Восемь ночей Великого Октября
Не скрою, заглавие навеяно другой, знаменитой, книгой, о которой здесь тоже пойдет речь.
Почему — ночей? Да потому, что важнейшие события, имеющие решающее значение для революции, нередко происходили тогда ночью.
Почему же — восемь, а не, скажем, девять, десять? Потому, что именно в эти восемь ночей я был свидетелем того, о чем здесь написано.
Начинаю свой рассказ с 18 октября, когда враг узнал о готовящемся восстании, и заканчиваю ночью триумфа, когда пролетариат Петрограда радостно встречал отряды Красной гвардии и советских войск, одержавших свою первую победу над контрреволюцией.
Я тогда был заместителем, а с 19 октября — командиром 2-го Сводного отряда Красной гвардии при ВРК. Кроме того, работал в инструкторском и агитационном отделах Военно-революционного комитета. Таким образом, я оказался не только свидетелем, но и непосредственным участником многих событий. О них, о последних сутках подготовки к восстанию и о самом восстании хочется рассказать как можно подробнее.
Ночь первая
Сначала было утро. Пасмурное. Сочащееся мелким, как сквозь сито, дождем. В переполненном трамвае — мы с Федоровым спешили в Смольный — я узнал о предательстве Зиновьева и Каменева. На одной из остановок в старый, дребезжащий вагон влетел матрос. Вне себя от ярости, он размахивал газетой:
— Сволочи! Да за такое расстрелять мало!
Стал вслух читать письмо{131}, и публика в вагоне сразу раскололась на два лагеря. [277]
Какой-то чиновник зашипел:
— Шпионы... Сеют смуту... Нет на них Столыпина.
Господин в бобровом воротнике, злорадно потирая руки, закричал, что теперь, когда о заговоре против законного правительства известно всем, этой шайке смутьянов и заговорщиков во главе с их главным атаманом — государственным преступником Ульяновым, слава богу, крышка.
— Браво, браво! — захлопали в ладоши две барышни-телефонистки, видно, возвращавшиеся с ночной смены.
Матрос протиснулся к бобровому воротнику и проговорил сквозь зубы:
— Ты, гнида, буржуй недорезанный! Мало нашей кровушки попил? Нашлось двое иуд — и обрадовался. Жаль, руки марать не хочется, а то я бы тебе показал!
Пожилой рабочий в кожаной кепке подошел к матросу.
— Дай-ка, браток, газету.
Прочитал молча, возвратил:
— Я бы этим господам, бывшим товарищам, вот что сказал: «Если струсили, если от страха дрожат коленки, сойдите с дороги. Не путайтесь под ногами. А то невзначай можно и раздавить. Мы, рабочие, отступать не будем».
Поздно вечером я присутствовал в Малом зале Смольного на многолюдном совещании, созванном ВРК. Прибыли представители почти всех частей гарнизона и окрестных городов.
Возмущению, гневу не было предела. Солдаты собирались группками то в зале, то в длинном полутемном коридоре.
— Что натворили, трусливые души! — никак не мог угомониться высокий, сухой, как жердь, солдат из огнеметно-химического батальона. — Это как называется по-нашему, по-военному? Из-ме-на! Дайте нам их в батальон — мы с ними по-свойски, по-солдатски потолкуем.
Заходим в зал. У небольшого помоста сцены застаю группу солдат из моего родного Измайловского и Литовского полков. С ними беседуют М. С. Кедров и В. М. Молотов. Зал быстро наполняется людьми. За столом президиума — члены ВРК: И. В. Сталин, М. С. Урицкий, Ф. Э. Дзержинский, Н. И. Подвойский. После короткого вступительного слова Н. И. Подвойского начали выступать представители полков. [278]
Много говорилось о письме двух ренегатов. Соглашательский ЦИК Советов тут же принял решение о переносе открытия II съезда Советов с 20 на 25 октября. Расчет был прост: сорвать съезд, ничего хорошего не суливший меньшевикам и эсерам. И в любом случае дать возможность контрреволюции выиграть время, подтянуть к столице верные Временному правительству войска.
На совещании — ни уныния, ни паники. Во время перерыва я узнал от Мехоношина о письме Ильича «Членам партии большевиков». Я прочитал его полностью десять лет спустя, когда оно впервые было напечатано (1 ноября 1927 года) в газете «Правда» (№ 250).
С тех пор часто перечитываю его, давно воспринимая не только как документ политический и предостережение (штрейкбрехерство, непоследовательность, влияние и ренегатство Каменева и Зиновьева неоднократно проявлялись и впоследствии), но и как эталон коммунистической нравственности, нечто глубоко личное, раскрывающее одну из важнейших черт Ленина-человека.
«Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их (курсив наш. — В. В.). Я. говорю прямо, что товарищами их... больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии»{132}.
Давайте вчитаемся, вдумаемся в эти строки. В своих работах, в письмах, адресованных не конкретному лицу, а «всем», Ильич, как правило, пишет «мы» («мы извиняемся перед читателями за длинные выписки», «мы предлагаем» и т. д.). Но в «Письме к членам партии...» по поводу штрейкбрехерства «господ Зиновьева и Каменева» он говорит от своего имени («я бы считал позором для себя...», «я говорю прямо...»). Вот она — ленинская принципиальность, не знающая компромиссов, когда дело касается главного, когда затрагиваются интересы партии, революции. Из всех слабостей человеческих (а ведь Ленин умел, как никто, понимать, прощать) — самая ненавистная и самая непростительная для него — предательство общего дела, общих интересов. И, как всегда, высшим критерием, высшим судьей и авторитетом для Ленина остаются рабочие. Отсюда и сравнение Зиновьева, Каменева со штрейкбрехерами, отсюда и задача, поставленная в письме: как [279] бы они, рабочие, поступили, окажись в их среде люди, поносящие и предающие готовящуюся стачку перед капиталистами.
«Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их...» Политический разрыв всегда означал для Ленина и прекращение дружеских отношений — нередко с теми людьми, которых он искренне любил, к кому был привязан на протяжении многих лет; рвал с ними, хотя для этого каждый раз приходилось «держать душу за крылья».
Давалось это Ильичу отнюдь не легко.
Уже после смерти Ленина Крупская напишет: «...личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми. Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностях человеком, не надорвался бы он так рано».
«Страстный в привязанностях», верный, испытанный, заботливый друг — и, превозмогая доброту, непримиримый, беспощадный, всегда говорящий своим товарищам, настоящим и бывшим, самую горькую, самую нелицеприятную правду.
...Ленин с гневом и возмущением требовал исключения ренегатов-штрейкбрехеров из партии. Свое письмо он заканчивал так: «Трудное время. Тяжелая задача. Тяжелая измена.
И все же таки задача будет решена, рабочие сплотятся, крестьянское восстание и крайнее нетерпение солдат на фронте сделают свое дело! Теснее сплотим ряды, — пролетариат должен победить!»{133}.
Первым на совещании выступил измайловец. Осудив предательство двух ренегатов, оп доложил, что солдаты отрицательно относятся к Временному правительству и готовы выступить по первому сигналу ВРК.
Делегат Московского полка заявил, что полк доверяет только Петроградскому Совету и ждет приказа выступить. Призыв к восстанию поддержали делегаты Волынского, Павловского, Гренадерского, Литовского, Петроградского и других полков гарнизона.
Подавляющим большинством совещание приняло решение: безоговорочно поддержать Военно-революционный комитет — курс на восстание. [280]
Меньшевикам и эсерам, членам ЦИК, пришлось покинуть зал несолоно хлебавши, объявив совещание — в бессильной злобе — «незаконным».
В эту ночь были приняты важные постановления организационного порядка. Среди них — о непрерывной связи Военно-революционного комитета со всеми частями гарнизона. У полковых телефонов решили установить постоянное дежурство. Помимо того, от каждого полка выделялось по два связных в ВРК.
На следующий день соглашательский Центральный Исполнительный Комитет созвал — в противовес большевистскому, ночному собранию — совещание представителей гарнизона. Нас, инструкторов ВРК, обязали присутствовать на нем. Пришли представители тех же частей, которые заседали ночью. С докладом о текущем моменте и предстоящем съезде Советов выступил меньшевистский краснобай Дан. Круглолицый, небольшого роста, упитанный, в военной форме. Собрание встретило его спокойно, выжидающе. Но реплики и язвительный смех солдат предвещали бурю. И она разразилась, как только Дан прибег к угрозам.
— Если Петроградский гарнизон поддастся на призыв к выступлению для захвата власти Советами на улицах Петрограда, то, несомненно, повторятся события, имевшие место третьего — пятого июля.
Что тут было! Отовсюду понеслись возгласы солдат:
— Холуй! Иуда! За сколько сребреников продал революцию буржуазии?! Что мы смотрим на него, братцы! Гнать его с трибуны.
Особое возмущение вызвало заявление Дана, что созыв II съезда Советов он считает несвоевременным. Больше ему не дали говорить. Участники совещания один за другим требовали передачи власти Советам, немедленного заключения мира («Вам, либерданам{134}, нужна война, — говорили солдаты, обращаясь к президиуму. — Нам нужен мир»).
Попытка соглашателей опорочить ночное совещание провалилась. Гарнизон пошел за Военно-революционным комитетом. [281]
Ночь вторая — провал одной провокации
Накануне, 20 октября, состоялось пленарное заседание Военно-революционного комитета. С докладом об основных задачах ВРК выступил Сталин. В прениях — Свердлов, Антонов-Овсеенко.
На этом заседании избрали бюро ВРК в составе трех большевиков: Подвойского, Антонова-Овсеенко, Садовского и двух левых эсеров: Лазимира и Сухарькова. Через два дня состав бюро расширился вдвое.
Заслушали доклады по результатам проверки частей и заводов. Регламент строгий. Выступающему давалось не больше пяти минут. Я докладывал, кажется, шестым. Сталин и Свердлов задали ряд вопросов председателям полковых комитетов Хохрякову и Работенко. Ответы в основном сошлись с выводами нашей комиссии, о которых я докладывал.
С большой тревогой участники совещания говорили о намеченном властями «крестном ходе» казаков. Временное правительство рассматривало демонстрацию казаков как вызов революции и как смотр своих сил. Решено было срочно выпустить воззвание, разъясняющее казачеству смысл политического маневра контрреволюции. На этом не успокоились. Отдел агитации ВРК в ту же ночь направил во все казачьи части своих людей. Поздно вечером 21 октября Военно-революционный комитет созвал второе, по количеству — еще большее, чем 18 октября, совещание представителей частей Петроградского гарнизона и соседних городов. На нем присутствовали часть делегатов II съезда Советов, прибывших с фронта, и приглашенные Военно-революционным комитетом представители казачьих полков. На совещании казаки заявили, что они не пойдут 22 октября (дата, намеченная властями) против рабочих и солдат. Так лопнула еще одна провокация врагов революции. Ленин писал по этому поводу: «Отмена демонстрации казаков есть гигантская победа. Ура! Наступать изо всех сил и мы победим вполне в несколько дней!»{135}.
На совещании настроение у всех приподнятое, боевое. [282]
Тема разговоров, выступлений одна — восстание. Вот представитель Ораниенбаумского гарнизона. Рассказывает о готовности частей. Но тут же делится своей тревогой: «Как бы не подвели, не ударили в спину юнкерское училище и офицерская школа».
— За кадетами потянутся, вот тебе крест, — хмурится солдат.
— Пожалуй, так оно и будет, — соглашается его собеседник. — Этим господам с нами не по пути.
— А мы приняли меры, — смеется солдат. — Взяли их благородия иод свой контроль. Пусть только попробуют — обезоружим вмиг и закроем в казармах до тех пор, пока не возьмем власть в свои руки.
Еще одна группа. В центре — председатель полкового комитета Петроградского полка, мой хороший знакомый Гринев. Рассказывает, как доверенные Керенского и командующего округом вчера заявились в полк и потребовали немедленно созвать митинг.
— Мы спросили: «А есть ли у вас, господа, разрешение ВРК на митинг?» Господа — на дыбы, подняли шум, пытались позвонить начальству, но мы их вежливо выставили и попросили доложить министру-председателю, что полк подчиняется только Военно-революционному комитету.
— Вот это здорово! Молодцы, петроградцы! — раздались одобрительные голоса.
Совещание еще раз выразило свое полное доверие ВРК.
«Петроградский гарнизон, — говорилось в принятой резолюции, — торжественно обещает Всероссийскому съезду в борьбе за эти требования («Мир — народам, земля — крестьянам, хлеб — голодным, вся власть — Советам») отдать в его распоряжение все свои силы до последнего человека... Мы все на своих постах, готовые победить или умереть»{136}.
С важным сообщением в конце совещания выступил Н. И. Подвойский:
— Принято решение о назначении комиссаров ВРК в каждый полк, в каждую часть, на крупные предприятия и во все учреждения, министерства, которые предстояло захватить в первую очередь. [283]
Антонов-Овсеенко зачитал список первых комиссаров. Их было что-то около семидесяти человек. В Павловский полк направлялся О. П. Дзенис, в Гренадерский — Л. Ф. Ильин-Женевский, которого я заменил на посту командира 2-го Сводного отряда Красной гвардии, в Финляндский — Я. М. Рудник, в Кексгольмский — А. М. Любович, в Семеновский — Ю. М. Коцюбинский, в Волынский — Работенко, в Измайловский — Медведев, в Главное артиллерийское управление — В. Я. Чубарь, на крейсер «Аврора» — А. В. Белышев, на Обуховский завод — А. А. Антонов, на электростанцию — С. Я. Аллилуев.
Торжественно прозвучало обращение Военно-революционного комитета, в котором говорилось: «В интересах защиты революции и ее завоеваний от покушений со стороны контрреволюции нами назначены комиссары при воинских частях и особо важных пунктах столицы и ее окрестностей. Приказы и распоряжения, распространяющиеся на эти пункты, подлежат исполнению лишь по утверждении их уполномоченными нами комиссарами. Комиссары как представители Совета неприкосновенны. Противодействие комиссарам есть противодействие Совету рабочих и солдатских депутатов.
Советом приняты все меры к сохранению революционного порядка от контрреволюционных и погромных покушений. Все граждане приглашаются оказывать всемерную поддержку нашим комиссарам. В случае возникновения беспорядков им надлежит обращаться к комиссарам Военно-революционного комитета в ближайшую воинскую часть»{137}.
Комиссары... Слово для меня, для всех нас, людей старшего поколения, такое емкое, полное глубокого смысла. Оно пришло к нам от Великой Французской революции и воскресло, приобрело новую плоть в дни Октября, вызывая ненависть, звериную злобу у наших врагов и глубокое уважение людей труда.
Один за другим встают они передо мной — первые комиссары революции: комиссары ВРК, народные комиссары, военные комиссары.
С огромными полномочиями, когда дело касалось судьбы революции, и с единственным правом для себя лично. О нем, этом праве, хорошо сказал мой друг, комиссар времен [284] гражданской войны, полковник в отставке И. Я. Воронов, прошедший со своей танковой бригадой путь от Сталинграда до Праги: «Комиссары первыми поднимались в атаку и последними подходили со своим котелком к походной кухне».
Воронов знает об этом не понаслышке, не из книг. Он прибыл к нам в Омск, в 85-ю бригаду, в январе 1921 года — в тревожное время контрреволюционных мятежей, кулацких восстаний. Мы направили в мятежные села комиссаров батальонов, политруков рот. Инструктаж был короткий: «Оружие с собой не брать. Действовать словом».
Со своим ротным комиссаром ушел на задание 19-летний коммунист Воронов. Их было пятеро: комиссар, три бойца и девушка-комсомолка из Омска.
Пришли в деревню, разведали: вроде порядок, ни одного повстанца. Воронов с двумя бойцами и донесением комиссара отправился в уездный городок. Возвратился на второй день вечером. Зашел в крайнюю избу. А хозяйка смотрит на него так, будто он с того света явился.
Побелела от страха, запричитала:
— Ваших же побили, всех у церкви побили...
...Комиссар лежал на порыжевшем от крови снегу, лицом вверх. Воронов наклонился над ним и увидел на гимнастерке партийный билет, прибитый к сердцу самодельным сибирским гвоздем. А рядом — девушка. Он так и не успел узнать ее имя. Вспоротый и набитый отборным зерном живот и кровавые звезды на лбу, на девичьей груди. И на белой дощечке — дегтем: «Смерть комиссарам!»
Комиссары по должности, комиссары по зову сердца.
Обо всем этом я как комиссар бригады первый узнал из уст потрясенного юноши. И тут же мне — такая она, комиссарская должность: прощаясь с мертвыми, думать о живых — пришлось решать горькую задачу. Кем заменить?
Увидел лицо Воронова, его глаза и понял: вот он — комиссар роты. Он отбивался как мог: дескать — молод, опыта мало, образования с гулькин нос — два класса церковноприходской школы.
Я сказал ему тогда, что все мы начинали молодыми, а опыт, знания — дело наживное. Придется учиться. Всю жизнь. Такая она — комиссарская должность. [285]
И ушел от меня Воронов с комиссарской печатью и своим напутствием: «Береги печать пуще глаза».
Совсем недавно гвардии полковник в отставке Иван Яковлевич Воронов признался мне, что больше бандитских засад и ловушек, больше всего на свете боялся потерять печать и хранил ее на теле в подштанниках, перехваченных под щиколоткой завязками. «Нога, — смеется, — вся была сине-лиловой, в печатях».
Сколько таких, как Воронов, потенциальных комиссаров было в годы гражданской войны на фронте и в тылу?
Ровно столько, сколько было коммунистов в рядах Красной Армии и Флота. Двести восемьдесят тысяч. Половина партии. Каждый второй коммунист, 75 тысяч комсомольцев. Кто по мобилизации, а чаще — добровольно.
И каждый оставшийся в тылу — кто бы он ни был: рядовой солдат партии или народный комиссар — и где бы он ни был: в глухой сибирской деревушке или в голодающей столице — был под огнем.
Среди павших — в одном бессмертном строю — безымянный комиссар с партийным билетом, прибитым к сердцу гвоздем, мой дядя Иван Васильев, мои боевые друзья Петр Семенов, Иван Богун, Володарский, Урицкий, Сергей Лазо, 26 бакинских комиссаров. В длинном списке раненых — комиссар Фурманов, комиссар Куйбышев, Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ленин. В одном списке. В одном строю. Жили прекрасно и умирали прекрасно. Их бросали с высоких круч, закапывали живьем в землю, им животы набивали пшеницей, рот заливали оловом, а они, комиссары революции, даже мертвые взывали к борьбе.
Первыми шли туда, где было трудно, и первыми отдавали последний глоток воды раненому, свою пайку хлеба, бесценные черные сухари — пролетариям Гамбурга и детям Поволжья.
Вспоминая их, самых первых комиссаров, вижу скромный завтрак Ильича: тоненький ломтик хлеба, чай, заправленный сахарином, и с гордостью думаю о наркоме продовольствия. С ним на заседании Совнаркома случались обмороки «по причине постоянного недоедания».
Только подумать! Человек ежедневно ворочал вагонами, эшелонами хлеба, снабжал им всю Республику и постоянно, изо дня в день, голодал.
Как все. [286]
Не в этом ли величие и бессмертие комиссаров?
Всегда впереди и всегда со всеми.
...Уж-е светало, когда слово взял товарищ Свердлов.
— Товарищи, по предложению Владимира Ильича Петербургский комитет партии принял постановление о проведении решающей проверки сил революции.
...Весь день 22 октября прошел под знаком приближения развязки, смотра революционных сил, их готовности к восстанию.
Меня тоже включили в группу проверяющих. Сразу же после собрания в Смольном мы отправились в Измайловский полк. Собрали митинг. Выступали на нем Мехоношин и я. Полк проголосовал за выступление. Ни один представитель соглашательских партий не посмел выступить.
Двумя часами позже мы присутствовали на многотысячном митинге на Путиловском заводе. Выступали представители ЦК, ПК партии, райкома партии, завкома — Орджоникидзе, Косиор, Слуцкий и другие.
На призыв ораторов рабочие отвечали радостью:
— Наконец-то!
— Хоть сейчас выступим!
— Сами возьмем власть у буржуев!
Но вот на трибуне появился еще один неизвестный рабочим оратор. Хорошо одетый, с бородкой на выхоленном лице. Это был меньшевистский литератор Гарви. Он говорил о Парижской коммуне. Заливался соловьем, славя коммунаров. Его внимательно слушали, ведь тогда мало кто из рабочих знал о Парижской коммуне. Сумев заинтересовать, увлечь многотысячную аудиторию, оратор стал рисовать картину заката, кровавого разгрома коммуны. Затаив дыхание, не пряча слез, рабочие слушали рассказ о последних часах восставшего Парижа, о расстреле коммунаров. Тут Гарви сделал небольшую паузу и воскликнул: «И вас ждет такая участь, если вы пойдете за Лениным, за большевиками!»
Грозно, гневно загудел митинг. Только вмешательство заводских комитетчиков спасло Гарви от расправы возмущенных рабочих.
Так на Путиловском заводе закончился «День Петроградского Совета». Смотр революционных сил всюду прошел успешно. Рабочие, солдаты, матросы Питера, Кронштадта продемонстрировали полное доверие партии большевиков, [287] проявили готовность по первому сигналу ВРК выступить на штурм капитала. К тому времени часть города фактически уже была занята рабочими.
22-23 октября в помещении Совета 1-го Городского района открылась тщательно подготовленная общегородская конференция представителей Красной гвардии Петрограда и его пригородов — Сестрорецка, Колпина, Шлиссельбурга, Обухова. Все доклады, выступления убеждали: Красная гвардия полна решимости и энтузиазма. «Вызываем двух бойцов, — говорил делегат-путиловец, — является пять. Если требуется десять добровольцев — поднимает руки весь отряд».
Конференция петроградских красногвардейцев приняла большевистскую резолюцию по текущему моменту и новый Устав.
Первый его пункт гласил: «Рабочая Красная гвардия есть организация вооруженных сил пролетариата для борьбы с контрреволюцией».
Петроградский Совет взял в свои руки как организацию, так и политическое руководство Красной гвардией. Все чувствовали: вот-вот грянет буря. Было спешно созвано совещание Главного штаба Красной гвардии с представителями районов.
Главный штаб постановил: держать Красную гвардию под ружьем, усилить разведку и патрульную службу.
Ночь третья — с отступлениями
Поздно вечером 23 октября Военно-революционный комитет созвал совещание полковых комитетов гарнизона — последнее перед началом восстания. Пришли сюда и делегаты II съезда Советов, только что прибывшие с фронта. В коридоре встретил унтер-офицера Кравченко: он приехал на съезд представителем от Северо-Западного фронта. [288]
— С кем же ты, унтер, — спросил я его, — по-прежнему против Ленина или чуток поумнел?
— Слыхал пословицу? «Кто старое помянет — тому глаз вон». Я теперь, браток, зрячий. На меньшевистско-эсеровской мякине не проведешь.
Смотрю: на его груди вместо четырех крестов и четырех медалей всего один крест и медаль первой степени.
— Остальные, — объяснил он, смущенно улыбаясь, — я еще в июне отослал в Петроград товарищу Ленину.
Одним словом, хороший получился у нас разговор. В партию большевиков Кравченко еще не вступил, но, как я понял, был близок к этому.
Больше шести часов один за другим докладывали представители полков о настроениях солдат в тыловых частях и на фронте.
Представители гвардии Петроградского полка и гвардии резервного Московского полка заявили, что момент для захвата власти Советами назрел, все готово к восстанию. Член полкового комитета измайловец Фирсов настроение солдат выразил коротко и ясно, в трех словах: «Вся власть Советам!» Выступил и Кравченко. Говорил не совсем складно, даже грубовато, но каждое слово попадало в цель:
— Мы гнием в окопах, подыхаем от газов и пуль. Терпение наше на исходе. Артиллерийская бригада, пославшая меня на съезд Советов, против войны, против Временного правительства, требует передачи всей власти Советам.
Один за другим подымались на трибуну делегаты, чтобы заявить собранию: солдаты представляемых ими частей отдают себя полностью в распоряжение Военно-революционного комитета Петросовета.
В три часа ночи члены ВРК собрались на экстренное совещание. Намечались конкретные задания частям, отрядам на случай выступления. От всех полков было оставлено по два представителя для связи.
А что происходило в эти часы во вражеском стане?
Тревога и растерянность росли с каждым часом. Сообщались слухи один мрачнее другого. Из Мариинского дворца звонили в Зимний, информируя о неустойчивом настроении во фракциях эсеров и меньшевиков. Из Смольного приезжали участники гарнизонного совещания и заседаний Петроградского Совета. Вести неутешительные: части гарнизона приводятся большевиками в боевую готовность. [289] Выступления можно ожидать с минуты на минуту.
Керенский вызвал к себе вновь назначенного управляющего военным ведомством генерала Маниковского и командующего Северным фронтом генерала Черемисова. На совещании речь шла «Об устранении новой попытки Петроградского Совета нарушить дисциплину и внести расстройство в жизнь гарнизона».
23 октября в 17 часов в кабинете у Керенского состоялось секретное заседание высших чинов штаба округа. Генерал Багратуни, начальник штаба, подробно доложил о мерах, принятых против большевиков.
О выступлениях Троцкого, предлагавшего отсрочить восстание до съезда Советов, то есть до 25 октября, враги знали. Раз, полагали они, Троцкий называет эту дату, значит, большевики, видимо, связывают с ней какие-то планы.
Враги революции решили опередить большевиков, начать свое наступление на день-два раньше. Наметили дату выступления: 24 октября. План был принят.
Министры одобрили все меры, принятые Керенским, но при этом рекомендовали заручиться поддержкой предпарламента — государственного Совета. Опираясь на эту поддержку, рассчитывали они, Временное правительство сможет во всей полноте проводить репрессии против большевиков.
Ночью Керенский предупредил штаб округа, что план выступления против большевиков правительством утвержден.
Наступил самый решающий день в революции — 24 октября. Лицом к лицу встали две силы, готовые к боевым действиям, — силы революции, возглавляемые Лениным, партией большевиков, и силы контрреволюции, во главе которых стояло доживающее свои последние часы буржуазное правительство.
Ни один из работников ЦК, ПК, райкомов партии, Петросовета, Военно-революционного комитета и глаз не сомкнул в эту ночь. Только прибыли с совещания в Смольном представители частей гарнизона, как на улицах Петрограда появились патрули, а затем и целые подразделения из юнкерских училищ и офицерских школ. Все начиналось как в июльские дни. Юнкерские караулы заняли важнейшие пункты города. Рано утром был совершен налет на типографию, где печатались большевистские [290] газеты «Рабочий путь» («Правда») и «Солдат» («Солдатская правда»). Враги революции рассчитывали лишить партию ее сильнейшего оружия в борьбе. Был отдан приказ о захвате Смольного, о разводе мостов через Неву. Командующий военным округом распорядился арестовать и предать суду всех комиссаров ВРК, назначенных в воинские части и на корабли.
Утром 24 октября Центральный Комитет нашей партии собрался в Смольном, где состоялось экстренное заседание ЦК партии большевиков. Членам ЦК поручалось руководство борьбой на самых решающих участках восстания: Свердлову — наблюдение за действиями Временного правительства; Сталину — руководство ВРК, создание запасного штаба революции в Петропавловской крепости; Дзержинскому — захват почты и телеграфа; Молотову — выпуск газет, распределение и посылка агитаторов-пропагандистов на решающие участки; Бубнову — установление связи с железнодорожниками; на Милютина возлагалась организация продовольственного обеспечения; на Ломова и Ногина — связь с Московским комитетом РСДРП (б). Делегаты II съезда — большевики — были тоже распределены по наиболее важным участкам борьбы.
Владимир Ильич все еще оставался в подполье. Правительство вновь обнародовало приказ о его немедленном аресте. Наемные убийцы рыскали по городу, чтобы напасть на след вождя революции и учинить над ним расправу. Из конспиративной квартиры Ильич продолжал неослабно, непрерывно руководить восстанием.
По указанию ЦК партии Военно-революционный комитет немедленно принял меры к отражению открытых провокационных действий контрреволюции.
В типографию была послана сотня красногвардейцев с броневиком, а за ней рота солдат Литовского полка, входившая в состав 2-го Сводного отряда.
Борьба за власть Советов с оружием в руках началась. Срочно был сверстан очередной номер «Рабочего пути» с прямым призывом к свержению Временного правительства. За подписью Подвойского всем комиссарам и полковым комитетам было передано следующее предписание ВРК № 1: «Петроградскому Совету грозит прямая опасность, ночью контрреволюционные заговорщики пытались вызвать из окрестностей юнкеров и ударные батальоны в Петроград. Газеты «Солдат» и «Рабочий [291] путь» закрыты. Предписывается привести полк в боевую готовность. Ждите дальнейших распоряжений.
Всякое промедление и замешательство будут рассматриваться как измена революции. Выслать двух представителей на делегатское собрание в Смольный»{138}.
Дублерами в полки были посланы связные с тем же предписанием на руках.
Главный штаб Красной гвардии получил приказ: немедленно направить в Смольный отряд в 1500-2000 рабочих, произвести мобилизацию всего транспорта, занять в районах все тактически важные пункты, организовать охрану фабрик, заводов и подготовить боевые силы для захвата правительственных учреждений.
2-й Сводный отряд Красной гвардии под моим командованием был приведен в полную боевую готовность. Вскоре подошли пулеметный полк и артиллерия путиловцев. Напасть на Смольный враги не посмели.
— Началось, началось, — передавалось из уст в уста.
— Пробил двенадцатый час российского капитализма...
...В комнатах ВРК на третьем этаже гул голосов, топот ног, лязг оружия. В самой большой комнате несколько столов, стульев, клеенчатый диван. Всюду: на столах, стульях, даже на подоконниках — городские и полевые телефоны. Беспрерывные звонки доносили вести из различных уголков сражающейся столицы. Дежурные ВРК что-то разъясняли, предупреждали, взывали к революционной сознательности. Из-за двери доносились дробь телеграфных аппаратов и деловая трескотня пишущих машинок.
Поминутно хлопали двери. Являлись солдаты с известиями о настроениях, готовности в частях. Вбегали и тут же возвращались красногвардейцы со срочными поручениями, заданиями.
Снова перенесемся во вражеский лагерь. Днем 24 октября по поручению Мехоношина («небольшая разведка — надо знать, что они затевают») я отправился с двумя красногвардейцами в Мариинский дворец, где сидел так называемый «предпарламент» — Совет Республики. Для маскировки мы сняли красные повязки, револьверы сунули в карманы. [292]
На улицах нам часто встречались юнкерские патрули. Все стены были заклеены прокламациями, всевозможными запретами Временного правительства. Запрещались «всякие самостоятельные выступления», «исполнение войсками каких-либо приказов, исходящих из различных организаций...».
На одной афише сообщалось о решении арестовать руководителей Петроградского Совета и членов Военно-революционного комитета.
Бойцы из моего отряда рассмеялись:
— Пусть попробуют. Руки коротки.
Сновали автомобили с офицерьем, на некоторых — флажки иностранных миссий. У самого дворца нам навстречу на полном галопе проскакала юнкерская артиллерийская батарея.
В Мариинский дворец мы попали как раз в тот момент, когда на трибуну поднимался Керенский. Я много раз слушал выступления этого самовлюбленного позера, не переставая удивляться тому, как можно так долго говорить, не сказав ничего существенного.
...Он стоял на трибуне в знакомой позе Бонапарта, засунув руку за борт френча. Обвинял, угрожал, но нам почему-то не становилось страшно: собака лает — ветер носит.
Керенский заявил, что его правительство полно решимости ликвидировать восстание. Голосом, в котором прорывалось рыдание (в зале жиденько зааплодировали), сказал, что он и его правительство предпочитают быть убитыми и уничтоженными, но «жизнь, честь и независимость» не предадут.
Угрозы нарастали:
— Кто осмелится поднять руку на свободу русского народа, подлежит немедленной, решительной и окончательной ликвидации.
У него, мол, министра-председателя, рука не дрогнет.
На этот раз даже меньшевики и эсеры слушали Керенского холодно. Бледный, задыхающийся, он поспешно покинул зал. Мы тоже выскользнули из дворца. Доложив обо всем увиденном, я тотчас же возвратился к своим командирским обязанностям.
Впрочем, в пору подробнее рассказать о моем отряде. Я принял командование им от члена Военно-революционного [293] комитета А. Ф. Ильина-Женевского{139} в связи с его назначением комиссаром Гренадерского полка. Второй Сводный отряд ВРК насчитывал вначале 380 штыков. Состав отряда — рабочие «Розенкранца», Химического, «Треугольника» и матросы флотского экипажа.
23 октября меня вызвал Н. И. Подвойский.
— Ну, Гренадер, принимай пополнение. Решением Военно-революционного комитета твоему отряду придаются две роты Литовского полка. Они будут подчинены тебе как командиру, а также товарищам Малькову и Урицкому. Главная задача — охрана Смольного. Остальным бойцам отряда нести патрульную и караульную службу на улицах, ведущих в Смольный. И так, чтобы даже птица не пролетела. Без пропуска в Смольный никого не пускать.
Две роты литовцев несли охрану у главного входа в ночь на 23, 24 и 25 октября. Красногвардейцы и матросы 2-го Сводного отряда в это время охраняли подходы к зданию. На этот раз были полностью учтены июльские уроки. Комендант Смольного Ф. Э. Дзержинский принимал меры, исключающие любую случайность, любую провокацию.
В Смольный — мы это знали — контрразведка Керенского засылала лазутчиков: юнкеров, переодетых офицеров, профессиональных филеров — бывших агентов царской охранки. Не исключалась Дзержинским и возможность диверсий, террористических актов со стороны контрреволюции. Надо было создать надежный заслон, фильтр, в котором застревала бы даже мелкая контрреволюционная рыбешка.
Задача не из легких.
Ведь в Смольный шли отовсюду представители ВРК в райкомов, заводов, революционных полков. Огромным был интерес к открытию II съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и со стороны тогдашней прессы — всех направлений. Почти ежедневно бывали здесь иностранные журналисты, аккредитованные при Временном правительстве. Среди них и тридцатилетний американец [294] Джон Рид (под влиянием Октября он вскоре стал убежденным марксистом, одним из основателей Коммунистической рабочей партии США) — будущий автор знаменитой книги «10 дней, которые потрясли мир».
«Я, — пишет Рид, — проводил почти все время в Смольном. Попасть туда было уже нелегко (курсив наш. — В. В. ). У внешних ворот стояла двойная цепь часовых, а перед главным входом тянулась длинная очередь людей, ждавших пропуска. В Смольный пускали по четыре человека сразу, предварительно установив личность каждого и узнав, по какому делу он пришел. Выдавались пропуска, но их система менялась по нескольку раз в день, потому что шпионы постоянно ухитрялись пробираться в здание...»{140}.
Все было именно так. Остается лишь добавить, что систему пропусков придумал Ф. Э. Дзержинский. Система была очень проста, удобна, надежна. Текст пропусков («на право свободного входа») за подписью коменданта и с печатью Военно-революционного комитета оставался неизменным, но цвет бумаги, на которой печатались пропуска, менялся по нескольку раз в сутки. Выдавались двулистики то красного, то белого, то лилового, то зеленого цвета. На этом чаще всего и попадались вражеские агенты. У меня, как и у Джона Рида, тоже был постоянный пропуск за подписью Ф. Дзержинского. «Дано сие В. Васильеву — командиру 2-го Сводного отряда». Без пропусков никто, даже члены ЦК, командиры отрядов, не мог попасть в Смольный.
Часовые, свободные от караульной службы, из Смольного никуда не отлучались. Спали тут же под лестницей или в вестибюле, укрываясь шинелями, куртками, не выпуская винтовки из рук. Лежали покотом, занимая все свободное пространство. Старшие покрикивали: «Проход оставь! Проход оставь!»
Все эти детали, живые картинки тех дней вспоминаются, когда перечитываешь книгу Джона Рида.
Она писалась в 1918 году по горячим следам событий человеком, который навсегда связал себя с русской революцией, но Джон Рид «старался рассматривать события оком добросовестного летописца, заинтересованного в том, чтобы запечатлеть истину»{141}. [295]
У нас его книга впервые была напечатана в 1923 году, а прочитал я ее — на одном дыхании — год спустя, уже став слушателем Академии Генерального штаба Красной Армии.
Джон Рид... В октябрьские дни семнадцатого это имя мне ничего не говорило. И вот — Красная площадь, Мавзолей, могила Свердлова, Стена коммунаров и на сером мраморе у Кремлевской стены — «Джон Рид. 1887-1920».
Что он сделал? Почему американец похоронен рядом с вождями русской революции, ее выдающимися героями?
Уже тогда мне хотелось получить ответ на этот вопрос. Но по-настоящему заинтересовался я Ридом и его книгой по... рекомендации В. И. Ленина.
«Эту книгу, — писал Ильич в 1919 году в своем предисловии к американскому изданию (с этим предисловием книга Рида вышла и у нас), — я желал бы видеть распространенной в миллионах экземпляров и переведенной на все языки...»{142}.
Прочитав «с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием» книгу Джона Рида, Владимир Ильич горячо, от всей души рекомендовал ее «рабочим всех стран», так как увидел в ней «правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того (здесь и дальше курсив наш. — В. В.), что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата»{143}.
Я засел за книгу Рида. С тех пор она — «сгусток истории, истории в том виде, в каком ее наблюдал» автор, стала для меня настольной. И по сей день считаю эту книгу лучшим из всего, что написано о революции свидетелями и участниками ее. Глубоко убежден: рекомендация В. И. Ленина ничуть не устарела в наше время. И сегодня горячо советую: читайте Джона Рида, и перед вами откроется не только общая картина «настоящей, народной массовой революции», но и картинки, выхваченные из жизни, из бурного потока, без которых нельзя почувствовать, понять дыхание, пульс Октября.
Для меня, участника многих событий, описанных Ридом, книга обладает еще и особым свойством. Читаешь — [296] и тебя не оставляет ощущение, что автор всюду следовал за тобой; вместе с тобой, затаив дыхание, слушал Ленина («Ленин говорил, широко открывая рот и как будто улыбаясь; голос его был с хрипотцой — не неприятной, а словно бы приобретенной многолетней привычкой к выступлениям — и звучал так ровно, что, казалось, он мог бы звучать без конца...»){144}.
Был рядом, когда ты шел по длинным, сводчатым коридорам Смольного или когда спускался в столовую — «обширную и низкую трапезную, в нижнем этаже» и становился «в очередь, ведущую к длинным столам, за которыми двадцать мужчин и женщин раздавали обедающим щи из огромных котлов, куски мяса, груды каши и ломти черного хлеба».
Дальше точно схваченная картинка быта тех дней. «Жирные деревянные ложки лежали в корзинке. На длинных скамьях, стоявших у столов, теснились голодные пролетарии. Они с жадностью утоляли голод, переговариваясь через всю комнату и перекидываясь незамысловатыми шутками.
В верхнем этаже имелась еще одна столовая, в которой обедали только члены ЦИК. Впрочем, — тут же мимоходом сообщает Джон Рид, — туда мог входить кто хотел. Здесь можно было получить хлеб, густо смазанный маслом, и любое количество стаканов чая»{145}.
Читателя, знакомого по книгам и фильмам с голодным, более чем спартанским бытом революционного Петрограда, наверняка смутят «куски мяса», «ломти черного хлеба», «хлеб, густо смазанный маслом».
Но и тут Джон Рид — строгий летописец тех дней — верен себе, верен правде.
Все было: осьмушки хлеба, селедочные супы и щи, чай с сахарином, кипяток «без ничего» или с той же ржавой селедкой, но в конце октября и в дни восстания питание по тем временам (продовольственными вопросами ведали в те дни члены ВРК С. Я. Багдатьев и Н. А. Скрыпник) было поставлено отлично. К тому времени крупнейшие продовольственные склады города уже находились под полным или частичным контролем Советов и Красной гвардии. Мясо, крупу, жиры предоставил в распоряжение ВРК Балтфлот. От Нарвской заставы в Смольный шли [297] подводы, закрытые фургоны, площадки с хлебом. Путиловцы в спешном порядке выделили целый обоз походных военно-полевых кухонь. Они стояли во дворе Смольного института в два ряда. Такие же кухни появились на улицах и площадях города — в тех районах и секторах, где сосредоточивались готовые к выступлению отряды Красной гвардии. Тысячи работниц, среди них Поля, дочь моего дяди Ивана, сестры А. Е. Васильева — Христя и Мария, добровольно встали у кухонь. Рядом — длинные, наспех сбитые столы. На столах — металлические миски, ложки, кружки. Щи, каша, кипяток или чай выдавались здесь днем и ночью.
Я рассказываю об этом подробно, потому что революция — это не только штурм, молниеносные атаки, баррикады, порыв и энтузиазм, но и эти незаметные, неброские, негероические на первый взгляд будни: горячие щи, кипяток, густо посыпанный солью или сахаром ломоть черного хлеба.
«Десять дней, которые потрясли мир» воскрешают в памяти не только общие, монументальные картины борьбы и быта великой народной революции. Недавно, в который раз перечитывая любимую книгу, я впервые обратил внимание на эпизод, имеющий непосредственное отношение к человеку, который в те далекие годы был самым близким моим другом.
Тут нам придется заглянуть несколько вперед. 29 октября (11 ноября по новому стилю) контрреволюция перешла в наступление. Утром в Царское Село (ныне — Пушкин) под торжественный колокольный звон всех церквей вступили казачьи части генерала Краснова. Сам Керенский, еще недавно бежавший из Зимнего дворца, ехал впереди пока еще верного ему войска. С вершины невысокого холма перед новоявленным Бонапартом открылись золотые шпили и купола столицы.
В это же утро Петроград был разбужен треском ружейной перестрелки и громким топотом марширующих людей. Выступили юнкерские училища: Владимирское, Павловское, Михайловское. Отряды михайловцев заняли телеграф, военную гостиницу, телефонную станцию, установили прямую связь с Керенским. Смольный на несколько часов оказался отрезанным от города, от страны. Весь день шли ожесточенные бои между красногвардейцами и юнкерами. [298]
Джои Рид воссоздает один из самых драматических эпизодов подавления мятежа. Матросы и красногвардейцы окружили Владимирское и Павловское училища, потребовав от юнкеров немедленно сдаться. Керенский по телефону приказал: ни в какие переговоры с Военно-революционным комитетом не вступать. Двух делегатов-парламентеров, шедших с белым флагом, юнкера убили. И тогда, как свидетельствует Рид, красногвардейцы залили здание училища «морем стали и огня»... «Сами их предводители не могли остановить ужасной бомбардировки... Красногвардейцев ничто не могло остановить... В половине третьего юнкера подняли белый флаг».
Среди тех, кто принимал участие в осаде мятежного училища, был мой старый друг Максим Лондарской. В октябрьские дни он командовал путиловской сотней Красной гвардии. После событий, описанных Ридом, сотня Лондарского отправилась под Пулковские высоты, где участвовала в боях. Мы встретились уже после победы над Красновым в Смольном. По лицу вижу: что-то с моим Максимом происходит — гложет друга печаль-забота. Не стал допытываться: знал по опыту — сам расскажет.
— Понимаешь, Вася, какая вышла история. Подошли мы с моей сотней к училищу. Юнкера с крыш и чердаков так и поливают пулеметным и ружейным огнем. А то выбросят белый флаг, а потом, гаденыши, бьют по нашим парламентариям. Ну, думаю, так дело не пойдет. Нужна артиллерия. Прикатили на себе три орудия и — прямой наводкой. Юнкера поняли: с нами шутки плохи. Сдались. Хлопцы радуются, а мне от комиссара ВРК... выговор «за порчу здания».
Я как мог успокоил друга. Чем закончилась эта история, он мне сам рассказал.
Владимир Ильич, встретив Лондарского в Смольном, стал подробно расспрашивать его о том, как был подавлен юнкерский мятеж. Мой друг рассказал Ильичу то, что уже известно читателю, вспомнил и о выговоре «за порчу здания».
— Ну, это дело поправимое, — рассмеялся Владимир Ильич. — Выговор вы получили от Советской власти — Советская власть его и отменит: обидели вас напрасно. Поступили вы, товарищ Лондарской, в той ситуации правильно: жизнь красногвардейцев дороже любого здания. Так и следует поступать с врагами революции, если другой язык им непонятен. [299]
«Другой язык...» Ни одна революция не говорила со своими противниками на таком гуманном языке, как наша. Нелишне напомнить, что под честное слово были освобождены почти все юнкера, захваченные в плен при взятии Зимнего. Их освободили вторично и после выступления 29 октября.
Да что — юнкера. Генерал Краснов, взятый в плен под Пулковскими высотами, вскоре тоже был отпущен под честное слово. Это не помешало ему бежать на Дон, стать одним из главарей белой гвардии. В годы Великой Отечественной войны экс-генерал Краснов активно сотрудничал с гитлеровцами. После войны его судили в Москве как военного преступника, злейшего врага Советского государства и приговорили к смертной казни. Таким был бесславный конец человека, отплатившего за доброту и милосердие революции черной неблагодарностью и коварством.
Шло сотворение нового мира. Мы все начинали, все делали впервые. И, случалось, как это было о генералом Красновым и с выговором «за порчу здания», — ошибались.
Но на ошибках учились, мужали, приобретали — порой очень дорогой ценой — бесценный опыт.
И шли вперед.
Как прекрасна революция, которая могла позволить себе такие ошибки! Великая революция великого народа.
Что же касается Лондарского, то он полностью оправдал доверие Ленина. По рекомендации Ильича он был назначен помощником командира путиловского бронепоезда № 2, на котором прошел всю Украину, воевал против Петлюры, Краснова, Деникина.
...Недавно в моей квартире раздался телефонный звонок.
— Товарищ Васильев? Здравствуйте, молодой человек! Кто говорит? Бывший красногвардеец Петроградского отряда Иоганн Шмидт. Вчера смотрел фильм «С Лениным в сердце» и узнал тебя, дорогой командир, товарищ Васильев, по старой фотографии. Где встречались? Когда? В Смольном — в комнате Подвойского. Я слово в слово запомнил ваш инструктаж: «Будете сопровождать одного человека. За его жизнь и безопасность отвечаете перед революцией». Этим человеком был Ленин. [300]
Мы договорились о встрече. Приходит. Ростом невелик. Плотен. Этакий колобок. Рукопожатие крепкое, энергичное, невольно вызывающее уважение. Маленькие глаза — живые, все схватывающие. И обращается ко мне то на вы, то на ты.
— А ты, товарищ Васильев, против меня совсем юноша, молодой человек.
Что ж, Иоганн Шмидт и впрямь старше меня на добрый десяток лет, хотя ни капельки не похож на человека, шагнувшего за девяносто.
Принес с собой паспорт, различные справки, архивные документы. Видно, делает это не впервые. А то уж слишком фантастической, скажем прямо, малоправдоподобной кажется история его удивительной жизни.
Иоганн Шмидт. Австриец. Родился 16 февраля 1886 года в Вене. Бывший подданный Франца-Иосифа. С восьми лет, как и отец, братья, батрачил на графа.
— Сапоги графские целовал — лишь бы позволил посещать народную школу. Четыре класса, войны, революция — вот и все мое образование.
Рос крепким. Вы не смотрите, что мал — вот этим кулаком (а кулак с добрую голову) быка валил с ног, подковы гнул запросто. За силу, видно, меня и зачислили в гусары. И было это ровно семьдесят лет тому назад.
...В 12-м гусарском полку бравый кавалерист Иоганн Шмидт дослужился до капрала, два года провоевал на итальянском фронте. А в шестнадцатом полк посадили в теплушки — и на восток, в Россию.
Друг Шмидта, дамский портной из Вены (тоже войной сыт был по горло), только руками развел:
— Знаешь, Иоганн, что сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост? Ехать так ехать. Что можем изменить мы, маленькие люди?
И тут Иоганн Шмидт впервые открылся перед своим другом:
— Разные, — сказал он, — бывают попугаи. Умный оставит коту только перышко.
И задумал Шмидт закончить войну не по императорскому, а своему усмотрению. С отрядом гусаров-единомышленников ему удалось прорваться в конном строю через линию фронта. И капрал Шмидт стал военнопленным, [301] вскоре оказался в Харькове, на кожзаводе, куда его отправили на работу вместе с другими соотечественниками. Он попал туда в предгрозовое время, и среди первых русских слов, которые ему запомнились, были: «Долой самодержавие!», «товарищ», «большевики», «Ленин».
И тут он сделал свое первое, как потом не раз убеждался, очень важное открытие: с русскими, украинскими пролетариями ему, бывшему батраку Иоганну Шмидту, найти общий язык легко.
С этим открытием Шмидт летом 1917 года отправился в Петроград. С неделю скитался в своем потрепанном капральском мундире и в кепи по огромному, бурлящему городу с бесконечными митингами, белыми ночами, голодными лицами детей и подростков в длинных очередях за осьмушкой хлеба, пока не пристал к отряду Красной гвардии.
...Стали мы вспоминать людей, лично нам известных. Их оказалось не так уж мало. Подвойский, Урицкий, прапорщик Георгий Благонравов, назначенный 23 октября комендантом Петропавловской крепости. Запомнился Иоганну Шмидту и венгр Сабо, впоследствии мой начальник штаба 4-го Краснознаменного полка в Коканде.
В разговоре всплыли такие детали, которые мог знать только непосредственный участник событий. Оказалось, что и при штурме. Зимнего мы наступали почти рядом. Вместе со своим отрядом Иоганн Шмидт принимал участие в подавлении юнкерского мятежа, за что получил благодарность от «самого товарища Урицкого», нес охрану в Смольном.
Но это только начало одиссеи Шмидта. Весной 1918 года Н. И. Подвойский по заданию Владимира Ильича выехал в Курск. Сопровождал его в этой поездке с небольшой группой красногвардейцев Иоганн Шмидт.
— Задание мы выполнили, и тут меня пригласили на беседу. Сказали, что в связи с оккупацией Украины очень нужны люди, знающие немецкий язык. Верные, преданные революции. А тут сам товарищ Подвойский рекомендует.
И началась третья жизнь Иоганна Шмидта — подпольщика, агитатора. Распространял среди оккупационных войск листовки на немецком языке, собирал данные. Ему не надо было ни переодеваться, ни придумывать «легенды». На нем был тот же швейковский мундир, заношенное кепи капрала австро-венгерской армии. И все же [302] Шмидта схватили. Кто-то опознал в нем человека, который вел подозрительные разговоры среди солдат.
Военный суд австрийского оккупационного корпуса приговорил бывшего капрала императорской армии к повешению «за большевистскую агитацию». Смертную казнь (Иоганн Шмидт на суде свою «вину» так и не признал) заменили пятнадцатью годами каторжных работ, каторгу (все еще шла война) — дисциплинарной ротой на... итальянском фронте. Обезоружив и оглушив двух конвоиров, Иоганн под Волочиском бежал. В форме жандарма австрийской армии явился в партизанский отряд Криворучко.
Бои с бандами Петлюры, Зеленого... Закружило, завертело бывшего капрала в водовороте гражданской войны, пока не прибился надолго к человеку, ставшему для Иоганна Шмидта и командиром, и отцом, и примером на всю жизнь. С отрядом, полком, а затем бригадой Котовского лихой кавалерист, помощник командира разведэскадрона Иван Михайлович Шмидт освобождал Одессу, Балту, воевал с бандами Махно. После тяжелого ранения был направлен в Винницу.
Потом были годы мирные, годы восстановления. Работал в охране, упаковщиком, грузчиком. Женился. Растил на повой своей родине сыновей и вряд ли предполагал, что предстоит еще одна война. Самая трудная. Лейтенант Шмидт прошел ее — от звонка до звонка. От западных границ до Сталинграда и от Волги до Дуная. Снова пригодилось знание немецкого языка. Снова бои, разведки в тыл врага, захват и допросы «языков».
Впрочем, в моем изложении живой рассказ Ивана Михайловича много теряет. Рассказчик он — отменный, к тому же — полиглот. Повествуя о прожитом и пережитом, он легко переключается с русского на украинский, с украинского на немецкий или польский, вставляя венгерские и молдавские словечки.
...Старая гвардия. Он все еще бодр, деятелен, часто выступает перед школьниками, молодежью. Надо было видеть, как молодо загорелись его глаза, когда, крепко пожимая мою руку, он сказал на прощание:
— Тогда, в семнадцатом, я защищал не только твою родину, товарищ Васильев, а и мою — родину трудящихся всего мира. Это говорю я, Иоганн Шмидт. Солдат революции. Один из многих. [303]
Ночь четвертая — решающая
Над Смольным — серая пелена. С Финского залива дует резкий сырой ветер. Улицы затянуты мокрым белесым туманом. Из-за экономии электричества и «цеппелинов» их почти не освещают. Уголовным элементам, выпущенным из тюрем в дни Февральской революции, это за руку. Участились грабежи. Как только наступают сумерки — обыватель прячется в своей квартире-норе.
Так было и 24 октября.
По пустынным улицам весь день непрерывным потоком шли в Смольный отряды Красной гвардии, подъезжали грузовики, переполненные солдатами, подходили полки. К аркам подъезда, куда совсем недавно подкатывали позолоченные кареты, теперь с тяжелым грохотом подвозили орудия. По сводчатым коридорам с гулким стуком тащили пулеметы, несли винтовки и патроны.
Смольный гудел, как гигантский улей. Это собирались новые хозяева страны, съезжались делегаты II съезда Советов. Смольный превратился в вооруженный лагерь сил революции. У входа стояли три пары часовых. Наши пропуска заменили примерно к четырнадцати часам. На площади перед Смольным располагались отряды, сотни. Наготове стояли оседланные кони. В ряд выстроились грузовики и велосипеды-самокаты. На большом изрытом колесами и тысячами ног дворе горели костры.
По приказу Н. И. Подвойского я выставил на улицах, примыкающих к Смольному, усиленные наряды. Свердлов, Подвойский, Дзержинский несколько раз выходили к главному входу, словно ждали кого-то.
Ко мне подошел Мехоношин и предупредил, что с минуты на минуту может появиться Владимир Ильич.
— Ты, Гренадер, хорошо знаешь товарища Ленина. Пропускай в Смольный его и сопровождающих его товарищей незамедлительно.
Прошел примерно час. Ленина все не было. В Смольный шли и шли люди, хвост очереди рос. [304]
Почему не идет Ильич? Не случилось ли что в дороге?
Теперь я знаю — оснований для тревоги было более чем достаточно. 24 октября ищейки Керенского рыскали повсюду с приказом доставить Ленина живым или мертвым. За ним охотились, его «ловили». В письме к Я. М. Свердлову Владимир Ильич именно в таком значении употребил это слово: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня «ловят»{146}.
Ленин не строил никаких иллюзий относительно того, что его ожидало, окажись «ловля» успешной.
«...Если меня укокошат, — писал он в июле 1917 года Л. Б. Каменеву, — я Вас прошу издать мою тетрадку: «Марксизм о государстве» (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетенная... Условие: все сие абсолютно entre nous (между нами)»{147}.
В этих нескольких строчках, даже в одном, произнесенном с явной иронией слове («укокошат») — весь Ленин. Просто, буднично, нарочито приземленно, как бы мимоходом, пишет он о том, что с ним могло в те дни случиться в любой момент. Ничего от позы, жеста, красивой фразы. И в то же время трезвое спокойствие человека, который ни на минуту не забывает о главном, о деле. Ленин отлично понимал, как нужна будет его «синяя тетрадь» («Марксизм о государстве») после победы, а в том, что победа не за горами, Ильич не сомневался.
Мне нередко встречались во время войны, да и в мирные дни, люди, которые с удивительной легкостью, броской смелостью распоряжались судьбами других и мельчали на глазах, превращались в обыкновенных трусов, когда дело касалось не чужой, а их собственной жизни.
Не таким был вождь самой великой и самой бескровной за всю историю революции. Он, как никто, умел заботиться, думать о других, меньше всего и в последнюю очередь заботясь о себе.
Но я отвлекся, а нам снова пора в тревожную великую ночь с 24 на 25 октября.
...У входа в Смольный образовалась пробка. Толпа напирала, требуя, чтобы людей поскорей пропускали:
— Идет восстание, стреляют, льется кровь за революцию, а тут из-за бумажек пристают.
Я с тремя красногвардейцами бросился к входу, но [305] было уже поздно. На какой-то миг часовые, проверяющие пропуска, растерялись, расступились под натиском. И человек 15-20 прорвались в Смольный.
Не прошло и десяти минут, как снова появился Мехоношин. Я ждал крепкого разноса за «непорядки», «прорыв», но Костя, улыбаясь во весь рот, произнес только два слова: «Уже пришел».
«Ильич?! Как он попал в Смольный?» Добрую минуту стою с разинутым от удивления ртом: «По воздуху, что ли?»
Только много лет спустя, знакомясь с воспоминаниями питерского рабочего Э. Рахья, связного ЦК{148}, я узнал, что же на самом деле произошло у главных ворот, как и почему мы просмотрели Ленина.
В свой недавний приезд в Ленинград (в мае 1977 года) я пришел на Сердобольскую улицу. Поднялся на 3-й этаж большого старого дома. Бывшая квартира Маргариты Васильевны Фофановой — последнее подпольное пристанище В. И. Ленина. На столе — план Петрограда. Я представил себе, как внимательно рассматривал карту-план Ильич вечером 24 октября, уже приняв для себя окончательное решение.
«Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания»{149}.
Записка, составленная по всем правилам конспирации, адресована хозяйке квартиры. Еще днем М. В. Фофанова всячески уговаривала Владимира Ильича не рисковать собой.
По поручению Ленина с его письмом членам ЦК Маргарита Васильевна отправилась в Выборгский райком.
О том, что произошло позже, рассказывает Э. Рахья.
Вечером 24 октября он пришел к Владимиру Ильичу с крайне тревожной вестью: правительство Керенского [306] отдало приказ развести все мосты с тем, чтобы расчленить, изолировать по частям восставших, громить пролетарские районы в одиночку.
Ленин потребовал немедленно отправиться в Смольный, отметая все возражения, уговоры.
— В Смольный! В Смольный!
Шагая майским вечером 1977 года по брусчатке бывшей Сердобольской улицы, я словно увидел тот далекий октябрьский вечер.
Уже прочитано членами ЦК написанное днем письмо Ленина («Промедление в выступлении смерти подобно»). Уже послан за ним из Смольного связной. А по пустынной улице под моросящим дождем идет вслед за своим провожатым человек. Загримированный, на лоб нахлобучена рабочая кепка, в кармане документы на чужое имя, а у спутника «на всякий случай» — два револьвера и два пропуска в Смольный, заведомо устаревших, недействительных.
О чем думал Ильич, поднимаясь вслед за Рахья на площадку пустого трамвая, снова шагая по застывшим в ожидании затемненным улицам, минуя то красногвардейские — у Литейного моста, то юнкерские патрули?
Пройдут сутки — и телеграф разнесет по всему миру имя этого человека — главы первого в истории социалистического правительства.
...Дважды их останавливал юнкерский патруль — пронесло. Подошли к Смольному. «Толпа ожидающих возмущалась невозможностью пройти... Я же, — вспоминает Рахья, — возмущался больше всех... негодовал, размахивал в воздухе своими «липовыми» пропусками...»{150}
Рахья кричал впереди стоящим (вот она — «пробка»!), чтобы они не обращали внимания на контроль и проходили: в Смольном разберутся. Цель была достигнута. «По примеру карманников, я устроил давку. В результате контролеры были буквально отброшены. Мы прошли на второй этаж и отправились в одну из комнат Смольного». С этой минуты в комнате № 18 Ленин взял все нити руководства восстанием в свои руки.
С его прибытием работа Военно-революционного комитета закипела, приобрела еще более целеустремленный ритм. Одного за другим вызывал Ильич командиров отрядов [307] Красной гвардии, представителей районов, заводов и воинских частей. Пригласили и меня. Мы пришли вдвоем с командиром отряда путиловцев Сурковым. Разговор состоялся у Н. И. Подвойского. Я не видел Ленина с 4 июля. Как-то непохож, непривычен Владимир Ильич без знакомых рыжеватых усов, бородки. Заметно похудел... И — вроде помолодел. Аккумулятор энергии. В словах, жестах, в голосе с трудом сдерживаемое нетерпение. Представление о Ленине тех дней дает мало известный рисунок карандашом петроградского художника М. Шафрана. Этот портрет ленинский, датированный 25 октября, попался мне совсем недавно на глаза и многое напомнил.
Огромный лоб, глаза, излом бровей — все родное. Но не сразу, не каждый (так, очевидно, было и со мной) узнавал в этом безусом, безбородом человеке Ленина. Случалось — и частенько, что солдаты, красногвардейцы, слушавшие Ильича на митингах весной и летом, теперь тоже не узнавали его.
...Ленин тепло с нами поздоровался и сразу перешел к делу, быстро задавая вопрос за вопросом: состав отряда, настроение красногвардейцев, вооружение, много ли патронов, есть ли гранаты и какую задачу получил отряд. Я сказал, что ядро нашего 2-го Сводного отряда — рабочие Нарвской заставы и матросы флотского экипажа, что большие надежды возлагаем на приданные отряду роты из Литовского полка. Ленин поинтересовался, достаточно ли надежна охрана Смольного. Тут в комнату вошла группа путиловцев. Помню среди них А. Васильева, И. Егорова — председателя Нарвского Совета. Подоспели представители и других районов. Ильич подробно расспрашивал, что делается на местах, мобилизованы ли все силы. Выслушав короткие информации, Ленин потребовал создать подавляющий перевес на каждом участке сражения. Как можно больше инициативы снизу, самодеятельности масс. Главная задача — захват центра. Туда послать самые надежные отряды. Но быстро, слаженно надо действовать и на местах; захватить все мало-мальски важные пункты в районах: почтовые отделения, железнодорожные станции, комиссариаты милиции. Чувствовалось, что мысль и воля Ленина устремлены к самой неотложной, единственной для него в эти часы задаче: во что бы то ни стало, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружить юнкеров. До утра нельзя ждать! Можно потерять все. Решать дело непременно сегодня. [308]
Путиловцы получили особое задание: как можно быстрее собрать пушки. В ближайшие два-три дня завод должен дать революции не менее ста орудий. Впредь формирование красногвардейских отрядов производить только в тех мастерских, которые к пушечному производству отношения не имеют.
В эту ночь все: отряды Красной гвардии, полки, части гарнизона и Балтийский флот — ждали сигнала. И вот наступил долгожданный момент. По требованию вождя революции Военно-революционный комитет дал сигнал{151} к восстанию. Распоряжение-сигнал передавался на заводы, в районы, части по телефону и дублировался связными-мотоциклистами.
Восстание развивалось успешно. Уже в ближайшие часы, даже минуты Временное правительство и штаб округа были в полном смысле парализованы. Они могли распоряжаться только теми силами, которые находились в Зимнем дворце.
В ту историческую ночь мне не раз приходилось подниматься на второй и третий этажи в комнаты № 18 и № 85. Я неизменно заставал Ильича бодрствующим то среди членов бюро ЦК, то в кругу руководителей ВРК. Он вызывал к себе Подвойского, Антонова-Овсеенко, сам заходил к ним, детально знакомясь с ходом восстания, внося коррективы, поправки, уточнения. В эту же ночь Ленин утвердил окончательный план захвата последнего оплота Временного правительства. Дворец намечалось окружить по линии Зимняя Канавка — Мойка до Мариинской площади и дальше к Неве, стягивая кольцо вокруг улиц, выходивших на Дворцовую площадь.
Для этой решающей операции выделялись лучшие отряды Красной гвардии, в том числе 2-й Сводный и Путиловский. Приказ готовиться к штурму получили флотские экипажи и наиболее революционно настроенные подразделения гвардейских полков: Петроградского, Измайловского, Павловского, Кексгольмского и других.
Руководить этой операцией Ленин поручил членам ВРК: Подвойскому, Чудновскому, Антонову-Овсеенко. Штаб руководства решено было разместить в левом крыле Петропавловской крепости — поближе к месту боев. [309]
В 1 час 25 минут ночи 25 октября боевой отряд моряков, красногвардейцев и солдат занял Главный почтамт, Хорошую весть привез мой друг измайловец Семенюк: Балтийский вокзал полностью под контролем ВРК. В Смольном — с комментариями — из уст в уста передавалось:
— Городская электростанция взята. Освещение правительственных зданий выключено.
— Знай наших. Пусть господа временные посидят при свечках, авось поумнеют.
— Крейсер «Аврора» стал на якорь у Николаевского моста. Вот уж всыплет министрам по первое число.
— Под нашим контролем Варшавский вокзал. Ура, товарищи!
Припоминаю часы, когда шаг за шагом отряды красногвардейцев, матросов и солдат овладевали важнейшими пунктами столицы. К Смольному непрерывно подъезжали самокатчики — уполномоченные ЦК и ВРК. Каждые пять-десять минут связные привозили Ленину, Военно-революционному комитету донесения о ходе наступления. И возвращались на место боя с короткими энергичными записками Ильича: «Взята ли центральная станция и телеграф?», «Захвачены ли мосты и вокзалы?»
Я — бывалый солдат, участник трех войн — такой оперативности, такого стиля руководства войсками, как в дни и ночи Октября, не наблюдал ни на одной войне, ни в одной операции. Штаб революции действовал, как хорошо налаженный часовой механизм. Оперативность в большом и малом, точность выполнения приказов, быстрая, почти молниеносная реакция на изменение обстановки — все было подчинено единой воле, единым устремлениям и целям борьбы.
Такого штаба, где все понимали с полуслова, никогда не знал до этого ни один военачальник, и ни один штаб не работал под началом такого тактика и стратега, каким был Ленин. В ту ночь он ни на минуту не оставлял капитанский мостик революции. Тысячи нитей тянулись к нему. В любой момент он имел полное, наиболее верное представление о ходе борьбы. Донесения тут же тщательно им анализировались, обобщались. Вовремя замечалась опасность в одном месте, слабое звено противника в другом. И Ленин — человек самой непреклонной воли — немедленно вносил изменения, давал короткие, точные указания, [310] где, какими силами ударить, чтобы не дать врагу опомниться и добиться победы малой кровью.
Примерно к 10 часам утра 25 октября все основные пункты, учреждения, министерства были заняты силами революции. В руках Временного правительства и его командования оставались только Зимний дворец, Главный штаб да несколько юнкерских училищ.
Я вышел из Смольного. Слышу: то тут, то там раздается громовое «ура».
Кто-то из моих бойцов принес еще пахнущее типографской краской обращение «К гражданам России!», написанное Лениным.
«Временное правительство низложено, — говорилось в нем. — Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»{152}
К 14 часам в Смольный возвратились многие отряды и части, выполнившие боевое задание. Задымили кухни. Но нам, командирам, пообедать не удалось: нас пригласили в Белый зал Смольного, набитый до отказа людьми: членами Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, членами ВРК, делегатами, прибывшими на II Всероссийский съезд Советов.
14 часов 35 минут. Заседание Петроградского Совета объявляется открытым.
В напряженной тишине раздался голос председательствующего:
— Слово предоставляется Ленину!
Буря восторга подхватила всех нас: «Да здравствует Ленин!», «Слава Ильичу!», «Да здравствует революция!» Крики «ура», приветствия в течение нескольких минут потрясали зал, который ничего подобного доселе не видел и не слышал. Под потолок летели кепки, шляпы, фуражки, бескозырки, белые папахи, островерхие шапки. Наконец все стихло. Ленин начал свою речь. [311]
— Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась.
Крики «ура» снова потрясли зал. С исключительным вниманием слушали мы простые, доходчивые слова вождя революции.
Впервые после июльских событий Владимир Ильич выступал публично. 4 июля, в день расстрела мирной демонстрации, и 25 октября — в час победы. Все это не могло не придать его речи особый смысл, звучание, даже обычно не свойственную Ленину торжественность. Он говорил о том, что волновало, чем жили мы все. Человек на трибуне был частью нас. От дешевой кепки мастерового человека, которую он сжимал в руке, от всей его непринужденной, естественной манеры держать себя вплоть до победоносного прищура улыбки — вылитый пролетарий. Его сердце билось в унисон с сердцами всех в этом зале, с великим сердцем трудового народа, всего человечества.
— ...Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма... Теперь, — развивал свою мысль Ильич, — мы научились работать дружно. Об этом свидетельствует только что происшедшая революция. У нас, — продолжал он, — имеется та сила массовой организации, которая победит все и доведет пролетариат до мировой революции.
Владимир Ильич был обеспокоен тем, что Зимний, Главный штаб еще не взяты, и потребовал не только от ВРК, но и от участников заседания сегодня же все эти объекты занять. Заседание постановило: «Прения по докладу не открывать». Составленная Лениным резолюция была принята единогласно.
Ночь пятая — штурм
Как только окончилось заседание Петроградского Совета, я получил приказ: немедленно вести отряд к Главной арке перед Зимним. [312]
Это задание красногвардейцы встретили с большой радостью:
— Наконец-то и нам дали боевое задание! Выкурим «временных» из осиного гнезда. Хватит, засиделись!
К 18 часам 25 октября отряд занял позиции у Главных ворот. Вскоре из Петропавловской крепости, где располагался новый командный пункт — штаб ВРК, прибыл Еремеев (дядя Костя) и уточнил боевую задачу для моего и Путиловского отрядов.
На этом участке — за зданием штаба, у Главных ворот, на Морской, на прилегающих к ней улицах и в районе Полицейского моста — Военно-революционный комитет сосредоточил мощный кулак из частей Красной гвардии, Кексгольмского полка, нескольких рот Измайловского полка; чуть правее — Павловский полк и отряд флотского экипажа. Здесь же находились три броневика автобронедивизиона, зенитная артиллерия и полубатарея полевой артиллерии. Подошли и новые пушки Путиловского завода, установленные прямо на автомашинах.
Зимний оказался полностью блокирован. Силы революции заняли исходные позиции, готовые по первому сигналу броситься на штурм. Кольцо окружения замкнул крейсер «Аврора», еще раньше ставший на Неве за Николаевским мостом (ныне мост лейтенанта Шмидта).
Завязалась сильная ружейно-пулеметная перестрелка. В самый разгар ее подъехала машина. В ней — члены ВРК Н. И. Подвойский и К. С. Еремеев. Красноармейцы моего отряда задержали их. Я подбежал к автомобилю. Николай Ильич устало улыбнулся:
— Что это у тебя, Гренадер, за порядки? Нам доложили о сдаче Зимнего, едем проверять, а твои красногвардейцы нас не пускают.
Я доложил, что взят только штаб округа, а Фролов и Галанин отправились в Петропавловскую крепость с докладом.
— Что ж, штаб округа — тоже дело. Тоже хорошо. — С этими словами Еремеев вышел из машины. Николай Ильич сразу же уехал в крепость, на свой командный пункт, а Еремеев, побыв несколько минут со мной и Сурковым, ушел в штаб округа.
20 часов. На переговоры с юнкерами, не желающими дальше сражаться на стороне Временного правительства, [313] ушел член полевого штаба ВРК Г. И. Чудновский{153}. Юнкера гарантировали Чудновскому неприкосновенность. Тем не менее Чудновский по распоряжению Пальчинского был арестован, но вскоре его освободили.
Вслед за Г. И. Чудновским с баррикад Зимнего ушла большая часть юнкеров Ораниенбаумской школы, сбежали многие юнкера Михайловского артиллерийского училища, прихватив с собой четыре орудия из шести, находившихся на территории дворца.
Во дворце осталось еще достаточно сил, два орудия, 14 пулеметов. У Главных ворот дворца — прямо напротив нас — стоял броневик. Высились баррикады из трехметровых бревен и мешков с песком. Нам хорошо были видны стволы пулеметов и орудий. Под их прицелом находились Дворцовая площадь и выходящие из нее улицы.
...Красногвардейцы все смелее подбирались к Зимнему. Человек пятьдесят выборжцев вместе с матросами второго экипажа первыми пробрались во дворец по эрмитажному ходу. Необычность обстановки, огромные малахитовые вазы, бархат и золото поразили красногвардейцев. На какой-то миг они остановились. А потом стали осторожно подниматься вверх по лестнице. Кто-то из красногвардейцев открыл дверь зала. В огромном зеркале отразилась занимающая всю стену картина, изображающая конный парад.
— Кавалерия! — крикнул один из красногвардейцев и — шарах в сторону. Юнкера воспользовались замешательством и разоружили часть ворвавшихся. Остальные бросились вниз. Дворцовая прислуга и солдаты расположенного в подвале лазарета тут же помогли нашим выбраться из лабиринта дворца.
Командир красногвардейской сотни обуховец Красноперов всю эту историю рассказывал в лицах — под гомерический хохот бойцов. Смеялся и я — до колик, до слез. Впрочем, красногвардеец, испугавшийся «кавалерии», под Пулковскими высотами не струсил перед настоящей конной атакой. Он сам потом охотно изображал перед бойцами «сцену с кавалерией». Кто стал бы упрекать в трусости [314] бесстрашного пулеметчика 2-го Петроградского отряда? В составе полка, которым я командовал, герой освобождал Симбирск и был похоронен в братской могиле на высоком берегу Волги.
Все сроки ультиматума прошли. Наступило время решительных действий. Ленин послал записку Н. И. Подвойскому с требованием ускорить взятие дворца.
21 час. По всем боевым участкам передается команда ВРК: «Прекратить огонь! Подготовиться к штурму Зимнего!»
Тишина. Темень. Моросит мелкий осенний дождь. Томительно тянутся минуты. Красногвардейцы моего отряда, прижавшись друг к другу, лежат на мокрой мостовой Дворцовой площади — у Главных ворот. Мне хорошо слышен взволнованный приглушенный басок нашего пулеметчика Пети Шмакова.
— Да что они там тянут, не дают сигнал. Скорее бы!
— Ишь, какой шустрый, — посмеивается второй номер Вася Гусаков. — Знать, еще не пришло время. А ты — «скорее»! Сознательности нет.
— Да я ничего, просто так сказал, — забасил Петя, — а ты уже ругаешься!
— А ну-ка, братушки, посторонись! Дайте местечко товарищу «максиму».
Голос незнакомый. Поворачиваю голову и в темноте различаю силуэты двух матросов с пулеметом. Молодцы. Теперь дело пойдет быстрее.
Ночь взрывается орудийным выстрелом. Это заговорила Петропавловка. И сразу же грохнуло, сверкнуло над головой: «Аврора»!
Сигнал-выстрел{154} с крейсера, громовые его раскаты [315] привели все в движение. Вскоре из полевого орудия, поставленного под арку Главного штаба, был произведен выстрел снарядом, попавшим в карниз дворца.
Отряды пошли в атаку. На левом фланге и от Александровского парка удалось пробиться к трем входам во дворец. Бой завязался внутри левого крыла дворца. Попытка двух наших отрядов и рот Кексгольмского, Павловского полков продвинуться через Дворцовую площадь не имела успеха.
На небольшом участке нас поливали огнем 14 пулеметов. Огонь был плотный, шквальный. На Дворцовой площади все, как на ладони, — ни одного укрытия. Это и затрудняло наше продвижение к баррикадам.
О том, что происходило в эти часы во дворце, мне рассказал несколько лет спустя подпоручик Тимохин. Офицер 2-й Ораниенбаумской школы, он накануне был послан во дворец с командой юнкеров, а в гражданскую войну служил в полку, которым мне довелось командовать.
Получив ультиматум, члены Временного правительства решили перейти из Малахитового зала, в окнах которого зловеще отражались огни красногвардейских костров, во внутренние покои дворца. Отсюда костров не было видно и казалась глуше беспрерывная стрельба.
Министры прогуливались вдоль фельдмаршальского зала, обменивались тревожными репликами и ругали на все заставки сбежавшего премьера. Вдруг сверху раздался крик: [316]
— Берегись!
Все бросились врассыпную, увидев на галерее матроса с гранатой в руке. Через несколько секунд раздался взрыв.
Осколками ранило только одного юнкера, но появление матросов на верхнем этаже дворца усилило панику и разброд. Юнкера 2-й Ораниенбаумской школы наотрез отказались защищать дворец. К 22 часам белый флаг подняла рота ударного женского батальона. «Ударницы» — кто с плачем, кто с руганью — бросали винтовки у штабных ворот. Красногвардейцы отправили их в казармы Гренадерского полка. Вскоре примчались и сами гренадеры.
— Ты, дядя Костя, только разреши. Мы этих краль быстро в чувство приведем.
Еремеев пригрозил:
— Смотрите, без глупостей!
Вместе с «ударницами» Зимний дворец покинули юнкера 2-й Ораниенбаумской школы — их увел подпоручик Тимохин.
Огромная площадь на несколько минут как бы замерла. Иногда лишь с грохотом прокатывались броневые автомобили да раздавались одиночные выстрелы.
Забаррикадировавшись дровами, юнкера ждали атака. Потом перестрелка возобновилась с новой силой. Раздраженные бессмысленным сопротивлением юнкеров, красногвардейцы и матросы сделали еще одну попытку ворваться во дворец. Где перебежками, где по-пластунски, применяя военную хитрость, они почти вплотную подошли к баррикадам. Заметно продвинулся вперед и наш 2-й Сводный.
Проникнуть во дворец легче всего было через Салтыковский подъезд со стороны Адмиралтейства. Туда мой заместитель Федоров вместе с Артузовым и увели остальную часть отряда. Бойцы проникли в лазарет, примыкающий ко дворцу. Раненые солдаты стали охотно помогать красногвардейцам и матросам. В это же время штурмовые отряды небольшими группами просочились в Зимний через никем не охраняемый проход от Эрмитажа. Растекаясь по всем этажам левого крыла дворца, красногвардейцы, матросы, солдаты смешивались с толпой юнкеров, чем вносили еще большую панику.
Атаки на дворец проводились теперь главным образом с флангов — со стороны Миллионной и Александровского [317] сада. Уже не таясь, в полный рост устремились к Зимнему солдаты Павловского, Кексгольмского полков, моряки Балтийского флотского экипажа и Кронштадтского сводного отряда. Впереди бежали красногвардейцы Путиловского и части моего отряда.
Время от времени дворец освещался прожекторами с боевых кораблей. В полночь огонь начал ослабевать. Только в левом крыле не прекращалась пулеметная и винтовочная стрельба. Отряды скапливались у Александровской колонны. С флангов еще сильнее нажали на юнкеров. Мы подползли к баррикаде вплотную и забросали ее гранатами.
Раздалась команда:
— Прекратить огонь! По сигналу отдельного винтовочного выстрела идти на приступ!
У Александровской колонны появились члены ВРК: Еремеев, Антонов-Овсеенко, Чудновский.
Внутри дворца по-прежнему вели бой проникшие туда группы красногвардейцев. Постепенно все стихло. Напряженную ночную тишину прорезал резкий винтовочный выстрел — второй сигнал «на приступ».
Поток людей неудержимо рвался вперед. Защита на баррикадах и у входа дворца была просто смята. Осаждающие, заполнив подъезды, облепив ворота, ворвались во дворец.
В воздухе, заглушая пулеметную и винтовочную стрельбу, нарастало радостное, победное «ура!».
Мне очень хотелось со своим отрядом принять участие в аресте Временного правительства или, на худой конец, хотя бы присутствовать при этом. Но не довелось. По личному распоряжению Чудновского мы преследовали отчаянно сопротивлявшуюся группу офицеров и юнкеров.
К двум часам ночи Зимний дворец был взят, полностью очищен от юнкеров, Временное правительство арестовано.
...Крики «ура!», топот тысяч ног, стук прикладов нарушили тишину царских покоев. Полтораста лет возвышался Зимний как неприступная крепость, как символ незыблемости дворянско-помещичьей и буржуазной власти. И вот пришли сюда новые хозяева в рабочих куртках, перехваченных накрест пулеметными лентами, с винтовками, крепко зажатыми в натруженных руках.
Комната, в которой укрывались члены Временного правительства, заполнилась рабочими, матросами. [318]
Министры, как потом рассказывал В. А. Антонов-Овсеенко, сидели за огромным столом растерянные, дрожащие, «сливаясь в одно серо-бледное трепетное пятно».
— Чего с ними церемониться! Попили кровушки — и довольно, — выразительно стукнув винтовкой об пол, крикнул приземистый матрос. Вмешался Антонов-Овсеенко:
— Здесь распоряжается ВРК. Никаких самочинных действий. Никаких самосудов. Понятно?! — И, обращаясь к людям, все еще изображавшим Временное правительство, сказал: — Именем Военно-революционного комитета объявляю вас арестованными!
Чудновский составил список задержанных министров. Затем начали вызывать каждого по фамилии и выводить. За арестованным следовал красногвардеец или матрос. Живая цепь двигалась полутемными коридорами к выходу.
На Дворцовой площади арестованных и конвоиров окружила толпа красногвардейцев, солдат, матросов.
— Где Керенский? — кричали из толпы. Узнав, что министр-председатель бежал, все пришли в ярость и поклялись поймать шустрого «премьера».
Под конвоем «бывших» повели в Петропавловскую крепость.
Временное правительство больше не существовало.
Что в эти решающие часы происходило в Смольном, в комнате Ленина? Обратимся к воспоминаниям Н. И. Подвойского. С ним, с полевым штабом ВРК Владимир Ильич поддерживал постоянную связь. «Начиная с 11 часов утра и до 11 вечера Владимир Ильич буквально засыпал нас записками...
Он писал, что мы разрушаем всякие планы; съезд открывается, а у нас еще не взят Зимний и не арестовано Временное правительство. Он грозил всех нас расстрелять за промедление... Мне рассказывали потом, что Владимир Ильич, ожидая с минуты на минуту взятия Зимнего, не вышел на открытие съезда. Он метался по маленькой комнате Смольного, как лев в клетке»{155}.
И вот, наконец, солдаты, матросы, красногвардейцы ворвались в Зимний. Дворец пал. «Об этом было доложено Ленину. Владимир Ильич молча выслушал сообщение о том, что Временное правительство арестовано и находится [319] в крепости, и сейчас же отправился в свою комнату в Смольном. Сел на стул и, положив на колени книгу, стал писать декрет о земле... В таком виде я и застал его, когда приехал в Смольный расставлять караулы. Это было в два часа ночи».
А в 4.30 утра в Смольный возвратился наш отряд.
Ночь шестая
Смольный снова напоминал военный лагерь. Броневики, пушки, пулеметы стояли впритык друг к другу. Дымили походные кухни. Герои штурма Зимнего кто у костра, кто за грубо сколоченными столами обедали, перекидываясь шутками, вспоминая эпизоды недавних боев. Ежеминутно раздавались команды. Отряд, получив задание, строился и уходил.
Ночь на 27 октября выдалась неспокойной. Никто в Смольном не ложился спать. У Подвойского — воспаленные глаза, запавшие щеки, колючая щетина. За прошедшие сутки осунулось лицо и у Владимира Ильича, резче выступили скулы.
Мы уже знали: на Питер шел казачий корпус генерала Краснова. От бойца к бойцу передавалась тревожная весть: Керенский собирает силы, революция в опасности.
На рассвете нас подняли по боевой тревоге и перебросили под Гатчину. Мой отряд направили в Царское Село.
28-го рано утром произошло первое сражение. В царскосельских садах меня легко ранило осколком. Подвойский приказал оставить отряд на Федорова, а самому отправиться на Путиловский завод за артиллерией для центрального участка фронта. Мне придали группу артиллеристов из легкораненых — 18 человек.
— Попутно, — всматриваясь в меня сухими, воспаленными от бессонницы глазами, сказал Николай Ильич, — заедешь, Гренадер, в штаб ВРК. По этой записке прихвати офицера-артиллериста.
Забегая вперед, скажу, каким невеселым было наше возвращение. Царское Село пришлось накануне оставить. [320]
По Петергофскому шоссе навстречу нам двигались толпы солдат и красногвардейцев. Запомнились тревожные, вопрошающие лица рабочих, злорадные смешки и реплики обывателей:
— Большевикам крышка...
— Туда им, антихристам, и дорога!
— У Краснова первоклассные рубаки — донцы, кубанцы, сплошь георгиевские кавалеры.
— Через сутки Краснов будет в Питере.
...Сеятели разных слухов, паникеры пытались проникнуть и в рабочую среду, отравить ее страхом. Но злорадство буржуазии вызвало обратное действие.
Тревожно, глухо завыли заводские гудки: «Враг у ворот! Все на защиту революции, все на разгром смертельно опасного врага». На этот призыв откликнулись стар и млад. Рабочие-красногвардейцы, захватив винтовки и боеприпасы, прямо из цехов, мастерских бежали в районные штабы. Там спешно формировались отряды и отправлялись под Пулково, Царское Село. Рабочие шли в бой легко одетые, насквозь промокшие, но настроение у всех было бодрое, боевое. Некоторые впервые брали в руки винтовку. Таких обучали по дороге на фронт, на привалах. Всю ночь на 29 октября революционные отряды шли к Пулковским высотам.
На случай прорыва казаков под Петроградом было решено усилить Петропавловскую крепость. На помощь гарнизону крепости крейсер «Аврора» послал отряд матросов.
«Победа или смерть!». С этим лозунгом-клятвой на знаменах, на устах шли в бой, готовые сражаться за каждую улицу, каждый дом.
Готовился к обороне и Смольный. Революционные полки Петрограда прислали людей для обучения рабочих гранатометанию. 20 тысяч человек отправились утром 29 октября на Московскую заставу рыть окопы.
Стал формироваться военный штаб. Ему предстояло руководить борьбой с войсками Керенского и Краснова. Военно-революционный комитет, новый штаб перебрались в штаб Петроградского военного округа. Мы приехали сюда к часу дня. Долго ждали офицеров-артиллеристов — уже не одного, а двух — из Петроградской крепости. Нашу машину Мехоношин «временно» — как он выразился — мобилизовал. Я решил во что бы то ни стало дождаться офицеров. [321]
Что в эти часы представлял штаб? Непрерывным потоком шли сюда рабочие, представители районов и частей за распоряжениями, советом, указаниями. Вся работа штаба направлялась непосредственно Лениным. Владимир Ильич отдавал распоряжения о вызове войск, отрядов. В комнате, где работал Ленин, часто появлялись Свердлов, Сталин, Дзержинский. На него и Урицкого ЦК возложил труднейшую задачу: борьбу с эсеро-меньшевистским саботажем, с поднимающей голову контрреволюцией.
Титаническую работу в эти часы и дни проделал Я. М. Свердлов. Его густой бас, его решительное «да» или «нот» слышались повсюду. Он был вездесущ, во всем сведущ — этот удивительной силы, богатой души, гениальных организаторских способностей человек.
Ночь седьмая — на Путиловском
Наконец появились наши офицеры. Их представил мне Чудновский. Но что делать? Нашей машины все нет и нет. Один из офицеров, по поручению Чудновского, побежал вниз поискать хоть какой-нибудь транспорт. Мы уже собрались было выходить, когда в комнату зашел И. И. Подвойский. Ох и крепко мне влетело за то, что до сих пор не выбрался на завод! Попало и Чудновскому, который попытался меня защитить.
Мы тут же выехали на завод. Петергофское шоссе плотно забито красногвардейскими отрядами, воинскими частями, обозами, артиллерией. Все катило, двигалось, шло под Пулково, Гатчину.
Во всех цехах, особенно в пушечной мастерской, шла, как и в дни разгрома корниловского мятежа, напряженная работа. Пушки сходили с конвейера, сопровождаемые шутками-прибаутками.
— Ну, «Таня», стреляй метко по врагу.
— Вот тебе, «Танечка», на подмогу «Алеша» — тоже парень хороший.
— Ну, а ты, «Оля», знай свое поле, запомни наше слово: бей Керенского и Краснова!
На площади заканчивалась сборка бронепоезда, монтировались морские зенитки. Бронепоезд предназначался [322] для прикрытия станции Колпино, связывающей Питер с Москвой.
Рабочие знали, что выполняют распоряжение Ленина, и старались изо всех сил.
В 24 часа объявили перерыв на ужин. Возвращаясь со сборочной площадки, мы увидели Ленина и Антонова-Овсеенко. Всех встревожил такой поздний приезд Ильича. Неужели фронт прорвали? Подошли ближе — и от сердца отлегло. Ильич весело, непринужденно разговаривал с членами завкома и рабочими. Многие среди нас в повязках, бинтах.
— Раненые? Почему не в лазарете? — поинтересовался Ильич.
Я сказал ему, что ранения у нас легкие и от лазарета все отказались.
— Мы, Владимир Ильич, — продолжал я, — приехали на завод по поручению Военно-революционного комитета за артиллерией для центрального участка фронта.
Ленин внимательно слушал, потом стал подробно расспрашивать нас о положении на фронте. Мы рассказывали ему все, что видели, не скрывая недостатков и беспорядка в организации обороны.
Владимир Ильич неожиданно спросил:
— Скажите, товарищ Васильев, если завтра, вернее уже сегодня, не будут готовы артиллерия и бронепоезд, сможем ли мы остановить наступление Краснова? Нет, не остановить, а разбить?
Я замялся.
Ильич, очевидно, понял, что толкового ответа сразу не дождется, и решил помочь.
— Вы не мне, товарищ Васильев, а вот им отвечайте, да погромче. — И показал на собравшихся вокруг рабочих.
Я сразу понял, к чему клонит Ильич, и сказал:
— Конечно, разобьем. Но мы несем большие потери. У Краснова много артиллерии, а у нас ее мало.
— Вот-вот. Нам не хватает пушек, а вы, — обратился он к путиловцам, — делаете их. Надо их делать еще быстрее. Фронт не ждет. — Владимир Ильич повернулся к А. Е. Васильеву: — Все изготовленные ночью пушки утром отправьте на позиции. Нет коней — берите их у извозчиков. Где нельзя проехать — тащите пушки на канатах. Медлить нельзя.
Владимир Ильич рассказал о трудном положении в [323] районе Колпина. Враг может попытаться захватить станцию, отрезать Питер от Москвы. Для защиты станции, чтобы закрепиться в Колпине, необходим бронепоезд.
— Совет Народных Комиссаров очень надеется на вас, товарищи путиловцы.
Рабочие заверили Ильича:
— К утру бронепоезд выйдет с завода, вступит в бой с белыми генералами.
Ленин улыбнулся — очень непосредственно, от души. Дескать, спасибо на добром слове. Но... посмотрим, дорогие товарищи путиловцы, как все обернется на деле.
С завода Ильич уехал поздно. Как мне показалось, в хорошем настроении. Надо сказать, что путиловцы сдержали свое рабочее слово. В десятом часу утра 29 октября батарея за батареей уходили на фронт — и в первую очередь на наш центральный участок — под Царское Село.
За артиллерией потянулся необычный обоз из ломовых извозчиков. Широкие площадки, повозки были загружены снарядами, колючей проволокой, средствами связи, саперными лопатками, кирками, фуражом.
Трудно передать, с какой радостью и восторгом встречали на фронте путиловский обоз. Красногвардейцы и матросы обнимали стволы орудий, целовали их, как малые дети. Только и слышалось:
— Молодцы путиловцы!
— Ну, Александра Федоровна{156}, теперь держись!
29 октября вслед за батареями и обозом из заводских ворот под громовое «ура» и звуки духового оркестра вышел бронепоезд. На двух бронеплощадках, изготовленных из полуоткрытых американских платформ, стояли морские орудия, тяжелые пулеметы. Вид у одетого в стальные плиты новорожденного был не ахти какой, но первому бронированному поезду Страны Советов суждено было пройти долгий и славный боевой путь.
Командиром бронепоезда был назначен мой хороший знакомый унтер-офицер Тарутинского полка Арсентий Зайцев. Боевое крещение бронепоезд получил под Пулково. Затем бросок в Москву — на подмогу рабочим, восставшим за власть Советов. Когда в ноябре — декабре 1917 года на Украине вспыхнуло вооруженное восстание против контрреволюционной буржуазно-националистической Центральной рады, в помощь украинским пролетариям, [324] по указанию Ленина, были отправлены красногвардейские отряды петроградских и московских рабочих под командованием Егорова, Берзина, Сиверса, отряд матросов-балтийцев, которым командовал Ховрин, и путиловский бронепоезд под началом Зайцева.
Белгород, Харьков, Лозовая, Екатеринослав, Люботин, Дарница... Бронепоезд, громя из своих орудий отборные петлюровские части с тяжелыми боями прорвался в Киев — на помощь истекающему кровью героическому «Арсеналу». Освобождение Киева, установление в нем Советской власти навсегда связаны с подвигами легендарного бронепоезда.
Но возвратимся в Петроград.
Одновременно с наступлением корпуса генерала Краснова контрреволюция готовилась ударить с тыла. Верные прислужники буржуазии — эсеры и меньшевики — образовали «Комитет спасения родины и революции», вооружили юнкеров, офицеров и утром 29 октября подняли контрреволюционный мятеж.
Восстали Владимирское, Павловское пехотные, Николаевское инженерное, Михайловское артиллерийское училища и Пажеский корпус. Юнкера захватили в Михайловском манеже броневики и с их помощью овладели Центральной телефонной станцией, военной гостиницей «Астория» и царскосельским вокзалом, рассчитывая, что по этой ветке прибудут казачьи эшелоны.
Все главные силы столичной Красной гвардии в день восстания юнкеров были на фронте. Однако Военно-революционный комитет, еще ночью узнав о предстоящем выступлении мятежников, сумел, по указанию Ленина, опередить юнкеров и организовать сокрушительный отпор.
Снова тревожные гудки подняли рабочих. В утренней полумгле, отзываясь на призыв партии, шли к сборным пунктам питерские пролетарии. К утру новые тысячи красногвардейцев стояли под ружьем.
Двухтысячная колонна, готовая выступить, выстроилась во дворе Путиловского завода. Член Военно-революционного комитета отобрал человек пятьсот, остальным предложил разойтись по цехам. Но не тут-то было. Из задних рядов колонны рабочие начали перебегать в передние.
Так было на каждом заводе. К вечеру все гнезда эсеро-меньшевистского «Комитета спасения» были разгромлены, контрреволюционный мятеж юнкеров подавлен. [325]
Разгром мятежа в Питере, появление на фронте артиллерии Путиловского и Обуховского заводов решили исход борьбы с восставшим казачьим корпусом.
Рано утром 30 октября три артиллерийских залпа послужили сигналом к началу атаки на казачьи полки по всему фронту. Казачий корпус все еще имел перевес в огневой силе. Вражеская артиллерия пыталась перекрыть нам путь плотным заградительным огнем. Под ее прикрытием в наступление перешли казачьи сотни.
Но красногвардейцы не дрогнули. Снова, все нарастая, гремит многоголосое «ура» — цепи пошли в атаку.
Красногвардейцы, солдаты, матросы спускались по склонам вниз. Пулковские высоты словно ожили. Казалось, весь народ шел стеной на бунтовщиков.
Неопытные в искусстве ведения боя, но полные решимости, с криками «ура», «Не быть Керенскому в Питере!», «Победа или смерть!», «За власть Советов!» бойцы бежали во весь рост. Это приводило к значительным потерям, но бойцы неудержимой лавиной катились вперед.
Именно это стремительное наступление во весь рост, с открытой грудью в матросских тельняшках под пулеметно-ружейным и артиллерийским огнем привело в смятение и ужас казаков. Их цепи дрогнули. Конная атака казаков захлебнулась, разбилась о стойкость правого фланга Колпинского отряда, который прикрывали два броневика. Глубокими воронками изрыли все вокруг них казачьи снаряды. Одна машина остановилась. Казачья сотня, решив, что броневик подбит, с обнаженными шашками бросилась в атаку. Красногвардейцы подпустили казаков поближе, а затем открыли огонь из винтовок и двух пулеметов броневика. Казачья сотня была отброшена с большими потерями.
Поддерживаемые артиллерией, наши отряды все заметнее теснили казаков. 30 октября, примерно к 20 часам, мы заняли Царское Село, а утром 31 октября — Гатчину. Генерал Краснов со всем своим штабом сдался в плен, а Керенский бежал.
Ночь восьмая
Она — особенная: пролетариат Петрограда встречал отряды Красной гвардии, революционные войска, одержавшие свою первую победу. [326]
У триумфальных Нарвских ворот, построенных почти сто лет тому назад в честь возвращавшейся после похода в Париж царской гвардии, народ торжественно встречал свою молодую Красную гвардию. Отряд за отрядом проходили мы торжественным маршем. Всюду стояли толпы радостных рабочих, женщин, детей — народ приветствовал нас, солдат революции. Старая Нарвская площадь, свидетельница многих событий, никогда еще не звенела такими радостными, веселыми голосами.
Незабываемые минуты...
И еще несколько слов в заключение этой главы.
На одной из встреч с молодежью меня как-то спросили:
— А правда ли, что в дни Октября погибло всего шесть человек восставших?
— Правда, — сказал я, — шесть да еще сотни тысяч и еще двадцать миллионов... Наша революция — действительно самая бескровная, самая гуманная за всю историю человечества, но на ее знамени кровь не только героев штурма Зимнего, а и тех, кто сражался на баррикадах Пресни, брал Перекоп. Кровь героев октябрьских боев в Москве, и киевских пролетариев — арсенальцев, и многих тысяч бойцов, павших за власть Советов, и Ленина кровь — на чистом знамени революции.
Под этим знаменем в годы Великой Отечественной войны стояли насмерть, шли в бой защитники Киева и Москвы, Одессы и Тулы, Севастополя и Волгограда.
И умирали за революцию.
Революция жива, как жив и бессмертен ее вождь — Ленин.
Об этом очень хорошо сказал почти полвека тому назад Бернард Шоу.
— Вы не должны думать, — говорил он в речи, произнесенной в киностудии «Союзкино» в Ленинграде, — что значение Ленина — дело прошлого, потому что Ленин умер. Мы должны думать о будущем, а значение Ленина для будущего таково, что если опыт, который Ленин предпринял, — опыт социализма — не удастся, то современная цивилизация погибнет, как уже много цивилизаций погибло в прошлом...
Если другие последуют методам Ленина, то перед нами откроется новая эра, и нам не будут грозить крушение и гибель, для нас начнется новая история, история, о которой мы теперь не можем даже составить себе какого [327] -либо представления. Если будущее с Лениным, то мы все можем этому радоваться; если же мир пойдет старой тропой, то мне придется с грустью покинуть эту землю{157}.
Тут ни убавить, ни прибавить.
Революция, Ленин для Бернарда Шоу, для всех нас — не вчерашний, а сегодняшний, завтрашний день человечества.
Разве не подтверждается это всем тем, что с тех пор происходило и происходит в мире?