11

Тернопольская Подолия уже осталась позади. Еще переход, и мы зацепимся за кромку лесного массива. Степное море словно хлестнуло прибоем и отпрянуло назад, оставив прогалины-лужицы полей среди лесочков и рощиц.

Нас волновала близость границы, она должна была проходить где-то недалеко. Но посылать в дальнюю разведку не хотелось: жаль было потерять хлопцев, лучших, самоотверженных бойцов. Да и устали они. Сразу после марша идти в далекую разведку им не под силу. А где-то здесь вблизи (мы чуяли ее нюхом) — граница. Карты с отметкой на ней старого австро-венгерского кордона у нас не было. Проходили же мы сейчас километров на полтораста западнее Збруча. Ориентировались по памяти: здесь должна заворачивать граница на Берестечко и Дубно.

Но случилось то, чего мы больше всего опасались: мы напоролись на кордон в конце ночного марша, почти на рассвете. Справа и слева, словно тревожная дробь барабана, раздалось по три условных выстрела. Они передались дальше, к следующей паре часовых: через несколько секунд третья пара отозвалась еле слышным сигналом. Дорога была перегорожена рвом, похожим на противотанковый, и проволочным заграждением в один кол. Да еще "ежи" на дороге. "Ежи" полетели в канаву. Мы вышли на север. Пока мы проскакивали через границу, сигнальные выстрелы, должно быть, дошли до условного пункта. Сейчас по проводам в эфире понеслось, должно быть, во Львов и Краков (а может быть, и в Берлин) сообщение о нас.

— Усатый, прибавь шагу!

— Теперь ничего. Теперь мы на нашей территории, — подкручивая ус, подмигнул мне легкомысленно Ленкин.

Уже ночь отходила на запад. До восхода солнца оставалось полчаса. Усатое лицо Ленкина розовело справа от далекой ранней зари. Еще 20-30 минут, и в воздухе появится разведчик. А леса все нет. Кругом изрезанная лощинами степь. И в этой степи нам совсем ни к чему встретиться с немецкими самолетами. Я вспомнил Маняву — первую гору в Карпатах, где нас бомбили "мессеры". Получив ценой выигранных двух боев превосходство, мы можем за один час потерять его.

Очертя голову мы сунулись в ближайшее село. 50-60 хат прилепились на крутом склоне оврага. Степные украинские мазанки, крытые черепицей и жестью, заборы из колючей проволоки старинного образца, и опять линия окопов, осыпавшаяся и поросшая травой. Тут тоже проходила позиционная война наших отцов.

Сердюк, преобразившийся после боя с танками, в эсэсовской петушьей шапке на голове и в офицерской шинели, на прекрасной лошади, с ленточками, вплетенными в гриву, влетел первый и выслушал рапорт старосты села. Тот явно принял нас за немцев. Староста униженно кланялся и пытался поцеловать руку Сердюка. Подмигнув хлопцам, тот благосклонно разрешил ему это. Но терять время нельзя.

— Быстро рассредоточить колонну! Тщательная маскировка! — командовал Вася.

Я поглядел на старосту. Он недоуменно слушал русскую речь. Что-то начинал подозревать. Приставив к нему одного из связных, чтобы не сбежал, я быстро разослал дозорных на выход. Не дать никому выйти из села. Ставка на то, чтобы противник как можно дольше не обнаружил нас. Выиграть хоть полдня. А боя не избежать. Я в этом уверен.

Тихо и медленно тянулся день. Дремали, отдыхая, бойцы. Только когда солнце подошло к зениту, часовой привел ко мне старосту.

— Все к командиру добивается; Я ему уж и под ребро сунул. А он все свое: "Веди до командира, дело секретное", — говорит.

Староста мял шапку и молчал. Напомнил мне Мыколу Струка там, в Карпатах.

— На штыре ока?

Глаза заблестели. Радостно закивал:

— Ага, ага, пане начальнику.

— Я говорил ему: доложи мне. Не буду командира тревожить. А он все свое...

— Ладно, ладно, отойди на минутку.

Часовой отошел.

— Що за секрет?

— Пане начальнику. А как же вы это тут стали? Или нарочно, или как?

— А почему нам здесь не становиться?

— Граница недалечко.

— Знаю.

— Пане начальнику. На границе косоглазые дежурят. А тутай батальон стоит.

— Какой батальон?

— Хорватов. Там рота, здесь — штаб — вон за горбком, видите, церковка.

— Хорватов? Откуда?

— Якогось Павелича чи Недича войско, — Гитлер всяку сволочь сюда посылает.

Быстро прикинул расстояние: до шпиля или до колокольни, торчащей в волнистой степи, не больше трех-четырех километров.

— Вы не думайте, що я так вас лякаю. Или чего, — боронь боже. Я хоч в солдатах и не служив, но всю позицию з самого пятнадцатого году при офицерах состояв. Тут у нас артиллерия на хвартерах стояла. Села не было. Одни землянки. И канониры и позиции закрытые. Дуже файные позиции были.

Он продолжал излагать мне свои познания, пересыпая их перевранными военными терминами русской армии.

— А почему же в вашем селе сейчас никого нет?

— Квартиры неподходящие. И дурная болезнь у нас с той войны.

— Приезжают?

— Редко. Но из третьей роты раз в неделю за продуктами на склад ездят — по воскресеньям. Сегодня как раз будут.

— В котором часу?

— Давно уже должны быть. Чего-то забарылысь.

"Засада. Скорей организовать засаду! Впустить в село! И перехватить!.."

Там, со стороны третьей роты хорватского батальона, караулил Ленкин. В шестидесяти шагах от села под копнами ржи уже были вырыты окопчики для стрельбы лежа. Скорее туда! Но мы не успели. Вышел в поле. К цепи Ленкина подъезжали из "третьей роты" хорватов две подводы. На них до десятка солдат. На заднем возу пулемет. Хлопцы, не зная, что мне до зарезу нужно, чтобы они пропустили подводы в село, — подождав сколько положено, открыли огонь из автоматов. Сопротивления почти не оказали. Тут же на месте у раненых несколькими вопросами выяснил: староста говорил правду. Очертя голову, без разведки, мы влезли в центр хорватского батальона. Ну, конечно, в районе церквушки от штаба уже взлетела в небо красная ракета: это означает — "противник".

Занимать жесткую оборону и вести бой — другого выхода не было.

И через час начался бой. Хорваты напирали слабо, видно, нащупывали наши силы. Открывали огонь издалека и не особенно выскакивали вперед. Ребята мои держались стойко. Почти не стреляли. Бой вошел в обычный ритм затяжной перестрелки, прощупывания сил. Поручив Васе следить за изменениями его, более подробно побеседовал с пленными.

Ну, конечно. Они из группы генерала Кригера. Больше того. Всего три дня назад он посетил батальон. Унтер-офицер, раненный хлопцами Усача, рассказал: распекал командира, кричал на него, а затем, схватившись за голову, сказал: "Это же второй фронт. А у меня нет даже четырех дивизий". А в конце, провожая генерала к машине, майор, приложив дрожащую руку к козырьку, спросил что-то насчет наград за бои в Карпатах. Кригер так посмотрел на него, что всем стало ясно: награды пропали.

Перестрелка шла нудно, как зубная боль. Ясно, у противника не было тяжелого оружия. Только один раз со стороны штаба поднялась в атаку цепь хорватов. Но после двух-трех перебежек, срезанная нашим пулеметным огнем, стала отползать назад.

Ничего... Мы оттянули время. Но как еще далеко было до вечера...

Появились "стрекозы": одна, вторая. Изображая из себя пикировщиков, начинали бомбить село. Но это — чепуха. Погреба глубокие, и, укрыв в них живую силу и оставив только редких постовых на обороне, мы тянули и тянули время.

Когда же солнце скрылось за горизонтом, я опять вспомнил Ковпака: "Самое главное для партизанского командира — это выиграть первый бой. Потом может быть так, что и тебе накладут по шее, может быть и так, как чаще всего бывает на войне — непонятно кто кого: постреляли, постреляли и разошлись. Враг думает, что он побил; ты думаешь, что твоя сверху".

Уже сгустилась быстрая южная ночь, когда я вывел колонну и, довольно погладив бороду, сказал Васе:

— Это был, кажется, тот самый третий случай из партизанского устава: "постреляли, постреляли — и разошлись".

— Будем думать, что все-таки наша сверху, — ответил Вася. — Тем более, что потери хорватского батальона только убитыми, большую часть которых я лично видел, не меньше тридцати человек. Это кроме раненых. У нас же только у Кульбаки убито два бойца. Ранен политрук Исацкий, тот самый, кого мы приняли за комиссара, и разведчик Мизерный. Оба в ноги. Оба разрывными, с переломами. Тяжелые ранения.

— Да, все же будем думать, что наша сверху. Так легче.

И снова, набирая ход на север, не глядя на все удаляющиеся вспышки ракет позади, — рысью на север.

— Опасается нападения. Ишь.ты, светит как, — бурчал недовольно Ленкин. — Напоролись бы вы на нас два месяца назад — полетели бы от вас перышки!

— Ничего, Саша! И так неплохо.

— Ба, выскочили. Но що я вам скажу, товарищ командир.. — Надоела мне эта заячья тактика.

— Так что, может, повернем обратно на Карпаты?

Молчание. Звон стремян.

— Не... Давайте пока не надо. До сих пор меня мутит от них. А я вроде не самый боязливый в нашем кооперативе.

— Ну не надо — так не надо, — согласился я с доводами Усача.

12

Задача этой ночи была проста: уйти как можно дальше от границы — "дистрикта".

Рассвет застал нас недалеко от станции Лановцы, той самой станции на дороге Тернополь — Шепетовка, которую мимоходом, по пути на Карпаты, ковырнули мы накануне Скалата.

Для дневки попался лесок — кругленький, небольшой, но с естественным окопом. Это была, видимо, помещичья роща, и панок окопал ее, предохраняя от крестьянского скота.

С утра нащупалась разведка, но не немецкая. Совсем другого рода. Чувствовался переход границы. Разведка была полицейская. Нагловато подойдя на расстояние слышимости голоса, они что-то кричали. Я вышел на линию обороны. Вспомнился Черный Ворон и другие... Но теперь они вели себя нахальнее, угрожали и предлагали сдать оружие.

Переговоры кончились тем, что Сердюк схватил ближайший пулемет-дегтярь и выпустил полдиска. Парламентеры удалились. А спустя час появились немецкие "стрекозы". Бомбили наудалую, "по площадям". Хотя "площадь" была не так уж велика, но вреда от самолетов не было никакого, кроме разве того, что они не давали нам отдыхать: приходилось держать людей начеку.

Враг не наступал.

— Тесно связаны с немцами. Уже успели вызвать авиацию! — ворчал Сердюк.

Сомнения рассеялись быстро. В роту Бакрадзе прибежала дивчина. Испуганная и путаная ее речь смутила Давида. Он сам привел ее ко мне.

— Командир, поговори с этой девчонкой. Что она говорит! Ты послушай...

— А что говорит, Давид?

— Да говорит, что она партизанка. Я ее спрашиваю: какой отряд? Она говорит: Мельника. Какого такого Мельника? Говорит: полкового комиссара. Откуда здесь полковой комиссар? Говорит: из партизанского края пришел. Как так пришел? Говорит: рейдом пришел. Куда рейдом? Каким рейдом? Говорит: в Винницу рейдом пошел. Ничего не понимаю! Допрашивай сам. Я пошел на оборону.

Полковой комиссар Мельник, старик, приблизительно одних лет с Ковпаком. Пришел из-под Брянских лесов вместе с Федоровым. Встретились мы с ним впервые в "мокром мешке". Встретить на юге, под Проскуровом и Тернополем, нам казалось возможным кого угодно: Сабурова, Андреева, Бегму, Олексенко, Шитова, но только не Мельника.

Девушка была совсем молодая, зеленая. В отряде только с начала рейда. Знала она очень немного. Кроме Мельника, командира всего соединения, и своего командира взвода, не могла назвать никого. Но все, что она говорила, было похоже на правду.

Мельник вышел в рейд по тому же плану, по какому двинулся на Карпаты и Ковпак. Вышел, правда, недели на две позже нас. Но смелым и дерзким был этот рейд. Направление его было на юг от Шепетовки на Проскуров — Хмельник. Мельнику удалось достичь ставки Гитлера на Восточном фронте под Винницей. Он растревожил эту огромную гитлеровскую навозную кучу. Конечно, под Винницей ему всыпали по пятое число. Соединения авиации и мотомехчастей растрепали отряд в трех-четырехдневных боях.

Дальше Мельник, огрызаясь от наседавшего врага, стал отходить на запад.

Сравнивая его рейд с Карпатским рейдом Ковпака, мы и позже с уважением и гордостью за наших стариков думали о них. Героизм офицера — в его инициативе. У одного и другого настоящей большевистской инициативы было достаточно.

Эти мысли отвлекли меня было от расспросов партизанки Мельника. Под Збручем девушка отстала от отряда при выполнении задания. Пробираясь к своим одна, без оружия и документов, она жила у крестьян. Ее задержала полиция, как беспаспортную, не подозревая, что она — партизанка; она стала работать уборщицей у начальника жандармерии, надеясь таким образом стать полезной отряду. Но у нее не было связи. Узнав о нашем продвижении и услышав знакомое имя Ковпака, девушка решилась бежать к нам.

— А сколько времени как ты в жандармерии?

— Вторая неделя.

— Что делала?

— Подметала, мыла полы...

Кое-что полезное она сообщила нам. Мы оставили ее у себя, поручив, кому полагалось, проверить ее поведение в отряде.

Я лично верил ее рассказам о смелом рейде полковника Мельника и, как показало будущее, не зря.

13

Когда останешься наедине с картой, даже если лес бомбят немецкие "стрекозы", забываешь о взрывах и кажется, что беседуешь с другом и советником, подсказывающим самое хорошее, спасительное решение. А то вдруг он обернется коварным и хитрым недругом, подсовывающим тебе ложные ходы.

Вот и сейчас, когда уже было ясно, что немцы могут достать нас в этой зеленой крепости только с воздуха, швыряя пятикилограммовые бомбы, я внимательно глядел в позеленевшее, с красными склеротическими жилками шоссеек, изменчивое лицо моего собеседника.

Он шептал мне, шелестя на ветру своими старческими бумажными губами.

"Погляди: до Шумских и Кременецких лесов остался один переход. Правда? Всего одна ночка, и ты выведешь на отдых свой уставший отряд. Ты спасешь раненых, выручишь товарищей".

Не поймешь никак — искренняя, дружеская улыбка засветилась в морщинах Кременецких кряжей или коварный блеск предательских глаз.

— А что дальше на севере? — спрашивал я недоверчиво.

Блеснули зубы и скрылись под хмурью холмов у Луцка, Ровно и Ковельских лесных бровей.

"А что же на севере? Ровенская степь на севере!" — наивно отвечает карта.

— Э, брось, не подведешь! Кременецкие леса? Один переход — это верно. А Черный Ворон, по-шакальи нападавший на Ковпака, когда тот шел еще во всей силе? Как он поведет себя сейчас?

Задумчиво продолжал шептать бумажными губами мой старый и коварный друг образца 1898 года:

"Ну, не хочешь — пожалуйста, вот другой вариант: Шумские леса. Тоже можно перемахнуть за одну ночь. Если напрячь все силы".

— Нет, не верю тебе! Подведешь. Еще тогда, среди лета, стоял под Шумском полк изменников. Именно там чуть не погиб Швайка со своей разведкой.

"Вот какой ты упрямый! Ну, что ж, я могу предложить последний вариант. Но он — опасный. Гляди. Вот — степями (не меньше двух ночей!). Но зато тут уже наверняка можно будет отдохнуть. Смотри: зеленые гостеприимные Шепетовские леса. Но к ним еще, ох, как далеко. Подумай! Может быть, завтрашний день будет последним для твоей группы. Самолеты опять привязались к тебе. Возможно, следом за ними перебрасываются из-под Тернополя танки. А где будешь устраивать дневку? В голой степи?"

— Возможно. Весьма возможно.

Я вспоминаю, как Ковпак, оседлав нос очками, прощупывал карту всегда внимательно и недоверчиво. А нащупав что-то свое, торжествующе смотрел поверх очков на собеседника: "А це що?" — показывал он на карте еле заметные значки кустарника, болота либо лесной тропы, оглядывая всех победоносным взглядом. И сразу снимал очки.

— Це що? — говорил и я своему молчаливому собеседнику.

Он смеялся. Синие вены рек стали тоньше... Морщины высот и холмов разгладились на добродушном старческом лице.

"Заметил-таки? Дошлый! Привыкли мы с тобой! Да, действительно есть на моем теле, на полдороге до Шепетовских лесов, маленькое родимое пятнышко леса. Но ведь лес-то маленький. Окружен рекой и болотами с одной стороны. Смотри! Загонят в реку, потопят в болоте. Но как знаешь, — дело твое. Моя хата с краю. Я только карта — зеленая, белая, красная. Постаревшая в своем честном беспристрастном труде. Решай сам. Убьют тебя там. Может быть, послужу еще кому-нибудь".

— Мы двинемся на Шепетовку, — свернув карту, сказал я начальнику штаба.

— Решил, товарищ командир? — спросил Вася. — Можно разрабатывать маршрут?

— Давай.

К утру мы подошли к небольшому "родимому пятнышку" леса на полдороге до Шепетовского массива.

Нет, не врал мой старый бумажный друг! Слева — речушка, обмелевшая, иногда похожая на ручей. Не утопят нас здесь фашисты. Справа — болото. Только вот лесок редкий. Еле скрывала нас листва высоких дубов и грабов. Но другого выхода нет. Стоянка. И сон, спокойный сон. Может быть, во второй половине дня не удастся подремать, надо поспать с утра.

Проснулся около полудня. Тихо было в лесу. Изредка стонали раненые. Большая часть лагеря спала. Только где-то далеко журчал мотор.

— Давно? — спросил я у Мыколы.

— Да почти с самого утра летает.

— Обнаружил?

— Кажется, нет. Ни разу над лесом не пролетал. Все вокруг кружится.

— В степи ищет, что ли?

— Похоже.

И так почти до вечера летала "стрекоза".

Удивительно — на протяжении почти 30 километров нет ни единого лесочка, только лощины и небольшие колхозные села. И почему немец-летчик ни разу не пролетел над лесом? Не искал нас здесь, заглядывая через борт или стараясь проникнуть своей оптикой сквозь листву? Странно!

И только за час до захода солнца все вокруг пришло в движение.

За болотами видны были телеграфные столбы — там проходил шлях. И внезапно, как по команде, на шляху показались колонны машин, танков. За ручьем, на бугре, появилась цепь пехоты, достигла высотки и сразу залегла. Только комья земли взлетали возле каждой точки.

— Окапываются. Что такое? — спросил Усач.

— А что там на выходе из леса на северо-западе?

Бакрадзе донес: появилось до двух десятков машин, два танка курсируют взад и вперед. Ни одного выстрела. Ни ракеты. Только сейчас, впервые за весь день, низко, почти касаясь верхушек деревьев, пронеслась над лесом "стрекоза".

"Ах, вот что! Значит, знали, что мы здесь. Или догадались, но не хотели нас тревожить. Здорово!"

Летчик полчаса ходил над нами, дразнил, играл на нервах, вызывал на поединок: "Ну, дайте хоть один выстрел. Подтвердите, что я был прав", — просил, молил, завывал мотор. Но хлопцы, сбитые с толку необычайным маневром врага, молчали.

— Кто отдал высотку? — спросил Мыкола у начштаба.

— Майор Дегтев.

— Без боя?

— Уже готовились к маршу, сняли заслоны. Днем ведь було спокойно. Не траплялось еще такого!

Да, такого еще не было. Вся привычная, выработанная опытом двух лет тактика борьбы с врагом подсказывала совсем другое: скрыть бы свое расположение от немцев хотя бы до половины дня. А если противник обнаружил нас после полудня, значит — бой выигран. Удержимся до вечера, а там — оторвемся и уйдем.

Никогда еще не было, чтобы немец начинал охоту за нами вечером. Что-то необычное. Да и немец ли это?

Вызвать майора Дегтева! Надо выместить на ком-то свою неуверенность, злость. Я ему всыплю за высотку!

— По вашему приказанию явился.

— Почему отдали высотку? Без боя?

— Готовился к движению, товарищ командир.

— Что они делают?

— Окапываются.

— "Языка" не достал?

— Нет. Да и так все слышно — хлопцы в тридцати шагах лежат.

— Ну, и что слышно?

— Матом ругаются.

— Кто? Немцы?

— Да нет. Не немцы. Только команда иногда по-немецки и сразу вроде по-славянски кто-то переводит.

— Ах, вот что! А кто стрелял?

— Мои хлопцы.

— Не отвечают?

Странно! И только когда небо засветилось звездами и прошумел вечерний ветерок, сразу, как по команде, со всех сторон вокруг редкого небольшого лесочка взлетели в небо ракеты. Теперь понятно! Но как ловко они нас окружили! Перед самым вечером! И замысел так ясен и прост. Ясен знанием поведения партизан. Нет, это не немецкая тактика.

Пройдет еще несколько дней, и мы узнаем автора этой "тактики".

Майор Пенчич, павелический командир, бывший офицер австрийской армии, изучавший тактику комитатчей в австрогерманской войне, долго приглядывавшийся к советским партизанам, выработал этот новый прием: вечером окружить, чтобы не дать возможности уйти ночью. А на рассвете навязать бой и за большой летний день завершить полное уничтожение группы. По всему кольцу окружения курсировали немецкие танки. А впереди них лежали успевшие окопаться сплошные цепи вражеских солдат. Это было полное отсутствие шаблона. Я видел: маневр врага, не сделавшего еще ни одного выстрела, уже вызвал у наших ребят беспокойство.

14

Помощь пришла неожиданно и совсем не оттуда, откуда можно было ее ожидать. Еще в полдень, проснувшись, я сидел и под монотонное журчание "стрекозы" читал газету. Питание рации было на исходе: пришлось отказаться от сводки Совинформбюро. С той поры, как мы перемахнули кордон Галиции, не попадалась нам геббельсовская "Дас Райх". Вот почему я очень обрадовался, когда разведчики принесли "Львовские вiсти", — дрянную газетку, половину своих страниц уделявшую печатанию брачных объявлений и коммерческо-спекулянтских сделок. Номер был позавчерашний. Но всю первую полосу огромными буквами красной краской, словно цирковые анонсы на заборе, были напечатаны три слова: "Немцы заняли Рим".

Дальше шло путаное сообщение, как и почему произошло это событие.

— Ось дала трещину, — подмигнул повеселевший по такому случаю Мыкола Москаленко.

Мы вчитывались в сообщения немецкой ставки. Унылым тоном описывалась неприступность "днепровского вала". У нас уж давно выработался верный способ толкования фашистских сообщений. Когда не было вестей с родины, то приходилось пользоваться фактами из уст врага, очищая их от ила и дерьма тупоголовой гитлеровской пропаганды.

Собравшись вместе, Ленкин, Кульбака, майор Дегтев, Войцехович, Сердюк оживленно комментировали эти новости.

Все сходились на одном — Адольфу приходится туго.

Газету давно бросили, и она валялась, забытая, на пне.

Спор только разгорался. Вежливо попросив разрешения у часового, ко мне подошел задержанный в лесу пожилой крестьянин. Такие люди во время наших "тихих" маршей бывали у нас ежедневно. Всех гражданских лиц, появляющихся вблизи нашей стоянки, мы вынуждены были задерживать. Иногда их бывало так много, что, не успев даже расспросить, мы за полчаса до марша отпускали узников на все четыре стороны.

И этот крестьянин на первый взгляд ничем не отличался от примелькавшихся нам за эти трудные дни западных мужичков.

Вышитая сорочка с шелковой ленточкой на шее, брыль, широкие "городские" шаровары, лычаки — искусно сделанные постолы — из сыромятной кожи. Седые виски, изморозь небритых щек, почти белые опущенные усы. Только совершенно черные, будто накрашенные брови нависали на глаза, скрывая их умный блеск. Взгляд его серых глаз привлек мое внимание лишь тогда, когда он сказал:

— Можно у товарища командира попросить газету?

Манера, с которой он приподнял брыль, ясно говорила, что передо мной не простой ровенский крестьянин.

Высокий с зализами лоб, на миг мелькнувший из-под брыля, усилил впечатление интеллигентности лица. Кивнув головой, я разрешил взять газету и отошел в сторону. Ничем не выдавая своего внимания, стал наблюдать.

— Определенно — интеллигент! — подтвердил мои наблюдения и начштаба Вася.

Об этом же говорила манера, с которой тот уселся на пень и ловко, профессионально, просматривал газету. Взгляд его бегал по шапкам, заголовкам, презрительная улыбка по случаю "исторического" извещения о том, что "немцы заняли Рим", мелькнула и скрылась в усах.

Затем, перекинув ногу на ногу и приблизив к газете близорукие глаза, он долго и внимательно читал.

Если бы не шелест ветра да шорох начавшей опадать листвы, можно бы подумать — сидит в глубоком кресле человек, вся жизнь которого прошла среди книг, журналов, карточек.

Но кто же он? Агроном, учитель, врач?

Почему, обращаясь ко мне с галицийски построенной фразой, он в то же время не называет меня паном-начальником?

Когда он сложил газету и с вежливым поклоном, в котором чувствовалось достоинство и не было ни тени холуйской лести, столь распространенной среди "европейски образованных" людей, отошел обратно к часовому, я подошел к нему. Разговор зашел о событиях дня, о которых мы прочитали во "Львовских вiстях".

Комментировал он их бегло, изредка сбиваясь в ответах, видимо желая быть понятным "восточному" украинцу. Я намеренно построил несколько фраз с нажимом на местный выговор.

Он впервые взглянул на меня исподлобья и настороженно. И сразу скрыл свою заинтересованность в густых бровях.

— А пан... выбачайте... товарищ командир, не из нашей стороны?

— Нет... почему же? Просто, кохаюсь в литературе... Изучал Франка, Кобылянскую, Стефаника...

— Ага... Цикаво, цикаво... — протянул он, разглаживая усы, и стал задавать мне вопросы по... западно-украинской литературе.

Отвечая ему, насколько мог точно и почти не слушая его поправок, я вскоре угадал профессию собеседника. Передо мной был преподаватель литературы.

— Гимназиальный профессор! — подтвердил он мою догадку. — Выкладаю также мовы: латыну, нимецку, польску и штуку, исторични заклады...

Когда же я спросил, почему мы встретились с ним здесь, вдали от города, он объяснил:

— Я живу здесь, на хуторе.

— Учите?

— Нет. Работаю лесником... За клапоть земли.

— Но вы же могли быть в фаворе, знаете немецкий язык...

— Я знаю мову Гейне, Лессинга, Фихте, Канта, Гете, но не знаю мовы Геббельса.

"Интересно! Говорит правду? Похоже... А если обманывает с таким честным взглядом... тогда это враг опасный. Такие, вероятно, и те... изощренные в обмане, натасканные на шпионаже, предательстве, отточившие националистическую фразеологию..."

— Товарищ командир замыслился?.. — говорит он ровным баритоном опытного педагога. — Я знаю о чем. Пан думает о том, что вот поймали мы петлюровца, або ж националиста?.. Пришел к нам в разведку. Пусти его — он сразу немца приведет... — и он печально махнул рукой. — Правда?

Я не выдержал и засмеялся.

Он тоже улыбнулся просто и невесело.

— Угадал?

— Угадали. Не совсем, но почти угадали... Как же это вы так?

— Я внимательно приглядываюсь к людям, которые мне нравятся, — с грустью начал он свой рассказ. — Я не могу сказать, что я — коммунист. Нет. Все-таки воспитание наше псевдодемократическое...

— Или социал-демократическое? — поправил я его полушутя-полусерьезно.

— Ну, пусть так, — не спорю. Но если бы вы сумели понять, как мне дороги ваши высокие идеалы. Они волнуют меня, и я не только умом — умом и подавно, — а сердцем чувствую: правда на стороне ваших идей. Это самые прекрасные идеи человечества. Но...

— И все же нельзя без "но"?.. — сказал я с вежливой улыбкой, стараясь вызвать его на откровенный разговор.

— Не смейтесь. Я думаю, вам должно быть интересно, что думает о вас хотя бы вот такой эрзац-европеец, как я.

— Конечно. Извините. Вы сказали — но...

— Да, я сказал — но... Продолжаю... Но чистые идеи надо проводить и честными людьми. Когда ваши войска пришли и освободили нас, — здесь было ликование, — и он широким жестом обвел степь вокруг, над которой мерно журчала немецкая "стрекоза"-разведчик, — всеобщее ликование. Каждый радовался по-своему. Но радовались все...

— Почти все, — поправил я его.

— Да. Кроме будущих фашистов. Вам все это должно быть понятно...

— Конечно. Итак, каждый ликовал по-своему... — усилил я иронию, все вызывая его на откровенность.

— Да, одни — потому, что наконец Украина воссоединилась. Об этом мечтали и Франко, и Стефаник, и Кобылянская, и Коцюбинский. Многие наши лучшие люди. Это понятно и близко миллионам крестьян, столетия жившим то под австрийским цесарем, то под Шмиглой... Так звали наши мужики польского Рыдз-Смиглы...

— Другие? — подтолкнул я его вопросом.

— А другие ликовали, что наконец не надо будет ехать за товаром в Лодзь.

— А можно будет в Москву?

— Совершенно верно...

— Третьи?

— Третьи потому, что они русские, русины, украинцы. И не зная, что принесет им завтрашний день: под игом говорили одни, под солнцем — говорили другие...

— И все-таки?..

— Все-таки все верили, что этот день — день будущего, а не вчерашнего.

— Ну, а вы? Вы как? — поставил я ему вопрос в лоб.

— Я не выражал восторгов. Не носил цветов. Я думал. И понял, что я ждал этого дня всю жизнь. Пришло лучшее, прекрасное, о чем я не смел говорить даже любимым ученикам. Я сел за труды Ленина и Сталина. Я читал Конституцию и восторгался... А затем... Затем Наробраз прислал нового директора школы, она только что окончила педтехникум. Она приходила на мои уроки и пренебрежительно глядела на меня. Я вкладывал душу в свое дело... А затем говорила своей подруге, но так, чтобы я слышал: "Недорезанный буржуй"... Это я — недорезанный буржуй...

— Это была дура и невежда...

— Благодарю вас. Я знаю. Но она была не одна.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет. Может быть, я ошибаюсь в арифметике. Я — профессор литературы. Но разве вы не поняли, что мы тоже стали советскими гражданами. Не все — согласен. Но многие верили в это, хотели этого, стремились к этому. Вы думаете, я книги и Конституцию читал на виду у всех? Я не хотел, чтобы меня заподозрили в заигрывании с новым строем. Я читал их, как читают стихи, поэму. Может быть, это сентиментально. Но надо считаться с людьми, такими, какие они есть. Не в лаковых же сапожках вы строили социализм? И сейчас вам строить его вместе с нами. Хотя мы и... недорезанные буржуи.

Я смотрел на этого человека и думал: вот безусловно заблуждающийся человек. Но как дать ему понять, как объяснить ему, что во имя одной большой справедливости часто надо закрывать глаза на мелкие несправедливости?

— Сначала надо выгнать немца... — сказал я ему после паузы. — А потом исправим и мелкие промахи.

Он молча взглянул на меня испытующими глазами и так же молча показал на шапку в газете...

— Немцы заняли Рим! Значит, не за горами тот день, когда вы займете Берлин?

— Социализм строить нам с вами, а занимать Берлин — без вас? — съязвил я. — Ну, ладно, не обижайтесь. Но верите ли вы в это?

— Если бы не верил, я не был бы лесником в этом краю. Мы, многие из нас, готовы были в те дни поклониться вашему грубошерстному костюму... как власянице апостола! И вдруг мы с удивлением видели погоню некоторых, и в том числе моей директрисы, за гнилым лодзинским товаром, залежавшимся в подвалах Львова, и недоумевали, не зная, как это понять...

"Ах, вот что у тебя ноет!" — подумал я про себя. — Ну, это уж не такая сложная психологическая язва. Не страшнее насморка.

— А понять ведь так просто...

— Скажите же, как? Скажите! — Он схватил меня за руку, и я почувствовал, что он действительно по-настоящему взволнован этим разговором.

— На светлом фоне, на белом платье даже небольшие пятнышки грязи режут глаза...

Он долго смотрел на меня широко открытыми глазами. Затем пошевелил седыми усами и отпустил мою руку.

— Верно... Ах, как это верно. На белом платье... Так, так... Да. А у вас действительно белоснежное платье невесты. И вот сбежались поглазеть на него и мечтатели, и завистники, и стяжатели, и развратники старого мира... Белое платье... И вдруг кто-то один заметил: пятнышко... Заорали, заулюлюкали...

— А кто же этот один?

— Вы думаете: я с этой девчонкой?

— Нет, не думаю...

— А я думаю, что так. Да, конечно... Она ведь тоже... была расстреляна немцами в сорок первом году, но не поклонилась им... Я должен был тогда понять ее. Послали ее начальником, а подчиненный — в грамматике и в синтаксисе разбирается на многих языках... А я обиделся, в амбицию... Эх, как это нехорошо, как нехорошо!

— Так кто же виноват?

— Не знаю... Наверное, те, кто посылал... Не знаю... Но сейчас я больше всех чувствую виноватым себя.

— Узнаю интеллигента... узнаю...

Он улыбнулся и печально покачал головой.

Мы довольно мирно кончили с ним разговор. Дела отвлекали меня от этого человека, и, может быть, я совсем забыл бы о нем, как забываешь о многом, что встретилось на пути мимоходом. Но именно в этот день к вечеру началось наступление немцев и хорватов...

Когда кольцо окопавшихся врагов все больше сжималось железным урчаньем танков, казалось уже физически ощутимым, кто-то подошел ко мне и взял за руку. По особой манере брать за руку я узнал преподавателя литературы, того самого, который разносил нас сегодня...

— Пане начальнику, товарищ командир... На штыре ока...

Опять встала в памяти фигура Мыколы Струка из Белой Ославы.

Я подумал, что опасность, угрожающая нам, волновала и профессора не меньше, раз в минуту опасности с его уст слетели эти простые мужицкие слова, не посеребренные "европейской" культурой.

Мы отошли в сторонку.

— Через болото можно выйти... Я знаю тропу...

— Повозки?

— Возы не пройдут... Коней в поводу провести, пожалуй, можно. А возы — нет, не пройдут.

Долго раздумывать было некогда. На противоположной опушке леса сухо потрескивали автоматы. Полминуты мы советовались с Мыколой и Васей...

— Кидать возы! Раненых — на носилки! Способных сидеть верхом — на коней, — скомандовал я.

Команда спасительным журчаньем горного ручья пошла назад по цепочке вытянувшихся рот.

Мы прекрасно понимали, что на какие-то минуты вручаем судьбу полтысячи человек, веривших в данный момент только нам, в руки человека, встретившегося всего несколько часов назад.

Тихо пробирались мы по кочковатой тропе. Иногда слышалось чавканье, бульканье, храп и стоны... Но умные, привыкшие к походам животные будто понимали: если в болоте нас обнаружат и возьмут на прицел пулеметами, пристреляют минометами, — мы погибли...

По времени и пройденному пути я отметил про себя — вся колонна втянулась в болото. Топь стала все сильнее засасывать... вот уже по колено, по пояс бредут люди в вонючей, пахнущей лягушками и тиной жиже... Неужели он предатель? Но вот мы нащупали ногами под грязью твердый грунт, стали попадаться камни, галька. Вот уже и песчаный берег... На горизонте на фоне неба проектируются телеграфные столбы. Шоссе близко.

Командиры расположили выходящих из болота цепью.

— На шоссе — разведку! — скомандовал я Васе.

Люди начали шуметь. Выливали из сапог и штанов воду, звякали оружием... Изредка хлюпал смешок... Раненые стонали на носилках.

Вернулась разведка.

На шоссе — немцы. Но посты их дремлют, не подозревая вблизи противника. Уверенные в непроходимости болота, они надеялись провести спокойную ночь в затишных кюветах шоссейки.

— Натаскали снопов... Устроились надежно... Изредка курсирует по шоссе один танк, — докладывал Лапин.

История партизанского движения знает много примеров, когда партизаны в одиночку или мелкими группами скрывались в болотах, лесах, горах от врага. Иногда это голодное, холодное бегство переходило в героическую борьбу со страхом смерти, которым враг изматывал изо дня в день, из месяца в месяц загнанных в дебри людей.

Но для нас после трех славных рейдов в этом окружения было что-то обидное.

Хотя мы и знали, не могли не знать осенью 1943 года, что в бою пехоты против танков многие лягут здесь навеки, мы дали команду — в атаку!

Организовать атаку мы не успели... Нужно было еще хотя бы 5-10 минут, чтобы распределить между командирами сектора шоссе. А в это время позади, на той стороне болота, где час назад мы бросили возы и слабых лошадей, шквальным огнем ударили пулеметы, автоматы, раздались взрывы гранат с высотки, оставленной майором Дегтевым, полетели в небо ракеты.

Некоторые, явно шальные очереди попали и в нашу сторону.

Думать было некогда, организовать атаку не пришлось.

Вася командовал где-то слева:

— Вперед!

Рядом со мною был комиссар Мыкола. Я крикнул ему:

— Держись за мной, подгоняй ребят, чтобы не залегли. Иначе — гибель. Только вперед! В случае чего, принимай команду. Только не останавливаться.

— Только вперед! — подхватил чей-то голос рядом. Я увидел соломенный брыль нашего проводника.

Вся группа пошла на прорыв, ориентируясь по столбам шоссе. Мы поспели вовремя. Смяли, передушили, перебили прикладами и ножами еще спящих в снопах фашистов... И только проскочили шоссе, как с боков почувствовали клещи немецких танков. Но они уже не могли нас зажать. Это были клещи, хватавшие пустое место, вернее, больно прищемившие наш хвост... С каждым шагом, с каждой перебежкой мы все дальше уходили на внешнюю сторону кольца.

И уже совсем шальной снаряд из танковой мелкокалиберной пушки отомстил нам за неудавшуюся врагу, так искусно организованную ловушку. Трасса, оранжевая, словно бархатный канат, преградила нам путь... и где-то недалеко, мягко шлепнувшись, погасла.

— Ой, мамцю моя! — жалобным восклицанием отозвалось впереди. Я сразу узнал голос нашего проводника. Он лежал, уткнувшись лицом в землю, раскинув белые-белые руки. На шоссе вспыхнула ракета. Темное пятно на сорочке росло, расползалось.

— Переверните меня... — попросил он.

Доктор Циммер исполнил его просьбу.

— А, товарищ командир...

В груди у него забулькало, страшно и громко.

— Умрет через две-три минуты, — шепнул мне доктор.

Мимо пробегали наши, припадая к земле при частых вспышках ракет.

Танки продолжали бешено обстреливать цепь, но, выскочив на шоссе, они переносили огонь дальше. Снаряды и пулеметные трассы уже давали перелет.

Белая рука поднялась в воздухе, словно звала на помощь. Я нагнулся...

— Ну, ось... мы вместе с вами, пане-командире... брали Берлин... — еле слышно прохрипел профессор. — Берлин бралы...

Через две минуты он скончался.

В лесу шла сумасшедшая стрельба. Слышалось ржание раненых лошадей, похожее на детский плач. Молча, бегом двигалась колонна...

С высоток за болотом взлетали ракеты. Но они уже не освещали нас. Танки близко, но неровности почвы спасали. Пули проходили невысоко, почти на уровне головы, но как только пулеметчик снижал обстрел, — они ударялись о спасительный бугорочек, всего на полметра возвышающийся на горизонте, и взмывали вверх. Люди, сгибаясь, перебегали к нам в лощину.

Постреляв немного, танки перевели огонь на лес. Мы использовали передышку и ушли от шоссе.

Построив колонну и сориентировавшись по полям и оврагам, мы взяли путь прямо по азимуту на Шепетовские леса. Там будет вырыта могила участнику Карпатского рейда, могила "гимназиальному профессору", преподавателю латыни и германской литературы, человеку, ставшему в пятьдесят лет советским патриотом и вместе со всеми нами "бравшему Берлин".

15

Зацепившись за кромку Шепетовского леса, мы свалились отдыхать.

После пройденной степями и лесостепью тысячи километров всем казалось, что теперь мы уже в полной безопасности.

Передохнув, люди, как обычно после тяжелого пути, вспомнили прошлое. И самое страшное казалось смешным.

Уже кто-то подсчитал, что, начиная от Збруча, было двадцать одно окружение.

— Очко! — смеялись бойцы. — Ну, теперь уже больше не может быть. Хватит. А то будет перебор.

Разведки пошли, как всегда, звездным маршрутом. Но самых отчаянных я послал на север: на асфальт.

Люди, возвращаясь, приносили разные сведения, но самого главного не могли узнать. А главное для нас было: где Руднев? Проходил ли здесь Ковпак? Где-то под Тернополем затерялся его след. На третий день Лапин прикатил с асфальта на "оппельке".

— Переговорщицу поймали, — объявил громогласно дежурный, подходя к начштаба.

Пока виновник торжества возился с трофейной машиной, я вышел на просеку. Ветровое стекло было вдребезги рассечено автоматной очередью. Рядом с Лапиным восседала немка. В шляпке и дорожном клетчатом макинтоше, с ярко-красной сумкой в руках.

— Принимайте кралю! Кавалера ее я срезал, — чудил Лапин.

Немка оказалась секретаршей-стенографисткой майора Дормана, инспектора управления Розенберга. Ее патрон совершал инспекторскую поездку по Украине.

Вот уже второй месяц, как нет Миши Тартаковского. Я никак не могу привыкнуть к новому переводчику. Исполняющий по совместительству и эти обязанности доктор Циммер выводил меня из терпения. Он прекрасно владеет немецким языком. Но допросы пленных при помощи доктора не удавались. Циммер никак не может удержаться на строго целеустремленной военной мысли: он то ударялся в психологию и быт, то вдруг со слезами на глазах вспоминал о зверствах фашистов и в самый напряженный момент допроса лез ко мне с воспоминаниями.

— Пора привыкнуть, доктор. Вы теперь военный человек. Какие могут быть нервы? Возьмите себя в руки.

— Ничего не могу поделать, пане подполковник.

— Сколько раз говорил — не называйте меня так!

— Извините, пожалуйста. Я постараюсь, товарищ командир, — говорил он виновато и замолкал.

Мне становилось жаль его.

— Давненько мы с вами, доктор, перестали "подписываться" на "Дас Райх", — пытался я пошутить.

— О да. Еще от Черного леса, — говорил он печально.

Допрос немки он начал вяло. Затем увлекся. И если бы нас интересовали Германия и Франция, нормы пайка и настроения немецких фрау, если бы я понимал что-нибудь в парфюмерии и военных модах — лучшей информации трудно было бы желать. Но в те дни меня совсем не интересовала Германия. Я смотрел в пустые глаза немки, отворачивался от ее дрожащих рук и думал: "Ну, что ты можешь мне еще рассказать? Откуда тебе знать, где Ковпак? Что случилось с Рудневым? Как идут Фесенко и Матющенко?" — и, махнув рукой, ушел в лес.

Тихо и сочувственно шушукались высоко в небе своими кронами корабельные сосны. Словно старушки-богомолки, покачивали они задумчиво головами: "Ага, не знаешь-шь... ага..."

Доктор Циммер один еще не меньше часа продолжал галантный разговор.

На исходе второго часа, проходя по лесу, я услышал крик: "Где командир? Найдите командира". Дело было похоже на тревогу. Я быстро откликнулся. Навстречу мне бежал доктор Циммер, без шапки, лысина его искрилась на солнце.

— Вы знаете, что это за птица? Я-таки докопался!

— Ну и что? Какая птица? Говорите спокойнее.

— Нет, вы знаете, куда она ехала?

— Она же вам сразу сказала: во Львов.

— Это я хорошо понял — во Львов. Но почему во Львов из Днепропетровска нужно ехать через Ровно? А? Почему бы такая топография? Не знаете? А вот теперь попробуйте мне сказать, что доктор Циммер — плохой переводчик или плохой разведчик. Майор Дорман не поехал из Днепропетровска во Львов через Каменец-Подольский и Тернополь, потому что там полно партизан. Это она мне, доктору Циммеру, говорит, что там полно партизан. Ну, как вам нравится?

Я сказал, что мне все это не так уж нравится.

— Ну и что же дальше?

— А дальше то, что на мой вопрос, каких партизан она знает под Винницей, — что, вы думаете, она мне ответила?..

— Ну, кто под Винницей?

— "Под Винницай партизанен Кальпак". А когда я спросил ее: кто же вокруг Проскурова? — она ответила: "Тоже партизанен Кальпак", и что бы я ни спросил, какие города ни называл бы — Волочиск, Тернополь, Бучач, Злочев — всюду ей и ее майору чудится "Кальпак".

— Чудился, доктор, — поправил я Циммера.

— Верно, верно...

— А как же вы все это выпытали?

Доктор улыбнулся.

— Эта женщина... настоящая немка. Она, как кошка. Кто ее по шерстке погладит, тому она и мурлычет.

— А больше она ничего не знает?

— Нет. Больше ничего. Она знает только... и просит, чтобы ей дали время сделать... — доктор Циммер заулыбался и прикрыл нос двумя пальцами, — сделать туалет.

Значит, от Львова до Проскурова широким "фронтом" проходили наши группы. Измученные, израненные, без патронов, они наводили страх на немцев. Это шорох тысяч ног наших колонн и колоннок, скатившихся с гор, разносился от Днепропетровска до Львова.

Может быть, и не сразу, но через несколько минут я подумал: "Шуму от выхода нашего из Карпат было больше, чем серьезного, продуманного партизанского дела. Но наша ли в том вина? Мы — подвижные части партизанского движения. Мы выполнили свой долг. А вот партизанская пехота, закрепляющая успех... если бы она подошла! Тогда то, что было только отражением в трусливых мозгах фашистов от нашего похода, стало бы реальностью".

И, уже попав на верную колею допроса, мы вместе с доктором Циммером беседовали с немкой... Уверившись в наших "благих намерениях" (она так и сказала: "я вижу у вас благие намерения", — шепнул мне лукаво Циммер), немка болтала без умолку. А я задумчиво листал толстую тетрадь — дневник майора Дормана. Чем-то необычным казался мне он... Некоторые страницы были сплошь исписаны под одной датой. Между датами пропуски иногда по нескольку месяцев.

— Нет, определенно это был мыслящий немец, — сказал я Циммеру.

— Одну минутку, товарищ командир, — ответил Циммер, галантно разговаривавший с немкой.

И хотя я не мог понять и половины написанного, все же видел, здесь записывались мысли, а не велся скрупулезный учет кур, индюшек, сел. деревень, городов, рек, гор...

— Бросьте немку к черту. Она и так влюбилась в вас...

— Не шутите так, командир...

— Я не шучу... Познакомьте меня лучше вот с этим манускриптом...

Циммер минуты три читал про себя, затем, откашлявшись, перевел по-русски почти без ошибок.

3.10.41 г. "Мы перед Харьковом. Наступление задержано. Это поразительно. Русская оборона усиливается, а разрушенные дороги лишают нас возможности массировать новые силы".

— Дальше. Дальше. Вот здесь, пожалуйста...

5.11.41 г.

"Мы в Чугуеве. Дальше мы не можем идти. Дожди сделали дороги непроходимыми. Восточное Чугуева — бездорожье. Русские ушли, оставив ничтожный по численности, но упорный арьергард. Наш главный враг — громадные пространства без дорог. Наши полки перед стенами Москвы".

— Напрасно он валит все на дороги... А, впрочем, надо же на что-то ссылаться. Все они "завоеватели" так: чуть споткнулся — дорога виновата...

— Ага, вот уже и про нас... — с гордостью говорит Циммер.

"В Харьковской области русские установили очень много адских машин, которые взрываются в определенное время. Значительное число их было отрыто нашими инженерами. Часть их была выдана перебежавшими к нам саботажниками. Многие из них погибли при удалении мин".

— Туда им и дорога...

— Продолжайте, доктор...

— Сейчас... так... вот есть интересное...

10.11.43 г.

"Русские в Харькове. Самолеты над Германией. Становится скверно на душе. Есть желание с горя пить, и мы пьем. А теперь, когда мы отступаем, встречаем только вражду".

— Что посеешь — то и пожнешь. Дальше...

"Вражда это не так важно, но хуже то, что против наших арьергардов действуют партизаны из тех... которые в 1941 г. свободно жили и повсюду ходили. Они применяют самые жестокие средства, как зубами перегрызают наши внутренние связи. Мы не можем ни выехать, ни подъехать по железной дороге. Узловые станции Ковель и Ровно парализованы с августа. В разгар нашего наступления и потом, в печальные дни нашего отступления, в северной части Украины поезда не ходили нормально и часто подвергались крушению. А теперь я должен сидеть в жалкой избе и заботиться об охране железнодорожной линии. Музыка играет, и я в настроении писать и писать.

Становится страшно обозревать местность, когда едешь. Повсюду остатки разрушенных поездов. Ни одного дня в моем районе без железнодорожных катастроф. Русские партизаны устанавливают адские мины, которые мы отказались удалять и которые должны взорваться. И часто приходится самим взрывать рельсы, где только подозреваем мины. Некоторое время в Белоруссии и некоторых районах Украины было даже известное облегчение. Партизаны сотнями взрывали рельсы. Это было плохо для восстановительных работ, но хорошо для поездов.

Какая паника! И вообще, если бы не было мин, партизаны не могли бы совершать ничего особенно вредного. Они причиняют нам непоправимый вред минами и при этом сами остаются невредимыми. Каким образом так сильно развился на дорогах бандитизм? Во многом мы сами виноваты. Наша жестокость послужила причиной тому, что тысячи русских ежедневно нападают на железные дороги..."

Дальше шли дорожные записи. Дневник съехал на обычную форму. Еда, сон... Выпито... Имена украинских девушек... Затем довольно презрительная запись о женских достоинствах спутницы майора...

— О дороге из Днепропетровска не сделано ни одной записи... Обратите внимание, командир.

— Что ж, придется полагаться только на словесные показания фрейлейн...

— Фрау, товарищ командир... — вежливо поправил Циммер.

Картина прояснилась... Разобравшись в душевном состоянии этих двух немцев, мы яснее поняли, каким кошмаром было для оккупантов наше движение... Страх перед дорогами! Паника на станциях... Ужас!

Кто же сделал это?

Ковпак, как говорила в страхе немка. И он, конечно! Но его имя — символ... Этот ужас в черные фашистские души вселили разные люди. Советские патриоты, о которых устами старейшего большевика Михаила Ивановича Калинина партия сказала: фашизм это враг, которого "надо бить много и долго для его же собственного вразумления, для внедрения в его сознание того, что партизаны — это благороднейшие граждане подвергшейся нападению страны".

И как упрек и укор малодушным и двуличным, как восхищение всем лучшим, прямодушным и чистым, что есть в человеке, стоит моя многострадальная Родина и ее лучшие люди с чистой совестью, с ясным взглядом вперед, трезвым умом и пламенным сердцем, таким, каким оно было у Семена Васильевича Руднева.

Десятки крупных соединений действовали в тылу у врага Каждое из них делало свое честное, благородное дело. К лету 1943 года картина была такая. Далеко на западе за Стоходом и Серетом Федоров стальными тисками зажал крупный железнодорожный узел Ковель. Не выпускал поездов ни из Бреста, ни из Холма, обрубал немецкие щупальца на Сарны и Здолбунов. На Карпатах бились Ковпак и Руднев. Блестящие рейды совершали Наумов и Мельник. Еще зимой и весной Наумов пронесся ураганом по всей Украине. В степях Кировоградщины и Одесщины, по нижнему течению Днепра и Полтавщине проходили его рейды. Старик Мельник нагнал страху на гитлеровскую ставку.

Севернее — вся Белоруссия горела под ногами у немцев. Враг, проскочивший случайно через диверсионные заставы Федорова, проходил на Шепетовку и Сарны, где его добивали Бегма и Одуха. Организованное партией большевиков народное партизанское движение действовало во всю силу, и даже наши временные неудачи в Карпатах предстали перед нами в другом свете.