Женский полк

Близился 1944 год.

Положение на Керченском полуострове становилось все напряженнее. Летать приходилось много ив сложной обстановке. Линия фронта постоянно меняется. Нередко задание получаешь одно, а уже в воздухе с КП дивизии дают указание лететь на другую цель.

Всюду подстерегает плотный огонь вражеских зениток. Нам-то еще ничего: штурмовики надежно прикрыты броней. А вот девушкам из полка майора Бершанской приходится хуже: они летают на легких бомбардировщиках, как тогда говорили, «на фанере».

Самолеты-штурмовики работают днем. Легкие бомбардировщики — ночью. Свободное от полетов время у летного состава полков совпадает редко. Лишь в сугубо нелетную погоду, в туман. Чтобы повидаться с Катей, ухожу иногда вечером в расположение женского полка и возвращаюсь поздно ночью.

Случалось, придешь в сумерки, а девушки уже пошли на аэродром. Погода неожиданно прояснилась. Что же, [193] двигаешь обратно и слышишь, как потихонечку начинают стрекотать, словно кузнечики в траве, моторы легких самолетов, бывших учебных У-2, а теперь грозных для врага, тех же самых, но с другим названием — ПО-2. Так их именуют по первым двум буквам фамилии конструктора Поликарпова.

Экипаж за экипажем — девушки уходят в глухую фронтовую ночь.

До Керченского пролива каких-нибудь тридцать километров. Пока ты пешком успеваешь пройти половину пути от Пересыпи до Ахтанизовской, над проливом уже стоит конус из десятка вражеских прожекторов. В их перекрестии — слабо светящаяся звездочка: это летят девушки на совершенно беззащитном самолете. А кругом вспышки зенитных снарядов и ярко-красные пунктирные строчки «эрликонов».

Сердце сжимается и холодеет, когда наблюдаешь эту жуткую картину.

Взлетел бы сейчас и прошелся пушечной очередью по ненавистным фашистским прожекторам, вспарывающим ночь моей Родины, подвергающим смертельной опасности наших любимых...

Однажды после завтрака выхожу из столовой подзывает меня майор Кондратков.

— Ты ходишь на Пересыпь? — спрашивает он нахмурившись.

— Хожу, а что?

— Ничего. Мало спишь. Так не годится, Гриша. Запрещаю тебе ходить в Пересыпь!

Удивленно и растерянно гляжу на командира полка.

— Пешком запрещаю ходить! — вдруг заявляет он и улыбается одними глазами. — Ездить будешь... Понял? — и ушел на КП.

Вот так неожиданно обернулась для меня очередная нахлобучка.

На следующий раз дают полуторку майора Кондраткова. Мы с ребятами лихо подкатываем в расположение женского полка.

— Жалко, что не эмка... — иронизирует Миша Ткаченко. — Комфорта никакого. И мягких сидений почему-то н предусмотрели...

— Лейтенант Ткаченко, в следующий раз останетесь на уютной фатере, — деланным голосом говорит Николай Есауленко. — Будете охранять наши личные вещи. [194]

— Братцы, я как-никак летчик, — моментально, с завидной реакцией идет на попятную Миша. — Пешком лучше буду ходить только из домашнего караула увольте.

Машину командира полка мы больше не брали. Девушек, конечно, продолжали изредка навещать. В Пересыпь добирались на попутных машинах а домой чаще всего пешим ходом.

Замечаний от командира полка больше не было. С его ведома мы втроем решили провести встречу Нового года в женском полку.

К тому времени мы уже научились воевать. Инициатива была на стороне Красной Армии. Немецко-фашистских захватчиков на всех фронтах гнали на запад. Можно было себе позволить по-человечески встретить Новый год.

— Это вам не сорок второй, — оживленно сказал майор Провоторов. — Помните как под Новый год и первого января полк сделал по три боевых вылета?

Хозяйки вечера постарались конечно. Проявили женскую находчивость и умение. По-домашнему накрыли стол.

Миша Ткаченко взглядом окинул сервировку и не упустил случая заметить:

— Вот это порядок, мне нравится. Не то что у нас на Таманском вечере.

Женскому полку, как и всем воинским подразделениям по фронтовому довольствию полагалось после боевых вылетов сто граммов спиртного. Девушки сами обычно не потребляли, а берегли для своих гостей. Водку настояли на лимонных корочках.

Столовой терпко и приятно пахло смолой от новогодней елки. Столы были заставлены тарелками с мясом, рыбой, рисом и крупными ломтями душистого хлеба. Лишь вместо стаканов были жестяные кружки.

Коля Есауленко восседал в самой гуще девушек. В этот вечер он прекрасно играл на баяне, задушевно пел со всеми песни и, был, как обычно, самый трезвый.

В разгар вечера ко мне обратился какой-то парень из соседнего полка истребителей.

— Дай-ка, друг, — попросил он, — фонарик на минутку.

— Не могу. Фонариком этим я очень дорожу...

— Да будет тебе. Не отдам, что ли?

После долгих уговоров и упрашиваний получает фонарик и тотчас быстро уходит куда-то. [195]

Наблюдавший эту сцену пожилой майор очевидно, начальник парня, укоризненно покачал головой.

— Ну и ну, — на правах старшего по званию заметил он, — не по братски это.

Тогда Миша Ткаченко, улыбаясь пояснил ему:

— Фонарик — вещь весьма нужная нашим ребятам. А где их фонарики, теперь найдешь?

А дело заключалось вот в чем. Фонарик нам нужен был для встречи с девушками. Когда мы возвращались с боевого задания, то на бреющем полете проходили над Пересыпью, покачивали крыльями: давали знать девушкам мол живы. Они же летали на бомбежку ночью, возвращались из последнего вылета под утро, еще в темноте, пролетая над нашим домом, сигналили фарами:

— Все в порядке! Не беспокойтесь!..

В ответ мы мигали фонариком:

— Поняли!

Обычно очень чуткий во сне Женя Прохоов, услышав гул кукурузника над нашим домом, кричал мне:

— Вставай, слышишь, прилетели девчата! Беги, мигай!

Однажды девчата залетели к нам, когда мы сидели за завтраком в столовой. Слышим летят. Выбегаю. Мигнул фонариком, да, видно, уже поздно. Слышу снова летят. Помигал опять фонариком. Они убирают газ, снижаются и кричат:

— Гриша!

Тут как раз высыпали ребята на улицу. Им показалось, что кричали с воздуха: «Леня!» Стали подтрунивать над Леней Косовым.

— Лень, из-за тебя нам девчата спать не давали всю ночь...

— Из молодых, да ранний...

— Лень, поделись опытом, а?..

Леня Косов недавно прибыл в полк. Боевые задания выполнял неплохо. Парень отважный. Но на Посадке сломал несколько машин. Он и так себя неважно чувствовал, а тут девчатами еще доводить стали...

Выручил майор Провоторов.

— Хватит балагурить! — прикрикнул он на ребят. — Пора на аэродром.

Делу время, потехе — час. Отправляемся на боевое задание. Наши наземные войска продолжают стойко удерживать занятый плацдарм, и им нужна наша помощь с воздуха. [196]

Вот что рассказывает о тех днях, наш однополчанин отважный летчик Герой Советского Союза Иван Павлов:

«Под Керчью морские десантники бились долго. Немец сильно там укрепился и никак не хотел сдавать свои позиции. Много имелось работы и у нас в полку. Однажды, это было под вечер, майор Провоторов дает мне и Коле Мельникову задание:

— Бомбить немецкие корабли!

— Задача ясна.

Получил задание — душа колотится от волнения. А сел в самолет, все сразу улеглось само собой.

Летим. Керченский порт под нами. Вижу немецкие корабли. Сбросил бомбы. А Коля что-то медлит. Кричу ему:

— Почему не бросаешь?!

— Ищу цель.

А огонь стоит вокруг, словно высокая стера, и не видно ей не конца и н края... Страшен первый залп зениток. Когда появились разрывы уже легче. Видишь куда бьют, знаешь, какой предпринять маневр.

При втором заходе потерял я из виду Николая Мельникова. Отбомбился, произвел посадку. Доложил на КП. А Николая нет, на следующий день пришел он в обед. Спрашиваю его:

— Куда ж ты девался?

— Подбили фрицы. Сам знаешь, огонь-то был какой...

Еле ушел, сел на нейтральной. Добрался до своих. А там уж после переправы через пролив доехал на попутных машинах в полк.».

В то время такие случаи, как с Колей Мельниковым, были нередко. На задания летали от зари до зари.

Скупые строки полкового дневника:

«15 января 1944 года. 16 боевых вылетов в район совхоза Булганак. Сбиты Иван Денисов и Андрей Каширин.

16 января. 4 боевых вылета в район совхоза Булганак.

17 января. 8 боевых вылетов. Погиб от вражеского снаряда лейтенант Михаил Иванов. Это был его последний вылет в качестве стажера.

21 января. 5 боевых вылетов.

22 января. 7 боевых вылетов в район Семь Колодезей.

23 января. 24 боевых вылета в район Керчи в сложных аэродромных условиях (грязь). Ранены Гилев и Пластунов. [197]

24 января. 22 боевых вылета в район Керчь — Багерово в трудных аэродромных условиях (грязь).

28 января. Сбиты в районе Керчи младший лейтенант Владимир Ранев и воздушный стрелок рядовой Василий Желудков. Самолет упал в городе, вблизи отметки 30,9.»

Возвращаюсь однажды с боевого задания. Прихожу на КП. Все руководство полка в сборе. Докладываю майору Кондраткову о выполнении задания. Майор Провоторов подмигивает мне, пишет боевое донесение. Капитан Лещинер ласково смотрит, улыбается.

— Молодец, хорошо слетал, — говорит командир полка и, не дав вымолвить мне слова, продолжает: — Получено сообщение, Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 4 февраля 1944 года летчикам нашего полка Николаю Калинину (посмертно), Ивану Карабуту, Григорию Сивкову присвоено звание Героя Советского Союза. Это первые в полку Герои! Поздравляю тебя, Гриша!

Беру под козырек и произношу:

— Служу Советскому Союзу!

Майор Провоторов, капитан Лещинер пожимают мне руку.

Я, конечно, несказанно обрадован и удивлен. «Коля Калинин совершил подвиг. Иван Карабут — отличный летчик, с первых дней войны на фронте. А у меня вроде бы не было каких-то особенных, из ряда выходящих случаев... Летал, как и многие летают. Хотя количество боевых вылетов на Ил-2 у меня, правда больше, чем у других ребят...»

А когда мы остались вдвоем с майором Кондратковым, он растроганно сказал:

— Рад за тебя, Гриша! Отцу сообщи обязательно. Порадуй старика. И прошу тебя, будь в воздухе поосторожнее. Не подставляй самолет под чужие пушки...

Командир дивизии половник Гетьман 21 февраля вручил мне от имени Президиума Верховного Совета СССР орден Ленина и медаль «Золотая Звезда».

После митинга и положенных в таких случаях выступлений собрались узким кругом у нас на квартире за накрытым столом. Были здесь полковник Гетьман, майоры Кондратков, Повоторов, Капитан Лещинер, Женя Прохоров, Николай Есауленко и, конечно, Катя. На мое приглашение она ответила, что не может прийти, но неожиданно испортилась погода. Когда доложили майору Бершанской, она разрешила Кате отлучиться на несколько часов из полка. [198]

Ужин прошел быстро. Всех ожидала работа. Полковник Гетьман торопился в штаб дивизии. Коле Есауленко не пришлось растянуть меха баяна.

После ужина проводил я Катю в полк. А наутро полетел на боевое задание. Теперь было у меня больше ответственности: высокая награда — это высокое доверие, его нужно оправдать и, следовательно, воевать нужно как можно лучше.

Фронтовые будни полка продолжаются.

Утром 2 марта, как обычно, прибыли на аэродром.

Навстречу бежит инженер полка капитан Бабенко.

— ЧП у нас, — озабоченно сообщает он командиру полка.

— Что такое?

— Среди техсостава потери.

— Как же так?

— Подвесили бомбы, приготовили взрыватели, чтобы ввернуть их в бомбы. А ночью был сильный ветер. Сержант Гайдуков держал в руках взрыватель и не заметил, как ветром скрутило предохранитель-ветрянку взрывателя. От легкого сотрясения взрыватель сработал у него в руках. Погиб Витя. А техники Вершинин и Шувалов получили ранения.

Командир полка тотчас собрал комэсков и техников. Злой каким никогда еще его не видели.

— В воздухе немцы бьют, — кричит он. — А здесь по своей неосторожности несем потери. Мне чтоб быстро навели порядок! А то выгоню из полка к чертовой бабушке!

Здорово всем досталось от майора Кондраткова и особенно инженеру полка по вооружению Ивану Афанасенко, скромному офицеру, у которого по его оружейной службе всегда было все в порядке.

На Севастополь!

В апреле началось изгнание немецко-фашистских захватчиков из Крыма.

Керчь была разрушена почти до основания. Линия фронта делила город пополам. Город постоянно подвергался бомбежкам, обстреливался из орудий и минометов. На улицах шли танковые бои. С самолета город казался грудой развалин. Коробки домов, заваленные обломками, [199] стояли без окон и крыш, словно немые свидетели проходивших здесь жестоких и кровопролитных боев.

Обескровленный город фашисты долго н оставляли, упорно и озверело оборонялись. Они стали отходить лишь тогда, когда через Перекоп в Крым

вошли войска 4-го Украинского фронта.

Противник отступал в панике. Полк удачно использовал создавшуюся обстановку. Весь день от рассвета до темноты продолжались полеты. Здесь у противника не было ни истребителей, ни зенитных орудий. Штурмовики, конечно, за все отыгрались. Бомбили отступавшие колонны автомашин, уничтожали живую силу врага. Преследовали фашистов вплоть до Феодосии.

11 апреля полк совершил 60 боевых вылетов в район станции Семь Колодезей. Там было много автомашин, повозок, артиллерии и пехоты противника. Все это двигалось в беспорядке на запад.

В этот день произошел трагический случай в полку. Над целью в воздухе столкнулись самолеты штурмана полка майора Панина и летчика младшего лейтенанта Жданова. Подобные случаи чрезвычайно редки. Тем более, что оба они были хорошими летчиками. По-видимому, система управление одного из самолетов была повреждена зенитным огнем, и он ударился в самолет своего товарища.

А на следующий день, когда это район был освобожден от немецко-фашистских войск, представители полка похоронили наших боевых товарищей майора Ивана Ивановича Панова, младшего лейтенанта Виктора Жданова, воздушных стрелков старшину Василия Пинчука, сержанта Валерия Маслова.

После гибели майора Панина меня назначили штурманом полка. Свою первую эскадрилью я передал Михаилу Ткаченко, опытному и отважному летчику.

Вскоре в полк пришла радостная весть: Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 20 апреля 1944 года Николаю Антоновичу Зубу (посмертно), Михаилу Ткаченко, Анатолию Синькову присвоено звание Героя Советского Союза.

1 мая 1944 года наша 230-я штурмовая авиационная дивизия награждена орденом Красного Знамени.

Полк перебазировался под Симферополь. Начались боевые полеты в район Севастополя.

Немецко-фашистское командование стремилось удержать [200] как можно дольше оборонительный рубеж а районе Севастополя, чтобы эвакуировать морем свои войска в Румынию. Подступы к городу были сильно укреплены инженерными сооружениями из металла, земли и бетона.

Полк получил здание оказать поддержку с воздуха наземным частям Красной Армии которые вели напряженные бои.

Сначала мы летали на Северную сторону города. По дороге к цели и по высоткам у самой бухты было много зенитных батарей. Нередко здесь появлялись истребители противника.

В боях под Севастополем отлично показал себя младший лейтенант Измаил Алеев. А воздушный стрелок Сергей Тимошенко один со своими пулеметом УБТ отбил атаки шести «фокке-вульфов», имевших по четыре пушки каждый. И особенно, помню, отличился Михаил Ткаченко. Был он хорошим летчиком, водил группы. Перед штурмом Севастополя к нему попала газета, в которой он случайно обнаружил фотографию своего брата — узника фашистского концлагеря в полосатой одежде и под номером. Это был младший брат Михаила, которого он очень любил.

И после этого случая Михаил Ткаченко летал каждый день по нескольку раз на задания, пренебрегая всякой осторожностью, лез в любой огонь, ни с чем не считаясь. Михаил и так был полной противоположностью Ивану Карабуту, который привык все делать по расчету, точно, без потерь и излишнего шума. А тут Михаил словно осатонел, норовил в самую гущу огня, бил из пушек поливал позиции врага из пулеметов косил, точно косой, зазевавшихся вражеских солдат.

Полк под Севастополем нес большие потери в летном составе и материальной части.

7 мая совершено 33 боевых вылета. В этот день не вернулись на свой аэродром 6 экипажей в том числе не прилетел и Михаил. Он на следующий день пришел в полк пешком. Самолет его подожгли вражеские зенитчики, а он выпрыгнул с парашютом и спасся.

8 мая в бою мы потеряли еще два экипажа.

После нескольких боевых вылетов на Мекензиевы горы начался штурм Сапун-горы нашими наземными войсками. Здесь слились в мощный кулак Отдельная Приморская армия, гнавшая немцев с востока, и 4-й Украинский фронт, преследовавший противника с севера. Сюда была [201] стянута авиация двух фронтов. Воздушные армии были объединены. Работа авиации под Севастополем была очень четко организована.

— Все расписано, как по нотам! — восхищался майор Кондратков. — кому, когда, сколько быть над целью.

Действительно, все было рассчитано по минутам. Интервалы между группами сохранялись незначительные. Мы отштурмовались, уходим и видим, как нам на смену идут новые группы Илов на штурм Сапун-горы.

Штурмовиков постоянно и неотступно прикрывали истребители. Нас часто прикрывал со своими ребятами наш бывший однополчанин и друг, замечательный летчик-истребитель Паша Хлопин. Как сейчас помню, летим мы, он подойдет близко, пристроится к группе, сделает бочку, покрутится немного возле нас и уходит к своим где ему положено быть в боевом порядке.

Управление нашими войсками под Севастополем насколько я могу судить с учетом мнения и своих однополчан, было чрезвычайно четким и эффективным.

9 мая сводил я свою восьмерку в последний раз на Севастополь. Нам был приказ подавлять огневые точки противника в районе Шестая верста — высота 179,0 и на окраине города.

В этот же день наземные войска двух фронтов взяли Севастополь.

Последние остатки фашистов еще сопротивлялись на мысе Херсонес но они вскоре были сброшены в море. Полк бил по отходящим кораблям противника.

За ратный подвиг, проявленный при взятии Севастополя, 210-му штурмовому авиационному полку было присвоено наименование Севастопольский.

В это время командир дивизии полковник Гетьман вызывает начальника парашютно-десантной службы капитана Гуржия и меня. Предлагает пойти на учебу в академию.

Тима просит:

— Не посылайте меня. Откомандируйте лучше в разведывательный полк. В этом деле у меня есть некоторый опыт.

— Да, молодым нужен ваш опыт, — говорит командир дивизии. — Опытные летчики нам нужны, чтобы обучать боевому искусству молодых. Это верно... А что вы скажете? — обращается он ко мне. [202]

— В академию буду проситься после войны. А пока прошу оставить в полку.

Командир дивизии дружелюбно улыбнулся и сказал:

— Кадры всегда нужно готовить. Хоть и война подходит к концу. А поступаете вы, хлопцы мои, правильно. Другого ответа, по совести говоря, я и не ожидал от вас... Летайте!

В резерве Главного Командования

После освобождения Севастополя полк временно «остался без работы».

— Приказано сдать самолеты другому нашему полку, — сообщил майор Кондратков командирам эскадрилий. — Сами поедем в Кировоград. Там на базе нашего полка и еще двух полков легких бомбардировщиков будет формироваться новая штурмовая дивизия.

Погрузились мы в товарный состав и поехали к новому месту назначения. Миновали Джанкой, Сиваш, едем на Мелитополь.

Вблизи поезда на малой высоте пролетает группа самолетов ПО-2. Невольно наблюдаю за ними. А Женя Прохоров уже кричит:

— Смотри, косая полоса на киле!

Это опознавательный знак самолетов женского полка. Я уже знаю, что девчата после освобождения Крыма перелетают на 2-й Белорусский фронт. Где они будут садиться? Смотрю на карту. Впереди Мелитополь. Курс девушек явно туда.

Дело к вечеру. Похоже они сядут на местном аэродроме. А где он, далеко от станции? Сколько времени простоит наш эшелон? Ничего неизвестно...

Вот и Мелитополь.

Вместе с Жорой Пановым навели справку у военного коменданта. Аэродром оказался неподалеку от станции, минутах в тридцати ходьбы. Машинист сказал, что состав простоит часа три-четыре, пока будет смена паровозной бригады.

Наступали южные синие сумерки. Чистое, уставшее [203] от воздушных боев и разрывов зенитных снарядов небо было усеяно крупными звездами. И обстановка совсем не боевая.

Аэродром разыскали быстро. Стоят действительно самолеты женского полка.

— А девчата где разместились? — спрашиваем у дежурной, курносой полной девушки.

— Вот здесь, — она указала на белые домики, разбросанные рядом с аэродромом.

Подошли к одному из домиков, постучали в крайнее окошко.

— Где четвертая эскадрилья?

— Рядом с нами, — ответила заспанная физиономия, высунувшись в окно. — А вам кого?

— Катю Рябову.

— Там она.

Заходим в соседний домик. Темно. Свечу фонариком. На кроватях отдыхают девушки. Вскакивает Катина подруга Руфа Гашева.

— Ай! — удивленно восклицает она и, узнав меня, будит Катю.

Все девушки повскакивали, конечно. Начались расспросы.

— Откуда взялись?

— С неба...

— Как узнали, что мы здесь?

— На то мы и разведчики...

— Небесные разведчики, — смеясь уточняет Жора, — штурмовики.

Для девушек наш приход был большой неожиданностью.

— Сейчас согреем чаю, — захлопотали они.

— Некогда, нам пора. В другой раз.

Рассказал Кате, куда перебазируемся. Попрощались мы с девчатами, двинулись в обратный путь.

Катя пошла проводить меня до эшелона. Вблизи нашего состава ветвистый тополь. Мы стоим под его кудрявой кроной. Листья грусно шепчутся. Когда нам удастся снова встретится?..

Два часа пролетели как одна минута. Бригада машинистов сменилась. Паровоз стоит под парами. Команда: «По вагонам!» Прощальный гудок...

Быстро вскакиваю в свой вагон.

Как тут? [204] — Полный порядок, майор тебя не спрашивал. — смеется Женя Прохоров.

— Садись поужинай, — прозаически говорит Николай Есауленко. — Там в котелке каша. Еще теплая.

Ехали до Кировограда всего лишь около суток. Эшелон наш летел, как на крыльях. Железнодорожники в освобожденных районах осваивались тогда уверенно и быстро.

Сразу после прибытия в Кировоград майор Кондратков собрал командный состав полка.

— Едем в Куйбышев за самолетами, — сообщил он.

Мне предстояло получить карты на весь маршрут изучить трассу предстоявшего перелета.

Все разошлись выполнять задание. Мы с майором Кондратковым остались вдвоем.

— Работы предстоит невпроворот, — сказал командир полка. — Самолеты перегнать своим ходом из Куйбышева, во-первых, и, во-вторых, это более сложная задача: обучить летчиков двух других полков полетам на Илах. — Он на минуту сосредоточено задумался, а потом продолжил: — Проконтролируй летный состав. Особо проверь, как пилоты умеют настраивать радиополукомпас.

— Есть, будет выполнено!

Возвратились мы в этот раз из Куйбышева очень быстро. Не успели даже толком побывать в городе. Все самолеты перегнали к месту нового назначения.

— Как самочувствие? — спрашивает майор Кондратков.

— Все в порядке, никаких происшествий.

— Хорошо. Теперь, пока затишье, перегоним самолеты для двух других полков дивизии и возьмемся за обучение летного состава.

— Может, пока передышка, можно домой слетать?

— Это идея. Пиши рапорт. Сегодня же передам командиру дивизии. Проси десять суток. Отпускаю. Порадуй стариков.

Пришел на квартиру, поделился с друзьями приятной новостью.

Женя Прохоров воскликнул:

— Я всегда говорил, майор человек широкой натуры!

— Ему бы дивизию, — сказал Николай Есауленко.

А тебя к нему замом по летной подготовке — смеется Женя. [205] — Это можно, — парировал Николай. — Но я не об этом. Майор о людях душой болеет. Вот я о чем.

— После Николая Антоновича он самый сильный командир полка. А летает как! — с восхищением сказал Женя. — А ты куда полетишь? — обратился он ко мне.

— К тяте, на Урал.

— Все правильно! — усмехнулся Женя. — Ты на Урал, а к Кате какой-нибудь Дон-Жуан пришвартуется тем временем. И порядок на флоте!

Николай процитировал строку Маяковского:

— Их и сегодня много ходит, — всяческих охотников до наших жен...

— Да ну вас, ребята...

Шутки шутками, а разбередили друзья душу.

За десять суток в два места не управишься. И решил лететь на 2-й Белорусский фронт, к Кате.

— Правильно, — поддержал мое решение Женя. — Николай Антонович поступил бы, по-моему, точно так же.

— Да и отец не обидится, — сказал Николай. — Сам когда-то небось тоже в женихах ходил...

Вылетели мы с Жорой Скрипкиным на Москву. Я — в отпуск, он — в командировку.

— Когда самолет на Могилев? — спрашиваем у дежурного по аэродрому.

— Не будет сутки самолета в Могилев. Летите в Гомель, а там рукой подать. Доберетесь как-нибудь.

Сели мы в самолет, следовавший по маршруту Гомель— Бобруйск. А когда приземлились в Гомеле, то поняли, что совершили ошибку. Оказывается, в Могилев самолета нет. Между фронтами самолеты летают редко.

— Лучше было подождать в Москве, — обескураженно сказал мой попутчик. — А то вот сиди здесь, жди у Гомеля погоды.

Думали, думали, порешили добираться до Могилева на машине. Вышли на шоссе. Девушка-регулировщица усадила нас на попутный грузовик.

Кое-как добрались до Могилева. Жора остался по своим делам в дивизии. Мне еще надо добраться до женского полка. Это где-то под Минском. Транспорта никакого нет. А прошло уже три дня отпуска.

— Обратитесь к начальнику политотдела воздушной армии генералу Верову, — советует мне лейтенант, дежурный по аэродрому. — Он мужик хороший, поймет. [206] Решил рискнуть. Разыскал генерала, доложил, как положено, представился, конечно.

— Еду к своей подруге в женский полк. Дали десять суток отпуска.

Посмотрел генерал документы. С улыбкой по-отцовски сказал:

— Это хорошо. Война — войной, а любовь — любовью.

Снял трубку, позвонил диспетчеру:

— Подготовьте мой самолет! Да, в Минск, — и уже мне: — Утром полетите. Желаю счастья.

— Спасибо, товарищ генерал.

Утром следующего дня самолет доставил меня на аэродром женского полка.

Ласково припекает июльское раннее солнце. Сочно зеленеет молодая трава. Кругом деревья в зеленом уборе. Тишина. Словно нет войны... Стоят самолеты. А под крыльями спят девушки. Они знают, что одни, не стесняются спят себе...

Иду меж самолетов, ищу Катю. Издали заметил клетчатое одеяло Марины Чечневой, командира четвертой эскадрильи, а Катя была у нее штурманом. Ну, думаю, значит, и она где-то поблизости. Подошел, потормошил за нос Марину. Она открыла глаза и опять заснула. Тормошу ее, встала она.

— Ты мне во сне снишься?

— Нет, наяву...

— Откуда?

— С неба... Где Катя?

— Пошла на речку.

Спустился к реке. Катя полоскала белье. Это было в угодьях колхоза «Рассвет».

— На рассвете пролетел и ко мне в «Рассвет».— обрадованно пошутила Катя. — Пойдем купаться. Вода как парное молоко. Знаешь, а за рекой неподалеку немцы...

Искупались, потом позавтракали вместе с девчатами.

— В девятнадцать ноль-ноль, — говорит Катя, — мы перелетаем на новую точку.

Посмотрел я грустно на свои часы «Павел Буре». Они с неумолимой точностью отсчитывали оставшееся время нашего свидания.

Остаток дня провели мы вместе у Катиного самолета.

— Вот скоро кончится война, — говорила Катя мечтательно, — и вернусь я в свой университет доучиваться... А ты? [207]

— Обязательно поступлю в академию.

— Только будь, пожалуйста, хоть теперь поосторожнее, не лезь на рожон...

— И ты береги себя...

— Обязательно.

Тихим безоблачным вечером проводил до самолета Катю. Улетела она со своими подругами. Добрался кое-как до Могилева и оттуда полетел в Москву. У меня осталось еще пять суток отпуска.

В Москве разыскал Катиных родных. Жили они в Сокольниках. Захожу под вечер во двор. Сидят у крыльца на скамейке женщины. За забором серебрится аэростат воздушного заграждения. На столбе висит большой серый колокольчик-репродуктор, под ним на доске багор, лопата и ведра.

Москва в то время уже не подвергалась налетам врага. Их наши истребители встречали на дальних подступах и не допускали к столице. Но война еще не окончена. Войска противовоздушной обороны и жители постоянно должны быть настороже.

Спрашиваю у женщин:

— Кто из вас будет тетя Паша?

— Я, — робко отвечает пожилая седая женщина.

— От Кати... Утром улетаю в Пермь.

— Ой! — спохватилась она. — Пойдемте в комнату. Чего же мы здесь стоим?

По-домашнему уютно и оживленно, прошел этот вечер в гостеприимной столице. А наутро я улетел в Пермь.

Самолет приземлился в Перми на бывшем аэроклубовском аэродроме, где нас в юности учили летать. Здесь стояло много пассажирских самолетов. В стороне от летного поля, на месте маленького домика, высилось теперь большое здание аэропорта. Сильно преобразился за это время войны далекий фронтовой город. Широко и мерно дышал он богатырской грудью уральского мастерового, крепко помогал фронту ковать победу над заклятым врагом.

В Перми появился как снег среди ясного лета. Старшие братья — Александр и Иван, сестры Клавдия и Лидия работали на заводах в Мотовилихе и в Перми. Побывал у них в гостях.

Братья сходили к директору завода. Попросили по такому случаю автобус, чтобы всем съездить в деревню. [208] И вот мы всей фамилией нагрянули в родную деревню. Волнующая встреча с родителями.

Мама, увидев меня заплакала. Тятя умиленными глазами смотрел на Золотую Звезду и хлопал меня по плечу. А его закадычный друг Константин Яковлевич Полежаев сказал:

— Я всегда говорил: быть ему генералом...

Тятя рассказал о деревенских новостях, дал почитать письмо от брата Евгения с фронта.

— А Виталик-то, братец твой, чуть было не погиб на тракторе, — сообщил подошедший бригадир. — Совсем малец еще, а уже тракторист. Работал сутками, не слезая с трактора, на подмогу вам... Ну, и заснул было за рулем. Слава богу. Отделался шишкой на лбу...

Погостил два дня у родных и на трофейном Ю-52 полетел напрямую до Куйбышева. В начале пути сразу уснул, а когда проснулся, вижу, как второй пилот ручным насосом перекачивает бензин из одного бака в другой.

— Что случилось?

— Та ничего. Отказал один мотор. И бензобак течет. Вот и перекачиваю в другой.

Под Куйбышевым шли в облаках. Погода испортилась. Компас, очевидно, был в неисправности. Вышли значительно южнее. По Волге-матушке добрались до аэродрома.

В Куйбышев прилетел на десятый день отпуска. Разыскал своих однополчан. И вместе с летчиками, перегонявшими третью партию самолетов, прибыл к месту базирования полка.

Пока летал в отпуск, союзники открыли второй фронт.

— Давно пора, господа капиталисты! — сказал Женя Прохоров. — А то так и к концу можно опоздать...

— Господа эти — люди ушлые, — заметил Николай Есауленко. — Тут как тут... Привыкли каштаны таскать из огня чужими руками...

— Как ни говорите, а все же помощь, — включился в разговор капитан Лещинер. — Теперь немец будет оглядываться и назад.

Полк получил приказ перебазироваться ближе к фронту, под Одессу. [209]

Операция под Яссами и Кишиневом

После тяжелых боев на Кубани и в Крыму полк заметно помолодел. В июне к нам на пополнение прибыла большая группа летчиков — младших лейтенантов и воздушных стрелков — сержантов. Летчики: Митрохович, Чемеркин, Иванов, Троицкий, Леонов, Воронин, Трифонов, Патрин и другие, всего 24 человека.

Все они получили довольно хорошую летную подготовку. С ними мы успешно перегнали самолеты из Куйбышева для всей дивизии. Но боевого опыта у них не было совсем. Поэтому надо было это необстрелянное молодое пополнение подготовить к предстоящим боям.

Начались напряженные дни тренировочных полетов. Целый месяц — полеты строем, по маршруту, на полигон. Командиры эскадрилий Михаил Ткаченко, Николай Есауленко, Евгений Прохоров, их заместители Семен Марков, Николай Мельников, Иван Максимов целыми днями находились в воздухе, водили группы новичков. Майор Галичев, новый заместитель командира полка Андрунин и я по очереди сидели на полигоне, руководили стрельбой и бомбометанием. Нам очень хотелось, чтобы молодые летчики не погибали в первых же вылетах, как это часто случалось раньше. Мы стремились сделать все, что только могли: передавали им фронтовой опыт и в тренировочных полетах, и на занятиях, и в обычных беседах.

И вот наступил день начала новой операции. Линия фронта шла по реке Днестр. Войска 2-го и 3-го Украинских фронтов во второй половине августа 1944 года начали крупное наступление под Яссами и Кишеневом. В этот период под ударами Красной Армии враг отступал почти на всем советско-германском фронте.

Ясско-Кишиневская операция была разработана командованием в мельчайших деталях. Нашему штурмовому авиационному полку было приказано ударить в назначенное время по заранее намеченным целям.

Фашисты отчаянно сопротивлялись. Но мощные удары нашей пехоты при поддержке танков, артиллерии и авиации сделали свое дело. В тесном взаимодействии и в едином порыве всех родов войск была пробита брешь во вражеской обороне. [210] Впервые мне удалось увидеть с воздуха развитие атаки пехоты и танков. Внизу в синей дымке стальные машины утюжат огневые точки, окопы, артиллерию противника. И вот вражеская оборона прорвана, танковые соединения вошли в прорыв. На большой скорости по ровному полю мчатся боевые машины. Их очень много. Противник в панике бежит, бросая технику. Сопротивления почти никакого. Танкисты рвутся вперед.

Помогаем им с воздуха. Заместитель командира дивизии полковник Самохин сидит в танке и по радио держит связь с экипажами, штурмующими вражеские позиции.

Операция в районе Яссы — Кишинев была стремительной. Наши войска завершили свой сокрушительный удар окружением большого числа немецко-фашистских дивизий под Кишиневом. Танковые и механизированные части, продолжая преследовать врага, ворвались на территорию вражеской Румынии.

Это было знаменательное событие. Наконец-то мы начали вышвыривать за пределы нашей Родины ненавистного врага, очищать от него всю территорию страны до государственной границы. И было очень приятно и радостно, что наш, 3-й Украинский фронт, вышел на государственную границу!

Капитан Носов, новый заместитель командира полка по политчасти (назначен после тяжелого ранения майора Куща и пришел в полк перед началом Севастопольской операции), собрал короткий митинг. Мы поклялись разгромить в кратчайшие сроки фашистского зверя в его логове, как призывал нас Верховный Главнокомандующий.

После митинга майор Кондратков вызвал меня на КП.

— Немцы спешно отступают, — радостно говорит он. — Приказано бить по окруженным группировкам врага. Немцы по разведданным вот здесь, — майор указывает на карте. — Найти и ударить по ним! Поведете две пятерки.

— Есть!

Поднялись в воздух. Вышли в заданный район. Вижу по дороге движется огромной колонна мотопехоты и автомашин. На самолеты никто не обращает внимания.» Надо уточнить, — вихрем проносится в голове, — может, это наши...» Снижаюсь до бреющего полета. Большие пальцы [211] обеих рук нервно застыли на гашетках пушек и пулеметов. Ведомые, готовые к атаке, следуют за мной. Вглядываюсь. Лоб покрывается холодным потом. Внизу колонна наших войск.

Качаю крыльями. Кричу по радио:

— Не бомбить ! Это наша колонна. Не стрелять! Это наши...

Делаем крутой разворот и возвращаемся на свой аэродром.

Едва сдерживая волнение, докладываю командиру полка. Он тут же собирает командиров эскадрилий.

— Фронт движется быстро. Обстановка меняется ежечасно. Будьте очень внимательно, а то можно в спешке можно и своих пострелять...

Вот что говорят скупые строки полковых записей.

«20 августа 1944 года. 86 боевых вылетов на поддержку наших атакующих войск при прорыве обороны противника.

21 августа. 88 боевых вылетов. Не вернулись с задания летчик Львов и воздушный стрелок Ерохин.

22 августа. 61 боевой вылет.

24 августа. Войска 3-го Украинского фронта освободили город Кишинев. 33 боевых вылета. Сбит экипаж Краснова. Самолет Воронина подбит.

25 августа. Полк делает последний боевой вылет в район южнее Кишинева. Бронетанковые войска гонят немца, развивают наступление».

31 августа мы перелетели на аэродром Тараклия, это уже в Молдавии, но и оттуда не можем достать противника, настолько стремительно рвутся вперед наши танкисты. Да, они просто молодцы!

Ясско-Кишиневская операция закончилась. Доблестные войска 2-го и 3-го Украинских фронтов полностью освободили от фашистской нечисти Молдавскую Советскую Сициалистическую Республику и вывели из строя союзницу Германии — Румынию, которая объявила войну Германии.

Вскоре (7 сентября) мы перебазировались на аэродром Сечеляну, расположенный на территории Румынии. Впервые мы приземлились на бывшей вражеской, а теперь уже союзной, но все же чужой территории. [212]

За пределами Родины

— Товарищи, мы уже на чужой земле! — широко улыбается капитан Лещинер. — Пришел, наконец, и на нашу улицу праздник!

Личный состав полка переживает радостные, волнующие минуты.

Погода стоит, как по заказу, великолепная. По-южному сухая и грустная осень. Аэродром расположен рядом с конным заводом, на окраине небольшого города. С местным населением мне не приходилось общаться. А техник-лейтенант Григорьев рассказывал: «Иду по дороге к городу. Хочется посмотреть, какая она, заграница... Едет коляска. В ней двое. Один совсем мальчик, а другой, пожилой с погонами, похожими на нашего старшину. Остановился, спрашиваю: «Куда, старшина, едете?» Пожилой молчит, а молодой, видно, немного понимает по-русски, отвечает: «В город. Это полковник», и указывает на пожилого.

Добрался с ними до пригородной деревни. Домишки ветхие, нищета одна вокруг. Зашел в магазин. Продавец засуетился. А на полках шаром покати — пусто. Одни эрзац сигареты. Купил пачку. Сам не курю, ребятам показать. Курить эту дрянь кто же будет?»

В Румынии пробыли всего несколько дней. На задания не летали. Полк опять отстал от наземных войск., которые уже оканчивали освобождение Болгарии. Перелетели на болгарский аэродром Цибр-варош, на берегу Дуная, восточнее города Лом.

Аэродром расположен в живописном месте, между деревней и рекой, на сочно-зеленом, словно бархатный ковер, заливном лугу.

Сели, зарулили на стоянку. Встречает радостно шумная по-праздничному одетая толпа людей. Маленькая девочка с огромным букетом цветов бросается в объятья Николая Есауленко. Он бережно передает букет своему воздушному стрелку а сам раздает обступившим ребятишкам не знаю откуда взявшийся у него трофейный шоколад.

Жители деревни зовут в гости. Ребята вежливо отказываются, мол, некогда. Но те все равно не отходят от самолетов до самого вечера.

Вечером идем в сопровождении болгарских друзей по [213] селу. Дома все увешаны красным перцем и увиты лозой винограда.

Проходим мимо дома с вывеской. Читаю: «Крчма». Русские родные буквы. Болгары без умолку разговаривают. Их язык нам близок и понятен без переводчика.

Вокруг веселый говор, смех. На душе становится радостнее, теплее.

Женя Прохоров смеется:

— Болгарский понимаю хорошо. Даже книжки по догадке могу читать...

Угощали нас как дорогих и званых гостей, замечательным добрым вином, вкусным душистым виноградом и, конечно, красным болгарским перцем. Словом приносили каждый, кто что мог. Правда, когда мы познакомились с селом ближе, то нетрудно было заметить, как все же бедно жил трудолюбивый болгарский крестьянин. Гитлеровцы постарались выжать все, что только сумели.

С наступлением мягких прозрачных дунайских сумерек гостеприимные жители вышли на праздничный вечер. Николай Есауленко растянул меха баяна. Он хотя стал уже командиром эскадрильи, но по-прежнему исправно исполнял в торжественных случаях обязанности полкового баяниста.

Танцы, песни. Песни и снова танцы! И так допоздна...

— Вот она, родная славянская кровь! — с улыбкой говорит майор Кондратков, глядя, как его боевые ребята кружатся в вихре танца с болгарскими девушками, приодевшимися ради праздника в свои яркие национальные костюмы.

— А до чего ж хорошо, братцы, вино! — восхищается майор Провоторов. — В жизни не пивал такого...

— Мне по душе больше табак, — попыхивает трубкой капитан Лещинер. — Ароматен, душист и чертовски крепок...

Ночью, пока летный состав праздновал и отдыхал, техники и оружейники готовили самолеты к боевому вылету. Старший техник эскадрильи по вооружению Сергей Малютенко вместе с механиком Сергеем Годованюком проверили подготовку вооружения самолетов. Оказалось, что к стокилограммовым бомбам нет взрывателей.

Спросили у своих коллег в соседних эскадрильях. У них самих взрывателей тютелька в тютельку. Основной эшелон с боеприпасами прибудет лишь через сутки. Что делать? [214]

— Тезка, ты побудь около машин, — говорит Малютенко своему товарищу Годованюку. — А я мигом слетаю к болгарским техникам. Может у них разживусь.

Вскоре он возвратился с болгарскими взрывателями. Тут же Малютенко инструктирует своих помощников, как приспособить взрыватели к бомбам. Благодаря находчивости и смекалке Сергея Малютенко самолеты эскадрильи наутро были готовы к бою.

За пределами Родины преобразились и девушки полка: Валя Максимова, Тося Самохина, Лиза Шашева, Саша Музюкова и другие. То ли они сознавали что мы были на чужой земле, то ли комсорг полка Иосиф Цукерман их так настроил, то ли просто женское чутье им подсказало, уж не знаю что, только они, выполняя отлично свои служебные обязанности оружейниц, всегда в образцовом порядке держали по-прежнему самолеты и еще находили время, чтобы погладить ребятам одежду, постирать белье и подворотнички. Девчата полка, не сговариваясь постоянно следили за внешним видом т опрятностью своих экипажей.

А Валю Максимову командование полка послало с пакетом в штаб дивизии. И девушка шла, перебарывая страх, несколько километров лесом, где только что прошел бой и еще лежали не убранные трупы. Она доставила пакет в назначенный срок и была отмечена благодарностью командования дивизии.

Полк сделал 45 боевых вылетов с этого болгарского аэродрома. Летали мало. Наши наземный войска настолько стремительно продвигались вперед, ломая сопротивление противника, что мы едва успевали за танками и пехотой.

Адъютант 3-й эскадрильи старший лейтенант Борис Тропкин рассказывает:

«В ходе быстрого продвижения наших войск на запад нам приходилось часто менять аэродромы. Перелеты зачастую происходили попутно с выполнением боевой задачи и посадкой уже на новом месте базирования. Тут требовалась исключительно слаженная и четкая работа технического составов полка. Обычно на новый аэродром «выбрасывалась» передовая команда: офицер штаба или адъютант одной из эскадрилий и шесть-десять техников. Возглавлять такую команду нередко поручалось и мне. Мы обеспечивали прием самолетов, вернувшихся с боевого задания, и подготовку их к возможному повторному [215] вылету. А потом уже прибывал и основной состав полка.

Перебазирование во фронтовых условиях обычно требовало от всех служб полка большой организованности и собранности. Все перебазировки мы совершали успешно. Нытиков среди нас не было. И летчики, и техники, и мотористы, и оружейники проявляли максимум самодисциплины и старания, чтобы справиться с поставленной задачей. Были случаи, когда младшие специалисты Михаил Сорокин, Степанида Сальникова, Прасковья Загузова и другие, проявляя находчивость и смелость, добровольно вызывались на перелет в бомбоотсеках или на выпущенных и зафиксированных от складывания подкосах шасси и в других местах самолета.

В третьей эскадрилье в состав передовой команды, как правило, назначались техники звеньев Федор Нестеров, Сергей Попов., механики самолетов Константин Тарасенко, Семен Синицын, Сергей Яковлев, Радек Жилин, оружейники Дмитрий Янченко, Сергей Шило, Иван Афонин.

Службу вооружения в полку возглавлял Иван Никифорович Афанасенко. Опытный специалист, исполнительный офицер, чуткий и внимательный к своим подчиненным, он многое сделал, заботясь о воспитании кадров — специалистов по вооружению. Со своей службой, укомплектованной преимущественно девчатами, он всегда за удивительно короткие сроки успевал снаряжать к бою самолеты и показывал личный пример в работе.»

Перебазируемся на новый аэродром Видбол.

Наступил октябрь. Началась беспокойная пора осенних дождей. На задания летали мало из-за плохой погоды. Аэродром на низком берегу Дуная. Вода в реке поднялась. Заливает летное поле. Приказано перебазироваться. Взлетаем, а вода свищет из-под колес. Воздушные стрелки вместе с техническим составом едут по железной дороге.

— Прощай, гостеприимная страна Болгария!

Мы на пороге Югославии.

Приземляемся на аэродроме в Белграде. А остальная часть полка следует за нами поездом. Иван Григорьев рассказывал:

«Ночью на катере переправились через реку Мораву. Днем было опасно. Прибыли в предместье Белграда днем. Вошли в освобожденный накануне Белград. Югославские партизаны, спустившиеся с гор, пригласили к себе ночевать. [216]

Входим в большой просторный зал одного из уцелевших от бомбежек домов. На полу спят вповалку народные мстители. Тихо, чтобы не потревожить, ложимся рядом. А рано поутру выходим в город.

На улицах ни души, одни патрули. Горят зажженные восковые свечи, которыми благодарные жители Белграда чтят своих освободителей.»

Полк имел официальную встречу с югославскими летчиками. Ведем дружеский разговор, поем песни.

Нам всем очень по душе песня «Ночь над Белградом», которую проникновенно пел Николай Есауленко под вечный свой спутник — баян. Песня сильно понравилась югославам. Правда, нас несколько удивило, что они ее слышали впервые...

— Добрая песня, — говорит югославский летчик, виски которого обильно тронуты сединой. — Крепка, как водка, слезу вышибает...

В Белграде был у нас смешной случай.

Среди бела дня показался над аэродромом самолет. Двухфюзеляжный, идет метрах в четырехстах от земли. Опознавательный знак сбоку, на фюзеляже, какой-то неизвестный, похожий на немецкий крест.

— Рама!

— Знаки не наши!

— Чужой!

Кричим воздушным стрелкам:

— Бейте, пока не улетел!

Бежим к своим штурмовикам. А самолет тем временем делает круг над аэродромом, выпускает шасси и идет на посадку. Подруливает. На фюзеляже белая звезда и по бокам две белые полоски. Догадываемся: самолет американский.

Летчики спрыгнули на землю. Окружили мы их. Стоим молча. Они, видимо, перепугались, тоже не говорят ни слова.

Вспомнил кто-то из ребят, что Фима Фишелевич знает английский. Кричат ему:

— Фима, подойди, скажи что-нибудь союзникам!

Он выскочил откуда-то из-под самолета, на секунду задумался и вдруг скороговоркой выпалил американцам: Ду ю спик инглиш{3}? [217]

Все вокруг дружно и весело расхохотались. А Фима стоит розовый от смущения. Ни слова ни по-английски, ни по-русски, словно язык отнялся. Позже выяснилось, что американский самолет заблудился и попал к нам случайно.

Накормили, напоили экипаж союзников и отправили восвояси. Наблюдение за воздухом усилили. Постоянно стали летать истребители.

С Белградского аэродрома летали на задание лишь один раз, на разведку с фотографированием. Перелетели потом в Венгрию, н аэродром близ города Сегед. Здесь уже были наши истребители.

Неожиданно налетели вражеские самолеты. Истребители спешно поднялись в воздух. Отогнали противника. Сбили один «мессер». Иван Григорьев ранен, отправлен в госпиталь. Но через неделю вернулся с палочкой в строй.

В Венгрии население встречало нас хорошо. В глазах венгров отнюдь не было неприветливости и холода. Скорее наоборот, их лица светились благожелательностью и любопытством. Наши шустрые ребята, воздушные стрелки и мотористы, довольно быстро освоились, и, несмотря на совершенно непонятный венгерский язык, оживленно беседовали с венграми. Десяток-два слов выучить не так уж сложно. Добавьте к ним выразительные жесты — и общение налажено, если только этого хотят обе стороны.

На аэродроме стоят два полка: истребительный и штурмовой. Друг другу помогают, чем только могут, и делом и советом. Словом живут как две советские семьи, попавшие за границу.

По одну сторону взлетной полосы стоят истребители, по другую — штурмовики.

Майор Кондратков собрал накоротке технический состав, приказал:

— Чтобы было все в ажуре! Не у себя дома. Ясно?

Всем, конечно, и без приказа все понятно. Ребята и девчата круглые сутки почти без отдыха у самолетов. Держат машины в боевой готовности.

Как-то утором в нелетную погоду техники опробовали двигатели и проверяли готовность своих самолетов. Все в порядке. И вдруг видят : разворачивается с противоположной стороны взлетной полосы истребитель и идет как-то непонятно, кругами. А за ним бегают техники соседнего полка. Техник нашей эскадрильи [218] Николай Ступин сразу сообразил, что дело неладно вспрыгнул накрыло истребителя, добрался до кабины и остановил самолет.

Потом выяснилось что техник соседнего полка готовил самолет к запуску. Поблизости никого не было, чтобы открыть воздух из баллона. Вылез из кабины, открыл кран баллона со сжатым воздухом, и мотор сразу запустился. Самолет рванулся, перескочил через колодки, оторвал трубопровод и пошел куролесить по взлетной полосе. Хорошо, что Николай Ступин подоспел. Объявил ему командир полка благодарность.

Жили мы тогда в доме бывшего хозяина ресторана. Занимали в большом, красивом доме комнату на втором этаже. Старинная резная мебель, ковры.

— Неплохо разместились! — шутит Женя Прохоров, развалившись на мягком диване. — Если еще бы свет, тогда как в лучших домах Лондона...

Электрического освещения во всем квартале не было. С наступлением темноты ребята в первый день ходили по пустому дому, словно приведения.

— Что электростанции нет, что ли? — спрашивает наутро Женя у хозяина соседнего дома.

— Есть. Но проводка нарушена. А кабеля нет.

— Кабеля в Земуне навалом, — вспомнил Николай Есауленко. — Вот бы моточка два сюда.

Когда полк стоял в Белграде, то рядом с домом,где мы квартировали была груда трофейного кабеля.

Мне как раз подвернулась командировка в Белград. Николай напоминает:

— Не забудь кабель прихватить.

Кабеля там уже не оказалось. Привез четыре мотка осветительного шнура. У знакомых ребят на аэродроме разжился.

Занялись в свободный вечер монтерской работой. Пригодились навыки, приобретенные в Перми, когда, будучи учащимися техникума, подрабатывали у владельцев частных домов. Был теперь у нас электрический свет. А остаток шнура Женя раздал венгерским жителям.

...Войска 3-го Украинского фронта, которыми командовал генерал Толбухин, продолжая стремительное наступление, в конце 1944 года вышли на реку Дунай южнее Будапешта и заняли в районе озера Балатон и города Секшфехервар важный плацдарм.

Немцы, готовя мощный контрудар, стянули на этот [219] участок фронта значительные силы танков, мотопехоты и авиации. Противнику удалось вклиниться в нашу оборону и с боями прорваться к Дунаю.

Несколько раз в неблагополучную погоду вылетаем на помощь обороняющимся наземным войскам.

Обстановка исключительно тревожная и сложная. Летный состав почти не отдыхает. Техники не спят совсем: днюют и ночуют у самолетов. Самолеты всегда в полной боевой готовности.

Приехал на КП полка инженер по вооружению корпуса генерал (фамилии его сейчас уже не помню). Майор Кондратков вызвал техников Малютенко и Годованюка. Генерал им говорит:

— Полетите со мной. Есть одно задание...

Полетели они, а когда возвратились, Сергей Малютенко рассказывал:

— Наши летчики сбили «фокке-вульфа» последнего выпуска. Упал он на нейтральной полосе. На нем новая короткоствольная пушка. Вот мы вместе с генералом должны были снять эту пушку.

Рано утречком за туманом подползли мы к этому самолету. Враги нас не заметили. Разобрали пушку и установку по винтику и сложили в сумку от парашюта. Ствол один остался. Ходим вокруг да около, а снять никак не можем.

— А ведь это, пожалуй, и есть самое главное в нашем задании., — сказал генерал.

Туман стал рассеиваться. И противник близко.

Тогда Серега Годованюк говорит:

— Товарищ генерал, вы идите, а я тут еще повожусь. Может, что и придумаю...

Согласился генерал. Поползли мы. Он впереди. Я с сумкой позади.

Остановились на опушке лесочка, ждем. Скоро подползает Сергей Годованюк и волочит за собой ствол пушки. Уж как он его снял — не знаю, но снял. Пушку отправили сразу самолетом в штаб фронта.

Поблагодарил нас генерал. Дал на дорогу несколько пачек папирос «Казбек».

...Аэродром в нескольких километрах от линии фронта, восточнее Дуная. Небо заволокло тяжелым туманом. Отдыхаем в тревоге, знаем, что обстановка может измениться внезапно. Техники держат самолеты наготове. Фашисты могут в любую минуту попытаться форсировать реку Дунай. [220] — Ну и положеньице! — шутит Женя Прохоров. — Хуже губернаторского...

Среди ночи слышим гул танков. Напряжение, как в воздушном бою.

— Чьи танки?

Колонна танков движется на запад.

— Наши!

Командование фронтом подбросило свежие резервы. Значит угроза форсирования Дуная противником миновала. Оборонительная операция войск 3-го Украинского фронта скоро переросла в наступательную. Гитлеровцы спешно откатываются назад.

Письма с Урала получаю редко. Видно, они не поспевают, так как нам часто приходится перебазироваться. Весточки от Кати тоже давно нет: на 2-м Белорусском фронте, как явствует из сводок Совинформбюро, идут жестокие бои. Друг юности Николай Семериков тоже почему-то молчит. Перебираю в памяти его письма. Это получено перед войной, когда он еще учился в Свердловском авиаучилище. А я тогда служил в Молдавии.

Потом он придумал что-то интересное. Послал заявку в Москву, в Наркомат авиационной промышленности.

«Мне, наверное, придется из-за этого дела бросить авиаучилище», — сообщает он в очередном письме.

«Напиши, из какой области твое новое дело?»

Отвечает:

— «Из области: летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!»

Тут вскоре война.

«Никакой речи о демобилизации, — пишет Николай. — Одно единственное желание: скорее на фронт!»

Потом серия замечательных патриотических писем из Чкалова, где он в числе летчиков-курсантов находился до 1944 года в резерве Главного командования, и лишь в конце 1944 года его по настойчивой просьбе отправляют на фронт. Участвует Николай в операциях 2-го Украинского фронта, где-то совсем неподалеку от меня. Часто пишем друг другу. Он успешно летает на сложные и опасные задания.

Сообщаем друг другу, где находимся, как заранее было условлено: курс и расстояние от города, где мы учились. Военная цензура пропускала эти безобидные строчки. Мы всегда приблизительно знали, кто где из нас находится. [221] 2-й и 3-й Украинские фронты были рядом. Расстояние между нами постоянно уменьшалось и сократилось уже до 100 километров. «Можно, пожалуй, слетать, — думаю, — как только наступит короткое затишье».

Но слетать не привелось. В один из горячих декабрьских дней под Будапештом отбивали атаки вражеских танков. День успешно завершен. К вечеру небо заволокло тяжелыми тучами. Повалил тяжелый мокрый густой снег.

В непроглядных зимних сумерках на аэродром приземлилась группа штурмовиков 2-го Украинского фронта. Погода совсем испортилась, и они решили переждать на нашем аэродроме.

Сидим разговариваем. Спрашиваю ребят:

— Кольку Семерикова случайно не знаете?

— Как не знаем. Из второй эскадрильи он. Командир отважный, парень что н адо! Башковитый. Вечно чего-то изобретает. Вернемся из полета, кто куда, а он сразу за книгу, чего-то считает и записывает в тетрадь...

— Где же он? — волнуясь спрашиваю у ребят.

— Вчера не вернулся с задания..

Погиб мой ведущий Николай Семериков. Не довел до конца своего изобретения. Не осуществил своей давней мечты пойти в академию Жуковского.

На сердце грустно, тревожно и как-то пусто.

... После упорных жестоких боев под Будапештом войска 3-йго Украинского фронта опять пошли в наступление.

Полк перебазируется ближе к линии фронта. На боевые задания влетаем почти каждый день, невзирая на плохую погоду.

Краткая скупая запись в полковом дневнике гласит:

21 декабря 1944 года. 8 боевых вылетов.

22 декабря. 29 боевых вылетов.

23 декабря. 62 боевых вылета.

24 декабря. 63 боевых вылета. В полк вернулись экипажи Беляева и Чемеркина.

25 декабря. 26 боевых вылетов.

29 декабря. 11 боевых вылетов. Не вернулся с задания экипаж Балакина.

31 декабря. 28 боевых вылетов.

Полк постоянно пополнялся новыми летчиками и новыми машинами. Время очень горячее, напряженное. За [222] новыми самолетами самим летать некогда, их пригоняют летчики-перегонщики.

Майор Кондратков придерживает меня, с неохотой отпускает на задания.

— У тебя больше двухсот вылетов, — говорит он. — Пусть другие полетают...

Просидел неделю на земле и восстал. Пошумел он было немного, но все же доводы мои выслушал:

— Вы хотите сохранить меня? А получается наоборот...

— Как так наоборот?

— Конечно, наоборот, — поддержал меня майор Провоторов.

— А идите вы все к чертовой бабушке! — нахмурился майор Кондратков. — Учить меня еще будете...

Он стал ходить по комнате. Потом сел за стол и глухо сказал мне:

— А ну, доказывай свою правоту!

— Если неделю н летаешь, то нет прежней уверенности. Отвыкаешь от огня. Земля расхолаживает. В бой идешь, как новобранец. Так модно скорее концы отдать...

Майор Провоторов в упор смотрит на командира полка, чувствую, он за меня. А командир полка задумчиво кивает в мою сторону:

— Пожалуй, прав...

Вижу, что он склоняется, и пускаю в ход его же аргумент:

— Если буду летать наравне со всеми, то и потерь среди молодых летчиков будет меньше. Сами-то вы, как и все, летаете... Ведь у кого больше ста вылетов, те погибают очень редко, при каких-нибудь чрезвычайных обстоятельствах. А гибнут ребята, у кого меньше десяти-двадцати вылетов...

Майор Кондратков молчит в раздумье, потом говорит:

— Ладно, убедил, все-таки, черт. Потери среди молодых в самом деле есть...

— Много потерь, — уточнил, как всегда прямолинейно, майор Провоторов.

— Утром полетишь на задание.

Майор Кондратков стал, как и прежде, посылать меня наравне с другими летчиками полка в боевые полеты.

Напряжение в полку растет с каждым днем. Часто вылетаем на помощь наземным войскам, штурмуем отступающего врага. И почти из каждого боевого вылета [223] кто-нибудь не возвращается домой, главным образом экипажи новичков, недавно пополнившие полк.

Экипаж Чемеркин — Борейко не вернулся с задания. Подбиты зенитным огнем над целью. Самолет загорелся и упал в районе высоты 194,0, неподалеку от населенного пункта Эден. На четвертые сутки экипаж пешком пришел в полк.

А несколько позже экипаж Митрохович — Журко, летавший утрм в гуппе из шести самолетов, тоже не пришел домой. Летчик и воздушный стрелок возвратились в часть в тот же день к вечеру.

Младшие лейтенанты Анатолий Чемеркин и Иван Митрохович — два закадычных друга, два изобретателя. В полк прибыли они полгода назад. Имели достаточно хорошую летную подготовку, находились долгое время в тылу, в резерве Главного командования.

Это были грамотные, стойкие и безукоризненно воспитанные ребята. С собой они постоянно возили два чемодана с разными деталями, моторчиками, проводами, инструментом. Была у них изобретательская жилка. Все свободное от полетов время что-то мастерили. В полку прошел даже слух, будто придумали они новую бомбу замедленного действия.

В Венгрии ребята обнаружили неподалеку от аэродрома кучу мелких трофейных осколочных бомбочек со взрывателями. Немцы в спешке побросали.

Задумали ребята обезвредить бомбочки. Забрались в воронку от большой бомбы, чтобы не попасть под осколки, и давай выбрасывать бомбочки по одной из своего укрытия. Так все бомбочки и «обезвредили». Только никому из начальства доложить не догадались.

Поднялась такая канонада, будто враги перешли в наступление. Вызвал ребят командир полка. Стоят они навытяжку, притихли. А майор ходит мимо из угла в угол, шумит грозно:

— Отошлю в штрафную роту, к чертовой бабушке! Будете знать тогда кузькину мать... Нашли, чем забавляться, как безголовые мальчишки...

Пошумел-пошумел майор Кондратков отошел немного и уже спокойно говорит:

— Ладно, чтобы это было в последний раз. Понятно? Идите в строй!

Когда ребята ушли, майор Провоторов задумчиво сказал: [224] — А что с них взять, они ведь еще пацаны...

Майор Кондратков на это ответил:

— Хорошо, что руки–ноги целы остались. Изобретатели... — И после минутного молчания с доброй усмешкой добавил: — А молодцы все же, черти! Бомбочки обезвредили. А? Неровен час, кто-нибудь из населения по незнанию подорвался бы еще...

Беспокойное выражение лица командира полка сменилось доброй, отеческой улыбкой.

Полк перебазировался на аэродром близ населенного пункта Кишкунлацхаза. Здесь у мены был, пожалуй, самый неудачный боевой вылет за все годы войны.

Наземные части по-прежнему стремительно наступали. Мне было поручено вести группу в 18 самолетов в район западнее Будапешта и приказано:

— Бить по танкам противника!

Прилетели в заданный район. Вижу танки. Один от другого в 50-100 метрах. Неожиданно вспомнилось, под Гизелем танки стояли впритык, а здесь рассредоточены, замаскированы. И еще мешает густая дымка. Цель обнаружил с опозданием. С ходу поразить уже нельзя. Надо делать новый заход.

Вокруг тишина.

«Не торопись сбрасывать бомбы, — говорю сам себе. — Зениток не видно, истребителей тоже...»

Завожу четверки на второй заход. Не успел развернуться на 180 градусов как воздушный стрелок докладывает:

— Справа большая группа самолетов!

Вижу ходят кругом, стреляют из пушек по земле.

Пока их рассматриваю, воздушный стрелок докладывает:

— Чужие истребители, штук пятьдесят!

Отчетливо вижу самолеты противника. Штук тридцать «фокке-вульфов» и штук двадцать «мессеров».

Покачиваю крыльями и сбрасываю бомбы по немецким танкам. За мной повторяют маневр ведомые.

Фашисты нас обнаружили. Их пятьдесят, а нас восемнадцать штурмовиков и шесть истребителей прикрытия.

Деваться некуда. Нас атакуют. Истребители отвлекают на себя половину самолетов противника. Остальные самолеты врага пошли на нас.

Густая дымка не позволила замкнуть оборонительный «круг». Идем колонной пятерок и четверок. Ведем оборонительный бой. Последующая группа прикрывает [225] предыдущую. Однако последнюю четверку обороняют только стрелки.

Сбиваем четыре «мессера». Но и наши восемь штурмовиков не возвращаются с задания.

Чрез два дня пять из восьми экипажей пришли благополучно в полк. Два экипажа — Балакина и Колобкова погибли. Летчик третьего экипажа Филлипович вернулся один без воздушного стрелка Грехнева, он погиб.

Плохо, очень плохо, когда ведущий группы приходит на свой аэродром, понеся такие большие потери.

Тяжело переживаю гибель своих товарищей и общую неудачу вылета. По деталям разбираю полет. Если бы увидел раньше цель, то сбросил бы бомбы с первого захода. Потери могли бы быть, но не такие большие. Если бы сразу освободился от груза, как только увидел самолеты противника, и уходить побыстрее, потери были бы меньшими, но тогда осталось бы невыполненным боевое задание. А приказы нас научили выполнять. Приказ есть приказ...

Вместе с майором Кондратковым анализируем этот чрезвычайно тяжелый случай.

— Ты, наверное, на рожон полез?

Майор недовольно буравит меня взглядом.

— На рожон не лез, но так получилось...

— Говори все по порядку, как было!

Докладываю командиру полка в мельчайших подробностях. Он нетерпеливо выслушал, а потом сказал:

— Как увидел немцев, сбросил бы бомбы и уходил домой! Урон тогда был бы меньший. Потерять два экипажа и восемь машин...

Майор Кондратков нервно ходит по комнате. А я виновато молчу. Он раздраженно говорит:

— Еще не хватало, чтобы и сам погиб. Что бы мне сказал командир дивизии?

Я по-прежнему виновато молчу. Он, раскаляясь, продолжает:

— Молчишь?! А он сказал бы, что, мол, второго Героя в полку потерял... Наказать бы вас всех, к чертовой бабушке!

«Тяжелее наказания, чем гибель товарищей, не придумаешь»...

...Однажды, это было в Венгрии, майор Кондратков сообщил нам, словно уже наступило мирное время:

Сегодня вылетов не будет. Выходной день с [226] разрешения вышестоящего командования. Пускай товарищи побывают в округе, посмотрят на заграничную жизнь.

Мы с Женей никуда не поехали.

— Поедим, как люди в столовке, — сказал он. До чертиков надоели эти термоса.

Ясный, солнечный, тихий, как будто и в самом деле, довоенный выходной день. Сидим в столовой. Никуда не торопимся.

Вдруг открывается дверь, и к буфету идет какой-то старший лейтенант. Остановился к нам спиной. Женя громко с улыбкой говорит:

— А где-то я видел эти уши...

Старший лейтенант оборачивается. Его лицо расплывается от радости. Он опрометью кидается к нашему столу.

— Сашка! — вскрикивает в один голос с Женей. — Откуда? Живой?!

Неожиданная и потрясающая встреча. Это был штурман Саша Иванов — воздушный стрелок командира полка гвардии подполковника Зуба.

Кидаемся в объятья.

— Рассказывай, Сашка!

— Помните был приказ прорвать «Голубую линию»?

— Еще бы. Этот орешек!

— Гибель Николая Антоновича разве забудешь?..

— Вот и я об этом. Летим мы. Все нормально. Скоро цель. Вот-вот, думаю, он скажет, как всегда спокойно: «Внимание, внимание! Подходим к цели!»

Вдруг машина содрогнулась и повалилась на крыло, как неуправляемая.

Я кричу:

— Николай Антонович!

В наушниках мертвая тишина.

— Николай Антоныч?!

Самолет стремительно идет к земле. Страшный взрыв выбрасывает меня из кабины. Дергаю кольцо парашюта. Он не успел раскрыться. Перед глазами мельтешит земля. «Ну, думаю, конец». Рухнул на землю.

Очнулся в лагере для военнопленных.

Пришли два эсэсовца. Сначала запугивали. Потом пытали. Отлежался от побоев и говорю: «Да, я воздушный стрелок командира полка, солдат Красной Армии, а больше от меня никаких сведений не ждите. То, что мы вас [227] рано или поздно разобьем, это сами знаете... А больше ничего не скажу, хоть убейте...»

Пытали, гады, еще несколько раз. А потом вдруг бросили. Видно, не до меня им, сволочам, было. Наши начали наступление.

Повезли в наглухо закрытых телячьих вагонах куда-то на запад.

Едем по Польше. Охраняет фашист с автоматом. Пристукнули, сломали решетку и стали выпрыгивать из окон вагона. Все двадцать два человека ушли. Пересидели в какой-то деревушке у поляков. Снабдили они нас одеждой и поддерживали едой. Не выдали. А тут вскоре наши начали наступление. Мы к своим. Прошли мы всякие проверки, ну, как обычно в этих случаях. Узнали, что я из авиации и отправили в летную часть. С ней и дошел до Венгрии.

— Что с Николаем Антоновичем?

— Не знаю, братцы наверно погиб. Когда меня выбросило из кабины, не помню. Очнулся, смотрю, земля бежит перед глазами... Рванул кольцо. Очнулся уже в лагере. Наверное, сознание потерял от удара.

...Войска 2-го и 3-го Украинских фронтов, охватывая Будапешт, быстро продвигались и замкнули кольцо далеко западнее города. Немецко-фашистская группировка оказалась окруженной в Будапеште.

Враги поспешно оставляют восточную часть города — Пешт и устремляются в западную часть — Буду.

Новый командир дивизии полковник Терехов ставит задачу:

— Воспрепятствовать с воздуха переходу немцев из одной части города в другую.

А ночью вызывают меня к комдиву. «Вот, думаю, еще ночных бдений не хватало. И так спим вприглядку...»

Комдив встречает меня у порога, почему-то шепчет:

— Очень важное задание. Пойдешь в группе под командой подполковника Красночубченко. О цели полета он тебе сам скажет.

Подполковник Красночубченко — наш временный начальник, опытный командир. Он организовал четкую работу на аэродроме и в воздухе.

Оказывается, надо было перелететь поближе к Будапешту, на аэродром Тёкёл и продолжить выполнение поставленной ранее задачи.

Перелетели. [228] Цель была настолько близко, что не успеешь набрать высоту — уже бьет зенитка.

За день вылетаем по восемь-двенадцать раз. «Висим» над Будапештскими мостами не пускаем врага из Пешта в Буду. Через несколько дней на наших глазах мосты взорвали, как только они стали им не нужны. В нескольких местах вспыхнули мощные взрывы. И от редких по красоте мостов остались торчать лишь одни быки. Мосты восстанавливали потом наши саперные части.

Окруженные в западной части Будапешта своим войскам немцы стали сбрасывать с транспортных самолетов боеприпасы и продовольствие. Над городом висел белый, как молоко туман. Самолеты не всегда выходили точно на цель и нередко сбрасывали грузы в расположение наших войск.

Один парашют приземлился рядом с аэродромом. В мешке были консервы и шоколад.

— Смотри-ка, драпают фрицы, а еще шоколадом прикармливаются, — усмехается Сергей Годованюк.

— Мабудь, эрзац, — замечает Сергей Малютенко. — Треба разобраться.

Продуктами трофейными все же воспользовались. А тем временем упал еще один «подарок». Из мешка выпала кассета и рассыпалась. Оказались там пехотные мины. Они были нам ни к чему. Ребята шутили:

«Шоколад у немца, видно, кончился. А мины еще остались.

Герой Советского Союза Иван Павлов вспоминает:

«Летал я в районе между Балатоном и Дунаем. Два захода сделал на цель, сбросил бомбы на мотопехоту. Веду свою группу домой. Все в сборе, кроме молодого летчика Трифонова. Сели, а его самолета не видно. Дня через два возвратился в полк.

— Феофилакт, что сучилось? — спрашиваем у него.

— Отстал малость. Мотор слабоват, никак не мог вас догнать. Вот меня «худые» и клюнули...

— Традиций полка не знаешь, — говорит ему майор Провоторов — или жизнь надоела?

— Какие традиции, — растерянно отвечает Трифонов, а сам смотрит на нас. — Я не нарушал...

— Хочешь жить, держись в строю, — поучительно повторяет майор Провоторов всем нам известные слова. — Ладно, вот сообщение, — обращается он ко мне, — «Ваша [229] группа уничтожила двадцать девять бронемашин противника. Путь для кавалерии свободен».

Войска 3-го Украинского фронта продолжают продвигаться вперед. Фашисты с боями отступают. По дорогам растянулись колонны автомашин с пехотой противника. Такого огромного количества людей и машин мне еще не приходилось видеть ни разу за всю войну.

Западнее города Веспрем небольшая речушка. У узкого места, на переправе, образовалась пробка.

Разведка доносит:

— В районе Веспрем около тысячи машин противника и много пехоты.

Получаем проказ:

— Бить по скоплению войск и техники противника!

На задание вылетело около двадцати самолетов, нагруженных противотанковыми бомбочками. На одном штурмовике их около двухсот пятидесяти штук, каждая по полтора килограмма весом. Одной такой бомбочки направленного взрыва достаточно, чтобы прожечь верхнюю броню среднего танка.

Населенный пункт, как муравейник, кишит фашистскими автомашинами. Встаем в «круг», высыпаем, словно горох, бомбочки на автомашины и пехоту противника.

Зениток нет. Появились два «фокке-вульфа», но подойти поближе не рискнули. Обрабатываем противника с толком, с расстановкой. Улетаем после того как из-за дыма уже ничего невозможно больше разобрать.

Крепко побили фашистов.

Сохранился снимок о результатах удара первых двух экипажей. При дешифровке пленки было отчетливо видно пятьдесят уничтоженных и горевших машин. А всего в том боевом вылете было уничтожено не менее двухсот автомашин противника.

Новые самолеты в полк поступали регулярно. За каждым летным экипажем был закреплен самолет, но иногда, особенно в дни напряженных боев, случалось, что машин не хватало. Тогда приходилось летать и на «чужих» машинах. Однажды на моем штурмовике полетел Вася Харченко. Его подбили, он сел на своей территории, спустя день вернулся в полк и говорит:

— На таком самолете могли подбить...

Женя Прохоров спрашивает:

Что, немцы знают самолет героя? [230] — Нет не в этом дело, — смеется Вася. — Часто смотрел на приборную доску.

— Ну и что? Все смотрят на приборы.

— Там не только приборы...

Пришлось пояснить ребятам, что на доске была вмонтирована фотокарточка Кати.

Женя Прохоров сказал Васе:

— На чужой каравай рот не разевай, особенно над целью. А то гитлеровцы тут как тут. Неровен час и убить могут...

Поздно вечером, читая газету, узнаю с радостью: Указом Верховного Совета СССР от 23 февраля 1945 года Кате присвоено звание Героя Советского Союза. Пишу ей тотчас поздравления. А на другой день Боря Корецкий вручает мне сразу две корреспонденции: от Кати и ее фронтовых подруг.

«Здравствуйте, «наш» Гриша! Сегодня у нас в части большой праздник и большая радость. В семью наших славных героев влились шесть замечательных девушек нашей страны.

В число этих шести входит и Катюша. Мы думаем, что Вы сейчас вместе с нами радуетесь за Катюшу.

Год назад это высокое звание получали Вы, Катя лично могла Вас поздравить и присутствовать на Вашем торжестве.

И мы сейчас очень сожалеем, что Вас нет вместе с нами и для полного счастья Катюше не хватает только Вас.

Сколько поздравлений, теплых дружеских рукопожатий и поцелуев приходится ей принимать! Ведь Вы завидуете сейчас нам, да?

Гриша, вся наша эскадрилья поздравляет и Вас с тем, что у Вас такая замечательная подруга и такая крепкая и чудесная дружба.

Ну вот и все.

От души желаем Вам стать дважды Героем, а Кате матерью-героиней, тогда ни одна чаша весов не перетянет.

Вы простите, что мы называем Вас «наш».

В нашей эскадрилье принято всех будущих «гвардии зятьев» называть «наш». Ведь Вы не обижаетесь за это? Ну и хорошо!

Крепко жмем Вам руку.

Коллектив 1-й авиаэскадрильи.

26.2.45 года». [231]

... Наземные войска по-прежнему вели напряженные бои. Линия фронта рядом. Каждый раз кто-нибудь из командования полка выезжал на передовую, чтобы вместе с представителем пехотного командования корректировать и направлять удары штурмовиков. Подошел и мой черед. Поехал к пехотинцам.

— Буду держать связь со своими, говорю подполковнику, представителю пехотной дивизии. — А вы будете подсказывать куда лучше всего с воздуха ударить по цели.

— Условились. Обстановка на передовой часто меняется. Надо выбрать хороший НП.

Выбрали колокольню в двух километрах от линии фронта. Немецкие позиции хорошо видны. Фронт проходит по ровному полю. Горят два танка противника.

Идет группа наших самолетов.

— Нацельте туда своих ребят.

Подполковник указал место. Сообщаю по рации цель.

Ведущий отвечает:

— Вас понял! Цель вижу. Атакую.

Отбомбились ребята. Бомбы уложили в цель.

— Хорошо сработали! — кричит подполковник. — Молодцы!

А вскоре летит группа «юнкерсов» и «мессеров». Бьют из пушек по колокольне. Разрывы бомб ложатся рядом. Скатываемся в церковный подвал.

Фашисты бомбят. Страшно, когда не видишь куда и как летят бомбы. В подвале сыро, темно, пахнет какой-то тухлятиной. Земля и стены содрогаются от взрывов. Грохот неимоверный. Сыплется штукатурка. И, кажется, вот-вот рухнут стены.

Вылезаем наружу. Стоим, прижавшись к стене. Видно, как заходят «юнкерсы», куда летят со страшным визгом и свистом бомбы. Немцы, надо отдать им должное, крупные были спецы по шумовым эффектам. Шума от них всегда было больше, чем урона.

Когда атака бомбардировщиков развертывается на глазах, страха ощущаешь меньше, чем в темноте подвала, там почему-то кажется много страшнее.

А поздним вечером сижу вместе с группой пехотинцев в лесу у костра. После печеной картошки и кружки чая перечитываю Катины письма, они со мной в планшете.

«Гриша, здравствуй! Сегодня 8 марта. У нас должен быть грандиозный праздник. Только поэтому мы сейчас [232] стоим в городе. Впервые должны увидеть большого хозяина. Все это начнется часов в шесть а сейчас всего-навсего два часа, делать совершенно нечего. Хоть только вчера вечером я написала тебе письмо, а сейчас решила еще написать. Ты, конечно, уже поздравил меня с сугубо нашим праздником, да? Вчера получила от тебя письмо из-под Одессы. Обо мне не беспокойся, ведь наша работа, во-первых, не очень опасная, а во-вторых, теперь ведь я гораздо меньше летаю, чем раньше. Бог войны, во-первых, артиллерия, а во-вторых, Марс. Вот и молись тому, кого считаешь более сильным. Ты знаешь, а я уверена, что к моему дню рождения война закончится и без молитв.

Помнишь, я писала тебе о наташиной «Молитве летчика»?

Так вот она:

"Отче наш!
Иже еси на небеси.
Нам погоду принеси.
Не дай бог с цели встречного ветра
И высоту облаков 400 метров.
Не введи господь, в обман,
Дай нам лучше густой туман...
Не приведи, господи, тревоги,
Пожалей наши души и ноги...
И чтоб долго нас не мучить,
Ты подсунь нам склад с горючим.
Ниспошли нам светлый рай —
Дай бомбить передний край.
Прояви о нас заботу —
Дай нам максимум работы,
Но, добавлю я при этом
(На ушко и по секрету),
Любим мы летать всегда,
Хоть и страшно иногда.
Избавь нас от двух зол — сразу —
Парашютов и противогазов.
Донеси, господь, молитву до своего слуха —
Во имя отца и сына и святого духа —
Аминь!"

Ну, как тебе нравится?

Хорошо, правда, да и метко очень. Писалась она как раз в то время, когда были самые длинные ночи с луной и облачностью в 400 метров. А цели за 100-150 километров. Как раз в то же время вводили у нас парашюты, которые сначала для нас были действительно злом. А теперь мы уже совсем привыкли к ним, а особенно после случая с Руфой, когда мы на деле увидели пользу [233] парашюта. Да, Марина-то находится пока временно в городе Тухолья{4} (это код; где Марина, там и Катя!). Наши части подошли почти вплотную к Штеттину. Вот здорово пошли! Ну, а как у вас? Скоро начнете? Кончаю. Привет всем, всем. Целую тебя, мой дорогой, много, много раз и нежно и крепко (скоро ли кончатся эти бумажные поцелуи?!) Еще раз целую. Твоя Катя. Привет от девочек».

«Гришенька, здравствуй! Давно я тебе, кажется, не писала. Соскучилась очень. Вот пишу тебе, поговорю чуть-чуть, и как-то легче становится. Изменений у меня почти никаких нет, перебазируемся очень часто не потому, что быстро продвигаются наши части, а все хорошей площадки никак не найдем, да и фронт наш очень растянулся, то летим на север, работаем по северному флангу, от на юго-запад и бьем по южному флангу. Вот с этими перелетами я никак не могла написать тебе письмо. Надеюсь простишь мне это, да? Роккосовский снова решил организовать котел очень мощный. Снова наша «женская» работа у котла...

Господи! Когда дадут мне спокойно написать тебе письмо! В соседней комнате расположилась пехота, шум ужасный. Один решил «развлечь» меня. Ужасно интересуется, кому я пишу письмо и посылаю фотокарточку. Я совсем чуть-чуть рассказала о тебе. «Счастливый, — назвал он тебя, — а у меня никого нет: ни родных, ни знакомых, нет и любимой девушки». Рассказал обычную, но ужасную историю: мать замучили, отца живого закопали, а девушку увезли в Германию. Очень жалеет, что точно не знает ее места, но надеется встретить, уверен, что она по-прежнему, но втрое, вчетверо стала любить его, ведь в трудных условиях любовь растет, крепнет, а ей, должно быть, очень тяжело. Он очень хорошо сказал, что в тяжелых, суровых условиях чувство становится сильнее. В трудных условиях перед тобой всегда встают образы любимых людей. Вспоминаю свой полет с Женей Поповой. Когда нам было очень трудно, когда я первый раз в жизни почувствовала, что жизнь моя кончена, — передо мной промелькнули все любимые мной люди. Об этом я могла бы писать долго и очень много, но ведь ты уже очень хорошо меня понял, да?

Стоим мы сейчас в немецком городе Мариненвердере, [234] но завтра же утром улетаем на другой фланг. Жителей здесь никого. Совершенно пустой город...

Пока. Пойду в столовую. Целую тебя, мой родной, много, много раз. Твоя Катя. Привет Жене. 2.3.45 г.»

Поговорил с Катей, стало легче на душе. Потом немного подремал у притухшего костра. А на рассвете опять идем с подполковником искать новый наблюдательный пункт. Через час-полтора уже корректируем и направляем удары штурмовиков. Занимаемся этим несколько дней, пока наступает наша пехота.

Вернувшись в полк, узнаю, что не пришел с боевого задания командир полка. Вел он группу самолетов. Было тихо. Вражеские зенитки себя не обнаруживали. Видимо подпускали поближе. Зенитный снаряд попал в самолет Кондраткова. Не стало еще одного моего наставника, боевого товарища, друга.

Весть о его гибели как-то не принял всерьез. Может от того, что не верил, что может погибнуть такой опытный летчик. Может потому, что шли жестокие бои и гибли почти в каждом вылете молодые летчики. Может, потому, что за годы войны научились уже ничему не удивляться. Шел четвертый год жестокой, кровавой войны, ставшей для нас обыденным делом, привычной работой. Столько пришлось повидать разных смертей, что уже, казалось, ничего теперь не могло удивить, даже смерть самого близкого человека... Не знаю почему, но все время ждал: вот-вот он придет, как случалось приходить с подбитых самолетов ребятам снова в свой полк...

Тянулись долгие дни, а он не возвращался. И здесь вдруг я острот почувствовал, до нестерпимой боли в сердце, что нет рядом близкого человека, нет рядом отца...

Горькая грусть, наводившая страшную тоску, сменялась приливами лютой ненависти. В очередных боевых вылетах забывалось обо всем. Помнился лишь его наказ всегда думать о жизни тех, кто идет рядом с тобой в группе.

После возвращения с задания одолевала опять тоска до боли. Особенно, когда приходили на квартиру. Жили мы с майором Артемием Леонтьевичем в одной комнате. Мы с Женей Прохоровым постоянно и горько ощущали его отсутствие.

Обычно мы брились с вечера, чтобы не торопиться утром. Майор Кондратков по-отцовски улыбается: [235] — Опять с вечера. Опять поздно будете вставать?!

— В столовую не опоздаем...

Он поднимался рано. Брился, обтирался по пояс водой. Будил нас. Все вместе отправлялись на завтрак.

Теперь его не стало среди нас. В комнате пустота и леденящий холод. Когда приходили на КП, майор Провоторов сидел туча тучей, не зная, куда себя деть. Он как начальник штаба очень сработался с майором Кондратковым.

— Хороших людей и снаряд любит, — грустно говорил майор Провоторов и сокрушался: — Такого командира потерять! Перед самым концом войны...

Нам тогда не давали покоя наплывающие воспоминания.

«Чтобы не отстать от пехоты, давайте подыскивать аэродромы», — говорил майор Кондратков. И летал над вражеской территорией, заранее предусматривал посадочные площадки для штурмовиков своего полка.

Два раза и мы летали с ним за линию фронта на разведку. Он разрешал даже садиться на вражеской территории. Но мы этого старались не делать.

— Черт его знает, — отшучивался Женя Прохоров. — Сесть-то сядешь... А вдруг еще не взлетишь.

По мере продвижения наших войск полк перебазировался все дальше и дальше на запад.

В одном из населенных пунктов, кажется Трауерсдорф, в Австрии нам впервые в жизни довелось увидеть настоящую усадьбу помещика. Поместье, похожее на средневековый замок. Ворота, рвы. Внутренний двор, посреди которого большие двухэтажные строения.

Разместились мы на втором этаже одного из домов. Огромные залы. Широкие длинные коридоры. Картинная галерея. Полотна, написанные кистью искусных художников, и много портретов — очевидно, далекие предки помещика.

Богатый был дом. Все оставлено на своих привычных местах. Видно, поспешно покидали насиженное гнездо господа.

Ходили мы по залам, и нам почему-то все время казалось — вдруг появится хозяин и спросит:

— Что вы здесь делаете? Что вам нужно в моем доме?

О помещичьих усадьбах мы раньше знали по книгам [236] и по картинам, а теперь своими глазами увидели господский дом.

— Неплохо устроились, господа, — замечает Николай Есауленко. — Со всеми удобствами...

Женя Прохоров сердито бросает:

— За счет чужого труда хоромы построили, роскошью обзавелись. А крестьяне голодные вкалывают на них, как ломовые лошади.

Николай согласно кивает головой:

— Капитализм... Куда не кинь, а все клин: частная собственность и эксплуатация.

В имении пробыли два дня и перебазировались на другую точку.

Командиром полка назначили подполковника Заблудовского, опытного, заслуженного летчика и довольно приятного человека.

Война подходила к своему концу. Но враг еще не сдавался, как загнанный, смертельно раненый зверь, обессиленно злобствовал и, гонимый Красной Армией, откатывался назад.

Наступила европейская весна. Одевались в нарядный убор леса. Пахло сыроватой апрельской прелью. Раздавались звонкие трели истосковавшихся за зиму птиц. На буйно зеленевших полях по-хозяйски вышагивали стаи грачей. Предчувствуя, очевидно, скорый конец артиллерийской перестрелки, они не торопились перелетать дальше к востоку.

А на фронте сильные бои за Вену. Летаем на помощь своим наземным войскам. Они на подступах к городу ведут последний штурм.

Вена взята сравнительно меньшей, чем Будапешт, кровью.

По всему чувствуется, скоро конец войне. И тем не менее, когда в ночь с 8 на 9 мая стало известно, что война кончилась, это было для всех нас большой неожиданностью.

Вечером после очередного боевого задания поужинали и пошли на отдых в деревню Гетцендорф, вблизи которой был наш аэродром. Вдруг среди ночи слышим стрельбу. По тревоге оделись, выскочили на улицу.

— Кто стреляет?

— Почему стрельба?

Наконец разобрались.

Победа!!! [237]

— Враг капитулировал!

Выхватываем пистолеты, палим в воздух. Деревушку оглашают залпы импровизированного салюта.

Немного вздремнули и рано утром пошли на аэродром.

— Что делать дальше?

Никто в полку не знает.

Удивительное и непонятное состояние. Наступил долгожданный конец жестоким схваткам. Враг разгромлен в его собственном логове. Немецко-фашистское командование подписало акт о безоговорочной капитуляции. В Берлине на рейхстаге реет алое Знамя Победы!

Так трудно и долго шли мы к этому заветному дню. И вот наконец он наступил. На душе хорошо от буйной радости победы и как-то непривычно тихо вокруг. Не надо никуда лететь, не надо никого поливать свинцовым дождем и сбрасывать смертоносные грузы. Словно ты остался без дела, к которому уже привык, выполняя свой священный долг.

Наступил исторический день окончательного разгрома фашистской Германии, день великой Победы нашего народа над германским империализмом.

Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой!

Смотрю на ребят и никого не узнаю. Добродушные, улыбающиеся лица. Нет ненависти в душе, ни злобы во взгляде. До чего же покладист и незлопамятен характер у русского, советского солдата, самого мирного и самого сильного на матушке-Земле!

9 мая 1945 года, как уславливались с Николаем Семериковым и Катей, подал рапорт командованию с просьбой при ближайшей возможности послать меня на учебу в академию имени Н.Е. Жуковского.

С разрешения командира полка поехали с Женей Прохоровым в соседний полк к своему бывшему комиссару Лещинеру в гости. Он уже майор и начальник штаба полка. Там помянули боевых товарищей, павших в войне, и последний раз сфотографировались на память.

Здесь, под красавицей Веной, завершился славный боевой путь 210-го штурмового авиационного Севастопольского Краснознаменного ордена Кутузова полка. Путь, начавшийся три с лишним года назад на Украине.

А несколько дней спустя командир полка подполковник Заблудовский приказал:

— Поедете в Москву для участия в параде Победы. [238]

В шесть часов вечера после войны...

Отгремели победные залпы орудий.

Однополчане мои разъехались, кто куда, в разные города и села страны, возвратились к родным очагам. Вместе со всем народом принялись залечивать раны, нанесенные войной, восстанавливать разрушенные фабрики, заводы и города, воскрешать плодородные земли. Многие ребята и девчата стали устраивать свои судьбы.

В июне поженились и мы с Катей. Она к тому времени уже демобилизовалась и готовилась продолжать учебу в МГУ. Свадьбы у нас как таковой не было. После загса устроили небольшой ужин. Гостей собралось немного: Катины родственники, пришел кое-кто из друзей. И наши пути опять разошлись, но не надолго. Катя уехала с женской делегацией во Францию. А я улетел в Австрию, в свой полк.

Так состоялось наше «свадебное путешествие».

Когда находился в Москве, то сходил, конечно, в академию имени Н. Е. Жуковского. Там мне сказали, что в полк уже давно послана разнарядка. Но мне о ней ничего не было известно. Поскольку академия считалась инженерной, очевидно, о разнарядке сообщили только инженерно-техническому составу.

— Как же быть? — удрученно и озабоченно говорю полковнику из приемной комиссии.— Не хотелось бы год терять.

— Если в полку отпустят, приедете на подготовительные курсы вне разнарядки. Дадим вам такое письмо. Уж так и быть...

Письмо у меня в кармане. Теперь осталось «самое малое»: чтобы отпустили из части на учебу.

Прилетев в полк, обращаюсь по инстанции к командиру корпуса генералу Толстикову. Он наложил резолюцию на рапорте: «Откомандировать после того, как полк перебазируется».

Понимаю командира корпуса. Я штурман полка и должен обеспечить этот перелет по своей штурманской линии. Получил в штабе карты, разработал маршрут, проверил штурманскую подготовку летного состава. Жду приказа. Готовлюсь к экзаменам. Привез из Москвы учебники за среднюю школу. После работы сижу, штудирую. [239] Многое вспоминать надо: выветрилось за долгие годы войны. Но это не беда, лишь бы поехать на учебу. Середина июля. Полк готов к перелету. Приказа нет. Поехал в корпус, опять, но ужо устно, обращаюсь к генералу.

— Сказал, что отпущу, значит, отпущу.

— Время уходит. Год может пропасть, товарищ генерал!

— Наберись терпенья. Поедешь в академию. Прошло еще три недели. А приказа все нет и нет. Снова обращаюсь к генералу Толстикову.

— Напористый вы народ — штурмовики! — улыбаясь, встретил он меня в своем кабинете.— Ладно, езжай, учись. Желаю успеха.

— Спасибо, товарищ генерал!

С третьего захода наконец отпустил меня генерал Толстиков на учебу в академию имени Жуковского.

Приехал в Москву. В академии сказали, что до начала занятий почти месяц.

Решили мы с Катей поехать в деревню на Урал, к моим родным.

Там нам закатили уже настоящую свадьбу, по-уральски, с размахом, широкую, веселую и шумную. Трудно, конечно, было моим родичам после войны, жили они не ахти как, но тут уж ни перед чем не остановились... Гуляли по старинному обычаю. Свадебные песни под баян, хороводы. Словом, свадьба по всем правилам свадебного ритуала. На столах вдоволь вина и закуски. Традиционные пироги с рыбой и шаньги к чаю.

По старинному обычаю снохи испытывали молодую.

— Что-то у нас сора много в избе,— нараспев говорит сноха Дуся и берется за веник.

— Ай, у нас нет молодой в доме?— останавливает ее сноха Зоя.

Катя, розовея от волненья, принимает у снохи веник, подметает пол. Подмела половину, а в это время уже разбили горшок или кринку. Подметает опять. Когда пол избы чист, гости начинают бросать деньги.

— Плохо подмела,— кричат,— мусор оставила. Катя собирает деньги в большое блюдо, ставит его на стол. В это время заиграл баян, девушки закружили молодую в шумном хороводе. Деньги передали в открытое окошко ожидавшим на улице братьям. А когда Катя снова подходит к столу, то кто-то спрашивает: [240]

— Где же деньги?

— Пустили на дело...

— Снохам надо везти свекровь в корыте в натопленную баню.

— Силушки не хватает! — кричат жены старших братьев и зовут Катю на подмогу. Впряглась молодая сноха и втроем повезли свекровь...

Свадьба продолжалась три дня. Гуляла почти вся деревня.

С Урала поехали мы под Москву, в село Сенжаны, на родину родителей Кати. Любопытное название у селенья. Как гласит предание, когда-то давным-давно выиграл в карты русский помещик у француза деревню, перевез крестьян в Россию, а новое поселенье нарек на французский манер: Сенжаны, что в переводе означало «святые Иваны».

Родные Кати уехали из деревни еще задолго до войны. Но их хорошо знают в Сенжанах. Там они были и во время войны, в эвакуации, работали в колхозе. А теперь правление колхоза устроило нам вторую свадьбу. Тоже с размахом, на все село, по традициям здешних мест.

В Москве поселились у Катиных родителей. В небольшой комнатушке жило нас шесть человек. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Указом Президиума Верховного Совета СССР 18 августа 1945 года меня наградили второй медалью «Золотая Звезда».

Первый раз я в Кремле. Необычайное волнение охватило нас, когда мы вошли в здание Большого Кремлевского дворца. Московский Кремль — сердце нашей Родины! Отсюда осуществляется руководство страной, здесь объединялись и направлялись усилия парода на сокрушительный удар по ненавистному врагу — немецкому фашизму, отсюда творческие дерзания миллионов сливаются в гигантский мощный поток, идут в стремительный бросок вперед, к счастью всего человечества!

Награды группе фронтовиков и тружеников тыла вручил Заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР Н. Я. Наталевич.

После вручения наград мы посетили Мавзолей Владимира Ильича Ленина. С глубоким волнением смотрели на знакомые, родные черты всем нам бесконечно близкого, дорогого человека, великого вождя народов. Каждый из нас мысленно произносил клятву: отдать все свои силы [241] Коммунистической партии, ее неустанной борьбе за осуществление бессмертных ленинских идей.

С сентября начались напряженные занятия на подготовительном курсе. За год слушатели прошли программу средней школы и были допущены к вступительным экзаменам в академию.

Экзамены сдал я успешно и был зачислен на первый курс Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского. Наконец-то осуществилась мечта моей юности! Был я на седьмом небе от счастья.

А мечта эта, если вы помните, возникла у меня под влиянием моего друга Николаи Семерикова. Его девизом было: «Жить и творить на счастье человека" Об этом поведал он мне в одном из своих фронтовых писем. И чтобы оправдать, закрепить этот девиз, Николай очень хотел попасть в такое первоклассное военное учебное заведение, как академия имени Н. Е. Жуковского. Ведь из этого храма авиационной науки вышла целая когорта авиационных конструкторов мировой известности. Академия — поистине кузница инженерных кадров ВВС, достойных великой Страны Сонетов. Академия — мечта Николая Семерикова, которому не довелось дожить до Победы... Но что не осуществили ведущие, должны довести до конца их ведомые.

Храм авиационной науки

Академия произвела на меня, крестьянского сына, познавшего радость полета и опаленного порохом войны, неизгладимое впечатление. Словно зачарованный, ходил я по этажам и коридорам, с затаенным дыханием читал надписи на дверях аудиторий, кабинетов и лабораторий.

Заглядываю в аудиторию и тотчас закрываю дверь. Читаю надпись: «Кафедра динамики полета». Интересно... Но, к сожалению, эту науку предстоит изучать только на третьем курсе.

Поднимаюсь в волнении этажом выше. «Лаборатория кафедры конструкции двигателей». Светлый полукруглый зал. У стен стоят препарированные авиационные моторы разных типов. Ребята заносят какие-то детали. Спрашиваю:

— Что это? [242]

— Части нового двигателя. Оборудование для новой кафедры реактивных двигателей.

Долгое время мне как-то не верилось, что закончились моя странствия по фронтовым аэродромам. Фронтовиков в академию поступило много. Мы с жадностью набросились на духовную пищу знаний. Все науки живо пленили меня и казались самыми интересными. На первом курсе шли общеобразовательные предметы: физика, математика, начертательная геометрия, химия и другие. Интересуемся понаслышке всем, но изучаем по-настоящему на лекциях пока только общеобразовательные дисциплины.

Заниматься самостоятельно приходится много, каждый день после лекций еще часов по пять-шесть. А к концу недели обнаруживаешь, что недоделок еще уйма. Вот и получалось, что выходных почти не было. Иногда успеешь сходить в кино или в театр, но эта роскошь отнюдь не каждую неделю.

Слушатель академии подобен альпинисту. Он идет на трудный штурм одной вершины за другой. Поначалу эти альпинисты весьма и весьма неопытны. На штурм очередной высоты идут они толпой одиночек, и потому среди них нередки случаи «жертв» в виде двоек на экзаменах. Но очень скоро они убеждаются, что и здесь серьезная товарищеская взаимопомощь играет важную роль. И тогда начинает складываться настоящий боевой коллектив альпинистов. А в связке среди верных друзей не такими уж трудными кажутся и самые сложные восхождения...

Высшую математику преподавал у нас Герман Федорович Лаптев, доктор физико-математических наук, добродушный, жизнерадостный человек. Точная наука математика в его лекциях была совсем не академической и сухой, а живой, поэтической наукой. Знал он массу случаев, имевших место в среде математиков, и рассказывал их слушателям, перемежая трудные разделы лекций. Как сейчас помню, говорил он:

— Математик никогда не скажет: возьмем деталь со стола. Он скажет; возьмем одноточечное множество и перенесем его из точки А в точку Б...

Это звучало необычно загадочно, таинственно и притягательно.

Наиболее трудно доступную для восприятия часть высшей математики — векторный анализ излагал он интересно и живо. Вот, например, как преподносилось им понятие градиента: [243]

— Вы находитесь в комнате у горячей печи. Пока вы идете пять метров от печи к окну, температура меняется от сорока градусов до нуля. Значит, в вашей комнате градиент температуры восемь градусов на метр... Теперь понятно, что такое градиент?

— Понятно... только раньше мы это называли бесхозяйственностью, — острит кто-то из слушателей с дальнего ряда столов.

Герман Федорович — блестящий методист и высокоэрудированный ученый. Многое он, очевидно, перенял от своего учителя генерала Голубева, профессора МГУ и начальника кафедры математики нашей академии. Герман Федорович часто говорил о нем по ходу своих лекций.

Владимир Васильевич Голубев был одним из выдающихся ученых-механиков МГУ. Много сил отдал он проблемам аэромеханики, в частности теории механизированного крыла, Владимир Васильевич — создатель теории машущего крыла и автор солидных научных трудов в области математики. Был он ярким представителем отечественной школы математиков и механиков. Лекцию на нашем курсе он читал всего один раз. Но она оставила у слушателей неизгладимое впечатление, поразив отточенной филигранностью педагогического мастерства. Ближе довелось мне с ним столкнуться на экзаменах по высшей математике.

Подошел я к столу, вытянул, как обычно, билет. Подготовился, выхожу отвечать. Экзаменаторов много. К кому из них пойти, думаю. Неожиданно поднялся профессор Голубев.

— Товарищ генерал, разрешите сдавать экзамен, я готов...

— Посмотрим, посмотрим, — оживленно и загадочно говорит генерал Голубев. — На фронте вы отличились, посмотрим, как сильны в математике.

Он отложил билет в сторону и начал бегло гонять меня по всему курсу.

— Неплохо, — наконец остановился профессор и взялся за авторучку.

«Ну, думаю, пронесло, как над «Голубой линией». А он тем временем вкрадчиво говорит:

— Возьмите, пожалуйста, вот этот интеграл,— в пишет на листке.

Задачу решил быстро. [244] — А ну-ка еще вот этот возьмите, — говорит он и протягивает новый листок бумаги. Взял и этот интеграл.

— Ну, пожалуй, достаточно, — сам с собой говорит профессор и уже мне: — Поздравляю вас, в математике вы тоже на уровне своих фронтовых успехов. Продолжайте и дальше в таком же духе...

...Часто вспоминаю однополчан. Они тоже не забывают меня, только успевай отвечать на письма. Вот и сегодня пришло еще одно. «Доброго здоровья, Гриша, Катя! Получили твою весточку. За что большое спасибо.

Наше письмо, наверное, будет как раз ко времени. Так что от имени всего коллектива поздравляем вас с Новым, 1946 годом, в двенадцать ночи.

Гриша, сейчас коротко напишу тебе о наших друзьях, близких и знакомых. Терехов со всеми своими друзьями уехал. Заблудовский и Провоторов — тоже. Так что на старом месте никого нет.

Лещинер убыл, Шуляков также. Так что все сейчас разбрелись, кто куда. Мы пока еще на старом месте, ожидаем эшелона. Как там на новом месте, еще ничего не можем сказать, по прибытии туда сообщим.

Отпускники наши все переженились, но женушки еще на родине. Привез только Заблудовский...

Много войска нашего демобилизовалось, убыл и Боря Корецкий.

Учеба проходит нормально: восемь часов в день и даже больше. Ну, как будто бы охватили все, в дальнейшей нашей переписке будем подробней информировать.

С новым Годом! С новым счастьем! Долгая вам и вашему потомству жизнь!

Привет и наилучшие пожелания от всей фронтовой братии.

Привет Москве белокаменной!

Жмем крепко ваши руки.

К сему: Кучеренко, Малютенко.

Верно: старший писарь Аношкин».

...Катя учится на четвертом курсе мехмата Московского университета. Я — на первом курсе академии. Получилось так, что мы оказались продолжателями традиционных связей академии и университета.

Традиция эта возникла давно, со времен Николая Егоровича Жуковского, профессора МГУ и первого ректора Московского авиатехникума, созданного по указанию [245] В. И. Ленина в 1919 году для подготовки авиационных инженеров. Авиатехникум через год был преобразован в институт инженеров Красного воздушного флота, а затем в 1922 году — в Академию воздушного флота имени Н. Е. Жуковского. С тех пор деловая дружба коллективов двух выдающихся высших учебных заведений страны развивалась и крепла.

В трудные для Родины дни войны большая группа студентов четвертого курса мехмата университета стала слушателями академии.

А теперь у нас были «общие профессора». Н. Н. Бухгольц, А. П. Минаков, В. В. Голубев, А. А. Космодемьянский, Н. Д. Моисеев читали лекции и в университете, и в академии.

Три подруги, студентки МГУ, Рая Надеева, Ира Тюлина и Катя Рябова в 1941-м году ушли на фронт с третьего курса мехмата. Сейчас они снова вместе, вернулись с разных фронтов войны и опять продолжают учебу на том же факультете университета,

В прошлом году они восстанавливали знания за первые два курса, забытые за время войны. Кое-что надо было досдавать: учебная программа изменилась. Поднатужиться им пришлось крепко. Изголодавшись за войну по учебе, они с превеликим энтузиазмом и упорством догоняли ушедших вперед товарищей и уже принялись за программу третьего курса. Они «зубрили» теоретическую механику и математические науки, а потом досрочно сдавали экзамены. В это время я готовился к вступительным экзаменам в академию и краем уха прислушивался к их оживленному «триалогу». Они говорили почти всегда одновременно. Я слышал массу непонятных мне терминов, а иногда даже пытался вникнуть в их «высокие науки».

И вот теперь и я слушаю лекции по теоретической механике. Читает их доцент, кандидат физико-математических наук Кузнецов, тоже воспитанник мехмата университета. Он нам преподносит необычно короткие и четкие доказательства теорем векторным методом. А в учебнике те же доказательства даются длинными, на страничку и более, обычными математическими выкладками. Как ему удается все так коротко доказать, ну прямо в одну строчку? Восхищаемся мы своим преподавателем. Но однажды вышла загвоздка. Объясняет он довольно сложное понятие эллипсоида инерции, потом спрашивает:

— Поняли?. [246]

— Нет...

Преподаватель объясняет еще раз. Опять не поняли. И так —несколько безуспешных попыток. Ушли мы с лекции, не поняв, что хотел сказать нам преподаватель.

А при подготовке к экзамену мы неожиданно для себя обнаружили, что конспекты его лекций удивительно ясны и логичны.

На втором курсе теоретическую механику продолжает читать профессор Аркадий Александрович Космодемьянский. Он покоряет аудиторию, заражает ее своим энтузиазмом и увлеченностью наукой. Механика тела переменной массы — это его специальность. К тому же он страстный рыболов и до мозга костей русской души человек, любитель жаркой бани и ядреного кваса. За всю свою жизнь профессор не был ни в доме отдыха, ни в санатории. Он признавал отдых только в родной деревне в Горьковской области.

— Самые лучшие мысли, — говорил он, — появились у меня в лесной тиши, на берегу озера, с первыми лучами солнца.

Речь его всегда красочна и образна:

— Приходит инженер в математическую мастерскую. А там по стенам развешаны различные математические инструменты: дифференциальное и интегральное исчисление, векторный анализ, операционное исчисление, вариационное исчисление... Самым подходящим инструментом для исследования ракет оказалось вариационное исчисление. Снимает инженер этот инструмент со стены и, засучив рукава, начинает исследование...

Профессор Уманский читает курс сопротивления материалов и строительную механику. Удивительно просто обращается он с математическими понятиями; режет и изгибает дифференциалы, принципиально неразрешимые задачи механики в сопромате становятся разрешимыми. Вот это инженер, математика для него — наука ради дела, а не ради науки.

А его коллега Масалов на лекциях неистощим на всевозможные истории с неудачными конструкциями:

— Всякая конструкция должна быть рассчитана не только на прочность, но и на жесткость. Представьте себе, что Иван Иваныч любит попить чайку из самовара на свежем воздухе. Выходит он на балкон с кипящим самоваром в руках, а консольные балки балкона изгибаются вниз под действием силы веса Ивана Иваныча с самоваром на семьдесят [247] градусов. Иван Иваныч вместе с самоваром сваливается с балкона, а балкон, как ни в чем не бывало, выпрямляется снова в горизонтальное положение. Вот что значит рассчитать конструкцию на прочность, но забыть про ее жесткость...

Да, нужно быть хорошим специалистом, чтобы правильно сделать все расчеты. А сколько требуется разных специалистов нашей стране! Мы, будущие инженеры ВВС, — лишь капля в море среди них. Тысячи вузов готовят огромную армию специалистов, а их все не хватает. Особенно остро ощущает недостаток в кадрах деревня...

Деревня... Как трудно тебе досталась война. Не успели еще окрепнуть юношеские плечи колхозов, как на них упало тяжелое бремя войны. Все лучшие силы деревни ушли на фронт. Одни женщины и дети обеспечивали хлебом фронт и заводы, ковавшие оружие, делали все возможное и невозможное, чтобы накормить и одеть миллионы солдат.

Деревня глубокого тыла. О тебе совсем мало сказано в книгах, это еще впереди. На тебя не падали бомбы, на твоей земле не рвались снаряды, но силы твои истощались от неимоверного напряжения. И ты вынесла все эти адские муки ради жизни своей Родины, ради счастья детей города и деревни...

После войны очень быстро восстанавливались разрушенные города, на месте эвакуированных в глубокий тыл заводов вырастали новые, оснащенные первоклассной современной техникой предприятия. А деревне труднее было подняться на ноги. Ее здоровье было надорвано тяжестью войны, как организм юноши непосильным грузом. Заросли поля, соскучилась земля по пахарю и плугу, недоставало семян, тракторов, горючего. Помощь деревне шла из города. Рабочий протягивал дружескую руку колхознику...

Отец постоянно держит нас с Катей в курсе своей деревенской жизни и событий в родном колхозе.

«Здравствуйте, Григорий и Катя! Прежде всего шлем вам свой семейный привет. Живем мы пока ничего, все живы, здоровы. Евгений работает в заводе, где работает Василий, после работы учится. Виталий в ремесленном училище. Да, чуть не забыл, Евгений-то ведь женился, невесту затребовал из Омска, с которой ранее был знакомый. Звать ее Надей, неделю была у нас, кое-что помогала матери. Пока нам с матерью понравилась, такая же по нам, [248] небогатая. Свадьбу, конечно, праздновать не пришлось, потому что живем небогато.

Погода у нас всю осень стояла дождливая, так что уборка хлеба шла очень медленно, а уже валит снег...

Ну, и немного о себе. Живем мы почти так же, как и жили. Завтра собираемся съездить в Пермь, может быть, есть какие-нибудь продукты.

Промлимитная книжка получена, только не был с ней в дирекции универмага на прикрепление, завтра тоже зайду. За 4-й квартал по книжке купили Виталию костюм, Евгению брюки, Александру ботинки; юбку, платье, 4 метра ткани, галоши и одну простыню.

Ну пока все. До свидания. Ждем ответа. С приветом Флегонт Сивков. Передайте привет Катиной мамаше, братьям и сестрам. Извиняюсь, что письмо послал без марки; не пришлось купить. Желаем здоровья и хороших успехов в учебе».

...Третий курс. Мы входим в аэродинамическую лабораторию. И снова, уже и который раз, наше воображение поражают загадочные приборы и установки. Здесь проводятся уникальные эксперименты, от них во многом зависит будущее нашей авиации. Недаром совсем недавно группе сотрудников этой лаборатории присуждена Государственная премия!

Мы слушаем лекции по экспериментальной аэродинамике и по теоретической аэрогидромеханике.

Курс экспериментальной аэродинамики читает ученик Н. Е. Жуковского академик Борис Николаевич Юрьев. Никогда не подумаешь, что это выдающийся ученый,— до чего он всегда обыденно и просто излагает материал в своих лекциях. Но вот картина дорисована до конца и сделаны выводы. И тогда невольно проникаешься глубочайшим уважением к лектору: во всем чувствуется крупный специалист, одержимый наукой человек с кладезем капитальных знаний.

Борис Николаевич — ученый разносторонней эрудиции, специалист широкого профиля. Еще будучи студентом третьего курса МВТУ, он изобрел автомат перекоса, обеспечивающий устойчивость и управляемость вертолета. Конструктивная схема автомата перекоса осталась практически до сих пор неизменной, и сегодня почти все вертолеты мира летают с этим автоматом.

Еще в 1912 году на международной авиационной выставке Борис Николаевич получил золотую медаль «За [249] прекрасную теоретическую разработку проекта геликоптера и его конструктивное осуществление». В 1964 году ему была присуждена Государственная премия за разработку конструкции двухвинтового геликоптера «Омега».

Борис Николаевич в совершенстве владел и теоретической аэрогидромеханикой. Он был создателем импульсной теории воздушного винта, в которой развил теорию винта Н. Е. Жуковского, и одним из первых авторов современного аэродинамического расчета вертолета.

...Кафедра теории реактивных двигателей. Мы слушаем лекции академика Бориса Сергеевича Стечкина. Он, как и Б. Н. Юрьев, ближайший ученик Н. Е. Жуковского. Оба они в юности были энтузиастами воздухоплавательного кружка, руководимого Николаем Егоровичем.

Борис Сергеевич — крупный специалист по теории реактивных двигателей, выдающийся представитель технической мысли, но разговаривал он со слушателями как с себе равными. И потому как-то незаметно будил у своих учеников мысль, заставлял относиться к любому вопросу творчески.

Во многих своих лекциях он высказывал совершенно новые, оригинальные идеи и делал это как само собой разумеющееся, будто бы все люди без исключения могли делать то же самое.

Крупный ученый не всегда бывает хорошим методистом. Так и Борис Сергеевич. Иногда в середине сложных рассуждений, когда уже вся доска заполнена длинными формулами, у него появлялась новая мысль. Он стирал написанное и начинал все сызнова, но мы этого как будто и не замечали. Мы глубоко уважали Бориса Сергеевича за широкую эрудицию и человечность, за приобщение всех нас, слушателей академии, обычных людей, к тайнам большого творчества, за то, что он, крупный ученый, всем своим поведением показывал: «Не боги горшки обжигают».

...Началась пора курсового проектирования. По курсу «Детали машин» получаем задание спроектировать редуктор. Казалось бы, совсем простой механизм, но ведь его конструкцию надо разработать и рассчитать самостоятельно!

Сразу же возникло множество вопросов; с чего начать? Из чего сделать корпус? Какой толщины стенки корпуса? Как его изготовить? И т. д. Впервые в жизни мы попробовали на вкус, что значит техническое творчество. [250] Расчеты сделаны. Чертежи изготовлены. На душе радостно, как перед первым самостоятельным полетом.

Подошло время защиты. Моя очередь через десять минут. Последний раз пробегаю глазами по чертежам и вдруг замечаю: корпус редуктора при перечерчивании листа уменьшен на десять миллиметров. Ну, думаю, завернут обратно и начинай все сначала. А времени, как у студента, всегда в обрез.

Вышел все же на защиту. Бойко рассказал расчетную и пояснительную части. Преподаватель спрашивает:

— А это у вас, очевидно, описка?—и показывает на ошибку в размере корпуса редуктора.

— Дал промашку. Торопился...

Проект редуктора принят. А для меня опять урок: в науке никогда не следует ничего делать наспех...

Однажды, когда я учился уже на четвертом курсе, приехал ко мне однополчанин Иван Митрохович.

— Поступаем в академию вместе с Анатолием Чемеркиным.

Вспомнил я тогда изобретательную жилку этих двух неразлучных друзей и спрашиваю:

— Ну, а как дела с изобретениями?

— Да вот об этом я и хочу поговорить с тобой. Понимаешь, разработал я тут новый прицел, такой, чтобы и маневру для ухода от зенитного огня не мешал, и чтобы бомбы при этом точно в цель ложились.

— Интересно. Но возможно ли это?

— Возможно и почти все уже сделано. Но только вот рассчитать форму одной ответственной детали надо весьма точно, В этом вся загвоздка. Нужно несколько переделать баллистические таблицы.

— Ну, это не велик труд, сделаем.

Иван Митрохович довел до конца не только это свое изобретение. Он, пока учился в академии, получил несколько авторских свидетельств за весьма важные изобретения. Очень жаль мне было, что он не остался после академии в адъюнктуре. Вышел бы из него хороший конструктор. Но его потянуло ближе к жизни, к практическим делам сегодняшнего дня. Возможно, он и прав. Талантливые люди, новаторы по натуре нужны всюду.

...Наконец, дошел черед и до динамики полета. Из вводной лекции профессора Б. Т. Горощенко мы узнали, что эта наука создавалась многими учеными, однако [251] основы ее заложил опять-таки Н. Е. Жуковский. Недаром В. И. Ленин назвал его «отцом русской авиации»!

У Николая Егоровича было много учеников, работавших под eго непосредственным руководством в воздухоплавательном кружке при МВТУ. Одним из лучших и наиболее талантливых учеников был Владимир Петрович Ветчинкин. Именно так и сказал Николай Егорович в одном из своих писем: «Я считаю В. П. Ветчинкина моим лучшим учеником».

Владимир Петрович всегда проявлял особый интерес к новым, совершенно неразработанным, но актуальным вопросам. Один из таких новых и весьма сложных вопросов — расчет тяжелого самолета — В. П. Ветчинкин выбрал в качестве темы своего дипломного проекта и в 1915 году блестяще защитил его. Он был первым русским инженером, получившим диплом по авиационной специальности.

Владимир Петрович считал, что «авиационный инженер должен уметь летать, так же как инженер-путеец управлять паровозом». И он первым среди авиационных инженеров научился управлять самолетом, стал инженером-летчиком.

И в создании авиационного расчетно-испытательного бюро при МВТУ, и в организации работы «летучей лаборатории», и, наконец, в работах по организации знаменитого ЦАГИ — всюду Владимир Петрович развивает кипучую творческую деятельность. Круг его научных интересов весьма широк: новые методы расчета на прочность авиационных конструкций, проектирование и расчет воздушных винтов и ветровых двигателей, расчеты на устойчивость и на прочность артиллерийских снарядов, экспериментальные исследования в полете, астрономия и навигация, движение ракет и реактивных самолетов, бомбометание и новые методы приближенных вычислений. Но самое важное место в его исследованиях занимают работы по динамике полета. Начиная с 1917 года, он провел более тридцати исследований в этой области науки. И не случайно поэтому первое в мире наиболее подробное систематическое изложение всех вопросов динамики полета в капитальном труде и оформление ее в самостоятельную науку принадлежит Владимиру Петровичу Ветчинкину.

Профессор В. В. Голубев о нем писал: «В. П. Ветчинкин был поэт в области науки и техники. Всякая новая техническая идея, особенно если она была неожиданна по [252] своей смелости и открывала необъятные горизонты, увлекала его и целиком захватывала его творческое воображение.

Для Владимира Петровича решение научных вопросов было главным и единственным содержанием его жизни, и эта творческая напряженность его научных исканий была особенно привлекательна для всех, кто имел удовольствие встретиться с ним в жизни. Этот невысокий, необычайно живой и энергичный человек с доброй улыбкой на лице прежде всего поражал взглядом своих ясных голубых глаз: они всегда смотрели куда-то в одному ему видимую даль».

Вот каков он был, профессор В. П. Ветчинкин, лучший ученик Н. Е. Жуковского, блестяще сочетавший глубокую теорию с тонким научным эскпериментом, один из основных создателей науки о динамике полета.

Мне довелось лишь однажды увидеть его из глубины зала — в президиуме на одном из торжественных собраний. К сожалению, я тогда еще совершенно не представлял, кто этот симпатичный, небольшого роста, белый, как лунь, но весьма подвижный старичок.

Через несколько лет мне пришлось довольно близко познакомиться с его учеником и продолжателем дела развития науки о динамике полета В. С. Пышновым.

А теперь мы слушаем лекции профессора Бориса Тимофеевича Горощенко. Поначалу эта наука не вызвала у нас особого восхищения. Может, это случилось потому, что лекции профессора Горощенко не были столь увлекательными, как, например, лекции В. В. Голубева. Только позднее, уже при дипломном проектировании более трезво и полно мы оценили курс «Динамика полета», когда пришлось выполнять аэродинамический расчет самолета, определять его летные характеристики, рассчитывать боевые маневры.

Военно-воздушная академия готовит авиационных инженеров. Полеты здесь не предусмотрены по учебной программе. А летать ох как хочется! Не у одного меня такое желание. Из бывших летчиков в академии учатся только на нашем курсе человек десять, и все тоже хотят летать.

При академии тогда имелся учебный полк. Он только так громко назывался, а на.самом-то деле это было нечто похожее на полк скорее лишь по названию. Но здесь находились различные типы самолетов; истребители, бомбардировщики, штурмовики. Слушателей-оружейников в соответствии с учебной программой возили на полигон бомбить и стрелять, но они не управляли самолетом. А нам хотелось именно летать.

Во время очередного летнего отпуска группе слушателей-летчиков удалось как-то проникнуть в этот полк. Командир полка майор Константинов, посвятивший свою жизнь авиации, «седой ветеран неба», не выдержал горячих просьб молодых энтузиастов, выпустил их в воздух. Но после окончания недельной тренировки в заключение сказал:

— Такая партизанщина не пойдет! Надо узаконить ваши полеты.

На одном из партийных активов академии обращаемся к Главкому ВВС Константину Андреевичу Вершинину. Окружили его в фойе и попросили:

— Товарищ маршал, нельзя ли в академии организовать регулярную летную тренировку? После академии хотим быть на летной работе. А тренироваться негде.

— Правильно, товарищи! Летчики-инженеры очень нужны. Их всегда не хватает. Могу всех пересчитать по пальцам.

Инициативу нашу маршал поддержал. Вскоре последовало соответствующее распоряжение. Стали мы на законном основании летать: две недели за счет учебного времени, а две недели за счет отпуска. И, таким образом, каждый год оставшегося срока учебы мы проводили летную тренировку.

Летом собиралась летная братия на подмосковном аэродроме. Жили в фанерных домиках лагеря. Летали каждый день. Восстанавливали свои летные навыки.

Летали не зря. Большинство бывших летчиков, выпускников нашей академии, стало летчиками-испытателями: Георгий Баевский, Вадим Кравченко, Сергей Дедух, Степан Микоян и другие. Многие из них и сегодня испытывают в воздухе новейшие образцы авиационной техники.

...У нас в семье появилась маленькая Наташа. Молодая мама еще как следует не знает, как с ней обращаться, а папа совсем в этом деле профан. Выручает старшая сестра Кати — Сима. От нее мы получаем первую консультацию, когда Катя с дочуркой приезжает из роддома.

Ребенок в семье — большая радость. Но вместе с тем это и большие заботы и трудности. Кате не хотелось отставать от своих подруг по университету, и она продолжала учебу. Очень трудно, конечно, учиться, имея на руках [254] грудного ребенка. В общем, досталось нам обоим. Первую половину дня с Наташей сидела Катя. Сменял ее после обеда я, как только возвращался из академии. Катя ехала в университет готовить дипломную работу. Так распределялся у нас день. Но труднее была ночь. Сначала мы дежурили по полночи, но не получилось: не высыпались оба. Очередной эксперимент — дежурить по целой ночи — оказался более успешным. Через день мы отсыпались, это уже легче. Молодой папа научился пеленать. Удивительно: вышла из меня, как говорили, неплохая няня!

Катя и ее подруги Ира и Рая блестяще защитили дипломные работы и все трое поступили в аспирантуру. Через три года они ужо стали кандидатами физико-математических наук. А я все еще студент, слушатель академии. Отстаю я от своей жены...

Но вот и у моля настала пора дипломного проектирования. Мне поручили спроектировать самолет-штурмовик. Задание получено, а что делать дальше, не знаю. Чувствую себя как человек, которого бросили в воду, чтобы научить плавать..

Читаю книги, готовлюсь. Узнаю, что мой товарищ по фронту Герой Советского Союза Василий Емельяненко закончил диссертационную работу на тему «Требования тактики к самолету-штурмовику».

Поехал, конечно, к нему за советом, потом послушал защиту диссертации. Попросил официально выслать к нам в академию его диссертационную работу. Извлек все необходимое для начала работы над дипломным проектом.

Задача передо мной моим научным руководителем Сергеем Владимировичем Ильюшиным поставлена довольно сложная. Спроектировать самолет-штурмовик по своим летным и техническим качествам лучше существующих ИЛов — второго и десятого, то есть на уровне последних достижений науки и техники. Генеральному конструктору, конечно, по плечу решать подобные проблемы: у него колоссальные знания и опыт, лаборатории, специалисты различных профилей. А дипломнику одному каково? Но что поделаешь, такова уж участь каждого студента...

На какое-то время становлюсь сам себе генеральным конструктором, разве что без необходимого опыта и конструкторского бюро... Двигатель на самолет решаю установить новый, который проектирует мой однокашник слушатель академии Роман Федякин. Выбрано вооружение. Обоснованы тактико-технические требования. Теперь [255] дело «за самым малым»: скомпоновать самолет, разработать конструкцию основных элементов силовой схемы, вычертить компоновочный чертеж с несколькими сечениями, провести расчеты на прочность, рассчитать летные характеристики. Словом, работы непочатый край.

Каждый день — с восьми утра до восьми вечера, включая выходные,— мы в проектном зале. Просмотрена масса литературы. Обдумано и отвергнуто множество идей Почти полгода напряженного труда. Вот это школа! Создается впечатление — и не без основания,— что за это время мы выросли примерно на столько же, как и за все предыдущие годы учебы.

И вот уже проект почти готов. В целом самолет-штурмовик у меня на бумаге получился (по отзыву научного руководителя) неплохой конструкции. Двигатель новый. Для защиты самолета сзади теперь вместо одного пулемета — две пушки с широчайшим сектором обстрела — почти во всю заднюю полусферу. Летно-технические данные моего самолета приближались к данным первоклассного истребителя первых послевоенных лет ЛА-11

Дипломное проектирование — большая школа для будущего инженера, проверка его теоретических знаний. Работая над проектом, ощущаешь радость творчества в поисках и открытиях для самого себя. Это, пожалуй, один из ранних этапов шлифовки будущего самостоятельного работника.

С руководителем дипломного проекта Сергеем Владимировичем Ильюшиным мне приходилось тогда не так уж много раз встречаться. Он был сильно загружен в своем конструкторском бюро и к тому же нередко болел. Но и эти короткие встречи оставили во мне навсегда большое впечатление и удовлетворение.

Сергей Владимирович — человек весьма рационалистичный. Дипломниками он руководил не только для того, чтобы передать свои знания и опыт будущим инженерам, но строил работа таким образом, чтобы привлечь своих подопечных к конкретным, практическим проблемам, над которыми трудился коллектив возглавляемого им конструкторского бюро. В это время Сергей Владимирович проектировал новый самолет-штурмовик.

Одному дипломнику он дал задание спроектировать штурмовик с поршневым двигателем, другому — с турбореактивным, а третьему — с турбовинтовым двигателем. В эти проекты он вкладывал свою инженерную мысль [256] конструктора, учил нас методологии конструкторского мышления и, очевидно, одновременно получал для заводского проектирования от нас, бывших летчиков-штурмовиков, кое-какую дополнительную информацию, проверял свои мысли по проектированию нового штурмовика.

Как сейчас помню, появляется в зале для дипломников невысокого роста, подвижный, моложавый на вид генерал. Мы замираем каждый на своем месте в ожидании четких по форме и глубоких по существу формулировок своего руководителя. Соображает он моментально, речь его насыщена меткими образными выражениями, иногда он дает лишь острые реплики на вопросы или ответы своих подопечных. Каждое его слово ловится на лету и откладывается в памяти благодарных и любознательных слушателей.

Вот генеральный конструктор объясняет очередную трудную для нас проблему. Слушаем, раскрыв, как говорится, рты. Вдруг кто-нибудь из дипломников находит для себя противоречие: малая посадочная скорость и максимальная скорость в полете. Тут же следует вопрос (Сергей Владимирович очень не любил, когда слушатели оставались с невыясненными для себя вопросами). Ученый моментально дает исчерпывающее объяснение и четкую установку:

— Проектируемому самолету действительно предъявляется много противоречивых требований. Например, малый вес и большая дальность полета, хорошая устойчивость и управляемость и максимальная простота у надежность оборудования. Задача в том и состоит, чтобы наиболее полно и разумно удовлетворить всем требованиям и при этом обеспечить максимально простую технологию производства самолета в заводских условиях. Таким образом, мысль направлена в трех аспектах: летчик, самолет, завод.

Слушатель задает другой вопрос. Сергей Владимирович моментально дает ответ. Метким выражением парирует сомнение дипломника. Сразу все встает на свои места...

В стенах академии довелось мне встретиться с еще одним авиаконструктором мировой известности — Виктором Федоровичем Болховитиновым. Им создано много различных конструкций самолетов. В частности, он спроектировал первый в Советском Союзе реактивный самолет с жидкостно-ракетным двигателем.

Виктор Федорович был известен нам еще до войны, [257] когда мы с Николаем Семериковым учились в техникуме. Но первый раз мне удалось с ним поговорить в театре на чествовании Андрея Николаевича Туполева — академика, одного из выдающихся создателей отечественных самолетов. Это было в пору, когда уже летали наши реактивные самолеты.

— Когда мы будем летать на сверхзвуке?— задал я вопрос Виктору Федоровичу после юбилейного заседания.

— По уровню развития двигателей уже давно пора. Тяга двигателя достаточна. Но очень сложны вопросы устойчивости и управляемости самолета при переходе через скорость звука.

Тут мне неожиданно вспомнилось, что на самолете его конструкции погиб замечательный летчик-испытатель Григорий Бахчиванджи. Почему он погиб, мне не было известно, а спросить постеснялся: может, думаю, этот разговор будет неприятен Виктору Федоровичу, Но я ошибся: оказывается, тот самолет не был рассчитан на преодоление скорости звука.

Ближе с Виктором Федоровичем познакомился я при работе над дипломным проектом. Он нам читал лекции по проектированию самолета. Когда мы только начинали дипломные работы, на его кафедре зародилось новое направление в науке конструирования самолетов. Прежде чем браться за создание новой машины, нужно было оценить ее боевую эффективность. Но как? По каким критериям? С чем сравнить? Пока еще не было четкой методологии. Этой проблемой и занялся Виктор Федорович со своим коллективом. Подобрал он себе талантливых учеников, и они, как в бою — отважно и смело, ринулись в атаку. За короткий срок проблема была научно разработана во многих аспектах. Защищены докторские и кандидатские диссертации. Сейчас это направление в авиационной пауке уже устоялось и получило множество разветвлений в самых различных направлениях.

Виктор Федорович Болховитинов был поистине выдающимся ученым, умеющим видеть перспективу развития авиационной техники, автором большого количества научных работ, воспитателем целой плеяды ученых и конструкторов, создателем советской школы теории боевой эффективности самолетов.

Во время дипломного проектирования познакомился я и с сыном генерального конструктора С. В. Ильюшина Володей. [258] Он тоже был слушателем академии и поставил перед собой задачу стать летчиком-испытателем. Учась в академии, он одновременно начал летать в аэроклубе, много тренировал себя физически. Он, как и его отец, очень целеустремленно шел к намеченной цели и после успешного окончания академии стал инженером-летчиком. Только благодаря огромному желанию, настойчивости и железному упорству, он преодолел все трудности и преграды, добился направления в школу летчиков-испытателей и с честью оправдал оказанное ему высокое доверие. Теперь вся страна знает летчика-испытателя Владимира Ильюшина, удостоенного звания Героя Советского Союза за многочисленные, сложные и весьма опасные испытания опытных образцов авиационной техники.

Напряженные дни дипломного проектирования подходят к концу.

На защиту мы одеваемся в парадную форму. Волнуемся как перед боем... Двадцать минут доклада проходят, словно в тумане. И только под перекрестным огнем вопросов членов Государственной комиссии приходишь в себя: тут уже надо сосредоточиться и думать! Но, как ни странно, все кончается благополучно.

Торжественное вручение дипломов. Выпускной вечер. Откровенный разговор «по душам» со своими любимыми и «не очень» преподавателями. А на сердце как-то немного грустно... Мы так сроднились с академией, так много получили от наших наставников, что теперь жаль расставаться с этими чудесными людьми. Они крепко потрудились над нами — «сырым материалом», чтобы выковать из нас инженеров. Каждому они отдали частицу своего сердца. Успехов вам в вашем благородном деле, дорогие незабываемые учителя!...

Впереди захватывающая перспектива — работа летчика-испытателя. Однако это получилось не просто, и об этом следует рассказать немного подробнее.

Занимаясь в академии, мы продолжали летать. Немалую роль в нашей летной тренировке сыграл Юра Носенко, отчаянный энтузиаст авиации. «Летать, летать и никаких гвоздей!»— часто, бывало, говаривал он. Мастер самолетного спорта, заядлый волейболист. Его часто принимали, глядя на значок, за мастера волейбольного спорта. Он действительно, как мастер, блестяще играл в волейбол одинаково что в защите, что в линии нападения.

Тогда у нас ужо официально маршалом авиации Вершининым [259] была введена летная тренировка. Но нам хотелось тренироваться не месяц в году, а побольше и на новых самолетах.

Подходило время войсковой стажировки на инженерных должностях в строевых частях ВВС. На очередной летной тренировке мы размечтались

— Неплохо бы во время стажировки полетать на реактивных...

— Кто ж тебе разрешит?

— Новый человек в части, да за один месяц выпустить самостоятельно на реактивном. Где это видано!

И в самом деле, это были практически неосуществимые мечты. А Юра Носенко тем не менее уже успел сделать несколько полетов с инструктором на реактивном самолете. Великой и завидной пробойной силой обладал Юра!

Взялся он и нам организовать такие же полеты. Благодаря его настойчивости слушателям академия — бывшим летчикам разрешили наконец пройти стажировку на испытательном аэродроме Это было тем более полезным, ибо многие из нас мечтали стать летчиками-испытателями.

Коллектив, в который мы прибыли на стажировку, радушно принял нас, будущих инженеров, в свою семью.

— Значит, летать хотите?— спросили нас.

— Конечно, за тем и прибыли!

— Порядок, друзья, у нас строгий. Сначала изучите двигатель, самолет и все инструкции. Сдадите зачеты, и тогда приступим к полетам.

С превеликим энтузиазмом «набросились» мы на живой реактивный самолет, на котором предстояло летать. Теорию изучили еще в академии и прекрасно знали, как работает реактивный двигатель. Но когда на реальном самолете впереди вместо привычного винта мы видели «дыру»—устройство для входа воздуха в двигатель,— нам делалось как-то не по себе. «Неужели он все-таки летает?..»

Зачеты сдали. Приступили к полетам. И тут неожиданно со мной произошло ЧП.

Дело в том, что в то время при посадке довольно часто случался так называемый «прогрессирующий козел». Что это означает? Когда самолет садится, он касается земли и отскакивает, а затем следует каскад возрастающих отскоков. Самолет становится неуправляем, и, значит, можно разбиться... [260] Самолет МИГ-15 был исключительно хорошей машиной во всех отношениях. Опытному летчику не составляло большого труда исправить «козла». Но, наслушавшись всяких рассказов, мы с опаской думали про себя: как будем производить посадку?

Слетали товарищи, наступила и моя очередь. Со мной в качестве инструктора летит опытный летчик-испытатель. Жду его инструкций относительно полета, а он вдруг спокойно говорит:

— На ИЛе «козла» исправлял, здесь тоже исправишь. А дальше разговариваем обо всем, только не о полете. С точки зрения преодоления психологического барьера это, очевидно, правильно. Инструктор, между прочим, говорит:

— Первый полет. Ты слабенько держишься за управление, чтобы почувствовать, как все я буду делать. Во втором полете делаешь все сам, кроме посадки. В третьем полете делаешь все самостоятельно от начала до конца и после посадки заруливаешь на стоянку.

Первый и второй полеты прошли удачно. Все делал самостоятельно, кроме посадки. Наступил третий полет. В воздухе все было нормально. Идем на посадку. Я отлично «вижу землю»{5} и чувствую, что уже смогу посадить машину, но снова слабенько держусь за управление, чтобы почувствовать, как это делает мой инструктор. Вдруг замечаю, когда колеса коснулись земли, самолет на несколько сантиметров отошел от земли. «Это «козел»!» — тревожно думаю про себя и жду действий инструктора, а он не обращает внимания. Самолет снова толкнулся о землю и отскочил уже на полметра, а инструктор не берет управления, чтобы исправить «козла».

Когда машина ударилась третий раз, тут уж он, чувствую по движению ручки, взялся за управление. Понял я, что до этого самолетом никто не управлял. Но было уже поздно...

Самолет снова ударился колесами о землю и, как ретивый конь, взмыл вверх под таким большим углом, что мне стало по-настоящему страшно.

А самолет в эти томительные секунды медленно перевалился через нос и с треском упал. «Ну, думаю, пришел конец моим полетам»...

К счастью, все обошлось более или менее благополучно. [261]

Поломалась передняя стойка шасси. Самолет, опираясь на стволы пушек, проскрежетал по бетонной полосе и, как вкопанный, остановился. Мы оба живы и невредимы. А самолет часа через два был снова готов к полету.

Однако «удовольствие» испытать на себе «прогрессирующего козла» стоило нам дорого. Инструктор получил взыскание за нечеткость инструктажа. А всем нам, слушателям академии, тотчас отменили всякую летную тренировку.

Вот так неудачно окончилась моя первая попытка овладеть реактивным самолетом и первое знакомство с коллективом летчиков-испытателей.

После этого малоприятного случая я, откровенно говоря, уже не рассчитывал по окончании академии попасть в летчики-испытатели. Но все обернулось иначе. Окончившим академию с золотой медалью командование предоставило право выбора будущей работы из нескольких вариантов, в числе которых мне было предложено место на испытательном аэродроме. Я, конечно, согласился. Очень хотелось летать. Таким неожиданным путем попал я все же в летчики-испытатели. Осуществились сразу две мои заветные мечты; получил диплом инженер-механика ВВС и должность летчика-испытателя.

В семье одержимых

Вадим Кравченко и я прибыли на аэродром, где у нас был «первый блин комом». Нам повезло. Мы снова в семье замечательных летчиков-испытателей! Нам снова предстоит летать!

Заместитель начальника отдела по летной части Сергей Бровцев, молодой на вид, серьезный и энергичный, принял нас и без лишних слов сказал:

— Знакомьтесь с товарищами и готовьтесь к зачетам, Подготовитесь, доложите. Полеты запланирую через неделю,— и исчез так же внезапно, как и появился.

Примерно годом раньше к нам после окончания нашей академии пришли замечательные товарищи, о которых я уже упоминал: Саша Щербаков, Степан Микоян и Сергей Дедух. С ними познакомился я еще во время летной тренировки в академии.

«Старожилы» познакомили нас с другими новичками: [262] — Это Миша, самый спокойный по характеру человек в отделе.

Добродушный здоровяк, с открытой обворожительной улыбкой на лице, протянул огромную лапу.

— Борошенко. Кто из вас играет в шахматы? Миша—опытный испытатель. Он работает уже давно, чуть ли не с самой войны.

— А это кто только что пробежал по коридору?

— С Золотой Звездой?

— Да.

— Жора Береговой. Парень что надо. Между прочим, летчик-штурмовик. Звезду, как и ты, получил за полеты на ИЛах.

— Интересно... А здесь что он делает?

— Испытателем у Иванова.

— А это кто?

— Василий Гаврилович Иванов-то? Самый опытный среди испытателей. Умнейший человек. Академий он, правда, не кончал, как мы с тобой, но очень грамотный летчик-испытатель. Ловим на лету каждое его слово, оно, как всегда, по делу. Испытывает сейчас новую микояновскую машину.

— Первый сверхзвуковой самолет?

— Да!

А несколько дней спустя выходим мы утром из столовой после завтрака, Вадим Кравченко говорит:

— Смотри! Видишь плотного, чернявого человека со строгим лицом?

— Вижу.

— Это и ость Василий Гаврилович Иванов. Смотри, он никак пошел на штопор на новом самолете Микояна.

— Жаль, не удастся поглядеть. У нас сейчас занятия с Бровцевым...

Собираемся в летной комнате. Бровцев говорит:

— Начинаем полеты согласно плановой таблице. Услышав рев мотора взлетающего самолета, подбегает к окну. Мы, конечно, за ним.

— Василий Гаврилович взлетел!—благоговейно и с уважением говорит нам Бровцев.— Вот это техника! Ввести новую машину в штопор, это вам не фунт изюма слопать! Неизвестно, что у новой модели за характер, может еще не захочет выходить из штопора. Правда, на самолете, установлены противоштопорные ракеты на всякий случай,— да и не в первый раз Василий Гаврилович идет [263] на штопор. Много раз видел и каждый раз восхищаюсь! Пойдемте посмотрим.

Хорошая видимость. Самолет стремительно набирает высоту. Вот он перешел в горизонтальный полет и уже на глаз видно, как уменьшается скорость.

— Сейчас будет входить в штопор. Наблюдаем, затаив дыхание.

Самолет кренится, но быстро и послушно выходит в горизонтальный полет.

— Это только проба, срыв в штопор, но не сам еще штопор,—говорит Бровцев.—На этом этапе самолет выводится из штопора легко. Это уже неплохо. Посмотрим, что будет дальше.

Самолет делает один виток, и снова Иванов выводит машину из штопора. Она послушно выводится, почти без запаздывания.

Самолет снова набирает высоту.

— Смотрите, сейчас будет более продолжительный штопор,— комментирует Бровцев.— Несколько витков! Самолет входит в штопор.

— Один, два, три, четыре,— считает вслух витки Бровцев.—Пора выводить!

А самолет почему-то не хочет выходить из штопора. До земли остается не более трех тысяч метров. Чувствую, как у меня замирает от волнения сердце. Вдруг раздается сухой треск ракеты, и самолет, неестественно покачнувшись и прекратив вращение, выходит из пикирования.

За время последних секунд, чуть было не окончившихся трагедией, никто из нас не вымолвил ни слова. Всем было и так все ясно.

А самолет между тем заходил на посадку.

Доклад Иванова мы не слышали. Но потом узнали, что он применил три различных способа, но самолет из штопора вышел лишь с помощью ракеты.

Теперь конструктор будет устранять дефект. Но это сложное и нелегкое дело: надо сначала установить причину. И в этом полет и рассказ испытателя Иванова окажется неоценимым в новых поисках конструктора Микояна.

Когда мы поднимались наверх, то увидели Ольгу Николаевну Ямщикову, она встречала самолет Иванова.

Ольга Николаевна Ямщикова была летчиком-испытателем и первой в мире женщиной, летавшей на реактивном истребителе! [264] — Ольга Николаевна, расскажите о полете Иванова. Вы в курсе.

— Какие дела?—говорит она.—Не выходит из штопора, и все тут. Думать надо теперь, почему? Вы академики, вот и помогайте...

— Куда нам! Пока еще немногое осилили... Ольга Николаевна Ямщикова — человек трудной и любопытной судьбы. С раннего детства она мечтала попасть в авиацию. Это не всем ребятам удавалось сделать. А тут девушка, да еще худенькая, тонкая, как былинка... Но никакие преграды не могли остановить настойчивую дивчину. В летчики ее не берут, так она пошла работать на аэродром. Стала на тракторе развозить по самолетам масло. Люди, работавшие в аэродромной службе, с уважением относились к маленькой Оле. А однажды с ней произошел такой случай. Ехала она, как обычно, на тракторе. То ли груза много взяла, то ли дорога была неровной, колесный трактор вдруг остановился, не в силах преодолеть груза. Но мотор не заглох, продолжал работать. Оля не понимает, в чем дело, прибавила газ. Трактор был настолько легок, а груз и колеса его так велики, что он сам стал медленно вращаться, встал на дыбы и лег на спину. Оля едва успела спрыгнуть с сиденья и удивилась: «Полупетлю сделал мой «Фордзон».

— Не удается полетать на самолете,— подтрунивали над Олей товарищи,— так решила пилотировать трактор...

Но Ольга Николаевна все же стала летчиком. Однако ей, неугомонной, хочется быть не просто летчиком, а еще и инженером. И ее направляют в академию. Командование академии колеблется. Она тогда идет к начальнику академии, был он тоже летчиком.

— Хочу учиться и летать!— говорит она.

— Что же, посмотрим, какой вы летчик... Идемте к самолету!

А была Ольга в узкой юбочке и туфельках. Что же делать? Так ведь не полетишь на пилотаж. Не растерялась. Сбросила туфли, поддернула юбку, вскочила на крыло и в кабину самолета. Так вот и полетела!

Когда вернулась, начальник академии говорит:

— Летаете хорошо! Значит, будете учиться. Перед самой войной окончила Ольга Николаевна инженерный факультет академии и была на фронте командиром эскадрильи истребителей. А теперь она работала инженером-испытателем. [265] Одной академии для этого было явно недостаточно, нужна многолетняя напряженная работа, чтобы приобрести необходимые для летчика-испытателя навыки. С усердием и большим желанием принимаюсь за любимое дело.

Порядок на новой работе мне очень понравился. Летать можно было сколько хочешь, без ограничения. Все полеты, разумеется, планировались заранее. Но учебно-тренировочные полеты мы планировали себе сами. Планировали, конечно, таких полетов много. Летали с увлечением, почти на всех типах самолетов, имевшихся в отделе: от реактивных машин до вертолетов.

Словом, перед нами открывалось широкое поле деятельности. Летай, если хочешь, на чем хочешь и сколько хочешь!

Мне удалось полетать на всех тренировочных и реактивных самолетах. С превеликим удовольствием летал на МИГ-15, никаких «козлов» больше не было. В самостоятельных полетах наиболее ощутимо и зримо прочувствовал, что такое высший пилотаж на реактивном самолете. Пересесть с поршневого самолета на реактивный было приблизительно так же, как с телеги, ехавшей по булыжной мостовой, в комфортабельный автомобиль, идущий по ровному и гладкому асфальтовому шоссе.

Мягкий шум, никаких вибраций и огромная скорость. Реактивный самолет кажется всесильным, не знающим никаких преград. Лети хоть до Луны, не сбавляя вертикальной скорости. Ощущение такое, будто умная, послушная машина все может, только прикажи...

Среди летчиков-испытателей, с которыми меня свела новая работа, что ни человек, то яркая, интересная самобытная, по-своему неповторимая, личность. Это, очевидно, объясняется самим характером трудной и опасной работы.

Первым, с кем мне пришлось вместе работать, был Михаил Борошенко. Бывалый летчик-испытатель, неторопливый, добродушный и очень осторожный, как все испытатели, в полете: так много риска и опасности выпадает на их долю.

Однажды полетели мы с ним на учебно-тренировочном самолете. Дал он мне задание лететь по курсу. Я, сидя в закрытой кабине и пилотируя самолет по приборам, в любое время должен знать, где мы находимся. Для этого по скорости и времени полета нужно в уме вычислять расстояние, [266] пройденное с заданным курсом. Инструктор дает новый курс. Я должен записать время, отметить на карте точку поворота и продолжать полет с новым курсом. Так повторялось несколько раз, наконец Борошенко спрашивает:

— Где мы находимся?

— Рядом с аэродромом.

— А ну-ка, открой шторки, посмотри, где мы. Открываю шторки, вижу, летим на небольшой высоте. Неприятное чувство от такой неожиданности. Но Борошенко меня страхует, все время зорко ведет наблюдение за полетом. Местонахождение самолета определить точно не могу. Под нами какое-то поле. Борошенко приказывает:

— Набирай высоту!

Послушно выполняю команду своего инструктора. С высоты точно определяю:

— Находимся в пяти километрах от аэродрома. Борошенко смеется в наушники.

— Я нарочно завел тебя в поле... Пригодится на будущее.

Потом нам, «новичкам», стали поручать мелкие, второстепенные испытания самолетов. Мне досталось испытание радиоаппаратуры — довольно простое задание. Надо выполнить несколько режимов полета на различных курсах, во время которых аппараты на земле записывают отсчеты и показания приборов.

Летать следовало на высоте шесть тысяч метров. Перед полетом, проверяя оборудование кабины, я открыл кран кислородного баллона, но не проверил, работает ли кислородный прибор. В воздухе почувствовал некоторую нечеткость мысли. Подумал, что немного устал. Задание выполнил, сел, зарулил самолет на стоянку. Техник проверяет машину, вдруг кричит мне:

— Почему кран кислородного прибора закрыт?!

— Не может быть...

— Имей в виду, можешь потерять в полете сознание. И тогда...

— Понятно, венок от месткома...

На этом случае лишний раз убедился я, что в летном испытательском деле нельзя допускать ни малейшей оплошности. Мелочей для летчика-испытателя не существует: все важное, все главное.

Как-то опять полетел с Мишей Борошенко в тренировочный полет на реактивной машине. Выполнив задание, [267] уже должен идти на посадку. Вдруг слышу резкий хлопок Встревоженно спрашиваю:

— Миша, что это?!

— Ничего,—отвечает он спокойно.—Иди на посадку! Сел. И уже на земле обнаружил, что нет фонаря задней кабины, где находился Миша. Фонарь сорвало. Опасность угрожала серьезная. И здесь я по большому счету оценил Мишино спокойствие в воздухе. Даже сказал ему об этом. А он мне:

— Имей в виду: первое качество летчика-испытателя в воздухе — это спокойствие при любом ЧП.

Понял я это и крепче осознал происшедшее, когда мы уже были на земле, целые и невредимые.

В отделе, где я теперь pаботал, быт широкий набор всевозможных летательных аппаратов. Нам полагалось испытывать и вертолеты. Начали учиться летать на этих машинах.

Вертолет — весьма сложный летательный аппарат и совершенно необычный для летчиков, летавших на самолетах. Он сложнее в управлении. У вертолета в сравнении с самолетом весьма заметна неустойчивость и большое запаздывание в реакции на отклонение рулей.

Вот, скажем, инструктор дает указание увеличить скорость вертолета. Даешь ручку управления «от себя», а вертолет никак не реагирует на это движение, дальше жмешь на ручку, вертолет опускает нос. Берешь ручку «на себя», а вертолет продолжает опускать нос. И первая попытка «укрощения» вертолета превращается в раскачивание его с хвоста на нас...

— Попробуем вместе,— говорят инструктор, прекращая дикие колебания машины. Повторяется все снова. Инструктор, умело и привычно успокоив машину, говорит:— Попробуй еще разок сам...

Необычность вертолета состоит еще и в том, что в отличие от самолета он может лететь с земли прямо вверх, а в воздухе — вбок и назад.

Постепенно постигаю тайны этой любопытной машины. Очередное упражнение на вертолете — висение над землей на расстоянии от двух до десяти метров. После такого урока обычно вылезаешь из кабины мокрый, как мышь, хотя и мороз градусов до тридцати. Так велико напряжение в полете.

— Ну, как?— смеется Миша Борошенко.— Это тебе, брат, не самолет... [268] Хочется на шутку ответить шуткой, но сдерживаешь себя. Сергей Бровцов и другие страшно не любят, когда в их присутствии подшучивают над вертолетами...

После месяца почти ежедневных полетов начинаешь кое-что смыслить в пилотировании вертолета. После очередного полета снимаешь шлемофон, а товарищи вдруг замечают:

— Ого, да у тебя волосы на голове уже сухие! Пора, значит, летать самостоятельно.

Здесь я еще ближе узнал замечательного товарища по академии — худощавого, по-юношески стройного, его зовут Игорь. Он большой оптимист.

Как-то собираемся лететь «в зону» на сложный пилотаж. Бровцев объяснил задание, а потом говорит Игорю:

— В прошлый раз вы не выдержали время. Будьте добры выдерживать плюс минус одна минута. Ведь предупреждали всех нас неоднократно: летчик-испытатель должен к себе относиться чрезвычайно строго. Малейшая оплошность может стоить жизни.

— Понял вас,— отвечал пилот,— сделаю для себя выводы.

Этот летчик хорошо владел пилотажем, летал осторожно и всегда результативно. И это не мешало ему, очень веселому, жизнерадостному по натуре человеку, иной раз пошутить к месту.

На вертолете очень много вибраций и поэтому весьма затруднительно содержать в хорошем состоянии радиооборудование. Радиостанции всегда барахлили. Иногда доходило до курьезов: ничего нельзя было толком разобрать, что тебе говорили с земли.

Перед тем как взлететь, пилот запрашивает;

— Я — Роза. Разрешите взлет.

— Роза, Роза,— неясно сквозь шорохи и свист слышится в ответ.— Взлет разрешаю.

Игорь на досуге очень смешно имитировал работу рации. Вместо обычного ответа на запрос у него получалось одно хриплое клокотанье, бульканье и шипенье. Ребята тогда покатывались от смеха.

Однажды облачным осенним днем полетел Игорь на пилотаж «в зону». Летал он хорошо и много. Этот полет за облаками и с возвратом на аэродром по радиокомпасу не составлял для него, опытного летчика, особого труда.

Взлетел он, сделал обычный круг, вышел за облака, выполнил задание и сообщил: «Иду домой». [269] Ждем, вот-вот он должен садиться. Прошло уже время, а Игоря все нет и нет. Прибегает Вадим Кравченко

— Игоря нет!—взволнованно говорит он.—Связь с ним прервалась!..

— Горючее у него давно должно кончиться! Стоим, в волнения смотрим на горизонт. Игорь не появляется. «Значит, с ним что-то случилось. Все исходные данные для поиска имеются. Надо срочно высылать вертолеты».

Послали на поиски вертолет. И вскоре привезли живого и невредимого Игоря. Он потом рассказывал:

— Иду домой. А радиокомпас повел меня вместо востока на запад. Пока понял, что иду не туда и взял курс на аэродром по магнитному компасу, прошло минут пять. И бензин на исходе. Ну, думаю, надо садиться. Пробил облачность и сел, не выпуская шасси, на фюзеляж, прямо в поле. Неподалеку колхозное стадо паслось. Прибежал мальчик-пастух, увидел меня, кричит: «Дяденька, живой? Я сейчас за врачом в деревню мигом обегаю!» — «Не надо,—говорю ему.—За мной скоро прилетят наши на вертолете. Эта служба у нас поставлена здорово! Не то что на колхозном ветпункте». Поговорили мы немного с хлопцем, а туг вскоре и наш вертолет подоспел...

Вертолетостроение начинало широко развиваться после войны. Дело это было относительно новым, и поэтому испытания вертолетов изобилуют различными случаями.

...Шли испытания необычного вертолета, который создал конструктор первоклассных истребителей Яковлев. Эта двухвинтовая машина, рассчитанная на большое количество пассажиров и имевшая большую грузоподъемность, была очень нужна для народного хозяйства страны.

Испытания машины проходили в сжатые сроки и довольно трудно.

Испытывали новый вертолет Бровцев и Борошенко. Они обнаружили в конструкции много различных дефектов. На аэродроме работала группа заводских рабочих. Заменят нужную деталь, и вертолет снова в воздухе на испытаниях.

Эта машина, похожая внешне на вагон электропоезда с маленькими окнами, имела много вибраций, что создавало дополнительные трудности в работе испытателей. Однажды чуть не дошло до трагедии. Вибрация нарушила регулировку системы управления. Вертолет на высоте восемьсот метров вошел в крен, из которого его никак не [270] могли вывести. Не дало ничего и изменение режима работы двигателя. Вертолет из крена не выходил. И лишь у самой земли опытному испытателю Сергею Броцеву как-то удалось без аварии посадить вертолет.

А вскоре конструкторы вместе с испытателями устранили конструктивные недостатки, и вертолет получил «добро», как часто говорят летчики.

Возвращается как-то с очередного испытания вертолета МИ-1 мой бывший инструктор со штурманом.

— Еле пришли,—говорит он.—Сильный ветер. Пришлось в нарушение инструкции лететь. А так бы загорали где-нибудь без горючего.

— Как же так?

— А очень просто. Крейсерская скорость, на которой меньше всего расходуется топлива на маршрут, составляет сто пятьдесят километров в час. Встречный ветер был со скоростью сто километров в час. Плелись, плелись мы навстречу ветру «но инструкции», как сытая каракатица. А потом плюнули на инструкцию и дали полный газ. Зато теперь дома... Не то в инструкции написано: рассчитана она на безветрие. А как быть, когда ветер? На какой скорости лететь, чтобы выгодно было и по ветру, и против ветра? Понял, академик?..

«Лишь всего-то три года прошло, как сдавал экзамен по динамике полета, а уже основательно подзабыл, как учитывать ветер в определении скорости полета на максимальную дальность»,— подумал я и вспомнил Игоря. Когда после академии пришел на испытательный аэродром, он мне сказал:

— Знания, если их не применяют, улетучиваются из головы, как эфир из открытой колбы.

В тот же вечер сажусь за книги. Тут же восстанавливаю забытое, соображаю, как можно решить этот вопрос. Но требуется время. Нужно построить несколько кривых, так сказать, пересчитать данные режима полета на условия ветра.

Посидел несколько вечеров, посчитал. Случайно разговорился с одним инженером. Он, оказывается, испытывал самолеты на дальность полета.

— Принесу экспериментальный альбом,—говорят он.— Посмотри, может пригодится.

— Давай. Есть некоторые теоретические соображения. Любопытно сопоставить их с экспериментом.

Сопоставил теорию с экспериментом, в результате [271] получилась первая научная статья. Называлась она:

"Учет влияния ветра на режим максимальной дальности» — и была несколько позже опубликована в «Вестнике воздушного флота».

Вновь не дает покоя мечта о научной работе. Мечта, зародившая еще во времена дружбы с Николаем Семериковым, мечта, укреплявшаяся в спорах и беседах с Катей. Мечта, зревшая под влиянием профессоров академии и окончательно выкристаллизовавшаяся здесь, после практики. И когда передо мной возник вопрос; или остаться летчиком-испытателем, или быть научным работником, то вдруг почувствовал, что даже при прежнем огромном желании летать я уже не могу отказать себе в творчестве, в научной работе. Инженер все-таки пересилил во мне летчика-испытателя. И я никогда впоследствии не жалел об этом, познав муки и радости творческого инженерного поиска. А адъюнктура, которую мне предлагали сразу после окончания академии, еще больше меня убедила в этом.

— Мы — испытатели конкретной новой авиатехники,— сказала мне Ольга Николаевна Ямщикова.— А у вас, конечно, впереди более интересная работа и жизнь для науки. А потом нас лимитируют здоровье и возраст. А в науке этого предела практически не существует совершенно...

Посоветовался дома с Катей. Она к тому времени уже стала преподавателем в МГУ. И поехал «на разведку» в академию.

Встретил там случайно Болотникова, бывшего летчика, доктора технических наук, автора известной книги «Динамика полета».

— Ты чего здесь?!

— Хочу поступать в адъюнктуру...

— И ты тоже «отравлен наукой?

В академии выяснил, что в принципе поступить в адъюнктуру можно, но надо сдавать конкурсные экзамены. Это последнее обстоятельство окончательно утвердило меня в принятом решении. Если за год работы испытателем основательно подзабыл теорию, то что же будет после нескольких лет?..

Получил разрешение на сдачу экзаменов. На кафедре динамики полета было три кандидата на одно место адъюнкта. Дмитрий Егорович Жуков и Борис Алексеевич Алексеев были для меня серьезными конкурентами. Оба [272] в этом же году окончили академию, поступали в адъюнктуру со свежими знаниями. Вместе мы готовились и вместе сдавали экзамен. Все трое получили высшие оценки и по рекомендации Бориса Тимофеевича Горощенко были приняты в адъюнктуру.

Адъюнктура

На кафедре динамики полета было три профессора: Б. Т. Горощенко, Я. М. Курицкес и В. С. Пышнов.

Кто из них будет моим научным руководителем? Выбор от адъюнкта не зависел: кому тебя дадут или кто тебя возьмет.

Моим научным руководителем стал Владимир Сергеевич Пышнов, крупный ученый, основатель кафедры динамики полета.

Владимир Сергеевич окончил академию в первом выпуске и сразу же был назначен на должность преподавателя. Он создал оригинальный курс динамики полета, а затем и возглавил новую кафедру по этой специальности.

За многие годы преподавательской работы Владимир Сергеевич написал ряд учебников по динамике полета, в том число и таких, по которым мы еще в юности учились в аэроклубе.

Еще в 20-х годах Владимир Сергеевич стал известен в авиационном мире как первый человек, серьезно исследовавший штопор. А для нас, курсантов аэроклуба 1938 года, В. С. Пышнов — автор основного учебника «Теория полета» был где-то на недосягаемой высоте.

Владимир Сергеевич не защищал докторской диссертации. Ученая степень доктора технических наук была присуждена ему без защиты диссертации: за капитальные труды в области динамики полета, за то, что он уже давно стал признанным авторитетом в авиационной науке не только в нашей стране, но и за рубежом. Генеральные конструкторы В. С. Ильюшин, А. С. Яковлев, П. О. Сухой и другие всегда внимательно прислушивались к советам выдающегося ученого. Мнение профессора В. С. Пышнова учитывало и командование ВВС, принимая решения о строительстве новых самолетов.

Разве мог я когда-либо мечтать о том, что стану учеником профессора Пышнова?! [273] Владимир Сергеевич в то время работал в управлении ВВС и был занят решением весьма серьезных проблем. Однако связей со своим детищем — кафедрой динамики полета он не терял, всегда был в центре ее научной жизни, успевал и прочесть курс лекций, и руководить адъюнктами.

Обычно в адъюнктуру приходили уже с темой научной работы. А у меня ее еще не было. Обращаюсь к профессору Пышнову:

— Владимир Сергеевич, не подскажете ли, чем мне заняться?

Он задумался, потом говорит:

— Проблемой оптимальных режимов полета сверхзвуковых самолетов. Перспективная и весьма полезная тема. Однако это еще совсем не разработанная область. Придется серьезно потрудиться.

Такая перспектива меня заинтересовала. Но справлюсь ли я?

Сверхзвуковых самолетов тогда еще не было. Проблема интересовала многих, но заниматься ею вплотную стали лишь лет через пять. Сотни людей, десятки институтов. А тогда было только начало. Владимир Сергеевич смотрел далеко вперед.

Проштудировал я все задачи в учебниках. Посмотрел напечатанное в научных журналах. Перевели мне товарищи с итальянского языка две небольшие статьи. Литературы — почти никакой. А научный уровень того немногого, что появлялось в печати, был довольно низок.

Надеяться приходилось на Владимира Сергеевича и на самого себя. Стал я прежде всего изучать основательно математику.

— Если хотите понять, что такое вариационное исчисление, то вот проштудируйте книгу Эйлера, создателя этой отрасли математической науки,—советует профессор Пышнов.— По первоисточнику всегда лучше, а в других изданиях уже компилятивные перепевы...

Работаю по восемь-десять часов в сутки, без выходных. Так увлекла меня новая тема. Один раз в месяц встречаюсь с профессором Пышновым. Разговор час-два, а мне зарядка и дел на месяц.

По истечении месяца встречаемся снова. Рассказываю Владимиру Сергеевичу, что и как сделал за это время. Мое краткое сообщение подходит к концу. Жду от него дальнейших указаний. А он молчит. Думает. Пять, десять, [274] пятнадцать минут. Человек он на вид мягкий и немногословный, больше думает, чем говорит. Зная эту его особенность, терпеливо жду.

— Мы отыскиваем экстремум. А вы подумайте, пожалуйста, вот над чем: возможно этот экстремум и не нужен вовсе? Давайте попробуем оценить вот так...

Владимир Сергеевич направляется к доске и начинает быстро писать мелом убористым почерком формулы. Полдоски занято. Он задумчиво глядит на выкладки, потом говорит:

— Вот, пожалуй, так. Подумайте.

И, попрощавшись, уходит.

Жирными крупными буквами пишу на доске: «Не стирать!» Так все мы, адъюнкты, делали после встречи со своими научными руководителями. Я сажусь и переписываю в тетрадь. Несколько дней потом разбираюсь самостоятельно. Много идей подбросил Владимир Сергеевич, направление задал. Теперь надо сделать математическую обработку.

Каждая такая встреча с профессором Пышновым вносила неоценимый вклад в разрабатываемую адъюнктом тему.

Когда мы, адъюнкты, начали проникать в научный мир, стали посещать заседания ученого совета, слушать защиты диссертаций, то здесь я услышал, как выступает профессор Пышнов в качестве официального оппонента. Он никогда обычно никого не ругал, а начинал свою речь примерно так:

— У меня небольшие замечания,— и добродушно, неторопливо, обстоятельно все разложит но полочкам, но подчас выдаст такие «замечания», что всем становится ясно: диссертационная работа далека от совершенства.

У Владимира Сергеевича была интересная привычка. Приходит к нему человек, приносит свой манускрипт с решением какой-нибудь задачи. Владимир Сергеевич берет лист бумаги и сам решает эту задачу своим, одному ему известным приближенным методом. Вместо пятнадцати принесенных страниц у него нередко получалось всего полторы-две странички. Если его результат решения задачи примерно сходится с выводами пришедшего, то он начинает с ним беседу, если нет, то не утруждает себя бесполезным разговором.

Владимир Сергеевич Пышнов, как все истинные ученые, очень ценил свое и чужое время. [275] Когда я серьезно вник в тему своей диссертации, то понял, что в теории наивыгоднейших режимов полета сверхзвуковых самолетов много белых пятен, непочатый край работы. Чуть ли не каждый день открывал для себя потрясающие задачи. И с каждой новой встречей проникался все большим уважением к таланту профессора Пышнова, умевшего своевременно увидеть наиболее актуальные проблемы современной авиации. Вот почему он и является для меня самым уважаемым учителем.

В ходе работы над диссертацией у меня появились некоторые теоретические соображения по одному из наивыгоднейших режимов полета сверхзвуковых самолетов. Доложил профессору Горощенко. Он сказал:

— Заслушаем на кафедре.

На заседании кафедры хорошо приняли мое сообщение. Метод изложенной проблемы новый, актуальность большая. Доклад одобрили и порекомендовали

— Еще раз проверьте расчеты. Глава диссертации уже готова, потом будет статья.

Я был, конечно, очень доволен. Хотя и маленькое открытие, но уже сделано...

Приехал домой, засел за проверку расчетов. И... о ужас! — при проверке вдруг выясняю, что процент эффективности получается гораздо ниже, чем об этом было доложено на кафедре.

— В расчеты вкралась ошибка,— сообщаю начальнику кафедры.— Существенного мной ничего не сделано.

— Продолжайте думать...

Сижу, обложился книгами, читаю, думаю. Работа над темой диссертации продолжалась на протяжении почти трех лет и состояла для меня из "открытий» и «закрытий». Наконец теоретически тема была разработана. И тут возникла необходимость в применении вычислительной техники, которую тогда никто еще толком не знал на кафедре. И я поэтому не имел ни малейшего понятия о вычислительных машинах.

Пришлось серьезно заняться вычислительной техникой. Знакомлюсь с этими машинами, изучаю программирование. Машин на нашей кафедре еще не было. Что делать?

Выручила жена. Случайно в разговоре она сказала:

— В вычислительном центре МГУ есть машина и работает там Коля Трифонов, кандидат физико-математических наук. Попробуй к нему обратиться.

Выясняю, что первая в то время в МГУ цифровая вы- [276] числительная машина «Стрела» не полностью загружена, есть «окна». Получаю на кафедре разрешение и с помощью свободных программистов начинаю решать задачу, поставленную в диссертации.

С первых же шагов ощутил недостаток в своих математических познаниях. Снова сажусь за книги, снова напряженная работа.

Провести все расчеты на этой машине, оказалось, нельзя: быстродействие ее было еще мало. Стало ясно, что поставленная задача не будет доведена до своего логического конца, хотя начало и было положено.

Позже, когда я стал кандидатом наук и когда появились более совершенные вычислительные машины, понял я, что эта задача чрезвычайно трудная и имеет множество решений.

Вторая, поставленная в диссертации задача — о наивыгоднейших маневрах сверхзвуковых самолетов в горизонтальной плоскости — решилась проще, без вычислительной техники. Теоретически эту задачу я довел до конца, и теперь надо было проверить в эксперименте. Обращаюсь к талантливейшему летчику-испытателю и опытнейшему экспериментатору Василию Гавриловичу Иванову за советом.

— Дело нужное, стоящее,— одобряет он,— только нужно разрешение командования.

Иду на прием к руководству, докладываю, что и как. Мне разрешают провести эксперимент. И вот я снова у летчиков-испытателей.

Утвердили группу: летчик-испытатель Степан Микоян, кандидат технических наук Борис Фирсов и я.

Изложил товарищам суть дела. Разработали программу. Начались полеты — проверка на разных высотах. Закончились они успешно. Теоретические вы— воды были подтверждены летным экспериментом.

Серьезно помог мне в работе над диссертацией своими советами доцент Николай Михайлович Лысенко. Знал я его, еще когда был слушателем академии. Он нас консультировал по динамике полета. Был он тогда молодым преподавателем, но знания умел передать очень доходчиво. Николай Михайлович добродушный, улыбчивый и соответственно своей фамилии... совсем лысый, всегда умел дать исчерпывающий ответ на вопрос слушателя. Он—ученик профессора Пышнова. Владимир Сергеевич и в последний год моей работы над диссертацией был перегружен Ответственными [279] делами вне академии, и мне часто приходилось советоваться с доцентом Лысенко.

Практическая часть диссертационной работы была сделана, оставалось только описать и соответствующим образом оформить результаты.

Перед защитой, как принято, сделал на кафедре репетиционный доклад. Вообще такие доклады обычно проходят не очень здорово, а у меня совсем неважно вышло. Доклад свой я затянул, больше говорил о том, что не получилось, и почти ничего не сказал о том, что было сделано хорошего при разработке диссертационной темы.

— Если будете гак докладывать на защите,— сказал профессор Горощенко,— то могут набросать много «черных шаров»...

Защита прошла успешно. Замечания товарищей учел, доклад сделал лучше. Мне была присвоена ученая степень кандидата технических наук. А за месяц до этого блестяще защитили диссертации и мои бывшие «конкуренты» — Борис Алексеев и Дмитрий Жуков.

— Думаем предложить тебе должность начальника лаборатории,— говорит Лысенко, лицо его, как всегда, сияет ясной доброй улыбкой.

Николай Михайлович помимо преподавательской работы в течение нескольких лет руководит партийной организацией кафедры. За годы моего пребывания в адъюнктуре мы с ним ближе познакомились. Я был депутатом Моссовета, и мне нередко приходилось выполнять различные партийные поручения по организации помощи некоторым сотрудникам кафедры.

— Лаборатории-то еще нет...

— Нет, так будет.

На кафедре

С большим желанием и свежими силами принимаюсь за новую работу.

Получаем первую электронную вычислительную машину, Это так называемая аналоговая, моделирующая машина, или короче — электронная модель. Надо прежде всего понять, как она работает, разобраться, что может и чего не в состоянии делать.

С волнением приступаем к решению самых простых задач. Решает! А что, если посложнее? Тоже можно. Но [278] вот те задачи, которые меня интересуют и в которые я уже, что называется, «влез с головой», наша машина, к сожалению, решать не может. Для увеличения ее «способностей» получаем дополнительные так называемые «нелинейные» блоки. И все-таки для решения вариационных задач оказывается и этого мало. Нужны цифровые машины, которых в нашей академии пока еще нет.

Снова выручают друзья. Один из товарищей по учебе в академии специализируется по программированию для цифровых машин. Он говорит, что есть возможность использовать цифровую машину вычислительного центра Академии наук. Едем на разведку. Оказывается, действительно можно. Однако надо изучить программирование. Лучше всего, когда сам исследователь может общаться с машиной, «говорить» с ней на общем языке, обходиться без третьего лица, без посредника-программиста. Постепенно преодолевается и этот рубеж. И вот уже машина успешно решает вариационные задачи о движении ракет. Как ни странно, эти задачи оказались проще, чем самолетные.

А нерешенных проблем выплывает из-за горизонта все больше и больше. Эх, нам бы в академию цифровую машину — вот мы уж развернулись бы тогда... Мы ведем напряженные, подчас весьма мучительные поиски. Математики несколько отстают. Они еще не дали нам, инженерам, надежного метода решения наших самолетных задач на цифровых машинах. Приходится самим крепко «ломать голову», «изобретать» новые методы без серьезного математического обоснования. Ведь мы все же не математики, а инженеры... Мысль работает всегда, даже во сне, над «проклятыми» вопросами, а «сдвиги» весьма слабые...

На одном из вечеров в университетской компании Кати делюсь (в меру дозволенного, конечно) своими горестями с ее друзьями-математиками. Тимур Энеев, один из выдающихся учеников профессора Космодемьянского, советует:

— Эти «проклятые» нелинейные краевые задачи надо попробовать решать вот так...— и с ходу пишет в моей записной книжке серию интегралов.

Он думает, что я так вот сразу все и понял... Легко сказать, надо ведь прежде всего знать, что означает каждый из этих интегралов.

Попытался я потом разобраться в предложенной идее [279] и почему-то пришел к выводу, что не годится она для наших задач. Но через несколько лет убедился, что был неправ...

...Мы невольно оказались на «переднем крае». Зачастили к нам посетители из разных организаций. Мы с удовольствием делимся нашим еще пока весьма небогатым опытом использования вычислительных машин для решения задач динамики полета. И вдруг узнаем, что нашими задачами начал заниматься «настоящий» математик Лев Иванович Шатровский. Он собирается на этих задачах защитить докторскую диссертацию. Встречаемся с ним. Вникаем в его хитроумные математические построения. Интересно! Должен быть, наконец, разработан надежный метод решения наших задач!

На одной из встреч с Тимуром Энеевым, захлебываясь, рассказываю ему о методе Шатровского. А он в ответ:

— Чудак, я тебе об этом три года тому назад говорив!.. Интересно бы потолковать с этим Львом!

Встретились они, побеседовали, и выяснилось, что оба одновременно пришли к одному и тому же градиентному методу решения краевых вариационных задач.

...На кафедре все идет своим чередом. Мы уже начали выпускать кафедральные сборники научных трудов. Стал активно работать семинар по динамике полета, проводимый совместно с родственной кафедрой МАИ, возглавляемой известным авиационным деятелем профессором Иваном Васильевичем Остославским. Часто на семинаре разгораются интереснейшие споры о современных проблемах развития авиации, о новых методах решения задач динамики полета, о необходимости новых математических исследований. А после этого — снова напряженный поиск, снова беспрерывная работа мысли, работа всегда и везде, где только не мешают думать, и даже тогда, когда мешают...

4 октября 1957 года сверкнуло, как молния, сообщение о запуске в СССР первого в истории человечества искусственного спутника Земли!

Вечером того же дня мы всей семьей, включая маленькую Иришку, впервые наблюдали с балкона пятого этажа нашего дома звезду, которая двигалась курсом на северо-восток... Никто не верил на следующий день нашим рассказам о том, что мы своими глазами видели первый спутник Земли. Но очень скоро все убедились, что это была правда. Теперь мы уже внимательно прислушивались [280] к ходу космических исследований. Всем стало ясно, что полет человека в космос не за горами.

И все же событие 12 апреля 1961 года оказалось совершенно внезапным и потрясающим для нашего воображения. Подумать только, человек в Космосе! Наш соотечественник — Юрий Гагарин! Впервые в истории человечества! Нам повезло, мы — свидетели такого удивительно выдающегося события!

На нашей кафедре назревает замена руководства. Секретарь партбюро Лысенко нам сообщает:

— Профессор Горощенко уходит в отставку... Начальником кафедры командование назначает профессора Аркадия Александровича Космодемьянского — одного из пионеров космонавтики, блестящего лектора н методиста, страстно увлеченного наукой. Он заведовал кафедрой теоретической механики и одновременно читал курс лекций в МГУ. В свое время Аркадий Александрович после блестящей защиты кандидатской диссертации был самым молодым ученым в Московском университете.

Благодаря своей страстной увлеченности наукой, умению показать ее захватывающие перспективы профессор Космодемьянский буквально заражает слушателей энтузиазмом и огромным желанием заняться решением животрепещущих научных проблем. Аркадий Александрович нередко приводит изречения выдающихся людей:

— Иван Бернулли сказал: «Нет ничего более благородного, чем попробовать силу своего анализа на решении практических задач». «В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии»,— сказал Альберт Эйнштейн.

И сам Космодемьянский по натуре поэт (хотя я и не слышал никогда его стихов). Он незаурядный воспитатель ученых. Недаром ряд его талантливых учеников приобрел большую известность, а некоторые уже стали членами-корреспондентами Академии наук СССР.

Теоретическая механика и динамика полета — науки близкие, но они имеют и существенное различие. Механика — более широкая наука. Динамика полета — наука более конкретная, прикладная и требует знания множества практических сведений из области авиации. И поэтому даже великолепному математику и механику, профессору, доктору наук не просто овладеть ею в совершенстве: требуется время. [281]...Кафедра работает по плану. Новый ее начальник оказался хорошим организатором. В коллективе к нему относятся с уважением.

В это время в академии учились космонавты. Потребовалось прочитать им курс лекции по динамике полета. Пришлось крепко потрудиться Аркадию Александровичу над созданием нового курса лекций, да еще и учебник к этому курсу написать. Быть учителем космонавтов — это не только почет и уважение, но и прежде всего напряженный, вдохновенный труд!

Аркадий Александрович отличается от многих других начальников, больших и малых, каким-то особым тактом, умением не показывать своего высокого служебного положения, чувством неподдельного, искреннего товарищества и простоты в обращении, постоянным неиссякаемым оптимизмом и тонким юмором. Недаром именно из его уст мы услышали, не помню уж чье, изречение: «Важность — это уловка тела, чтоб скрывать недостатки ума». Чувствовалось, что Аркадий Александрович всей душой презирает эту напускную важность и чопорность некоторых чиновников от науки.

Очень жаль, что слишком быстро пришлось нам расстаться с этим обаятельным человеком: он перешел на другую работу.

Распрощавшись с нами, Аркадий Александрович оставил коллективу кафедры своего рода подарок «на добрую память о совместной работе», и, надо думать, весьма оригинальный. По его инициативе на кафедре начались занятия философского семинара. Программу мы составляем сами, включая в нее наиболее актуальные вопросы марксистско-ленинской философии, тесно связанные с нашей непосредственной деятельностью. По очереди делаем доклады, читаем рефераты. При подготовке к семинару используем научные статьи по философии. Обсуждение рассматриваемых проблем проходит довольно интересно. Нередко возникают горячие споры, которые подчас продолжаются уже в коридоре.

Вначале семинаром руководил и умело направлял его по нужному руслу сам профессор Космодемьянский. А после его ухода пришлось и мне по поручению партийного бюро некоторое время руководить этими занятиями.

Однажды здесь у нас неожиданно возник серьезный разговор о недостатках современных сверхзвуковых самолетов, Не зря, видно, говорят: «У кого что болит...» И в самом [282] деле, до чего же сложны стали самолеты! Они до предела насыщены сложнейшими механизмами, автоматами, радиоэлектронной аппаратурой. Почему они такие сложные? Плохо это или хорошо?

Казалось бы, хорошо: новейшая техника, электроника, автоматика! Но, если посмотреть поглубже, то все это не так уж хорошо. Сложнейшее оборудование оказалось необходимым, как говорится, «не от хорошей жизни». Просто иначе самолет с турбореактивным двигателем не может летать на сверхзвуковой скорости. А вообще-то было бы куда лучше, если бы можно было обойтись без сложного оборудования: чем проще, тем надежней. И помимо того, современные сверхзвуковые самолеты из-за чрезмерного насыщения сложнейшей аппаратурой страшно дороги. А сколько они съедают горючего! Тонны и десятки тонн за час полета.

Откуда же взялись эти недостатки? Ведь, казалось бы, техника движется вперед семимильными шагами, а тут—на тебе, что ни дальше, то все сложнее и сложнее. Чем больше скорость полета, тем больше недостатков у самолета. Явное противоречие! Тут что-то не то!..

Но ведь подобное положение в авиации уже было, и не так уж давно, когда поршневые двигатели стали невероятно сложными и ненадежными. Самолеты с поршневыми двигателями едва добрались до скорости шестьсот километров в час. А дальше — что ни шаг, то все сложнее и сложнее. Противоречие! И тут, как говорят философы, произошел качественный скачок: появились принципиально новые двигатели — турбореактивные. Самолеты начали наращивать скорость уже не десятками, а сотнями километров в час. Они очень быстро подошли к так называемому «звуковому барьеру» и задержались только при взятии этого рубежа. А затем, перешагнув скорость звука, пошли дальше: полторы, две, две с половиной скорости звука. Но вот опять все стало сложным. Опять каждый шаг вперед дается ценой величайших усилий. Ну что ж, это и плохо, и хорошо! Хорошо, потому что близок новый качественный скачок, и мы несомненно будем его свидетелями и очевидцами!

Вот к какому логическому выводу мы пришли в результате горячих споров на одном из занятий философского семинара.

Недели через две после этого семинарского занятия я встретил Олега Александровича Чембровского. Он тоже [283] вдруг заговорил о необходимости создания принципиально новых двигателей, будто был у нас на семинаре и продолжал начатый разговор...

Олег Александрович — горячий патриот нашей Родины и отечественной авиационной науки. Как н многие юноши нашего поколения, Олег хотел стать летчиком. Однако — здоровье виновато — не пришлось. На фронте он был артиллеристом. В Сталинграде командовал батареей противотанковых орудий. Участвовал в битве на Курской дуге. Форсировал Днепр. Два раза был тяжело ранен. И несмотря на глубокую веру в великую силу своих безотказных противотанковых пушек, он, как и в юности, оставался горячим патриотом авиации. После фронта он поступил в академию имени П. Е. Жуковского и окончил ее раньше меня. Среди многочисленных друзей приобрел Олег Александрович репутацию талантливого изобретателя и неистощимого поставщика новых идей. Теперь он занимался нужными «до зарезу» научными проблемами.

Меня удивляло, что он до сих пор, как говорят у нас, «не остепенился», то есть не защитил диссертации. И вдруг он приезжает в академию защищать свою кандидатскую диссертацию.

— Почему так долго не защищался?

— Много было основной работы. Некогда было сесть и оформить собранный материал...

— А как сейчас?

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Перелом ноги. Пока лежал в госпитале, разработал и записал математическую часть диссертации...

Чембровский успешно защитился. А через некоторое время приезжает опять, но уже с докторской — так много собрал он научного материала в процессе работы.

...Сегодня он без лишних предисловий вдруг начал:

— А знаешь, есть идейка одна: создать новый движитель.

И стал мне выкладывать серию формул.

— Погоди, надо записать, без бумажки трудно сообразить...

— Не дает покоя эта идея. Современные самолеты и ракеты весьма далеки от совершенства. Страшно много расходуют топлива. Чтобы «Аполлону» раз слетать на Луну, потребовался стартовый вес в три тысячи тонн, из коих около девяноста процентов — топливо... Пора создавать новый движитель. [284] — Почему только движитель, а не двигатель?—спросил я, удивившись совпадению наших мыслей.

— Как почему? Да это же ясно, как день. Энергией мы располагаем почти в неограниченном количество — ядерная энергия у нас в руках. Уже давно работают атомные электростанции. Поставить реактор на самолет или на космический корабль в принципе возможно, да только одного этого далеко недостаточно...

— Почему?

— Опять почему! Да все дело в том, что, кроме энергии, нужен еще импульс, то есть нужно что-то отбросить назад, чтобы получить силу тяги, направленную вперед. И если мы будем отбрасывать воздух или продукты сгорания ракетного топлива, как и раньше, с черепашьей скоростью не более четырех километров в секунду, то и дальше будем продолжать расходовать массу рабочего тела тысячами тонн. Никакие ракеты не помогут! Нужен принципиально новый движитель, способный что-то отбрасывать со скоростью света. Нечто вроде фотонного двигателя!

— Пожалуй, ты прав,— согласился я, немного поразмыслив.— Действительно, все дело в движителе. Если бы удалось при сохранении экономичности атомного реактора получить тягу, способную поднять летательный аппарат, то сразу все резко упростилось бы! Стало бы не нужным все то огромное количество сложнейшего оборудования, которым насыщен современный сверхзвуковой самолет. Вот тогда действительно можно было бы полетать по-настоящему!

— Человечество стоит на пороге важнейшего открытия, создания принципиально нового движителя,— продолжал Чембровский.— И ты, конечно, прекрасно понимаешь, что нам далеко не безразлично, кто первый сделает это открытие: мы или наши враги...

— Физиков надо бы привлечь. Может, побыстрее сообразят, как ответить на наши вопросы.

— Конечно, неплохо бы создать нечто вроде ГИРДа{6}, да ведь для этого надо сначала что-то продемонстрировать. С голой идеей не высунешься: никто не поверит на слово. Нужны убедительные аргументы...

— Выходит, заколдованный круг: чтобы получить результаты, [285] нужны затраты, а чтобы получить средства, нужны результаты...

— Пока действительно «круг», но мы попробуем все-таки его разомкнуть. Да, кстати, ты, кажется, собираешься в отпуск?

— Да.

— И в Пермь опять поедешь?

— Обязательно. А что?

— Просьба к тебе. Там на выставке прибор один экспонируется. Вот проспект и схема. Штуковина интересная, а как действует неясно. Будешь в Перми, будь добр, узнай.

Разыскал я в Перми автора прибора. Им оказался заводской конструктор, ныне пенсионер, Владимир Николаевич Толчин. Человек незаурядных способностей. Передо мной открылась прелюбопытнейшая картина: множество созданных им приборов, действующих, как показалось на первый взгляд, вопреки законам классической механики.

Так вот сразу весьма трудно сказать, почему они так действуют. Потом уж, когда основательно подумали, ответили на этот каверзный вопрос.

Владимир Николаевич не имеет специального высшего образования, более сорока лет проработал на заводе. Начинал рабочим, а закончил уже конструктором. Много различных механизмов и машин пришлось ему разрабатывать за это время.

— Некоторые из них начинали почему-то работать "не по науке»,— рассказывает Владимир Николаевич,— я заинтересовался подобными явлениями. Начал экспериментировать, усиливать эти непонятные свойства машин. Разработал приборы, на которых можно было демонстрировать эти новые эффекты, и обратился к ученым-механикам. Те только пожимали плечами: «Так не должно быть!»

Ходил, ходил Владимир Николаевич от одного ученого-механика к другому и все безрезультатно. Тогда и начал он сам разрабатывать теорию, объясняющую загадочные действия этих механизмов. Только мыслил он при этом не математическими формулами и абстрактными терминами современной науки, а по-своему, по-конструкторски, наглядными физическими представлениями. И когда получалось объяснение того или иного явления, сверял свои выводы с тем, что было написано в книгах по механике. И вот тут-то начал он замечать, что не все гладко в этой, казалось бы, весьма стройной и логичной науке.

— Много в механике всяких абстракций. Все они придумывались [286] человеком, конечно, для пользы делу, для того чтобы, например, научиться рассчитывать всевозможные машины и сооружения. Да, к сожалению, не все они хорошо согласуются с реальными явлениями, а иногда становятся настолько формальными, что и концов не найдешь, где тут физика, а где пустая абстракция, не соответствующая никакой физике.

Взять, к примеру, теорию удара. Сотни лет считалось, что все написанное в классической механике по теории удара правильно, потому что логично. Замечали, конечно, некоторые инженеры, что расчет ударных механизмов по классическим формулам не удается. Подправляли эти формулы всевозможными опытными коэффициентами, как могли. Латали, так сказать, прорехи старого кафтана. Но вот нашелся среди них один посмелее — Е. В. Александров — и сказал, что исходные положения классической механики в принципе не годятся для описания ударных явлений, что необходимо учитывать деформацию тел и скорость ее распространения. И учел. В результате получились другие формулы. Появилась возможность значительно усовершенствовать всевозможные ударные инструменты и механизмы, и, в первую очередь, отбойные молотки.

С большим интересом прослушал я целую лекцию Владимира Николаевича. В самом деле, есть над чем поразмыслить.

Что же касается его приборов, в особенности тех из них, которые Владимир Николаевич называет «инерциоидами», то это весьма интересные механизмы, своего рода транспортные машины с принципиально новыми движителями.

Движителями у них являются не ведущие колеса автомобилей, не винты и реактивные двигатели современных самолетов, а специальные инерционные устройства, иногда довольно простые, в виде двух вращающихся грузиков, а иногда и посложнее.

Итак, снова движители!..

И тут я неожиданно пришел к выводу, что между поисками Чембровского, нашими спорами на семинаре и oпытами Толчина существует прямая связь: все бьют в одну точку. И, надо полагать, это не случайное совпадение: ситуация назрела!..

В связи с опытами В. Н. Толчина, мне посчастливилось познакомиться еще с одним весьма интересным человеком, [287] как оказалось, тоже моим земляком, Павлом Кондратьевичем Ощепковым.

Павел Кондратьевич весьма колоритная личность. Живой, энергичный, словоохотливый, добродушный и очень деловой человек. Занимается он проблемами радиотехники, но имеет широкий интерес ко всему перспективному и новому в науке.

Павлу Кондратьевичу принадлежит идея (еще до войны) создания установки для радиообнаружения самолетов. Он тогда служил инженером в войсках противовоздушной обороны. Доложил свои соображения маршалу М. Н. Тухачевскому. Тот поддержал его научный поиск. И Павел Кондратьевич взялся.за работу с утроенной энергией. Идея стала принимать более четкие и осязаемые формы.

В то время для обнаружения самолетов в облаках и ночью применялись внушительные по виду звукоулавливатели. Но скорости полета быстро возрастали и обнаружение самолетов становилось поздним. Было совершенно ясно, что в ближайшие годы звукоулавливатели совсем сойдут со сцены, а заменить их пока нечем. Вопрос был весьма актуален.

Новые идеи, едва зародившись, всегда встречают сопротивление,— такова уж диалектика развития. Так и по отношению. к идее радиообнаружения появилось много скептиков, даже среди маститых ученых, академиков.

Шутка ли, требуется выделить из бесконечного множества радиошумов очень слабый отраженный сигнал! Нужна весьма совершенная аппаратура. Нужны новые методы импульсной передачи и приема радиосигналов,

— Нет, ничего у вас не выйдет, коллега,— отвечали некоторые маститые ученые молодому инженеру-энтузиасту, иронически думая про себя: «Молодо-зелено. Перемелется — мука будет...»

Нашлись, однако, и сторонники разработки новой идеи.

При активной поддержке и помощи маршала М.Н. Тухачевского создается специальная лаборатория. Во главе ее стоит Павел Кондратьевич Ощепков. Начались упорные исследования. И через некоторое время впервые в мире была создана наземная радиоустановка по обнаружению летящих самолетов. В то время еще не существовало термина «радиолокация», но фактически это был первый в мире радиолокатор.

Друзья и близкие поздравили Павла Кондратьевича Ощепкова с творческим успехом. [288] В Великой Отечественной войне эти установки, уже к тому времени достаточно усовершенствованные, применялись на фронте.

Дальнейшая судьба Павла Кондратьевича была трудной и сложной, но научную работу он не оставлял. В начале 50-х годов с новой силой он продолжает разработку научных идей. Создает на общественных началах институт интроскопии. И широким фронтом ведет изучение сложной интересной проблемы видения в различных непрозрачных средах.

Институт под его руководством развил бурную научную деятельность, завоевал среди ученых заслуженный авторитет и решением правительства был преобразован в государственное научно-исследовательское учреждение.

Павел Кондратьевич длительное время руководил этим институтом. Тяжелая болезнь заставила его уйти с административной работы. Но он по-прежнему целиком отдается науке, своей великой мечте. А мыслит он действительно в масштабе крупных идей и категорий, которые кое-кому кажутся легкомысленными и несбыточными. Как, например, проблема энергетической инверсии, то есть концентрации энергии.

Американский физик Таунс (он одновременно с нашими учеными, академиками Прохоровым и Басовым создал лазеры и одновременно с ними был удостоен Нобелевской премии) говорил:

— На ближайшие двадцать лет проблема концентрации энергии является для человечества проблемой номер один.

Что это за проблема?

По второму началу термодинамики теплота в природе может только рассеиваться, и разность температуры может только выравниваться естественным путем. На основе этого закона работают все современные тепловые машины. Когда этот закон был сформулирован, то некоторые ученые утверждали, что неизбежно наступит так называемая «тепловая смерть» Вселенной, когда температура всюду станет одинаковой. Однако еще Фридрих Энгельс доказал обратное, основываясь на материалистическом положении о вечности материи. Просто еще, очевидно, человечество не познало всех законов природы. И вот, руководствуясь, известным научным положением, Ф. Энгельса, профессор Ощепков стал вести свой поиск, разрабатывая проблему [289] процессов концентрации энергии и ее использования в научных и народнохозяйственных целях.

— Задача эта весьма актуальна, своевременна и созвучна нашей эпохе,— говорит Павел Кондратьевич.— Решение ее нельзя откладывать на долгие годы.

Если удастся в ближайшее время решить проблему концентрации энергии, то тогда отпадет надобность в дорогих и пока не безвредных для человека атомных установках. Правда, процесс этот сложный, длительный и тернистый, но, по-видимому, вполне реальный.

Велика сила новаторов и изобретателей в наш стремительный век, все дороги которого ведут к коммунизму!

«Двигатели прогресса» — так назвал К. Э. Циолковский эту несокрушимую армию бойцов переднего края, разведчиков будущего. Над ними не властвуют обветшалые догмы и условности, не сковывают их творческих дерзаний. Знания, опыт и интуиция, основанные на опыте всего человечества, его величество Эксперимент и марксистско-ленинская методология служат им верным компасом в лабиринте сложнейших связей природы. Глубокая научная подготовка в сочетании с поиском и дерзаниями новаторов ведут к всеобщему прогрессу.

Наука не может жить без развития, без поиска и эксперимента, без борьбы мнений. А поиск часто не умещается в рамках тебе отведенного...

В мировой науке, как на войне, непрерывно идут затяжные ожесточенные упорные бои. И мы, солдаты отечественной советской науки, должны всегда знать свою роль и место, чтобы выйти из этих боев победителями. Нам совсем не безразлично, находясь, как говорится, на острие бритвы, кто раньше сделает то или иное научное открытие: мы или империалисты.

Друзья-однополчане

Занимаясь преподавательской и научной работой, подготовкой вместе с коллегами по академии кадров специалистов для нашей военной авиации, я часто вспоминаю дни минувшей войны, своих друзей-однополчан, чувствую, как тогда в боевом строю, их локоть и поддержку.

Насколько мне позволяет свободное от работы время, встречаюсь со своими товарищами по оружию, пишу им, [290] отвечаю на письма, выполняю их нечастые просьбы, стремлюсь всячески помочь, если это требуется, в меру своих сил и возможностей. Езжу к некоторым в гости, и некоторые из них навещают меня, бывая проездом в Москве. Словом, не глохнет наша фронтовая дружба, продолжает крепнуть ваше фронтовое товарищество, продолжают жить традиции 210-го штурмового авиационного полка.

Побывал я на родине Коли Калинина. Правда, не сразу после войны удалось это сделать: учеба, работа. Но все это время меня преследовала мысль: надо обязательно разыскать родных своего спасителя, выполнить свой товарищеский долг. Строка из стихотворения Ольги Берггольц «Никто не забыт и ничто не забыто» — постоянно напоминала мне об этом. Да тут еще подтолкнули красные следопыты из школы имени Николая Калинина села Волчье-Александровка Белгородской области. Они написали письмо в Министерство обороны СССР, в котором, в частности, осведомлялись — жив ли командир эскадрильи Сивков. Им ответили, что я в академии имени Н. Е. Жуковского. Я пионерам тоже написал письмо и засобирался в дорогу. Вдруг звонок по телефону. Заместитель командира по политчасти одного из соединений Московского военного округа сообщил о том, что в части служит брат Николая Калинина Володя.

На следующий день еду в эту часть. Провел по просьбе командования беседу с солдатами. Они интересовались событиями минувшей войны.

Встреча прошла интересно, вновь и вновь напомнила о фронте и подвиге Николая Калинина. Увиделись мы тогда с Володей и решили вместе поехать на его родину. Володя — отличник боевой и политической подготовки. Командование части разрешило ему десятидневный отпуск.

Трогательное свидание с родными Калининых. Мать, Софья Леонтьевна, уже совсем старушка, рассказала мне о семье и детстве Коли. Большая дружная семья: сестра и четыре брата, из которых Коля был самым старшим. Отец Коли умер. Семья в почете и уважении у местных властей и односельчан. Материально обеспечена.

Встретились мы с пионерами, потом с колхозниками на вечере в клубе и с руководителями района. Побывали на покосе, посмотрели колхозные фермы. Большое, хорошо поставленное хозяйство.

Как преобразилась за прошедшие пятилетки деревня, [291] разрушенная войной! Из руин и пепла поднялись новые дома, новые колхозные постройки. Всюду электричество, машинная техника. Хозяйство стоит на крепких ногах и ведется на научной основе. А в домах колхозников — холодильники, стиральные машины, телевизоры и мотоциклы. И во всем чувствуется достаток. Сердце радуется. Много, очень много сделано нашей партией и тружениками колхозного села для подъема сельского хозяйства после войны.

По-родственному, исключительно тепло встретила нас семья Николая Калинина. Гостеприимно и радушно принимали нас хлебосольные хозяева земли Белгородской. Колин брат Василий после этого тоже приезжал погостить ко мне в Москву.

Еще до встречи с семьей Николая Калинина я съездил в станицу Голубицкую, что под Темрюком. Стал разыскивать очевидцев гибели Коли. Мне помогали пионеры из школы этой станицы. Но подробности так и не удалось установить.

Станичники показали мне место, где погиб Николай. Оно совпадало с данными полкового дневника. Именно здесь упал самолет ИЛ. А что стало с летчиками, никому неизвестно. Назвали мне человека, который жил на берегу моря. Это был участник тяжелого похода одного из соединений в гражданскую воину, описанного Серафимовичем в книге «Железный поток». Но в тот день, когда погиб Коля, человек был в отъезде. Позже он видел обломки самолета, а о судьбе летчиков сказать ничего не мог.

— Говорили, будто выпрыгнули они с парашютами,— сообщил он. — А больше другого не слыхал...

Так до сих пор остается пока загадкой, что сталось с Колей и его воздушным стрелком Поповым.

Красные следопыты продолжают поиск. Возможно, и удастся установить хоть какие-нибудь подробности. Хочется верить в это.

Постоял я на скорбном месте Колиной гибели, у склона высотки, возле небольшого углубления в земле, поросшего вокруг кустарником. Почтил память боевого друга, вспомнил путь от Донбасса до Вены. Много погибло однополчан. Большой, очень большой ценой досталась нам нелегкая победа!

После войны разъехались друзья-однополчане по своим родным местам, занимаются мирным трудом. Но не забывают свой полк и фронтовую дружбу. [292] Каждый год, если имеется хоть малейшая возможность, собираемся мы в Москве на традиционную встречу однополчан 9 мая, в День Победы, в 15 часов на Советской площади, напротив Моссовета, у памятника Юрию Долгорукому. А два раза собирались мы в городе Керчи.

Прежде всего шли к памятнику нашим однополчанам в центре города, на улицу Кирова, где в прошлом были ожесточенные многодневные бои с врагом. Сооружен он на средства ветеранов нашей 230-й штурмовой авиационной дивизии, семей погибших однополчан и благодарных жителей города Керчи, по проекту архитектора М. В. Лисицина.

В скорбном молчании стоим некоторое время возле гранита и бетона. Вспоминаем каждый про себя суровые годы минувшей войны, незабвенных наших героев боев за Керчь.

На бетоне высечено золотыми буквами: «Воинам-авиаторам 230-й Кубанской штурмовой авиационной дивизии, павшим в боях за Родину. 1941—1945 гг. Товарищи по оружию».

И стихи:

Ваш грозный строй летит в века,
Сердца волнуя вечным зовом.
Крыло к крылу, к руке — рука
В военном воздухе суровом.

Памятник расположен в сквере перед морем. Деревья, зелень и множество цветов. Пионеры школы имени Желябова шефствуют над памятником. Несут пионерскую вахту в торжественные праздничные дни. А в будни сажают. и поливают цветы, содержат в чистоте и порядке сквер и близлежащую территорию.

На этой улице, как и во всем городе, из развалин выросли многоэтажные красивые дома. Восстановлены промышленные районы Керчи. Город стал краше довоенного. Промышленность успешно справляется с планами пятилетки. Горняки дают железную руду и агломерат. Рыбаки выходят на океанских судах в Атлантику,

Город живет полнокровной размеренной жизнью. Благодарные керчане свято чтят память своих освободителей.

...8 мая 1971 года. Сегодня вечером по давно уже устоявшейся традиции городская молодежь соберется на торжественно-траурный митинг у памятника погибшим воинам — защитникам города, на вершине горы Митридат. [293] Небо заволокло низкими клочьями туч. Погода вновь и вновь напомнила далекие фронтовые дни. Словно из ведра, льет холодный весенний дождь. Город был украшен по-праздничному. Жители, невзирая на непогоду, вышли на улицы в ожидании факельного шествия молодежи.

— Как бы не испортила погода праздника нашим ребятам,— озабоченно говорит старый рабочий завода имени Войкова.

— Зря беспокоитесь,— возражает ему человек в парадной форме с боевыми орденами и медалями на груди.— Молодежь у нас что надо. Ей нипочем ни дождь, ни ветер. Вовремя соберутся на Митридате...

— Глядите, глядите! — кричит мальчик, очевидно, первоклассник, и тянет за руки своих отца и мать.—Уже идут. Вон факелы, глядите!

С трех сторон города, из трех городских районов движутся колонны людей с горящими факелами. Мерцающие огни, словно яркие огненные ручейки, озаряют вечерний город, сливаются в море движущегося огня у подножия Митридата.

Гора освещается вспышками, точно во время штурма. По лестнице плывет наверх нескончаемая колонна участников факельного шествия А особо ретивые, не дождавшись своей очереди, карабкаются по склону к вершине горы. Их факелы мерцают, словно огневые точки на линии фронта...

Незабываемая картина! Молодцы ребята, будущие стойкие защитники своей Родины. Под стать их дедам и отцам.

Участники факельного шествия уже поднялись на гору, разместились возле памятника. Еще прибавилось факелов и людей. Тысяч около пяти, пожалуй, собралось здесь юношей и девушек.

Секретарь горкома комсомола открывает торжественно-траурный митинг. Звучат фанфары, словно эхом проносятся в памяти далекие и близкие огневые годы.

Фанфары сменяет траурная мелодия духового оркестра. В минутном молчании молодежь чтит память погибших воинов Великой Отечественной войны, ценой своей жизни отстоявших независимость и свободу Родины, завоевания Великого Октября.

Комсомольский секретарь, рассказав о подвиге народа в минувшую воину и доложив о трудовых буднях городской [294] молодежи, передает слово девушкам и юношам, штурмующим рубежи пятилетки.

А потом слово ветеранам воины, участвовавшим в боях за город Керчь и в освобождении Крыма от немецко-фашистских захватчиков.

Молодежь слушает с предельным вниманием. Лица юношей и девушек, освещенные факельным заревом, становятся по-взрослому суровыми и озабоченными. И, глядя на них, веришь, что эти ребята — сегодняшние школьники и молодые рабочие пойдут дорогой отцов на любые жертвы во имя счастья и процветания Родины, не задумываясь, если потребуется, встанут грудью против ее врагов.

Митинг окончен. Звучат фанфары. Гремит оркестр. А когда все смолкает, то в микрофон в наступившей тишине звучат слова торжественной клятвы. Со всех сторон несется эхом:

— Клянемся!

— Клянемся!

— Клянемся!

Налетевший порыв ветра срывает с туч капли дождя. Плотным сомкнутым строем стоят парни и девчата. Пригашены факелы. У вершины памятника ярким пламенем продолжает гореть вечный огонь.

А утром, в День Победы, керчане уже на общегородском митинге. Секретарь горкома партии, бывший фронтовик Аркадий Кузьмич Эмин открывает митинг. Потом выступают участники освобождения Керчи и Крыма. Почти все население города в этот час у памятника Владимиру Ильичу Ленину, в центре города, на приморском бульваре.

Наши однополчане и другие ветераны войны — непременные участники митинга. Пожилой человек в форме пехотного лейтенанта с орденами и медалями пришел сюда с девочкой и мальчиком, очевидно, с внуками. Он что-то говорит им, показывая на людей, приходящих мимо памятника Ленину в торжественном марте.

После парада жители города, кто пешком, а кто в автобусах, направляются на гору Митридат. Здесь горожане в семейном кругу отмечают День Победы.

Ветер разогнал тучи. Пригревает солнце. Погода, правда, прохладная. Но это не может омрачить торжества праздника. Песни и смех, шумный говор раздаются до глубокого вечера на древней горе Митридат. И город отсюда виден, как с самолета на бреющем полете. Только на месте [295] груды бывших развалин сейчас сверкает море огней новых больших домов. И синее мирное звездное небо над мирным многострадальным городом Керчью.

Однополчане тем временем сидят уже за накрытым столом, в столовой гостеприимных хозяев одного из керченских заводов, где мы обычно останавливаемся в свои приезды в Керчь.

Товарищи успели обменяться новостями. Командир полка Заблудовский открывает встречу,

Первый тост за погибших друзей. А после — рассказы однополчан, впервые прибывших на встречу. Краткие отчеты о своей жизни после Победы.

Адъютант третьей эскадрильи Борис Тропкин вспоминает о своих командирах:

«После гибели старшего лейтенанта Николая Дедова командиром нашей эскадрильи был назначен майор Иван Михайлович Рудаков, прибывший из другого полка. По характеру он человек спокойный, уравновешенный и хладнокровный. Был такой случай. Летный состав эскадрильи занимался чисткой личного оружия. Дело происходило в землянке. Майор Рудаков стоял у окна, смотрел на улицу. Вдруг раздался выстрел из пистолета. Пуля пролетела в двух-трех сантиметрах от головы майора и вошла в косяк окна. Иван Михайлович спокойно обернулся и сказал:

«Сколько раз предупреждал, что с оружием надо обращаться осторожно». И все, но для нас это было большим уроком.

Летал Иван Михайлович, как и все опытные летчики эскадрильи, много. Вернется, бывало, с боевого задания и не спешит вылезать из кабины. А к самолету уже подбежали его механик Константна Тарасенко и техник звена Сергей Попов, интересуются, как вела себя материальная часть самолета.

— Работало все хорошо,— обычно отвечал Иван Михайлович,— но.. коптила левая группа цилиндров и, похоже, затяжелен руль высоты,— и еще сделает до десятка замечаний. Работы задаст на несколько часов всем специалистам эскадрильи.

И еще была у нашего командира одна особенность в характере. Эскадрилье через военторг выделяли дефицитные товары. Иван Михайлович, прежде чем распределить их, обычно у меня спрашивал:

— Сколько пачек папирос дали?

— Сорок штук. [296]

— Двадцать пачек мне, десять — летчикам, десять — техникам.

— А шампанского?

— Десять бутылок.

— Шесть — оставляю себе, две — летчикам, две — техникам.

Сначала обижались ребята на такое «распределение», но потом лишь посмеивались. Иван Михайлович любил раздавать свои запасы товарищам по эскадрилье, как поощрение особо отличившимся в труде н в бою.

Пробыл он у нас недолго. Пошел на повышение в другой полк.

Потом командиром нашей эскадрильи до самого конца войны был старший лейтенант Евгений Петрович Прохоров. Врожденный летчик, отважный, скромный, всеми уважаемый в полку человек. Он сделал много боевых вылетов. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Евгений Петрович, уволившись из армии после войны, остался верен своей профессии. Летал до последних дней жизни на самолетах гражданской авиации».

Борис разговорился, а обычно друзья коротко докладывают о себе.

И мы, читатель, не нарушая застольной идиллии, встанем в стороне и послушаем, что стало с нашими однополчанами.

Иван Васильевич Сурай, командир эскадрильи. Пенсионер, живет в Ростове-на-Дону.

Зиновий Абрамович Лещинер, комиссар эскадрилья. Работает заместителем начальника отдела комплектации на заводе под Москвой.

Сергей Андреевич Малютенко, техник по вооружению. Окончил академию Военно-воздушных сил. Полковник, продолжает службу в ВВС.

Александр Дмитриевич Иванов, штурман. Работает на заводе в Ленинграде.

Василий Павлович Морозов, летчик. Руководитель профсоюзной организации одного из заводов Керчи.

Иван Федорович Корень, штурман. Работает лаборантом в Минске.

Федор Степанович Картовенко, летчик. Управляющий Приморской краевой конторой Госбанка.

Владимир Алексеевич Демидов, летчик, Герой Советского Союза. Пенсионер, живет в Киеве. [297] Николай Савельевич Есауленко, командир эскадрильи, Герой Советского Союза. Свое призвание нашел в работе строителя на Сахалине.

Иван Михайлович Павлов, летчик, Герой Советского Союза. Слесарь Уманского машиностроительного завода, делегат XXIII съезда КПСС, почетный гражданин города Умань.

Афанасий Григорьевич Кущ, заместитель командира полка по политчасти. Демобилизовался в звании полковника, работает заместителем директора Киевского автопарка.

Валентина Ивановна Максимова, оружейница. Зубной врач в Ростове-на-Дону.

Елизавета Петровна Шашева (по мужу Карнаух), оружейница. Корректор московского издательства "Машиностроение».

Александра Гавриловна Музюкова (по мужу Мидонова), оружейница. Живет под Астраханью, воспитывает ребят.

Иван Михайлович Михайлов, техник. Работает машинистом насосной станции на заводе в Ленинграде.

Яков Алексеевич Огнев, старший техник. Работает на заводе в Воронеже.

Иван Антонович Григорьев, техник по приборам. Окончил инженерную академию, подполковник, продолжает службу в Советской Армии.

Ефим Исаакович Фишилевич, врач полка. Работает врачом в Одессе.

Василий Сергеевич Фролов, летчик. Работает в гражданской авиации, представляет «Аэрофлот» за рубежом.

Василий Тихонович Харченко, летчик. Живет в Ворошиловграде, работает в Горлите, пишет в свободное от занятии время стихи.

Георгий Арсентьевич Панов, инженер по электроспецоборудованию. Ответственный работник на одном из подмосковных заводов.

Александр Александрович Павличенко, командир эскадрильи. Директор техникума в Люберцах.

Михаил Яковлевич Золотев, штурман. Работает на заводе в Запорожье.

Иван Иванович Аверьянов, летчик. Заместитель директора московского музея-панорамы «Бородинская битва». [298] Василий Иванович Гаврилов, летчик. Работает в гражданской авиации, в Москве.

Игорь Васильевич Звягинцев, воздушный стрелок. Кандидат биологических наук, работает в Краснодаре.

Татьяна Георгиевна Лагунова (по мужу Крюкова), оружейница. Заведует магазином в Астраханской области.

Иван Андреевич Лупов, техник, парторг эскадрильи. Работает диспетчером на заводе в Николаеве.

Дмитрий Алексеевич Провоторов, начальник штаба полка. Пенсионер, живет и работает в Николаеве.

Анатолий Дмитриевич Чемеркин, летчик. Окончил академию имени Н. Е. Жуковского. Полковник, продолжает службу в Советской Армии.

Иван Максимович Митрохович, летчик. Окончил академию имени Н. Е. Жуковского. Полковник, продолжает службу в Советской Армии.

Евгений Николаевич Невструев, техник. Главный конструктор на одном из заводом.

Афанасий Михайлович Руденко, воздушный стрелок. Работает в родном колхозе в селе Стрымовка Кировоградской области.

Георгий Васильевич Скрипкин, техник. Инженер на заводе сельхозмашиностроения в Ростове-на-Дону.

Борис Михайлович Троицкий, летчик. Работает в Омске.

Борис Иванович Тропкин, адъютант эскадрильи. Окончил академию имени Н. Е. Жуковского, работает на одном из заводов.

Павел Васильевич Хлопин, летчик. Длительное время работал в гражданской авиации. Пенсионер, живет и работает в Кишиневе.

Иван Прокофьевлч Шейко, техник. Инженер по технике безопасности на одном из заводов в Харькове.

Иван Никифорович Афанасенко, инженер по вооружению. Работает машинистом крана в Запорожье.

Александр Григорьевич Бабенко, инженер полка. Пенсионер, живет в Ворошиловграде.

Александр Степанович Бормотов, техник по вооружению, полковой композитор. Проживает в Николаеве, пенсионер.

Николай Николаевич Буравин, летчик. Работает юристом в Оренбурге.

Владимир Васильевич Иванов, летчик. На руководящей работе в заполярном городе Оленегорске. [299] Василий Петрович Завгородний, техник. Работает в Херсонском обкоме партии.

Александр Юльевич Заблудовский, командир полка. Начальник отдела технического контроля на одном из заводов в Днепропетровске.

Леонид Иванович Косов, летчик. Работает комбайнером в Чигярине, Кировоградской области.

Борис Наумович Корецкий, полковой почтальон. Работает мастером-обувщиком в Кировограде.

Александр Федорович Гуржиев, летчик. Работает фотографом в Ростове-на-Дону.

Сергей Игнатьевич Годованюк, техник. Работает механиком в колхозе села Дьяковцы Винницкой области.

Иосиф Альтерович Цукерман, комсорг полка. Журналист, живет в Киеве.

Анна Пантелеевна Трофимова, оружейница, вышла замуж за техника полка Александра Михайловича Шаронова. Оба работают в школе, в Астраханской области. Она — учительницей, oн — директором школы.

Иван Иванович Ясырев, парторг полка. Пенсионер. Живет и работает в Киеве.

Николай Кириллович Мельников, заместитель командира эскадрильи, Герой Советского Союза. Работает механиком на железнодорожной станции Касторная...

...Пока однополчане обмениваются впечатлениями, а Саша Гуржиев щелкает фотоаппаратом, чтобы прибавить друзьям на память к военным фотоснимкам фотодокументы мирного времени, мы с комиссаром Лещинером и Тимой Гуржием выходим перекурить на воздух.

Молодые липы и тополя распустили нежно-зеленые листочки. Клумбы около нового современного из стекла и алюминия здания заводоуправления благоухают яркими цветами. На газонах зеленеет травка. По-весеннему пригревает майское мирное солнце, отдавая свое тепло людям земли перед тем, как уйти за горизонт...

— Вот и довелось опять встретиться,— задумчиво произносит Тима Гуржий.— А скольких друзей потеряли в боях, не дотянули они на своих ИЛах до этого радостного дня...

— Они свято выполнили свой гражданский долг перед Родиной,— говорит комиссар Лещинер.— А какие это были отличные ребята! Что ни парень, то герой, отважный человек. Полк наш воевал достойно, с честью прошел все дороги войны. Одиннадцать Героев Советского Союза вырастили! Жаль, нет с нами сегодня наших боевых командиров — гвардии подполковника Зуба и майора Кондраткова. Порадовались бы вместе с нами...

Комиссар Лещинер, теперь уже сильно седой (недавно мы отметили его шестидесятилетие), улыбнулся своей характерной улыбкой. Смотрю на него и на Тиму Гуржия, тоже тронутого сединой, вспоминаю минувшие бои, своих дорогих командиров и однополчан, мысленно переношусь на городской торжественно-траурный митинг. Вижу факельное шествие молодежи города. Ощущаю всем сердцем и твердо верю, что эстафета коммунизма — в надежных и крепких руках.

Моему поколению антифашистов — участникам Великой Отечественной войны, сейчас уже под пятьдесят-шестьдесят... Пройдена большая часть жизненного пути. И когда невольно оглядываешься назад, то ощущаешь великую гордость за ребят и девчат, беззаветно отдавших свою молодость ради жизни на земле, в который раз восхищаешься ратным подвигом своего народа, могуществом своей социалистической Родины.

Вспоминаешь ребят с факелами, благодарных, занятых мирным трудом керчан и думаешь: «Значит, не зря прожита огневая молодость, отданы пламень души и сила разума делу, которому все мы беззаветно служили и служим сегодня. Значит, не зря отдали свои молодые жизни наши боевые товарищи и друзья в жестокой борьбе против немецкого фашизма — за счастье и будущее последующих поколений».

Радуешься тому, что теперь на планете все больше последователей у нашей страны. Восхищаешься новыми успехами борьбы беспокойного племени вечно молодых. Веришь в их конечную победу, в победу дела мира на нашей планете.

Жизнь продолжается, продолжаются бои на земле. И мое поколение вместе с поколениями молодых, созидая светлое будущее коммунистического сегодня, постоянно находится в состоянии боевой готовности номер один.