На фронтовых дорогах

По дорогам от Тулы на юг продвигаться трудно. Они изрыты воронками от бомб и снарядов, глубокими колеями от тяжелых автомашин и танковых гусениц. На обочинах разбитые повозки и фургоны, попадаются раздавленные орудия, обгоревшие танки. Все засыпано снегом, много его выпало в ту зиму. На полях кое-где еще сохранились таблички с немецкими надписями: «Ахтунг — минен»{2}.

— Сколько здесь горя укрыли снега, — говорит шофер. [12]

— Да, очень много. Но не только горе знали здешние края. На этой земле наши войска одержали большую победу над врагом.

До Воронежа оставалось километров тридцать, когда мы увидели немецкие гаубицы, зарядные ящики, повозки, загромождавшие дорогу. Из-под снега торчали обломки колес.

Что здесь произошло? По всей видимости, схватка не на жизнь, а на смерть. Наши танкисты, вероятно, внезапно атаковали гитлеровцев, и вражеские артиллеристы не могли даже изготовиться к бою. Разбегаясь, солдаты не успели вынуть из орудий замки и снять панорамы.

Это напомнило мне февраль 1942 года, когда 3-я ударная армия Калининского фронта наступала на Холм. На дорогах тоже валялись пушки, телеги, машины. Но это были наши потери первых дней войны. Артиллеристам нередко приходилось оставлять орудия, так как в баках тягачей уже не было ни капли горючего. Однако панорамы, прицелы и замки обычно успевали снимать. Помню, наш штаб, передвигаясь на новое место, наткнулся тогда на большое «гаубичное кладбище». Сиротливо стояли на обочинах, дороги пушки-гаубицы, тракторы «ЧТЗ-60», остовы разбитых автомашин. Там я и познакомился с Митрофановым. Мы остановились, чтобы посмотреть на орудия, и тут ко мне подошел начальник отдела кадров капитан П. А. Романов. «Товарищ генерал! — обратился он. — Здесь вот объявился бывший командир партизанского отряда, артиллерист. Очень просит принять его в армию».

Обернувшись, я увидел коренастого человека со смуглым обветренным лицом и чубом, выбившимся из-под кубанки. На нем плотно сидел серый полушубок, а на груди висел трофейный автомат.

Майор окинул меня смелым, оценивающим взглядом, приложил руку к кубанке:

— Разрешите, товарищ генерал, открыть вам партизанскую тайну.

— Тайну? — удивился я неожиданному обороту разговора.

Митрофанов, подойдя к ближайшему орудию, отсчитал шесть шагов от колеса:

— Вот здесь могут быть зарыты панорама и замок. [13]

Он рассказал, что, попав с небольшой группой артиллеристов в окружение в 1941 году, начал по ночам «приводить в порядок» оставленные нашими войсками орудия и тягачи. Все, что могли, перетаскали в лес и спрятали там. С тяжелых гаубиц снимали панорамы, части замков и здесь же зарывали их.

Артиллеристы Митрофанова и колхозники Холмского района сделали тогда большое дело. Сотни пулеметов, тысячи винтовок и снарядов сохранили в лесах и оврагах.

Митрофанов вынул из планшетки карту и показал места, где запрятано это вооружение.

Тем временем солдаты, расчистив снег, принялись за поиски «клада». Только сняли верхний слой земли, как что-то звякнуло под ломами. Через несколько минут из земли извлекли орудийный затвор и ящик с панорамой.

Пока трудились солдаты, Романов доложил, что, судя по всему, майор в окружении показал себя стойким командиром и способным организатором. Он сохранил и все свои документы — удостоверение личности, партийный билет и еще какие-то справки.

— Как же быть с ним? — В этом вопросе я услышал просьбу.

У меня тут же возникла мысль: а почему не создать новые полки? Ведь мы сказочно разбогатели: у нас оказалось много орудий, которых хватит на три артиллерийских полка и останется еще чем пополнить дивизионную и полковую артиллерию.

— Хорошо, Митрофанов, оставайтесь у нас. Назначим вас командиром полка.

Майор скромно ответил: [14]

— Я командовал дивизионом. Прошу снова дать мне эту должность.

По моему представлению Военный совет назначил Митрофанова командиром вновь сформированного 609-го армейского минометного полка. Он хорошо им командовал...

Член Военного совета 3-й ударной армии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко заставлял в каждой дивизии и бригаде создавать специальные команды для сбора оружия и боеприпасов.

Помню, однажды ночью он позвонил мне по телефону и спросил:

— Иван Семенович, знаете ли вы, что в лесу найдены полковые пушки? И даже со снарядами?

— Мне об этом известно. Но лес, о котором вы говорите, находится на территории противника.

По предложению П. К. Пономаренко командующий армией генерал-лейтенант М. А. Пуркаев согласился послать ночью импровизированный лыжный отряд в тыл врага. Надо сказать, что сплошного фронта здесь в то время не было и на отдельных участках неприятель держал лишь незначительные гарнизоны в деревнях. На это и рассчитывал Пономаренко.

«Экспедиция» закончилась успешно: мы получили двенадцать пушек, а потом раскопали еще несколько десятков тысяч снарядов.

Увлеченный этими воспоминаниями, незаметно для себя я задремал, уткнувшись в воротник бекеши.

— Воронеж! — громко объявил шофер.

Я вздрогнул и очнулся. Напрягаю зрение, смотрю вокруг и ничего не вижу. Где же город?

Всюду запорошенные снегом развалины, пустыри. Водитель осторожно объезжает воронки, холмики щебня, груды битого кирпича. По уцелевшим трем колоннам узнаю бывшее здание обкома партии.

Минуем руины Воронежа и продолжаем путь дальше.

Чем ближе к югу, тем ощутимее дыхание весны. Дорога еще не растаяла, но скоро все может поплыть, и тогда — берегись, путник!

В 1920 году по этой же дороге я ехал в 1-ю Конную армию С. М. Буденного. Бескрайние степи... По ним не раз в лихих атаках носились наши конники. Там, на Черном море, прославили русское оружие герои Ушакова [15] и Сенявина, матросы Нахимова и Корнилова. А их потомкам, героям гражданской войны, предстояло добить в Крыму барона Врангеля.

Теперь Крым снова в руках врага. Может быть, сейчас в благодатном Гурзуфе, с его неповторимым фонтаном «Ночь», разгуливают самоуверенные гитлеровские оккупанты.

Солнце садилось за горизонт, когда мы подъезжали к небольшой, забитой эшелонами станции близ Миллерово. Не успели проехать разрушенный вокзал, как над ним закружили немецкие самолеты. Пришлось выскочить из машины и распластаться возле кирпичной стены. Воздух дрожал от рева моторов, свиста и разрывов бомб. Вот резкий взрыв раздался совсем близко. Бомба угодила в санитарный поезд. Крики и стоны раненых слились с захлебывающейся перекличкой зениток.

Бомбы рвались беспрерывно; сыпались осколки зенитных снарядов. Разгрузка раненых из горящих вагонов, однако, не прекращалась. На помощь санитарам бросились солдаты из соседних эшелонов.

В хаотические звуки вдруг ворвались ликующие крики:

— Сбили, сбили!

Объятый пламенем бомбардировщик, оставляя за собой длинный шлейф дыма, врезался в землю. И сразу же черное облако взметнулось за эшелоном. Через несколько минут под крыльями другого самолета вспыхнули огненные языки. Медленно крутясь, он устремился вниз. В небе закачались две фигурки под парашютами.

Вскоре две девушки-регулировщицы с карабинами провели мимо нас высокого немецкого летчика, без шапки, в одном меховом сапоге. И тут же, словно догоняя их, ураганом пронеслась взрывная волна, завизжали осколки. Взорвались две бомбы. Люди повалились на землю.

С трудом поднимаюсь на ноги. Звон в ушах, будто трезвонят тысячи колоколов. Сразу не могу сообразить, что происходит. Оглядываюсь. Недалеко на окровавленном снегу лежат два санитара в халатах, а носилки накрыли раненого. Лежит и пленный летчик, а возле две регулировщицы-конвоиры. Одна вскакивает, нагибается над подругой. Та слабо стонет. [16]

— Сейчас, Машенька, сейчас, дорогая, потерпи!

Девушка бежит к перевернутым носилкам. Осмотрев поочередно три неподвижных тела, она выпрямляется и безнадежно машет рукой. Потом, схватив носилки, подтаскивает их к Маше. Я подхожу, и мы бережно укладываем раненую. Пленный летчик тяжело поднимается и оторопело смотрит на нас, слегка похлопывая себя ладонями по ушам. Регулировщица, сдвинув брови, сурово прикрикивает:

— Ну ты, долговязый, чего стоишь? Берись, понесем! И летчик, поняв, быстро нагибается к носилкам.

А воздушные пираты все еще бесчинствуют, оглушительно ухают взрывы. Но бомбардировщики теперь уже не пикируют — по ним ожесточенно бьют крупнокалиберные зенитные пулеметы. В наступивших сумерках ярко прочерчиваются светящиеся трассы. Стреляют совсем рядом; я иду посмотреть, кто это так метко и бесстрашно ведет огонь. Ведь два сбитых самолета — большая удача.

Ожидаю увидеть опытных солдат — из тех, что уже зарекомендовали себя на фронте слаженной и точной работой. Но встречаю девушек. Здесь несут службу женщины-добровольцы да несколько бывалых солдат. Командует ими пожилой капитан. Их зенитный бронепоезд останавливается в тех местах, где угрожает наибольшая опасность с воздуха. Боевая задача — отразить налет. И бойцы не уходят с платформ, пока последний вражеский самолет не покинет неба. Надо отдать им должное: ведут они себя в бою как настоящие солдаты.

Становится темно. Бомбежка прекратилась. Разговорился с зенитчицами.

— Не тяжело ли вам все-таки воевать?

Девушка в расстегнутом полушубке, в шапке, сдвинутой на макушку, отвечает:

— Что нам? Мы в тылу. На фронте, там потяжелее.

И ни одной жалобы на не женский и опасный труд. Из темноты выскользнула еще одна зенитчица, подошла вплотную.

— У Лены раздроблена нога, — печально шепчет она подруге.

Оказывается, еще в начале налета были ранены три бойца. Вот тебе и «легкая» служба! [17]

Громыхая на стыках рельсов, к станции подползает длинный эшелон с пятидесятитонными цистернами горючего. Одна из девушек покачивает кудрявой головкой:

— Ну, сегодня и у нас будет ночка! Почти как на фронте!

* * *

Переночевав в станице, выезжаем рано утром. К рассвету подморозило. Под колесами хрустит ледок. Машина бодро мчит нас к югу.

Минуем Новочеркасск — небольшой город, живописно раскинувшийся на холме. Это бывшая столица казачьего Войска Донского. На площади, против собора, возвышается памятник Ермаку, славному сыну свободолюбивого Дона, покорителю Сибири.

От Новочеркасска рукой подать до Ростова. По узкому шоссе подъезжаем к садам, запушенным снегом. Солнце еще не успело разогнать сизо-бурую дымку, в которой смутно проступают очертания высоких зданий.

— Это не туман! — определяет адъютант.

Помню Ростов до войны. Красивый город, крупный промышленный центр, с жизнерадостным, неутомимым народом. И вот первое, что бросается здесь в глаза, — развалины домов, остовы сгоревшего драматического театра. В районе вокзала большой пожар. Оказывается, ночью немецкие самолеты, поднявшись с Таганрогского аэродрома, бомбили железнодорожные мосты через Дон.

На улицах — следы недавних ожесточенных схваток: подорванные на минах и подбитые немецкие и советские танки, брошенные орудия, исковерканные повозки.

На широкой магистрали — улице Фридриха Энгельса — большое скопление людей. Вид у них сумрачный, озабоченный: нужно снова налаживать жизнь, восстанавливать разрушенное.

Получив у военного коменданта необходимые сведения, на городской окраине нахожу генерала С. А. Краснопевцева. Он прибыл сюда накануне посмотреть, как идут дела в управлении артиллерийского снабжения Южного фронта. Генерал остановился в голубом флигельке. Вокруг густые заросли акаций, пока еще голых, черных, но уже чем-то неуловимым напоминающих о приближении бурной южной весны. [18]

Семен Александрович принимает радушно. В светлой комнате на подоконниках — кактусы, в углу — огромный фикус. Садимся в обтянутые серыми чехлами кресла.

— Совсем как в мирное время!

— Да, хозяйка у меня чистеха, донская казачка, — отвечает генерал и тотчас же засыпает меня вопросами о Москве, об общих знакомых, о дороге.

За ужином Краснопевцев с грустью говорит, что не хотелось ему расставаться со 2-й гвардейской армией.

— Мало приятного сидеть в штабе фронта. В войсках-то не часто придется бывать, — сетует Семен Александрович.

Он с горечью говорил о потерях, особенно командных кадров. Краснопевцев вспоминает 1941 год. Лужское шоссе под Ленинградом. Вместе с другими командирами он создавал прочную оборону на дальних подступах к городу.

— Да! Трудные были времена. Но выстояли. И это главное. Частенько задаю себе вопрос: почему выстояли? В чем та сила, которая помогла и помогает армии, народу решать самые трудные задачи? Вся наша сила, дорогой мой, в партии, в ее мудрой политике. Вот мы говорим — и правильно говорим, — что у нас хорошая противотанковая артиллерия, мощные пушки-гаубицы, много орудий большой мощности. А ведь все это не с неба свалилось. Партия, Центральный Комитет задолго до войны неустанно создавали первоклассную артиллерию.

Слушая Краснопевцева, я вспомнил об одном всеармейском совещании в Москве, где речь шла о путях развития советской артиллерии. Оно состоялось по указанию ЦК ВКП(б) за три года до начала войны. Учитывая [19] огромное значение артиллерии в будущей войне, партия направляла усилия ученых, конструкторов и командиров на ускоренное развитие этого рода оружия.

Первые же дни боев с немецко-фашистской армией показали высокое качество наших пушек и гаубиц, хорошую выучку артиллеристов. Несмотря на внезапность нападения и противоречивые указания сверху, в момент вторжения неприятеля артиллеристы оказались на высоте. Тут мне пришел на память характерный эпизод, случившийся утром 22 июня 1941 года.

Штаб противотанковой бригады, которую я формировал, стоял в городе Лида, Гродненской области. На рассвете меня разбудило завывание моторов. Выскочив в открытую дверь на балкон, я увидел самолеты со свастикой. На аэродром и вокзал полетели бомбы. Бросился к телефону, вызвал командира зенитного дивизиона.

— Почему не стреляете? — спрашиваю его.

— Не понимаю, что творится, — раздается взволнованный ответ. — Только что вскрыл присланный нам пакет. В нем сказано: «На провокацию не поддаваться, огонь по самолетам не открывать!»

Над аэродромом и вокзалом клубится густой дым. Горят самолеты и эшелоны. Долго размышляю над тем, что делать. Наконец приказываю стрелять.

— Не могу! — чуть доносится в ответ.

Командир дивизиона мне не подчинен, но я старший начальник в гарнизоне и поэтому резко заявляю:

— Ответственность беру на себя. Если сейчас же не откроете огонь, приеду и отстраню от должности.

Бомбы продолжают с грохотом рваться. А зенитки молчат.

В душе все кипит. Кажется, сейчас самым жестоким образом расправлюсь с командиром, не желающим стрелять по самолетам противника. Вскочив в «эмку», мчусь на огневые позиции дивизиона.

У вокзала вижу два разгромленных пассажирских поезда, слышу стоны, крики о помощи. Возле разбитых вагонов — убитые, раненые. Пробежал, истошно крича, мальчонка в окровавленной рубашке. А самолеты вновь заходят на бомбежку. Сомнения и колебания исчезли. У зенитных орудий выпрыгнул из машины с револьвером в руке. [20]

Новая взрывная волна. «Юнкерсы» пронеслись над вокзалом. Скомандовал:

— Огонь!

И командир дивизиона немедленно выполнил команду. Зенитчики дружно ударили по фашистам. Запылали четыре самолета. Три летчика выбросились с парашютами. Потом, на допросе, они показали, что им было известно о приказе нашего командования не поддаваться на провокацию. Поэтому спокойно бомбили с малых высот и аэродромы, и поезда, не трогая зенитчиков.

Генерал задумчиво слушал рассказ об этом случае, потом сказал:

— Это расплата и за ошибки, и за беспечность. Урок и на сегодня, и на будущее.

Так и просидели мы за столом почти до рассвета, делясь пережитым.

На следующий день спозаранку я побывал в управлении артиллерийского снабжения фронта и ознакомился с обеспечением боеприпасами и вооружением войск 2-й гвардейской армии.

— Очень много боевых потерь, — сразу и откровенно сообщили мне товарищи из этого управления.

Да это и понятно — ведь армии не легко досталась победа над группой Манштейна.

Мы покидали Ростов с мыслями о тяжелых днях тружеников этого города и с чувством радости оттого, что теперь и навсегда он снова наш.

Весеннее солнце плавит остатки почерневшего снега. Вязкая грязь толстым слоем липнет к колесам. Шофер, старательно объезжая колдобины или мягко вкатывая на них машину, улыбается:

— Благодать-то какая. Весна! А ведь только еще начало марта.

Наконец въезжаем в Родионово-Несветайское — большое село с добротными выбеленными домами, с просторной площадью и монументальной церковью, с многочисленными щелями убежищ.

Здесь расположился штаб 2-й гвардейской армии.

Командующий армией генерал-лейтенант Я. Г. Крейзер, высокий, смуглый, жестом приглашает меня присесть.

— Наши войска, — говорит он, — не смогли с ходу прорвать оборону немцев на Миусе. Как вам уже известно, [21] армия была ослаблена боями против войск Манштейна. И вот теперь мы в резерве Ставки.

— Понимаю. Какие будут указания, чем в первую очередь заниматься артиллеристам?

— Не терпится узнать? Как говорится, желаете с корабля на бал. Это хорошо. Надо в кратчайший срок восстановить артиллерию, особенно противотанковую и дивизионную. А времени у нас совсем мало. Один месяц, не больше.

Мне нравится эта лаконичность в постановке задачи.

— Ясно, — коротко отвечаю я.

Командующий встает и крепко пожимает мне руку:

— Действуйте. Предстоят большие дела. Снова пойдем на Миус: другого пути в Донбасс нет.

Крейзер советует отправиться к начальнику штаба генерал-майору С. С. Бирюзову:

— Он подробнее ознакомит вас с обстановкой.

Сергей Семенович — высокий блондин лет тридцати пяти, с крупными чертами умного лица. Это первое хорошее впечатление позже еще больше окрепло. В какой бы обстановке мы потом ни встречались — в дни затишья на фронте или в период тяжелых боев, — он всегда был внимательным, постоянно жил мыслью о делах и состоянии войск, жадно впитывал в себя все новое из опыта минувших боев. «Таким, пожалуй, и должен быть начальник штаба», — с удовлетворением думал я, осматривая простую крестьянскую хату, где Бирюзов занимал комнату. Все здесь тоже говорит о вкусах, характере и стиле работы начальника штаба. В комнате два стола: на одном на доске наколота большая карта, испещренная красными и синими стрелками, цифрами, условными знаками, на другом — книги, бумаги, разложенные в строгим порядке.

Ознакомив меня с обстановкой, начальник штаба начинает говорить о том, чего не может рассказать вам даже тщательно отработанная карта.

— Мы находимся накануне новой огромной битвы, — горячо и убежденно говорит Сергей Семенович. — Нам дорог каждый день, каждый час. Время работает на нас, и мы должны бережливо, умело его использовать в целях подготовки к наступлению. Орудия, снаряды, машины — все это важно и нужно накапливать. Но при [22] этом помните о главном — о людях. Готовьте их к новым испытаниям.

Чем больше слушал я Бирюзова, тем яснее и шире раскрывались передо мной перспективы войны, радостные дали нашей победы. Встречи с другими генералами и офицерами штаба закрепили и усилили это настроение, возникшее у меня после беседы с Бирюзовым.

Есть люди, которые возникают перед тобой неожиданно, но надолго оставляют глубокий след в памяти. И часто, сам того не замечая, ты ощущаешь их благотворное влияние. Таким человеком был начальник политотдела армии генерал-майор А. Я. Сергеев.

— А, нашего полку прибыло! — радостно приветствовал он меня около дома Бирюзова и потащил к себе в комнату. — Вот это хорошо, что так быстро дали нам начарта. — И с места в карьер стал знакомить с состоянием артиллерийских полков.

Он не мог спокойно сидеть на месте, часто вставал, шагая из угла в угол. Четкие, лаконичные характеристики людей, порой резкие и беспощадные, оказались, как позже я узнал, справедливыми. Возбужденность Сергеева была не случайна. Он только что приехал из частей и подробно рассказывал о больших потерях разведчиков, вычислителей, радистов. Сам артиллерист, он отлично понимал сложность и трудность подготовки таких специалистов. И Александр Яковлевич сообщил, как политотдел армии помогает командирам частей в подготовке этих кадров.

В тот же день мне удалось познакомиться с офицерами штаба артиллерии. Надо отдать должное Краснопевцеву, он сумел подобрать дельных работников.

Хорошее впечатление произвел начальник штаба полковник С. С. Степанов, знающий, скромный человек. В бою, как потом привелось убедиться, он показал себя храбрым и находчивым командиром. Представив своих офицеров, Степанов, почему-то смущенно улыбаясь, предложил посмотреть штабную батарею и роту ВНОС{3}.

На окраине села выстроилось около двухсот солдат. В ответ на обычное: «Здравствуйте, товарищи!» — ответили разноголосо, неуверенно. [23]

Вглядываюсь в лица людей в серых шинелях. И только теперь замечаю, что большинство из них — девушки. В новых шинелях, в пилотках, в кирзовых сапогах.

Степанов доложил:

— Только вчера сто двадцать девушек-добровольцев прибыли из Ростова. — И полковник как-то неуверенно закончил: — Не знаю, что будем с ними делать?

Девушек обидело такое отношение к ним. Строй загудел, как пчелиный улей. Неожиданно прозвенел хрупкий голосок:

— Товарищ генерал! Не отправляйте нас обратно. Мы будем стараться.

Обходя строй, я увидел во второй шеренге девочку лет пятнадцати. Строго сказал командиру роты:

— Это уже возмутительно! Как же вы могли принять подростка?

Не успел он ответить на мое замечание, как девочка, протиснувшись через первую шеренгу, уже стояла перед нами.

— Дяденька генерал! — всхлипывала она. — Не выгоняйте меня. Хочу воевать вместе с сестрой, она большая, ей восемнадцать лет.

Я махнул рукой и пошел в штаб. Приказал Степанову тотчас же несовершеннолетних отправить по домам.

Однако эта девочка позже все-таки вернулась в роту. Узнал я об этом только через год, на Перекопе, когда вручал ей медаль «За отвагу». Под минометным обстрелом она быстрее всех устраняла повреждения проволочной связи.

Девушки-ростовчанки в боях показали себя примерными солдатами.

В эти дни спать приходилось мало. Дней десять знакомился с войсками. Приедешь, бывало, ночью к себе в штаб, а там уже ждут неотложные дела: и новое пополнение надо распределить, и о снабжении частей снарядами позаботиться, и выслушать доклад начальника штаба.

Командарм тогда редко тревожил меня. Создавалось впечатление, что Крейзер не интересуется артиллерией. Лишь изредка, по телефону или при встрече в какой-либо дивизии, он отдавал краткие распоряжения. Однако позже я узнал, что командующий внимательно следил за работой нашего штаба. [24]

В крепкую, отлично организованную 2-ю гвардейскую армию входили 1-й и 13-й гвардейские стрелковые корпуса и 2-й гвардейский механизированный корпус. Каждая дивизия имела боеспособный артиллерийский полк. Кроме того, в соединениях имелась корпусная и армейская артиллерия.

Среди солдат и сержантов было много коммунистов и комсомольцев, закаленных в суровых схватках. В минувших боях армия понесла большие потери. Теперь пехота и артиллерия нуждались в серьезном пополнении. Особенно поредели стрелковые роты и противотанковые батареи.

Как-то я разговорился с командиром роты бронебойщиков 33-й гвардейской стрелковой дивизии лейтенантом Петром Болото. На подступах к Волге, будучи сержантом, он вместе с тремя бойцами остановил атаку тридцати немецких танков, уничтожив пятнадцать машин. За этот подвиг он был удостоен звания Героя Советского Союза.

— Много ли у вас в роте неисправного или старого оружия? — спросил я.

— Во всей дивизии только новое, военного времени, — с гордостью ответил лейтенант. И грустно добавил: — Вот только мало бойцов в роте осталось.

Он рассказал, что солдаты добрым словом вспоминают рабочих эвакуированных сталинградских заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь», присылающих из далекой сибирской тайги превосходное вооружение.

— Исключительно хороши бронебойки с надписью; «Нашим защитникам», — тепло отозвался Болото.

Армия пополняется вооружением, людьми. В части вливаются шахтеры из недавно освобожденных восточных районов Донбасса. Все они замечательные люди, испытавшие фашистскую неволю, исполненные ненависти к поработителям. К сожалению, большинство из них не имеет военной подготовки и боевых навыков.

Войска армии пока в резерве, но впереди нас ожидают тяжелые бои за Донбасс, а их успех во многом зависит от умелой организации взаимодействия пехоты и артиллерии, деловых взаимоотношений и доверия между начальниками и подчиненными. В 13-м корпусе, как мне стало известно, командир не ладил с командующим артиллерией. Пришлось в первую очередь отправиться туда. [25]

Штаб корпуса размещался в Краснодоне, небольшом рудничном городке. Командира корпуса генерал-майора П. Г. Чанчибадзе разыскал в одном из домов той улицы, на которой жила мать прославленного героя-патриота Олега Кошевого. Войдя в комнату, я увидел энергичного генерала лет сорока. Он стоял перед зерклом и с видимым удовольствием рассматривал на себе новый китель с золотыми погонами. Чанчибадзе ловко повернулся ко мне, крепко пожал руку и, сняв большую кавказскую шапку раструбом, сказал с сильным грузинским акцентом:

— Очень, очень рад видеть тебя, дорогой! Садись!

Осведомившись о делах под Великими Луками и не дослушав ответа, командир поведал о боях корпуса с группой Манштейна в донских степях. Рассказывал горячо, с волнением, с южным темпераментом. Ярко блестели его иссиня-черные глаза, щеки зарумянились. Порывистые движения указывали на его беспокойный, горячий характер. Чанчибадзе хорошо отзывался о командирах дивизий, но ни единым словом не обмолвился о командующем артиллерией. Это настораживало.

— Как работает ваш артиллерист?

— Беда! Беда! — с жаром воскликнул Чанчибадзе, махнув рукой.

— Что же он, плохо подготовлен или ленится?

— Да нет! Подготовлен-то он хорошо, и все ваши артиллерийские премудрости знает. И в лености его не упрекнешь — все время в войсках сидит. Но только, понимаешь... тихий он, смирный — курицу не обидит. Никогда не кричит и даже не ругается. Разве так можно? Почему тихий? Командующий артиллерией корпуса должен кричать громче всех. Тогда его все будут бояться.

Я с затаенной улыбкой слушал пламенный монолог генерала. И чем больше он выражал недовольство тихим характером артиллериста, тем большей симпатией проникался я к этому скромному человеку, с которым еще не встречался.

В дверь постучали. Чанчибадзе, подмигнув мне, сказал:

— Это он! Узнаю по стуку. Как мышь царапает... Заходи, товарищ Горбунов!

И тут же в хату вошел худощавый полковник среднего [26] роста. Судя по красным пятнам на лице, он, по-видимому, слышал нелестные отзывы своего командира и в душе тяжело переживал незаслуженную обиду.

Представившись по всем правилам устава, Н. С. Горбунов положил передо мной ведомости артиллерийского вооружения дивизий и, пригладив непокорную прядку светло-каштановых волос, спокойно приступил к докладу, коротко обосновывая свои решения ровным, тихим голосом. Я сразу почувствовал в нем серьезного артиллериста. Его умные глаза были в упор устремлены на собеседника.

Чанчибадзе два-три раза нервно перебивал его, называя другие цифры обеспеченности. Горбунов тактично поправлял, робко пытаясь доказать командиру корпуса необходимость одновременно с пехотой пополнять людьми дивизионную и особенно противотанковую артиллерию. Чанчибадзе не дал ему договорить. Пришлось вмешаться...

Подчеркнутое пренебрежение генерала к командующему артиллерией испортило мне настроение.

Взаимоотношения между Чанчибадзе и Горбуновым оставались напряженными. Я решил откровенно поговорить с каждым из них в отдельности. И тот, и другой обещали сработаться. Обещали, но найти общего языка не смогли.

От Чанчибадзе мы вместе с Горбуновым направились в штаб 87-й гвардейской (бывшей 300-й) стрелковой дивизии, размещавшейся вблизи Краснодона. Меня беспокоили большие потери в орудийных расчетах.

В штабе громко спорили.

— Да что я вам, рожу, что ли, коммунистов? Резерва, сами знаете, не имею! — кричал начпоарм генерал Александр Яковлевич Сергеев.

Ко мне подошел полковник, в котором я сразу же узнал боевого командира дивизии Кирилла Яковлевича Тымчика, и, как бы продолжая прерванную беседу, доложил:

— О наших больших потерях в последних боях вы знаете. Особенно поредели ротные и батарейные парторганизации. Это понятно: коммунисты везде были впереди, принимали огонь на себя. И вот мы просим генерала дать нам хоть с полсотни большевиков. [27]

— А где их взять? — спросил Сергеев, потом тихо промолвил: — Коммунистов не бережем. Не всегда их потери оправданны. Бывает и так: вместо того чтобы как следует организовать бой, посылаем людей к черту на рога, прямо под огонь. Два года воюем, многому научились. Пора поразмыслить и над тем, как бить врага с малой кровью. Вспомните требование Чапаева: не каждой дурацкой пуле подставляй голову. Думать надо, думать головой, тогда меньше будет потерь в бою.

— Дорогой мой, — услышали мы сзади голос Чанчибадзе, вошедшего в комнату, — легко сказать, да трудно так сделать.

— А что же ты, Порфирий Георгиевич, предложишь? — поинтересовался Сергеев.

Чанчибадзе не замедлил с ответом:

— Проси, чтобы тебе увеличили штат поарма, заведи резерв.

— Шутки в сторону, — возразил Александр Яковлевич. — Вот что я вам скажу, товарищ Тымчик. Звание гвардейской обязывает ко многому. Люди в бою заметнее, и там вы скорее определите, кто достоин быть коммунистом, а за приемом в партию задержки не будет. Вот так и будем пополнять ряды большевиков.

— Что верно, то верно! — поддержал Чанчибадзе. — В опасности душа солдата раскрывается: там виднее, кто герой, а кто трус.

— Ну а на первый случай, — продолжал Сергеев, — немного дадим людей. Кстати, тут я вижу замполита стрелковой роты товарища Нефедкина. Пусть он расскажет, как подготовил свою роту к бою.

Полгода назад, во время переформировки, в роте не было ни одного коммуниста. Большинство солдат — башкиры и татары — с трудом говорили по-русски.

— Приуныли мы с командиром роты, — признался он. — Думали, думали и решили сколачивать актив в каждом взводе. Ротный пошел в первый взвод, я — во второй. Мне повезло: во взводе было два пожилых бойца, неплохо говоривших по-русски. Один до армии работал бригадиром в колхозе, другой — старшим Чабаном. Ротный тоже подобрал подходящих ребят. Так у нас образовался актив. С его помощью мы разъясняли солдатам все злободневные вопросы, воспитывали людей. [28]

Большое испытание выпало на долю роты в районе хутора Верхне-Кумского. Едва рассвело, как заговорила фашистская артиллерия, затем послышался шум танковых моторов. На нас двигалось около тридцати машин. Я с тревогой всматривался в бледные лица своих бойцов, прижавшихся к стенкам траншей.

Весь день длился бой. Танки несколько раз откатывались и снова кидались в атаку. Поле было усеяно трупами немецких автоматчиков и горящими машинами. К вечеру фашистам удалось захватить половину хутора, но дальше они не прошли. Рота не дрогнула, не отступила. Среди бойцов я уже видел немало будущих коммунистов, проверенных огнем. Через несколько дней пятеро самых отважных были приняты в партию. Стали коммунистами и наши активисты...

После оживленной беседы в штабе мы выехали во 2-й механизированный корпус, к генерал-майору К. В. Свиридову. «Что встречу здесь? Быть может, еще большую недооценку артиллерии, расчет только на танки?» — тревожно размышлял я в пути. К счастью, тут все оказалось иначе.

Свиридов жил на окраине небольшой станицы, раскинувшейся на обрывистом берегу тихого Дона. Входя в его комнату, я услышал, как Карп Васильевич отвечает кому-то по телефону:

— Раз Федор Иванович дал такие указания, то выполняйте их так же, как и мои!

Не зная, о ком и о чем идет речь, я все же с удовольствием отметил про себя: «Да, здесь командир корпуса с уважением относится к подчиненному и его действиям». Подумал и с удовольствием залюбовался гвардейской выправкой генерала. Как я узнал позднее, он был хорошим спортсменом и прекрасным стрелком.

— Знакомитесь, говорите, с войсками, — тихо повторил генерал. — Это хорошо. Вы имеете прекрасную возможность посмотреть нашу боеспособность. — И Свиридов предложил сразу же отправиться на стрельбище, где проходили учения механизированной бригады.

Через час мы были на кургане, откуда начальник штаба корпуса и командующий артиллерией полковник Ф. И. Петюшкин руководили занятиями. Все здесь говорило о дружной работе и хороших служебных взаимоотношениях пехотинцев с артиллеристами. [29]

— Как идут дела? — поинтересовался я.

— Очень плохо, товарищ генерал! — ответил Петюшкин. — Солдаты из нового пополнения пока действуют неуверенно.

Действительно, атакующие цепи перемешались, расчеты с орудиями отстали, а танки подолгу задерживались на месте перед выстрелом.

Самое холодное сердце вскипит при виде такого беспорядка. Но командир корпуса, оставаясь внешне спокойным, властным тоном приказал трубачу играть сигналы «Отбой» и «Сбор командиров».

— У вас как в мирное время, — заметил я.

— Во всем должен быть порядок, и особенно на учении с боевой стрельбой, — строго ответил Карп Васильевич.

Чувствовалось, что у командира большой опыт. Свиридов прошел немалый жизненный и боевой путь, служил еще в царской гвардии в должности фельдфебеля.

Когда собрались офицеры, командир корпуса приступил к разбору. Сначала выступил начальник штаба, затем Петюшкин. Он очень толково и немногословно указал на недостатки. Свиридов, видимо довольный своим командующим артиллерией, шепнул мне:

— Хорош у меня начарт, правда? Силен! Силен! Не кричит, не ругается, а нарушить его приказ никто не осмелится.

Закончив разбор, Свиридов разрешил батальону час отдыха и, обращаясь к Петюшкину, объявил:

— А мы с вами, Федор Иванович, проведем еще одно показное учение с офицерами и сержантами. Ротой командовать буду я, а батареей вы.

Учение проходило весь день. Все шло, как в доброе мирное время, только изредка пролетавшие на большой высоте самолеты напоминали о близости врага. Офицеры и сержанты много полезного позаимствовали у старших начальников. В конце занятий они увереннее и точнее решали тактические задачи.

Здесь же присмотрелся я к начальнику штаба артиллерии корпуса майору М. А. Кацу. Это был стройный молодой человек с красивыми, выразительными глазами и вьющимися волосами, энергичный, жизнерадостный. Я спросил о нем Свиридова. [30]

— Да, это герой, — ответил комкор, — настоящий одессит в самом лучшем смысле слова. Быстр и точен. Не растеряется в любой обстановке. — И тут же задал ему вопрос: — Товарищ Кац, через сколько времени может прибыть сюда дивизион «катюш»?

— Через полчаса.

— Вызывайте! — сказал Свиридов, поглядывая на часы.

Ровно через тридцать минут явился командир 408-го отдельного гвардейского минометного дивизиона, а спустя три минуты дивизион занял огневые позиции.

— Как вы определили время? — удивился я.

— Очень просто, — ответил Кац, — время обеденное, все бойцы возле кухонь. Сигнал тревоги — и дивизион на машинах. Расстояние в пятнадцать километров они проходят за двадцать — двадцать пять минут.

Поздно вечером, собираясь уезжать, я оказался свидетелем разговора начальника штаба с командиром корпуса.

— Зря вы, товарищ генерал, расхваливали наших артиллеристов. Стрельбицкий возьмет на заметку, а потом в другие корпуса их переведет, а то и к себе в штаб, — беспокоился тот.

— У Стрельбицкого в штабе хватает офицеров. Зачем ему зариться на наших? — возразил Свиридов.

— Да ведь Краснопевцев ушел на фронт, вот он и заберет свой бывший штаб туда, — не унимался начальник штаба.

Его слова оказались пророческими...

В последнюю очередь я побывал в 1-м гвардейском стрелковом корпусе, которым командовал генерал-майор И. И. Миссан. Высокий, пожилой, уже немного располневший украинец, он встретил меня с добродушной улыбкой. Полную противоположность ему как по характеру, так и по внешности представлял командующий артиллерией корпуса полковник А. И. Ионов, худой, нервный и вспыльчивый. Однако это различие в характерах не мешало установлению между ними хороших взаимоотношений. Командир корпуса знал, что Ионов надежный артиллерист, никогда не подведет в бою.

Вместе с Ионовым мы отправились на учебный полигон 24-й гвардейской дивизии. Эта дивизия несколько ранее других была выведена в резерв, и в частях усиленно [31] занимались обучением молодого пополнения. На кургане стоял командир дивизии генерал-майор П. К. Кошевой, среднего роста, коренастый, необычайно подвижной, — любимец солдат.

— Чем занимаетесь? — поинтересовался я.

— Да вот у новичков-пополненцев ликвидируем танкобоязнь, — ответил он, лукаво улыбаясь, и, посмотрев на часы, сказал начальнику штаба: — Продолжайте занятие!

С кургана мы хорошо видели, как через траншеи, занятые пехотинцами, стреляя холостыми снарядами, переваливали танки.

Все шло хорошо. Танки «обкатали», как говорили командиры, одну роту и отошли. Пока они разворачивались и готовились к очередной «атаке», траншеи заняла другая рота.

— Двинулись, — тихо бросил кто-то, глядя на танки, грозно устремившиеся вперед.

— Посмотрим, как будут вести себя хлопцы, — отозвался комдив.

Когда первая машина, сотрясая землю и поднимая облака пыли, подходила к траншее, мы заметили, как перед самым танком поднялся во весь рост длинноногий боец и, нелепо размахивая руками, побежал в нашу сторону. За ним выскочили еще несколько человек. Обкатка сорвалась.

Мы с Кошевым поспешили к этой роте. Командир полка возмущенно кричал на длинноногого бойца, понуро стоявшего перед ним. Комдив подошел, хмуро сказал полковнику:

— Нечего его ругать. Разъяснить надо, что если бы это был немецкий танк, то он всю пулеметную очередь всадил бы бойцу в спину. — И затем обратился к солдату, положив ему руку на плечо: — Ну что, браток, перепугался?

— А как же не испугаться, когда окоп мелкий, а танк прямо на меня идет. Задавило бы, если б я не выскочил.

Молодое, безусое, с веснушками и вздернутым носом лицо солдата покрылось потом. Кошевой сделал знак танкисту и пригласил солдата:

— Пойдем, браток, посмотрим, чего же ты испугался. Покажи, как ты лежал в окопе. [32]

Тут оказалось, что бойцы боятся ложиться на дно траншеи. Кошевой спрыгнул в окоп и лег рядом с солдатом. Танк взревел и направился точно на то место в окопе, где лежали комдив и боец. Под гусеницами осыпалась земля. Когда танк прошел траншею, комдив и солдат поднялись, отряхнулись.

— Жив? — с улыбкой спросил генерал солдата.

Тот, виноватый и счастливый, с благодарностью смотрел на Кошевого.

— И вовсе не боязно теперь. Спасибо.

— Ну вот, а ты боялся... Но черт-то и не так уж страшен... Иди и скажи это другим.

Комдив смотрел вслед уходящему солдату, довольный удачным уроком. Обращаясь к командиру полка, он, как бы между прочим, заметил:

— А вот теперь подходящее время предупредить новичков, что в бою такие проступки, как бегство с позиции, караются жестоко.

Занятия продолжались. Увидев, что окопы действительно мелкие, я спросил Кошевого:

— Почему не учите на окопах полного профиля?

Комдив хитро сощурил глаза и, посмеиваясь, сказал:

— В окопах полного профиля каждый дурень усидит, а в мелких лежать действительно страшновато. Вот сейчас я лежал в метровом окопе. Танк стал переваливать через него. Чувствую, на спину что-то легло, сердце так и екнуло. Это гусеница отвалила кусок чернозема. А часто ли в бою пехотинец будет пользоваться глубокими траншеями? Очень редко. Вот я и хочу приучить новичков не бояться танков в самых мелких окопах.

Надо отдать должное генералу Кошевому. Его бойцы в боях не бегали от танков. [33]