Год войны

В конце мая сорок второго лыжные батальоны, принимавшие участие в сражении под Москвой и затем в районе Старой Руссы, объединились в 44-ю стрелковую бригаду.

— Ложились спать в пятом лыжном, а проснулись во втором стрелковом, — шутили бойцы.

Оборона оставалась прежней, каждый имел свое обжитое место в окопах.

Вдоволь набегавшись за ночь по передовой, я пытался вздремнуть в штабной землянке в ожидании новых распоряжений. Но сон не шел, вспоминалось пережитое, все, что испытал за год войны. А испытать пришлось немало. И боевое крещение на Западном фронте, под Духовщиной, когда мы сменяли поредевшую в боях часть, где почти все бойцы и командиры оказались ранеными. И то, как мы впервые почуяли запах гари и крови, с содроганием шагая по окопу, усеянному пустыми гильзами и осколками. И как у деревни Крапивница принял я от раненого командира стрелковую роту, проводившую разведку боем, и впервые побежал в атаку, заслоняясь от пуль малой саперной лопаткой.

Наступать было трудно и несподручно: у каждого свой окопчик, оторвался от него в одиночку — и вперед — то ползком, то перебежками, всякий раз, как на учении, ожидая товарища. А командиру и того труднее: попробуй покомандуй людьми при такой разобщенности! Параграфы мирной уставной службы тут не годились. Учила война. Сами додумались наступать цепью: предельно близко подбираться к врагу и только тогда всем скопом атаковать. Попробовали — и дело пошло! Почти без потерь выбили фашистов из окопов и погнали. Правда, недалеко. До леса, что находился в двух-трех километрах. Но все же это была победа, очень важная тогда для необстрелянных юнцов.

А первая настоящая оборона, когда мы воевали уже не в разбросанных окопчиках, а в сплошной траншее, где чувствуешь [4] локоть друга, где можно выстоять и контратаковать!

А ночные атаки! Первая и вторая как бы на ощупь, вслепую, с пониманием того, что так много не навоюешь: не хватит сил. Зато уж третья атака — по правилам, с предварительной разведкой.

А первая моя фронтовая разведка, когда и часовых-то по-тихому снимать не умели! Повел добровольцев взвода через вражеские посты — ползком, потому что в тот раз не менее важным, чем практический результат разведки, был результат моральный: научить людей и самому научиться преодолевать страх. Потом-то бойцы-лыжники в одиночку лазили к немцам, знали, где у них пулеметы, где минометные батареи. А тогда... Страх схлынул, когда проползли через все заслоны врага и в тылу, у подъехавшей кухни, забросали фашистов гранатами. В суматохе, не разобравшись, гитлеровцы решили, что по ним бьют советские минометы, и открыли огонь из всех видов оружия. Нам только этого и надо: засекли огневые точки и в утренней атаке нанесли противнику ощутимый урон...

По крошке, по зернышку накапливался опыт. И все же, когда в январе сорок второго, после госпиталя, мне приказали принять лыжный батальон, честно говоря, растерялся, боялся — не справлюсь. Однако обошлось. Жизнь научила всему, что требуется. Справился. И прежде всего потому, что рядом был замечательный народ: бойцы-лыжники, молодой, но уже повоевавший в советско-финляндскую и в Отечественную комиссар Константин Сидоров, командир взвода лейтенант Алексей Высоцкий, фронтовик-разведчик сержант Александр Чемаров. В страхе держали мы фашистов в заснеженных полях у деревень Подмосковья и Новгородчины. Рейды были стремительны и внезапны. Гитлеровцы, отогревавшиеся в домах и сараях, не знали ни часу покоя, они панически боялись лыжников и не случайно прозвали их «белой смертью».

И вот кончилась наша полупартизанская лыжная эпопея с ее высочайшей ответственностью и свободой самостоятельных решений, с особой дружбой людей, действовавших как бы в отрыве от главных сил нашей 1-й ударной армии, но всегда видевших результаты своих действий. Предстояли важные перемены. И может быть, именно потому вдруг ярко всплыл в памяти один из случаев периода «лыжной войны», события которой врезались в память на всю жизнь.

Разведка и бой одновременно — один из тактических [5] приемов, выработанных тогда, в условиях лютой зимы. Было это в метельном феврале на реке Полисть, южнее Старой Руссы. Батальон должен был найти проход через передний край в тыл врага. Задача оказалась не из простых, и мой, хоть и небольшой, опыт пришелся кстати. Рассказал бойцам о действиях у деревни Крапивница во время первой разведки и о том, чему научился после.

— Теперь не лето сорок первого, — напомнил я. — Инициатива в наших руках. Метель и мороз загнали фашистов в дома. Вражеских пулеметов не бойтесь — они прикрывают дороги. Обходите их целиной. За вами последует взвод Высоцкого, в случае чего — выручит.

Сидоров обучил ребят внезапно, без шума нападать на часового и без выстрела обезоруживать его. Сам он отлично владел этими приемами и не раз прибегал к ним во время выхода из окружений в Белоруссии.

Вечерело. Солнце медленно опускалось в белую кипень земли. Последние волны бомбардировщиков, сбросив груз, спешили к аэродромам. Замолкли раскаты боев. Наступила леденящая душу тишина. Батальон готовился к рейду.

Политрук 1-й роты Федор Раевский, с раскрасневшимся от мороза лицом, попросил у комиссара разрешения пойти со взводом Высоцкого.

— Зачем? Там людей достаточно, — ответил Сидоров.

— А что же, я только беседами буду агитировать бойцов? Хочу видеть фашиста живого, а лучше — мертвого!

— Ладно, — согласился комиссар. — Только не увлекайся.

Я присутствовал при этом разговоре и подумал, что в душе комиссар, наверное, одобряет инициативу политрука. И словно в подтверждение этой мысли, услышал обращенные уже ко мне слова Сидорова:

— Ребята понимают, как далеко мы откатились. А главное — отлично понимают, что пришла пора бить фашистскую сволочь...

Разведчики Чемарова блестяще справились с задачей. Нашли разрыв между опорными пунктами противника. В деревне Сидоровец сняли часового у пулемета. А бойцы под командой политрука Раевского и лейтенанта Высоцкого забросали гранатами деревенские дома, в которых укрывались от холода фашисты, и заставили их выскочить прямо под огонь автоматов. Это был уже почерк настоящих воинов, делавших первые шаги к победе.

Ни одному из гитлеровцев, находившихся в деревне Сидоровец, бежать не удалось, а потому в ближайших опорных [6] пунктах немцев не знали о нашем появлении. Воспользовавшись этим, батальон продолжал углубляться в их тыл. Теперь надо было держаться более компактно. Я послал вслед за разведчиками 1-ю роту, с которой отправился мой заместитель лейтенант Дмитрий Акользин.

Мы с комиссаром шли по лыжне во главе батальона, за нами — две роты — стрелковая и минометная. Штаб обеспечивал управление: поддерживал связь с разведчиками и ротами, собирал информацию о противнике и своих подразделениях, организовывал работу хозяйственного и санитарного взводов, поддерживал связь со штабом лыжной бригады, а также с одним из полков 129-й стрелковой дивизии, на участке которого мы пробрались в тыл гитлеровцев.

Населенные пункты, лежавшие на пути батальона, было решено не обходить, а освобождать от противника, чтобы иметь выход для связи со своим тылом и войсками, которые двинутся вслед за нами.

Взвод разведки и 1-я рота подходили уже к селу Черенцово, когда выяснилось, что немцы проложили от села в тыл вторую дорогу — зимник. Лейтенант Акользин распорядился, чтобы два взвода оседлали дороги, а третий — взвод лейтенанта Высоцкого — оставил в резерве, для ведения флангового огня. Путь к отступлению для врага был закрыт. Акользин сообщил об этом через посыльного — лыжника. 1-я рота ожидала начала действий батальона.

Две роты мы направили в обход села. Комиссар не устоял перед искушением и тоже ушел вперед с политруком 2-й роты, сухощавым, стремительным Дмитрием Ивановым. Взяв отделение автоматчиков, они умчались вперед, чтобы к прибытию роты наметить исходный рубеж для боя. Время готовности определялась моментом развертывания подразделений. Управление поддерживалось через посыльных — лыжников-скороходов: радиостанция у нас была только одна, да и в той от мороза сели батареи.

Связных, которые доложили о готовности рот, я тут же отправил обратно с приказом: «Огонь! Вперед!» Морозную тишину вскоре оборвал автоматный залп. Заколыхались и двинулись к селу цепи бойцов в белых маскхалатах. Стрельба продолжалась, но уже короткими очередями. Бойцы стреляли попеременно: один шел на лыжах, другой, остановившись, выпускал очередь. И так по всей цепи. В селе поднялась паника. Под огнем наших рот фашисты, кто в чем был, бросились к дорогам, а там их ждали взводы Дмитрия Акользина...

Успех не вскружил нам голову. Он лишь придал уверенность, [7] и мы решили атаковать сразу два вражеских гарнизона — в деревушках Тургора и Харино, до которых было километров пять.

Полночь. Над головой огромная луна, вокруг нетронутая снежная кипень. Минометы и пулеметы бойцы везли на волокушах, и лыжня за батальоном напоминала ров. Потом этой лыжней-рвом воспользовался смекалистый командир хозвзвода Константин Черемин и провел по ней долгожданный обоз: батальон нуждался в непрерывном снабжения боеприпасами, продуктами, нужно было эвакуировать раненых.

К утру все было кончено. Мы выгнали фашистов из Тургоры под огонь пулеметов, а 1-я рота и разведчики во главе с комиссаром накрыли их в деревне Харино.

* * *

Утром, едва майское солнышко взошло над передовой, меня вызвали в штаб бригады.

На совещании я был впервые за время войны: командир лыжной бригады их не проводил — гарнизоны были разбросаны, все вопросы решались по телефону.

В штабе бригады я чувствовал себя неловко, и не только потому, что вокруг были незнакомые люди. Смущала моя необычная одежда — одежда лыжника. В ней я казался белой вороной: на партизана не похож, да и на кадрового командира — тоже.

Новый комбриг — сухощавый, среднего роста полковник И. П. Федотов — коротко сообщил о сформировании стрелковой бригады, затем перечислил части, назвал командиров.

— Буду в батальонах — познакомимся ближе, — пообещал он...

От прежнего 2-го батальона остались и перешли к нам только три ветерана: комсорг младший политрук И. А. Кутейников, артснабженец младший техник-лейтенант А. Г. Овсянников и оружейный мастер старший сержант Н. И. Шлюпкин. Все трое сибиряки, они были даже чем-то схожи: не по годам мужественные, степенные. От них я и узнал о боевом пути 44-й стрелковой бригады. Узнал и понял: этой частью можно гордиться.

Бригада была сформирована в Сибири из курсантов военных училищ и попала под Москву в самый разгар битвы. 27 ноября 1941 года, прямо с колес, да еще после ночного марша, она пошла в наступление под Яхромой. Враг не выдержал удара сибиряков и оставил на поле боя у села Степаново [8] 6 танков, 24 орудия, 19 автомашин, много военного имущества. В сорок первом это было большим успехом. Позже в память о героических делах 44-й стрелковой бригады жители Степаново воздвигли обелиск...

Затем был Северо-Западный фронт. Тяжелые оборонительные бои под Старой Руссой. На каждого бойца здесь приходились десятки фашистов с танками, авиацией и мощной артиллерией. Но и такая сила не сломила духа сибиряков. Тогда немцы обходным маневром зашли бригаде в тыл. Пять суток билась она в окружении, потом разорвала кольцо, пробилась к своим.

Много любопытного услышал я от Александра Григорьевича Овсянникова. Услышал, например, о том, как ему и еще троим артснабженцам приказали перед прорывом из окружения взорвать склад боеприпасов, как дорого обошлись бригаде те бои, как осталось в ее рядах всего 250 воинов и как они, несмотря ни на что, продолжали драться за село Рамушево...

— А потом нас оказалось и вовсе лишь 52 человека, — со вздохом сказал Овсянников. — Но часть жила и дралась с противником. Именно в те дни меня, рядового, назначили командиром батальона, в котором было 12 бойцов... Тогда-то нам и поручили выбить вражеских солдат, засевших на кладбище. Голодные, злые, мы бросились в атаку. И что самое удивительное — фашистов вышибли да еще захватили три пулемета...

За эти бои рядовому Овсянникову было присвоено звание «младший техник-лейтенант» и вручена медаль «За отвагу».

Однако продолжу о своем батальоне.

* * *

События на Ловати затронули и нас. Сидорова отозвали и назначили комиссаром 508-го полка 129-й стрелковой дивизии, завершившей ликвидацию демянской группировки немцев. Потом он воевал на Курской дуге, где дивизии присвоили почетное наименование Орловской. Прошел затем по знакомым местам Белоруссии, где некогда пережил горечь отступления. Был семь раз ранен и контужен, но неизменно возвращался в строй, пока не дошел до Берлина. Такой путь остался за плечами моего первого боевого комиссара и друга.

После войны Константин Федорович закончил Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Ныне гвардии полковник в отставке Сидоров живет в Одессе. [9]

Но вернусь под Старую Руссу. Комиссаром батальона вместо Сидорова был назначен бывший уральский металлург Александр Калинин.

После шестимесячной полупартизанской жизни в лыжных гарнизонах бывшие лыжники, оказавшись в составе бригады, обрели не только хозяина, но и солидное хозяйство, в котором было все, вплоть до хлебопекарни. Вот когда мы вдоволь наелись мягкого ржаного хлеба...

Очень полезным человеком оказался для нашего батальона Александр Овсянников. С великим рвением взялся он за ремонт оружия. Причем в этом ему охотно помогал в свободное время мой ординарец Ф. Чистяков, в прошлом слесарь-оружейник. Дело пошло настолько успешно, что Овсянников с Чистяковым, покончив с ремонтом стрелкового оружия, сумели даже превратить в дот основательно покореженный танк Т-26.

На второй или третий день после объединения в батальон приехал комиссар бригады старший батальонный комиссар И. И. Салдаев, только что прибывший из госпиталя после второго ранения. Взяв у меня штабную карту, он, как я и ожидал, сразу ткнул карандашом в самое опасное место и сказал:

— Посмотрим Астриловский гарнизон.

Наш комиссар хорошо знал передний край и обладал каким-то особым чутьем на солдатские нужды. А место, о котором идет речь, было действительно очень неспокойное. Именно здесь немцы уже не раз пытались опрокинуть наших в речку Каменку, но лишь теряли людей и вынуждены были по-прежнему обороняться в болотистой трясине.

Гарнизон занимал небольшой, в форме дуги, плацдарм. По периметру этой дуги располагались ручные пулеметы и автоматчики, а в центре, в мощном дзоте, обложенном камнями и мешками с песком, стоял единственный в батальоне «максим», собранный Федором Чистяковым из найденных частей. У пулемета расположил свой КП командир роты лейтенант Алексей Высоцкий. Чуть позади, у речки, стояли минометы, усиливавшие оборону и прикрывавшие тыл. Там же находились кухня и хозяйство гарнизона.

Комиссар остался доволен и ротой, и ее командиром, жизнерадостным двадцатилетним юношей с румянцем во всю щеку.

Осмотрев пищеблок, дотошно расспросив бойцов, как и чем кормят, дав несколько дельных советов, Иван Иванович Салдаев уже собирался было уезжать, но вдруг, спохватившись, [10] пристально оглядел бойцов и спросил, как у них обстоит дело с нательным бельем.

— Ну-ка прикажите бойцам раздеться до пояса, — повернулся он к ротному.

Высоцкий густо покраснел. Комиссар все понял и, чтобы не смущать лейтенанта, жестом отменил приказание.

— Трудновато сейчас, — со вздохом обронил он, — но я постараюсь, пришлю хозяйственников. А вы тут организуйте баню. Непременно баню!

То же повторилось в Харино. Комроты Черемин, бывший интендант, в свое время делал, казалось бы, невозможное, чтобы накормить, одеть и обуть своих лыжников. Последний месяц было плохо с питанием, об одежде и говорить нечего — в беспрерывных боях люди здорово пообносились, — и Черемин душой изболелся, глядя на своих бойцов. Помощь и забота комиссара, который сразу все понял, очень пригодились.

Слушая Черемина, комиссар внимательно осматривал местность вокруг, позиции роты, то и дело поглядывал на косяк леса, за которым, в селе Кривец, начинался участок 1-го батальона.

— А там кто? — кивнув в сторону леса на фланге, спросил он меня.

— Никого. Простреливаем из пулемета.

Обогнув и осмотрев этот густой массив, мы убедились, что почти километровый разрыв в стыке батальонов открыт.

Комиссар был в курсе всех дел, а потому отлично знал, что все прорехи в обороне не закрыть. Но и оставлять без контроля образовавшуюся брешь опасно.

— Вы с Кудрявцевым открываете врагу фланги и тылы, — сказал он нахмурясь. — Выставьте там секретный круглосуточный пост, а по ночам еще и патрульных.

Перед уходом Салдаев обратил наше внимание на необходимость повысить бдительность и усилить боеготовность. Это было не случайно: немцы активизировали разведку, к чему-то готовились.

Я приказал еще раз проверить посты и быть всем наготове. Мы с комиссаром батальона Александром Калининым отправились в роты: в трудную минуту особенно тянуло поговорить с людьми.

Под вечер я подошел к дальней огневой точке. Она всегда молчала — пулемет был предназначен для кинжального огня. Старшим на позиции являлся Аласман Тасбулатов — коренастый казах с узкими лучистыми глазами, от которого [11] веяло добротой. Таким его видели днем. Зато ночью, на посту, Аласман неузнаваемо менялся: ходил пригнувшись, как следопыт, далеко видел и слышал. Каждый раз при подходе к его огневой точке Высоцкий предупреждал: «На окрик Тасбулатова «Стой! Пропуск!» отвечайте немедленно, иначе выстрелит».

Позицию на краю лощины Тасбулатов оборудовал с разветвлениями, запасными площадками, укрытиями. Вписался в рельеф так, что и вблизи его не заметишь. Словом, устроился весьма основательно, как устраивается человек в жилище.

Когда мы с Калининым добрались до Аласмана, он с Чистяковым готовил пулемет к бою, выверял прицел.

— Правда, что будет бой? — спросил у нас Тасбулатов.

— Похоже на то, — ответил Калинин, — А как у тебя? Все в порядке?

— У меня всегда порядок, товарищ комиссар. А когда ждать боя, ночью или утром?

— Это нам неизвестно.

— Лучше бы утром, — вздохнул Аласман. — Хорошо видишь — точно бьешь...

Летняя ночь, теплынь. Природа будто слушает зов вселенной. А вот что таит в себе тишина переднего края с ее чуть слышными шорохами и светом ракет?