Страхи

Ирина Васильевна поступила в театр. Объявила v себя «балетную студию», что по большевистским законам давало ей право на лишнюю комнату большевики покровительствуют искусствам. Вот именно эту комнату заместо балерин после Пасхи заняли бывший редактор «Киевлянина» и поручик инженерных войск В. А. Л.

Отвыкшие от всякого комфорта, мы умели ценить то, что обыкновенно в прежние времена даже не замечалось.

* * *

Удобная кровать... чистые простыни... одеяла .. подушки... два мягких кресла .. диванчик... даже маленький письменный стол... на дверях портьеры... из хорошей старорежимной серой парусины... [134]

Я помню, сколько раз, просыпаясь по утрам, я мечтательно смотрел на эти портьеры и думал:

«Вот рубашка, вот гм... гм... а, впрочем, вышел бы и верхний, летний костюм...».

Пол был паркетный. Я тщательно выметал его по утрам и мечтал хоть один раз «ополотериться», как сказал бы Игорь Северянин, то есть натереть его воском.

И потом... ведь в этой квартире можно было прилично вымыться... Правда, при социалистическом режиме вода в водопроводе не всегда идет и никогда не идет в верхние этажи. В этом доме воду можно было получить только во дворе. И это была моя обязанность. Я отправлялся в маленький садик, где среди цветов был не фонтан, но кран, или, как говорят в Одессе, «крант», и таскал ведрами воду. Норма была восемь ведер, которые я вливал в ванну, и было всем благо.

Иногда я пилил дрова, но это, так сказать, по большим праздникам.

Но кроме всех этих благ в этой квартире оказалась еще... гитара...

Да, смейтесь...

Я решил, что пора «песенки петь».

* * *

Дело в том, что деньги быстро таяли...

Все мое состояние заключалось в двадцати английских фунтах и остатке от тех «колокольчиков» (доникинские тысячерублевки), которые тогда в лесу были розданы Стесселем...

Кстати, должен сказать, что «колокольчики», несмотря на официальное запрещение под страхом расстрела, котировались на подпольной бирже Одессы. Стоимость их, кажется, не падала ниже трехсот советских рублей, но порою подымалась до «al pari».

Огромное количество людей в Одессе занималось спекуляцией на деньгах. Да могло ли это быть иначе? Куда же могли деваться эти «кошмарические» стада [135] всевозможных биржевиков, которые наполняли Фанкони и Робина и густой толпой стояли на углу Дерибасовской и Екатерининской, торгуя кокаином, сахаром и валютой?

Одесская чрезвычайка вела с ними борьбу, многих расстреляла, но остальные продолжали работать.

Но, разумеется, теперь работа шла в самом строгом подпольи. Итак, деньги таяли. Служить у большевиков я не мог и не хотел. Пристраиваться к каким-нибудь кооперативам было трудно: незнакомые меня не приняли бы, а знакомые, боясь не столько за себя, сколько за меня, всячески отговаривали. Что делать?

И вот выходом из положения явилась гитара.

Старик с седой бородой... Ясно, что человек знал лучшие времена... какое-нибудь небольшое кафе... разбитый, надтреснутый голос... такой же разбитый, как и безвозвратное прошлое... старинные романсы... исключительно старинные, такие забытые и такие незабываемые... Жалобный звон струн... очень тонко...

И вот я, действительно, подготовлял себе такое местечко. Составил себе уже целый репертуар, мобилизовал голос...

Помню, мне когда-то П. Н. Милюков сделал комплимент. Я жаловался, что совсем не могу говорить в Думе из-за крайней слабости голоса. Он мне ответил:

— Да, голос у вас очень слабый... Но он поставлен, как у певца. Вы не поете?..

И вот на старости лет оказалось, что я пою... для развлечения пролетариата...

Нужда песенка поет...

«Кто не трудится, тот да не ест...».

* * *

Ирина Васильевна (настоящее ее имя другое) в этот день очень беспокоилась...

Ей почудилось, что кто-то следит не то за ней, не то за мной, — вообще что-то жуткое. Я кое-как ее успокоил. Но к вечеру «инцидент» всплыл снова, в форме категорического «предчувствия» у Ирины Васильевны, что ночью [136] придет чрезвычайка, а потому мне совершенно невозможно оставаться в квартире. И это предчувствие росло в такой угрожающей форме, что мы с поручиком Л. решили уйти, ибо совершенно было ясно, что все равно в эту ночь оно никому спать не даст.

И мы ушли...

Но это легко уйти, когда знаешь, куда пойти. А ведь мы отлично понимали, что во всякой квартире нам, быть может, и не откажут, но особого счастия не ощутят: ведь везде каждую ночь может быть обыск, и тогда хозяин квартиры будет отвечать за укрывательство контрреволюционеров.

Поэтому мы решили ночевать на улице. Но опять-таки это удобно можно было сделать «под игом самодержавия». Но в свободном социалистическом государстве всякого человека, который осмелится показаться па улице позже известного часа, ловят, как преступника, и тащат в участок. Почему при социализме нельзя ходить по ночам, никак не могу понять.

Мы решили ночевать где-нибудь в подъезде.

* * *

Нет, это слишком холодно. Эти камни обладают удивительной способностью быстро остывать. И притом эта ниша, куда мы залезли, плохо защищает от взоров патрулей. А сейчас патрули пойдут. На улицах уже ни одного человека. Идет тихий, мирный дождь. Удивительно, как быстро большевики покончили с грабителями, налетчиками и всякими уголовными.

Надо пройтись. Ну, в конце концов, наскочим на патруль, как-нибудь вывернемся. И потом — блестящая мысль: пусть патруль нас забирает. В конце концов, не расстреляют же за это, за позднее хождение, переночуем в участке, где, во всяком случае, теплее...

Пошли... На одном из перекрестков:

— Стой!..

Мы остановились. [137]

— Откуда так поздно, товарищи?..

— Да разве ж поздно?.. Вот беда, часов нет!.. Что, будете забирать нас, товарищи, в район?

— А вы кто такие?.. Далеко вам?

— Да нет, не далеко нам... Тут на Канатной.

Патруль, собравшись вокруг нас кучкой, раздумывал.

— Ну, идите... домой... все равно...

Вот неудача...

Идем дальше. Дождик перестал, — работает луна. Это большое подспорье социалистическому хозяйству. При социализме как общее правило, — электричество не горит. Совершенно тихо. Вдруг снова наткнулись на патруль.

Эти нас взяли. Мы едва успели условиться, что сочинять, как нас разделили.

Старший подошел в Вовке и о чем-то с ним беседовал на ходу. Потом подошел ко мне.

— Откуда вы идете товарищ?

— С Ришельевской.

— А номер?

Я сказал условленный номер.

— У кого же там были?

Я сделал застенчивое лицо.

— Да это... его знакомые... он молодой... я там в первый раз и был...

— Ну да, а фамилия как?

Я сказал нарочно исковерканную фамилию, но похожую на ту, которую должен был сказать Вовка, При этом прибавил, что, может быть, и не так, потому что я этих барышень не знаю, мне старому неинтересно...

— Значит, выпивали, товарищ?

— А что же я пьяный, что ли? Я дунул ему в нос.

— А чем занимаетесь?

— Артист... музыкант... Раньше на рояле и на скрипке давал уроки, а теперь на гитаре. Специальность «старые романсы»... Ученики ко мне ходят... Сам голос я уже потерял, не выступаю... После тифа...

Заинтересовавшись, подошел другой патрулист.

Так вы, товарищ, гитарист?.. Я тоже на гитаре играю. Хорошая у вас гитара?

— Ничего себе... Только раньше я привык играть на одиннадцатиструнной, а это обыкновенная — семиструнная... Ничего, сходит...

— А какие романсы, товарищ?

— Исключительно самые старинные. Ну вот, например, «Тигренок», «А из рощи, рощи темной», «Три создания небес», — вот тоже замечательный романс... Это не то, товарищ, что теперь пошло — Вертинский-Вертинский... «Лиловый негр ей подает манто»... ну, какой смысл!.. Почему он «лиловый», когда все негры черные?

Тут я решил остановить поток своего красноречия: кажется, было довольно. Патруль явно убедился в нашей невинности и подлинности. Старший сказал дружелюбно:

— Ну, если, товарищи, у вас документы в порядке, то вам ничего не будет... Сейчас и отпустят...

Район... Темень полная. Патруль, ругаясь, поднимается по лестнице на ощупь. Вводят нас в какое-то помещение. Тут тоже абсолютно темно. В темноте ставший кому-то докладывает про нас. Происходит ругань в виду того, что нет ни света ни спичек. Наконец, с трудом находят. Зажигают какую-то коптилку, которая считается лампой. Участок. За перегородкой начальство, в виде какого-то еврея. Нотабена: патруль, как, по-видимому, вся низшая милиция, — из русских. А начальство, так, приблизительно с чина околоточного надзирателя, — евреи.

Начальство спрашивает, кто мы, где живем, документы. Предъявляем...

Комиссар занялся тем, что вызвал по телефону адресный стол: проверить, живет ли такой-то по указанному мною адресу. Но, видимо, с ответом что-то не ладилось...

— Что? Нет света в адресном столе?.. Не можете дать справки? Что? Разбили себе голову?.. Обо что?.. О шкаф?.. Что за безобразие...

В конце концов, проэкзаменовав нас еще о роде наших занятий, при чем снова на сцену выплыла гитара и [139] старинные романсы, нам объявили что мы свободны. Но это совсем не входило в мои планы.

Прежде всего, я рассудил, что прятаться от чрезвычайки выгоднее всего в районе, ибо карающей руке советской власти не придет в голову искать контрреволюционеров в своей собственной полиции. А, во-вторых, куда же нам идти?.. Опять на улицу? .. Но первый патруль схватит нас снова.

Поэтому я попросил разрешения переночевать здесь в районе, каковое милостиво получил.

Мы улеглись на широком подоконнике. Начальство «дормировало» на деревянных скамейках.

Утром мы были разбужены довольно странным инцидентом.

Начальство хотя и грозно, но довольно беспомощно взывало :

— Вестовой!.. Что вы не слышите, вестовой!..

Да, у них есть «вестовые»... В этом государстве социалистов, тех самых социалистов, которые чуть ли не краеугольным камнем своей программы ставили борьбу против «денщиков»...

— Вестовой...

В ответ на последний отчаянный призыв неожиданно раскрылся... шкаф... Большой шкаф для дел .. И с верхней полки раздалось:

— Чого?

Потом свесились громадные сапоги, которые вместе с нечесаной головой н прыгнули в комнату.

Посмотрев на нас, «вестовой Украинской Советской Социалистической Республики» добродушно изрек:

— Такая наша квартира...

* * *

Было уже совсем светло. Мы пошли. Но так как в пять часов утра возвращаться не приходилось, решили пройтись по базару, благо он под боком.

Какая красота, этот базар... [140]

Правда, ничего, кроме редиски... Но зато ее-то уже вдоволь. Она собрана в большие корзины, которые напоминают огромные чудовища с сотнями усиков, — это хвостики редисок. Чудовища розовые, красные и лиловатые всех оттенков, впрочем, есть желтые и белые.

Мы купили по пучку (50 рублей пучок) и лазали по базару, аппетитно закусывая... Захотелось бубликов. Торговка долго почему-то смотрела на Вовку. Наконец, сказала:

— Извиняюсь, вы русский?

— Русский...

Она перекрестилась...

— Вот, поверите, первый раз, как ушли деникинцы, на русском человеке студенческую фуражку вижу... Ах, жиды проклятые...

В это утро была суббота.

А потому, пробродив изрядное количество времени по улицам, мы сподобились увидеть «субботник»...

Субботник — это последнее слово социалистической изобретательности.

Субботник — это значит, что каждую субботу, в таком-то часу, все истинные сыны Советской Республики должны собираться на такую-то улицу... Сегодня они собрались здесь...

Впереди — колоссальный красный плакат с золотой надписью: «Кто не трудится, да не ест»... За плакатом оркестр военной музыки. За оркестром — небольшая военная часть, которой командует товарищ командир, расписанный, как картинка. Красные чакчиры, гусарские сапоги, голубой доломан... Без погон, но на рукаве роскошно вышитая золотом и серебром звезда. На голове кубанка, ноги пружинят, голос звенит... Смотря на него, вспоминаешь песню:

Сам же «субботник» стоит вдоль улицы, в некотором роде поротно. Вглядываюсь в лица — почти сплошь евреи... Вглядываюсь подробнее — вижу массу студентов или, во всяком случае, еврейчиков в студенческих фуражках... Стараюсь сообразить, почему бы это, — и догадываюсь: ведь это цвет нации, это «партийные коммунисты», для которых участие в субботниках — обязательно...

Впереди плакат, посредине плакат, сзади плакат...

Музыка играет марш, товарищ командир в красных штанах командует с непередаваемой интонацией наглости и презрения, и субботник дефилирует...

Куда? Зачем?

Совершать «пресловутое русское дело»... В завтрашней официальной газете в отделе известий можно прочесть, что сегодняшний субботник прошел с громадным успехом и что собравшиеся «истинные граждане Советской Республики» без всякого вознаграждения : «перенесли с места на место столько-то десятков шпал, вымели столько-то квадратных аршин такого-то двора, перетолкали без помощи паровоза целых пять ужасно тяжелых нагруженных вагонов»...

* * *

Лиловый ирис стоял на балконе... Это был знак, что можно безопасно входить в квартиру.

Никого, конечно, ночью не было, все это были только призраки.

Но что такое «факт»?.. Когда он светит из прошедшего, тогда его называют воспоминанием. Когда же его луч пробивается сквозь «туман будущего», — это предчувствие...

«Беспричинные страхи» Ирины, конечно, были предчувствием факта. Она только не могла справиться с четвертой координатой, — с временем.

То, чего она боялась теперь, случилось несколько позже. [142]