Операция "Кольцо"

Новое задание

Утром 19 декабря меня вызвал к телефону Сталин. Как обычно, первым, вопросом было:

— Какова обстановка на фронте?

Когда я доложил, последовал новый вопрос:

— А не считаете ли вы возможным закончить свою работу на этом направлении? Что, если отправиться вам в район Сталинграда, заняться разгромом и уничтожением группы войск Паулюса, координировать действия Донского и Сталинградского фронтов? Как вы смотрите на такое предложение?

Для меня это было полной неожиданностью.

— Вы не отвечаете на заданные вопросы,— послышалось в трубке.— Чувствуется, вам не хочется уезжать... Как и некоторые другие, вы, видимо, недооцениваете, как нам важно быстрее ликвидировать окруженную группировку врага. Вы серьезно подумайте над этим и доложите ответ завтра.

До самого вечера я перебирал все доводы «за» и «против».

Конец моим размышлениям положил срочный документ из Ставки. В нем говорилось:

«Воронову, Василевскому, Рокоссовскому, Еременко, Ватутину.

1. Ставка Верховного Главнокомандующего считает, что тов. Воронов вполне удовлетворительно выполнил свою задачу по координации действий Юго-Западного и Воронежского фронтов, причем, после того как 6-я армия Воронежского фронта передана в подчинение Юго-Западного [300] фронта, миссию тов. Воронова можно считать исчерпанной.

2. Тов. Воронов командируется в район Сталинградского и Донского фронтов в качестве заместителя тов. Василевского по делу ликвидации окруженных войск противника под Сталинградом.

3. Тов. Воронову как представителю Ставки и заместителю тов. Василевского поручается представить не позднее 21.12.42 г. в Ставку план прорыва обороны войск противника, окруженного под Сталинградом, и ликвидации их в течение пяти — шести дней».

А я-то мучился весь день, решал, соглашаться или не соглашаться... Теперь волновало другое: мне дано всего двое суток для представления плана, а я еще находился вдалеке от берега Волги. Еще более нереальным казалось время, отведенное для ликвидации окруженных войск.

Как можно устанавливать такие сроки!

Тем не менее надо было немедля приступать к новому делу. Заказал самолет на раннее утро. Остаток вечера и ночь ушли на сборы к отлету, на прощание с боевыми товарищами. Мы очень подружились с Ватутиным, помогали друг другу в работе, и прощание с ним было самым сердечным.

Как и следовало ожидать, в связи с неблагоприятной погодой самолет за мной на следующий день не прилетел. Напрасно я ждал его до полудня. Наконец терпение иссякло. Подготовили два «виллиса». Дорога займет теперь много часов. Длительная тряска на автомашине может снова вызвать тяжелый приступ моей «штатной» болезни, от которой врачи не знали по-прежнему никаких средств. Однако ничто не могло меня удержать на месте. Полученный мною документ требовал максимальной быстроты действий. Я проклинал в душе и плохую погоду, и медлительные «виллисы».

Со мной отправились два генерала-артиллериста И. Д. Векилов и А. К. Сивков и три офицера. В степи свистел ветер, было холодно. Брезентовые полотнища на кузовах наших машин всю дорогу оглушительно хлопали и, конечно, не спасали от холода. Моим опасением была халхин-голская бурка, наброшенная поверх шинели. Спутники мои были в обычных походных шинелях, изрядно мерзли, но терпели. Бурка переходила от одного к другому. [301]

По дороге мы обсуждали план предстоящих действий и, естественно, возлагали большие надежды на нашу артиллерию.

Наконец пройдена половина пути. Мы делаем остановку у одинокого хутора в безлюдной степи. Увидели огонек в окошке. Постучались. Нас встретили приветливо, но хозяйка предупредила, что в доме все больны. В то время в этих краях появилась весьма неприятная болезнь — туляремия, острое инфекционное заболевание с поражением лимфатических желез. Однако мы настолько устали, проголодались и промерзли, что ничто уже было не страшно. Захватили чемоданчик с бутербродами и, стоя вокруг небольшого стола, принялись за еду. Адъютант принес наш «резерв» — бутылку коньяку. Она была очень кстати. Когда бутылка заняла почетное место на столе, у всех радостно заблестели глаза. Мои спутники стали потирать застывшие руки, чтобы, чего доброго, не уронить стопочку с живительной влагой. Сразу начались шутливые разговоры о великой роли таких «резервов» на войне, о своевременном введении этих резервов в дело... Мы спешили, бутылка быстро опустела, бутерброды съедены. Сердечно поблагодарив хозяев дома и пожелав им скорейшего выздоровления, смелее ринулись преодолевать вторую половину пути.

Стемнело, высоко в небе висела луна. Ветер еще более усилился. Даже в монгольской бурке было холодно. Трясло невыносимо.

Наконец к полуночи мы достигли села Заварыгино, беспорядочно разбросанного на значительном пространстве. Где-то здесь находилась «резиденция» Рокоссовского. Долго мы колесили от дома к дому, разыскивая коменданта штаба фронта. В конце концов наткнулись на весьма расторопного младшего командира. Он попросил нас подождать, а сам куда-то сбегал и привел младшего лейтенанта. Тот пригласил нас в тепло натопленную избу, предназначенную специально для нас. Мы тотчас же уснули крепким сном.

Утром выяснилось, что А. М. Василевский направляется для организации отпора наступавшей с юга группировке Манштейна. Мы накоротке встретились с Александром Михайловичем и простились, пожелав успеха [302] друг Другу. Мне так и не довелось побывать у него заместителем — обязанности А. М. Василевского пали на мои плечи.

К. К. Рокоссовский встретил меня очень тепло, и мы не стали терять с ним ни минуты. Прежде всего, надо было точно установить силы и средства окруженного противника. Пригласили начальника штаба фронта М. С. Малинина и начальника разведотдела штаба. Генерал Малинин доложил о состоянии частей и соединений войск Донского фронта, их группировке. Начальник разведотдела представил справку о численности и составе немецко-фашистских войск перед Донским фронтом. По его подсчетам, общая численность вражеской группировки составляла 80 — 90 тысяч человек. Когда я попросил уточнить цифру, он смело и уверенно назвал цифру в 86 тысяч, которые составляют пять пехотных дивизий, две мотодивизии, три танковые дивизии и три каких-то боевых отряда. По данным разведки фронта, в немецкой армии личный состав различных подразделений усиления и тыловых органов являлся до некоторой степени источником для восполнения потерь, понесенных в боевых частях. Докладчик доложил, что немецкая транспортная авиация подвозит окруженным различные грузы, а на обратном пути вывозит раненых и больных, а также часть штабных офицеров для формирования новых штабов вне окруженной группировки.

Когда К. К. Рокоссовский, М. С. Малинин и я приступили к оценке обстановки и выработке замысла предстоящей наступательной операции по уничтожению окруженной группировки противника, предполагалось участие двух фронтов — Донского и Сталинградского. Но мне было известно мнение Ставки, что в целях облегчения выполнения поставленной задачи целесообразно иметь здесь один фронт — Донской, которому передать три армии Сталинградского фронта, действовавшие на внутреннем фронте окружения, а остальные силы этого фронта использовать на другом направлении. Я был за этот вариант.

Обсудив втроем сложившуюся обстановку, мы пришли к единодушному мнению: главный удар должен наносить Донской фронт, а вспомогательный — войска, передаваемые из Сталинградского фронта. Мы также пришли к выводу, что ликвидировать окруженную группировку в течение [303] пяти — шести дней, как требовала Ставка, явно невыполнимо. В то же время мы отлично понимали, как важно уничтожить окруженного противника в кратчайшие сроки. Оценив начертание нашего «круглого фронта», его ограниченные ширину и глубину, местность, построенные нами летом оборонительные рубежи, занятые теперь немцами, прикинув соотношение сил и средств, учтя наши реальные наступательные возможности, мы решили мощным таранным ударом с запада на восток рассечь надвое окруженную группировку противника с попутным уничтожением ее отдельных частей. Наступлению главной группировки войск фронта должны были помогать соседние армии, которым предстояло своими активными действиями расширять фронт прорыва вражеской обороны и сматывать ее в сторону флангов. Начало операции было назначено на 6 января 1943 года, как этого требовала Ставка.

Командованию и штабам обоих фронтов было приказано немедленно приступить к разработке планов операции, соблюдая, конечно, все меры скрытности и маскировки. Мы рассчитывали, что внезапность наших ударов должна сыграть большую роль. Обеспечение прорыва обороны возлагалось в первую очередь на артиллерию и авиацию. Должное внимание уделили подготовке тыла обоих фронтов.

Словом, мы старались как можно полнее использовать опыт, накопленный в операциях у Волги и на среднем Дону.

Последующее успешное наступление войск Донского фронта подтвердило правильность принятых нами решений.

Подготовка операции, получившей название «Кольцо», шла полным ходом. Однажды мне привелось быть на командном пункте 57-й армии, у генерала Федора Ивановича Толбухина.

Погода была ясная, с очень хорошей видимостью, На фронте стояла тишина. Вдруг мы услышали вдалеке шум немецких авиационных моторов, а вскоре увидели на высоте около 3000 метров приближающуюся с юго-запада девятку транспортных самолетов противника Ю-52, медленно летевших немного в стороне от командного [304] пункта. «Юнкерсы» шли без прикрытия истребителей. Немедленно было приказано двум ближайшим зенитным дивизионам открыть по ним огонь и не допустить самолеты к окруженной вражеской группировке. Огонь открыли с опозданием, и ни один «юнкерс» не был сбит. Наши истребители прибыли лишь тогда, когда самолеты противника уже приземлились в кольце врага. Моему возмущению и негодованию не было предела. Тут мне под горячую руку попал начальник ПВО, Я изрядно отругал его за плохое наблюдение за воздухом и оповещение, за низкую боевую готовность зенитной артиллерии и истребительной авиации и, конечно, за плохое управление и руководство всеми этими средствами. Отдал категорический приказ организовать надежную блокаду окруженного противника с воздуха. Я был настолько взвинчен в эту минуту, что предупредил генерала: если он не добьется резкого перелома в боевой готовности и высокой результативности всех средств ПВО, от его звания генерал-майор останется только майор. Впоследствии я много раз ругал себя за эту несдержанность, тем более,— что генерал быстро исправил ошибку, развил кипучую деятельность и сумел организовать настоящую блокаду окруженных немецких войск с воздуха. Вскоре гитлеровская транспортная авиация стала, нести большие потери от огня нашей зенитной артиллерии, вовсе прекратились ее дневные полеты. Одиночные транспортные самолеты противника летали теперь только с наступлением сумерек и до рассвета, сбрасывая грузы на парашютах.

31 декабря я доложил в Москву: «Работа по подготовке «Кольца» продолжается полным ходом... Частями тов. Рокоссовского за последние шесть дней захвачено несколько важных командных высот, обеспечивающих артиллерии хорошее наблюдение и удобное исходное положение для предстоящих действий.

Все попытки противника вернуть высоты отбиваются, успешно нашими частями с большими потерями для живой силы и танков противника.

Командиры и штабы проводят большую работу на местности, войска тоже готовятся». [305]

30 декабря ночью я вернулся с бывшего Сталинградского фронта. Очень хорошо, что Вашим приказом его часть «Кольца» передана тов. Рокоссовскому. Мною на месте тт. Шумилову и Толбухину даны твердые указания. Кроме того, по моему требованию шесть среднекалиберных зенитных дивизионов с прожвзводами переброшены на западный берег Волги для перехвата транспортной авиации противника, идущей через фронт 57-й армии на высотах вне досягаемости малокалиберной зенитной артиллерии.

Приняты меры по упорядочению службы воздушного наблюдения и оповещения. Увеличено количество засад истребителей и приближены аэродромы истребительной авиации.

Задача усиления воздушной блокады окруженных выполняется еще плохо. Самолетов сбиваем мало. Временами немцы наглеют и посылают транспортные самолеты даже без прикрытия истребителями. Нами предусмотрен маневр противовоздушных средств. Выработан план изнурения противника ночью и днем авиацией и другими огневыми средствами.

Ведется активная разведка всех видов, ежедневно берутся пленные, перебежчиков же очень мало, единицы.

Времени осталось немного. Прошу приказать как можно скорее доставить сюда средства усиления, эшелоны с пополнением и транспорты с боеприпасами — все, что отпущено для Рокоссовского и Еременко для «Кольца». Я говорил и писал тов. Хрулеву, но пока все идет очень медленно и прибыло сюда очень мало. В этом вопросе прошу помощи.

Тов. Еременко теперь перебросит всю авиацию для действий на юго-запад. Рокоссовский имеет мало истребителей для воздушной блокады. Прошу Вас усилить «Кольцо» истребительной авиацией».

Войска Донского фронта в следующие дни продолжали бои местного значения, стремясь захватить высоты, имеющие тактическое значение. Бои были неудачны. Это казалось странным и непонятным.

По данным штаба Донского фронта, у противника на ближайших высотах находилось лишь боевое охранение, [306] а передний край главной полосы обороны располагался глубже, на следующей гряде высот. Почему же наши части не могли сбить хотя бы боевое охранение?

Неудачи раздражали. Командование одной из наших армий готовилось провести еще одну решительную операцию по захвату высот, но уже со значительно большими силами и с широким привлечением огня артиллерии: ведь нельзя оставлять боевое охранение противника там, откуда хорошо просматривалось расположение наших войск. Вот почему я одобрительно отнесся к этой новой решительной попытке овладеть высотами.

Вечером мне доложили, что сбит немецкий транспортный самолет.

Он упал в расположении наших войск. Под грудой его обломков было подобрано около 1200 писем немецких солдат и офицеров, находившихся в «котле» окружения. Среди этих писем оказалось и письмо генерал-лейтенанта фон Даниэльса, командира 376-й немецкой пехотной дивизии, адресованное жене в г. Штеммен. Оно было написано на служебном бланке. Рядом с полным титулом генерала стояла дата: 30 декабря 1942 года. В этом письме говорилось:

«Моя любимая! Сегодняшний день уже с 3 часов утра начался очень неспокойно. Русские всю ночь усиленной разведкой прощупывали все участки и в различных местах ворвались в нашу главную линию обороны. Теперь это лоскутное сооружение снова восстановлено, где можно было заткнуть — закрыли, а другие остались открытыми. К счастью, наша артиллерия стреляет так отлично, что этим многое было компенсировано. Я распорядился о двух особенных огневых налетах в 10 и в 13 часов с тем, чтобы русским отбить охоту от дальнейших атак. Кажется, это подействовало, ибо остаток послеобеденного времени прошел довольно спокойно.

Атака, начатая вчера в 22.15 вечера 24 танками, первоначально имела желанный успех, но, к сожалению, сегодня утром пехота другой дивизии снова оставила занятые нами позиции якобы в результате русской атаки на эти позиции. В действительности это был только русский разведотряд — и теперь снова такое свинство. Так проходит день за днем, всегда с волнением. [307]

Могут ли быть и будут ли позиции удержаны? Они должны быть удержаны!

Сегодня утром я позвонил начальнику штаба армии Шмидту Билефельду и сказал ему коротко и ясно, что дальше так дело не пойдет. Он пообещал некоторую помощь, которая с сегодняшнего вечера уже в ходу». Дальнейшее содержание письма было семейным и военного значения не имело.

Я был очень благодарен этому немецкому генералу за его болтливость. Стало ясно, что нужно без промедления прекратить всякие попытки с нашей стороны, захватить высоты в полосе действий 376-й пехотной дивизии и отложить всё до дня нашего генерального наступления. Гитлеровский генерал нам подсказал, что мы имеем дело с передним краем главной полосы обороны противника, а не с боевым охранением, как считали до сих пор в штабе армии и в штабе фронта.

Я позвонил по телефону К. К. Рокоссовскому, прочел выдержки из письма немецкого генерала и высказал свои выводы и предложения. Он со мной согласился и тут же отдал приказание прекратить активные боевые действия на этом участке и сосредоточить силы на подготовке к генеральному наступлению.

Позже мне пришлось допрашивать взятого в плен под Сталинградом немецкого генерала фон Даниэльса. Я, конечно, ему не сказал, что имел возможность прочесть его письмо, адресованное 30 декабря супруге. Спросил его только:

— Как, по-вашему, откуда мы могли знать боевой порядок в обороне вашей дивизии? Он, не задумываясь, ответил:

— Путем разведки или шпионажа.

Он не мог и предполагать, что его беспечность, хвастовство, бравирование перед своей женой оказали нам немалую помощь.

Ультиматум

После Сталинградской битвы меня спрашивали: кто предложил послать к окруженным гитлеровским войскам советских парламентеров, чтобы вручить Паулюсу ультиматум с предложением прекратить сопротивление и сдаться в плен? [308]

На Донском и Сталинградском фронтах командиры подразделений не раз по собственной инициативе делали попытки вступить через парламентеров в связь с противником с предложением о сдаче. Таким образом, мысль о посылке парламентеров во вражеские войска шла снизу: ее родила старая традиция и солдатская смекалка.

Эта мысль мне очень понравилась. В самом деле, не наступила ли пора предъявить ультиматум уже не отдельным подразделениям, а всей окруженной под Сталинградом группировке гитлеровцев и не послать ли через наших парламентеров ультиматум Паулюсу? Конечно, я не имел права решить это единолично, хотя и являлся представителем Ставки Верховного Главнокомандования.

2 января 1943 года я послал в Москву следующее донесение:

«Немецкие офицеры ведут большую разъяснительную работу среди солдат окруженных под Сталинградом немецких дивизий. По нескольку раз в день они проводят беседы с солдатами, стараются доказать возможность спасения окруженных наступлением извне, скрывая создавшуюся обстановку в связи с нашим успешным продвижением на юго-запад и запад.

Офицеры говорят солдатам, что основная цель русских уничтожить немцев, что при взятии в плен будут обязательно все расстреляны, пощады никому не будет, и этому большинство верит. Предлагают верить фюреру и богу, что они позаботятся и окажут помощь, а задача окруженных — драться, не сдаваться в плен и так далее.

Наши листовки с предложением о сдаче в плен многими немцами не считаются официальными документами, несмотря на то, что имеют две подписи наших командующих — товарища Рокоссовского и товарища Еременко.

Вся наша политическая работа пока еще не дает нужных нам результатов: перебежчиков единицы, правда, несколько лучше стало с захватом пленных.

Нам, конечно, было бы выгодно скорее решить поставленную задачу с наименьшими потерями в живой силе и боевой технике, так как все это нужно будет на других направлениях.

Нам, по моему мнению, нужно поставить вопрос о сдаче официально, поставить в трудное положение командование [309] и офицерский состав окруженных войск противника.

Мое предложение:

1. 4 или 5 января вручить командованию немецких окруженных войск ультиматум о сдаче, установить жесткий срок, дать в ультиматуме гарантии — оставить всех сдавшихся в плен живыми, обещать нормальные условия жизни в плену и возвращение после войны на родину. Сказать о безнадежности сопротивления. Сказать о наших силах и средствах. Ответственность за уничтожение, при отказе принять наши условия, возложить на командование окруженных.

2. Заготовить одновременно большим тиражом этот ультиматум на немецком языке, дать краткие комментарии к нему и сказать солдатам, что их генералы и офицеры не приняли ультиматум, решили поставить их под удары наших войск, ведут их на верную гибель. Сдавайтесь или будете уничтожены.

При отказе сдаться, начать «Кольцо», разбрасывая одновременно массу листовок с нашими предложениями о сдаче.

Первый этап «Кольца» должен дать, несомненно, нужные нам результаты.

Прошу Ваших указаний».

Как только этот документ был отправлен в Москву, я тотчас же принялся за составление проекта ультиматума. О своей затее я рассказал К. К. Рокоссовскому, который, как всегда, внимательно выслушал и отнесся к этому предложению положительно. Он был очень занят подготовкой к предстоящей операции и не мог поэтому принять деятельного участия в разработке проекта ультиматума. Впрочем, еще не было известно, как отнесется к этому предложению Ставка.

Меня и К. К. Рокоссовского весьма беспокоило, что на фронт опаздывают многие эшелоны с войсками и транспорты с вооружением и боеприпасами. А без них рискованно начинать нашу операцию 6 января. Мы решили за вечер и ночь собрать точные сведения о подходе эшелонов и транспортов, а утром вместе с начальником штаба фронта выработать согласованное решение» [310]

Каждого из нас тревожила мысль: неужели завтра опять придется ставить вопрос о переносе сроков начала наступления? Разве нас поймут в Ставке? Разве будут считаться с тем, что отсрочка происходит не по нашей вине? На первый взгляд, виноват тыл и работа железнодорожного транспорта, а в действительности, их тоже винить нельзя — ведь тыловики и транспортники заранее не знали многих новых задач, поставленных им только в последнюю декаду декабря 1942 года. Новые сверхплановые задачи было очень трудно выполнить в столь сжатые сроки. Эти оправдания были лишь валериановыми каплями, они не приносили облегчения. Ставка все равно будет спрашивать с нас!

В тот же вечер начальник штаба фронта генерал М. С. Малинин доложил обстановку на фронте, ход нашей подготовки к наступлению и, конечно, горько печалился по поводу возникающих трудностей. Я позвонил в Москву Народному комиссару путей сообщения и начальнику тыла Красной Армии Андрею Васильевичу Хрулеву и стал взывать о срочной помощи. Он дал твердое обещание сделать все от него зависящее. Я верил ему, ибо у нас была с ним твердая договоренность о том, что я никогда с какими-либо пустяками к нему обращаться не стану. Уж если я звоню, значит, дело принимает серьезный оборот. Так мы с ним всегда и работали. Теперь я всерьез рассчитывал на его помощь.

Утром 3 января ко мне зашли К. К. Рокоссовский и М. С. Малинин, чтобы определить нашу реальную готовность к наступлению и сроки его начала. Опаздывали железнодорожные эшелоны и транспорты с оружием. Выяснилось, что мы не готовы начать операцию «Кольцо» в назначенный срок, 6 января. Наши подсчеты показывали, что нужно еще 6-7 суток. Вместе с тем было ясно, что Ставка на это не пойдет. Решили просить перенести начало наступления хотя бы на четверо суток.

Я позвонил в Москву. Верховный молчаливо выслушал меня и, не давая никакого ответа, сказал лишь «до свидания» и положил трубку.

Я сразу же написал следующее донесение Верховному Главнокомандующему:

«Приступить к выполнению «Кольца» в утвержденный Вами срок не представляется возможным из-за опоздания [311] с прибытием к местам выгрузки на 4 — 5 суток частей усиления, эшелонов с пополнением и транспортов с боеприпасами.

В целях ускорения их подхода пришлось согласиться на разгрузку многих эшелонов и транспортов в большом удалении от предусмотренных планом мест выгрузки.

Это мероприятие потребовало дополнительного времени на подтягивание выгружаемых частей, пополнения, и боеприпасов к фронту.

Наш правильно рассчитанный план был нарушен также внеочередным пропуском эшелонов и транспортов; для левого крыла тов. Ватутина. Тов. Рокоссовский просит срок изменить на плюс четыре. Все расчеты проверены мною лично.

Все это заставляет просить Вас утвердить начало. «Кольца» плюс 4.

Прошу Ваших указаний.

Воронов».

Донесение было сразу же передано в Москву. Вскоре меня вызвали к телефону. Сильно раздраженный Сталин, не здороваясь, стал обвинять меня во всех смертных грехах. Из многих его фраз мне запомнилась одна:

— Вы там досидитесь, что вас и Рокоссовского немцы в плен возьмут! Вы не соображаете, что можно, а что нельзя! Нам нужно скорей кончать, а вы умышленно затягиваете!

Он потребовал доложить ему, что значит в моем донесении фраза «плюс четыре». Я пояснил:

— Нам нужно еще четыре дня для подготовки. Мы просим разрешения начать операцию «Кольцо» не 6, а 10 января.

Последовал ответ:

— Утверждается.

Тут телефонистка спросила меня: «Хорошо ли было слышно?» Поблагодарив ее за хорошую связь, я вместе, с тем подумал: «Как было бы хорошо не слышать девять десятых этого разговора... Но все же наша взяла!»

Я рассказал о решении Верховного К. К. Рокоссовскому, порадовал его. Мне не хотелось передавать ему все содержание этого неприятного разговора, чтобы не причинять [312] Константину Константиновичу огорчений в такое серьезное время.

Так было добыто знаменитое «плюс четыре»!

На следующий день утром меня вызвала к телефону Москва. Сказали, что Ставка одобряет предложение о вручении ультиматума командованию окруженных немецких войск. Однако правильнее будет вручить ультиматум не накануне, а на вторые сутки нашего наступления. Предложили 5 января представить проект ультиматума на рассмотрение и утверждение Ставки.

Все мои непосредственные помощники продолжали работать в войсках, проверяя ход подготовки к операции, и все время держали меня в курсе дел.

Представители Ставки по ВВС генералы А. А. Новиков и Е. А. Голованов в эти дни тщательно, во всех деталях, отрабатывали вопросы взаимодействия авиации с пехотой, танками и артиллерией. Член Военного совета фронта К. Ф. Телегин и начальник политуправления фронта С. Я. Галаджев хорошо организовали партийно-политическую работу среди наших войск.

Всю ночь я сидел над проектом ультиматума. Утром вместе с М. С. Малининым еще раз просмотрели его, подправили и передали в Ставку.

Ставка, получив проект ультиматума, вызвала меня к телефону. Поставили в известность, что документ получен и изучается.

— Но почему не указано, кому адресуется ультиматум?

Я понял свою оплошность и тут же передал пропущенную мною фразу: «Командующему 6-й германской армией генералу Паулюсу».

Наконец текст был передан из Москвы в окончательной редакции. Мне было приятно, что все главные, принципиальные положения проекта сохранились.

Вскоре прибыли и немецкие товарищи. Я вручил им машинописный экземпляр ультиматума на русском языке. На следующий день они высказали пожелание несколько изменить текст, чтобы при переводе избежать разночтений. Москва разрешила это сделать. Решили ультиматум вручить утром 8 января на северном фасе Донского фронта. Ультиматум отпечатать в двух экземплярах [313] на русском и в двух — на немецком, подписать все четыре экземпляра, чтобы два экземпляра вручить, а два других оставить в резерве. Найти добровольцев для исполнения обязанностей парламентера, переводчика и трубача — все строго в соответствии с Гаагской конвенцией 1907 года.

Добровольцев оказалось немало. Парламентером был утвержден работник разведотдела штаба Донского фронта майор Александр Михайлович Смыслов, переводчиком — капитан Николай Дмитриевич Дятленко.

Весь порядок действий наших парламентеров мы обдумали до мельчайших деталей. М. С. Малинин, вооружившись международными законами и топографическими картами с нанесенной обстановкой, составил детальный план вручения ультиматума.

Вот этот план: накануне 8 января 1943 года вечером войти в связь по радио с командованием окруженной группировки и предупредить его о высылке нами парламентеров в точно указанном участке фронта, в точно установленное время. Парламентеры с большим белым флагом подойдут к немецким проволочным заграждениям, имея при себе пакет особой важности от командования Красной Армии.

Мы решили предложить на строго определенном участке фронта в определенные часы никаких боевых действий с обеих сторон не вести и огня не открывать. Кроме того, нами предлагалось германскому командованию выслать навстречу нашим парламентерам своих уполномоченных офицеров. С участком, где должны будут действовать парламентеры, установить прямую связь, чтобы о всех действиях можно было докладывать на командный пункт фронта. На этом участке должно вестись тщательное наблюдение и все наши огневые средства должны быть приведены на всякий случай в наивысшую боевую готовность.

К. К. Рокоссовский все намеченные мероприятия одобрил. Откровенно говоря, ни ему, ни мне не верилось, что вражеское командование примет условия нашего ультиматума и такая большая немецкая группировка сдастся в плен. Но ведь, как говорит русская пословица, попытка не пытка. Мы хотели избежать напрасного кровопролития. [314]

Телефонные звонки из Ставки все учащались, и мы догадывались, что в Москве все более возрастает интерес к нашей наступательной операции.

Вечером 7 января и рано утром 8 января наше фронтовое радио несколько раз передало в штаб Паулюса сообщение о посылке парламентеров. По докладам, поступавшим с северного фаса Донского фронта, я представлял себе, как наши парламентеры выходят из траншей и размеренным воинским шагом приближаются к проволочным заграждениям противника, где стоит мертвая тишина.

Парламентеров, однако, никто не встретил. Через некоторое время из вражеского расположения стали раздаваться отдельные выстрелы из винтовок, затем короткие очереди из автоматов, наконец, противник открыл огонь из миномета. Парламентеры, не видя встречающих, вынуждены были вернуться. Вражеская сторона отнеслась по-вражески!

Все это без промедления доложили в Ставку. В ожидании ответа я думал о том, что теперь можно начинать наше наступление со спокойной совестью. А впрочем, почему бы не попробовать послать парламентеров с противоположной стороны нашего «круглого» фронта?

В Ставке, как, оказалось, были такие же противоречивые мнения. Сначала оттуда поступило распоряжение: «Все прекратить», а вскоре было приказано еще раз послать парламентеров в новом направлении.

Я предложил найти новых желающих выступить в роли парламентеров, но мне передали убедительную просьбу тех же товарищей — они хотят выполнить свою задачу до конца. Я, конечно, не возражал.

Опять с вечера и до утра мы предупреждали по радио вражеское командование. Снова на одном из участков фронта была прекращена всякая перестрелка.

Утром наши парламентеры благополучно добрались до проволочных заграждений противника и в условленном месте были встречены немецкими офицерами, которые потребовали предъявить им пакет. Майор Смыслов категорически запротестовал и потребовал направить его туда, где он лично может вручить пакет немецкому командованию. [315]

По существующим международным законам парламентеров проводят в расположение войск противника с завязанными глазами. Когда немцы об этом напомнили, наши парламентеры в тот же момент вынули из своих карманов специально для этого припасенные большие белые платки. Им завязали глаза. Платки развязали только на командном пункте. Один из немецких офицеров стал докладывать по телефону своему начальству о прибывших парламентерах и об их требовании передать пакет лично в руки Паулюса. Через некоторое время нашим посланцам объявили, что командование немецких войск отказывается принять ультиматум, содержание которого уже известно из объявления, сделанного русскими по радио. Нашим парламентерам снова завязали глаза, вывели за немецкие проволочные заграждения с гарантией безопасности. С развевающимся белым флагом они благополучно дошли до своего переднего края.

О наших попытках вручить ультиматум и официальном его отклонении было доложено в Ставку. [318]

— Что дальше вы собираетесь делать?

— Сегодня все проконтролируем, а завтра приступаем к своей работе,— ответил я. Нам пожелали успеха.

Удар

Ночь перед боем... Она, как всегда, проходила в нервном возбуждении. Я непрерывно проверял готовность войск, принимал донесения, советовал, поправлял.

Незадолго до начала действий мы с К. К. Рокоссовским прибыли на командный пункт 65-й армии, где нас встретил командующий этой армией генерал П. И. Батов. Нам доложили, что все готово и все ждут условного сигнала. Я переспросил командующего артиллерией фронта генерала В. И. Казакова, все ли готово, и, получив от него утвердительный ответ, дал согласие начать артиллерийскую подготовку. Командующий артиллерией 65-й армии генерал И. С. Веский быстро сверил свои часы с нашими и отправился на пункт управления, чтобы отдать необходимые команды.

Стрелки на циферблате часов двигались в эти минуты словно замедленно.

Видимость была плохая. Даль окутана густым туманом. Оптические приборы бесполезны.

Несмотря на явно плохую погоду, около 450 зенитных орудий и более 250 зенитных пулеметов находятся в боевой готовности, чтобы прикрыть наши войска от вражеской авиации.

Наступил такой момент, когда все орудия и минометы заряжены, спусковые шнуры натянуты, а старший командир на любой батарее стоит около телефона или рации с высоко поднятой вверх рукой, смотрит на часы и ждет команды «Огонь».

В 8 часов 05 минут утра в воздухе в определенном направлении появилась серия мощных сигнальных ракет условленного цвета, а рация приняла команду «Огонь». Старший командир на батарее резко опускает руку вниз — и на батарее одновременно гремит залп из всех орудий.

Оглушительный грохот более 7000 орудий и минометов мгновенно перерастает в сплошной, непрерывный гул. [319]

Справа, слева и над нами слышатся свист, завывание и шуршание летящих снарядов и мин, а в расположении врага сотрясается земля.

Так продолжалось 55 минут. Со стороны противника не было ни одного ответного выстрела.

Точно в установленное время плотность нашего артиллерийского и минометного огня заметно увеличилась. Это служило сигналом полной изготовки нашей пехоты и танков к атаке. Снова взвились в воздухе сигнальные ракеты. Артиллерия, дождавшись, начала движения вперед пехоты и танков, дружно перенесла огонь на первый рубеж огневого вала, сопровождая наступающие войска на глубину 1,5 — 2 километра.

На командный пункт фронта вскоре стали поступать первые данные об успешном начале наступления. Продвижение войск медленно, но верно нарастало. То и дело над головами пролетали наши самолеты. Прошло еще некоторое время, и мы стали свидетелями начавшегося передвижения вперед наших артиллерийских батарей на новые огневые позиции с целью обеспечить непрерывность артиллерийской поддержки наступающей пехоты и танков. Для нас это было надежным признаком начавшегося успешного прорыва обороны противника.

Я отправился на пункт управления командующего армией генерала П. И. Батова. Здесь была напряженная обстановка. Генерал Батов сидел за рацией и добивался от каждого соединения доклада о том, что делает «правый сын», где находится «левый сын», что предпринимает «третий сын». На кодированной карте генерал ставил красным карандашом соответствующие значки.

Наступление развивалось с нарастающей мощью. Наш успех был явный. Вскоре стало известно, что противник во время нашей артиллерийской и авиационной подготовки понес невосполнимые потери. Пехота и танки смело шли вперед. Управление войсками осуществлялось непрерывно, связь всех видов работала хорошо, взаимодействие родов войск на поле боя осуществлялось четко.

11, 12 и 13 января наступление продолжалось успешно. Ежедневно под вечер я по телефону докладывал в Ставку о действиях войск и планах на следующие сутки, [320]

Враг упорствует

Прошло пять суток нашего наступления. Противник оказывал упорное сопротивление. Откуда же у него брались силы и средства? Неужели не сказываются трудности с продовольствием? Как же немцы дерутся, получая голодный паек?

Все эти вопросы невольно вставали перед нами. Разведка доносила, что суточный рацион немцев состоит из 150 граммов хлеба, 60 — 75 граммов мяса или консервов, супа из конины и изредка 25 — 30 граммов масла. Но разведка не учитывала тех тайных запасов продовольствия, которые имели немецкие соединения и части.

Я решил лично заняться изучением действительного положения окруженных немецких войск. Ежедневно я выделял 2 — 3 часа для допроса пленных офицеров и генералов. Кроме того, хотелось лучше познакомиться с офицерскими кадрами гитлеровской армии, чтобы знать их слабые и сильные стороны. Ну и, конечно, я стремился выяснить оценку действий нашей наземной и зенитной артиллерии.

Время, истраченное на допросы пленных, не пропало даром.

В эти дни мне попался в руки приказ по 297-й немецкой пехотной дивизии, изданный 7 января 1943 года, за трое суток до нашего наступления:

«Поставить в известность всех о том, что ожидаются сильные и, возможно, последние атаки со стороны русских. Мы должны их отбить. В этом условие нашего освобождения, обещанного фюрером. Я знаю, какие трудности должен перенести каждый из нас, и знаю, насколько велики ваши усилия. Никто так не сочувствует вам, как я.

Я знаю еще из боев прошлой мировой войны, что после длительной тяжелой артиллерийской подготовки непередаваемой мощности, длившейся по нескольку дней, решительное сопротивление одного в состоянии остановить наступление нескольких полков. Сегодня происходит то же самое. Все те, которые принадлежат к этой дивизии, знают, что эта дивизия никогда не была битой, а, наоборот, всегда шла от одного успеха к другому. [321]

Никогда победа не была так необходима, как в нашем теперешнем положении.

Мы знаем, что перед нами стоит решительный противник. Мы должны отбить его атаки, и мы можем это сделать до тех пор, пока не пробьет час нашего освобождения. К этому нас обязывает долг перед воинами нашей родины, долг перед нашими товарищами, а так же долг перед теми, кого мы желаем увидеть.

Я, как командир дивизии, хотел вам это сказать до того, как мы вступили в бой. Я это сделал таким путем, не имея возможности с каждым из вас лично поговорить.

Командир дивизии генерал Пфефер».

Такой приказ по дивизии, находящейся в «котле» окружения, был сочинен явно для поднятия духа солдат и офицеров.

Да, характер гитлеровской пропаганды стал совсем другим. Вначале у окруженных войск была твердая надежда, что к ним придет спасение извне. Войска продолжали упорно сражаться в надежде на это спасение. Но теперь, спустя полтора месяца, эта надежда еле теплилась. Все реже становились радиопередачи о планах германского командования на будущее, вести о скором окончании войны и другие хвастливые прогнозы Геббельса и его аппарата. В передачах стали усиленно нажимать на восхваление немецкого оружия, всячески расписывать, как хорошо переносят немецкие солдаты, находящиеся в Финляндии, все трудные условия суровой зимы, как стойко и храбро дерутся немецкие войска под Сталинградом.

Медленно, но верно у окруженных росло недоверие к Гитлеру, они стали сознавать свою обреченность. Вот почему понадобились приказы, подобные приведенному выше. Часть немецких офицеров была переселена в солдатские землянки, чтобы улучшить надзор за подчиненными, следить за их настроениями.

Наши листовки с текстом ультиматума, разбросанные в больших количествах на территории, занятой гитлеровцами, должны были вносить ясность в умы немецких солдат и офицеров. По официальным данным, к 16 января 1943 года было сброшено на территорию окруженных немецко-фашистских войск 1 549 000 наших листовок. Кроме того, было проведено по радио более 265 выступлений немецких военнопленных. [322]

Вскоре в наши руки попал очень важный приказ по 6-й немецкой армии:

«За последнее время русские неоднократно пытались вступить в переговоры с армией и с подчиненными ей частями. Их цель вполне ясна — путем обещаний в ходе переговоров о сдаче надломить нашу волю к сопротивлению. Мы все знаем, что грозит нам, если армия прекратит сопротивление: большинство из нас ждет верная смерть либо от вражеской пули, либо от голода и страданий в позорном сибирском плену. Но одно точно: кто сдается в плен, тот никогда больше не увидит своих близких. У нас есть только один выход: бороться до последнего патрона, несмотря на усиливающиеся холода и голод.

Поэтому всякие попытки вести переговоры следует отклонять, оставлять без ответа и парламентеров прогонять огнем.

В остальном мы будем и в дальнейшем твердо надеяться на избавление, которое находится уже на пути к нам.

Главнокомандующий Паулюс».

Нам оставалось в ответ на такой приказ — не «отгонять» зарвавшегося врага, а беспощадно бить его огнем нашей артиллерии, добиваясь полной победы!

Ко мне на допрос доставили квартирмейстера 6-й немецкой армии подполковника фон Кугювского, окончившего академию генерального штаба. Он сообщил весьма важные данные. Из его показаний выяснилось, что на четвертые сутки нашего наступления, к 22 ноября 1942 года, в окружении оказалось 250000 человек вместе с тылами. К 10 января 1943 года осталось 215000 человек, так как к тому времени 25000 были ранены и 10000 убиты. До 10 января удалось эвакуировать на самолетах 25000 раненых, а после 10 января всего лишь 1200 раненых. Ему было точно известно, что из окружения удалось вырваться на самолете пяти генералам и какому-то числу штабных офицеров. Немецкие самолеты, залетавшие на аэродромы в кольце окружения, людских пополнений не доставляли, кроме 500 человек, возвращавшихся из отпусков. В окружении немцы съели 39 000 лошадей...

Теперь на основе показаний гитлеровского подполковника можно было убедиться в просчете, допущенном [323] ответственными работниками штаба Донского фронта и штабов армий, входящих в этот фронт. Ведь еще 21 декабря было официально доложено ими, что в окруженной на Волге группировке противника насчитывается всего 80—90 тысяч человек, а их в это время было более 215 тысяч.

Вот в какое заблуждение ввела нас наша разведка.

Радости и печали тех дней

Отрадно было читать посланное 16 января донесение командования Донского фронта в Ставку. В нем было сказано, что войска фронта отсекли и полностью уничтожили юго-западную группировку окруженных войск противника в районе Мариновка, Цыбенко, Елхи, Песчанка, Алексеевка, Мал. Рассошка, Бородин, совхоз № 1, Дмитриевка, Пять курганов, продвинувшись вперед на 20—40 километров. Освобождено 565 квадратных километров советской территории и 33 населенных пункта. Захвачено в плен за шесть дней боев 6896 солдат и офицеров, взято 941 орудие, 420 минометов, 500 шестиствольных минометов, 1950 пулеметов, 293 автомата, 15551 автомашина, 1387 мотоциклов, 499 танков, 15 бронемашин, 371 самолет и многое другое.

Но враг, отступая, продолжал упорно отстаивать свои позиции.

В своеобразное положение попали войска 57-й армии под командованием генерала Ф. И. Толбухина. Летом 1942 года этому генералу довелось руководить строительством оборонительных рубежей на западных подступах к городу. А теперь обстановка сложилась так, что окруженные немецко-фашистские захватчики использовали эти рубежи для своей обороны. Федор Иванович теперь шутливо сожалел о том, что он в свое время сильно «нажимал» на строительство этих оборонительных укреплений. Он показывал мне карты и схемы их. В левом верхнем углу красовалась крупными буквами его резолюция «Утверждаю».

— Эх, на свою же голову построил я все это! — с усмешкой восклицал боевой генерал.

Утром 17 января собрались на совещание командующие соединениями и командиры частей, участвующих [324] в операции на главном направлении, чтобы уточнить ближайшие и последующие задачи. К. К. Рокоссовский и я несколько запоздали на это совещание. Когда мы прибыли туда, оно было в разгаре.

В ближайшие минуты нам стало ясно, что все разговоры сводятся не к уточнению ближайших и последующих задач, а к тому, чтобы сделать остановку, собраться с силами и только через 2 — 3 суток вновь продолжать наступление. А ведь уже были нащупаны реальные бреши в обороне противника, в которые нужно немедленно вклиниться и продолжать наступление.

Мы с Константином Константиновичем удивленно переглянулись. Рокоссовский вскочил и предложил немедленно закончить подобные высказывания.

— Никаких остановок и пауз! Продолжать наступление! — сказал он горячо. — Не давать противнику опомниться, использовать образовавшиеся бреши, с помощью артиллерии, авиации и танков непрерывно громить противника! Вот на эту тему я согласен продолжать совещание.

В ответ мы услышали:

— Все ясно! Разрешите отправиться в войска!

Совещание на этом и закончилось.

Наступление развивалось. Насколько правильным было решение Рокоссовского, можно видеть по следующим данным: за 17 января наши войска взяли в плен 3184 солдата и офицера, захватили 412 орудий разных калибров, 202 миномета, 25 шестиствольных минометов, 448 пулеметов, 3856 автомашин и другие многочисленные трофеи. А сколько противник потерял убитыми и ранеными, сколько было уничтожено вооружения и боевой техники!

По-прежнему на направлении главного удара фронта действовали 21-я и 65-я армии с частями и соединениями усиления. Все остальные армии фронта играли вспомогательную роль. В меру своих возможностей они также вели наступление, взаимодействуя с армиями, действовавшими на направлении главного удара, наносили удары по обнажающимся флангам обороны противника.

Мне позвонили по телефону из Москвы и передали, что 16 января 1943 года Указом Президиума. Верховного [325] Совета СССР введены новые звания для высшего командного состава родов войск, в том числе и звание «Маршал артиллерии».

18 января 1943 года я вернулся с фронта поздно вечером очень усталым, лег отдохнуть и мгновенно заснул. Меня разбудили раньше определенного часа. Сонный, я приоткрыл глаза и спросил адъютанта: «Что нужно?» Он что-то мне сказал, но я не расслышал и, рассерженный, закутался в бурку и опять уснул. Позднее, когда встал, мне сказали, что по радио объявили о присвоении мне воинского звания Маршала артиллерии.

Спустя некоторое время позвонили по телефону из Москвы и предложили, ссылаясь на какие-то указания свыше, разработать форму одежды для Маршала артиллерии. Было досадно, а вместе с тем смешно. Досадно потому, что в разгар серьезнейшей операции отвлекали такими пустяками. Смешно потому, что мне предлагали разработать форму... для себя же.

— Пусть специалисты подумают, — ответил я. — Им должно быть виднее.

Бои между тем не стихали. Фронтовая авиация под руководством командующего ВВС генерала А. А. Новикова и командующего воздушной армией генерала С. И. Руденко хорошо взаимодействовала с наземными войсками. Во время подготовки и осуществления операции «Кольцо» (с 25 декабря по 24 января) она произвела 7760 боевых вылетов для бомбежек объектов противника, прикрытия наших войск и разведки, в воздушных боях и на аэродромах уничтожила 297 вражеских самолетов. Большую помощь войскам оказывала авиация дальнего действия под командованием генерала А. Е. Голованова. С наступлением темноты и до рассвета тяжелые многомоторные бомбардировщики бомбили объекты с больших высот. Эта мощная авиация произвела 1962 боевых вылета и сбросила на вражеские объекты 2614 тонн бомб.

В самый разгар операции Ставка потребовала от Голованова использовать тяжелую авиацию и в дневных условиях для нанесения ударов по важнейшим объектам противника, находившимся в «котле». Мы [326] с Головановым тщательно продумали, как это сделать. Особое внимание было уделено взаимодействию тяжелых бомбардировщиков с зенитной артиллерией и истребительной авиацией: были установлены коридоры пролета через наши войска, сообщены силуэты самолетов, чтобы облегчить их опознавание, установлено время полетов и так далее. Казалось, все предусмотрели, чтобы взаимодействие этой авиации с наземными войсками было надежным.

Свою первую дневную операцию авиация дальнего действия провела довольно успешно, но вскоре два самолета из ее состава были сбиты огнем нашей же зенитной артиллерии.

Голованов тотчас же разыскал меня и стал шумно выражать свое законное возмущение. Мы вновь пересмотрели все положения, которые были определены, чтобы обеспечить нормальные условия боевой работы «ночников» в дневных условиях. Как сейчас помню, генерал Голованов стоял, прислонившись спиной к теплой печке, и продолжал ругать зенитчиков, как главных виновников происшествия. Вдруг он задал мне вопрос:

— А не могла ли их ввести в заблуждение окраска наших самолетов? Ведь они у нас окрашены в черный цвет, так как предназначены для действий только ночью.

Для меня это было полной неожиданностью: я и сам не знал, что наши дальние бомбардировщики имеют черную окраску. Значит, если бы я сам увидел в воздухе эти самолеты, то признал бы их за вражеские и приказал открыть по ним огонь. Вот, оказывается, какие «мелочи» должны учитывать лица, организующие взаимодействие авиации с зенитной артиллерией и с сухопутными войсками.

Конечно, ошибка была немедленно исправлена и дальнейшая боевая работа авиации протекала в нормальных условиях.

На всю жизнь запомнился день 26 января, когда передовые части Донского фронта на Мамаевом кургане встретились с частями 13-й стрелковой дивизии генерала Родимцева, доблестно дравшейся в составе славной 62-й армии. Наши войска, таким образом, окончательно разрезали окруженную немецко-фашиетскую [327] группировку на две части, попутно сильно сократив в боевом и территориальном отношении обе ее половины.

Теперь нельзя было медлить — скорее, как можно скорее нужно было заканчивать операцию «Кольцо». Можно себе представить, какие силы у нас сразу освободятся для решения новых оперативно-стратегических задач.

К нам на помощь прибыли отдельные артиллерийские дивизионы особой мощности, вооруженные 152-миллиметровыми пушками с дальностью стрельбы до 25 километров. Они вели огонь по аэродромам окруженной группировки, не давая возможности взлетать и садиться вражеским самолетам.

30 января вечером меня вызвал к телефону директор артиллерийского завода А. С. Елян и сказал, что сейчас у него в кабинете собрались руководящие работники завода, они горячо поздравляют войска Донского фронта с большими боевыми успехами. По просьбе присутствующих он спросил меня:

— Сколько времени потребуется еще для окончательного разгрома окруженных немцев?

— Два-три дня, — ответил я.

Это вызвало бурю радости. Я отметил также, что продукция завода ведет себя хорошо, пожелал создателям орудий новых успехов на трудовом фронте.

Легкая 76-миллиметровая пушка, производившаяся на этом заводе, была любимицей наших артиллеристов и грозой для гитлеровских танков. От огня этой пушки враг нес большие потери, и пленные немецкие офицеры и солдаты говорили, что гитлеровцы боятся ее как огня.

Я очень поздно лег спать и быстро заснул, но внезапно проснулся от тревожной мысли: а что, если Паулюс вылетит из «котла» на самолете не с аэродрома, который находится под систематическим обстрелом нашей артиллерии, а со льда Волги?

По телефону я приказал, чтобы любой попытавшийся сесть вражеский самолет был бы расстрелян нашей артиллерией с восточного берега Волги. К утру успокоился. Мне доложили, что ночь прошла спокойно и приняты все меры, чтобы не допустить посадки и взлета ни одного вражеского самолета со льда Волги. [328]

31 января сначала по телефону, а затем и из донесения, присланного Военным советом 64-й армии, стало известно, что Паулюс взят в плен. В донесении приводились интересные подробности пленения:

«С утра 31.1.43 г. генерал-фельдмаршал фон Паулюс находился в доме исполкома (центральная часть г. Сталинграда) с чинами своего штаба и сильной охраной. В ходе боя здание было окружено подразделениями 38-й мотострелковой бригады под непосредственным руководством зам. командира бригады по политической части подполковника Винокурова. После окружения здания прибыл личный адъютант фон Паулюса с предложением о ведении переговоров. Для ведения переговоров выехали начальник штаба армии генерал-майор Ласкин, начальник оперативного отдела полковник Лукин и командир 38-й мотострелковой бригады полковник Бурмаков в сопровождении группы командного состава, которые по прибытии в штаб генерал-фельдмаршала фон Паулюса в 10.00 предъявили ультиматум о прекращении сопротивления и полной капитуляции окруженной группировки немецких войск.

Ультиматум был полностью принят. Войскам южной группы под командованием генерал-майора Роске был дан приказ сложить оружие. Приказ стал немедленно выполняться. Генерал-майору Роске было дано время на организацию полной сдачи личного состава, вооружения и техники нашим войскам.

Во время переговоров генерал-фельдмаршалу фон Паулюсу было предъявлено требование — дать приказ войскам северной группировки о прекращении сопротивления. На это требование фон Паулюс ответил отказом.

После того как были даны указания о порядке сдачи и приема личного состава и оружия, генерал-фельдмаршал фон Паулюс с начальником штаба генерал-лейтенантом Шмидтом и личным адъютантом были привезены в штаб армии.

Генерал-фельдмаршал фон Паулюс сдался в плен со всем личным составом своего штаба. Одновременно с ним сдались и доставлены в штаб армии: командир 29-й механизированной дивизии генерал-майор Ляйзер, [329] начальник артиллерии 51 армейского корпуса генерал-майор Вессель и командир 1 кавалерийской дивизии (румын) генерал Братеску.

Шумилов, Сердюк, Ласкин».

Мгновенно эта долгожданная весть облетела Донской фронт. Непрерывно звонил телефон — все выражали радость и ликование. На улице обнимаются люди различных званий и рангов, в восторге качают друг друга. Звучат гармони, начинается перепляс.

Все понимали, что скоро в этом раскаленном докрасна районе наступит тишина, не будет слышно ни одного выстрела, ни одного разрыва. Раз взяли немецкого главкома и его штаб, остальным быстро придет «капут».

С утра 1 февраля штаб фронта и мою избу стали осаждать журналисты, писатели, поэты, операторы кинохроники, фотокорреспонденты с просьбой разрешить присутствовать при допросе пленного фельдмаршала.

Мы с Рокоссовским придавали большое значение допросу Паулюса и поэтому не могли вести его в присутствии посторонних.

В середине дня ко мне прибыл заместитель Народного комиссара вооружения И. Д. Агеев, с которым я поддерживал постоянную связь. Все эти дни он нетерпеливо ждал разгрома немецкой группировки, чтобы, не теряя времени приступить к восстановлению сталинградского завода «Баррикады». Теперь, узнав, что в плен взят фельдмаршал Паулюс, он примчался в штаб Донского фронта и буквально вымолил у меня 300 грузовых автомашин из числа трофеев для восстановительных работ. Другая его просьба была не менее настойчива — он упрашивал разрешить ему видеть и слышать допрос немецкого фельдмаршала.

Допрос было решено проводить в избе, в которой я жил и работал. Она имела прихожую, большую и совсем маленькую комнаты. Маленькая отделялась от большой легкой перегородкой с двухстворчатой дверью. В ней стояла кровать, на которой я спал, и один стул — больше там ничего не было. В избе горел электрический свет от полевой подвижной электростанции. [330]

Возвращаясь из штаба, я увидел среди толпившихся на улице киноработников и корреспондентов кинооператора Р. Кармена, хорошо мне знакомого еще по Испании. Я разрешил ему присутствовать во время допроса с обычным фотоаппаратом.

Пленных немецких генералов уже доставили в Заварыгино. Мы решили дать им отдохнуть, покормить их, а затем уже вызвать на допрос. В прихожей толпились адъютанты и переводчики. Агееву я разрешил во время допроса находиться за перегородкой в маленькой комнате.

Послышался шум открываемых дверей. Паулюс еще в прихожей спросил переводчика: «Как можно узнать, кто маршал Воронов и кто генерал Рокоссовский?» Переводчик дал исчерпывающий ответ.

Дверь в большую комнату открылась, вошел Паулюс. Он остановился и молча приветствовал нас гитлеровским приветствием, высоко подняв вверх правую руку.

— Подойдите к столу и сядьте! — сказал я ему.

Переводчик перевел мои слова. Паулюс крупным шагом подошел и сел на стул.

Перед нами был пожилой человек с бледным худым лицом, усталыми глазами. Он казался несколько растерянным и смущенным. Левая часть его лица довольно часто нервно передергивалась, руки дрожали, и он не находил им места. Я предложил ему закурить и пододвинул коробку папирос. В ответ он кивнул головой в знак признательности, но папиросу не взял.

Тогда я ему сказал, что мы к нему имеем всего два вопроса. Первый из них:

— Вам предлагается немедленно отдать приказ продолжающей драться группе немецких войск в северо-западной части города, чтобы избежать напрасного кровопролития и никому не нужных жертв.

Паулюс внимательно выслушал переводчика, тяжело вздохнул и тут же стал не спеша отвечать по-немецки. Он сказал, что, к сожалению, не может принять моего предложения вследствие того, что в данное время является военнопленным и его приказы не действительны.

Пока длился перевод, я посоветовал К. К. Рокоссовскому закурить и еще раз предложить Паулюсу папиросу. [331] Константин Константинович закурил, тогда рискнул закурить и Паулюс.

Дымя папиросой, он продолжал обосновывать свой отказ принять мое предложение тем, что северная группа немецких войск имеет своего командующего и что она продолжает выполнять приказ верховного главнокомандования германской армии.

Я предупредил Паулюса, что в связи с его отказом отдать приказ окруженной немецкой группировке он будет нести ответственность перед историей и немецким народом за напрасную гибель своих подчиненных, которые находятся в безвыходном положении.

— Мы располагаем огромными силами и средствами для их полного уничтожения, — добавил я. — К этому уничтожению мы приступим завтра и свою задачу завтра же обязательно выполним полностью.

Паулюсу было предложено взвесить создавшуюся обстановку, отдать уцелевшим приказ о сдаче в плен.

— Мы сможем довести до окруженных этот приказ многими способами, — добавил я.

Паулюс внимательно слушал перевод. Нервное состояние его заметно усиливалось. Левая часть его лица стала передергиваться все чаще. Паулюс снова ответил отказом, приведя те же мотивы.

Я перешел ко второму вопросу, который оказался [332] для Паулюса полной неожиданностью: какой режим питания ему необходимо установить, чтобы не нанести какого-либо вреда его здоровью, и добавил, что о состоянии его здоровья мне известно от находящегося у нас в плену армейского врача генерал-лейтенанта Ренольди.

Удивление Паулюса можно было легко прочитать по выражению его лица. Медленно подбирая слова, он ответил, что лично ему ничего особенного не нужно, но он просит, чтобы хорошо относились к раненым и больным немецким офицерам и солдатам, оказывали им медицинскую помощь и хорошо кормили. Это его единственная просьба к нашему командованию.

Ему обещали выполнить эту просьбу по мере сил и возможностей. Я тут же отметил, что мы встретились с очень большими трудностями в связи с тем, что немецкий медицинский персонал бросил на произвол судьбы переполненные ранеными госпитали.

— Фельдмаршал должен понять,— добавил я, — как трудно нам в таких условиях быстро наладить нормальное лечение раненых немецких офицеров и солдат.

Это заявление произвело на Паулюса сильное впечатление. Он долго медлил с ответом и наконец как бы выдавил. из себя слова:

— Господин маршал, бывает на войне такое положение, когда приказы командования не исполняются!

Допрос на этом и закончился. Но перед его уходом я сказал:

— Пусть фельдмаршал знает, что завтра по его вине будет уничтожено много офицеров и солдат – его бывших подчиненных.

Он в ответ молча встал, вытянулся, высоко взмахнул правой рукой, круто повернулся и медленно, но твердым шагом вышел в прихожую. Там ему подали шинель, и тотчас же наружная дверь громко захлопнулась.

Мы торопились. Нам надо было заняться проверкой, все ли готово к нашему завтрашнему последнему удару по врагу. Из донесений выяснилось, что перегруппировка артиллерии была закончена. Артиллеристы изготовились открыть огонь с севера, запада, юга и востока — вся территория, занятая противником, во время артиллерийской подготовки будет находиться под сплошным перекрестным огнем нашей артиллерии. Если будет летная [333] погода, участвовать в нанесении удара будет и авиация.

В Ставку ушло донесение о том, что мы будем энергично продолжать военные действия по разгрому и уничтожению продолжающей сопротивляться немецкой окруженной группировки в северо-западной части Сталинграда.

— Какова численность оставшейся немецкой группировки? — запросил я штаб Донского фронта. Оттуда был получен ответ — около десяти тысяч человек. А поздно вечером 2 февраля мне доложили: взято в плен около 35000 человек, да еще убитые! Вот и верь докладам после этого. А ведь разведывательные органы фронта имели в своих руках огромное количество пленных и немало важных документов. К сожалению, из-за установившихся у нас неправильных порядков нужные документы нередко находились не в тех руках, где им следовало быть. Вот почему я был вынужден послать в Ставку предложение, чтобы специальным приказом был установлен твердый порядок хранения и изучения захваченных у противника документов. Следовало упорядочить и опрос пленных: им должны, прежде всего, заниматься разведорганы и штабы, а потом уже другие органы,

Конец «котла»

Рано утром, еще в потемках, после напряженной ночной работы мы с Константином Константиновичем сели в машины и двинулись на новый командный пункт. Пассажиром в моем вездеходе был И. Д. Агеев, который решил лично убедиться в качестве продукции, производимой заводами наркомата вооружения.

Еще в темноте на нашем пути не раз встречались колонны немецких военнопленных, медленно бредущих по дороге. Фары наших автомашин освещали угрюмые лица, съежившиеся от холода фигуры в длиннополых шинелях темно-зеленого цвета. У многих поверх ботинок или сапог были одеты большие, плетенные из веревок или даже из соломы боты, головы обмотаны платками, шарфами или просто тряпками.

Бесконечные колонны этих незадачливых «завоевателей» мне сразу напомнили знаменитую картину Верещагина [334] «Отступление французской армии в 1812 году». Но я обратил также внимание: почти не видно конвоиров — наших бойцов, так легко отличаемых по шапкам-ушанкам, полушубкам и валенкам. Оказалось, что некоторые колонны шли вовсе без охраны. Колонну обычно вел назначенный старшим немецкий унтер-офицер, в руках у которого был белый листок бумаги с надписью по-русски «Бекетовка» (пункт назначения). Регулировщик читал листок и указывал направление.

Командный пункт располагался на насыпи железной дороги. Связь работала хорошо, управление было налажено. Все ждали сигнала для начала артподготовки. Противник временами постреливал, то ли для храбрости, то ли для острастки наших солдат, явно неразумно пренебрегавших опасностью в эти последние часы Сталинградской битвы.

Как обычно, в условленный час взвились ракеты. Все кругом загрохотало, земля затряслась от мощных залпов нашей артиллерии. Я посмотрел на окружающих, их лица были сосредоточенными и воодушевленными.

Нервное состояние и большая тряска, которую я [335] только что перенес по пути на командный пункт, вызвали очередной приступ моей болезни. Пришлось покинуть пункт, уйти в ближайшую землянку, лечь и срочно обратиться к сухим грелкам.

Но лежать не хватало терпения, поднялся наверх. В это время как раз закончилась артиллерийская подготовка. Пехота и танки пошли вперед. Дым от разрывов снарядов переместился на некоторую глубину обороны противника, но сила нашего артиллерийского огня не уменьшилась, а даже значительно усилилась. С помощью биноклей и стереотруб мы внимательно наблюдали за противником.

Вдруг в расположении гитлеровцев появился один белый флаг, затем второй, третий, четвертый... Вскоре флаги забелели и на соседних участках. Стали показываться небольшие группки пленных немцев, конвоируемых нашими красноармейцами.

Так на наших глазах завершалась ликвидация последнего очага обороны гитлеровцев. Бой продолжался, пленных становилось все больше и больше.

Приступ моей болезни повторился, мне пришлось еще два раза спускаться в землянку. Наконец боли стали глуше, я снова поднялся на командный пункт.

Но что там впереди? Наши конвоиры вели группу пленных, затем остановили ее, построили в одну шеренгу и стали бить каждого пленного по лицу. Я немедленно послал туда офицера. Избиение прекратилось к великому неудовольствию наших бойцов. Эти пленные оказались власовцами — изменниками и предателями Родины.

Постепенно всюду стала стихать стрельба, а вскоре наступила тишина. Враг не оказывал больше сопротивления.

Мы поздравляли друг друга с победой.

Пленных оказалось намного больше, чем предполагали в штабе фронта. Снова можно было убедиться в том, что разведывательные данные наших штабов очень неточны.

На обратном пути мы обгоняли бесконечные колонны пленных. У нас было приподнятое настроение. Больше всех говорил И. Д. Агеев. Он считал себя счастливейшим человеком, ибо видел славную концовку вошедшей в историю битвы. [336]

Итак, войска Донского фронта в 16.00 2 февраля 1943 года закончили разгром и уничтожение окруженной группировки противника, освободив территорию общей площадью 1400 квадратных километров. Боевые действия на Волге и Дону прекратились. Взято в плен 91 000 человек. В числе пленных — около 2500 офицеров и 24 генерала.

Поздно вечером мы с тов. Рокоссовским получили приглашение от Н. С. Хрущева, а потом от секретаря Сталинградского обкома А. С. Чуянова приехать 5 февраля на городской митинг в ознаменование одержанной победы. Я, конечно, ответил согласием. Но несколько позднее нас вызвала к телефону Москва. Поздравив с победой, нам предложили, мне и Рокоссовскому, завтра же, 3 февраля, прибыть в Ставку. Мы просили разрешить нам присутствовать на митинге в честь победы, но из этого ничего не вышло. Удалось лишь выпросить отсрочку на одни сутки.

Работы у нас было по горло. Войска нужно было разместить в районах, где имелось достаточное количество [337] землянок, чтобы не заниматься напрасным строительством и дать отдых людям. Все вооружение и боевую технику следовало в эти дни тщательно почистить и смазать, привести ее в полную боевую готовность. И все это сделать в очень сжатые сроки, чтобы можно было направить войска на другие фронты великой войны.

Мне очень хотелось побеседовать с артиллеристами, чтобы обменяться мнениями и подвести итоги боевых действий наземной и зенитной артиллерии.

Но эти намерения оказались неосуществимыми в связи с предстоящим отлетом в Москву. Пришлось ограничиться краткими беседами с командующим артиллерией Донского фронта генералом В. И. Казаковым и узким кругом его помощников.

Второй допрос Паулюса

2 февраля состоялся новый допрос Паулюса, который вели я, Рокоссовский, Малинин и Телегин.

Паулюс, войдя в избу, снова вскинул правую руку вверх: фашистское приветствие, видимо, стало у него механическим. Я предложил ему сесть и закурить. На этот раз он смелее взял папиросу.

Паулюсу было объявлено, что сегодня после мощной артиллерийской подготовки наши войска окончательно разгромили. северную немецкую группировку под Сталинградом. На поле боя осталось много убитых и раненых, еще больше взято в плен. Паулюсу вновь напомнили, что он виновен в напрасных жертвах. Его левый глаз и щека стали нервно подергиваться, а дрожащая рука так постукивала по столу, что он вынужден, был опустить ее.

— Знали ли вы о готовящемся нами большом наступлении под Сталинградом? -спросил я его.

Паулюс ответил, что он не знал об этом. Он мог только предполагать, но в своих предположениях даже не мог предвидеть операции такого большого масштаба. Она оказалась для немецкого командования полной неожиданностью.

— Кто же виноват в том, что вы не знали о нашем наступлении?

— Разведка! Это она виновата в нашем незнании. [338]

— Пленные летчики вашей разведывательной авиации показывали, что они видели сосредоточение наших войск, подходившие колонны, видели разгружавшиеся поезда, видели усиленное движение поездов к фронту. Они докладывали о всем виденном в соответствующие штабы и своим ближайшим начальникам. Разве эти сведения до вас не доходили?

Паулюс заявил, что он не располагал этими данными.

— Как вы, образованный и опытный военачальник, могли проводить такую рискованную операцию под Сталинградом с ненадежно обеспеченными флангами?

На этот вопрос Паулюс не смог дать вразумительного ответа. Он твердил, что выполнял волю и приказы верховного командования германской армии. Он, как солдат, был обязан их исполнять точно и беспрекословно. В заключение он добавил, что не может критиковать решения и действия своего верховного командования, пожал плечами и замолчал.

— На что же вы надеялись? Почему не проявили должной активности? Ведь вы могли бы попытаться прорвать фронт наших войск.

Паулюс ответил, что не мог сам решать этот вопрос. Верховное командование германской армии требовало от него упорно удерживать занятую территорию и ждать помощи извне.

Не получая развернутых ответов, мы решили допрос прекратить. По глазам Паулюса было видно — он был доволен тем, что допрос окончился так быстро.

Отпустив пленного гитлеровского фельдмаршала, мы остались одни. Неприятное впечатление произвел на всех нас этот растерянный человек, отвыкший мыслить самостоятельно.

Облик Паулюса стал еще яснее, когда я прочел очень выразительные показания взятого в плен капитана Бориса фон Нейдгардта. Он писал о последних днях штаба Паулюса:

«21.1. Штаб нашего корпуса находился в одной балке со штабом армии. Около 16 часов раздался звонок в нашей землянке. У телефона был подполковник Нидермейер. Он приказал мне немедленно явиться к генералу Шмидту, начальнику штаба 6 армии. Что меня вызвали вдруг в армию, мне не показалось странным, [339] так как штаб армии, влетев с оперативной группой в окружение, не имел при себе переводчиков. Странным мне показалось только то, что мое прямое начальство не было об этом поставлено в известность. Я немедленно явился к генералу Шмидту, где нашел в сборе всю оперативную группу. Через несколько минут пришел Паулюс и сел рядом со мной.

Мне был задан вопрос, известны ли мне условия , капитуляции, предложенные нам красным командованием. Генералом Шмидтом было уже составлено обращение к маршалу Воронову с просьбой выслать парламентеров, и я должен был перевести это обращение на русский язык и быть наготове, чтобы по радио передать его русским.

Я доложил генералу Шмидту, что нам, как побежденным, не надлежит просить выслать парламентеров, а что, наоборот, нам нужно просить, чтобы наши парламентеры были бы приняты. Со мной согласились, и я начал составлять обращение:

«Генерал-полковнику артиллерии Воронову. Я согласен начать с Вами переговоры на основе Ваших условий от 9.1.43. Прошу Вас установить перемирие с... часа 23.1. Мои полномочные представители прибудут к Вам на 2 машинах под белым флагом в... часа 23.1.43 по дороге вдоль жел. дороги Гумрак — раз. Конная — Котлубань, Главнокомандующий 6 армии».

Сидящий со мною рядом Паулюс вдруг тихо говорит мне: «Может быть, это государственная измена, то, что мы сейчас делаем». Через несколько минут, когда мы случайно остались с Паулюсом одни за тем же столом, он меня спрашивает: «Что мне делать, если фюрер не даст своего согласия?»

Из этой фразы мне стало известно, что командование 6 армии запросило Гитлера о разрешении капитулировать...

Я из этого и дальнейшего заключил, что Паулюс морально и физически совершенно сломлен и если у него когда-то были качества, необходимые для военачальника, то теперь у него их нет.

Вся эта сценка в штабе армии произвела на меня самое тяжелое впечатление. Ясно было, что никто не видит возможности к дальнейшему сопротивлению. И еще мне стало ясно, что ни у кого из этих людей нет [340] гражданского мужества сделать из этого состояния надлежащие выводы.

Единственно генерал Шмидт производил впечатление, что, хотя и все потеряно, у него есть путь, чтобы спасти только свою жизнь. Картина жалкая: чтобы спасти их маленькие подлые жизненки, должны еще умереть десятки тысяч людей.

Вернувшись к себе, я стал ждать вызова, чтобы вступить в связь с красным командованием. Прошла вся ночь с 22.1 на 23.1 и весь день — никакого вызова не последовало. Штаб армии уехал в Сталинград.

Из различных разговоров (немецких офицеров) я узнал, что фюрер не дал согласия на капитуляцию и что приказано драться до последнего вздоха и патрона.

24.1 пришла радиограмма, вызывающая меня в распоряжение Паулюса. По прибытии мне было объявлено, что я нахожусь в личном распоряжении генералов Паулюса и Шмидта.

Будучи вызван к генералу Паулюсу, где были генерал Шмидт и полковник Адам, я был принят так, как будто бы я был владетельным герцогом. Мне были предложены папиросы, кофе, французский коньяк и т. д.

Из дальнейших разговоров выяснилось, что ввиду приказа фюрера мы должны драться до последней возможности, но все же желательно оградить персону главнокомандующего и его ближайшую свиту от рукопашного боя, т. е. пока они еще будут стрелять, я должен вести переговоры об их безопасности. Явную невозможность таких действий, конечно, понимал генерал Шмидт. Он разъяснил, что когда момент настанет, то я должен действовать так, как целесообразно, и все предоставляется моему усмотрению. Иными словами, я должен взять на себя всю ответственность, дабы репутация больших осталась незапятнанной. Они хотели — «и капитал приобрести, и невинность соблюсти». Основная мысль была: «главнокомандующий не сдался, а взят в плен».

Генерал Паулюс и тогда и впоследствии все время говорил о том, что ему необходимо застрелиться. Я и его приближенные убеждали его, что он на это не имеет права, а должен разделить участь своих солдат. [341]

Генерал Паулюс производил на меня все время, впечатление очень больного и совершенно сломленного человека. Это состояние Паулюса продолжалось до самой сдачи в плен 31.1. Я за это время видел его каждый день — впечатление было жалкое. Генерал Шмидт видел все ясно, ни в какие разговоры не вступал и держался своей линии — выскочить сухим из воды.

Наконец 31.1, когда нервное напряжение достигло своей высшей точки, генерал Шмидт вызвал меня и майора Доберкау, который командовал батальоном, занимавшим универмаг, где находился наш штаб. Шмидт предложил нам договориться о дальнейших действиях. На мое заявление, что я не могу действовать, пока стреляют, генерал Шмидт ответил, что может и должен настать момент, когда кто-то должен отдать приказ о прекращении огня. Опять та же история: «Вы маленькие люди, решайте сами!» Так мы и сделали.

В ночь на 31 января (день сдачи), примерно в 1.30, в подвальную комнату, где я спал, явился к офицеру старший лейтенант Маттик — посыльный связист — с радиограммой о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Со старшим лейтенантом Маттиком я пошел, чтобы поздравить фельдмаршала. Генерал Шмидт, прочитав радиограмму, сказал: «Дайте фельдмаршалу пока спать. Он может узнать о своем производстве и завтра утром».

Я и некоторые офицеры поняли это производство так, чтобы Паулюс живым в руки врага не попался. Паулюс и сам это так понял, ибо в 7 часов утра 31 января, когда переговоры о сдаче уже были закончены и когда я к нему зашел в комнату, чтобы поздравить его с производством, он меня спросил: «Не нужно ли мне застрелиться?» Он узнал о своем производстве уже во время завершения переговоров, так что Паулюс был поставлен генералом Шмидтом перед совершившимся, и своим производством и сдачей.

То, что генерал Шмидт ночью оставил у себя радиограмму о производстве Паулюса в фельдмаршалы, я расценил как продолжение линии сохранения хорошей мины на лице при сдаче в плен. Он, по-видимому, боялся, что Паулюс может принять самостоятельное решение». [342]

Какими они были

Рано утром 4 февраля мы с Рокоссовским вылетели в Москву на самолете, который вел лично Александр Евгеньевич Голованов. Каждый углубился в свои думы. Снова и снова я обдумывал свой доклад в Ставке. Блокнот пополнялся все новыми предложениями о дальнейшем развитии нашей артиллерии.

В последнюю минуту перед отлетом мне передали интересный документ, я раскрыл его и углубился в чтение. Это был дневник одного из наших командиров, охранявших Паулюса и его приближенных. По собственной инициативе он записывал свои наблюдения за пленными. Дневник нигде не публиковался, поэтому стоит воспроизвести хотя бы отрывки из него:

«31 января 1943 года. «Будет ли ужин?» — первая услышанная мною фраза на немецком языке, когда я вошел в дом, в котором размещались взятые сегодня в плен генерал-фельдмаршал Паулюс, его начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт и адъютант полковник Адам.

Фразу насчет ужина сказал Шмидт. В дальнейшем он все время проявлял беспокойство о своих вещах и тщательно заворачивал в бумажки, прятал в карман недокуренные сигары. Паулюс — высокого роста, примерно 190 см, худой, с впалыми щеками, горбатым носом и тонкими губами. Левый глаз у него все время дергается.

Комендант штаба полковник Якимович через переводчика Безыменского вежливо предложил им сдать имеющиеся карманные ножи, бритвы и другие режущие предметы. Ни слова не говоря, Паулюс спокойно вынул из кармана два перочинных ножа и положил на стол.

Переводчик выжидательно посмотрел на Шмидта. Тот вначале побледнел, потом краска ему бросилась в лицо, он вынул из кармана маленький белый перочинный ножик, бросил его на стол и тут же начал кричать визгливым, неприятным голосом:

— Не думаете ли вы, что мы простые солдаты? Ваше требование является издевательством над главнокомандующим армии и нарушением данных нам обещаний. Мы будем жаловаться на вас главнокомандующему [343] Рокоссовскому. Вы имеете дело не с простым ефрейтором, а с фельдмаршалом! Фельдмаршал требует к себе другого отношения. Неужели вы думаете, что генералы немецкой армии будут резать себе вены перочинными ножами?

— Успокойтесь, Шмидт! — сказал Паулюс.— Значит, такой порядок.

— Все равно! Что значит порядок, когда имеют дело с фельдмаршалом?! -закричал Шмидт и, схватив со стола свой ножик, опять сунул его в карман.

После ужина Паулюса, вызвали к нашему командованию.

— Вы пойдете один? — спросил Шмидт. — А я?

— Меня вызывали одного, — спокойно ответил Паулюс.

Шмидт подошел вплотную к Паулюсу и сказал:

— Помните, что вы солдат! Примерно через час Паулюс вернулся.

— Ну, как маршал? — спросил Шмидт.

— Маршал как маршал, — ответил Паулюс.

— О чем говорили?

— Предложили приказать сдаться оставшимся. Я отказался, — ответил Паулюс,

— И что дальше?

— Я попросил за наших раненых солдат. Мне ответили: ваши врачи бежали, а теперь мы должны заботиться о ваших раненых.

Ночь прошла спокойно, если не считать, что Шмидт несколько раз громко говорил: «Не трясите кровать».

Кровать никто не тряс. Ему снились дурные сны.

1 февраля. Принесли фронтовую газету «Красная Армия» с сообщением «В последний час». Оживление, интересуются — указаны ли их фамилии. Услышав приведенный список, долго изучали газету, на листе бумаги писали свои фамилии русскими буквами. Особенно заинтересовались цифрами трофеев. Некоторое время все молчали.

— А он, кажется, застрелился, — сказал Шмидт (речь шла о каком-то генерале).

Адам, нахмурив брови и уставившись глазами в потолок, сказал:

— Неизвестно, что лучше. Не ошибка ли плен?

Паулюс. Это мы еще посмотрим. [344]

Шмидт. Всю историю этих четырех месяцев можно охарактеризовать одной фразой — выше головы не прыгнешь.

Адам. Дома сочтут, что мы пропали.

Паулюс. На войне как на войне (по-французски).

Опять стали смотреть газету. Обратили внимание на общее количество находившихся в окружении. Паулюс сказал:

— Возможно. Ведь мы ничего не знали. Шмидт рисует линию фронта, прорыв, окружение, говорит:

— Много обозов, других частей, сами не знали точно сколько.

В течение получаса молчат, курят сигары.

Шмидт. А в Германии возможен кризис военного руководства. Никто не отвечает. До середины марта русские, вероятно, будут наступать.

Паулюс. Пожалуй, и дольше.

Шмидт. Остановятся ли на прежних границах?

Паулюс. Да, все это войдет в военную историю как блестящий пример оперативного искусства русских.

2 февраля. После завтрака курят сигары. Паулюс смотрит в окно:

— Обратите внимание, заглядывают русские солдаты, интересуются, как выглядит германский фельдмаршал, а он отличается от других пленных только знаками различия.

Шмидт. Заметили, какая здесь охрана? Много народу, но чувствуешь себя не как в тюрьме. А вот я помню, когда при штабе фельдмаршала Буша были, пленные русские генералы, в комнате с ними никого не, было, посты стояли на улице, и входить к ним имел право только полковник.

Паулюс. А так лучше. Хорошо, что не ощущается тюрьма, но все-таки это тюрьма.

Настроение у всех троих несколько подавленное. Говорят мало, много курят, думают.

К Паулюсу Шмидт и Адам относятся с уважением, особенно Адам. Шмидт замкнут и эгоистичен. Старается даже не курить свои сигары, а брать чужие.

Днем я зашел в соседний дом, где находятся генералы Даниэльс, Дреббер, Вульц и другие. Совершенно [345] другая обстановка и настроение. Много смеются. Даниэльс рассказывает анекдоты. Начали расспрашивать, каково положение, кто в плену и так далее. Узнали, что Паулюс тоже здесь. Радостно заулыбались. Фамилия Шмидта вызвала громкий смех, особенно усердствовал Даниэльс: «Шмидт в плену, ха-ха-ха!»

Побыв там еще несколько минут, я вернулся обратно в дом Паулюса. Все трое лежали на кроватях. Адам учил русский язык, повторяя вслух записанные у него на бумажке русские слова. Паулюс все еще под впечатлением вчерашнего допроса.

— Странные люди! — говорит он. — Пленного солдата спрашивают об оперативных вопросах.

— Бесполезная вещь! — бросил реплику Шмидт.— Никто из нас говорить не будет. Это не 1918 год, когда кричали, что Германия — это одно, правительство — это другое, а армия — третье. Этой ошибки мы теперь не допустим!

Опять долгое время молчат. Адам вынимает блокнот с записанными русскими словами, что-то шепчет. Паулюс поднимает голову и спрашивает: «Интересно, какие известия?»

Адам. Наверно, дальнейшее продвижение русских. Сейчас они могут это делать.

Шмидт. А что дальше? Все тот же больной вопрос. По-моему, эта война окончится еще более внезапно, чем она началась, и конец ее будет не военный, а политический. Ясно, что мы не можем победить Россию, а она нас разгромит.

Паулюс. Но политика не наше дело. Мы — солдаты. Маршал вчера спрашивает: почему мы без боеприпасов, продовольствия оказывали сопротивление в безнадежном положении. Я ему ответил: «Приказ!» Каково бы ни было положение, приказ остается приказом. Мы — солдаты. Дисциплина, приказ, повиновение — основа армии. И вообще смешно, как будто в моей воле было что-либо изменить. Кстати, маршал оставляет прекрасное впечатление. Культурный, образованный человек. Прекрасно знает обстановку. У Шлеффера он интересовался 29 полком, из которого никто не попал в плен. Запоминает даже такие мелочи.

Шмидт, Да, у фортуны всегда две стороны.

Паулюс. И хорошо то, что нельзя предугадать [346] свою судьбу. Если бы я знал, что буду фельдмаршалом, а затем в плену! В театре по поводу такой пьесы я сказал бы: «Ерунда».

Беседа в Ставке

Опять я в Москве. Наш самолет принят на Центральном аэродроме. Нас встречают генералы. Они в новой форме с золотыми погонами, а мы с Рокоссовским в старой, походной.

— Константин Константинович, туда ли нас привезли?— спрашиваю я шутливо. — Наши ли это?

Нас поздравляют. У всех веселые, радостные лица. Приветствиям нет конца. Некоторые наивно спрашивают: «Паулюс прибыл с вами или в другом самолете?» Очевидно, они поспешили прибыть на аэродром, чтобы первыми увидеть пленного фельдмаршала. Их пришлось разочаровать.

Действительно, Москва сразу же, не дав опомниться, втянула в водоворот большой работы. По линии штаба артиллерии, Главного артиллерийского управления, управления формирований, управления кадров и артиллерийских вузов накопилось множество неотложных вопросов. Меня порадовали хорошие перспективы дальнейшего развития мощностей нашей промышленности, производящей артиллерийское вооружение, технику и боеприпасы. В штабе артиллерии за время моего отсутствия было сделано много нового.

Утром на следующий день меня и Рокоссовского с большой теплотой и сердечностью принял Михаил Иванович Калинин. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкин прочитал Указ о награждении нас орденами Суворова I степени.

Мы сфотографировались, а после этого Михаил Иванович распорядился подать чай. Он проявил большой интерес к битве на Волге.

Наша беседа заняла больше часа. Время пролетело очень быстро. Пора было идти к Верховному Главнокомандующему. Через длинные коридоры прошел в его приемную.

Мой подробный доклад он слушал внимательно. Я подчеркнул, что наши генералы и офицеры в этом сражении приобрели значительный опыт взаимодействия [347] фронтов и армий, родов войск и служб в наступательной операции крупного масштаба. Но большим недостатком следует признать нечеткую работу разведывательных органов. Их анализ сил противника не всегда согласуется с действительностью. Примером этому может служить плохое знание группировки противника в последней операции.

Рассказал о действиях нашей артиллерии, о ее роли в боях на Дону и Волге. Имея в целом сравнительно невысокую плотность артиллерии, мы на участках прорыва создавали многократное превосходство над противником в количестве орудий и минометов на километр фронта. Несмотря на то что все три наступательные операции под Сталинградом начинались в тумане, при плохой или весьма ограниченной видимости, артиллеристы действовали точно, надежно обеспечивая огнем продвижение войск.

Подчеркнул я и возросшее значение артиллерийской специальной разведки и предложил как можно скорее улучшить оснащение артиллерии новыми техническими средствами разведки. Полезно иметь и больше разведывательных и корректировочных самолетов.

Новая организационная структура артиллерии себя оправдала. Создание артиллерийских дивизий и бригад способствует широкому маневру и массированию огня.

Реактивная артиллерия оказывает сильное моральное воздействие на противника, нанося ему большой урон. Необходимо разрабатывать тактику ее боевого применения. Не стоит больше применять столь мощное средство только «внакладку», а учитывать его в общей плотности артиллерии на главном направлении. Войсковую зенитную артиллерию также надо использовать массированно, и в первую очередь в тех группировках, которые предназначены решать главные задачи. В руках общевойсковых начальников следовало бы сосредоточить группы артиллерии, с помощью которых они могли бы действенно влиять на ход развития наступления.

Речь коснулась далее вопросов борьбы с артиллерией противника. Враг остро почувствовал высокую эффективность нашего артогня. Наша дивизионная артиллерия успешно подавляла ближайшие артиллерийские и минометные батареи противника. Как правило, [348] основная масса немецкой артиллерии молчала после нашей артиллерийской подготовки.

Коллективным творчеством командующих артиллерией и их штабов найдены новые формы и методы управления массированным огнем. Они скрытно от противника сосредоточивали к участкам прорыва значительные группы артиллерии и внезапно обрушивали на врага мощные удары, научились взаимодействию артиллерии с пехотой, танками и авиацией.

Разговор шел далее о действиях противника и наиболее характерных особенностях его стратегии и тактики. Я доложил об итогах допросов пленных генералов и офицеров. Все они, безусловно, имели знания, солидный опыт ведения наступательного и оборонительного боя. Им ранее многое удавалось из-за допускаемых нами ошибок. У них успех бывал тогда, когда все шло точно по уставу. Но как только мы своими боевыми действиями решительно нарушали этот немецкий порядок, у них начинался кавардак. Среди гитлеровских генералов и офицеров мало таких, кто способен был бы проявить инициативу. Куда девается в такие острые моменты немецкая аккуратность и точность! Слепая дисциплина и приказ часто входят у них в противоречие с боевой обстановкой, создавшейся на фронте.

Я прочел выдержки из показаний немецкого капитана фон Нейдгардта, в которых нашел отражение педантизм Паулюса, приведший к гибели его войска.

— Давайте чаще создавать кавардак в немецких штабах! — сказали мне.

Рассказывал о наших кадрах. Называя командиров, оценивая их действия, был осторожным: я-то знал, что могла значить для аттестуемого моя отрицательная оценка в докладе.

Беседа продолжалась более четырех часов. В конце меня спросили:

— Как без вас работали в Москве ваши подчиненные?

Я похвалил своих заместителей и весь коллектив центрального аппарата артиллерии. Они проделали большую работу и здесь, в центре, и непосредственно на фронтах.

— Вот и хорошо! Завтра — послезавтра вам нужно будет снова выехать на фронт. [349]

Огромная битва, отгремевшая у берегов великой русской реки, закончилась всемирно-исторической победой Советской Армии. Уже тогда по результатам этой битвы и последовавшего вслед за нею успешного наступления на всем Южном крыле фронта от Воронежа до Северного Кавказа чувствовалось, что стратегическая инициатива вырвана из рук противника и в ходе войны начался важный перелом в пользу Советских Вооруженных Сил. Окончательно был развеян миф о непобедимости немецко-фашистской армии.

Одержанная победа была итогом длительной и ожесточенной борьбы наших войск, величайших усилий всего советского народа, неутомимой и самоотверженной работы Коммунистической партии Советского Союза.

Битва на Волге явилась важным этапом в развитии советского военного искусства, в росте военного мастерства командного состава всех родов войск. Советское командование мастерски разработало и осуществило замысел крупной по масштабам, решительной по целям стратегической операции на окружение и разгром значительной группировки немецко-фашистских войск. В этой операции впервые специально выделенные представители Ставки занимались координацией действий группы фронтов в интересах достижения общей стратегической цели. Для меня как представителя Ставки, как и для каждого генерала и офицера, участие в подготовке и проведении наступательных операций на Волге и Дону явилось лучшей школой совершенствования воинского мастерства. Мы приобрели ценнейший опыт, который явился основой для разработки ряда важных уставных положений по тактике и оперативному искусству всех родов войск и оказал огромную помощь в проведении операций в 1943—1945 годах.