Война началась
Утро 22 июня 1941 года... Нехотя открываю глаза и никак не могу понять, почему меня подняли в такую рань. Будильник показывает только седьмой час. Жена прильнула к окну. Она уже совсем одета, и только незаплетенные косы свидетельствуют о какой-то поспешности.
— Почему ты не спишь?
— Скорее, скорее иди сюда! Не слышишь разве?
Вскакиваю с постели и подбегаю к окну. С улицы доносится тревожный гул сирен и отдаленный рев паровозов. У всех калиток стоят женщины в противогазах и белых нарукавниках с красными крестами. Максим, наш дворник, теребя свою большую рыжую бороду и жмуря глаза, смотрит куда-то ввысь. Над западной окраиной города видны разрывы зенитных снарядов.
— Что это? — спрашивает жена.
— Ах, да, сегодня ведь воскресенье, и Осоавиахим, видимо, проводит учебную тревогу.
В комнату без всякого стука врывается соседка Марья Михайловна, вся в слезах.
— Что с вами? Что случилось?
— Только что бомбили... немцы... война...
Не договорив, Марья Михайловна убегает.
Война началась.
Годами мы подготавливали себя, чтобы не страшась встретить ее. А она вот пришла неожиданно и, взмахнув своими огромными черными крыльями, омрачила нашу жизнь. [39]
Мы молчим. Минута, пять, десять... Нарастает непривычный гул самолетов, продолжают стрелять зенитки. Подхожу к шкафу и достаю свое новенькое снаряжение.
— Пора в штаб.
По пути встречаю Ангеловича.
— Нет, этого не может быть, — слышу я его взволнованный голос. — Мне кажется, что это ошибка. Какой-нибудь инцидент, провокация... Неужели война?
— Какие могут быть сомнения. По радио уже передавали.
Мы попадаем в зону падающих осколков от зенитных снарядов и укрываемся под первым попавшимся балконом. Немецкие самолеты кружат высоко над городом и центра пока не бомбят. Их цель — железнодорожный и цепной мосты, но там сильный заградительный огонь.
Дежурный по отделу инженерных войск встречает нас на лестнице и отчитывает:
— Где вы пропадали, работнички? Все уже собрались, ждут с минуты на минуту Ивана Евменьевича Салащенко, а вы... Даже девчата, наши чертежницы, и те давным-давно прибежали с пляжа. Машину только зря на поиски за вами угнал.
— А откуда ждут Салащенко? — виновато спрашивает Ангелович.
— Он у члена Военного совета. А вот Ильина-Миткевича мы совсем из виду потеряли. Командующий требует его к себе в Тернополь, а мы его не можем найти. Связь с Рава-Русской прервана. Говорят, этой ночью Ильин-Миткевич должен был находиться там.
Подходит старший инженер Гусаков. Как всегда, он чисто выбрит, наодеколонен.
— Слыхали? Немцы сегодня разбомбили наши аэродромы от границы до Киева. Все самолеты сгорели. Ильин-Миткевич попал в плен, Прусс ранен.
— Кто это вам такую чепуху нагородил?
— Как чепуху! — возмущается Гусаков. — Я только что сам видел в городе одного шофера, он сегодня прибыл из Житомира, а там ему сообщили...
— ОБС, — зло бросает дежурный, и по его усталому лицу скользит улыбка.
— Как вы это выразились, товарищ капитан? [40]
— ОБС — одна баба сказала, — уже совсем сердито повторяет дежурный.
Мы все смеемся. Гусаков что-то лепечет и, сконфуженный, поспешно уходит из кабинета.
— Салащенко идет! — кричит кто-то.
Мы бежим в проектную, где назначен сбор.
— Смирно! Товарищ заместитель начальника инженерного управления... — Дежурный рапортует четко и громко. Его уверенный, спокойный голос слышен далеко и действует ободряюще.
Живые глаза Салащенко потускнели, лицо почернело. Он осунулся, видимо, очень устал.
— Штаб округа получает отрывочные оперативные донесения, — тихо говорит Иван Евменьевич. — Упорные бои идут сейчас по всей западной границе. Особенно жаркие схватки ведут наши пограничники и уровские части в районах Владимир-Волынского, Устилуга и Перемышля. С некоторыми укрепрайонами связь прервана, и трудно сказать, что там происходит. Вывели ли из-под удара строительные батальоны, рабочих и машины? Хочется верить, — голос Салащенко заглушают сильные взрывы и звон оконных стекол, — что и Горбачев, и Прусс, и Тимофеев, и другие наши инженерные начальники приняли меры. Что и где мы будем строить — неизвестно. Пока всем оставаться на своих местах. Я вижу, девушки начали стекла на окнах оклеивать. Это хорошо. Надо еще срочно подвал привести в порядок и щели во дворе отрыть.
Салащенко вместе с Ангеловичем уходят на узел связи. Женя пожимает мне руку и просит передать его Жён, чтобы она не волновалась.
Проектный зал пустеет. Все расходятся без обычного шума. Девушки снова взбираются с белыми бумажными лентами на подоконники и, ободренные похвалой начальника, принимаются за прерванную работу. Какой-то капитан достал новенький саперный трассировочный шнур и приглашает всех во двор на разбивку окопа.
— Подумаешь, окоп! Все равно этим не спасешься, — хнычет Гусаков.
— А мы и не собираемся погибать, — на ходу бросает ему в ответ белобрысый капитан.
Поздно вечером с разрешения дежурного отправляюсь домой. Город впервые погружен в темноту... Безграничная [41] глубина украинской ночи и холодное свечение звезд.
Изредка пробегают трамваи. Они наполовину пусты и освещены тусклым синеватым светом.
Кто-то потянул меня за руку. Оборачиваюсь — Аралов.
— Паша, дружище, откуда?
— Неважно откуда, а ночевать направляюсь к тебе.
Дежурный говорит: «Побыстрей шагай, нагонишь, только-только ушел».
Идем молча. Луч прожектора, словно маятник, шарит по небу, но в воздухе тихо.
На перекрестке высокий милиционер в плащ-палатке проверяет документы. Слышен его бас:
— Товарищко, покажить свий пашпорт.
— А если у меня нет с собой документов? — раздается из темноты звонкий девичий голос.
— Ходи пидийдить ближе. Я подивлюсь на ваше обличя.
— Ха! ха! ха! — дружный смех на всю улицу.
— Молодцы девчата, не унывают! — восклицает Аралов. — А то сидел вот у Салащенко и совсем заскучал. Понимаешь, идет совещание. Салащенко инструктирует нас. Волнуется, конечно, нервничает, а тут вбегает запыхавшись какая-то пожилая женщина в старомодном костюме, и сразу в крик и плач: «Что мне делать с гардеробом, в нем мундиры генерала».
Салащенко с возмущением крикнул ей: «Уходите! Люди воюют, кровь проливают, а вы пришли сюда голову морочить со своим гардеробом. Честь, честь генерала, вашего мужа, надо оберегать, а не тряпки, проеденные молью».
Не раздеваясь, мы укладываемся на тахту. Где-то стороной проходит немецкий бомбардировщик. Его прерывистый гул долго не дает нам уснуть.
Возле здания инженерного управления необычное оживление. Укрывшись под зелеными роскошными кронами каштанов, стоят машины. Их много, и все нагружены всевозможными домашними вещами. Много тут женщин и детей. Лица у них так запылены, что узнать кого-либо почти невозможно. [42]
Аралов показывает на одну из машин.
— Видишь женщину с перевязанной рукой — это жена Горбачева. Рядом с ней — разве не узнаешь? — сидят Степанида Сильвестровна и Анка Мелентьевы... Да, там, на границе, тяжело нашим. Первые немецкие снаряды, видимо, застали их в постели.
Прохожие останавливаются и смотрят на это печальное зрелище.
Кое-кто подходит поближе, расспрашивает, но долго никто не задерживается. Все спешат: одни с повестками в военные комиссариаты, другие в свои учреждения, а третьи в продуктовые магазины, занять место в длинном хвосте очереди.
Воздушные тревоги и назойливый голос диктора стали мало тревожить киевлян. Переполненные несколько дней назад убежища и подвалы начинают пустовать.
Сквозь толпу, запрудившую вестибюль и почти весь коридор, протискиваюсь в кабинет Салащенко. Но едва я распахнул дверь, как с радостными возгласами набрасываются на меня Геня Лосев, Саша Фомин и Миша Чаплин, которого никак не ожидал здесь встретить. Больше всех шумит Лосев.
— Разрешите представить, — говорит он, держа за руку Мишу, — руководящий товарищ из центра.
— Да, да, — подтверждает важно Чаплин, — я сегодня из Москвы на «Дугласе» прилетел. Проверить надо вас, как воюете.
— Друзья! — восклицает Аралов. — Мы еще воевать и не начали, только собираемся, а инспектор уже тут как тут. Люблю четкость.
— И письма любишь получать?
Чаплин достает из левого кармана гимнастерки небольшой голубоватый конверт и отдает его.
— Какая радость! — восторгается Лосев. — И кто бы это ему мог писать, да еще в таком конверте и в такое время.
— Оля, конечно...
Паша Аралов убегает, все не решаясь еще раскрыть драгоценное письмо. Из соседней комнаты глуховато доносится чей-то голос:
— Под Луцком идут сильные танковые бои. Немцы [43] несут тяжелые потери, но, не считаясь ни с чем, они рвутся на восток.
Оперативной группе, которую мне придется возглавлять, поставлена задача — успеть до подхода противника добраться в Клессово и подорвать, уничтожить все каменные разработки, машины и механизмы.
— К рассвету все выедете, — сообщает входящий Салащенко, — с боевыми распоряжениями познакомитесь у Михаила Андреевича.
Главного инженера отдела оборонительного строительства военинженера 1 ранга Михаила Андреевича Полякова мы называем стариком. Все, кто давно знаком с ним, помнят его все таким же — с седой шевелюрой и болезненно-желтым, одутловатым лицом.
Старик несколько мешковат, удивительно спокоен и, что самое ужасное, очень нерешителен. Салащенко и он — две противоположности.
За день управление получает уйму шифрограмм из Москвы, со строительств, и все, конечно, срочные, требующие немедленного исполнения или решения. Салащенко воспламеняется и нервно начинает бегать по кабинету. Тогда на помощь приходит Михаил Андреевич.
— Не кипятись, Иван Евменьевич, — спокойно внушает он. — Присядь. Чего зря горячку пороть? Пускай шифровки полежат пару дней, отлежатся, а там... и острота многих пропадет, сами по себе отсеются. Ну, а на те, что будут еще кричащими, ответим.
Не любит также Поляков подписывать бумаги. Всякий документ, как бы он ни был мал по своей значимости, если только попадет в руки к Михаилу Андреевичу, обязательно претерпевает многократную правку, по нескольку раз перепечатывается и всегда отправляется с запозданием.
И все же мы уважаем Полякова, охотно ходим к нему за советами, ценя его светлый разум, большой житейский опыт и человечность. Самые «маленькие» люди в любое время могут к нему пройти, и с каждым он находит что-то общее. Даже сейчас, когда кругом такая сумятица, старик сидит за своим столом и шутя спрашивает младшего воентехника:
— Ну, рассказывай, кто у вас глава семьи, кто кому первый докладывает? [44]
Молодой воентехник смущается, зная, на что намекает Михаил Андреевич. Его жена военврач 3 ранга.
— Простите, — прерывает Чаплин Михаила Андреевича, — у вас должны быть боевые распоряжения.
— У меня, конечно, — неторопливо отвечает Поляков и шарит в столе. — Хорошо, что вы все пришли. Надо выезжать, ничего не поделаешь. Старые УРы будете срочно приводить в боевую готовность. Через часок получите инструкцию — и в дорогу.
Оказывается, я должен выехать не в Клессово, а в Жмеринку. Со мной — Аралов, Ангелович, Лосев. В другую группу входят Фомин и Чаплин. Они держат курс на Шепетовку.
Подходит ко мне Ангелович.
— А помните нашу беседу на КП в Святошино? Теперь разве успеем мы до подхода немцев что-либо сделать на старой границе. — И уже совсем тихо, как бы сам себя спрашивая, продолжает: — А не зацепиться ли за такую преграду, как Днепр? Может, и выезжать никуда не стоит, а лучше, пока есть время, укрепить левый берег?
— Вы бросьте мне эти штучки, — неожиданно вмешивается в наш разговор Чаплин. — Хотя вы и Ангелович, но витать в небесах не надо. Лучше обопритесь на землю. Что же это, молодой человек, немцев хотите до Киева пропустить? Не выйдет!
В комнату входят незнакомый мне генерал с Золотой Звездой на груди и Салащенко.
— Аркадий Федорович Хренов, — знакомит Салащенко.
«Ах вот он какой, — думаю я. — Герой советско-финской войны. Совсем невысокий, и даже без усов. А воевал здорово».
Генерал Хренов рассматривает карты Тираспольского и Кодымского укрепрайонов. Аркадий Федорович, усевшись на диван, спрашивает меня:
— Вы сами бывали когда-нибудь в этих местах?
— Так точно, товарищ генерал. Десять лет назад в Тирасполе я забетонировал первое огневое сооружение.
— В таком случае рассказывайте. Мне эти сведения нужны очень. Я назначен начинжем Южного фронта.
Беседа длится не более получаса. Хренов поспешно уходит, оставляя мне на память остроочиненный карандаш [45] «Тактика», и, самое главное, вселяет уверенность и бодрость духа.
Часы показывают полдень, а работы непочатый край. Надо получить и изучить с товарищами инструкцию, о которой говорил Михаил Андреевич, позаботиться о транспорте, документах, деньгах.
— Да, надо, наконец, решить и семейные дела — отправлять ли жену с ребенком к родным в Харьков или оставлять здесь. Лучше, пожалуй, отправить.
Звоню на станцию. Девушка из справочной отвечает скороговоркой:
— Билетов в продаже нет. По броне можно, — и вешает трубку.
В комнате становится темно. По крыше стучит первая крупная капля дождя.
И уже снова вызывает Салащенко. Здесь Поляков зачитывает наспех составленную инструкцию и дает пояснения. Сегодня он был как-то живей обычного и на вопросы отвечал решительно и остроумно.
Допоздна мы все бегаем в бухгалтерию, гараж, хозяйственную часть, беспокоясь об обеспечении своевременного выезда.
Мчусь на вокзал. С трудом, расталкивая десятки людей, пробираюсь на перрон. Поезд уже тронулся. Мельком, буквально на мгновение, в одном из окон вагона сквозь темень ночи промелькнуло лицо дочки. По ее пухленьким щечкам текли слезы. Рядом стояла жена и, кажется, от усталости безразлично смотрела в пустоту. Где-то далеко стреляли зенитки. Шел дождь.
В пять часов утра, минуя еврейский базар и политехнический институт, мы выехали на блестящую после дождя асфальтированную дорогу Киев — Житомир.
Пели птицы. Земля покрылась легкой испариной. Ярко-алые придорожные маки, слегка колыхаясь, приветствовали ранних путников.
Штаб Летичевского укрепленного района, несмотря на бомбардировки и обстрел с воздуха, все еще размещался в центре Жмеринки в большом трехэтажном здании.
Комендант укрепрайона комбриг А. И. Якимович, высокий, слегка сутулый старик, с орденом на груди, [46] принял нас весьма радушно. Протягивая мне свою огромную руку, как давнишнему знакомому, он сказал:
— Рад, очень рад, что приехали. Хотя вас и немного, но чувствую, что пришла помощь. Значит — меня в округе не забыли.
Усадив нас на широкий, обтянутый желтой кожей диван, комбриг внимательно выслушал мой доклад и указания, какие ему были через меня переданы.
— Разрешите курить? — как бы невзначай спросил Лосев.
— Курите, курите. Только что ж это я... ведь в дороге, чай, проголодались, — и, решительно распахнув дверь, комбриг хрипловато крикнул: — Иван Иваныч, ну-ка поди сюда, ты что гостей потчевать не хочешь? Гости дорогие для меня, что и говорить... А рыбу привезли сегодня?
— Так точно, товарищ комбриг, — смущенно отвечает появившийся в дверях ординарец.
— Скажи, чтоб зажарили, да непременно на сливочном масле и чтоб того...
Рыжеватый, улыбающийся Иван Иванович взял под козырек и вышел на скрипучую деревянную лестницу. Его быстрые удаляющиеся шаги были отчетливо слышны издалека. День угасал. Недалеко на станции взволнованно перекликались паровозы, спеша с драгоценным грузом к линии фронта. В соседней комнате за стеной монотонно постукивал аппарат Морзе и дежурный телеграфист напевал украинскую песню из «Запорожца за Дунаем».
Не знаю, думал ли в эти минуты молодой связист о своей любимой, оставленной в чисто убранной горнице на Полтавщине, или песня уносила его далеко за широкий голубой Дунай с жаркой юношеской мечтой освободителя порабощенных славян, но исполнял он песенку так мягко и задушевно, что очнулся я только тогда, когда комбриг Якимович дернул меня за рукав.
— Ваши товарищи, — сказал он, — ушли во двор умыться, но вы не спешите, успеете.
Комбриг, усевшись в свое дубовое массивное кресло, стал набивать трубку табаком.
— Вот и хорошо, что мы, наконец, одни, — продолжал он. — Знаете, тяжело мне. Я об этом никому... Но вам честно признаюсь. Может, и годы уже не те. Я ведь [47] призывался в Минске, еще когда там заседал первый съезд РСДРП. Времечко как бежит!.. Ну, да что говорить. Людей не хватает, сами видите. Больше половины сооружений гарнизонами не заняты. Пулеметов маловато. Все обещают, а немец, он ведь не ждет.
Комбриг сильно закашлялся, встал и, раздвинув занавеску, указал на оперативную сводку.
— Обстановка требует, — начал он более громко, — находиться мне на КП, а я все здесь, в Жмеринке. Начальник гарнизона. А кому это нужно? Вы думаете, мне это приятно? Нет. Необходимость заставляет быть здесь, проходят, скажем, эшелоны, ну кое-что и мне перепадает: пулеметы, винтовки, гранаты. На днях даже целую батарею 76-миллиметровых пушек подобрал с полным расчетом — приотстали где-то от своей части, а мне все же помощь.
Принесенный Иваном Ивановичем ужин так и остался на столе нетронутым. Начался продолжительный воздушный налет. Набросив на себя плащ, комбриг быстро зашагал к зенитчикам, а мы вслед за ним спустились по лестнице и во дворе стояли в щелях, наблюдая за ночным фейерверком трассирующих пуль и ярко-желтых люстр, повисших на небольших парашютиках. Молчание наше неожиданно прервал ординарец.
— Смотрите! Смотрите! — неистово кричал он, указывая рукой в сторону вокзала. — Подбили!
Действительно, на землю падал горящий самолет в виде клубка яркого пламени.
Вот уже несколько дней никто из нас почти не спит. На рытье противотанковых рвов работают десятки тысяч колхозников. Верхом на лошадях мы едва поспеваем с рекогносцировкой переднего края обороны, намечаем фасы рвов, строго увязывая их с огнем давно построенных и незаслуженно забытых железобетонных дотов.
Обстановка с каждым днем ухудшается. Фашистские летчики все чаще и чаще прилетают на наш рубеж, обстреливая людей из пулеметов. Иногда они засыпают поле листовками.
На левом фланге нашего оборонительного рубежа — Лосев, на правом — Аралов. Вести от них приходят нерадостные. В районе Могилев-Подольского Лосев установил связь с начальником инженеров укрепленного района, который сообщил, что румыны уже в Черновицах [48] и подходят к Хотину, мост через Днестр у Могилева подготовлен к взрыву. Аралов передал запиской, что в городок Острог, неподалеку от Шепетовки, вошла немецкая танковая разведка.
По шоссе Проскуров — Киев бесконечной вереницей тянутся беженцы. Одни едут на подводах и велосипедах, другие двигаются пешком с узелками в руках, запыленные и голодные.
Отходящие войска обгоняют беженцев. Солдаты на машинах замаскировались ветками, угрюмы. Совсем неожиданно передо мной проходит колонна «самоваров»: так мы называли автомашины, работающие на дровах, которые в 1940 году прислали нам в безлесные районы на строительство. Во главе колонны — военинженер 1 ранга.
— Расскажи обстановку, — кричит он, вылезая из свежераскрашенной под цвет хорька «эмки».
— А вы-то как сюда попали? — недоумеваю я, и сам смотрю на человека, которого всегда видел подтянутым, свежевыбритым, а теперь он с бородой, в помятой и грязной гимнастерке.
— Ты чего глаза вытаращил? — говорит он. — Трое суток не спал. Ведь мы бетонировали еще в воскресенье, в день начала войны. Пока собрал всех и переправился через Днестр, пришлось пережить не мало. Но, пожалуй, прошлая ночь была самой страшной. Немец бомбил и обстреливал нашу колонну от Каменец-Подольска до Проскурова. — И совсем уже шепотом командир говорит: — В Каменец-Подольске видел Спольского. Он получил указания подрывать свои ДОТы и все вооружение. Понимаешь, немец обходит. Жмет на Житомир, Киев, а мы как бы в мешке остаемся. Может, нам на Южный фронт податься, к генералу Хренову?
— Зачем? Берите курс со своими «самоварами» на Киев, я сообщу сегодня же Салащенко.
Благодаря помощи комбрига Якимовича, все еще остающегося начальником гарнизона, вечером мне удалось связаться по прямому проводу с Киевом. Получив короткие и ясные указания, мы оставляем этот рубеж и берем курс на Киев.
К ночи наша оперативная группа собралась в полном составе и после трогательного прощания с комбригом, [49] под аккомпанемент зенитных пушек, мы покинули Жмеринку.
Летние ночи на Украине очень темные. Мы едем с выключенными фарами и с трудом преодолеваем не больше 15–20 километров в час, рискуя в любую минуту свалиться в кювет. Кто-то вносит предложение заночевать в поле подальше от населенных пунктов и аэродромов, чтобы спокойно отоспаться, не боясь бомбежки. Вскоре находим такое место и делаем привал. Мы хорошо поспали, хотя, совершенно неожиданно для нас, рядом оказался аэродром бомбардировочной авиации. Не меньшим сюрпризом было и появление в машине Лосева миловидной женщины, очень похожей на цыганку.
Вызываю виновника.
— Девушка мне нравится, — признается Лосев, — но судьба ее истинно трагична. Анка заслуживает не только теплых человеческих чувств, но и не менее теплых лирических стихов, которые я уже и написал. И тут же Лосев начал декламировать: «Ты снова плачешь у окна...»
Дальше я не дал ему дурачиться и потребовал рассказать об этой девушке все, что он знает.
Анке едва минуло 18 лет. Росла в Кишиневе. В прошлом году закончила гимназию. Отец, зажиточный молдаванин, хотел составить ей выгодную партию, выдать замуж за видавшего виды, облысевшего румынского купца. Но Анке давно нравился другой. Всего месяц назад они тайно обвенчались и скрылись в маленькой деревушке недалеко от Хотина, где и начали вместе учительствовать, На третий день войны они переправились через Днестр у местечка Жванец. Вот здесь-то мужа Анки мобилизовали в Красную Армию, а молодая учительница осталась одна.
Анка решила вместе со всеми пробираться на Восток. Голодная, ночуя большей частью в поле, она шла пешком. Иной раз колхозники брали на подводы, но это случалось редко: к людям, плохо владеющим русским языком, относились с подозрением. Но лицо молодой женщины было по-детски наивно, глаза излучали какую-то душевную чистоту, а на смуглые щеки часто падали слезы, и сердца спутников смягчались.
Такой встретил Анку и Лосев. Женщина говорила, что в Ромнах у нее есть тетка, которую она никогда не [50] видела, но хотела бы повидать и остановиться у нее. Пришлось разрешить Анке ехать вместе с нами.
Тогда я не мог себе представить, что между этой женщиной и нашим поэтом вспыхнет феерическая любовь, что Лосев потом проведет с ней три дня в Ромнах — самых счастливых в их жизни, а месяцем позже Анка погибнет и лишь после войны на ее забытую могилу за городским парком приедет Лосев и возложит венок из живых цветов.
А пока что с большими трудностями на трех машинах мы въехали в Хмельник. Все улицы местечка запружены отходящими войсками и беженцами. Люди задыхаются от жары. У всех колодцев очереди за водой, и еще длиннее у продуктовых магазинов.
Здесь я должен был встретить, по указанию Салащенко, полковника Н. С. Горбачева — начальника 81-го управления строительства, а вместо него встретил военинженера 2 ранга И. Е. Прусса — начальника 82-го управления строительства из Равы-Русской. Передал ему указания штаба округа: отходить на Киев и срочно развертывать работы по инженерному оборудованию Киевского обвода.
Днем, миновав Винницу и побывав там у генерал-майора Хренова, мы взяли курс на северо-восток. Через горящий Житомир проскочили глубокой ночью. В воздухе все время рокотали немецкие бомбардировщики и безжалостно бомбили город, нефтебазу и другие объекты. Немцы рвались к Киеву, не считаясь с потерями. [51]