Лед и пламень

Зимовка в Белушьей

«Дежнев» снова приступил к обычной своей работе в Арктике. Мы проводили во льдах и охраняли от вражеских кораблей и самолетов караваны торговых судов, помогали терпящим бедствие транспортам и кораблям. Из трудных заданий того времени выделяется поход, связанный с оказанием помощи сторожевому кораблю «Гроза». Небольшой этот корабль, штормуя в районе мыса Русский Заворот, исчерпал запасы топлива и мог погибнуть, оказавшись во власти ветра и волн. В туманной мгле, на мелководье мы с немалым риском добрались до него, передали топливо и воду, что позволило сторожевику благополучно добраться до своей базы.

«Обычная работа»... Сказав это, я невольно задумываюсь. Не все знают, как мы плавали на Севере в годы войны. Невзгоды, идущие от суровой природы, — это еще не самое трудное. К ним добавлялись навигационные сложности. Небогатое маячное хозяйство тех лет частично было законсервировано, многие навигационные знаки закамуфлированы под цвет скал. Радиомаяки работали по строгому расписанию да изредка открывали вахту по [118] специальному запросу. Все это делалось для того, чтобы лишить корабли противника надежной ориентировки. Но ведь хлебали горюшка и наши командиры, штурманы, сигнальщики. Штормы, бури, льды, туманы, да еще и иди вслепую. Тут не обходилось без риска. Я уже не говорю о реальной опасности, которую создает противник с воздуха, с поверхности воды и из ее глубин.

Прочерчивая замысловатыми курсами Карское и Баренцево моря, мы никак не можем добраться в главную базу флотилии, в Архангельск, где не были уже более четырех месяцев. Однако к нам разными путями добираются оттуда новые члены экипажа, назначенные взамен тех, кто выбыл из строя после боя на Диксоне. Группами прибывают матросы и старшины. Есть пополнение и в командном составе корабля — должность помощника командира вместо тяжело раненного и продолжающего лечение в госпитале старшего лейтенанта Кротова занял старший лейтенант Валентин Иванович Дерябин.

Характерно, что в эти же дни у нас заметно выросла партийная организация. Заявления о приеме в партию подали многие герои боя на Диксоне. Среди них уже знакомые читателю старшины Быков, Майоров, Лушев, Алимов, краснофлотцы Лукьянов, Чумбаров, Смирнов...

В хлопотах походной жизни для нас незаметно пролетает остаток весьма короткого арктического лета 1942 года. Бушуют уже зимние бураны и штормы, когда «Дежнев» получает задание охранять еще один, последний в этой навигации караван, следующий по Карскому морю на запад. Наконец-то нам разрешено идти в Архангельск.

На корабле много радости. Отдохнем, встретимся со знакомыми, получим письма. Но где-то на подходах к Канину Носу, откуда до Архангельска рукой подать, корабль, описав крутую циркуляцию, ложится на обратный курс. Оказывается, командир получил депешу: «Дежневу» предстоит зимовать в губе Белушьей на Новой Земле. Архангельск, как говорится, нам улыбнулся. [119]

Мы недолго тужим по поводу столь неожиданного поворота судьбы — на море привыкаешь ко всему. И слово «зимовка» на разные лады произносится в экипаже. Нам, северянам, это слово знакомо. Не раз приходилось «Дежневу» забираться в какой-нибудь дальний арктический уголок, становиться на якорь у пустынного скалистого берега, на котором сиротливо стоит бревенчатая избушка. Мы выгружали доставленные туда материалы, горючее, продукты, давали прощальный гудок и уходили, провожаемые кучкой людей. Мы знали, что им оставаться тут на долгую зиму в этой избушке, в соседстве с дикими скалами, лицом к лицу с суровыми арктическими невзгодами. И лишь через многие месяцы к становищу зайдет какой-нибудь пароход. Знали мы и то, что зимовщики — сильные, закаленные люди, ученые и рабочие, делающие очень важное дело. Однако самим нам на положении зимовщиков быть еще не приходилось. И поэтому, идя к Белушьей, строим разные предположения, хотя отчетливо понимаем, что особых сложностей быть не должно. Ведь речь идет не об одинокой избушке на берегу.

3 декабря «Дежнев» врезается в тяжелый лед около берегов Новой Земли. И, ломая этот лед, несколько часов корабль пробивается в бухту Самоед — одну из самых удобных для стоянки бухт в губе Белушьей, где и расположен поселок, являющийся административным центром всего острова.

С постановкой на якорь приводим корабль в порядок. Потом собираемся в столовой. Перед нами выступает командир корабля капитан-лейтенант Гидулянов. Он подводит итоги минувшей навигации. Нам хорошо известно все, что сделано кораблем в этом году. А все же интересно слушать обобщенные данные о плаваниях, встречах с врагом, героической защите Диксона. Выходит, что экипаж внес свой вклад в общие усилия Северного флота, прикрывающего правый фланг сухопутного [120] фронта. Мы уж знаем о грандиозной победе наших войск под Сталинградом. Верилось, что начался коренной перелом в войне. Мысленно представляю себе знакомые заснеженные донские степи. Сквозь пургу, по дорогам и бездорожью, сквозь огонь идут бойцы на штурм вражеских позиций... Мы в большом долгу у тех бойцов. И, как бы слыша, о чем думаю я, о чем размышляют другие моряки, Гидулянов говорит:

— Наша зимовка в Белушьей не будет легкой. Но не станем и преувеличивать трудностей. С завтрашнего дня — за работу!

Назавтра, как, впрочем, и далее в течение многих недель, дня в обычном понимании не было. Стояла полярная ночь. Выйдя на палубу в те часы, которые обозначали утро, я увидел горы снега. Мела свирепая метель. Не дожидаясь, когда она кончится (никто не мог сказать, на сколько суток она зарядила), экипаж налаживал сообщение с поселком. Предстояло пробить тропу к домикам, обозначить ее вбитыми в снег кольями, натянуть между ними тросы. Мы предупреждены, что ходить по льду и по поселку можно только держась руками за трос. Два матроса-батарейца недавно нарушили это правило. Один из них погиб, второго нашли недалеко от базы сильно обмороженным.

Контакты корабля с поселком имеют двоякую цель. Полярная база будет снабжать корабль кое-какими припасами. С другой стороны, «Дежнев» очень нужен самой базе: от него поселок получит электроэнергию для освещения домов, население будет пользоваться корабельной баней, некоторые береговые службы рассчитывают и на помощь нашей механической мастерской. Наконец, к нам переберется часть людей из управления базы.

Пурга, к счастью, длится недолго. Когда она затихает, мы имеем возможность увидеть прелести арктической зимы. Куда ни глянешь — всюду белеет в ночном сумраке снег. Корабль наш тоже белый — он для маскировки [121] выкрашен известью. В первые дни, словно по тревоге, выскакиваем любоваться северным сиянием и подолгу наблюдаем, как полыхают, причудливо изгибаясь и волнуясь, разноцветные сполохи. Но проходит неделя, вторая, все становится привычным, и экипаж втягивается в размеренную корабельную жизнь.

А жизнь — это боевая и политическая подготовка, учения, вахты. Кроме того, всевозможные работы.

Основная работа — тщательный осмотр, выявление дефектов и последующий ремонт техники и оружия. У нас давно уже не было такой благоприятной возможности, чтобы не спеша, внимательно все проверить на боевых постах, определить износ механизмов и приложить руки для восстановления их нормального надежного действия. Эта задача и поставлена командиром корабля на период зимовки. Экипаж выполняет ее с удовольствием. Я давно уже замечаю, что дежневцы любят покопаться в технике, что-нибудь смастерить, придумать какое-нибудь устройство. И вот дремавшая в них рабочая жилка сейчас пробудилась. Каждый носится с металлическими деталями, орудует инструментами. Тесно в корабельной мастерской. Но работа идет и на боевых постах, и в кубриках. И тут порой решаются довольно сложные технические задачи.

Во время боя на Диксоне у нас вышел из строя один из крупнокалиберных пулеметов (ДШК). Вражеским снарядом его изуродовало так, что практически он ни на что не годился. Пулемет лежал в корабельном арсенале, дожидаясь того времени, когда его сдадут в оружейную мастерскую для восстановления. Увлекшись ремонтными работами, пулеметчики вспомнили об этом ДШК. Трое друзей — Журавлев, Скребцов и Шиляев извлекли его из арсенала, разобрали и... несколько загрустили.

— Тут же половину деталей нужно заново точить, — сказал им Дмитрий Горлышев, корабельный электрик, которого как токаря по металлу пулеметчики пригласили в помощь. — Из чего точить? Где документация? [122]

— Документации действительно нет, — ответил ему Журавлев. — Не знаем, какой марки сталь. Но ведь на других пулеметах эти детали есть, по их образцу и будем делать. А сталь возьмем ту, которая попрочнее.

Доложили о своих соображениях командиру боевой части старшему лейтенанту Степину (новое воинское звание он получил вскоре после боя на Диксоне). Константин Иванович их поддержал. Недели две пулеметчики, а вместе с ними и Горлышев трудились в мастерской, забывая об отдыхе. Выточив нужные детали, они собрали пулемет, предъявили его Степину для осмотра и приемки. У командира боевой части их работа сомнения не вызвала. Закрепили пулемет, зарядили, дали очередь. Стреляет! Дали очередь подлиннее — отказа нет, детали не перегреваются.

Так пулемет вернулся на свое штатное место. Забегая вперед, могу сказать, что через несколько недель из этого пулемета Федор Журавлев вел огонь по фашистскому самолету, который пытался бомбить корабль. Отремонтированный руками умельцев ДШК выдержал экзамен.

На втором месяце зимовки корабль стал испытывать нехватку пресной воды. Мы ее жестко экономим, даже умыться не всегда можем как следует. Но ведь не оставишь без воды котел, находящийся в действии, да и на камбузе она необходима. А с пополнением ее запасов дело обстоит весьма сложно.

Летом в Арктике проблема воды решается легче. Под действием солнца на льдинах тает снеговой покров и образуются озерца чистой, несоленой воды. Бывало, что и «Дежнев» швартовался к таким льдинам, спускал на них переносную помпу и заполнял свои водяные цистерны до отказа. Со всей этой операцией обычно справлялось несколько человек из числа трюмных и мотористов. А где сейчас найдешь такие озерца?

Остается одно — получать воду из снега. И вот на корабле объявлен аврал. Вооружившись пешнями и лопатами, [123] все мы в течение многих часов кромсаем спрессованные под ветром сугробы и таскаем кубы снега к борту. Натаскали много — целую гору. Машинисты пускают пар, и на наших глазах гора исчезает, превращаясь в воду. Помпа по шлангам гонит ее в цистерну. Замер принятой в цистерну воды показывает, что даже при очень строгой экономии ее хватит всего лишь на три дня.

Ужинаем в тот раз молча, без обычных шуток. Устали. А к тому же каждый думает о том, что через три дня опять этот снежный аврал. До конца зимовки — месяцы, и сколько же будет таких авралов?

Так же молча разбираем койки и укладываемся спать. Но тут в наш кубрик заходят сигнальщик Кондачков и радист Горбунов. Последний, вовсе не считаясь с тем, что может потревожить чей-то сон, с порога громко кричит:

— Ребята, есть интересная идея!

На него шикают, но то, о чем он говорит, заставляет всех нас поднять головы с подушек. На острове, километрах в полутора от нашей стоянки, есть небольшое пресноводное озеро. Воду из этого озера можно подвести к кораблю, если построить лотковый водопровод. Идея выдвинута Васей Кондачковым, а он, Горбунов, зная скромность своего товарища, горячо поддерживает его предложение.

В кубрике поднимается шум. Идея очень заманчива, но и сомнений немало. Самое основное сомнение высказывает наш молодой рулевой Юра Гудин.

— Построим лоток, а вода не пойдет, замерзнет по дороге. Полтора километра по такому морозу!

— Пойдет, — спокойно доказывает Кондачков. — Надо только уклон дать побольше.

Утром Кондачкова вызывает к себе командир. Сигнальщику приходится, как и у нас в кубрике, подробно объяснять, как он мыслит себе постройку лотка, почему он считает, что вода по лотку дойдет до корабля. В конце разговора Кондачков между прочим сообщает, что раньше [124] он работал в зоне вечной мерзлоты и что некоторый опыт в этом деле у него имеется.

— Убедили, — сказал командир. — Доложу командованию базы. Если получим разрешение, вы и возглавите постройку водопровода.

Говорят, что Гидулянову пришлось привести в штабе базы немало аргументов, прежде чем разрешение на строительство водопровода было получено. Больше всех против этого будто бы возражал инженер, знакомый с проблемами водоснабжения в условиях Севера. Как бы там ни было, нам приказано приступить к работе.

Разметку трассы водопровода поручено сделать нам, рулевым. Получив консультацию у Кондачкова, мы пробиваем в снегу тропу к озеру, а затем кольями обозначаем трассу с таким расчетом, чтобы на всем ее протяжении обеспечивался сток воды под уклон. На корабле тем временем сколачиваются из досок лотки и делаются козлы, на которых лотки должны лежать. Боцманская команда и артиллеристы на своих спинах таскают эти нехитрые сооружения на трассу.

Всем тяжело, все ползают по пояс в снегу, козлы получаются неустойчивыми, лотки со щелями. И многих гложет сомнение — выйдет ли что-нибудь из этой затеи? Но мы помним о снеговом аврале и, сжав зубы, продолжаем работать.

Через десять дней ломаная линия лотков протянулась от озера к кораблю. К проруби во льду озера доставлена мотопомпа. Все дежневцы, свободные от вахты, а также многие жители поселка собрались понаблюдать за пуском водопровода.

Помпа включена, вода из рукава льется на первый лоток, бежит дальше, а через сто метров... исчезает. Приходится останавливать помпу. Мы идем по линии лотков, конопатим щели паклей, кусками старых ватников. Когда помпа запускается во второй раз, вода проходит половину трассы. Еще одна остановка. Теперь помимо конопачения [125] мы почти на всей линии лотков промазываем щели мокрым снегом и ждем, когда он замерзнет. Снова запускаем помпу. Теперь вода идет как бы по ледовому корыту, идет хорошо до самого корабля.

Все мы ликуем. Кондачков ходит именинником.

За двое суток заполняются все корабельные цистерны, предназначенные для пресной воды. Проблема, которая недавно казалась трудноразрешимой, теперь, как говорится, снята с повестки дня.

Пуск водопровода, сработанного нашими собственными руками, отмечается на корабле своеобразным праздником. Целый день работает баня, устроена большая стирка. Все моется, сушится, гладится. А вечером принаряженные дежневцы собираются на концерт художественной самодеятельности. Как всегда, ведет его наш главный боцман Петряев. И хотя кажется, что силы его за последние дни вымотаны до предела, боцман сыплет шутками и бодрым баритоном запевает: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне?» Мы ему благодарны, как благодарны и другим участникам концерта, скрасившего зимовочные будни.

А в буднях этих вырисовывается новая проблема. На корабле кончается уголь. Запасы его имеются на береговом складе. Вообще-то к погрузке угля на корабль мы привыкли — сколько раз это приходилось делать в разных базах! Угольный аврал — работа для всего экипажа. Работа самая что ни на есть тяжелая. Побегаешь несколько часов по сходне с мешком за спиной и чувствуешь, что уголь не случайно называется каменным. После такой работы все косточки ноют, а въевшуюся в тело черную пыль никак не отмоешь. Так что предстояло нам занятие далеко не из приятных. Но самое главное — уголь-то на отшибе. Корабль не может подойти вплотную к причалу, чтобы сократить расстояние для пробегов с мешками.

Здесь опять-таки выручает смекалка. [126]

Штурман лейтенант Назарьев (он тоже получил повышение в звании), побывав на угольном складе и поразмышляв о чем-то, выдвинул предложение о механизации погрузки угля. Суть предложения состояла в следующем: сколотить сани с большим ящиком, загружать их углем на складе и тросом с помощью лебедки тащить до берегового обрыва. Отсюда на палубу корабля протянуть канатную дорогу с курсирующей по ней бадьей. Из саней уголь перегружать в бадью, и пусть она плывет по воздуху до борта «Дежнева».

Кто-то из дежневцев называет идею гениальной. И это, наверное, правда, если иметь в виду, что все гениальное просто. Боцманская команда сооружает массивные сани, устанавливается лебедка, протягиваются тросы. И начинается угольный аврал. И хотя нелегко кидать уголь в ящик саней, тянуть сани лебедкой, загружать бадью, работа идет весело. Это совсем не то, что бегать с мешком на спине. За неделю на борт «Дежнева» переброшено 450 тонн угля. С таким запасом можно не тужить до конца зимовки.

До навигации, правда, еще далеко, но где-то на границе января — февраля Арктика дарит нам один обнадеживающий признак. Выходя на палубу в полдень, мы замечаем, что вокруг светлеет. Небо мглистое, облачное, нет еще никаких признаков солнца, но уж ясно, что полярная ночь отступает. И с каждым днем светлого времени становится все больше.

Однажды в полдень мы слышим над кораблем гул моторов самолета. Сыграна боевая тревога. Прибежав на мостик, я вижу, что командир напряженно вглядывается в низко нависшее облако. Слышно, что самолет ходит кругами где-то совсем близко.

— Эх, не найти ему нас! — говорит Назарьев, тоже глядящий в небо. — И наше «Т» не поможет.

Это говорится с сожалением. Мне становится ясно, что самолет не из тех, по которым надо стрелять, а, наоборот, [127] из тех, которого с нетерпением ждут. На льду то левому борту корабля расчищена посадочная площадка и на ней черными полотнищами выложена буква «Т».

Невидимый самолет, покружив еще немного в районе Белушьей, ушел куда-то и северу. Шум его моторов затих.

— Где он теперь сядет в этой белой тьме? — огорченно размышляет вслух Гидулянов.

Его беспокойство мне понятно. Белая тьма — явление чисто арктическое. Вот как сейчас. Вроде бы света достаточно, а все скрадывается — и расстояния, и очертания предметов. Небольшой камень можно принять за скалу, а крупный торос — за незначительную льдинку. Летчик запросто может обмануться при посадке.

На другой день в Белушью прикатил на собачьей упряжке ненец-каюр Илья Вылко. Он сообщил, что самолет сел на лед километрах в 40 от базы. При посадке повреждены винты. Это подтверждалось и запиской, которую послал с каюром летчик Крестьянов. Все-таки белая тьма сыграла злую шутку с опытным полярным авиатором. «Надо помогать», — твердил Илья, тыча пальцем в записку.

Я с интересом разглядывал кряжистого, одетого в оленью кухлянку ненца. Фамилия Вылко на Новой Земле, можно сказать, знаменитая. Отец Ильи Тыко Вылко еще до революции был проводником ряда экспедиций, изучавших новоземельские острова. Славился он и как художник, певец Севера. В годы становления Советской власти жители Новой Земли избрали его председателем островного Совета. Помощью и приютом Вылко многие годы пользовались десятки советских исследователей Арктики и зимовщики. Его сын Илья Вылко, которому нет еще и 30 лет, дорожит честью фамилии — такой же искусный каюр, проводник, всегда готовый помочь попавшему в беду человеку. Сумел же он по звуку проследить, куда улетел самолет, найти его и сообщить в базу. [128]

На корабле снаряжается довольно многочисленная группа лыжников для выручки самолета. Группа выстраивается на льду неподалеку от корабля. Впереди Владимир Алексеевич Малюков, за ним — артиллерист Епифанов и рулевой Гудин. Это наиболее сильные лыжники, они, меняясь друг с другом, будут пробивать лыжню. Замыкают цепочку старший лейтенант Степин и командир орудия Новичков, которые тоже чувствуют себя на лыжах превосходно. В пути они должны следить, чтобы никто не отстал, не уклонился в сторону. Такое построение колонны, когда впереди и сзади идут самые лучшие из корабельных лыжников, предложено Малюковым. У него есть опыт в таких делах: когда-то комсомолец Володя Малюков участвовал в групповом лыжном переходе Мурманск — Москва.

— Тагам, тагам! — кричит Илья Вылко, взмахивая хореем. Собачья упряжка резво трогается с места. За ней вытягивается цепочка лыжников. Скоро они скрываются из глаз.

Проходит двое суток. Свободные от вахт дежневцы часто выходят на палубу, поднимаются на мостик и смотрят в одну сторону, на север, хотя, казалось бы, их должна привлекать южная кромка горизонта, над которой зажигается узкая полоска зари — предвестница скорого появления солнца. Ничего, зарей мы полюбуемся в другой раз, а сейчас все ожидания связаны с иным. Наконец сигнальщики замечают в бинокль черную черточку далеко на белом поле льда. С помощью дальномера уточнено: наши лыжники возвращаются, и они тянут за собой на буксире самолет, попавший в аварию.

Все, кто зимует в Белушьей, высыпают на лед. Все знают, что в самолете почта. Мы, пожалуй, ничего так не ждем, как весточек от родных, близких, знакомых.

Уже через час корабль гудит, как разворошенный улей. Писем получено много. Сначала каждый читает их в одиночку, а затем, если весточка радостная, делится ею [129] с товарищами. Я получил письмо от Володи Попова, своего сослуживца по эсминцу «Карл Либкнехт». «Еду на фронт, — писал он. — Отбирали на корабле наиболее достойных. Говорят — отбываем под Сталинград. Убью первого фашиста — напишу тебе».

Письмо явно запоздалое. Под Сталинградом сражение закончено. Убил ли Володя того фашиста, жив ли сам — кто знает? К сожалению, нет писем от моих родных с берегов Азовского моря. Там были тяжелые бои — ни у кого сейчас не узнаешь о судьбе отца, матери, братьев и сестер. Придется снова ждать, тревожась за них.

Самолетом, так благополучно доставленным в Белушью после неудачной посадки, прибыл назначенный штурманом Новоземельской военно-морской базы капитан-лейтенант Николай Морлян. Это первый офицер, которого мы видим со знаками различия нового образца. Из сообщений, полученных по радио, мы, конечно, знаем, что в армии и на флоте введены погоны, но только вот сейчас воочию убеждаемся, как они красят моряка, придают ему подлинно воинский вид.

Тем же самолетом в базу доставлено описание новых знаков различия для всех категорий военнослужащих. По экипажу отдано распоряжение — привести военно-морскую форму в соответствие с этим описанием. Более или менее сносный портной у нас один — котельный машинист Кучеренко. Не разгибая спины, сидит он за швейной машинкой. Консультирует его старший лейтенант Степин, которому командир поручил проследить за переодеванием команды.

И вот все готово. Экипаж выстраивается по большому сбору. Капитан-лейтенант Гидулянов вручает погоны каждому из нас. Потом он говорит:

— Товарищи матросы, старшины и офицеры! За вами слава многих поколений русских моряков, слава Гангута, Синопа, «Варяга». Но всегда помните, что вы — советские [130] моряки. Наша Советская Родина ждет от вас подвигов во имя ее свободы в борьбе с заклятым врагом...

Непривычное обращение звучит как-то очень торжественно и поднимает волну гордости за принадлежность советскому воинскому братству. Ко многому это обязывает. Теперь спрашивать с себя надо еще строже. После построения командир приказывает сыграть боевую тревогу. Проводится учение, на котором нам пришлось изрядно попотеть. Ничего не поделаешь — война, служба этого требуют.

В марте приходят радости, которые может понять лишь тот, кому случалось пережить долгую полярную ночь. Теперь с утра начинает светать и яркая заря красочно разгорается на юге. В один из дней во время работы на палубе кто-то удивленно крикнул:

— Смотрите, птичка!

Мы бросились к борту. Действительно, около корабля прыгает по снегу небольшой пушистый комочек — пуночка. Долго смотрим на нее, как на какое-то сверхъестественное явление. А явление-то в общем многозначительное. Пуночка обычно первой из перелетных птиц появляется на Севере, предвещая весну.

В конце марта впервые из-за горизонта выглядывает солнце. И это тоже для нас как праздник. Солнце появляется в таком виде, что хлопочущий у пулемета Вася Скребцов восклицает:

— Смотрите, братцы, оно в рукавицах!

— Не в рукавицах, а с ушами, — поправляет его Федя Журавлев.

И тот и другой по-своему правы, потому что около большого красного диска видны два диска поменьше. Изучая штурманское дело, я знакомился с явлением рефракции и мог бы объяснить товарищам, отчего получается такое искажение. Но объяснять мне почему-то не хочется. Пусть лучше каждый из них думает, что столкнулся с каким-то неведомым явлением арктической природы. [131]

Итак, совсем покончено с полярной ночью. Но вместе с тем покончено и с нашей относительной безопасностью. 28 марта (эта дата зафиксирована соответствующей записью в вахтенном журнале) нас поднимает сигнал боевой тревоги. С одного из наблюдательных постов получено сообщение, что в направлении базы летит неопознанный самолет.

На войне неопознанный — значит чужой. Наша артиллерия и пулеметы изготовлены к стрельбе.

Самолет, пролетев над поселком, приближается к кораблю.

— «Хейнкель — сто одиннадцатый», — докладывает о дальномера старшина 1-й статьи Буров.

Старший лейтенант Степин, как всегда, спокойно выдает исходные данные для стрельбы и вопросительно смотрит на командира. Тот энергично машет рукой, что означает разрешение открывать огонь. Гремят пушки, стучат пулеметы. На курсе «хейнкеля» появляются белые облачка разрывов. Самолет кренится, резко уходит в сторону, однако облачка разрывов и пулеметные трассы снова подбираются к нему. Фашист не выдерживает, сбрасывает бомбы на лед бухты далеко от корабля и улетает в северном направлении.

Так мы получаем весьма наглядное напоминание о том, что война продолжается и что здесь, в Арктике, с началом навигации боевых дел нам предстоит еще немало. Вскоре приходит приказ готовиться к походу.

Несколько дней на корабле все проверяется, все крепится по-штормовому. А потом играется аврал — с якоря сниматься.

Казалось бы, чего проще кораблю поднять якорь и покинуть бухту. Но здесь, в Белушьей, и это простое дело оказывается сложным. Весна весной, а мы еще стоим, вмерзшие в прочный, метровой толщины лед. Даже для «Дежнева», парохода ледокольного, с таким льдом ой как [132] надо повозиться. А до кромки чистой воды — несколько миль.

Командир, посоветовавшись с офицерами, принимает решение ослаблять лед на пути корабля взрывами. Матросы из сформированной под руководством старшего лейтенанта Степина подрывной партии долбят на льду лунки, закладывают взрывчатку. Лед крошится, корабль продвигается вперед. Затем снова остановка, снова взрывы.

Много часов уходит на то, чтобы вырваться из ледового плена. Губа Белушья, в которой мы провели полярную ночь, которой отдали несколько месяцев своей жизни, вроде бы неблагодарна, не хочет нас отпускать. И все же приходит миг, когда под форштевнем «Дежнева» крошится последняя ледяная перемычка перед выходом на чистую воду.

На чистой, свободной ото льда воде корабль дает полный ход. Наш курс на карте проложен до Архангельска.

Честь корабля

В Архангельске тепло. Девушки ходят по улицам в летних платьях. После Белушьей мы попадаем как будто в иной мир. Даже и по виду своему мы отличаемся от горожан: кожа на матросских лицах грубая, иссеченная арктическими метелями, руки — красные от холода и работы в снегу. У боцмана Петряева уши торчат, как два засохших и почерневших осенних листа. Он их отморозил всего лишь несколько дней назад, когда «Дежнев» вырывался из ледяного плена возле берегов Новой Земли.

У дежневцев много трогательных встреч — с женами, детьми, невестами, друзьями...

Мне повстречался в Архангельске Володя Попов — тот самый матрос с эсминца «Карл Либкнехт», от которого я получил письмо в Белушьей. Смотрю, идет по улице морячок невысокого роста, вся его одежда только что из-под [133] утюга, бляха на ремне надраена до ослепительности. По фигуре, по виду — он, Володя. А вот лицом заметно изменился. Пухлые некогда щеки ввалились, изрезаны горестными складками, нездоровая желтизна под глазами.

— Откуда, друг? — спрашиваю его, немало удивленный тем, что он здесь. — Ты же писал, что едешь с моряками под Сталинград.

— Писал я все правильно. А сейчас из госпиталя.

Володя рассказал, что многие североморцы хотели попасть на фронт под Сталинград. Но отпускали далеко не всех. Добровольцы на своих кораблях перед товарищами давали клятву не посрамить морской чести. В Сталинграде североморцы, сведенные в бригаду, заняли оборону в районе элеватора и воевали геройски. Только за один день 18 сентября 1942 года бригада отбила девять сильнейших атак гитлеровских войск. Но самому Володе повоевать там, в сущности, не довелось — он был тяжело ранен при первой же бомбежке боевых порядков бригады фашистскими самолетами.

— Теперь вот не знаю, что делать, — говорит мне Володя. — Приехал сюда, прошусь на корабль. Не берут, считают, что не годен. Выходит, конченый теперь я моряк...

Сочувствую ему, как могу, утешаю. А в то же время понимаю, что трудно утешить человека в таком положении. Мне известен его характер — вот и больной, а все на нем по-флотски наглажено, начищено, думает о службе на корабле.

Прощаемся, договариваемся о встречах. Возвращаясь в этот день на свой «Дежнев», я никак не могу отключиться от разговора с Володей Поповым. Как подумаю, что человеку нет места в экипаже, что морские походы впредь ему заказаны, — на душе становится горестно. Есть на флоте такое выражение: «Корабль — дом родной». И это не пустая фраза. В плаваниях, в тревогах, в боях корабельный экипаж становится для матроса действительно [134] родной семьей, оторваться от которой трудно. Настоящий моряк, не говоря громких слов, несет в своей душе чувство любви к этой семье, к кораблю.

6 июня 1943 года на «Дежневе» произошло событие, которое опять побудило меня к размышлению о привязанности моряка к своему кораблю. В тот день по сигналу «Большой сбор» весь экипаж в парадной одежде выстраивается на палубе. К нам прибыли командующий Беломорской военной флотилией адмирал С. Г. Кучеров, член Военного совета капитан 1 ранга В. Е. Ананьич, начальник штаба капитан 1 ранга Ф. В. Зозуля.

Командующий, выйдя к строю, здоровается с нами. Затем читается приказ о награждении членов экипажа СКР-19. Приказ напоминает нам о бое с крейсером «Адмирал Шеер». Почти год прошел с того времени, награды могли быть вручены раньше, но ведь с тех пор мы лишь первый раз зашли в главную базу флотилии.

Первым получает орден Отечественной войны II степени капитан-лейтенант Александр Семенович Гидулянов. Всему экипажу приятно, что заслуги командира высоко отмечены. Это как бы заслуги в целом нашего «Дежнева». Большая группа дежневцев получает орден Красной Звезды: заместитель командира по политчасти старший лейтенант Малюков, командир артиллерийской боевой части старший лейтенант Степин, командир электромеханической боевой части старший техник-лейтенант Звягин, мичман Петряев, главный старшина Быков. Медалью «За отвагу» награждаются старшины 1-й статьи Алимов и Майоров, старший матрос Лукьянов, а также... старшина 2-й статьи Шнейдер.

Услышав свою фамилию, я в большом волнении выхожу из строя, становлюсь навытяжку перед адмиралом, принимаю медаль и отвечаю как положено: «Служу Советскому Союзу!» Что там скрывать: я очень рад. Первая правительственная награда в жизни, да еще какая — [135] «За отвагу»! Всем ведь известно, что эта медаль добывается лишь на поле боя.

Список награжденных большой — в нем перечислен почти весь экипаж. Там и военфельдшер Брен, и главный старшина Заскалько, и старшина 1-й статьи Буров, я старший матрос Чумбаров, и матрос Пунанцев — все те, чье мужество и мастерство проверено в бою. Названы в приказе и фамилии дежневцев, которых сейчас с нами нет. Старший лейтенант Кротов, как и наш командир, удостоен ордена Отечественной войны II степени. Медалью «За отвагу» награждены старшина 1-й статьи Васенин, старшие матросы Тонунц, Кацман и другие товарищи из тех, кто продолжает лечение после тяжелых ранений. Они получат награды где-то в другом месте и жаль, что не разделят с нами этого торжества.

Адмирал, вручив ордена и медали, поздравляет экипаж.

— Мне приятно отметить, — говорит он, — что скромный труженик арктических трасс ледокольный пароход «Дежнев» стал настоящим боевым кораблем СКР-девятнадцать, кораблем, имеющим достойную славу. И эту славу добыли ему вы, товарищи моряки. Держите и впредь высоко честь своего корабля!

Отвечал на поздравление Гидулянов. Он поблагодарил командование за признание заслуг СКР-19 и тоже сказал о чести корабля. Сказал в том смысле, что на экипаж «Дежнева», как на вполне сложившийся боевой коллектив, можно во всем положиться и что доброе имя своего корабля каждый дежневец будет беречь, ничем его не запятнает.

И я снова подумал о том, что такое для нас родной корабль. И коли уж пришла такая мысль, поясню ее несколько подробнее.

Я вполне согласен с командиром, что экипаж у нас боевой, крепко спаянный. Но ведь еще менее двух лет назад, когда мы собирались из разных мест, заполняя [136] кубрики и каюты «Дежнева», этого сказать было нельзя. Тогда наша семья только складывалась.

Не просто разнохарактерным людям сжиться, притереться друг к другу, слиться в единое целое, сдружиться. Но на корабле это происходит быстро. И тому способствуют многие причины. Я не стану сейчас говорить о само собой разумеющихся вещах как воинский долг, присяга, дисциплина. Они ставят человека, надевшего военную форму, в чрезвычайно строгие рамки, накладывают на него высокие обязательства, в том числе и по отношению к товарищам. Вспомним хотя бы непреложный воинский закон: «Сам погибай, а товарища выручай». Однако становлению корабельного экипажа немало способствуют обстоятельства, вытекающие из особенностей флотской службы.

На корабле ты весь на виду, со всеми, как говорится, потрохами. Плохой у тебя характер — товарищам от этого плохо. Не сделал ты чего-то из своих обязанностей — опять же для товарищей неудобство; на них ложится дополнительная нагрузка. Если ты специалист неважный, зеваешь на вахте, с техникой обращаться не умеешь — то и вовсе беда. Можешь погубить корабль. Это, конечно, крайность, но моряки ведь отлично знают, что из-за оплошности одного человека случались на морях большие трагедии — погибали корабли со всем экипажем...

Так что сама обстановка на корабле выковывает людей крепких, надежных, понимающих законы товарищества и дружбы. Влияние такой обстановки мы, конечно, испытывали и на «Дежневе», тем более что плавать ему приходилось в арктических морях, где всяких чисто морских сложностей хоть отбавляй.

Но главное для нас, разумеется, не это. Главное — что собрались мы вместе в суровую для Родины годину. Кем бы мы ни были до прихода на «Дежнев», здесь мы стали бойцами, защитниками Советской страны, над которой нависла смертельная угроза. И как у многих миллионов других [137] таких же бойцов, все личное отошло у нас на дальний план и осталось только одно — война, битва с врагом до победы. На том стоим, это соединяет экипаж крепче всего. Отсюда же, если в сущности разобраться, идет и наша любовь не к какому-то отвлеченному кораблю, а именно к «Дежневу». Ведь на нем, а не где-нибудь нам выпала честь защищать свою Родину.

Не хотелось бы, однако, чтобы у читателя создалось такое представление, будто складывание нашего дежневского экипажа шло каким-то стихийным путем под воздействием лишь объективных обстоятельств. Нет, дело это более сложное, и оно весьма разумно направлялось. Направлялось командиром Гидуляновым, комиссаром, а впоследствии заместителем командира по политической части Малюковым, партийной и комсомольской организациями корабля.

Этого в значительной мере я уже касался на предыдущих страницах своих записок. Много было у нас разных бесед, собраний, митингов. Еще со времени первого сбитого самолета в Мурманске проявилась забота о том, чтобы экипаж гордился боевыми успехами, выполнением трудных заданий, чтобы знал и помнил своих героев. На концертах самодеятельности исполнялся «Марш дежневцев», написанный Малюковым: своеобразный гимн нашему арктическому труду, полному невзгод и опасностей. Да мало ли чего еще делалось, чтобы мы лучше понимали значение своей службы, с чувством уважения и гордости относились к кораблю. И все же к этому хочется добавить некоторые другие факты, отложившиеся в моей памяти.

Однажды, еще в начале 1942 года, я был свидетелем такого разговора нашего командира со штурманом. Гидулянов, зайдя в штурманскую рубку, уселся на стуле и пригласил сесть Назарьева, дав понять, что хочет побеседовать с ним. Последовал обычный и вроде бы мало к чему обязывающий вопрос: [138]

— Расскажите, Андрей Анатольевич, как идут дела в боевой части?

Назарьев доложил о состоянии материальной части, о занятиях по специальности, назвал матросов и старшин, которые отлично несут вахту, упомянул и тех, кого еще надо немало учить.

— Хорошо подготовлены радисты и сигнальщики, — сказал он. — Недавно их проверял флагманский связист — замечаний нет. Люди заслуживают поощрения, товарищ командир.

— Заслуживают — надо поощрить, — согласился Гидулянов. — А все же кто из радистов и сигнальщиков лучше всех? Я имею в виду не старшинский состав.

— Из рядовых радистов — лучший Ефременко, а из сигнальщиков — Синьковский.

— Ефременко и Синьковский, — медленно повторил командир. — Ну что ж, их и придется отдать.

— Как отдать? Куда отдать? — Штурман даже привстал со стула.

— Радиста просят на «Бриллиант», а сигнальщика на «Сибиряков». Приказ штаба Северного отряда.

— Товарищ командир! — взмолился штурман. — Давайте отдадим других матросов. Ведь у нас все хорошие...

— А раз все хорошие — о чем тогда речь? Обойдетесь. И запомните, штурман: отдавать на другие корабли надо самых лучших специалистов. Чтобы марка «Дежнева» была видна. А то подсунем неумелого, скажут, что у нас все такие...

Ефременко и Синьковский очень не хотели уходить от нас. Они просили командира оставить их на корабле. Гидулянов сказал им то же самое, что и штурману: от них не избавляются, а доверяют им быть представителями «Дежнева» в других экипажах. Одно лишь обещал командир: будет возможность, возьмет их обратно.

— Командир обещал, что возьмет нас обратно, — говорили [139] матросы, прощаясь с нами. Это командирское слово для них многое значило.

Однако вернуться им в наш экипаж не пришлось. Сторожевой корабль «Бриллиант» глухой ночью был торпедирован вражеской подводной лодкой в Карском море. Экипаж погиб. Наш товарищ Саша Ефременко выполнил свой долг до конца. А Иван Синьковский разделил свою судьбу с геройски погибшим в неравном бою ледокольным пароходом «А. Сибиряков». Оставшиеся в живых сибиряковцы потом говорили, что до последнего момента они видели Синьковского на мостике горящего, израненного парохода. Мужественный моряк вместе с пароходом ушел в морскую пучину, до смертного своего часа не уронив чести дежневца.

Командирское правило — отдавать на другие корабли лучших специалистов — не всем у нас на корабле нравилось. Кому хочется расставаться с хорошо подготовленным и воспитанным моряком? А в сущности, Гидулянов поступал мудро. Во-первых, соблюдался общефлотский интерес. Никто нигде не мог сказать, что «Дежнев» кого-то подвел, прислал не того, кого ждали. Во-вторых, он как бы говорил нам, и особенно молодым матросам: смотрите, какой у нас сильный коллектив — кто бы ни ушел, будем плавать не хуже прежнего.

В то же время «Дежнев» не боялся брать к себе тех моряков, от которых отказывались в других экипажах. И обычно эти моряки становились у нас на правильный путь.

Гидулянову как-то в штабе предложили взять на корабль одного из так называемых «трудных» матросов.

— С дисциплиной не всегда в ладах, — предупредили его. — Но с талантами матрос — хорошо рисует, баянист. Фамилия Крюков.

— Присылайте, — согласился Александр Семенович. — Дисциплине научим, а талантам найдем применение.

Боцман Петряев, в подчинение которого был определен [140] матрос Крюков, вовсе не обрадовался. Настроение боцмана испортилось при первом же взгляде на моряка: одет небрежно, бачки на скулах, вольный, неуставный разговор. Но «подкручивать гайки» мичман не спешил. Спросил:

— Рисуете? Краски знаете?

Получив утвердительный ответ, решительно произнес:

— Будете заведовать малярной кладовой.

Матрос пожал плечами. Дескать, ему все равно. Однако, оказавшись в кладовой, он как-то повеселел, стал с интересом рассматривать все имевшиеся в наличии краски. Заглянувший через день в малярку боцман удивился: там был наведен образцовый порядок. Очевидно, лежала у матроса душа к краскам, видел он в них не про сто хозяйственный предмет, а нечто большее. Мичман похвалил Крюкова, но в то же время сказал:

— Работать умеете, а вид не наш, не дежневский. Боцман пояснил, что он имеет в виду. На «Дежневе» неаккуратности не любят ни в чем, в том числе и в одежде, в прическе. В бою были, на зимовке стояли — все равно держали флотский порядок. Так что если матрос хочет, чтобы его в экипаже уважали, пусть подумает.

Без особого нажима, но неуклонно вел боцман свою линию по отношению к подчиненному. Помогала ему и общая обстановка на корабле — обстановка взаимной требовательности. И постепенно все наносное, легкомысленное уходило от матроса.

Тот же Петряев, а он комсорг корабля, посмотрев однажды, как Крюков рисует, предложил ему написать картину боя «Дежнева» с «Адмиралом Шеером».

— Порасспросите ребят — они вам все подробности выложат, — подсказал комсорг.

Крюков задумался. Потом он вечерами писал этюды, изображавшие отдельные моменты боя. В конце концов была написана и вся картина. Она висела в столовой корабля. [141]

Финал у этой истории таков. Николай Крюков честно нес на «Дежневе» свою службу, а после войны командир и его заместитель по политчасти рекомендовали талантливого матроса на учебу в Академию художеств. Он ее окончил, стал дипломированным художником. Насколько мне известно, сейчас Крюков живет в Горьком, имеет немало наград, которыми отмечено его участие в многочисленных художественных выставках.

Финал, как видите, вполне благополучный. Но в то время, о котором я говорю, было у нас и немало горя, немало сжимавших сердце тревог. Много погибло на войне людей — мы теряли родных и близких. С каждой почтой приходили на корабль то к тому, то к другому матросу нерадостные вести. В экипаже «Дежнева» человек со своим горем не оставался в одиночестве. И тут опять-таки чувствовалась определенная воспитательная линия, которую согласованно проводили командир Гидулянов и его заместитель по политчасти Малюков. Требовательные в вопросах службы, они оказывались чуткими и отзывчивыми людьми, когда надо было кого-то поддержать, ободрить, дать совет.

...Получив письмо, старший матрос Лукьянов ходит по кораблю мрачнее тучи. Осторожно спрашиваю у него, что случилось. Рассказывает: дома, на Кубани, родные не успели уйти из оккупированного фашистами района. Гитлеровцы издевались над семьей моряка. Скончался отец, умерла дочь.

— Так, Иван, сердце болит, не знаю, что делать, — говорит Лукьянов. — Мстить хочу фашистам!

Говорю ему, что сам беспокоюсь за родных, оставшихся в Приазовье, что переживаниями делу не поможешь. А насчет мести — хорошая служба — вот наша месть врагу.

Состояние Лукьянова замечает Малюков. Он приглашает его к себе, и они долго о чем-то беседуют. Затем нам становится известно, что старший матрос подал заявление [142] с просьбой принять его кандидатом в члены партии. «Драться с врагом, защищать свою Родину желаю коммунистом, — писал он в заявлении. — А если потребуется, умру как коммунист».

Партийная организация, рассмотрев заявление Лукьянова, единогласно удовлетворила просьбу этого дежневца. Его храбрость уже была проверена в бою. Личные переживания моряка нашли выход в том, чтобы еще лучше служить нашему общему делу.

Неутешное горе у моего товарища, моего подопечного рулевого Юры Гудина. Здесь, на Севере, в Карском море погиб его отец Сергей Васильевич Гудин.

Имя Сергея Васильевича известно многим морякам Арктики. Он участвовал в легендарном походе «Челюскина» и пережил с челюскинцами все, что выпало на их долю. Потом он командовал ледорезом «Литке», а во время войны, получив звание старшего лейтенанта, исполнял должность старшего ледового лоцмана Северного морского пути. Осуществляя очередную проводку каравана судов во льдах, Гудин шел на головном транспорте «Архангельск». Вражеская подводная лодка торпедировала его. Транспорт некоторое время держался на плаву, но, когда была дана команда покинуть судно, старший лоцман, спасая документы, задержался и погиб вместе с ним.

Юра, утирая слезы, протягивает нам небольшой листок бумаги, на котором, словно на обрывке морской карты, поставлен крестик, записаны широта и долгота места гибели «Архангельска». Листок прислан капитаном судна Ермиловым, которому удалось спастись во время той трагедии.

Обняв осиротевшего матроса, как маленького ребенка, мы сидим и молчим. А что тут скажешь? Однако, пожалуй, нужные слова находит наш командир Гидулянов, который был знаком с Гудиным-старшим.

— Выше голову, Юра. Ты теперь сам моряк и понимаешь, что на море всякое бывает. И до этого в Арктике [143] люди гибли, а тут война. Гордись отцом. А наш экипаж заменит тебе семью.

Мы и раньше хорошо относились к самому молодому рулевому, а теперь стали к нему еще внимательнее. Из него получился хороший моряк. После войны он закончил мореходное училище. Недавно я слышал, что Юрий Сергеевич Гудин плавает капитаном транспорта «Полярный круг»...

Или вот еще одна история, характерная для жизни экипажа.

С самого начала войны служит на корабле наводчиком носового орудия матрос Моськин. Скромный матрос, работящий, спокойный. Хладнокровие не изменяет ему и во время боевых стрельб по вражеским самолетам, по «Адмиралу Шееру». Для наводчика это очень важно. Родом он из деревни Митино, Вытегорского района Вологодской области. Оттуда исправно приходят к Моськину письма от жены Евдокии. Он рассказывает товарищам, о чем она пишет: из мужчин в деревне остались старики да подростки, а работы много, хлеб нужен фронту, и потому взялась Евдокия за самое что ни на есть мужское дело — стала пахарем. В поле от зари до зари, а дома дети маленькие — Клава и Володя. Трудно, да ничего, фронтовикам труднее... Нередко в этих письмах задается вопрос: не может ли Степан (так зовут Моськина) хотя бы на денек приехать в родные края, посмотреть на детей своих, посмотреть, как село живет?

В ответных письмах Степан шлет многочисленные приветы односельчанам, скупо, в пределах возможного, сообщает о своих делах и дает понять, что ни о каких побывках не может быть и речи. Время военное, корабль выполняет боевые задания — не может командир никого отпустить, даже если бы и хотел.

Видимо, не очень убедительными были мужнины слова. Евдокия, поразмыслив, решила обратиться со своей [144] просьбой прямо к командиру. Вот что ответил ей Александр Семенович:

«Здравствуйте, Евдокия Ефимовна!

С первых дней Отечественной войны Ваш муж плавает на корабле, которым я командую. Не один, а много раз Степан участвовал в боях с немецкими захватчиками и действовал так, как всегда, испокон веков действовали русские моряки. Ваш муж за время войны стал настоящим воином, смело смотрящим опасности в глаза...

Наш корабль проводит большинство времени в боевых походах, вдали от берегов, но экипаж его, все мы чувствуем вашу заботу, вашу самоотверженную помощь фронту.

Война не позволяет отпустить Вашего мужа на побывку домой, но близится час нашей победы, когда все мы, разбив врага, встретимся со своими родными.

Рад Вам написать, что такими моряками, как Ваш муж, справедливо гордится экипаж нашего корабля. Пишите ему почаще, не забывайте. Работайте еще лучше, помня, что Ваш труд приближает желанную победу над врагом. А мы, моряки, не подкачаем! Весь наш гнев, всю ненависть к фашистам вложим в наши удары!

Здоровья Вам и Вашим детям».

Вскоре на нашем корабле побывал один из военных журналистов. Оказывается, он ездил в тот колхоз, где живет семья матроса Моськина. И он рассказал нам, что Евдокия читала письмо командира всему селу и что на всех колхозников оно произвело большое впечатление. Они провели специальное собрание, на котором решили, что достойными делами ответят на боевые заслуги своего земляка и его товарищей-моряков.

Потом из деревни Митино пришло письмо, написанное от имени всех членов колхоза. «Товарищи моряки! — говорилось в нем. — Спасибо вам, родные, за то, что фашистов крепко бьете! Нашему земляку Степану Моськину — поклон и благодарность за то, что воюет как следует. [145]

Передайте всем, что мы ничего не пожалеем для помощи любимой нашей Армии и Военно-Морскому Флоту... Очень крепко мы чувствуем свой долг перед воинами, нашими защитниками...»

Помню собрание экипажа корабля, на котором замполит Малюков зачитывал это письмо. Моськин сидел несколько смущенный, но гордый за своих земляков. Теплые слова колхозников нас тронули за живое. Вроде бы от самого народа услышали «спасибо». Да за такое спасибо любой дежневец готов горы свернуть!

Когда суммируешь все факты и случаи из жизни экипажа, то понимаешь, что каждый из нас очень многим обязан «Дежневу». Здесь мы стали военными моряками, способными защищать Родину. Здесь мы стали настоящими мужчинами. Здесь формировалось наше сознание. И нет ничего удивительного в том, что матрос или старшина, оказавшись по каким-либо причинам вне пределов корабля, предпринимает все усилия для того, чтобы вернуться в родную дежневскую семью..

Прежде всего это делают те моряки, которые были ранены на борту «Дежнева» и лечились в госпиталях.

Первым из них, еще в начале зимы 1942 года, появился на палубе «Дежнева» планшетист Русанов. Напомню, что он был ранен 13 августа 1941 года во время налета вражеских бомбардировщиков в Мурманске. Похудевший, пропахший лекарствами, моряк попал в объятия друзей, широко, счастливо улыбался. По всему было видно — рад человек!

До этого мы недолго знали Колю Русанова. Было известно, что до войны он служил на линкоре «Марат». Сам он рассказал, что после госпиталя ему предлагалась служба на других кораблях. Но он просился только на «Дежнев»...

Довольно трудно было вернуться к нам тем морякам, которые после боя на Диксоне лечились в Норильске. Норильск далеко. Мы туда не заходим, в главной базе флотилии [146] появляемся раз в году. Выздоравливающих матросов, не спрашивая их мнения, посылают на те корабли, где есть нужда в людях. А нужда практически есть везде. Так наш машинист Чумбаров оказался в команде небольшого кораблика под названием «А-6». Но вот летом 1943 года этот кораблик и «Дежнев» сошлись в Архангельском порту. Чумбаров тут же явился к нашему командиру и слезно просил его помочь вернуться, как он говорил, в свой экипаж. Гидулянов обещал, что постарается это сделать. За дни стоянки в Архангельске командир не успел добиться в штабе решения о переводе Чумбарова. Указание об этом поступило тогда, когда мы были уже в другой базе. Матрос на попутном транспорте добрался до той базы и скоро уже нес вахту в машинном отделении «Дежнева».

Позднее, преодолевая разные препятствия, добрались до своего корабля норильчане старшина 2-й статьи Неманов, матросы Балуков, Пунанцев и другие.

Добивался возвращения к нам и Леня Кацман. Но с ним все получилось сложнее. После тяжелых ранений ему ампутировали руку, он потерял зрение на один глаз. Медицинская комиссия дала ему «чистую» — полное освобождение от службы.

Так же, как и он, не вернулись в строй из-за тяжелых ранений старшина 1-й статьи Васенин, матросы Голов и Фирсин.

Но на корабле не может быть так, чтобы чье-то место пустовало. К нам то в той, то в другой базе вливается пополнение. Из пополнения особенно заметен на корабле матрос Бусленко. Он привлек к себе внимание с первого же появления на палубе. На фланелевке коренастого и, видать, побывавшего в немалых передрягах моряка сверкал орден Ленина. Он покорил нас не только этим. Представляясь командиру, он сказал:

— Я дружил с вашим старшиной первой статьи Ульяновым. Когда-то плавали с Павлом вместе. Услышав, [147] что он погиб, попросился на «Дежнев». Хочу заменить друга.

Командиру оставалось сказать, что он ценит такое проявление дружбы и что с удовольствием принимает Бусленко в экипаж корабля. Вскоре мы убедились, что свое дело этот матрос знает отлично, держится приветливо. Он вошел в наш коллектив, как будто давно был с нами.

Но прибывают к нам и другие, более молодые, «необстрелянные» моряки. Им предстоит еще проникнуться традициями «Дежнева». Мы верим, что пройдет какое-то время — и каждому из них честь нашего корабля тоже будет дорога.

Последний конвой

После зимовки в Белушьей мы стоим в Архангельске всего лишь несколько дней. А потом — опять в море, на арктические пути.

Ничем примечательным в жизни экипажа это время не отмечено, хотя лаг «Дежнева» отсчитывает за 1943 год более семи тысяч миль, оставленных за кормой. Из них две тысячи миль пройдено во льдах. Мы записываем на свой счет еще одну батарею, доставленную и выгруженную на пустынный берег неуютного островка в восточной части Карского моря, еще 23 отконвоированных транспорта, еще два спасенных, вырванных из лап стихии аварийных судна. Опять сполна хватило нам адски трудной работы при переправке тяжестей с борта корабля на раскисшую под солнцем землю тундры, опять были штормовые вахты, скрежет льда под форштевнем, расстрел обнаруженных на фарватере мин, опасность бомбежки с воздуха и скрытного удара из-под воды. Но все это знакомо, привычно, это — наши военные будни, подробно о них говорить не стоит.

А вот об одной перемене, происшедшей в офицерском составе корабля, не упомянуть нельзя. В сентябре, через [148] несколько дней после того как экипаж отметил годовщину боя на Диксоне, с корабля сошел, отправляясь к новому месту службы, заместитель командира по политической части старший лейтенант Малюков.

Мы тепло проводили Владимира Алексеевича, искренне благодарили его за все хорошее, что он сделал для матросов за два года совместного плавания в суровую военную пору.

Вместо него к нам назначен капитан-лейтенант Федор Александрович Козьмин.

Как это всегда бывает в таких случаях, мы с повышенным интересом наблюдаем за ним, за его действиями. И с удовлетворением отмечаем, что новый заместитель командира по характеру прямой, правду говорит в глаза, прост в обращении с матросами и старшинами.

Проводя одну из первых своих бесед с личным составом, Федор Александрович сказал, что почитает за честь служить на «Дежневе» — корабле с хорошими боевыми традициями, что его первоначальное впечатление об экипаже самое благоприятное.

— Но не кажется ли вам, — заметил он, — что некоторые матросы, да и старшины довольно часто употребляют выражения, которые принято называть непечатными. Наверное, кое-кто считает, что выразиться «покрепче» — значит показать свою моряцкую натуру. А ведь он показывает лишь свою некультурность. Есть, видимо, и такое настроение, что, мол, идет война, служба тяжелая, опасная — не до нежностей тут. Может быть, и в самом деле не до нежностей, но и грубость не украшает советского моряка.

— Правильно! — подал голос старшина 2-й статьи Неманов из боцманской команды. — Есть у нас такие, что разговаривают не на русском, а на матерном языке.

Эта беседа имеет свои последствия. Замечается, что «крепкие» выражения на корабле раздаются реже, а если у кого они и срываются, то ему дается отпор. Тот же Неманов, [149] моряк выдержанный, нетерпимый к любой расхлябанности, не дает проходу матросу Куколеву, имеющему вредную привычку выругаться позабористей.

— Скажите мне, Куколев, — спрашивает старшина 2-й статьи, — что вы прочитали за последнее время, какую хорошую песню по радио послушали?

Куколев на корабле слывет неутомимым тружеником. В бою матрос держался мужественно. А тут выясняется, что парень книгу в руки давно не брал, а из песен любит лишь частушки.

— Ну вот — понятно, — резюмирует Неманов. — Потому и тянет вас на неприличные выражения, что хороших-то слов вы не знаете. А они, хорошие слова, в книгах да в песнях... Сходили бы в библиотеку.

Куколев, между прочим, в библиотеку сходил, и его теперь часто можно видеть с книгой в руках. И со словами он обращается аккуратнее. Впрочем, не только он один. Подмеченное замполитом ненормальное явление понемногу изживается, что, несомненно, способствует повышению культуры личного состава, В общем, мы убеждаемся, что с уходом Малюкова воспитательная работа с экипажем не ослабнет.

Начало нового, 1944, года застает дежневцев за выполнением не совсем обычного задания. За получением этого задания командира вызывали в штаб флотилии. Гидулянов, вернувшись из штаба, рассказал экипажу, что с ним беседовали два адмирала — командующий флотилией С. Г. Кучеров и уполномоченный Государственного Комитета Обороны И. Д. Папанин. Речь шла о том, что в удаленном районе Архангельского порта, на так называемой Экономии, скопились штабеля заколоченной в ящики боевой техники, боеприпасов, разного военного снаряжения, дорогостоящих материалов (там разгружались многие транспорты союзников.) Все это теперь лежит без движения, потому что Экономия расположена на другой стороне скованной льдом Северной Двины. До железнодорожной [150] станции 10 миль. Переброска грузов на станцию поручалась «Дежневу».

— Я буду сам следить за вашей работой, — сказал Иван Дмитриевич Папанин. — Для фронта нужно!

— Считайте задание боевым, — подтвердил адмирал С. Г. Кучеров.

Долгие дни идет челночная операция на маршруте Экономия — Бакарица. Погрузка, небольшой переход, сопровождаемый скрежетом льда, выгрузка. Поскольку задание боевое и срочное, мы работаем практически без отдыха. А есть ведь еще разные корабельные дела, связанные с подготовкой к навигации: боевая учеба, ремонт техники. Суток не хватает.

К 23 февраля, к празднику Армии и Флота, задание выполнено. Это отмечено специальным приказом командующего флотилией. Контр-адмирал И. Д. Папанин письменно выразил свою благодарность экипажу СКР-19. В его послании, между прочим, говорится: «На этой, на первый взгляд скромной, тыловой работе ваш славный коллектив показал такие же образцы трудовой доблести и геройства, как и в памятном для всех сражении с фашистским морским хищником в 1942 году...»

26-ю годовщину Красной Армии и Военно-Морского Флота отмечаем с хорошим настроением. И дело не только в том, что у нас есть какие-то свои, пусть скромные, удачи. Радует положение на фронтах. Наступление советских войск успешно продолжается. В январе проведена грандиозная операция, в результате которой окончательно снята блокада с Ленинграда. Продвигаются на запад четыре Украинских фронта, освобождены Луцк, Ровно, Никополь, завершена ликвидация корсунь-шевчепковской группировки врага. В канун праздника, 22 февраля, освобожден Кривой Рог.

В ленинской каюте корабля висит карта, на которой отмечается фронтовая обстановка. Красные флажки перемещаются по ней все ближе к государственной границе [151] СССР. Похоже, что недалек день полного освобождения от врага советской земли. А там доберемся и до логова фашистского зверя — до Берлина.

По весне заканчиваются приготовления к навигации, и «Дежнев» уходит в Арктику на знакомые маршруты. И работа знакомая: проводка транспортов во льдах, охрана конвоев, снабжение береговых батарей и полярных станций.

Опять лаг отсчитывает за лето около десятка тысяч миль. Но самые трудные мили выпадают на конец навигации.

Осенью, когда ледовая обстановка стала уже сложной, «Дежневу» было приказано идти к самым отдаленным полярным станциям и береговым батареям, которые в силу каких-то причин не получили всего необходимого для предстоящей зимовки. Провожал корабль в поход сам командующий флотилией.

— Нелегко вам будет, товарищи моряки, — говорил он. — Время уже позднее для подобных операций в Арктике. Но батарейцы и полярники вас ждут.

По пути из Архангельска «Дежнев» зашел на Диксон, а оттуда двинулся дальше на северо-восток, забираясь выше 75-й параллели. Торговые суда, охраняемые сторожевиками, шли ему навстречу, спеша покинуть эти широты. И наверное, моряки там удивлялись — куда это несет дежневцев?

Ветер пока благоприятствовал плаванию. Он дул со стороны материка и теснил льды к северу. Таким образом, корабль имел для себя полосу чистой воды. Но ветер может изменить направление, и тогда встанут на пути ледяные поля. Надо спешить, чтобы упредить эту опасность. Командир отдает по кораблю распоряжение: людей, свободных от вахты, послать на помощь котельным машинистам. Больше всего таких людей в артиллерийской боевой части. И среди них раздается клич:

— Поможем друзьям-кочегарам! [152]

У котлов идет ударная работа. В раскрытые ненасытные пасти топок летят и летят порции угля. Давление пара поднимается до предельной черты. И это дает возможность «Дежневу» развить самый полный ход.

Первая остановка в Усть-Таймыре. Корабль бросает якорь в пяти милях от берега — ближе подойти мешают отмели. Спускаются на воду кунгасы, и начинается разгрузочная операция. Очень тяжело переправлять на берег уголь. У борта «Дежнева» уголь сыплется в кунгас, а от уреза воды на горку надо таскать его в мешках. Уголь мокрый. Матрос берет мешок на спину и чувствует холодную воду за воротником ватника. Да и весь ватник хоть выжимай. В сапогах тоже хлюпает — мешки приходится брать с кунгаса по колено в воде. А голос боцмана Петряева подстегивает:

— Быстрей! Быстрей!

Из Усть-Таймыра корабль идет прямо на север — к острову Русскому, а потом забирается еще дальше — к мысу Челюскин. И там и тут такая же тяжелая работа. На мысе Челюскин она осложняется внезапно налетевшим штормом. Тут все принимают соленую ледяную купель, по выгрузки не прекращают ни на час — время не ждет.

Наконец последняя партия груза доставлена на берег. Измотанные до предела, вымокшие до костей дежневцы возвращаются на корабль. А обсушиться и отдохнуть некогда — надо спешить в обратный путь.

Дав прощальный гудок зимовщикам, «Дежнев» берет курс на юго-запад. Теперь уже нет возможности развить полный ход — вокруг льды. К счастью, это льды подвижные, пока еще не спаянные накрепко морозом. Корабль раздвигает их своим корпусом, час за часом, сутки за сутками приближаясь к Диксону. Вот и чистая вода. Можно увеличить ход.

— Перископ прямо по носу!

Этот несколько нервный доклад поступает от дальномерщика старшины 1-й статьи Бурова. После всех трудностей, [153] оставшихся позади, этого только не хватало! Но молодец старшина — вовремя заметил опасность. Настороженные сигнальщики опять же своевременно доложили, что видят след от выпущенной торпеды. «Дежнев» сманеврировал, уклоняясь от нее, а затем в то место, где был обнаружен перископ, сбросил серию глубинных бомб. В повторную атаку подводная лодка выйти не рискнула.

Этот случай напоминает нам, что расслабляться нельзя ни на минуту. Враг, чувствуя приближение своей гибели, может преподнести любую пакость.

В первых числах ноября корабль пришел на Диксон. И здесь радио принесло экипажу радостную весть. Успешно завершена операция Карельского фронта и Северного флота по разгрому немецко-фашистских войск в Заполярье. Освобождены Петсамо (Печенга) и Киркенес. Враг лишен всех своих баз в Варангер-фьорде. Теперь полностью ликвидирована опасность, более трех лет висевшая над Мурманском и Полярным.

Среди матросов на все лады обсуждаются итоги этой блестящей победы, произносятся имена тех героев-североморцев, которые отличились в операции. Дежневцы сожалеют, что находятся далеко от главных событий. Ну да ничего не попишешь — каждый делает свое дело.

Свое дело... Об этом морякам приходится подумать еще раз, когда становится известно, что «Дежневу» предстоит участвовать в проводке последнего в 1944 году арктического конвоя.

На собрании экипажа командир подробно знакомит личный состав с боевой задачей. В море Лаптевых с несколькими транспортами находятся линейные ледоколы «Сталин» и «Северный ветер». Их надо под охраной довести до Архангельска. За линейными ледоколами фашистские подводные лодки и самолеты охотятся особенно рьяно — понимают, что они играют главную роль на трассе Северного морского пути. Стало быть, нужна самая высокая бдительность. [154]

В конвое кроме «Дежнева» немало боевых кораблей. Лидер «Баку», эсминцы «Разумный», «Жгучий», «Деятельный», дивизион тральщиков, поисково-ударная группа «больших охотников». Для прикрытия выделена авиационная группа. Командует конвоем начальник штаба Беломорской военной флотилии контр-адмирал В. П. Боголепов.

Ледоколы и транспорты, следуя на запад, благополучно минуют Карское море. Наиболее опасный участок перехода начинается у Карских Ворот. Отсюда вплоть до горла Белого моря возможны атаки фашистских подводных лодок и авиации. Тут-то и надо глядеть в оба.

В походном ордере «Дежнев» занимает место на траверзе линейных ледоколов. В помощь сигнальщикам на верхние боевые посты выставлены дополнительные наблюдатели. Артиллеристы бодрствуют у орудий и тоже наблюдают за морем и воздухом. Скорость у конвоя небольшая — миля за милей проходят в усыпляющем однообразии. Наблюдателям трудно сохранять постоянную настороженность, но война приучила быть всегда начеку.

— След торпеды — левый борт сорок пять!

Доклад идет от артиллериста матроса Кузнецова. Сразу же звучит несколько команд. «Дежнев» дает ряд коротких гудков, на его мачте поднимается флажный сигнал — предупреждение об опасности. «Большие охотники» резко меняют свой курс и бросаются в погоню за подводной лодкой. Над морем глухо ухают взрывы глубинных бомб.

Торпеда была выпущена, наверное, с очень дальней дистанции. И до цели, до ледокола, она не дошла.

Эта фашистская атака была единственной. Впоследствии дежневцам говорили, что на конвой пытались выйти самолеты противника, но их перехватила наша воздушная группа прикрытия.

Ледоколы и транспорты целыми и невредимыми пришли в Архангельск. Уместно заметить, что за четыре военных [155] навигации врагу так и не удалось лишить нас хотя бы одного линейного ледокола. Пытались они это сделать не однажды, да вот ничего не вышло. И команды этих арктических великанов могут сказать спасибо военным морякам Северного флота за надежную охрану их как в пути, так и в базах.

Конвой достиг Архангельска в конце ноября. А в начале декабря на борту «Дежнева» опять состоялось торжество. В третий раз экипаж построился на палубе по случаю вручения боевых наград. Самая высокая награда у командира корабля капитан-лейтенанта Гидулянова — орден Отечественной войны I степени. Заместитель командира по политчасти капитан-лейтенант Козьмин и боцман корабля мичман Петряев удостоены ордена Отечественной войны II степени. Одиннадцать дежневцев награждены орденом Красной Звезды, многие получают медали Ушакова и Нахимова.

Вручал ордена и медали новый командующий Беломорской флотилией вице-адмирал Ю. А. Пантелеев. Он поздравил экипаж с высокой оценкой его боевого труда.

— Готовы и впредь выполнить любое боевое задание! — заверил командующего командир корабля.

Дежневцы действительно были готовы выполнить любое боевое задание. Но поворот военных событий, начавшийся еще в битве под Москвой, брал свое. Пройдет всего лишь несколько месяцев, и они узнают, что тот конвой, который пришел в Архангельск в ноябре 1944 года, окажется последним в их практике военного конвоирования. Новая летняя арктическая навигация, навигация 1945 года, начнется уже в мирные дни.

Судьбы моряцкие

Это было во второй половине сорок четвертого года. В один из дней рассыльный, разыскав меня на палубе корабля, передал приказание лейтенанта Назарьева явиться [156] к нему. «Дежнев» готовился к очередному походу, и мне подумалось, что вызов связан с какими-то делами по штурманской части. Но это предположение оказалось неверным.

Войдя в каюту штурмана, я увидел там старшину 1-й статьи Транкова.

— Ну вот, теперь оба в сборе, — с какой-то, как мне показалось, напускной угрозой в голосе сказал Андрей Анатольевич. — Вас вызывают в штаб флотилии к флагманскому штурману.

Шагая в штаб, мы с Транковым гадаем — зачем вызывают? Флагманского штурмана Васильева мы хорошо знаем. Не раз у него бывали, носили кальки походов и разные другие отчетные документы, уточняли ледовую обстановку. Офицер он приветливый, а провинностей за нами вроде бы никаких нет... Тем не менее немножко волнуемся.

В кабинете Васильева Транков по всей форме начинает доклад:

— Товарищ капитан второго ранга!...

Флаг-штурман не дает закончить фразу, встает, подает руку.

— Здравствуйте, Александр Федорович! Здравствуйте, Иван Григорьевич! Садитесь, пожалуйста. — Поглядев на нас с хитроватой улыбкой, Васильев продолжает: — Давно я к вам присматриваюсь. Рулевые вы, конечно, хорошие. Но кажется мне, что вполсилы работаете...

Мы с Транковым пожимаем плечами, не понимая, куда клонит флаг-штурман. А тот продолжает:

— Штурманское образование у вас есть? Есть. А где оно применяется? За штурвалом. Есть намерение назначить вас на штурманские должности. Командующий флотилией не возражает. Я за вас поручился перед ним. Что вы на это скажете?

Вон как поворачивается дело. Неожиданно поворачивается. Флаг-штурман, видимо, уже изучал наши личные [157] дела. В моем деле он мог прочесть запись о ростовском морском техникуме. Что касается Транкова, то он до службы немного плавал штурманом на торговом судне. Ему, наверное, легче принять решение, а мне страшновато — практики мало. Но с другой стороны, может быть, сейчас-то и решается моя дальнейшая моряцкая судьба?

Транков, немного подумав, говорит, что он постарается оправдать доверие командования. Я тоже отвечаю согласием.

— Вот и хорошо, — резюмирует флаг-штурман. — Идите на корабль, ждите приказа.

Приказ пришел через несколько дней. В нем обозначена цепочка перемещений. Лейтенант Назарьев получил должность помощника командира. Взамен его штурманом назначен Транков. Мне предписано принять штурманскую боевую часть на тральщике «Максим Горький», или, как его чаще именуют в боевых документах, на ТЩ-62.

Транкову опять легче. Он остается на своем корабле. А мне приходится покидать родной «Дежнев». Надо начинать службу в новом, офицерском, качестве и привыкать к новому кораблю, к другому экипажу. Не так это просто. Прощаясь с товарищами, не могу скрыть своей грусти. А они подбадривают: «Не робей! Недалеко уходишь, в одной флотилии плавать будем. «Дежнева» не забывай, приходи, всегда желанным гостем будешь».

Плавая на тральщике, о «Дежневе» я помнил всегда. Часто наши курсы совпадали. Не раз ТЩ-62 эскортировал караваны транспортов, возглавляемые «Дежневым». И, работая в своей небольшой штурманской рубке, я живо представлял себе, как прохаживается по просторному мостику «Дежнева» его командир Гидулянов, как ведет расчеты на карте мой бывший отделенный командир Саша Транков, как стоит за штурвалом заменивший Транкова в должности старшины рулевых Костя Шпакович... А в тех случаях, когда мы плавали раздельно, я ждал в базе возвращения «Дежнева» и, как только он швартовался у [158] причала, шел к своим друзьям. Бывали и дежневцы у меня на тральщике. Меня перевели штурманом на минный заградитель «Юшар». 9 мая сорок пятого года этот минзаг и «Дежнев» стояли рядом у Красной пристани Архангельска. Тут нас и застала весть об окончании войны.

На кораблях взвились флаги расцвечивания. Я побежал на «Дежнев», чтобы поздравить друзей. Мы обнимались, не скрывая слез. Это был необыкновенно великий праздник после четырех лет испытаний и лишений. Мы как будто сбросили с себя что-то невероятно тяжелое, и радость переполняла сердца.

А потом пришла пора расставаний.

Вскоре после окончания войны СКР-19 был исключен из списка боевых кораблей флота. Пушки с палубы убрали, а сам пароход возвратили Мурманскому государственному пароходству для продолжения прерванной в сорок первом году мирной арктической работы. Матросы, старшины и офицеры, составлявшие боевой экипаж «Дежнева», разъехались кто куда. Одни по демобилизации вернулись в родные края, другие нашли место на торговых и рыболовецких судах, третьи продолжили службу на флоте.

Мы, конечно, поддерживали между собой связь — писали письма друг другу, назначали встречи. С годами, однако, многие связи разрывались. Но нельзя было давать гаснуть огню той славной дружбы, которая сплачивала экипаж «Дежнева» в дни войны. И вот родилась идея — дать всем дежневцам сигнал по-старому, по-морскому: «Большой сбор!»

В первый раз это было сделано в августе 1962 года — в 20-ю годовщину боя «Дежнева» с крейсером «Адмирал Шеер». Местом сбора назначили мурманский клуб моряков. Собралось тогда 30 человек — четверть бывшего экипажа. Мы, как полагается, встали в строй, вынесли пробитый осколками вражеских снарядов флаг своего корабля, устроили перекличку. Это были волнующие, трогательные [159] минуты и часы. Закрывая сбор, договорились, что сделаем эти встречи регулярными.

Потом состоялись и следующая, и многие другие встречи. И уже не четвертая, а гораздо большая часть членов экипажа прошла на этих встречах перекличку. В результате мы получили возможность проследить за тем, как сложились послевоенные судьбы дежневцев. Некоторые из этих судеб уже известны читателю. Хотелось бы добавить еще несколько житейских историй, характерных для облика моих боевых товарищей.

На встречах дежневцы, как и полагается, отводили самое почетное место своему боевому командиру Александру Семеновичу Гидулянову. Он для нас по-прежнему оставался наиболее уважаемым, наиболее опытным моряком. Оставив мостик «Дежнева», Александр Семенович не изменил Северу — принял приглашение работать в экспедиции, занятой перегонкой по Ледовитому океану речных и озерных судов. Работа сложная, потому как не сочетаются эти слова: речное судно и океанская волна.

Однажды я попросил Гидулянова вспомнить что-нибудь интересное из его послевоенной арктической службы.

— Интересного много, — сказал он. — Вы же знаете, какова Арктика — шуток не любит. Но один случай мне особенно запомнился.

А случай был такой. Шел в арктических водах пароход «Сан-Джордж», принадлежащий Коста-Рике. Большой современный океанский гигант. Имея прекрасное навигационное оборудование, штурман допустил какой-то просчет. В результате — посадка на мель у острова Сибирякова, расположенного несколько южнее Диксона.

Гидулянов, перегоняя по морю группу озерных судов, как раз оказался в том районе и принял участие в оказании помощи «Сан-Джорджу». Когда пароход был снят с мели, его капитан господин Гоуландрис спустился на палубу [160] того судна, на котором находился Гидулянов, чтобы поблагодарить советского моряка. И только тут ему стало ясно, что океанскую махину выручал пароходик, не приспособленный к плаванию на морских просторах. Лицо у Гоуландриса стало очень серьезным. Он снял берет, обнажив свою седую голову, и в глубоком поклоне склонился перед Гидуляновым. Так один моряк выразил свою признательность другому моряку...

Для меня самого встречи с Гидуляновым были во многом поучительными. Начиная с 1953 года мне пришлось командовать на Балтике большим океанским парусником — барком «Крузенштерн», Пока этот барк входил в состав Военно-Морского Флота, я носил форму флотского офицера, дослужился до капитана 2 ранга. Потом «Крузенштерн» стал гражданским судном, используемым для подготовки моряков рыболовного флота. Уйдя с военной службы в запас, я остался на барке капитаном и по сей день «прописан» на капитанском мостике. Пройдены сотни тысяч морских и океанских миль, увидено много разных стран... И вот, встречаясь с Гидуляновым, я старался так повернуть беседу, чтобы послушать его рассуждения о командирском, капитанском становлении. Эта тема обычно его увлекала — было чем поделиться ему, опытному моряку Арктики, с бывшим своим подчиненным.

В одной из таких бесед я рассказал о тяжелом штормовом походе «Крузенштерна» в Атлантике. Не спал несколько суток. А потом, когда шторм стал утихать, присел на раскладной стульчик у обвеса мостика, закрыл глаза, и сразу вахтенные вокруг приглушили свои голоса. Какому-то матросу, ворвавшемуся на мостик с громким докладом, было выдано сквозь зубы энергичное: «Разорался тут!.. Командир отдыхает!» И хотя я не спал, а так, подремывал только, на сердце как-то сразу потеплело. Вместе с тем вспомнилось, что и мы, матросы «Дежнева», когда-то вот таким же образом оберегали короткий отдых своего командира. [161]

— Этого и мне не забыть, — сказал Александр Семенович. — Это одна из немногих, но и одна из больших командирских радостей...

Последний раз я видел его в 1972 году. Покинув Север, он жил в Москве — здоровье начало пошаливать. В тот год его и не стало. Седого, боевого арктического капитана приняла московская земля...

Не придет уже больше на встречи дежневцев и наш бывший комиссар Владимир Алексеевич Малюков.

Когда окончилась война, Малюков снова осел в своем родном Мурманске. Работал в облисполкоме, в обкоме партии, а затем вернулся туда, откуда ушел воевать, — на судоверфь. Здесь ему было доверено возглавить партийную организацию.

В музее Краснознаменного Северного флота есть экспонаты, связанные с боевой деятельностью «Дежнева» в годы войны. Эти реликвии собрал и передал музею Малюков. Теперь среди этих реликвий лежат документы, боевые и трудовые награды самого Владимира Алексеевича.

Известны судьбы и других офицеров, служивших на «Дежневе». Помощник командира Сергей Александрович Кротов, несмотря на тяжелые ранения, сумел вернуться в строй. Последняя его офицерская должность — командир сторожевого корабля. Сейчас капитан 2 ранга запаса Кротов живет в Севастополе и работает лоцманом в рыбном порту.

Из членов экипажа «Дежнева» наибольших высот на военно-морской службе достиг артиллерист Константин Иванович Степин. После войны он окончил академию, плавал на кораблях, работал в штабах. Контр-адмирал Степин и по сей день находится в боевом строю защитников Родины.

В Мурманске живет наш бывший штурман, а ныне капитан дальнего плавания Андрей Анатольевич Назарьев. К его правительственным наградам, полученным в годы [162] войны, не так давно прибавился орден Трудового Красного Знамени. Достойно дежневца!

Достойно... Это слово я могу повторить, рассказывая также обо всех моих сослуживцах — старшинах и матросах.

Сначала о тех, кто на всю жизнь остался верен морю. Их очень много.

Когда расформировывался военный экипаж «Дежнева», десятки матросов и старшин пошли на учебу в военно-морские и мореходные училища. А потом они стали плавать на кораблях и судах. И если сделать перекличку, то получится такая картина.

...Матрос-комендор Воронин. Капитан промыслового судна. За большие трудовые успехи награжден орденом Ленина.

...Штурманский электрик Бочаров. Капитан промыслового судна. Послевоенная правительственная награда — орден Ленина. (Говорят, что Женя Бочаров, видя какой-нибудь непорядок на вверенном ему судне, в сердцах восклицает: «Вот было у нас на «Дежневе»!» — точь-в-точь так, как в свои матросские годы мы от него слышали: «Вот было у нас на «Казахстане»!»)

...Старшина рулевых Транков. Капитан промыслового судна.

...Старший матрос Чумбаров. Старший механик промыслового судна. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

...Котельный машинист Резвов. Старший мастер на промысловом судне. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

...Матрос-артиллерист Епифанов. Мастер на промысловом судне. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

...Старшина рулевых Шпакович. Плавал старшим штурманом на зверобойном судне «Серка». Награжден орденом Трудового Красного Знамени. Ныне пенсионер. [163]

...Старшина-радист Васильев. Капитан дальнего плавания.

...Матрос боцманской команды Старковский. Штурман торгового флота.

...Матрос боцманской команды Горин. Боцман транспорта «Сухуми». Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

...Старшина машинистов Алексеев. Старший механик парохода «Тбилиси». Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

...Мичман Петряев. Капитан речного буксирного парохода.

В конце такой переклички можно подвести итог. Девять капитанов дальнего плавания, двенадцать штурманов и судоводителей, восемь механиков и большое число других специалистов торгового и рыбопромыслового флота дал военный экипаж «Дежнева». Выходит, была на «Дежневе» хорошая морская школа. Значит, получал здесь человек и необходимую закалку, и ту любовь к морю, без которой нет моряка.

Многие из дежневцев славно трудятся в городах и селах необъятной нашей страны. Обо всех упомянуть невозможно — длинный получился бы список. Назовем лишь несколько фамилий. Котельный машинист Копырин работает прорабом на Архангельском судоремонтном заводе. Специалист химслужбы Майоров, ставший после Петряева комсоргом корабля, вернулся туда, где жил до службы, — в город Вельск. Когда-то он работал там мастером на молочном комбинате, а сейчас — директор этого комбината. Старшина сигнальщиков Лушев обосновался в поселке Поной на Кольском полуострове. Здесь его избрали председателем поселкового Совета. В свое родное село в Вологодскую область вернулся наводчик матрос Моськин. Теперь он агроном того колхоза, из которого мы получали письма в годы войны. В Архангельске, [164] Москве, Ленинграде, Харькове, Красноярске, Хабаровске — где только не встретишь нашего брата-дежневца. Встретишь, не сомневаясь в том, что это хороший человек, превосходный труженик.

А напоследок расскажу о такой истории.

...Зима 1944 года. Замерзшее озеро Балатон в районе Секешфехервара. По льду, на котором толстым слоем лежит снег, ползком пробирается группа советских разведчиков, одетых в зеленые немецкие шинели. Перед выходом на берег все встают, тщательно отряхивают с одежды снег. Потом строятся в колонну и бодро шагают по дороге.

Вдруг в ночной тишине звучит грозный окрик: «Хальт!» От колонны отделяется человек, облаченный в форму офицера СС. Он идет к часовому, что-то говорит ему по-немецки. Проходят секунды — и часовой обезоружен.

Группа колесит по дорогам в расположении фашистских войск, затем спускается к озеру и под покровом темноты по-пластунски пробирается на другой берег, туда, где находится наш передний край. В штабной землянке разведчиков уже ждут. По докладу командира группы на карте делаются отметки, где стоят вражеские батареи, танки, самоходки...

Так на венгерской земле обнаруживается след дежневца Гургена Тонунца, моего земляка-ростовчанина. Читатель помнит, как храбро он вел себя в бою на Диксоне, как был ранен и отправлен в госпиталь. Матрос Тонунц лечился несколько месяцев, и, когда врачи признали его здоровым, он, естественно, попросился на «Дежнев». Но корабль находился в длительном арктическом плавании, и выпала Гургену иная военная судьба. Наш пулеметчик был направлен на сухопутный фронт, и ему довелось участвовать в освобождении Румынии и Венгрии.

Отличное знание немецкого языка, храбрость и находчивость определили его фронтовое призвание: Тонунц [165] стал разведчиком. Несколько раз ходил он в тыл врага с небольшой группой бойцов и приносил оттуда важные сведения. Он четырежды был ранен и четырежды после госпиталей возвращался в строй.

После окончания войны Гурген Тонунц, грудь которого украшали многие ордена и медали, приехал в Москву, поступил на режиссерский факультет Всесоюзного государственного института кинематографии. Затем некоторое время играл на сцене Кустанайского театра, был ассистентом режиссера на «Мосфильме». Все это были подступы к большой актерской работе — созданию образа легендарного Камо в фильмах «Лично известен», «Чрезвычайное поручение», «Подвиг Камо». Да, это он, матрос-дежневец Гурген Тонунц, блестяще воплотил образ легендарного революционера, это к нему, ныне народному артисту республики, пришла такая широкая известность!

Вот какими бывают матросские судьбы.

Мне осталось сказать немногое — о судьбе корабля.

Спустив боевой флаг после окончания войны, ледокольный пароход «Дежнев» еще более 20 лет бороздил северные моря. Арктический ветеран трудился на совесть, трудился до того дня, пока инженеры не поставили ему суровый диагноз: «Хватит, больше нельзя».

В жаркий июльский день 1969 года Мурманск провожал «Дежнева» в последний рейс. Он медленно поворачивался на рейде, как бы показывая с разных сторон свой неказистый, старомодный корпус, клепанный из прочной ижорской стали. А когда он двинулся к выходу из порта, современные красавцы-пароходы, мощнейшие ледоколы с лебедино-белыми надстройками приспустили кормовые флаги и загудели густым басом. На сигнальной мачте порта взвилось флажное сочетание, означавшее: «Благодарю за службу!»

Ветеран покинул корабельный строй. А в скором времени дошла до нас волнующая весть о том, что на стапелях Адмиралтейского завода, там же, где в свое время родился [166] окончивший арктические плавания наш пароход, заложен ледокол под названием «Семен Дежнев». Потом приходили новые сведения: ледокол спущен на воду, ледокол успешно прошел испытания, ледокол вышел в первый рейс...

Счастливого тебе плавания, «Семен Дежнев»!