Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Красные «яки»

1

В конце октября пошли проливные дожди, и накал боев не только в воздухе, но и на земле спал, словно плохая погода охладила жар сражений. Зато в наших тылах и штабах шла молчаливая, скрытая от постороннего глаза большая работа. Полки получали пополнения и летчиками и самолетами. На аэродромы зачастили старшие командиры и политработники.

От нас не укрылось крупное передвижение наземных войск. На левом берегу Днепра все леса, рощи, балки северо-восточнее и севернее Киева были забиты танками, артиллерией и другой техникой. На проходивших мимо аэродрома машинах часто встречались надписи: «Освободим славный Киев — столицу Украины!», «Даешь Киев!» — и другие призывы. Было совершенно понятно, что войска переброшены откуда-то ночными маршами и ожидают темноты, чтобы переправиться на правый берег.

Изредка, когда облака поднимались и проглядывало голубое небо, мы летали на охрану этих оживленных тыловых районов фронта.

На этот раз в воздухе был Кустов с Лазаревым. Заметив вдали на западе воздушный бой, они сразу же поспешили на помощь товарищам, рассчитывая внезапно атаковать врага и снова возвратиться в свой район прикрытия, но тут же по радио раздался требовательный голос командира дивизии:

— Немедленно назад! И никуда не рыпайтесь!

После посадки пары погода испортилась. Комдив прибыл к нам на аэродром и с ходу взял в оборот Кустова [146] за попытку выйти из своего района боевых действий.

— Заметил драку на передовой — и туда! А кто тылы будет прикрывать, подумал? Ты ведь знаешь, как это сейчас важно?

— Конечно. Но меня же не предупредили, что ни при каких обстоятельствах нельзя выходить из своего района, — оправдывался Кустов.

— У тебя-то разве головы на плечах нет?

Для нас не было секретом, советские войска готовятся к боям за столицу Украины. По биению пульса фронтовой жизни мы понимали, что этот момент приближается. Пользуясь хорошим настроением полковника, Сергей Лазарев спросил:

— Мы скоро двинемся вперед? Киев уже заждался нас.

По лицу Николая Семеновича пробежала задумчивость:

— Вы как дети, скоро ли, да скоро ли? Терпение и терпение. Готовьтесь! Каждому делу свое время.

— Мы уже второй месяц готовимся, — не унимался Лазарев. — Через неделю двадцать шестая годовщина Октября. А мы все готовимся...

— Хватит говорильни! — перебил Герасимов и быстрым взглядом окинул летчиков. — К празднику Киев будет освобожден! Понятно?

Стало ясно, что мы вот-вот должны перейти в наступление. Все замолчали.

— Что, не согласны?

— Согласны, — прозвучал хор голосов.

— Ну и на этом спасибо, — рассмеялся Герасимов. Рядом с Герасимовым стояли молодые летчики, только на днях прибывшие в полк. Он обратился к ним:

— Ну, а вы успели посмотреть фронт с воздуха?

— Не-е-т.

Строгий взгляд полковника уперся в Василяку.

— Погоды все не было. Кроме того, их еще рано посылать в бой, пускай потренируются в полетах над аэродромом.

— Когда им лететь на боевое задание — ваше дело. Вы о подготовке летчиков лучше меня знаете. Но без облета района боевых действий можно заблудиться даже над своим аэродромом, как было в соседней дивизии. [147] — И Николай Семенович рассказал, что там произошло.

Молодой летчик вылетел в зону. Виражил, крутил бочки, петлил... Не заметил, как отклонился в сторону. Когда опомнился — кругом все незнакомо. Растерялся, начал беспорядочно рыскать, отыскивая свой аэродром. Тут, откуда ни возьмись, пара «мессершмиттов».

Парень совсем скис и мотанул от них куда глаза глядят. Когда очухался, увидел на земле самолеты. Скорее на посадку! А там фашисты.

На радостях, что нашел аэродром, позабыл выпустить шасси и этим ввел немцев в заблуждение. Те, видимо, приняли его за «охотника», заходящего на штурмовку, и открыли огонь. Тут только до нашего «героя» дошло, куда он попал. Полный газ! А куда? Не знает. Хорошо, хоть не забыл, что от фронта наша территория лежит на восток. Летел до сухих баков, плюхнулся прямо к нам на окопы, недалеко от передовой. Герасимов повернулся к командиру полка:

— Чтоб у вас, Василяка, не было подобных казусов, обязательно, как только прояснится, покажите молодежи передовую, Днепр, Киев... Без изучения района с воздуха и учебные полеты начинать нельзя.

Прояснило только 2 ноября, и опытные летчики повели молодых на фронт. Днепр пересекли в устье извилистой Припяти. Под нами сплошные леса и топкие болота. Ни домов, ни дорог. Дыма и то нигде не видно. Незнакомый с обстановкой человек и не подумает, что внизу войска. А тут, на краю правого крыла фронта, находилась в обороне 13-я армия. При виде такой труднопроходимой местности невольно возникла мысль: отсюда вряд ли может начаться сколько-нибудь значительное наступление.

В глаза сквозь редкие облака бьет предвечернее солнце, мешая смотреть вдаль. Чтобы не оказаться над вражеской территорией и не попасть под обстрел зениток, я попытался определить линию передовой. Невозможно. Она скрыта лесами и кустарником. К тому же тут и летать приходилось мало.

Мельком взглянул на карту. На ней линия фронта пересекает голубую нить Припяти около надписи: «Чернобыль». Этот населенный пункт у противника. Значит, лететь до него нельзя. [148]

Разворачиваемся на юг, идем к Киеву. Здесь линия фронта подходит вплотную к Днепру, и мы жмемся к реке. От Припяти до речушки Тетерев тоже тянутся леса и болота. Дальше леса редеют. Показываются желтеющие поляны. Теперь под нами войска 60-й армии, которые нам не раз доводилось прикрывать, ведя большие воздушные бои.

— Где же передовая? — спрашивает кто-то.

— Правее нас, — отвечаю. — Но там сейчас тихо. Вот лютежский плацдарм. На нем все знакомо до мельчайших деталей. Это сюда недавно стекались танки, артиллерия, пехота. По еле заметным с воздуха паутинкам окопов, ходов сообщения, блиндажей, вкрапленных в небольшой кусочек земли, нетрудно догадаться, что здесь скопилась масса войск. Нет-нет да и вспыхнет на земле дымок разрыва. Несколько дней тому назад здесь все сверкало огнем.

За лютежским плацдармом, окутанный мглой, безмолвно лежит Киев. Южнее его вчера утром войска фронта с букринского плацдарма перешли в наступление. Судя по тому, что у нас на полетных картах передовая линия почти не изменилась, успехи незначительные. Невольно встает вопрос: почему молчит правое крыло фронта? Не зря же сюда за последнюю неделю прибыло так много войск.

Пролетев над передовой от устья Припяти до Киева, мы нигде не заметили признаков боя.

Затишье здесь установилось неспроста.

Шел сорок второй день битвы на берегах Днепра. За это время Советская Армия по всей Украине вышла к реке и надежно закрепилась на плацдармах правого берега. Правда, на Левобережье, в районе Никополя, враг удерживал небольшой кусочек советской земли, но Днепр как стратегический рубеж обороны для противника был уже потерян. Все же немецко-фашистское командование не теряло надежды сбросить наши войска с захваченных плацдармов.

Особое значение гитлеровцы придавали киевскому направлению. Отсюда Советской Армии открывались пути на Карпаты и в Польшу. Понимая это, враг создал по Днепру плотную оборону.

В октябре с целью освобождения Киева главная группировка 1-го Украинского фронта с букринского [149] плацдарма дважды переходила в наступление (12-15 и 21-23) и оба раза неудачно. Противник сумел своевременно подтянуть достаточно сил и, занимая выгодные естественные рубежи, основательно укрепиться. Трудные условия местности — глубокие овраги, холмы, лес — сильно мешали продвижению наших войск и сковывали маневр танковых соединений. Поэтому решено было изменить направление главного удара и нанести его севернее Киева. Для этого с левого крыла фронта на правый скрытно перебазировались 3-я гвардейская танковая армия, 23-й стрелковый корпус, основная масса артиллерии фронта и много других частей.

Замысел заключался в том, чтобы сильным ударом с севера разгромить киевскую группировку фашистских войск и обходным маневром с запада освободить Киев. На небольшом лютежском «пятачке» сосредоточились 38-я, 3-я гвардейская танковая армии и 5-й гвардейский танковый корпус. В составе ударной группировки находились еще 1-й гвардейский кавалерийский корпус и 1-я Чехословацкая отдельная бригада, сформированная в Советском Союзе.

На участке прорыва, где наносился главный удар, было создано тройное превосходство в пехоте, более чем четырехкратное в артиллерии и десятикратное в танках.

Чтобы ввести фашистское командование в заблуждение относительно выбора направления главного удара, за двое суток до срока перешли в наступление войска левого крыла фронта, где действовали три армии (40, 27 и 47-я).

О всех этих подробностях в те дни мы, конечно, не знали. Понимали одно: близятся очень важные события. И все готовились к ним.

2

3 ноября летчики приехали на аэродром до зари. Стоял туман. Мы спустились в землянку КП. На стене по-прежнему висел старый плакат: «Вперед, за родной Киев!» В печке, потрескивая, весело горели дрова. Как будто ничего нового. Только люди, приехавшие раньше нас, были необычно возбуждены. Начальник штаба майор Матвеев, не дожидаясь вопросов, сразу сообщил, что получен приказ о наступлении. Перед войсками 1-го Украинского [150] фронта была поставлена задача освободить Киев.

Хотя этот приказ не был неожиданностью, всех охватило радостное предбоевое возбуждение. Делясь своими мыслями, люди быстро собрались у КП полка.

Сколько раз приходилось бывать на митингах! И каждый раз испытываешь неповторимое волнение. Митинг перед наступлением — это не просто необходимая форма агитации. Здесь находит выход настоятельная потребность солдатских сердец высказать свои чувства.

Слова приказа о том, что войскам 1-го Украинского фронта выпала великая честь вернуть Родине столицу Украины Киев, взяли всех за душу. Летчики клялись не щадить ни сил, ни крови, ни жизни самой для разгрома фашистов у стен древнего города.

После митинга майор Василяка поставил перед летчиками боевую задачу. Полк вместе с другими частями 256-й дивизии должен прикрывать наступающие с лютежского плацдарма войска.

— На нашу работу будет смотреть все командование фронта, — сказал Владимир Степанович. — Я уверен, что мы оправдаем доверие Военного совета и не дадим ни одной фашистской бомбе упасть на наши войска. — Тут же предупредил: — Под Киевом появилась группа асов Геринга. Будьте осторожны, смотрите в оба, не отрывайтесь друг от друга.

Хотя все указания были даны и порядок вылета каждому ясен, никто не пошел к самолетам. Всех тревожило: а вдруг погода с рассветом не улучшится...

— У немцев тоже туман? — спросил метеоролога Кустов. — Может, они будут бомбить, а мы загорать в этой мути?

— Данных о погоде с территории противника мы не получаем, — ответил тот. — Поэтому ничего определенного сказать не можем.

— А как вы сами думаете? — вмешался в разговор Василяка. — Вы же специалист. Здесь-то над аэродромом и без вас все видно. А вот там как? Это очень важно.

— Как специалист, я не хочу гадать на кофейной гуще. Туман с восходом солнца может рассеяться, но я не уверен, что с запада не придут низкие облака. Оттуда сейчас движется вся эта нечисть. [151]

Пытаясь угадать, чтó принесет нам рассвет, мы с надеждой вглядывались в небо.

Медленно таяла ночь. Восток не розовел. Вяло, без зари и сияния пробивался день. С восходом солнца туман не рассеялся, а, точно дымовая завеса, окутал землю.

С утра авиация не могла действовать, и артиллерийская подготовка атаки в 8.00 началась без авиационной поддержки. Более трехсот орудий и минометов на один километр фронта на участке главного прорыва ударили по обороне врага. Такой большой плотности артиллерии история войн еще не знала. Несмотря на туман, сорокаминутный огонь был достаточно меток, и наступающая пехота и танки первые километры продвигались, не встречая организованного сопротивления.

Мощный огонь артиллерии как бы рассеял туман. Авиационные полки 2-й воздушной армии поднялись в воздух. В этом налете по врагу участвовало сто шестьдесят семь бомбардировщиков и штурмовиков. Истребители надежно охраняли ударную авиацию фронта и наступающие наземные войска.

Летим над Днепром. Вот и лютежский плацдарм. Как здесь все изменилось за ночь! Видны люди, танки, пушки, машины. В небе непрерывно снуют «илы», плавно и важно плывут наши бомбардировщики. Вдали фронт бурлит огнем и дымом. Видно, как «яки» и «лавочкины» разгоняют многочисленные косяки «юнкерсов», мелкими группами носятся тонкохвостые «мессершмитты» и тупоносые «фоккеры». Все заполнено металлом, огнем и дымом. Кажется, тут нет места человеку... Мы тогда, конечно, не знали, что спустя двадцать лет на этом месте загремит новая битва за Днепр — мирная битва за сооружение Киевской ГЭС. И именно здесь, где сражались войска 38, 60, 13-й армий, 3-й гвардейской танковой армии и 1-й Чехословацкой стрелковой бригады, разольется море длиной сто и шириной пятнадцать километров. Однако мы хорошо понимали, что идет битва за будущее, за мирную жизнь, и радовались удачно начатому наступлению.

В воздухе очень много немецких самолетов. Гитлеровское командование сумело создать мощную авиационную группировку (более шестисот пятидесяти самолетов), по численности не уступающей нашей. [152]

Нелегко советским летчикам, и все же чувствуется, что хозяевами неба являемся мы.

Впоследствии буржуазные теоретики утверждали, что гитлеровская армия на Днепре потерпела поражение только из-за абсолютного численного перевеса советских войск. Они не хотели признать наше умение и отвагу. Но факты и цифры — лучшие обличители фальсификаторов истории.

Недалеко от нас к линии фронта подошла стая «юнкерсов» с истребителями сопровождения. Шестерка «яков», находившаяся над передовой, сразу же их перехватила. Завязался бой. Хочется помочь товарищам, но пока еще рано. Нашей четверке не велено без нужды далеко выходить из района Старо-Петровцы — Вышгород — Лютеж. Под нами командные пункты главной группировки войск и КП фронта. Они руководят наступлением. И мы должны надежно обеспечить им нормальную работу.

Группа бомбардировщиков, хотя и потрепанная советскими истребителями, упорно держит курс на наш район прикрытия. Кто знает, может, враг разведал, где находится КП фронта, и теперь настойчиво прорывается к нему? Пока не поздно, идем наперерез противнику.

Короткая схватка с фашистскими истребителями — и они один за другим начали выходить из боя. Бомбардировщики разбиты. Кустов с Лазаревым пошли на преследование, а мы с Априданидзе зажали пару «фоккеров». Две-три минуты крутились безрезультатно. Извиваясь по-змеиному, враг скользит перед носами наших «яков», никак не попадая в прицел. То и дело перед глазами мелькают длинные тела гитлеровских истребителей с противными черными крестами. По сноровке, по тем скупым, точным движениям, которые приобретаются только в боях, догадываюсь, что дело имеем с настоящими асами. Таких нельзя упустить. Нужно подналечь, иначе они потом наделают бед.

Наконец «фоккер» в прицеле. Момент!.. Но гитлеровец мгновенно через правое крыло провалился вниз, и моя струя огня прошла левее его машины. Ничего не скажешь, ловко увернулся. Немец отвесно пошел к земле. Я за ним.

«Фоккер» тяжелее «яка», и на пикировании быстро удаляется от меня. Но куда? К земле. Скоро гитлеровец [153] вынужден будет выводить самолет из пикирования. Тут-то я и настигну его. Правда, моя машина с фанерной обшивкой крыла и фюзеляжа не рассчитана на длительное пикирование. Словно понимая это, «як» рвется на выход. С силой заставляю самолет повиноваться. Выдержит ли? Опытный фашистский летчик, видимо, зная особенности «яка», построил на этом свой маневр. Только ли на этом? У него есть напарник. Он может догнать меня.

Взгляд через плечо в небо. Там Априданидзе крепко держит второго «фоккера». К нам на помощь мчится пара наших истребителей. У меня есть полная возможность разделаться с этим фашистом.

«Фоккер» по-прежнему почти отвесно идет к земле. Я чувствую, как моя машина, набрав предельно допустимую скорость и точно отчаявшись, уже не рвется на выход.

Фашист, пытаясь скрыться от меня, резко, штопором, поворачивается в противоположную сторону и уменьшает угол пикирования. Чтобы не потерять «фоккера», я повторяю за ним маневр. «Як», сжатый воздухом, поворачивается с трудом. На моем самолете открытая кабина. Для улучшения обзора я снял верхнюю часть фонаря, поэтому упругие струи воздуха, хлестнув мне в лицо, сорвали очки. Глаза застилает мутная пелена. Противника уже не вижу. Обхитрил? Вырвался? Нет!

Враг снова передо мной. А земля? Она бешено несется на меня. Пора выходить из пикирования. Но почему фашист все еще пикирует? Не потерял ли он сознание? Тем лучше. Мне дальше пикировать нельзя: не хватит высоты на вывод и врежусь в землю.

Опасаясь развалить «як», пытаюсь осторожно поднять его нос. Ручка ни с места, ее словно кто-то держит. «Засосало? Самолет потерял управление?» От такой догадки сразу стало не до погони. Выпрыгнуть с парашютом, пока не поздно? Но при такой скорости не отделишься от кабины. Выпустить посадочные щитки? Тоже нельзя: напором воздуха их сломает, и тогда будет еще хуже.

В такие мгновения к летчику приходят тревожные мысли. И это неплохо. Опасность, как правило, придает решительности и сил, прогоняя самую скверную штуку в полете — растерянность.

Мышцы до предела напружинены. Обе руки изо всех [154] сил тянут на себя ручку управления. «Як» нехотя, вяло, но слушается меня. Я понимаю, что если и дальше он поведет себя так, то встречи с землей не избежать.

Взгляд скользнул по «фоккеру». Он тоже выходит из пикирования. Теперь я вижу, что у него может не хватить высоты. А у меня? Моя машина легче, и ей высоты на вывод требуется меньше. Упираясь ногами в педали, сильнее тяну ручку. Перегрузка силой в тонну, а то и больше наваливается на меня, вдавливает в сиденье. В глазах темно. Дышать невозможно. Ну и пусть! Только бы выдержал «як». Жду и тяну ручку, тяну и жду.

Хотя земли не вижу, но ощущаю ее всеми клетками тела. Она теперь опаснее всякого врага. Наконец я почувствовал, как самолет стремительно поднимает нос. Машина стала послушнее, и я ослабил давление на ручку. В глазах посветлело. Земля, хотя и близко, бежала подо мной.

Где же «фоккер»? Впереди нет. Скрыться не мог. И вдруг я увидел его под левым крылом своего истребителя. Увидел так близко, что, боясь столкновения, метнулся кверху. Но что такое? Враг скользит по земле, и от него, словно от несущегося по воде глиссера, летят брызги. Потом «фоккер» делает сальто и, как стеклянный, разбивается вдребезги.

А ведь, наверно, он готовил мне такую участь. Картина победы всегда бодрит. Мне хочется петь и смеяться. Если есть в опасности поэзия борьбы, то вот она!

На радостях помчался ввысь, крутя восходящие бочки. В голубом небе приветливо светит солнце. Надо мной летает тройка «яков» да в стороне, охваченный огнем, падает «фоккер».

— Сулам, это ты скучаешь в тройке?

— Я, товарищ командир!

— Твоя жертва горит?

— Моя, товарищ командир.

В бою у нас не было принято обращаться друг к другу по установленным позывным. «Тюльпан-102»... «Тюльпан-103»... Это звучит как-то отчужденно. Сознание сразу не воспринимает позывные, приходится соображать, к кому же относится этот «тюльпан» с цифрой. А в бою дорог каждый миг. И мы отходим от правил. Имя, названное знакомым голосом, говорит сразу все и даже передает настроение. [155]

3

Вечерело. Над аэродромом плыли низкие облака. Под кронами сосен, как бы притаившись, стоят наши «яки». Из-за погоды второй день не летаем. В ожидании отъезда на ужин летчики лежат на свежей соломе, пахнущей еще обмолотом, и, как охотники на привале, рассказывают разные истории из своей жизни. «Музыки» войны не слышно. Только запах пороховой гари с Правобережья Днепра напоминает о том, что битва не стихает.

В упорных, ожесточенных боях, взломав оборону противника на третьи сутки наступления, наши части подошли к Киеву и устремились в глубокий обход его с запада. Чтобы сдержать натиск советских армий, немецко-фашистское командование стало перебрасывать под Киев подкрепления из района Великого Букрина. Воспрепятствовать этому маневру лучше всего могла авиация. Но мы, прижатые к земле облаками, мало чем могли помочь наступающим войскам.

Вдруг в образовавшийся просвет прорываются лучи солнца.

— О-о, замаячила погода! — обрадовался Игорь Кустов.

— Да и дым идет кверху, — показал Априданидзе на дымок, ниткой вьющийся над землянкой КП. — Значит, завтра будет ясно.

— Хорошо, если бы твое пророчество сбылось, — заметил Лазарев. — А то все только ахаем, что не летаем. От этого наземным войскам пользы ни на грош.

В самый разгар разговора подошел начальник штаба полка. Федор Прокофьевич сообщил, что наши войска завязали бои на окраине Киева.

— Значит, к празднику Киев будет освобожден! — воскликнул командир эскадрильи старший лейтенант Александр Вахлаев.

— Будет! — уверенно подтвердил майор Матвеев и пошел с этой радостной вестью на другой край стоянки самолетов.

После его ухода на некоторое время воцарилась тишина. Каждый был занят своим, осмысливая услышанное. Недалеко от нас, у командного пункта, алея развевалось [156] Знамя полка. Игорь Кустов, задумчиво глядя на него, заговорил:

— Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменами, а у нас, в авиации, Знамя полка приходится видеть редко, все в штабах хранится.

— Может, ты полковое Знамя на свой «як» прицепишь и полетишь? — улыбнулся лежавший с Игорем летчик.

— А что, если покрасить носы наших «яков» в красный цвет? Это тоже будет своеобразное знамя, и мы поднимем его в воздух в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь освобождения Киева!

— Неплохо будет.

Кустов встрепенулся и встал.

— Вот здорово у нас получится! Фашисты таких самолетов еще не видели.

— Не ерепенься! — прервал его один из старых летчиков. — Эта затея ничего не даст, разве только привлечет внимание немцев, и мы понесем напрасные потери.

И он рассказал, как на Калининском фронте в 1942 году техники из-за недостатка зеленой краски покрасили моторный капот его самолета в красный цвет. Когда по тревоге он прибежал к своему самолету, то не узнал машины. Привык видеть ее сверху зеленой, снизу голубой — под цвет неба. А тут стоит И-16 с красной головой, как гриб мухомор. Но разглядывать и что-либо предпринимать было поздно, нужно вылетать на сопровождение штурмовиков. Полетели. Сначала все было хорошо. Штурмовики сбросили бомбы на немецкие танки, обстреляли скопление пехоты и, видя, что их никто не трогает, пошли на следующий заход. И тут появились «мессершмитты». Ох и погоняли они нас. Меня с ведомым отрезали от всей группы. Ведомого сбили, а меня зажали в тиски. Думали, попался им какой-нибудь большой начальник или ас. Чудом ноги унес.

— Так теперь не сорок второй год, — заметил я.

— И мы не на И-16, — подхватил Кустов. Решили, покрасим носы нашим «якам»!

Утром 6 ноября мы приехали на аэродром значительно раньше вчерашнего. За ночь небо словно продуло. Чистое, звездное, оно дышало прохладой. Не успели еще спрыгнуть с машины, как узнали, что к четырем [157] часам утра Киев был освобожден войсками 38-й армии.

Необычайный подъем охватил всех. Шумно разговаривая, мы спустились на командный пункт. Там при свете коптилки начальник оперативного отделения полка капитан Плясун, низко склонившись над картой, наносил последние данные о положении войск. Летчики окружили его, разглядывая новую линию фронта. На правом крыле до речушки Тетерев, в полосе 13-й армии, она осталась без изменений. Далее на юг круто отодвинулась от Днепра и Киева. Войска 60-й, 38-й общевойсковых и 3-й гвардейской танковой армий хлынули в прорыв, развивая наступление в направлении Житомир, Белая Церковь.

— А на букринском плацдарме, значит, нашим не удалось прорвать фронт? — рассматривая карту, сказал Худяков.

— Да, там почти все осталось по-старому, — отозвался Плясун. — Немцы плотно закупорили горловину букринской излучины.

Майор Василяка, сидевший за соседним столом и читавший боевой приказ, встал и подошел к нам:

— Нет худа без добра. Букринские бои отвлекли внимание врага от лютежского плацдарма, помогли нам подготовить оттуда наступление и в течение трех дней освободить Киев.

— Отвлекать внимание можно бы и ложными атаками, — заметил Плясун.

Он был близок к истине. Два раза провал — это уже не только неудача, но и потеря времени. Противник сумел создать крепкую оборону в районе Киева и подбросить свежие силы.

Василяка молча согласился с начальником оперативного отделения и кивнул на карту:

— То, что видите — уже устарело. Теперь обстановка с каждым часом меняется. Противник отступает на юг и запад. Наши преследуют. Сейчас перед нами стоит очень важная задача: с рассвета надежно прикрыть столицу Украины. Фашисты с утра могут попытаться бомбить город.

Вы сами понимаете, что это значит. Первый день освобождения, канун двадцать шестой годовщины Октября. [158] .. — Он махнул рукой: — Да что тут говорить. Я думаю, задача ясна?

— Ясно, — приглушенно ответили летчики.

У самолетов в густой предрассветной темноте нас встретил старший техник эскадрильи Пронин и, как всегда, по установленной форме начал докладывать о готовности машин к вылету.

— Покрасили? — не выдержал Кустов.

— А как же? — в голосе Михаила Васильевича послышалось удивление: разве могло быть иначе? — Все восемь.

Взлетели с зарей. Разрезая упругий воздух, «яки» пошли ввысь курсом на Киев.

На западе еще стояла ночь, а восток уже пламенел. Солнце огненно-белым шаром выплыло из-за далекого горизонта. Знаменами зарделись носы наших истребителей.

С востока по земле уверенно наступал день. Перемахнув через Днепр, он, разгоняя тьму, стремительно покатился по Правобережью Украины.

На крутом берегу Днепра показался Киев. 778 дней город томился в плену — и вот свобода. Унесенная восточным ветром, исчезла мрачная пелена дыма и гари, через которую мы полтора месяца смотрели на Киев.

Даже здесь, в вышине, мы ощущали ликование запрудившего улицы народа. Жители столицы приветствовали воинов-освободителей.

Фашистская авиация не показывалась. Она, очевидно, боялась быть захваченной наступающими советскими войсками на аэродромах, перелетала подальше от прорванного фронта. Зато наши самолеты группа за группой спокойно проходили над городом, приветствуя его и демонстрируя свою силу.

4

После обеда майор Василяка, вызвав на КП командира первой эскадрильи старшего лейтенанта Вахлаева и меня, поставил задачу: прикрыть 3-ю гвардейскую танковую армию, устремившуюся на Васильков и Фастов.

— Лететь только «старикам», — предупредил командир полка. [159]

Набралось по три летчика от эскадрильи.

— Мало, — заметил Василяка. — Возьмите с собой из молодых Априданидзе и Сирадзе.

— Восьмерки тоже маловато, — сказал я. — Задача очень сложная. Может, еще дадите пару от Худякова?

— Нет! Не могу! Он со своей эскадрильей пойдет за вами. Где сам-то полетишь?

Вопрос был задан не случайно. За последнее время появилось мнение, что командиру истребителей для удобства управления нужно лететь в верхнем ярусе. С колокольни, мол, виднее.

Эта «новинка» не нова. Она зародилась еще на Халхин-Голе в 1939 году и в буржуазных армиях нашла широкое применение. Так обеспечивалась наибольшая безопасность командира в бою. В советской авиации место командира в полете в первую очередь определяется удобствами управления. Практика подтверждает, что лучше всего командиру быть там, где решается главная задача боя.

Мы готовились вылететь на прикрытие наземных войск. Наша главная цель — бомбардировщики. Верхние «яки» будут сковывать истребителей противника, обеспечивая этим действия нижней группы, которая должна выполнить главную задачу: громить бомбардировщиков. Значит, место командира в этой группе.

Командир, летящий не ведущим, не во главе истребителей, уже неполноценный командир. Часто в воздухе успех боя решают пример командира и место его впереди. Он должен в ответственный момент увлечь всех за собой. Поэтому я Василяке ответил, что полечу в ударной группе.

— А я со звеном в сковывающей, — поддержал меня Вахлаев. — Так будет удобнее.

Мы вышли из землянки. Летчики уже ждали нас. Георгий Колиниченко, Иван Тимошенко и Александр Сирадзе — из первой эскадрильи — как на подбор низкорослые, легкие. Их комэск тоже не из тяжеловесов. Он шутливо сказал командиру полка:

— Сама природа нас создала, чтобы летать выше всех, в сковывающей группе: самолету не тяжело. А вот их, двухметровых детин, — Вахлаев кивнул на Лазарева и Кустова, — не каждой машине под силу поднять на потолок. [160]

Василяка понял, к чему клонит комэск:

— Согласен.

Под нами снова Киев. Как изменилась видимость! Переменившийся ветер принес на Днепр дым и гарь с фронта. Город сквозь эту густую пелену еле просматривается. Вдали редеют огромные факелы: по пути отступления фашисты сжигают все, что может гореть. Трудно дышать, и даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь яркие носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке. Видишь ли ты нас, Киев?

Кустов с Лазаревым летят правее нас с Априданидзе. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается, что в дыму мы можем не заметить противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:

— Вот чертова муть! Когда только она кончится? Тут же, словно услышав его слова, дымное марево расступается перед нами, и мы слепнем от обилия света. Солнце яркое-яркое. Но лучи его не пробивают стелющегося дыма, отражаются, искрятся, заливая все вокруг серебристым сиянием.

За Киевом стала просматриваться земля. На юг и запад текут лавины наших танков, орудий, машин, людей. Их-то нам и надо прикрыть. Звено Вахлаева уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.

Пытаюсь определить линию фронта. Ее нет: все в движении. Где наши, где гитлеровцы — понять трудно. Внизу замаячил немецкий разведчик-корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразную форму прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Запрещаю: пока отвлекаться нельзя. С «рамой» можно разделаться позднее, на обратном пути.

— Есть, на обратном пути! — отвечает Кустов. Идем над Васильковом. Правее показывается Фастов. Теперь хорошо заметно, как к этим городам подходят наши войска.

В воздухе, кроме нас, никого, Летим дальше.

Как всегда, в воздухе внезапно запрыгали черные бутоны. Первый залп зенитной артиллерии фашистов был таким метким, что меня швырнуло вверх, а ведомого Априданидзе отбросило далеко в сторону, и он, беспорядочно кувыркаясь, пошел к земле. Резкий рывок [161] из опасной зоны — и группа вне разрывов. Сулам выправил машину и разворачивается назад.

— Что случилось? — спрашиваю его.

— Поврежден мотор.

— И все?

— Как будто.

— Один долетишь?

— Помаленьку дотопаю.

Нас осталось семеро.

Теперь хорошо виден сплошной поток отступающих вражеских войск.

Решаю не возвращаться, лететь дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии фронта. Курс на Белую Церковь. Мы знаем, там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. Вглядываюсь. На стоянках замечаю какие-то самолеты. Только их почему-то мало. Успели взлететь?

Внимательно осматриваю небо. Вдали, в густой синеве, россыпью маячат темные пятна. Это не облака и не птицы, это самолеты. Притом очень много. Если противник, то нужно, чтобы он не обнаружил нас раньше времени. Это главное.

Забираемся много южнее и, прикрываясь солнцем, сближаемся.

Враг!

Я уже отчетливо вижу три группы бомбардировщиков по пятнадцати — двадцати Ю-87 в каждой. Многовато. Держат строй «клин» с курсом на Киев. Сзади, чуть приотстав, летит не менее двух десятков истребителей. Здесь и «фоккеры», и «мессершмитты». Очевидно, они только еще пристраиваются к бомбардировщикам, занимая походный боевой порядок. Пробраться к «юнкерсам» через такую ораву истребителей — дело сложное. Сумеем ли?

Кто-то из наших летчиков напоминает:

— Не пора ли возвращаться?

Значит, никто еще не видит противника, превосходящего нас по численности раз в десять. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй, словно попав в сильную болтанку, заколебался. Заметили. Товарищей разом охватило волнение. Никто не произнес ни слова. Тишина. Напряженная тишина. Страшновато. Все ждут решения. [162]

Саня Вахлаев, находясь в сковывающей группе и следуя установленной тактике, уже запасается высотой, чтобы надежнее связать боем истребителей противника и тем самым обеспечить свободу действий нашей тройке.

Чувствую, что такой «законной» тактикой мы ничего не добьемся. Враг съест нас своей численностью. Сразу же броситься в атаку, не имея тактического преимущества, тоже не годится. Противник легко отразит нападение и потом проглотит нас со всей нашей отчаянной храбростью. Очертя голову действовать нельзя. Приходит на память афоризм Герасимова: «Прежде чем залезать в бутылку, нужно подумать, как из нее вылезти».

Храбрость в бою? Это сейчас прежде всего расчет. Только точным расчетом можем выполнить задачу. Летчики опытные... Но опытом нужно уметь пользоваться. Как хорошо, что есть время подумать!

В голове мелькнуло решение. Как и звено Вахлаева, наша тройка тоже запасается высотой. Тяжело плывут загруженные бомбами «юнкерсы». Сзади тихо, беспечно плетутся истребители. Надо всем вместе навалиться на них. Внезапность ошеломит «фоккеров» и «мессершмиттов». Использовать замешательство и, не теряя ни секунды, ударить по бомбардировщикам. Только так, действуя последовательно, не распыляя сил, мы сможем отразить налет врага.

Ставлю задачу:

— Все одновременно, по моему сигналу, атакуем истребителей!

Большая надежда на солнце. Оно светит сзади и своими лучами маскирует нас. Но оно может быть таким же союзником и противнику. Нападение на нас в эту минуту сзади означало бы полный срыв всего замысла. Гляжу на солнце. Никого. Теперь, если оттуда и появятся гитлеровские истребители, то они все равно уже не успеют помешать нашей атаке.

Все вроде продумано, но в голове роятся тревожные мысли. Может быть, все-таки следовало придерживаться старого, много раз оправдавшего себя приема и не мудрить? Ведь сейчас, оглянись хоть один из немцев, внезапность будет потеряна, произойдет обычный воздушный бой, в котором противник получит многократное превосходство в силах. При этом предотвратить бомбовый удар нам едва ли удастся. Впрочем, не [163] совсем так. У нас есть высота и скорость. Это наш резерв, и надо постараться использовать его на полную мощность.

Немцы летят к Киеву. Допустить бомбардировку города мы не имеем права!

Перед глазами встают улицы, заполненные ликующим народом. В городе идут митинги, встречи населения с Советской Армией.

Крепче сжимаю ручку управления. С надеждой гляжу на красные «яки». Управляют ими хорошо слетанные бойцы. Уверен, что ни один из них в трудную минуту не отвернет. Линия строя, красная линия, колышется. Все волнуются.

Предупреждаю:

— Спокойно! Целиться лучше!

— Надо подойти поближе, — отвечает кто-то. Снова тишина. Тяжелая тишина, от которой спирает дыхание.

Вот он враг, совсем рядом. Хочется прошить его снарядами. Но я сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться. Терпение и терпение!

Подходим ближе. Уже отчетливо видны черные кресты на крыльях, желтые консоли. Подбираюсь в упор и чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела «накладываю» на мотор «фокке-вульфа». Под желтым пузом вражеского самолета видны грязные полосы. Очевидно, это выбивает масло. Расстояние не больше ста метров. Теперь промаха не будет.

— Огонь!..

«Фоккеры» и «мессершмитты», оставив висеть в воздухе два факела, разом, точно по команде, проваливаются и уходят к земле. Этого нам и надо. «Юнкерсы» остались без охраны.

Четверка Вахлаева громит левую группу, мы, тройкой, — правую. Только передний отряд вражеских бомбардировщиков пока еще не потревожен.

Создались условия для полного разгрома «юнкерсов». Нельзя упустить ни одной секунды. Ведь истребители противника могут опомниться и сообразить, что их атаковали всего семь самолетов. Уметь в бою без промедления использовать благоприятные возможности не менее важно, чем уметь создавать их. Решительность и [164] быстрота — вот что сейчас главное. Уже какая-то четверка «фоккеров» карабкается к нам. Пара Вахлаева ловко спускает ее вниз. Все мы заняты. Кому-то нужно, обязательно нужно, напасть на передний отряд. Как бы сейчас пригодился Априданидзе!

В этот самый напряженный и решающий момент боя слышу голос Кустова:

— Иду на переднюю!

Как вовремя!

Настигнутые красноносыми истребителями бомбардировщики заметались и, в беспорядке сбрасывая бомбы на свои войска, рассыпались, потеряв строй. За какие-нибудь две-три минуты все было кончено.

Пока мы разгоняли «юнкерсов», истребители противника пришли в себя и стали подтягиваться.

Но это не страшно. Неприятно, что горючее у нас на исходе. Передаю, чтобы все заканчивали бой и пристраивались ко мне. Собралось шесть самолетов. Нет Кустова! Вызываю по радио. Не отвечает. Настроение сразу упало.

Делать нечего. Отправились домой. Десять вражеских истребителей на некотором расстоянии сопровождают нас, как почетный эскорт, но атаковать не решаются. Очевидно, внезапный удар и необычная окраска наших машин внушили к нам уважение.

5

Шестеркой, без Игоря Кустова, возвратились домой. Победа омрачена. В напряженном ожидании смотрим в сторону Киева. У летчиков есть чутье, выработанное в совместных полетах. Никто не видел, куда девался Игорь. Но все убеждены, что человека, который уничтожил двадцать один вражеский самолет, участвовал в сотне воздушных боев, хорошо изучил все повадки фашистских летчиков, водоворот войны не мог так незаметно унести из жизни.

— Зря вы ему разрешили в одиночку атаковать «юнкерсов», — говорит мне Лазарев.

Я понимаю Сергея. Он переживает сильнее всех: не вернулся его непосредственный командир и самый близкий товарищ. [165]

Снова тишина и напряженное, тягостное ожидание. Отчетливо слышатся шаги командира полка, подходящего к нам. Узнав, что нет Кустова, он упрекает:

— Такого человека, единственного в полку Героя Советского Союза, и не уберечь! И даже не знать, что с ним... — Василяка, словно захлебнувшись от негодования, смолк и тоже, как все, впился глазами в небо.

Люди собираются, а тишина стоит гнетущая, тяжелая.

Многие глядят на часы. У Априданидзе первого иссякло терпение.

— Без горючего в авиации не летают.

Ни слова в ответ. Все подаются вперед. В дымном небе вырисовывается «як». Шума мотора не слышно.

Красноносый истребитель бесшумно, точно тень, проносится над летным полем. Потом разворачивается и так же беззвучно идет на посадку. Зато аэродром, словно пробудившись, гудит: «Кустов! Кустов!»

Лазарев радостно хлопает Априданидзе по плечу:

— А ты говоришь, без горючего не летают! Бежим к остановившемуся самолету. Летчик легко вылезает из кабины. Улыбается. Он совершенно здоров, и на машине — ни царапины. А мы-то переживали!

— В чем дело? Почему не отвечал на вызов?

— Радио отказало. А что задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не выполнив приказа. Пока возился с ней, бензин кончился. Вот и пришлось добираться на честном слове.

И только сейчас мы вспомнили наши переговоры о немецком разведчике ФВ-189, которого решено было уничтожить на обратном пути.

Все дома. Волнения улеглись. Пережитый риск стал воспоминанием. Едва ли без риска была так радостна победа. Для меня этот бой был особенно важен. Я сбил тридцатый фашистский самолет. Десять из них в боях за Киев. Тридцать самолетов за четыре месяца! А сколько еще предстоит?

Довольные исходом боя, идем к командному пункту, перебирая подробности вылета. Никто не говорит о недостатках, о промахах. Да были ли они? И все же по привычке, по инерции напрягаю память, пытаясь в наших действиях отыскать какую-нибудь оплошность или недоделку. [166]

Саша Сирадзе, молодой летчик, вместе с опытными товарищами воевал, как бывалый боец, сбил два фашистских самолета.

— Я обязан был драться за двоих — и за себя и за Априданидзе, — сказал Сирадзе. — Он вышел из строя, а я земляк его, друг, вот и постарался заменить. Бой был такой, что противник как-то сам лез в прицел. Только стреляй!

Охотничьих чудес и приключений в небе не бывает. Бой — искусство. Искусство, требующее большого труда и знаний. Вера в себя, расчет и выдержка — вот что обеспечило успех в бою.

Остановившись у КП, рядом с полковым Знаменем, проводим разбор боя. Обсуждаем, почему у нас все так хорошо получилось. Каждый бой приносит что-то новое, и это ощущение вечной новизны заставляет нас и удачи анализировать. Этого требуют будущие бои.

— Почему немецкие истребители после первой нашей атаки ушли вниз, к земле, словно кто их туда швырнул? — удивляется Лазарев. — Ведь под огонь нашей семерки попало не более одной трети немецких самолетов.

— Струхнули, — уверенно заявил Кустов. — Страх выбил из них мозги, и они инстинктивно бросились к земле, позабыв все на свете.

В этом бою 6 ноября, по докладам летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение, что мы сбили одиннадцать вражеских машин.

Но самое интересное мы узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское авиационное командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их.

Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы половину машин, а они только пять. Ложь гитлеровцев не вызвала у нас удивления, ведь именно ложью, обманом и питается фашизм. [167]

6

В безоблачном небе низко висело солнце. У командного пункта собрались летчики за получением задания на последний дневной вылет.

Завтра праздник Великого Октября. Войска 1-го Украинского фронта порадовали страну освобождением столицы Украины Киева. Красные «яки» провели на редкость удачный бой. К тому же мы только что узнали: для полка готовится аэродром в самом Киеве. Лучшего дня и желать не надо.

Даже майор Василяка, редко поддававшийся восторженному настроению, на этот раз отступил от правила назначения летчиков в полет — обычно он сам подбирал состав группы, а тут обратился к нам:

— Кто хочет слетать на задание?

При удаче люди всегда смелеют. И конечно, все двадцать три летчика в один голос выразили желание лететь. Летчики из дивизии и корпуса тоже захотели слетать. Им-то отказать командир полка не мог: они представители старших штабов. Исправных самолетов в полку всего десять. Василяка задумался:

— Не знаю уж кого и посылать.

— Сейчас должны лететь те, кому сегодня не пришлось драться, — подсказал ему кто-то. — День-то исторический.

— Правильно! — раздались голоса.

Василяка одобрительно улыбнулся:

— Согласен. — И он, соблюдая воинскую субординацию, подошел к штурману дивизии. — Может, вы возглавите группу?

— Нет, — категорически отказался тот. — В основном полетят летчики полка. Пускай старшим пойдет кто-нибудь из ваших.

Группу собрали из всех трех эскадрилий, управлений полка, дивизии и корпуса. Командиром этого сводного отряда назначили штурмана полка капитана Николая Петровича Игнатьева. Опытный в боях истребитель, он толково и быстро провел изучение с летчиками задания и, как всегда, в конце спросил:

— Всем все ясно?

Вопросов не было. Каждый рвался в бой. [168]

Десять «яков», сделав круг над летным полем, взяли курс на Киев.

Оставшимся на земле в такие минуты невозможно оторваться от неба до тех пор, пока не растворится вдали звук моторов и не скроются самолеты. На душе томящее волнение.

Каждый остро чувствует свою ответственность за успех вылета: механик и моторист за свой самолет, мастер по вооружению за работу пушек и пулеметов, специалист по оборудованию за показания приборов и работу радио, инженеры и техники в целом за все машины, штабы и командиры за организацию вылета.

Медленно и почему-то в подавленном настроении побрел я в молодой сосняк к радиостанции, откуда командир полка управлял взлетом и посадкой истребителей. Василяка нервозно ходил около командного стола.

— Уже никого из наших не слышно, — сказал он мне, показывая на динамик, — далеко ушли, за Киев. — И вздохнул: — Хорошо, если бы не было боя...

Теперь-то многие поняли, что допущена ошибка, что хотя полетели бывалые летчики, опытные командиры, но они не слетаны между собой, и это не сулит ничего хорошего. В радостном возбуждении человек добреет и легко, часто не думая, соглашается с советами других.

— Разве я мог отказать в полете дивизионным и корпусным начальникам? — успокаивал себя Василяка. — Не имел на это никакого права. Да и нашим управленцам полка хотелось слетать.

Вспоминаем, как еще на Калининском фронте в 1942 году полетели на фронт офицеры штаба дивизии во главе с командиром. Все летчики были хорошими истребителями, но в таком составе никогда не летали. В результате два «мессершмитта» разогнали всю группу, а самолет командира дивизии зажгли. Он выпрыгнул с парашютом.

— Вы это про кого говорите? — прозвучал тревожный вопрос полковника Герасимова, незаметно оказавшегося рядом с нами.

Услышав ответ, он с облегчением признался:

— А я уж испугался. Думал кого-то из наших сбили. А того комдива, о котором вы говорите, я хорошо знаю. Замечательный летчик-испытатель, а вот сильного истребителя из него не получилось. Не из каждого испытателя [169] выходит хороший истребитель. В бою свои законы. Здесь главное — спайка в группе. Испытатели же привыкли работать в одиночку и надеяться только на себя. Индивидуализм многих подводит... Или вот, — продолжил Герасимов после паузы, — у нас некоторые начальники устраивают вылеты на боевое задание руководящего состава. Полеты кадров, как именуются такие вылеты в отчетах. Соберут командиров полков, инспекторов по технике пилотирования, штурманов — и на фронт, показать, как надо воевать. Большей частью из такой показухи пшик получается.

Мы с Василякой переглянулись. Комдив, очевидно, поймал нас на этом.

— Что у вас случилось? — и не дав нам ответить, -тут же приказал Василяке: — Доложи, кто в воздухе?

— Молодец! Отличился, — гнев прозвучал в голосе Герасимова. Стараясь сдержаться, он сорвал ветку с подвернувшейся под руку березки и начал молча прохаживаться, постукивая прутиком по голенищу сапога. Но не выдержал: — А Хохлов? Это который заикается и на вид — увалень?

— Да, он чуть заикается, — упавшим голосом подтвердил Василяка.

Герасимов понял, что нехорошо сказал о летчике, улетевшем в бой, поправился:

— Вообще-то он, видать, добрый малый. Но покрепче ведомого разве не нашлось?

Командир полка кивнул на меня:

— Вот он мне посоветовал.

— Иван Хохлов только на земле кажется мягким, неповоротливым, — заступился я за летчика. — В воздухе он как щука в воде. А ведомого такого редко встретишь. Он уже сбил два самолета. Это говорит о многом.

— Но все равно из несыгранных между собой даже и прекрасных музыкантов сразу не получится хороший оркестр. — И как бы в подтверждение правоты комдива в воздухе послышалось хриповатое, с надрывом гудение одиночного «яка». Мотор на нем работал явно ненормально.

— Санитарную машину на старт! — скомандовал Василяка врачу, находившемуся недалеко от нас.

Не успел еще сесть подбитый истребитель, как показался второй, вслед за ним третий. Видно, что и эти тоже возвращались не по собственному желанию. [170]

— Сколько прошло после взлета? — спросил комдив. — Тридцать одна минута? Значит, они встретились с противником еще до линии фронта.

Зазвонил телефон.

— Вас, товарищ полковник, просят из девяносто первого полка, — сказал Герасимову Василяка.

— У них-то что стряслось? — проворчал комдив, беря трубку. Вдруг он вздрогнул и, изменившись в лице, взволнованно переспросил: — Романенко сбили? Командира полка? Сашу Романенко? Свои зенитки?..

Ошеломленные известием, мы замерли.

Александр Сергеевич Романенко был родом из Миллерово, Ростовской области. Биография его сложилась типично для поколения летчиков первой половины тридцатых годов. Учеба, работа (Саша работал слесарем в Москве на заводе «Динамо»), потом военная школа, Отечественная война. Романенко в воздушных боях сбил двадцать девять немецких самолетов. И погибнуть от своих! Недавно я видел его. Саша мечтал о семье: «Мне уже тридцать один год, а я все холостяк. Девушка на примете есть. После войны сразу же женюсь». И вот все оборвалось...

Из десяти самолетов на аэродром вернулось семь.

Мы идем к севшим летчикам. Они сгрудились вместе. На лицах ожесточение и печаль. Многие видели, как вспыхнула машина штурмана дивизии и факелом врезалась в землю. Летчик выпрыгнуть не успел. Иван Хохлов, защищая своего ведущего, сбил «фоккера», а потом сам загорелся, вышел из боя и пропал где-то. Куда девался третий летчик — тоже никто ничего определенного сказать не мог.

— Значит, наших истребителей было не меньше, чем у противника, и на тебе! — сокрушался Василяка, обращаясь к комдиву. — Троих немцев сбили и своих троих нет. Плохи дела...

— Мне все ясно и без комментариев, — оборвал его Герасимов. — А тебе? То-то же.

У летчиков есть правило: если никто не видел гибели человека, не говорить о смерти. Верить, что вернется. И часто надежды оправдываются. Так было ив этот раз. В глубоких сумерках на самолете У-2 в полк явились невредимыми оба наших товарища. Иван Хохлов, сумев [171] сорвать со своего самолета пламя, благополучно приземлился на аэродроме в Киеве. Второй летчик сел вместе с ним.

7

На фронтовых аэродромах не принято собирать торжественные собрания, посвященные великим историческим датам, а просто устраивается праздничный ужин. Наш праздник — праздник Великого Октября — особенный. На третьем году войны он проходит под гордый гимн побед Советской Армии. В 1941 году бои шли за Москву; в 1942 году положение было еще хуже: враг вырвался на Волгу и на Кавказ. Теперь фашисты отброшены далеко от Москвы, изгнаны с Левобережной Украины, Северного Кавказа, и мы громим их на правом берегу Днепра. Приближается день окончательного изгнания врага с нашей территории.

Командир полка поздравил нас с праздником.

Радостный гомон наполнил столовую. Все возбуждены и говорливы. Рядом со мной в отутюженном до лоска обмундировании сидит Сулам. На груди блестит орден Красной Звезды. Чисто выбритое небольшое лицо зарумянилось. Он темпераментно рассказывает, как нужно при перелете линии фронта обманывать фашистских зенитчиков:

— Противник заранее наводит пушки на нас и, как только мы входим в зону огня, бьет точно, потому что мы летим по прямой. А нужно в самую последнюю минуту свернуть с курса. Наводка собьется, и, пока зенитчики делают новые расчеты, мы успеем проскочить.

— Да хватит о боях/Давай о чем-нибудь другом, о мирном, — сказал Кустов.

Но о мирном не получилось. Мы не могли уйти от действительности. Кустов сам тут же заговорил о перелете в Киев и о боях с нового аэродрома.

Особенно возбужден был Хохлов. Он объяснялся больше руками, мимикой, чем словами. Но он уже стал не тем человеком, который два месяца назад не мог сказать ничего членораздельного о своем первом вылете.

— Жалко штурмана дивизии. Первую атаку по нему я отбил. Думал, и он отгонит «фоккера» от моего хвоста, а он за другим погнался. Мы разошлись. Только на один миг. И нет штурмана. [172]

Такие же деловые разговоры вели все летчики, и ужин напоминал разбор полетов по эскадрильям.

Перед Априданидзе оказалась бутылка цинандали. Чья-то заботливая рука незаметно поставила на каждую эскадрилью по бутылке вина, подарок тружеников тыла.

Праздничных посылок полк получил немного, но как они дороги! В них забота народа.

Априданидзе сначала недоверчиво поглядел на этикетку. Потом, словно убедившись, что это наяву, бережно взял бутылку со стола и с наслаждением стал ее разглядывать, в ней — солнце Грузии, аромат его родной земли.

В конце ужина поднялся Герасимов. Лицо мягкое, приветливое. Все сразу смолкли.

— Дорогие друзья! — ласково начал он. — Сегодня у нас праздник особенно радостный. Только что получено известие: нашей дивизии присвоено наименование «Киевская».

В дружных аплодисментах и одобрительных возгласах растворились последние слова комдива. Он поднял руку. Снова тишина.

— Ваш полк потрудился на славу. Особенно хорошо вы воевали последнее время. Сбили сорок восемь фашистских самолетов, а сами все живы и здоровы. Молодцы!

Мы снова зааплодировали.

— Без пищи человек живет около месяца, без воды — неделю, без сна — трое суток. А без любви к Родине, к семье, ко всему родному человек на фронте не проживет и дня. Только любовь дает нам силу и разум в борьбе. Так выпьем за нашу любовь!

Слова Герасимова задели самые сокровенные чувства.

Есть в жизни события, вещи, места, которые дороги и незабываемы только для одного человека. Я, например, сразу мысленно перенесся в деревню Прокофьево, где я родился и где прошло все мое детство. Плачущая мать. Летом 1919 года мы проводили отца в Красную Армию. Пришли домой. А дом-то — сруб под крышей. Мать упала на нары и заплакала. Ее сердце чувствовало, что отца мы больше не увидим.

— Рожь не убрана... поспеет овес, картошка... молотьба начнется, — причитала она. — Начнутся дожди, холода. Где зимой жить-то будем?.. [173]

Не задумываясь, я радостно ответил:

— Сена накосим, смечем стог и будем в нем жить. И спать мягко.

Мы все-таки построились. Помню, как выйдешь на крыльцо, обдаст тебя с повети приятным запахом сена и мяты. Мать любила эту траву: говорила, что она отпугивает домовых...

Отчетливо вспоминаю огород — любимое место отдыха и игр. За огородом — болото. На краю его стояла баня. Летом, бывало, распаришься — и бегом в болото купаться. А потом валяешься на траве.

С матери, с родного дома и огорода, с болота в травянистых берегах и деревни в полтора десятка домов начало складываться для меня понятие — Родина!

Очнувшись, я взглянул на Герасимова. Он вертел в руках большое красное яблоко. Тоже, наверное, думал о своих близких — об Олежке, как он называл старшего сына Олега, о младшем Борисе и, конечно, о жене Полине. На фронте воспоминание о родных всегда придает силы. Комдив как-то очень по-домашнему ласково улыбнулся:

— Давайте, братцы, споем! — И запел сочным тенором свою любимую: —

Пройдет товарищ все бои и войны,
Не зная сна, не зная тишины...

Ужин затянулся. Песни сменялись разговорами, а разговоры — песнями. Душой вечера был комдив. Не потому, что он был старше всех по званию, и даже не потому, что прекрасно играл на баяне.

В боевом коллективе, чтобы так естественно, проникновенно завладеть сердцами летчиков, нужно еще другое, более важное, — быть самому настоящим бойцом и настоящим человеком. И не на один бой, не на месяц или год, а постоянно. Иначе слова, какими бы громкими и умными ни были, не дойдут до сердец летчиков. [174]

Дальше