С «ковбоем» Горличко

Утром я отправился на вокзал. По улицам ветер гнал обрывки старых газет и военных приказов — все, что осталось от мятежа Муравьева. [220]

Задание, которое я получил, обязывало меня выявлять контрреволюционные элементы в прифронтовой полосе Волго-Бугульминской железной дороги и не оставлять без внимания враждебную Советской власти пропаганду, вроде той, что я наблюдал в вагоне по пути в Симбирск.

Комендант станции сказал, что вот-вот отойдет на фронт эшелон сводных отрядов интернационального батальона.

В раскрытой настежь двери теплушки начальника эшелона колыхалось алое знамя. У вагона толпились военные. В дверях появился атлетического телосложения мужчина в широкополой ковбойской шляпе. На нем были шелковая куртка в клетку, бриджи и желтые краги, на поясе — парабеллум. Выразительно жестикулируя, он с кем-то горячо спорил, коверкая русские слова, затем, взмахнув руками, легко спрыгнул на землю.

Залюбовавшись «ковбоем», я не обратил внимания на стоявшего недалеко от меня красноармейца в новенькой гимнастерке и больших не по ноге ботинках, с санитарной сумкой через плечо.

— В угоду своей совести и деве Марии еду на фронт, — услышал я знакомый голос. Ко мне, горделиво выпятив грудь, шел Клавдий Ружек.

После обоюдных расспросов и радостных восклицаний Клавдий представил меня начальнику эшелона.

— Еду на фронт, не можете ли приютить в своем поезде? — показывая свое удостоверение, обратился я к «ковбою».

Он повертел в руках удостоверение и передал его стоявшему рядом чернявому, небольшого роста, военному.

— Читай, Славэк!

Тот прочел документ и, возвращая его мне, сказал:

— Пергамент в порядке! Можете располагаться в нашем штабном, места хватит.

Я поблагодарил и полез в вагон. [221]

Одну половину теплушки занимала рыжая лошадь английской породы, на другой половине были нары, заваленные вещевыми мешками, шинелями, винтовками.

Паровоз дал гудок, послышался лязг буферов, и эшелон тронулся. Обогнув окраину города, поезд спустился к Волге и с грохотом покатился по мосту.

Хмурое небо прочертили молнии, по крыше вагона забарабанили белые горошины града.

— Спаси и помилуй, святая дева, от града и воды, — крестясь, причитал Клавдий.

В это время совсем близко ударил гром, и лекарь юркнул в угол вагона.

— Вы знакомы с нашим лекарем? — усаживаясь на тюк прессованного сена, спросил Славэк. — Не худо вам познакомиться и с нашим командиром. Его зовут Горличко. Он американец и любит беседовать с русскими.

— Американец? — удивился я.

— Настоящее его имя Эвинсон-Грей, но журналист Джон Рид, большой друг нашего командира, присвоил своему земляку фамилию Горличко. Теперь и мы его так зовем.

Славэк вынул из бокового кармана сложенную газету, развернул ее, надел очки и стал читать. Вдруг, вероятно под впечатлением прочитанного, он патетически произнес:

— О революция и новая религия победоносного труда! Тебя ждут Урал, раскованная гигантская пещера, где в изобилии есть руда, уголь, драгоценные металлы; Сибирь, неисчерпаемые богатства которой до сих пор жестоко расхищались, и чудо русской природы — тайга, заповедник божий, не имеющий себе равных!

Кто он? Чех, словак, военнопленный серб, проведший в Сибири годы? Что его привело в этот отряд? — думал я.

И, как бы разгадав мои мысли, Горличко мечтательно проговорил:

— Вот-вот и за океаном вспыхнет революция! Успею ли доскакать до своей Калифорнии? [222]

— Революция в Америке? — невольно сорвалось у меня. — Европа истекает кровью, а Соединенные Штаты пухнут от золота — там не до революции...

— А рабочий класс? — не сдавался Горличко.

— Рабочему классу тоже ведь кое-что перепадает...

— Ни американские рабочие, ни фермеры не будут умирать за капиталистов! — воскликнул Горличко.

— Дорогой мой! Ты же знаешь, что ни крестьянин, ни рабочий не заинтересованы в войне. Однако воюют, да еще с каким ожесточением! Скорее бы увидеть весь мир божий в огне народного гнева! — сказал Славэк, помогая нам закончить затянувшуюся дискуссию.

Но еще долго в штабной теплушке не умолкали разговоры о революции, о ее великой преобразующей силе.

Медленно тянулись вторые сутки пути. Чтобы скрасить время, Славэк рассказывал какую-то забавную историю о своей службе в австро-венгерской армии и вдруг замолчал. Вытянув шею, он стал пристально всматриваться в море колосящейся ржи.

— Смотрите, там кто-то хоронится!

И действительно, мы стали явственно различать среди раскачивающихся на ветру колосьев ржи головы людей.

Надо бы узнать, что это за люди, зачем они прячутся во ржи, подумал я и дернул за протянутую от штабного вагона к машинисту сигнальную веревку. Поезд, не доезжая до станции, остановился. Горличко начал седлать коня.

— Уж не верхом ли ты собираешься махнуть из вагона? — пошутил Славэк.

— Сейчас увидишь, дружище.

Горличко ласково потрепал коня по шее, «шепнул» ему что-то на ухо и подвел к настежь открытой двери. Навострив уши, лошадь попятилась назад, но Горличко уже спрыгнул на землю и легко потянул за поводок уздечки.

— Алле, гоп! — скомандовал он, и лошадь вслед за [223] хозяином совершила прыжок на землю, великолепно выполнив этот почти цирковой номер.

Горличко подал команду, чтобы эшелон следовал дальше, а сам вскочил на коня и поскакал назад.

— Я скоро вернусь, — донеслось до нас.

Станция была пунктом выгрузки отряда. Дальше начиналась линия подвижной обороны фронта.

Станционные пути были забиты видавшими виды теплушками, израненными в боях платформами бронепоездов, резервными паровозами.

Пока «прописывали» у коменданта станции прибывший эшелон интернационального батальона, прискакал Горличко. Придерживая одной рукой впереди себя черноволосого, лет двенадцати, мальчишку с горящими, как угольки, глазами, «ковбой» подъехал прямо к штабному вагону.

— Знакомьтесь, господа офицеры, с нашим молодым гостем, — с серьезным видом произнес он и подмигнул, чтобы «офицеры» держались, как подобает штабникам.

Ружек забрал мальчишку в вагон и стал угощать его сладким чаем с галетами, а Горличко, пригласив нас выйти из вагона, рассказал о своей поездке в поле...

Оказывается, когда он приблизился к тому месту, где мы видели во ржи людей, никого там уже не было, кроме этого мальчишки, который копался среди обломков разбитых товарных вагонов. Горличко он принял за чешского офицера и предложил проводить его к своему дяде — бывшему волостному старшине, как раз ожидавшему какого-то иностранца. Однако Горличко уговорил его поехать с ним на станцию, где обещал познакомить с офицерами. И теперь мальчик, оказавшись среди «офицеров», хотел показать, что он хорошо осведомлен в делах взрослых.

Вернувшись в вагон, мы стали расспрашивать мальчишку о деревне, в которой он живет. Горличко, вынув из кармана маленький браунинг, показал его мальчишке и сказал, что подарит ему эту «игрушку», если он будет хорошо вести себя. [224]

Но парня, видимо, ничем нельзя было удивить.

— У моего дяди два: большой, с белой костяной ручкой, и маленький — добыл после крушения поезда... На том месте теперь настоящий клад...

Вопрос за вопросом, и мальчик рассказал все, что знал. Нам стало ясно, что в селе Дядькино, где он живет, скрывается крупная террористическая группа: крушение воинского эшелона, убийство председателя комитета бедноты, ограбление вагона с оружием — дело рук этой банды.

Из всех обитателей штабного вагона только я разговаривал по-русски без акцента. Это одновременно и сближало мальчика со мной, и настораживало его. Дело испортил посыльный командующего войсками Симбирской группы Пугачевского.

— Товарищи командиры, вас требует к себе командующий. Поторопитесь!

Мальчишка сообразил, что его обманули, и замкнулся. Когда посыльный ушел, я попытался поправить дело.

— Ординарца генерала Пугачевского следует выпороть, чтобы впредь не шутил такими словами, — сердито сказал я.

— Возмутительно! — поддержал меня Горличко и метнул гневный взгляд вслед удалившемуся посыльному.

Нам показалось, что мальчишка успокоился, и вскоре мы пошли к командующему, оставив парня на попечении фельдшера.

Пугачевский обрадовался долгожданному пополнению.

— Сколько штыков? — был его первый вопрос Горличко. Затем он ознакомил его с обстановкой и поставил задачу на завтра...

Было уже совсем темно, когда мы вернулись к себе в штабной. Я заглянул на нижнюю полку и при слабом свете свечи, горевшей в фонаре, увидел, что мальчонка, укрытый шинелью сердобольного фельдшера, спит.

Проснулся я по-дорожному — с рассветом. Заглянул на нары и ахнул: мальчонка исчез. [225]

— Сто чертей! — точно от нестерпимой боли воскликнул Горличко, ощупывая карманы. — Пропал мой браунинг.

— Боже мой! — простонал Ружек. — Он стащил мои часы и санитарную сумку.

Про себя я считал, что здесь большая доля и моей вины. Разве можно было после ухода посыльного оставаться спокойным?

— Может, еще не поздно и удастся его опередить, — говорю Горличко. — Отрядите трех надежных бойцов из команды конных разведчиков, и я попытаюсь разыскать беглеца. А заодно разведаю местность, узнаю настроение крестьян.

Через полчаса «прапорщик» и три конных разведчика с погонами рядовых были готовы отправиться в разведку. Ружек тоже попросился с нами.

— Какие будут вопросы? — обратился я к своей команде.

Вместо ответа красноармейцы пожали плечами. Я в недоумении посмотрел на них и повторил вопрос, но они продолжали молчать.

— Смею доложить, господин офицер, — с самым серьезным видом заговорил Ружек, — эти солдаты не знают русского языка, и я должен сначала перевести им ваш вопрос.

Наконец мы обо всем договорились и отправились в путь. А через пятнадцать минут на Клавдия жалко было смотреть: он бился в седле, как в жестокой лихорадке.

Пришлось остановиться в перелеске. Пока отлаживали стремена у Ружека, откуда ни возьмись — конный патруль. Завязалась перестрелка, и шальная пуля оцарапала мне бедро. Вскоре я обнаружил, что перед нами наш мусульманский патруль и решил «сдаться». Этот эпизод несколько испортил нам настроение, но в то же время показал высокую стойкость чешских солдат: они не дрогнули [226] перед опасностью и «сдались» только по моей команде. Быстро выяснили отношения, и каждый поехал своей дорогой.

Впереди показалось большое село с высокой колокольней. Дядькино, подумал я, вспомнив рассказ мальчишки. Надо было выяснить, нет ли здесь белых. Но как? Выждать? А тут еще Ружек не выдержал долгой езды верхом.

— Видит бог, седло не для меня, — сказал он чуть ли не со слезами. — Если у вас есть сердце, дайте передохнуть...

Словом, дальше Ружек ехать не мог. Я приказал ему спрятаться с лошадью в кустарнике и наблюдать за дорогой, и мы поскакали в село.

На улицах тишина, ни души. Казалось, за каждым углом притаился враг.

На церковной площади мы спешились, и я, прихрамывая, пошел к дому священника, а красноармейцы с винтовками наготове остались у церковной ограды.

Священник встретил меня на крыльце.

— Во имя отца и сына и святого духа! — «благословил» он меня большим серебряным крестом.

— Аминь! — в тон ему ответил я.

— Проходите, господин офицер! Я мигом подниму приход!

Появилась женщина во всем черном.

— Арина, беги в сторожку и скажи Софрону, чтобы звонил в большой. Да почаще, как на пожар! — И, обращаясь уже ко мне: — Садитесь и разделите со мной скромную трапезу. С дороги-то поди проголодались?

— Трапезу отложим, батюшка, надо спешить! А пока собираются православные, расскажите, чем обрадуете нас? — попытался я выяснить, почему меня встретили так торжественно.

— Может, самогоночки откушаете? Первач преотличный, специально для вас приберег. [227]

Не предупредил ли беглец, и не хитрит ли поп? — подумал я.

В это время зазвонил колокол. Глухие его удары дрожащим потоком ворвались в дом. И мне вдруг захотелось зажать уши, чтобы не слышать эти звуки.

Дверь заскрипела, и в комнату вошел тучный краснолицый мужчина с окладистой бородой, в поддевке. За ним еще трое — один с Георгиевским крестом на гимнастерке и двое усатых с бритыми подбородками. Перекрестившись на образа, они молча поклонились мне.

— Присаживайтесь, господа, — предложил я. Когда все уселись, заговорил священник.

— Мы собрались по воле бога, чтобы доложить о лепте, которую внесли, дабы навеки веков повергнуть в прах красного диавола...

Все по очереди рассказали о совершенных ими делах: в кого стреляли из-за угла, с кем покончили обушком топора... Жертвами были коммунисты, активисты и члены Совета.

Когда я слушал сидевшего рядом со мной злодея в рясе, рука сама тянулась к револьверу, и только огромным усилием воли удалось сдержать себя.

Заговорщики говорили неторопливо, но мне надо было спешить: ведь каждую минуту мог появиться тот, кого они ждали.

— Все, что я здесь услышал, заслуживает самой высокой похвалы. А ваше, батюшка, усердие будет отмечено особо.

— Нам бы пулемет, — обратился ко мне один из усатых.

— А пулеметчик найдется?

— Я, ваше благородие! — с достоинством ответил «георгиевский кавалер».

— Тогда за дело, господа! На подводы и — на станцию! Там получите все, что требуется.

Вышли на церковную площадь. Нас окружила толпа крестьян. [228]

. — Господин офицер! — громко, чтобы все слышали, спросил священник. — Правда ли, что государь наш батюшка и его монаршая семья казнены большевиками в Екатеринбурге?

— Да, это правда...

— Царствие им небесное! Сегодня же отслужим панихиду, — и поп трижды перекрестился.

Сборы были короткими. Главари шайки подъехали на подводах. В тарантасе, сиденье которого было покрыто цветной дерюгой, восседал краснолицый староста. Из-под его бороды выглядывала надраенная до блеска медная бляха волостного старшины.

— Пожалуйте, батюшка! — пригласил старшина попа в свой тарантас.

Проселочная дорога петляла среди перелесков, спускалась и снова поднималась на поросшие кустарником пригорки.

Подъезжая к тому месту, где спрятался Ружек, я отстал от подвод, рассчитывая, что мне удастся с ним кое о чем договориться, но там его не оказалось. Я окликнул его раз, другой — в ответ мне лишь каркнула испуганная ворона. Затем в кустах промелькнула тень, и на дорогу вышел Ружек.

— Пан офицер! Смею доложить, едва нагнал разбойничка! — сообщил он.

— Мальчишку?

— Да. Но когда отбирал у него револьвер и санитарную сумку, он укусил меня за палец. Теперь связанный лежит в кустах.

— Можете его отпустить.

— Ваш приказ для меня закон, но как можно безнаказанно отпустить шкоду? Я обязательно должен его выпороть...

— Скачи быстрей на станцию, пусть там приготовятся к встрече бандитов.

Стегнув лошадь, я помчался догонять подводы, а следом [229] за мной смешно подпрыгивал в седле Ружек. Вскоре мы догнали подводы. Я придержал коня и громко приказал Ружеку скакать вперед, чтобы предупредить генерала о нашем прибытии.

По лицам заговорщиков вижу, что это мое распоряжение насторожило их. «Георгиевский кавалер» спрыгнул с телеги, остановил подводы и вынул наган.

— Куда ведете нас, ваше благородие? Ведь это дорога на занятую красными станцию!

— Была занята, а сегодня мы отбили ее. И вот что, господа: у кого нервы не выдерживают или кто, быть может, передумал, предлагаю возвратиться обратно. А те, кто поедет со мной, будут представлены полковнику, а может, и самому генералу, — и, не оглядываясь, я поехал вперед, а немного погодя за мной тронулись и остальные.

У салон-вагона нас встретил адъютант командующего.

— Генерал ждет вас, господа, — доложил он.

Не обошлось без конфуза — адъютант был без погон.

Мои подопечные переглянулись. «Георгиевский кавалер» нервно сунул руку в карман.

В это время со стороны Симбирска показался краснозвездный самолет. Снижаясь, он развернулся и сделал круг над станцией. Из задней кабины высунулась голова в кожаном шлеме и летных очках. И вдруг по вагонам полоснула пулеметная очередь. Подобрав полы, священник бросился под вагон, за ним — остальные.

Как потом выяснилось, самолет был захвачен белогвардейцами, и они оставили опознавательные знаки, чтобы безнаказанно совершать налеты на скопления войск Красной Армии. Но в тот момент заговорщики не сомневались, что если самолет с красными звездами, следовательно, они находятся среди своих. Один за другим, отряхивая пыль с одежды, «представители народа» поднимались в вагон «генерала».

Пугачевский встречал каждого суровым взглядом и не отвечал на низкие поклоны. [230]

— Присаживайтесь и вы, прапорщик, — с чуть заметной улыбкой произнес он и указал на стул, стоявший так, чтобы все «гости» были в поле моего зрения. Затем командующий и сам опустился в кресло, заложив ладонь за борт офицерского кителя.

— Вот видите, господа, один самолет красных, а сколько бед натворил! — кивком головы Пугачевский указал на выбитые в окнах вагона стекла. — Но приступим к делу... Знаю, вы нуждаетесь в оружии... Однако долг службы обязывает меня убедиться, попадет ли оно в надежные руки. Чем вы можете доказать свою преданность вере православной и отечеству?

— Дозвольте, ваше превосходительство! — поднялся священник.

Придерживая большой серебряный крест с распятием, он положил на толстый живот коротенькие пальцы и смиренно уставился в потолок.

— Печать антихриста легла на православных. Токмо огнем да мечом можно спасти их грешные души...

Пугачевский слушал, и на его бледном лице проступали красные пятна. Он взял стакан, плеснул в него из графина воды и выпил.

После священника говорил старшина. Громко откашлявшись, он провел ладонью по бороде и забасил:

— Перво-наперво, ваше превосходительство, мы благодарствуем за то, что изволили звать нас к себе. Приятственно видеть вас в русском образе! Потому как ранее мы не слыхали про чехословаков и не могли знать, из какой веры они происходят. Как мы есть мужики, так на своей мужицкой точке зрения и останемся. Мы за строгий порядок в жизни: нет такого закону, чтобы батрак и прочий безземельный бродяга садился править волостью аль уездом! Деревенская голытьба грабит мужика, отнимает землю, хлеб. Раньше только за одно бунтарское слово мы нещадно пороли в своей волости, аль стражника, бывало, потребую с уезда — и бунтовщиков в арестантские роты. [231]

— Короче! — прикрикнул Пугачевский.

— Такие у нас дела творятся, что подумать страшно, — заторопился старшина. — Пропадает Россия! Своих силов не хватает, подмоги у иностранцев просить надо, в ноги поклонимся, лишь бы выручили.

— Будем уповать на иностранцев и сидеть сложа руки, так, что ли? — покосившись на попа и старшину, строго спросил Пугачевский.

— Надеемся на вашу милость. Коли откажете, вооружимся вилами, топорами, пики откуем. Будем нападать с тыла... Унтер-офицеры царской армии сами что ни на есть мужики из деревень, они пойдут заодно с офицерами. Наша армия будет сильнее красной. Там разный городской сброд, а у нас все свои: отец вместе с сыном, брат с братом, кум с кумом. Разобьем красных! Вооружимся пулеметами, тогда и на Москву...

В дверях появился встревоженный адъютант:

— Командир бронепоезда «Свобода или смерть!» Полупанов доносит, что белые начали наступление.

— А, черт, — выругался Пугачевский, вскочив с кресла. — Всю обедню испортил! Этих — под охрану караульного взвода! А ты, — кивнул он мне, — допроси бандитов...

«Представители народа» даже не успели подумать о сопротивлении.

Поздно вечером я снова пошел к командующему. Склонившись над картой, Пугачевский разговаривал с кем-то по телефону.

— Что нового? Садитесь и докладывайте, — положив телефонную трубку, предложил он.

— Мало утешительного, товарищ командующий! Узнал меньше, чем ожидал: села уезда время от времени навещает какой-то переодетый полковник. Златые горы обещает крестьянам...

— Униформа злодеев! — мрачно заключил Пугачевский. — А что с этими? Весь день провозились — и ничего [232] утешительного? Либеральничаете! Поставить к стенке, под дулами винтовок сразу заговорят!..

— Я не имею на это права...

— Какая чушь! Нашего брата сажают на кол, вспарывают вилами животы, а мы, видите ли, не можем допустить отступления от общепринятых правил допроса! Ну хорошо, с бандитами я поговорю сам, — неожиданно спокойно закончил Пугачевский.

Уходя, я посмотрел на оперативную карту, лежавшую на столе командующего. Правый фланг наших войск упирался в болотистый лесной массив, левый тянулся версты на две с половиной от полотна железной дороги к оврагу. Этот участок прошлой ночью был занят отрядами интернационального батальона. Сюда я и направился, чтобы на рассвете перебраться за линию фронта.

Вечером в палатке у Горличко пили чай. Спать легли уже в темноте. Едва успели задремать, вбежал постовой:

— Конский топот и голоса на вражеской стороне...

Мы вышли из палатки и долго прислушивались: издалека доносился лишь разноголосый хор лягушек да глухое дыхание паровоза бронепоезда «Свобода или смерть!».

Ночь прошла без происшествий. И когда уже рассеялась предрассветная мгла, когда земля пробудилась от сна и родился новый день, вдруг послышались тревожные звуки фанфар, затем грянул духовой оркестр, и точно из-под земли вдали показались шеренги солдат с винтовками наперевес.

За штурмовой колонной белых колыхались знамена, виднелись церковные хоругви на длинных древках. По бокам колонны шли священники в светлых ризах, с крестами в руках, дьяконы с дымящимися кадилами, подростки с подсвечниками.

Лежавшим в окопчиках красноармейцам атакующие со стороны восходящего солнца белогвардейцы казались великанами. Среди бойцов отряда началось замешательство. Уверенные в успехе белогвардейцы быстрым шагом подходили [233] к нашим окопам. Оставалась сотня шагов — и штыковая схватка казалась неизбежной.

На бруствер свежевырытого окопа поднялся командир латышского отряда, и в напряженной тишине раздался его громкий, спокойный голос:

— По белогвардейцам прицельно — огонь!

Огонь из винтовок и пулеметов скосил передние шеренги атакующих, но психическая атака продолжалась.

— В штыки! — скомандовал латыш и первым бросился вперед. За ним поднялись бойцы интернациональных отрядов. Атака была отбита.

Зачем понадобилось организаторам психической атаки бросать против наших окопов своих солдат и офицеров? Ведь мы последнее время отступали и лишь за два дня до этого, впервые после Туймазы, заняли оборону. Вероятно, белогвардейцы хотели показать чехословацкому командованию, как надо спасать Россию от большевизма.

Когда отсвистели последние пули и я собрался в путь, меня остановил Славэк.

— Послушай, товарищ, к нам перебежали два чеха и словак. Они имеют что сообщить. Ты поговори с ними, я буду переводчиком.

Навытяжку, руки по швам передо мной стояли три немолодых солдата.

— Снаряжен бронепоезд с десантом пехоты, чтобы внезапно овладеть городом Мелекесс, — доложил словак-перебежчик.

— Имею важное сообщение, — дополнил его один из чехов. — Сегодня утром войска в обход вашего левого фланга двинулись на Мелекесс...

Я вернулся на станцию, чтобы немедленно доложить обо всем услышанном командующему, но его там уже не было. Связаться с городом тоже не удалось, и тогда я решил любыми путями добираться до Мелекесса. [234]