии. А по нам как оглашенные заработали зенитки. Подбили самолет Любы Губиной.

— Саша, следи за Любой! — это голос командира в наушниках. [265]

— Тянется за нами, — отвечаю. — Бомбит... Разворачиваемся на свою территорию...

Истребители противника набрасываются на звено Губиной. Наши «яки» прикрывают ее, делают все возможное, чтобы не сбили. Но силы не равны. Оставив самолет Губиной с выведенным из строя левым мотором, немцы обрушиваются на машину Иры Осадзе. Звено от основной группы заметно приотстало.

Уже давно пересекли линию фронта, а «мессеры» все преследуют их.

— Маша, подожгли Иру Осадзе! — докладываю командиру. — Вижу три парашюта...

— Наших истребителей нет?

— Нет, — продолжаю я наблюдение. — Все приземлились! И по-моему, все ранены...

Два оставшихся самолета звена Губиной обреченно отстреливаются. «Мессеры» атакуют второго ведомого — Аню Язовскую.

— Маша, Маша!.. Они взорвались!..

Самолет Язовской клюнул, вошел в штопор и взорвался. Никто из экипажа выпрыгнуть не успел. Расправившись с ведомыми, немцы принялись добивать самолет командира звена. Я видела, как машина Губиной резко начала терять высоту. Почти у самой земли кто-то выпрыгнул из самолета, раскрылся парашют. И столб пыли...

Нет тяжелее и страшней минуты, когда видишь, как погибают друзья. Душа разрывается от горя, а помочь не можешь. Хочется кричать: «Прыгайте, прыгайте!..» И остается чувство какой-то вины, хотя каждую из нас минуту назад могла постичь такая же участь.

После того боевого вылета в полк возвратилась сначала одна Катя Батухтипа, штурман. Она-то и рассказала нам подробности гибели звена Губиной:

— Встали на боевой курс. Снаряды рвутся вокруг, но мы точно все выдержали, отбомбились, я включила фотоаппарат, и тут как тряхнет самолет! То ли снаряд истребителя, то ли от зениток, но четко вижу: в левом моторе большая рваная пробоина. Думаю: что же мне делать? Взглянула на приборную доску — стрелка оборотов моторов пляшет по всей шкале. Люба старается выдержать курс и высоту, идет на одном моторе среди зенитных разрывов. Вижу, люки бомбовые не закрыты — закрываю. А звено наше уже оторвалось от основной группы, за которой последовали и истребители прикрытия. Остались мы одни. Только ведомые Аня Язовская да Ира Осадзе рядом. У линии фронта показались истребители противника. Открыли бешеный огонь из всех самолетов. Сверху атакуют Аню Язовскую. Ее самолет вскоре взрывается... Когда один «мессер» выскакивает перед нами, я прицеливаюсь и сбиваю фрица. У машины Осадзе, замечаю, горит левый мотор. Она уходит под наш самолет, и все трое покидают машину. Три парашюта... А немцы снова принимаются за наш самолет. И вот слышу голос Любы: «Катя, срывай колпак! Отказало управление...» Быстро срываю ручку сбрасывателя колпака. Не получается, заклинило... Бью по колпаку. Наконец он слетает. Из-за дыма трудно дышать. Люба напряжена: самолет не подчиняется — все ее усилия напрасны. Слышу ее голос: «Катя, передай Омельченко, чтобы прыгал!» Нажимаю на кнопку сирены и приказываю: «Омельченко, прыгай!» Ответа нет, видимо, он уже покинул самолет. И тут опять голос Любы: «Штурман, прыгай!..» С большим усилием отрываюсь от самолета, вываливаюсь за борт. Но струей воздуха меня прижимает к машине, что-то держит парашют. Он застрял в кабине!.. Видимо, лямка задела за турель пулемета. Стараюсь изо всех сил выхватить парашют, но не могу...

Вдруг сильный рывок самолета — и я в воздухе. Парашют открылся. Начинаю осматриваться — в стороны, вниз, никого не вижу. Значит, Люба не выпрыгнула. И в это время на дороге взрыв нашей «пешки»...

Люба Губина до войны окончила Батайскую школу летчиков. Ее оставили там инструктором. Одна из первых добровольно она пошла потом защищать Родину. В боях Люба показала себя стойкой, мужественной. Трудно было поверить, что ее не будет теперь среди нас. Не будет больше и задумчивой Лены Пономаревой, и сибирячки Ани Язовской, чей задорный, искристый смех так умел поднять настроение. Разлетелись на ветру ее белые кудри...

Мы летали на розыски останков летчиц. Много было исхожено дорог, проселков. Все, что удалось найти, что осталось от девушек, поместилось в одну парашютную сумку.

Захоронили всех вместе, а на могильном холмике посадили русскую березу — хранительницу покоя.

Приказом по дивизии от 9 ноября 1943 года имена погибших летчиц Л. Губиной, А. Язовской и Е. Пономаревой навечно занесли в списки полка.

Оставшиеся в живых из расстреленного звена Губиной — а это был экипаж Иры Осадзе — сообщили, что находятся в полевом госпитале, и просили прилететь за ними. Все трое оказались ранены: Ира в руку, Валя Волкова в голову и Валя Котов в ногу. За ними мы послали Галю Никитину. [267]

Иру и Валю врачи выписали, а Валю Котова не отпустили. Не суждено ему было вернуться в полк: он остался инвалидом.

Хорошо помню, как вернулась Ира. У нас проходило полковое комсомольское собрание. Дверь в землянку неожиданно резко растворилась — и она входит. Рукав шинели чуть разорван, в запекшейся крови, а лицо радостное. Надо ли говорить, как все тут взволновались!

Вечером в землянке Ирочка Осадзе рассказала нам про свое приземление:

— Когда управлять машиной стало невозможно, я дала команду прыгать. И вот все трое висим на парашютах, а чертов «мессер» крутится около нас — хочет добить. Результат вот — рука здорово оцарапана. Приближаюсь к земле и вижу: спешат ко мне солдаты, но обмундирование похоже на фрицевское. О чем-то говорят между собою, но говор не немецкий, а какой-то другой. Оказывается, это были бойцы Войска Польского, воевавшие на нашей стороне. Они подобрали нас и отправили в полевой госпиталь...

Конечно, воздушные бои и потери бывали у нас не каждый боевой вылет. Когда все обойдется, вернемся все живые и задание выполнено, то едем с песнями. Полковой шофер Валюта Самойлова с ветерком отвозит нас домой. Хорошая она девушка, веселая, добрая, и шофер отличный — безотказный в любую погоду на любой дороге. А фронтовые дороги — не Невский проспект. Помню, зима выдалась суровая. Сильный ветер за час превращал аэродром в сплошные сугробы. На расчистке работали всем полком. А темнело рано, вечера были длинные. Сидеть в землянке при свете коптилки желания не было, и вот мы решили заняться закаливанием. Команда набралась небольшая, но отчаянная: Клара Дубкова, Тоша Хохлова, и я к ним пристроилась. И вот двухкилометровые забеги: землянка — условный икс, условный икс — землянка. Кросс зимой в нательном белье да при тридцатиградусном морозе — благодать! И закалка, и профилактика: не чихаем, пи кашляем. Да и вообще на фронте никаких гриппов и простуд не было ни у кого. Может, только зуб заноет, но тут же закапаешь антифризом — и выздоровел.

А время летело. Наступила весна. Под крылом наших «пешек» потянулись водные пространства: разлились речки и речушки, наполнились лиманы. Леса затопило.

Продолжая успешное наступление, мы подошли уже к реке Березине, городам Борисову, Минску. Полк наш теперь не только бомбардирует, но и ведет воздушную разведку. [268] В таком полете многое зависит от штурмана. А для выполнения задания должны быть выполнены три условия: первое — скрытно пересечь линию фронта, второе — выйти на объект и сфотографировать его, а третье условие, оно же и главное, — доставить в срок разведданные.

За успешное содействие наземным войскам при форсировании Березины и овладении городом Борисовом полку, как одному из отличившихся, присваивают почетное наименование «Борисовский». Тогда многих девчат наградили. Я получила орден Красного Знамени. Скажу прямо: высокая награда, конечно, нелегко досталась — сколько отдано сил, напряжения, сколько пережито...

Мне же то награждение, тот праздничный вечер запомнились еще одной деталью. Расскажу чуточку подробней.

Вечером после вручения орденов должен был состояться концерт, на котором обещал быть сам командующий фронтом Иван Христофорович Баграмян. Понятно, к концерту мы готовились особенно тщательно. Входил в него и мой коронный номер — «потеря ориентировки». На проходящих репетициях я не все исполняла — кое-что оставила про запас.

И вот выступления начались. Скоро и моя очередь. Перед самым выходом на сцену подбегает ко мне Тамара Милашвили и говорит:

— Саня, давай на все обороты! Докажи, что мы не только летать умеем.

— Скорей бы попасть на сцену, а там... — отвечаю, но в голосе у меня что-то уже нет большой уверенности. Вдруг заволновалась.

— Саня, твой номер объявили! — это уже ведущий программу торопит.

И вот аплодисменты, шум, возгласы... Просят на сцену. И я выхожу. Как всегда, начинаю с плавных движений, то есть изображаю полет. Затем темп увеличивается, что означает отражение атаки противника. Тут и прыжки, и изгибы, даже кукиш якобы «мессершмитту» показала. В зале смеются, слышны задорные реплики.

Что ж, чем больше смеха, тем больше успех артиста. Значит, развеселила, развлекла. Сегодня ведь такой день!

И вот концерт окончен. Музыка приглашает всех на танцы. Я уже собралась было танцевать, и вдруг подходит ко мне сам командующий фронтом Баграмян и крепко пожимает мне руку:

— Молодец! [269]

И тут же, не освобождай моей руки, спрашивает у комиссара:

— Кто она?

— Это прекрасный штурман! Она и воюет хорошо, и поет хорошо, и пляшет, и стихи сочиняет.

Слушая это, я даже обиделась за своих девчат на комиссара:

— У нас все штурманы отличные.

А командующий якобы с удивлением говорит комиссару:

— Как же это она все совмещает?

— Уральский самородок! — пошутил кто-то из рядом стоящих.

Вот так произошла моя встреча с Иваном Христофоровичем Баграмяном, и помню я это как сейчас. У командующего нашлись и теплые слова, и сердечное рукопожатие для рядового войны...

Вечером в землянке, возбужденные, радостные, мы долго не могли заснуть:

— Ну, Санька, ты после своего балета так гаркнула «Меж высоких хлебов», аж мембраны в наушниках затрещали!

— А комиссарша сидела как на иголках: вдруг Саня еще что выпалит!..

Но закончился наш праздничный вечер. Назавтра снова боевая работа. Операция «Багратион» успешно развивается — войска двигаются дальше. Пролетая над Борисовом, я покачала крылышками. Маша Долина сбросила пакет-письмо — это наше обращение к жителям, наше приветствие.

Здравствуй и прощай, освобожденный город! Мы летим дальше.

Среди других мне особенно запомнился боевой вылет в район местечка Обеляй. В тот раз мы летали бомбить железнодорожную станцию, где было обнаружено большое скопление живой силы и техники противника. Подходя к цели, я увидела, что ее буквально облепили истребители противника.

— Маша, встаем на боевой курс. Держись! — даю обычную команду.

И тут зенитки открывают по нам бешеный огонь. Старательно ловлю цель — она еле движется в перекрестии прицела. Наконец нажимаю на кнопку сбрасывания бомб, фотографирую цель и замечаю, чуть в стороне самолет Лены Малютиной пошел на вынужденную. [270]

Машина её не горит, но временами как-то странно клюет носом.

— Саша, следи за Малютиной! — слышу Машин приказ.

— Она пошла на прифронтовой, дотянет, — обнадеживаю командира.

Действительно, самолет Малютиной приземлился на аэродроме истребителей, которые впоследствии прикрывали нас. О подробностях вынужденной посадки мы узнали на следующий день, когда в полк возвратились штурман и стрелок-радист.

— Даю команду встать на боевой курс, — рассказывала Лена Юшина, — а самолет вдруг как подбросит, и командир наш тут же побледнела. Я к ней: «Лена, Леночка, что с тобой?» Она молча показывает на живот и начинает терять сознание... Бомбы я все же сбросила по цели. А Лену, оказалось, ранило осколком зенитного снаряда — кровь в нескольких местах просочилась даже сквозь комбинезон. Тогда я одной рукой нашатырь держу у лица Лены, а другой помогаю штурвалом управлять. Так, понемногу, и долетели...

Из самолета Малютину уже вынесли: она потеряла сознание после посадки боевой машины...

Но вот очищена от фашистов белорусская земля. На наших штурманских картах появились непривычные для слуха названия — Рокикис. Обеляй, Вечеряй, Бауси. Здесь мы содействовали войскам Прибалтийского фронта в прорыве глубоко эшелонированной полосы обороны противника в районе южнее Риги и на либавском направлении.

Мы летали здесь много. Мелькали под плоскостями наших «пешек» незнакомые города, поселки с красными островерхими крышами. Вражья земля...

За образцовое выполнение заданий командования в боях с немецкими захватчиками, за овладение городом Инстербург и проявленные при этом доблесть и мужество Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 февраля 1945 года наш полк наградили орденом Кутузова III степени.

И наконец наступил тот день, к которому мы шли долгих четыре года.

Утром 9 мая, помню, сидели все экипажи в летной комнате, перебрасывались шутками, ожидая последних указаний на вылет. И вдруг вбегает Тоша Хохлова, возбужденная, ликующая, за ней моя Маша, и обе как закричат:

— Победа!..

Сразу девчата как-то даже и не поверили, зная Тошино пристрастие ко всяким розыгрышам. Но вслед за ними вошла комиссар, тоже возбужденная, радостная, но степенная, как всегда. [271]

— Товарищи, — сказала она, — подписан акт о капитуляции фашистской Германии!

Она еще что-то говорила, видимо, поздравляла нас, но мы уже ничего не слышали. Все выбежали на улицу и открыли стрельбу из всего, что могло стрелять. А Маша Долина, недолго думая, умчалась на аэродром и, взлетев на своей видавшей виды «пешке», отсалютовала в воздухе из всех огневых точек и прошла на бреющем над нашими головами.

После всеобщего бурного ликования состоялось торжественное построение полка. Здесь нам еще раз сообщили о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Потом был зачитан приказ о награждении нашей части орденом Суворова III степени за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками при овладении городом и крепостью Пиллау и проявленные при этом доблесть и мужество.

О чем мы думали в тот день, о чем загадывали, какие строили планы?.. У каждого человека это было связано не только с общей необъятной радостью, а было что-то свое — единственное, личное. Но, уверена, каждой из нас хотелось тогда мира и счастья, простого женского счастья, ясного неба над головой, надежд и любви.

Свои фронтовые воспоминания, куда вошли далеко не все героические эпизоды, далеко не все яркие страницы фронтовой жизни нашего полка, я хочу закончить словами французских летчиков из полка «Нормандия — Неман»: «Если бы можно было собрать цветы всего мира и положить их к вашим ногам, то даже этим мы не смогли бы выразить свое восхищение советскими девушками-летчицами».

Согласитесь, французы-то знают толк в женщинах...