Когда отгремели пушки
Берлин, май 1945 года. Я — в поверженной столице «тысячелетнего» рейха. Города, по сути дела, и нет, он в руинах. Улицы — это каменные просеки среди обгоревших зданий. Местами они завалены обломками рухнувших стен и совершенно непроезжие. А кое-где раскопаны и превращены в водоемы для тушения пожаров.
В деловой части города, на Александерплац, мостовая вздыблена и разворочена, сквозь пробитую тяжелой бомбой воронку видны рельсы берлинской подземки. Мосты через Шпрее, Хавель и соединительные каналы взорваны. Метро частично затоплено. Город лишен воды, света и газа. Транспорт и связь не работают. Людей почти не видно. Ну ни дать ни взять — зона пустыни! Шесть лет Гитлер насаждал ее в чужих странах. А теперь она и здесь, в Германии...
И только в здании советской военной комендатуры района Веддинг людно, шумя о и весело. Идет радиопередача из Москвы: поздравления с победой, песни, ликующие голоса народа и многоорудийный победный салют.
Военный комендант Веддинга поясняет мне, что прошлой ночью в Карлхорсте представители немецкого главнокомандования в присутствии представителей Верховного Главнокомандования советских и союзных войск подписали акт о безоговорочной капитуляции. Конец войне! Победа! [150]
Первые дни мира. Вместе с радостью и надеждами они принесли нам и новые заботы. Так, на совещании в политуправлении фронта, которое проходило в дачном пригороде Берлина — Каролиненхофе, мы вскоре детально обсудили планы ведения разъяснительной работы среди немецкого населения.
— Обстановка здесь сложная. — говорил начальник политуправления генерал С. Ф. Галаджев. — Германию постигла национальная катастрофа. Кто ее виновник — это известно всему миру. Но Гитлер и его клика немало поработали над тем, чтобы вбить в голову рядовому немцу мысль о «равной ответственности» за содеянное фашистами. Вот мы и призваны теперь доказать, что нам чужда идеология мести и расправы с побежденными. Мы принесли немецкому народу мир и освобождение от нацистской тирании, будем помогать ему в восстановлении промышленности, сельского хозяйства, в налаживании нормальной жизни.
Вчера к нам прибыли из Москвы товарищи Микоян и генерал Хрулев — начальник тыла Советской Армии, — продолжал далее начальник политуправления фронта. — Они привезли решение Советского правительства об организации помощи населению Берлина. Будут установлены нормы его снабжения по карточкам. Продовольствие уже завозится. Кроме того, новым городским властям — районным бургомистрам и обер-бургомистру Большого Берлина — передаются тысяча грузовых и сто легковых автомашин, тысяча тонн горючего и пять тысяч дойных коров для снабжения молоком немецких детей. Наши инженерные войска при участии и самого городского населения взялись за восстановление электростанций, водопровода и газопровода, за расчистку улиц и восстановление мостов.
После совещания генерал С. Ф. Галаджев неожиданно попросил меня задержаться для, как он выразился, «особо важного разговора». Мы прошли в его кабинет.
— Пятнадцатого мая, — сразу же заговорил о деле генерал, — в восемь часов утра в Берлине откроются все продовольственные магазины и ларьки и начнется выдача продуктов питания по карточкам. К этому дню нам предложено приурочить и выпуск первого номера газеты для немецкого населения. Название для этой газеты уже есть — «Теглихе Рундшау». Вы же, как мне известно, назначены ее редактором. Вот и действуйте.
Да, у меня снова изменения в служебном положении. Теперь я уже редактор «Теглихе Рундшау». Прибыл сюда наладить ее выпуск. Но к такому вот сроку... Подсчитал: до 15 мая осталось всего пять дней. Да разве можно за это время на пустом месте, в разрушенном городе наладить выпуск ежедневной Газеты? Поделился этим своим сомнением с генералом.
— Почему «на пустом месте»? — возразил он. — Газета-то ведь орган политуправления фронта. А мы не так уж бедны и творческими кадрами и материальными ресурсами. Берлин в развалинах, это правда. Но если хорошенько поискать, то здесь можно найти [151] кое-какое типографское оборудование. Пусть даже и поврежденное. Мы его быстренько восстановим и пустим в ход.
Не слушая больше никаких моих возражений, С. Ф. Галаджев снял трубку своего полевого телефона и отдал три приказания: начальнику отдела кадров — об укомплектовании нашей редакции лучшими работниками из штатов седьмых отделов политуправления фронта и поармов; коменданту — о подыскании для нас тут же, в Каролиненхофе, просторного помещения; начальнику гаража — о выделении в наше распоряжение двух автомашин — грузовой и легковой — с шоферами, с запасом горючего и запасными частями. Исполнение — срочное. О выполнении доложить сегодня же, в двадцать ноль-ноль!
Словом, от генерала я ушел несколько приободренным его поддержкой. Но все еще подавленным множеством навалившихся проблем: в пять дней решить целый комплекс сложнейших вопросов — и творческих, и организационных, и технических.
Проблемы, проблемы. То-то надо подготовить, то-то наладить, организовать и пустить в ход. А я пока еще всего-навсего только редактор без редакции.
Но в отделе кадров получил приятное сообщение. Оказывается, в газету кроме меня уже назначены еще двое товарищей: подполковник Шемякин — на должность заместителя редактора и майор Розенфельд — на должность ответственного секретаря редакции. Тут же разыскал их, поручил им дальнейшее комплектование редакции. А сам снова поехал разыскивать теперь уже штаб-квартиру прибывшей в Берлин группы немецких коммунистов, возглавляемых товарищем Ульбрихтом. Рассчитывал с их помощью пригласить в нашу редакцию кого-нибудь из немецких писателей, а кроме того, и облегчить себе поиски подходящей типографии.
В квартире на Принценаллее, где временно разместилась эта группа, я попал в обстановку, напоминающую работу военного штаба. Здесь люди трудились круглые сутки, спали урывками, не раздеваясь. Двери почти не закрывались. Сюда шли сотни людей: бывшие заключенные концлагерей, активисты компартии и профсоюзов. Шла подготовка к восстановлению Коммунистической партии Германии, ее массовых организаций. Кроме того, производился и отбор надежных людей в новые органы местного самоуправления и народную полицию.
Ульбрихта застал за беседой с известным немецким ученым, которого, как я понял, он собирался рекомендовать на пост обербургомистра Берлина. С моим приходом беседа временно прервалась. Вальтер Ульбрихт крепко пожал мне руку, как старому товарищу по антифашистской работе еще со времен войны. Разговорились, вспомнили нашу последнюю встречу в Москве.
В это время в комнату вошел Артур Пик. Он уже успел сменить форму советского офицера на гражданский костюм, но по-прежнему выглядел по-военному бравым и подтянутым.
— Чем вы сейчас заняты? — спросил я его. [152]
— О, работы много! — ответил Артур. — Целыми днями беседую с людьми, узнаю массу интереснейших подробностей. Представляете, даже в условиях гитлеризма, в общем-то лишенные руководства и организации, наши товарищи, подчас в одиночку, боролись против нацистской тирании, старались предупредить Советский Союз о готовящемся нападении на него. Вот, например, простой рабочий-печатник из полиграфического комбината «Фёлькишер Беобахтер» рассказал мне о таком случае. В январе 1941 года у них в типографии массовым тиражом печатался краткий немецко-русский разговорник, предназначенный для солдат. Там были такие фразы: «Стой, стрелять буду!», «Сдавайся!», «Руки вверх!», явно рассчитанные на использование в войне против СССР. Так вот этот рабочий с риском для жизни утащил один экземпляр разговорника и передал его представителю советского посольства в Берлине.
Типографский рабочий? Так это как раз то, что мне нужно! И я тут же посвятил немецких товарищей в планы издания газеты «Теглихе Рундшау».
Выслушав меня, Артур Пик задумался. Потом сказал:
— Договоримся так. Сейчас уже вечер, поздно. Но к утру я подготовлю для вас список всех типографий Берлина и даже подберу полиграфиста, который укажет их местонахождение. Договорились?
Свое слово товарищ Пик сдержал. Уже на следующий день я разъезжал вместе с приставленным ко мне немецким печатником по Берлину в поисках хоть какой-нибудь уцелевшей типографии. Через горы кирпича и громадные воронки мы пробирались к остовам гигантских полиграфических комбинатов «Фёлькишер Беобахтер», «Берлинер Берзен-Цайтунг», концерна Ульштейн. Всюду развалины, обгоревшие стены, затопленные подвалы, искореженные типографские машины — мертвые остатки всемирно известной немецкой полиграфии.
Во дворе концерна Улынтейн задержались. Здесь разысканный моим проводником инженер — старый служащий фирмы — рассказал мне ее историю. Фирма считалась еврейской и при Гитлере была ариезирована, ее владельцы частью бежали за границу, частью погибли в Бухенвальде. Затем он же повел меня по сохранившимся частям гигантского здания. На одном из этажей — просторный зал линотипов. Почти все цело.
— А где, — спрашиваю, — ваши газетные ротации?
— Они внизу, — отвечает инженер. — Здесь, под землей, есть еще три этажа. Правда, сейчас они все затоплены.
— А бумажные склады?
— Они сгорели еще прошлой зимой.
Прикидываю в уме: если откачать воду из подвалов, восстановить электросеть и отремонтировать самое необходимое оборудование, то через две-три недели типография, пожалуй, начнет работать. [153] Но ведь первый номер нашей газеты должен выйти 15 мая, через четыре дня. Как быть?
И тут немецкий инженер дает разумный совет: первые номера газеты отпечатать в типографии вне Берлина. Он вспоминает старые связи своей фирмы и рекомендует мне небольшую газетную типографию в городе Эберсвальде, километрах в пятидесяти отсюда.
Что ж, это идея! Немедленно отправляюсь в Эберсвальде. По прибытии в этот городок заезжаю к нашему военному коменданту. Тот вызывает владельца типографии, и мы быстро с ним сговариваемся. Идем осматривать типографию. Да, здесь все цело, в полном порядке, на ходу. Условливаемся: 14 мая мы привозим материал в набор и в ночь на 15-е газета должна быть отпечатана.
Все вроде бы складывается отлично. Владелец типографии рассыпается в любезностях, уверяет, что охотно принимает заказ советского командования, рад нам услужить. Но... бумаги у него нет.
— А раньше, — спрашиваю, — до нашего прихода, где вы покупали бумагу?
— В Лейпциге, — отвечает немец. — У меня был контракт с бумажной фабрикой.
Я озадачен. До Лейпцига далеко. К тому же там американцы. А бумага нужна срочно.
— Ладно, — говорю я, подумав, — мы привезем свою бумагу!
Первый номер газеты рождался в муках, творческих и технических. Вечером, накануне отправки материала в набор, мы впервые собрали нашу редакцию вместе и ответственный секретарь разложил перед нами отобранный им материал.
«Гвоздь» номера — приказ советского военного коменданта Берлина о продовольственном снабжении населения. Перечисляются дневные нормы: рабочим на тяжелой физической работе, ученым, инженерам, врачам, учителям и работникам культуры — 600 граммов хлеба, 100 граммов мяса, 80 граммов крупы и макарон, 30 граммов жиров, 25 граммов сахара, а также 500 граммов картофеля, чай и кофе (натуральный!). Детям отпускается молоко.
Этот материал помещаем на первой полосе, на самом видном месте. Слева, на двух колонках — передовая: об освободительной миссии нашей армии и задачах газеты. Внизу, подвалом, — подборка информационных материалов о жизни в Советском Союзе: возвращение солдат с войны, восстановление разрушенного, весенний сев, завершение учебного года в школах.
Вторая полоса начинается большой статьей о войне, ее итогах и уроках. Сообщается об аресте известных гитлеровских военных преступников. [154]
На третьей и четвертой полосах — разнообразная информация: международная и внутригерманская. Мы доводим до сведения читателей, что идет восстановление коммунальных служб Берлина: пущен водопровод, на улицах зажглись фонари, через четыре дня будет пущен газ. Берлинские рабочие откачивают воду из затопленных участков подземки. В трамвайных депо начат ремонт вагонов. Женщины разбирают завалы на улицах. Дети выбрались из мрачных бомбоубежищ и беззаботно играют под весенним солнцем.
На четвертой полосе нет пока обычных объявлений о программах радиопередач, репертуарах кинотеатров, театральных премьерах. Лишь в самом низу заверстано скромное извещение нашей редакции — приглашение на работу немецких сотрудников.
Но где же иллюстрации? И бумага? Ведь без нее, естественно, газета не выйдет.
— Три дня назад, — отвечает ответственный секретарь, — я лично проинструктировал нашего фотокорреспондента. Снимки должны быть. Но вот насчет бумаги... Этим делом занимается начальник издательства. Но пока нет ни его, ни бумаги.
На следующий день утром появляется майор, начальник издательства, а немного погодя и лейтенант-фотокорреспондент. Первый без бумаги, второй с такими ужасными снимками, что я даже за голову схватился. Что делать? Ведь срывается выпуск первого номера!
Остается единственный выход. Сажусь за полевой телефон и звоню своему коллеге — редактору фронтовой газеты. К великой радости, мы с ним быстро договариваемся: он дает мне взаймы бумагу на первые три номера и разрешает покопаться в своем архиве, отобрать не только пригодные для нас фотографии, но даже и готовые клише.
Уже после обеда в Эберсвальде отправляется наш ответственный секретарь майор Розенфельд с бумагой и с портфелем подготовленного к сдаче в набор материала. А я переключаюсь на подготовку следующего номера. Нужно создать хотя бы небольшой задел.
В конце дня еду в Эберсвальде на выпуск нашего «первенца». На пороге типографии меня встречает майор Розенфельд. Докладывает:
— Все в порядке. Набор почти готов, с метранпажем уже верстаем вторую полосу.
Обходя типографию, здороваюсь с рабочими. Их здесь немного. В основном это пожилые мужчины. Многие из них, занимаясь своим делом, одновременно посасывают пустые трубки. Розенфельд поясняет: немцы — страстные курильщики. И вот за неимением табака...
Идем к столу метранпажа. Здесь меня ждет сюрприз — оттиск уже готовой первой полосы. Беру его. Майор Розенфельд предлагает подняться на второй этаж, в кабинет хозяина типографии. [155]
Здесь тихо, по-домашнему уютно. Располагаюсь за большим письменным столом и не спеша прочитываю первую полосу. Получилось, кажется, неплохо. Да и материал интересный. С удовольствием подписываю ее.
...Уже полночь. Линотиписты уходят домой. Теперь свои места у ротации занимают печатники. Мы с майором Розенфельдом тоже свободны: все четыре полосы сверстаны и подписаны к печати.
— Самое правильное сейчас, — подсказывает Розенфельд, — это пойти спать.
Я соглашаюсь с ним, и мы оба идем в отведенную для отдыха комнату. Засыпаем сразу же. Уж очень много было сегодня волнений.
Кажется, что только-только заснули, а нас уже будит старший лейтенант Козленко. В руках у него свежий, еще пахнущий типографской краской первый номер «Теглихе Рундшау». На дворе утро. Значит, мы все-таки поспали несколько часов.
Жадно берусь за газету. И залпом, не отрываясь, прочитываю ее от первой строки до последней. Да, наш «первенец» родился. И кажется, нормальным и здоровым. Самое трудное вроде бы сделано. Теперь (так во всяком случае думается) все пойдет уже гораздо легче и лучше.
В то утро наша редакционная планерка была необычной, праздничной. Все любовно рассматривали первый номер газеты, делились впечатлениями. У каждого на лице гордость: здесь и его доля труда!
Когда страсти, вызванные этим событием, несколько утихают, утверждаем план второго номера газеты и расходимся по своим рабочим местам. Кажется, все у нас начинает входить в нормальное русло. И вдруг... К вечеру, когда я уже собирался ехать в Эберсвальде, последовал неожиданный вызов к члену Военного совета фронта генерал-лейтенанту К. Ф. Телегину.
Приезжаю, представляюсь. На столе у генерала вижу первый номер нашей газеты. Неужели, думаю, «прокол»? Но нет, член Военного совета отзывается о нем с одобрением. И тут же добавляет:
— Должен вас огорчить, товарищ полковник. Дело в том, что я распорядился прекратить работу по восстановлению типографии фирмы Ульштейн.
— Почему? — вырывается у меня удивление.
— А потому, — отвечает генерал, — что этот район теперь уже не наш, он отходит в зону, подконтрольную армии Соединенных Штатов.
Вот это номер! Выходит, мы поработали, образно выражаясь, на американского дядю? Обидно!
Члену Военного совета понятно мое состояние. Он сочувственно качает головой и говорит: [156]
— Ничего не поделаешь, товарищ полковник. Это же большая политика! Так что давайте искать типографию в нашей, советской зоне.
Я всматриваюсь в план города, лежащий на столе у Телегина. Он уже помечен зональными границами. К счастью, вижу, что две крупнейшие типографии, уже осмотренные мною ранее, остаются в нашей зоне. Это «Берлинер Берзен-Цайтунг» и «Фёлькишер Беобахтер».
— Но, — сокрушаюсь я, — обе эти типографии сильно повреждены.
К. Ф. Телегин, ни слова не говоря, поворачивается к стоящему рядом столику с телефонными аппаратами. Кому-то звонит. Как я понимаю, начальнику тыла фронта. Коротко говорит:
— Завтра же вашим специалистам необходимо осмотреть две типографии, которые назовет полковник Соколов. Задача: срочно привести хотя бы одну из них в готовность печатать газету... Да, ту самую, что мы начали издавать для немецкого населения.
Приказано — сделано! В этом я убедился на следующий же день, когда выехал на место и увидел широкий размах восстановительных работ. Улицы уже очищены от завалов, подъезд к обеим типографиям свободен. Воронки от бомб перекрыты деревянными мостками. К зданиям поданы две походные электростанции, два компрессора и газосварочный аппарат. Идет откачка воды из подвалов, сварка поврежденных водопроводных труб, замена электропроводки.
Ищу руководителя работ. Представляюсь ему и спрашиваю, какая из двух типографий может быть в кратчайшие сроки пущена в ход.
— Пока я затрудняюсь ответить, — говорит военный инженер. — Это выяснится только завтра, когда откачаем воду из подвалов и разберемся с подземным электрокабелем.
Еще через день я уже хожу с ним по этажам и подвалам обоих зданий. В одном из них очищен от обломков и мусора обширный цех линотипов, но сильно повреждены печатные цеха. В другом наоборот: сохранилась ротационная машина и цинкография, но в безнадежном состоянии наборные цеха.
Принимаем решение: коль обе типографии в нашем распоряжении, то в одной будем делать набор и матрицы, а в другой — готовить клише и печатать газету. В первой, в «Берлинер Берзен-Цайтунг», рядом с наборным цехом я прошу оборудовать комнату для редакции, а во второй — один из осушенных подвалов приспособить под склад газетной бумаги.
— При такой постановке дела, — заверяет меня военный инженер, — обе типографии будут готовы уже через неделю. Добавим к этому еще дня два на опробование механизмов, завоз бумаги и... — Тут он провел пальцем по своему карманному календарю: — Воскресный номер газеты от двадцать седьмого мая вы сможете отпечатать уже здесь. [157]
На очередной планерке я передаю эти его слова всему коллективу редакции и тут же ставлю вопрос о нашем переезде в Берлин. Действительно, пока мы здесь, в дачном Каролиненхофе, естественно, создается отрыв как от наших читателей, так и от корреспондентов, затруднены доставка и распространение газеты. Люди подчас не знают даже адреса редакции. С таким положением больше мириться нельзя.
Мое предложение не встретило возражений. Что ж, тогда за дело. Оставшись после планерки вдвоем со старшим лейтенантом Козленко, сообщаю ему, что с этого дня он уже не заместитель, а начальник издательства «Теглихе Рундшау». И первая его задача в новом качестве — в недельный срок организовать переезд в Берлин и размещение там нашей редакции.
Через пять дней мы уже в Берлине, на тихой Геренерштрассе, в уцелевшем от войны пятиэтажном здании Евангелического общества. У парадного подъезда вывешена табличка: «Теглихе Рундшау», редакция и издательство». Наш адрес и номера телефонов мы печатаем в газете. Вход в редакцию и обращение по телефону — свободны для всех.
Теперь это уже стало правилом: с раннего утра двор и даже переулок перед типографией нашей редакции полны народа. Это газетные продавцы Берлина. Все — пожилые мужчины, у каждого велосипед. Работа выгодная: три пфеннига скидки с номера газеты ценой в пятнадцать пфеннигов. А продавец берет, как правило, не менее пятисот экземпляров.
Словом, все становится на свои места. Мы уже имеем даже время на проведение так называемых «дней открытых дверей», когда в редакции собираются одновременно сотни читателей нашей газеты — представители немецкой интеллигенции, рабочие. Об одном из таких «дней» мне и хочется рассказать.
...Приглашение на эту встречу мы заранее опубликовали в газете. Пришло более двухсот человек. С первых же минут начался открытый, непринужденный разговор. Каждый Из присутствующих мог задать любой вопрос, свободно высказать свое мнение.
Мое вступительное слово об освободительной миссии Советской Армии, о целях и задачах нашей газеты было выслушано с большим интересом. А закончил я его приглашением к сотрудничеству. Нужно помочь немецкому народу избавиться от наследия мрачного прошлого, покончить с нацистской идеологией и на развалинах гитлеровского рейха построить новую, миролюбивую Германию.
Вначале, как и ожидалось, посыпались вопросы. Собравшиеся спрашивали о дальнейшей судьбе военнопленных, о наказании нацистских преступников. Но были и чисто профессиональные. Их задавали, как я вскоре понял, пришедшие на встречу бывшие [158] немецкие журналисты. Приведу здесь некоторые вопросы и мои ответы на них.
Вопрос: Кроме «Теглихе Рундшау» будут ли выходить еще другие немецкие газеты?
Ответ: Да, будут. По мере восстановления антифашистских, политических партий, профсоюзных, общественных и научных организаций начнут выходить и другие газеты и журналы.
Вопрос: Будут ли допущены к работе в газетах и журналах люди, ранее сотрудничавшие в нацистской печати?
Ответ: Великий немецкий философ Гегель говорил: «Истина конкретна». Думаю, что в редакциях немецких газет и журналов в каждом конкретном случае сумеют разобраться, с кем имеют дело.
Вопрос: Назовите тематику материалов, которые требуются для «Теглихе Рундшау». И в каком жанре их предпочтительнее писать?
Ответ: Наша основная тематика сегодня — разоблачение нацистской идеологии, нормализация жизни в советской зоне оккупации. Основное требование к материалам — достоверность. Что же касается жанров... Все жанры хороши, говорил когда-то Вольтер, кроме скучного.
Вопрос: Будет ли «Теглихе Рундшау» оплачивать труд литераторов?
Ответ: Разумеется. Материалы, помещенные в газете, будут оплачены обычным литературным гонораром.
Но эти вопросы явно уводили в сторону предполагавшуюся дискуссию. Я уж было начал волноваться. И тут на выручку мне пришел старый журналист, как оказалось, коммунист, недавний узник фашистского концлагеря. Свое выступление он начал с опровержения довольно ходкой тогда версии о «неведении» того, что творили фашистские изверги на оккупированных в годы войны территориях.
— Допустим, — сказал он, — что мы здесь не были достаточно осведомлены о нацистских зверствах в России. Но о нацистском терроре в самой Германии мы, немцы, знали досконально, ибо он совершался на наших глазах. Вспомните массовые аресты, пытки в гестапо, еврейские погромы, концлагеря с сотнями тысяч заключенных. Кто посмеет утверждать, что мы не знали этого? Ведь Бухенвальд и Дахау были созданы задолго до войны.
Я немец и, естественно, люблю свой народ, — продолжал далее этот патриот. — Но именно поэтому я должен говорить ему правду, и только правду! И пусть она сейчас горькая, но все же лучше сладкой лжи! Да, многие из нас, немцев, повинны в том, что поддерживали Гитлера, поверили его бредням о «крови и расе», а потому считали вправе захватывать чужие земли и жить за счет других, якобы «низших» рас. И даже тот, кто не поддерживал фашизм, но молчал, не боролся против него, все равно своей [159] пассивностью, беспрекословным выполнением чудовищных нацистских законов и приказов стал соучастником преступлений гитлеровцев. Вот почему теперь, в дни национальной катастрофы, мы должны судить не только нацистских главарей. Многим из нас необходимо морально осудить и себя за ошибки прошлого, во имя лучшего будущего...
Речь старого коммуниста взволновала присутствующих. Они тоже разговорились, начали вспоминать свою жизнь при фашизме, те страдания и лишения, которые пришлось испытать как им самим, так и родным, близким. Вот, например, что рассказала молодая женщина-художница:
— Я родом из Силезии. Мой отец был учителем, возглавлял окружную организацию партии центра. Избирался депутатом ландтага. С приходом Гитлера к власти его арестовали. Две недели мы ничего не знали о нем. Но потом он вернулся домой совершенно больным, поседевшим, сломленным физически и морально. Гестаповцы, оказывается, добились-таки своего: отец подписал подсунутый ему документ о самороспуске окружной организации своей партии. Но когда он прочитал потом этот документ в газете, то не выдержал и разрыдался. Оказывается, в публикации фашисты добавили от себя некоторые «подробности». Например, что отец будто бы радовался и кричал: «Слава богу, у нас теперь один народ, одна партия, один фюрер!..»
Вскоре он умер, а я с матерью переехала к сестре в Берлин. Стала студенткой, ушла с головой в учебу, хотела хотя бы книжками отгородиться от этой подлой жизни. Но не тут-то было! От нас вдруг потребовали сдать зачет по книге Розенберга «Миф двадцатого века». Расистский бред о «крови и расе» выдавался за науку. Но известно, что даже церковь осудила эту книгу, Как противоречащую христианству. Вот почему моя мать, ревностная католичка, заявила мне: бог создал всех людей равными и я не допущу, чтобы моя дочь забивала себе голову разной дрянью. Но что было делать? Тогда я обратилась за советом к своему духовнику. Он оказался умным человеком и так ответил мне: «Дочь моя, прочитай, сдай и забудь!» Я поступила в точном соответствии с его советом...
О многом еще говорили выступавшие. И все сходились в единодушном желании сотрудничать с «Теглихе Рундшау», внести и свой вклад в строительство новой, миролюбивой и демократической Германии.
Словом, цель этой встречи была достигнута.
Наш редакционный «портфель» теперь всегда полон. Чуть ли не каждый день к нам приходят берлинцы, приносят материал для газеты. В первую очередь это рассказы бывших «кацетников» о пережитом ими в гитлеровских лагерях смерти в Заксенхаузене, Равенсбрюке, Дахау и Освенциме. [160]
«Это было в Дахау» — так, например, озаглавил свою статью... католический священник. Признаться, я даже удивился его появлению в редакции. Подумалось: чем же мог не угодить нацистам этот скромный приверженец римско-католической церкви?
Все выяснилось при чтении принесенного им материала. Он просто отслужил панихиду по двум умершим в лагере. Этого-то и оказалось достаточным, чтобы священника тут же забрали в гестапо. Там его допросили «с пристрастием», а затем... отправили в Дахау, где он провел три года и четыре месяца.
О чудовищных порядках в этом лагере и захотел рассказать мирянам священник. В частности, он описал, как истощенных и больных людей тут же зачисляли в разряд «обременительных для государства» и отправляли в газовые камеры.
Но еще более страшные вещи рассказала одна немецкая женщина в своей статье «Пять лет в аду Освенцима». Вот что она писала:
«Меня арестовали рано утром, когда я дома одевала своего пятилетнего ребенка. В отделении гестапо на Александерплаце меня допрашивали на протяжении пяти с половиной месяцев. Я, естественно, молчала, потому что просто не знала, что говорить. Не добившись желаемого, при явном отсутствии каких-либо улик меня все же отправили в лагерь «на перевоспитание» сроком на три месяца. Но эти три месяца растянулись на целых пять лет.
Старшая надзирательница женских бараков лагеря — свирепая и развратная садистка — сразу же попыталась склонить меня к преступной любовной связи с нею. Я отказалась. В наказание она отправила меня в Биркенау — страшный «семейный» филиал лагеря. Там на моих глазах прибывающих женщин раздевали, осматривали. После этого здоровых отправляли в рабочие команды, а слабых и беременных — в «баню», где из труб вместо воды выпускался газ... Грудным детям давали жидкий манный суп с добавлением эссенции, отчего те вскоре умирали...»
Но с особым изуверством фашисты относились конечно же к советским военнопленным. Об этом поведал на страницах «Теглихе Рундшау» один из евангелических пасторов. В статье «Что я видел своими глазами» он писал:
«Дело было в жаркий июльский день 1941 года. В Нойбранденбург-Мекленбург, где я в то время служил священником, прибыл эшелон с советскими военнопленными. Я случайно оказался та станции, когда туда подошел длинный состав, состоявший из наглухо запертых товарных вагонов. От железнодорожного персонала удалось узнать, что в каждом из этих вагонов, при норме в сорок человек, спрессовано до полтораста пленных. Конечно же в таком положении они не могли ни лежать, ни сидеть, а только стояли, тесно прижавшись друг к другу. Вдобавок на протяжении всего долгого пути этим людям, оказывается, не давали ни есть, ни пить...
Когда двери вагонов открыли, пленные из них не выходили, а [161] выпадали. И оставались лежать на земле. Я думал, что беднягам будет оказана хотя бы какая-нибудь помощь. Где там! Охранники из СС стали их бить прикладами, пинать сапогами, сопровождая все это самой отвратительной руганью. Но и зверские побои не приносили результатов. Тогда эсэсовцы принялись колоть обессилевших пленных штыками...
Наконец колонна была кое-как построена, и печальная процессия двинулась от железнодорожной станции к лагерю. Пленные еле передвигали ноги. А их все били, били...»
Такие материалы мы печатали из номера в номер. Это были свидетельские показания самих немцев. Под каждой статьей стояла подпись ее автора с указанием домашнего адреса. Так что читатель мог при желании лично убедиться в том, что все это не выдумка, не «пропаганда», а горькая правда.
Но, естественно, газета жила не только этими статьями. Размах ее информации постоянно расширялся. Мы писали о положении в мире, о Советском Союзе, о хозяйственном восстановлении Германии. Немало места отводилось и ее политическому возрождению. Мы информировали читателей об образовании единого фронта из четырех антифашистских партий страны — коммунистической, социал-демократической, либерально-демократической и христианско-демократического союза; о восстановлении профсоюзов и создании культурбунда. На страницах «Теглихе Рундшау» начали печататься и литературно-сатирические фельетоны, стихи, появился постоянный «Уголок юмора».
Популярность нашей газеты росла. Из разных городов советской зоны оккупации к нам шли письма с жалобами: мало газет. Так что необходимо было уже серьезно задуматься над увеличением ее тиража...
В повседневном напряженном труде над газетой время летело быстро. Его подчас даже не хватало. Ведь каждый день приносил массу интереснейших событий, настоятельно требующих самого широкого освещения.
В советской зоне проводилась аграрная реформа. Шли суды над нацистскими преступниками. Произошло объединение КПГ и СПГ в Социалистическую единую партию Германии. А венцом всех этих процессов стало образование 7 октября 1949 года Германской Демократической Республики.
«Теглихе Рундшау» постоянно находилась в центре этих событий. Правда, теперь она была не единственной газетой в обновленной Германии — ГДР. В одном ряду с ней шли и другие немецкие коммунистические и антифашистские органы массовой информации. Но разве можно было забыть то, что именно она, наша «Теглихе Рундшау», первой взяла на себя нелегкую задачу коллективного агитатора и пропагандиста на этой земле?
Нет, такое не забывается!