Ангел смерти
Я пробовал зажигать фонарь и в роли Диогена искал «человека». В Одессе его не было.
И это стало особенно ясно, когда в Одессу приехал В. А. Степанов
С В. А. Степановым мне пришлось сделать «кусочек политической жизни», несколько верст пути, рука об руку. Он обладал счастливейшим и ценнейшим свойством возбуждать в других людях энергию мысли. Как-то с ним всегда все «пересматривалось» по существу, так сказать, сначала. Он был отнюдь не революционер, но мозг его был всегда счастливо открыт для новой мысли. Он никогда не застывал и все время эволюционировал в лучшем смысле этого слова. Очень твердый в основном стремлении, он обнаруживал большую гибкость в способах. И отнюдь не в том смысле, что «цель оправдывает средства», а в том, что «суббота для человека, а не человек для субботы»...
А. М. Драгомиров еще не уехал в то время из Одессы. Мы собрались втроем. И...
Слушали:
Мнение присутствующих о том; что генерал Деникин находится в опасности. «Такое» отступление, по всей вероятности, не может обойтись без «личных перемен». Это закон истории. Может быть три случая. Генерала Деникина убьют, он застрелится, он совершит «отречение». Необходимо подготовиться к каждой возможности.
Постановили:
Поддерживать генерала Деникина до последней возможности и повиноваться ему до самого конца. Преемником ему почитать генерала Врангеля. Как передать власть генералу Врангелю в случае трагического конца — сейчас установить невозможно. Если же будет «отречение», то употребить усилия в том направлении, чтобы перед отречением произошло «назначение» нового главнокомандующего.
Слушали: [35]
В Одессе может организоваться отпор в том случае, если будет найден «человек».
Постановили:
Зажечь Диогенов фонарь и искать «человека».
Слушали:
Кроме Врангеля другого человека не найдено.
Постановили:
Принять зависящие меры, чтобы генерал Врангель стал пока во главе Одессы.
Эти зависящие меры были приняты. В точности мне неизвестно, привели ли они к какому-нибудь результату. Но думаю, что генерал Врангель опоздал бы.
Ангел смерти витал над Одессой.
Надо было «зарегистрироваться».
Большое здание. Два этажа сплошь набиты офицерами. Очередь совершенно безнадежная. Здесь надо стоять часы.
Это все «регистрирующиеся». Здесь всякие.
Явные старики и инвалиды. Всякого рода «категористы», потом бесконечное количество служащих в тыловых учреждениях. Здешние — одесские и эвакуировавшиеся из самых разных губерний... «Командировщики», получившие всякие поручения. Часть из них действительно что-то здесь делает, а остальные — «ловчилы». Наконец... наконец, просто «дезертиры»... Хотя все они, конечно, имеют удостоверения.
Я потолкался, некоторое время среди этой толпы и ушел в «отвратном» настроении.
Толпа... Толпа офицеров. Не знаю почему, на меня всегда офицеры производят самое тяжелое впечатление, когда они собираются «толпами»... Офицер по существу «одиночка»... Он должен быть окружен солдатами. Тогда понятно, почему он «офицер»...
Но офицерство «толпами»... Тут есть какое-то внутреннее противоречие, которое создает тяжелую атмосферу... Такое же тяжелое впечатление на меня производят [36] «офицерские роты»... некоторые, по крайней мере... В них чувствуется какая-то внутренняя горькая насмешка...
И это впечатление особенно ярко, если сравнить «офицерские роты» с «юнкерами»... Казалось бы, «офицерские роты» самые совершенные части... А вот нет... В них какой-то надлом, нет здоровья, нет душевного здоровья... И как это ни странно — не чувствуется дисциплины. А юнкера всегда производят какое-то бодрящее душу впечатление: сжатой пружины, готовой каждую минуту развернуться по знаку своего начальника.
Душевной упругости, пружинчатости я совершенно не почувствовал в этой офицерской регистрирующейся толпе... Плохая психика, ужасная психика...
Такое учреждение, где регистрируются, не единственное вот это. По всему городу, в разных участках, происходит то же самое. Везде стоят такие же толпы офицеров, понурые, хмурые, озлобленно подавленные и требовательные...
Сколько их?
Никто не знает толком, называют самые фантастические цифры... Кто говорит, что уже «зарегистрировалось» восемьдесят тысяч... Но это явно преувеличено... Но не меньше двадцати пяти тысяч, наверное...
Целая армия. И казалось бы, какая армия. Отборная...
Да это только так кажется...
На самом деле эти выдохшиеся люди, потерявшие веру, ничего не способны делать. Чтобы их «встряхнуть», надо железную руку и огненный дух... Где это?
Принцип регистрации нелеп. Офицеров «заносят» куда-то, и этим ограничивается все.
Меж тем...
Меж тем настроение этого города, самого города, начинает портиться...
Явственно чувствуется какая-то подземная работа. Хорошо бы держать самый город «под прицелом»... И это было бы легко, может быть. Каждый регистрирующийся офицер должен был бы тут же получать приказ, «в какую часть он зачислен на случай тревоги и куда должен [37] явиться, кто его начальник». Так однажды было сделано в Екатеринодаре. И дало прекрасные результаты.
А так — эти списки? Для чего они? Для облегчения работы большевиков, когда займут город, по отыскиванию офицеров?
Ангел смерти реет над Одессой-мамой...
Ко мне пришел один офицер.
Молодой, энергичный... С наклонностью к необузданному фантазерству. Он мне казался белым по мыслям и чувствам, но испорченным доктриной «цель оправдывает средства». Он стал во главе группы офицеров, поднимавших большой «бум»... Они были решительны, смелы. Достаточно смелы для «бумных» историй, недостаточно отважны, чтобы быть беспощадными к своим...
Теперь он пришел ко мне продемонстрировать, так сказать, свое «беспристрастие»...
— Вот прочтите.
Читаю. Это собственноручное признание начальника одной из очень крупных «контрразведок» в том, что он, будучи больным, был соблазнен своим помощником присвоить и разделить между собой (четырьмя соучастниками) крупную сумму в иностранной валюте. «Будучи почти в беспамятстве», «он поддался на уговоры». Теперь он приносил чистосердечное раскаяние и просил предать его суду.
Я знал этого человека. Он приходил ко мне, приносил стихи, иногда недурные, был «мистиком», рассказывал, как ой борется с злоупотреблениями «нашей чрезвычайки», и вообще казался мне честным человекам.
И вдруг...
— Этого мы помилуем... С ним это в первый раз... Кроме того...
Он рассказал мне на ухо историю, которую я по этой причине не рассказываю.
— А остальных расстреляем...
— По суду, надеюсь. [38]
— Ну, конечно... Но вот будет другое дело — это уже не по суду...
Оба «дела» были сделаны...
Начальник той контрразведки, «мистик и поэт» был помилован... каким-то способом. Его соучастники расстреляны.
А через несколько дней был убит начальник одесской контрразведки полковник Кирпичников.
Он ехал поздней ночью. Автомобиль был остановлен офицерским патрулем. Кирпичников назвал себя. Его попросили предъявить документ. Когда он вытаскивал «удостоверение» из кармана, раздался залп из винтовок...
Всю сцену рассказал шофер, которому удалось тихонько исчезнуть...
Это было дело «без суда»...
Участники его, вероятно, гордились этим подвигом. С точки зрения «брави», он действительно был сделан чисто. Но с точки зрения нашего «белого дела», это был грозный призрак, свидетельствовавший о полном помутнении, если не покраснении умов.
Кто был убит? Начальник контрразведки, т. е. офицер или чиновник, назначенный генералом Деникиным.
Кем убит? Офицерами генерала Деникина же.
Акт убийства Кирпичникова является, прежде всего, «актом величайшего порицания и недоверия» тому, кому повинуешься...
Это весьма плохо прикрытый «бунт»... Отсюда только один шаг до убийства ближайших помощников главнокомандующего, вроде генерала Шиллинга или генерала Романовского... Генерал Шиллинг уцелел, а генерал Романовский погиб, как известно...
Когда я узнал об убийстве полковника Кирпичникова, я вспомнил свою речь, которую я говорил когда-то во второй Государственной Думе по поводу террористических актов. Левые нападали на полевые суды, введенные тогда П. А. Столыпиным. Они особенно возмущались [39] юридической безграмотностью судей, первых попавшихся офицеров, а также тем, что у подсудимых не было защитников. Отвечая им, я спрашивал:
— Скажите мне, а кто эти темные юристы, которые выносят смертные приговоры в ваших подпольях? Кто назначил и кто избрал этих судей? Кто уполномочил их произносить смерть людям? И есть ли защитники в этих подпольных судилищах, по приговорам которых растерзывают бомбами министров и городовых на улицах и площадях?
Эти слова мне хотелось тогда сказать убийцам полковника Кирпичникова. Кто уполномочил их судить его, и выслушали ли они, если не его защитников, то его самого?
Но дело даже не в этом, а дело в том, что производить самосуд — значит отрицать суд. Отрицать суд — значит отрицать власть. Отрицать власть — значит отрицать самих себя.
Так оно, конечно, и было. Этим убийством белые пошли против белых понятий.
Красный ангел веял над городом.
Громадная зала. Кафе Робина была набита народом. Сквозь табачный дым
Оркестр вздыхал, как чья-то грудь больная.Впрочем, не совсем так, а гораздо хуже. С трудом я нашел столик. Сейчас же и меня нашли. Нашлось неопределенное количество знакомых, которые подсаживались и, по русскому обычаю, начинали изливать свои горести.
По странному совпадению — это иногда, бывает — у моего столика периодически сменялись Монтекки и Капулетти. Впрочем, это не совсем точно. Здесь было больше враждующих родов: столько, сколько штабов. А штабов... имена их, ты, господи, веси...
— Он? Вы не можете себе представить! Это злой гений. Это удивительно. Непременно должен быть злой гений! Вот у генерала Деникина — Романовский, а здесь этот. Пока его не уберут, ничего не будет! Про Кирпичникова слышали? Вот и его бы туда же... [40]
Смылся.
— Ax, это вы! Слышали про убийство Кирпичникова? Конечно, это безобразие, но, в конце концов... Я видел, с вами был только что офицер... Вы будьте с ним осторожнее. Их штаб, я вам скажу, такая лавочка... Еще вопрос, что лучше, они или Кирпичников...
После моего неопределенного отношения к делу и этот уходит. Первые два были из враждующих штабов. Они грызутся и обвиняют друг друга приблизительно в одном и том же: в бездельи, пьянстве, воровстве. Подсаживается третий.
— Я очень рад, что с вами встретился. Надо поделиться с вами некоторыми фактами, быть может, вам неизвестными. Вы, конечно, слышали про эту... певицу. Вот чрез нее идет открытое и грандиозное взяточничество. А генерал у нее пропадает. Что там делается! И потом... если бы только это одно, а ведь дело гораздо хуже.
Он наклоняется ко мне ближе и шепчет что-то про одну высокопоставленную даму. В его рассказах перемежаются жиды, контрразведка, масоны. Осваг, спекулянты, штабы, большевики, Вера Холодная, галичане, Иза Кремер, городская дума, Анна Степовая...
Дикий кавардак. Оркестр вздыхает, «как чья-то грудь больная», неизвестно только какою болезнью. Дыму столько же, сколько чада в этих рассказах...
И все это пустяки, а самое важное, главное и смертельное это то, что весь этот огромный зал, все это энное количество столиков занято офицерами.
— Что они здесь делают?
— Пьют кофе. Читают газеты. Слушают щемящие душу терпко-сладкие звуки скрипок.
Мечта всех «отступательных» дорог, морозных и грязных, исполнилась.
Они пьют кофе у Робина.
— А большевики опять продвинулись. Наши драпанули в два счета! Придется играть в ящик! Ну, и прекрасно! Черт с ним!
А пока... [41]
А пока мы все-таки будем пить кофе со сладкими булочками, читать газеты и слушать скрипки.
Для освежения мысли я вынул из кармана записку, составленную моими друзьями. Эта записка, если не была совсем точна, то, во всяком случае, рисовала то, что считалось установленным в городе.
Передо мной замелькали описания всевозможных штабов и учреждений с одной и той же убийственной характеристикой. А это еще что?
«Все высшее начальство уверяет население, что опасности со стороны большевиков для Одессы нет, но, вместе с тем, во второй половине декабря семьи многих высших лиц были отправлены в Варну. Это стало известным всему городу и вызвало панику. Вообще (?) большинство стоящих во главе ведомств должностных лиц заняты одной целью — набрать возможно больше денег, потому взяточничество процветает. Лица, заведывающие эвакуацией, берут взятки за предоставление мест на пароходах; комендатура порта — за освобождение судов от мобилизации; управление начальника военных сообщений — за распределение тоннажа в Черном море. Описать хищения, которые происходят на железных дорогах, нет возможности — там пропадают целые составы поездов с казенным грузом. Началась пляска миллионов... «.
И так далее и так далее, все в этом же роде.
Даже если бы все это была неправда, то всеобщее убеждение, что это так, означало гибель дела.
Ангел смерти витал над самое себя заклеймившей Одессой.
Улицы Одессы были неприятны по вечерам. Освещение догорающих «огарков». На Дерибасовской еще кое-как, на остальных темень. Магазины закрываются рано. Сверкающих витрин не замечается...
Среди этой жуткой полутемноты снует толпа, сталкиваясь на углу Дерибасовской и Преображенской. В ней чувствуется что-то [42] нездоровое, какой-то разврат, quand même, — без всякой эстетики. Окончательно перекокаинившиеся проститутки, полупьяные офицеры...
«Остатки культуры» чувствуются около кинотеатров. Здесь все-таки свет. Здесь собирается толпа, менее жуткая, чем та, что ищет друг друга в полумраке. Конечно, пришли смотреть Веру Холодною После своего трагического конца она стала «посмертным произведением», тем, чего уж нет...
Меня потянуло взглянуть на то, чего уж нет, — на живущую покойницу. Я вошел в один из освещенных входов.
Что это такое? Офицерское собрание или штаб военного округа? Фоне было сплошь залито, как сказали бы раньше, «серой шинелью» и, как правильней сказать теперь. — «английской» ..
Нельзя сказать, чтобы Верочка Холодная все же не доставила мне удовольствия. Как жадно стремимся мы все насладиться хотя бы в последний раз тем, чего уже нет, и много ли нас осталось бороться за то, чего еще нет...
Ангел смерти витал над «поставленным к стенке» городом...