Будь впереди!
Меня уже ждало новое задание. 17 марта в сумерках самолеты полка прилетели в Ожедово. Мы поддерживали с воздуха наши наземные войска. Враг, не считаясь ни с чем, рвался к своей окруженной демянской группировке. Части фронта стремились сорвать его замысел.
За ночь мы сделали по 16 боевых вылетов. Сбросили на голову врага около 40 тонн бомб.
К концу ночи был получен приказ: выделить несколько экипажей на связь. Задания получили Семен Ванюков, Виктор Емельянов, Николай Евтушенко и я.
Самолет Николая Евтушенко шел над рекой Ловать, когда на него напали фашистские истребители. Нашему другу пришлось посадить машину. Фашисты сделали несколько заходов, зажгли самолет. Хорошо, что летчик и штурман успели отбежать. На второй день они пешком пришли на аэродром.
Выполнив задания по связи, вместе со всеми мы ночью опять бомбили врага. Напряжение было настолько велико, что спать не хотелось. Чтобы не терять времени, летчики и штурманы помогали механикам подтаскивать и подвешивать бомбы. Греться на КП не ходили — и без того было жарко.
А утром Ванюкова, Устиненко, Емельянова и меня [54] снова послали на связь. Совершили несколько вылетов днем.
К вечеру устал так, что еле выбрался из кабины. Полк уже улетел в Ожедово — на аэродром подскока. Направились туда и мы с Николаем Султановым (в это время он у меня был штурманом).
Шли на бреющем. И вдруг удар! Очнулся я на земле среди обломков. Кабина разбита, левое крыло лежит вдоль фюзеляжа. Пошевелил сначала левой, потом правой ногой, затем руками: кажется все на месте.
— Коля, жив? — услышал я слабый голос Султанова.
— Как будто...
— А ведь я думал, что ты готов. Бил тебя ракетницей в плечо, а ты даже не шевельнулся.
— Не может быть! — возразил я и стал медленно подниматься. И вдруг — резкая боль в ногах. Пришел я в себя на снегу. Султанов сидел рядом и все время повторял:
— Коля, вставай, ну, вставай же!
— Не могу. Больно... А у тебя что?
— Тоже не могу подняться.
— Слушай, что же произошло? — Ответа не последовало. Огляделся. Метрах в ста позади нас высокий лес.
— Может, за дерево зацепились?
Но на деревьях даже снег не тронут. В чем же дело?
— Не знаю, — говорит Султанов. — Почувствовал только сильный удар...
Надо что-то делать. Я пополз, полуживой от боли. [55]
Продвинулся по снегу метров сто. Дальше не могу — силы кончились. И тут услышал слабый голос:
— Братцы, помогите!
Кто-то еще нуждался в срочной помощи. Это заставило меня напрячь все силы. Впереди дорога. По ней идут бойцы.
— Товарищи! Помогите!.. — кричу.
Бойцы заметались. Один из них крикнул:
— Осторожно, мины!
Ко мне подскочил молодой лейтенант.
— Что с вами?
— Люди там, нуждаются в помощи...
Несколько бойцов вместе с лейтенантом, проваливаясь в снег, направились по моему следу к лесу.
Меня отнесли в деревню, где размещался саперный батальон.
Вскоре в дом внесли Николая Султанова и еще одного человека с окровавленным лицом.
Лейтенант, сняв ушанку, сказал:
— Знаете, что с вами произошло? Вы столкнулись в воздухе с другим самолетом. Летчик той машины погиб, штурман тяжело ранен.
Позже я узнал, что самолет был из отдельной эскадрильи легких ночных бомбардировщиков, базировавшейся на соседнем аэродроме. Спасаясь от атаки фашистских истребителей, он кружил над лесом. Здесь мы и столкнулись в сумерках.
У Султанова оказался скрытый перелом левого бедра, а у меня — двух ребер и указательного пальца. Повезло!
Нас доставили в полевой госпиталь. На следующий день сюда приехали комиссар полка Коротков и заместитель командира эскадрильи Голованов. Они привезли наши личные вещи и только что полученные подарки челябинских рабочих.
В посылке, которая досталась мне, оказались две пачки папирос «Пушки», кружок копченой колбасы, бритва, белье, шерстяные носки и голубой шелковый кисет. По кисету вышито бисером «Бойцу-молодцу от Зины». Заботой, родным теплом веяло от этого скромного подарка. Тысячи таких посылок получали фронтовики. Незнакомые люди — рабочие, колхозники, школьники — люди, которые в те дни сами нуждались [56] во всем, стремились доставить радость бойцам. С волнением рассматривал я каждую вещицу. И казалось мне, что это материнские руки собрали для меня этот чудесный праздничный гостинец.
Поговорив немного, Коротков и Голованов простились с нами и пожелали быстрого выздоровления.
Дня через три нас отправили на эвакопункт в Крестцы. Во время погрузки в санитарный поезд нас хотели поместить в разные вагоны. Кое-как уговорили, чтобы оставили вместе.
Перед закатом наш поезд вышел со станции. К вечеру пришли санитары и начали задергивать окна темными светонепроницаемыми шторами: фашистам все одно, они могут разбомбить и санитарный поезд.
К вечеру следующего дня прибыли в Бологое. Вскоре заревели сирены воздушной тревоги. Налетели вражеские самолеты. Бомбы рвались на станции и в городе. Неумолчно били зенитки. Прожекторы шарили по темному небу. Но вот, видно, бомба попала в вагон с боеприпасами. Взрыв потряс станцию. На мгновение вокруг стало ослепительно светло. Наш вагон качнулся. Застонали раненые.
Наконец все кончилось. К составу прицепили паровоз, и мы срочно покинули Бологое. Поезд шел без остановок. В вагоне появился старший врач. Николай Султанов попросил, чтобы ему дали какое-нибудь лекарство: нога болела все сильнее и сильнее. Я спросил врача, куда нас везут.
Тот ответил, что пока в Ярославль, а потом — на Урал.
— Ну нет, дорогой доктор, я так далеко не поеду! — заявил я. — Сойду на первой же остановке!
Врач удивился:
— А что с вами?
— У меня, доктор, все нормально, я даже хожу, а раз хожу — должен вернуться в строй! Скажите, где будет ближайшая остановка?
— В Удомле. Там есть хороший госпиталь... — Немного помедлив, врач добавил: — Можете сойти. А сейчас давайте я все-таки вас осмотрю.
Я снял гимнастерку. Врач оглядел меня, выслушал.
— Одевайтесь, скоро Удомля. [57]
Врач посмотрел, как я, морщась, натягиваю гимнастерку, покачал головой.
В Удомле госпиталь оказался переполненным. Раненых пристраивали в дома жителей. Здесь, в небольшом домике, под присмотром врачей и их добровольных помощниц — хозяйки дома и ее дочери — я пробыл месяц.
И вот однажды сказал врачу:
— Доктор, хочу вернуться в полк!..
Долго обсуждали — выпускать из госпиталя или нет. Наконец 28 апреля решили выписать с продолжением лечения при части. Радостный возвращался я с врачебной комиссии. То ли оттого, что кончилось нудное лечение, то ли оттого, что на улице вовсю разбушевалась весна, мне хотелось петь.
Третьего мая 1942 года я прибыл в Лычково. Здесь узнал, что наша часть расформирована. Командование и большинство летчиков переведены в 707-й ближнебомбардировочный полк. На базе нашего полка создана отдельная эскадрилья. Куда пойти: в эскадрилью или в полк? Командующий ВВС 1-й ударной армии разрешил мне выбрать место дальнейшей службы.
Вечером из эскадрильи за мной прилетел Николай Евтушенко. Вскоре сел самолет Виктора Емельянова из 707-го полка. Опять за мной! Вот ведь как: лети — не хочу! Но выбирать все-таки нужно. Куда? Решил с Виктором, в 707-й.
Встретили меня там тепло. Командовал полком наш майор Куликов, комиссаром был Коротков, секретарем партийной организации — политрук Жарков. Все свои. В полку помимо Емельянова оказались Ванюков, Супонин, Рубан, Скляренко и многие другие боевые друзья из прежнего полка.
Меня назначили в первую эскадрилью, в звено лейтенанта Ивана Даниловича Кочетова. Но к полетам пока не допускали.
К этому времени на нашем участке фронта произошли некоторые изменения.
Ценой огромных потерь фашистам удалось прорвать оборону наших войск и соединиться со своей окруженной демянской группировкой. Образовался узкий [58] коридор, ставший единственной артерией, по которой шло снабжение гитлеровских частей.
Наше командование решило во что бы то ни стало ликвидировать этот, так называемый «рамушевский коридор». На земле и в воздухе шли упорные бои.
Несколько дней я встречал друзей, возвращавшихся утром с полетов, а вечером провожал их на задание. Ходил на командный пункт, бродил по аэродрому, по нескольку раз заходил беседовать с техниками. В общем, не знал, как убить время. Одно желание было у меня — летать. Как-то вечером, когда все самолеты ушли в воздух, я, прислонившись к углу дома, смотрел в направлении линии фронта.
В это время самолеты полка подходили к цели. Забегали по небу лучи прожекторов. От десятков крупнокалиберных пулеметов потянулись разноцветные нити к нашим У-2. По всему фронту перед летчиками встала огненная стена.
Долго наблюдал за этой картиной. Наши маленькие У-2 стали грозной силой. Не случайно враг сосредоточивает против них столько огня! [59]
В середине ночи, когда в четвертый раз летчики подходили к цели, я не выдержал и пошел на КП.
— Товарищ командир! Больше не могу. Прошу разрешить летать! Не могу больше, понимаете, не могу!
Майор Куликов, не поняв моего состояния, резко ответил:
— Сержант Шмелев! Подлечитесь, а сейчас не мешайте! Не до вас!
Такой ответ обидел меня.
Вернувшись с бомбежки, самолеты один за другим подруливали к лесочку, откуда им подмигивали карманными фонариками техники. Каждый рулил на свой огонек. После тысячи чужих огней, трассирующих снарядов, пожарищ за линией фронта эти огоньки были особенно родными. У каждого экипажа был свой условный сигнал, понятный только трем — летчику, штурману и технику. И никто не путался в кромешной тьме, рулил к своему «хозяину».
В густой темноте, поглощавшей предметы и звуки, шла подготовка самолетов к очередному вылету. Напряжение угадывалось лишь по визгу тормозов бензозаправщиков, на скорости подходивших к самолетам, по мелькавшим огонькам фонариков, которыми пользовались оружейники, подвешивая бомбы.
Впервые я оказался в этой обстановке на положении постороннего наблюдателя. Очень было обидно попусту слоняться, когда все заняты делом. Но и сил не хватало уйти в пустое общежитие. У стоянки показался комиссар полка Коротков:
— Товарищ комиссар! — обратился я, и спазма сдавила горло: — Я не могу... понимаете... не могу.
— Что с тобой? — удивленно спросил батальонный комиссар.
— Летать хочу. Драться. А командир меня к черту посылает.
— Не волнуйся!
Подошел парторг Жарков. Он всегда ухитрялся появляться в самый нужный момент.
— Что с тобой, Шмелев?
— Да вот, не разрешают летать!
— Погоди немного и ты полетишь, — спокойно сказал Жарков.
— Немного? Товарищ политрук! Нет, я сейчас, сегодня, [60] не могу больше бездельничать! Совесть, понимаете, совесть... не могу!
Жарков обнял меня:
— Успокойся, Николай, успокойся!
— Мне надо сейчас, сегодня! — оторвался я от Жаркова.
— Перестань, завтра лететь, а ты нервничаешь!
— Что? Завтра?
— Ну да, мил человек...
Мне хотелось расцеловать нашего парторга. А Жарков улыбнулся и как ни в чем не бывало заговорил о чем-то с комиссаром.
Я поспешил ретироваться: как бы не передумали!..
Весна была дружная. Быстро растаял снег. Разлились реки. Дороги раскисли. Движение автотранспорта почти прекратилось. Траншеи, землянки заливало водой. Запасы боеприпасов и продовольствия у передовых частей подходили к концу. И вот на помощь наземным войскам снова пришел наш У-2. Но теперь не с бомбами, а с колбасой, сухарями, салом, патронами, снарядами.
Большинство экипажей нашего полка стали доставлять грузы на передний край.
Летали днем и ночью. Днем подбрасывали грузы ближе к передовой.
А как только наступала темнота, поднимались в воздух и летели к линии фронта. Увидев условный сигнал из костров, мы снижались до двадцати — тридцати метров и сбрасывали мешки с продовольствием и ящики с боеприпасами. За ночь полк делал три — четыре вылета.
И тут не всегда у нас получалось гладко.
Однажды Иван Данилович Кочетов чуть не сбросил мешки с продовольствием фашистам, которые узнали наши сигналы и выложили костры на одной из полян. Кочетов стал планировать, и, когда был на высоте около ста метров, Алексей Зайцев заметил, что рисунок леса по краю поляны был не таким, как тот, на которую ранее сбрасывали мешки.
— Давай на юг! — громко закричал штурман. [61]
Спокойный и всегда рассудительный Кочетов ответил:
— Зачем? Быстрее бросай, а то поздно будет!
— Не та поляна, внизу немцы!
Услышав, Кочетов дал газ. Фашисты, наблюдавшие за самолетом, поняли, что их хитрость не удалась, и тут же открыли огонь. Кочетов и Зайцев набрали высоту, нашли своих и сбросили им груз. Вскоре они вернулись на аэродром и, смеясь, рассказали обо всем.
Прошла первая военная зима. Подходила к концу весна, первая военная. Мы уже имели за плечами некоторый боевой опыт. Повзрослели. Не раз смотрели смерти в глаза. И именно потому еще острее поняли, что надо еще больше учиться, учиться настойчиво, чтобы в совершенстве знать свое оружие и тактику его применения.
И мы учились, используя для этого все возможности.
Партийная и комсомольская организации нашего полка бросили клич: «Коммунист и комсомолец — мастер своего дела, бьет врага наверняка». Этот лозунг был подсказан боевой жизнью, пламенными сердцами патриотов. Партийная организация многое сделала, чтобы претворить его в жизнь. Проводились беседы с летчиками и штурманами, выпускались боевые листки, стенгазеты. После каждого полета, пока шла подготовка самолета к следующему вылету, летчики анализировали свои действия, делились опытом с товарищами. Командиры проводили разбор. Лучшие примеры боевой работы становились достоянием всего коллектива полка.
Рано утром 22 мая многим нашим летчикам, в том числе и мне, объявили, что нужно вылететь в Крестцы — получить правительственные награды.
Утреннее солнце играло на блестящих пуговицах гимнастерок. Все отглажено, сапоги начищены. Шутка сказать: летим получать первые ордена!
Со мной в самолете находился Зайчик. Так ласково называли друзья нашего штурмана Алексея Зайцева. [62] Ему не сиделось на месте, он объявлял деревни, над которыми мы пролетали.
— Орденоносец, впереди Лычково! — шутливо предупредил он меня: — Смотри, садись как полагается, не опозорь нас.
На аэродроме все прибывшие построились в две шеренги. Я увидел тут своих знакомых: летчиков-истребителей Конева и Груздева. Не думал я тогда, что это была наша последняя встреча: оба они погибли.
Награды вручал командующий воздушной армией генерал-майор авиации Т. Ф. Куцевалов.
Среди других была названа фамилия младшего лейтенанта Бориса Ивановича Ковзана. Из строя вышел среднего роста, худощавый, с широкими скулами летчик. Он получил орден Ленина.
Ковзан? Да, это был тот самый Борис Ковзан, за которым мы с Коневым должны были лететь. Вспомнились подробности его подвига.
Истребительный полк перелетал на Северо-Западный фронт. Замыкающим шел Борис Ковзан. Вдруг он заметил «юнкерс». Борис бросился на фашиста. Атака, вторая, третья... Боеприпасы кончились, а гитлеровец летит. Уничтожить во что бы то ни стало, любой ценой!
Борис пошел на сближение. Враг рядом. Бросив на него самолет, советский летчик винтом отрубил бомбардировщику хвост. «Юнкерс» колом пошел к земле. У самолета Ковзана погнулись лопасти винта. Пришлось идти на вынужденную...
Товарищи заметили отсутствие Ковзана, уже прилетев в Лычково. Где он? Что с ним? Через несколько дней в полк пришла центральная газета. В ней на первой странице портрет Бориса Ковзана, а внизу описание подвига. Так командование полка и друзья узнали о его судьбе.
Замечу кстати, Борис Ковзан четырежды за Великую Отечественную войну таранил фашистские самолеты и остался жив.
Один за другим выходят боевые друзья, получают награды. Истребители... Штурмовики... Доходит очередь и до нас. [63]
Вот получает орден Красного Знамени командир нашего полка Куликов, за ним Голованов. Ордена Красной Звезды получают Евтушенко, комиссар Коротков. Я стою в ожидании. Сердце колотится.
И вдруг слышу:
— Старший сержант Шмелев!
Взял из рук командующего коробочку с орденом Красной Звезды...
Коротков привинтил награды мне и Емельянову, а Зайчик ему. Мы горячо поздравляли друг друга.
Домой, скорей домой!
Когда прилетели в Толокнянец, старший батальонный комиссар достал из нагрудного кармана вчетверо сложенный лист — армейскую газету.
— Послушайте, — сказал он, — как красиво и правильно написано:
Суровой тропой бесстрашья— Здорово! — согласился Емельянов. — Теперь неплохо бы и кубики на петлицы...
— Далеко пойдешь, — оборвал его Евтушенко, — ты рифмуй пока на старшинские треугольники.
— Виктор и Николай, я давно хотел с вами поговорить, — отложив в сторону газету, обратился к нам Коротков.
Редко называл нас комиссар по имени. А нам очень нравилось, когда он обращался именно так, по-отцовски.
— Мне кажется, ребята, пора вам в партию вступать.
— В партию?
— Да, в партию Ленина. Вы в боях заслужили это право. Подумайте. Дело это очень серьезное. Быть коммунистом — это значит всегда и во всем быть впереди. А пока отдыхайте. Ночь будет напряженной.
Но мы долго не могли заснуть.
«В бою заслужили» — не выходили из головы слова комиссара. Невольно вспомнилось детство, учеба в [64] специальной артиллерийской школе, где меня в 1938 году приняли в комсомол. Затем аэроклуб Метростроя, авиашкола и фронт...
Вспомнились рассказы отца о том, как он вступал в партию.
...Страну постигло величайшее несчастье. Умер Ленин. Партия объявила Ленинский призыв. И отец одним из первых откликнулся на него. На всю жизнь связал он себя с партией Ленина.
В Загорске, когда ко мне приезжали родители, на прощание отец сказал:
— Будь, сынок, впереди!
Эти слова запомнились на всю жизнь.
А перед глазами вставали новые и новые картины. Фронт...
Бои под Москвой... Героические подвиги коммунистов... Быть только на переднем крае, бороться до последней капли крови...
Емельянов тоже не спал.
— Пошли! — не выдержал он.
Вместе мы написали заявления, вместе отнесли их комиссару, вместе брали рекомендации у Короткова и Жаркова, и вместе нас на одном собрании приняли кандидатами в члены партии. Все больше и больше становилось в полку коммунистов. Лучшие летчики, штурманы, механики шли в партию. Часто прямо в землянке на КП или у самолетов между вылетами воины связывали свою судьбу с Коммунистической партией.
Через несколько дней полк перелетел на аэродром Соменки.
После зимних боев в полку недосчитывалось многих. Особенно тяжело мы переживали гибель Ноздрачева и Мишина. А тут еще наши замечательные летчики И. Кочетов, Ю. Сорокин, Н. Федоров, В. Бедкин и вместе с ними любимые всеми комиссар Н. Коротков и старший политрук А. Жарков были переведены в другие части. Менялись люди. Одни уходили, приходили другие. И в нашу эскадрилью прибыло пополнение: штурманы Михаил Скочеляс, Сергей Пахомкин и Александр Самсонов, летчики Борис Вандалковский, [65] Алексей Крайков, Валентин Безруков, Александр Понасюк и другие.
Вскоре после соединения со своей окруженной группировкой немцы построили через Ловать переправу. Бомбардировщики, штурмовики и летчики-ночники круглые сутки бомбили ее, стремясь воспрепятствовать снабжению полуокруженной 16-й немецкой армии. Переправа находилась около Рамушева и была плотно прикрыта прожекторами, множеством крупнокалиберных пулеметов и несколькими батареями зенитной артиллерии. Вечером 28 мая командир эскадрильи капитан Костюков объявил мне:
— Сегодня полетите с Александром Самсоновым. Надо его вводить в строй!
Вечерняя майская прохлада бодрила. Техники готовили самолеты. Летчики в комбинезонах, шлемах шли вдоль реки Полометь, покрытой вечерним туманом. Всегда веселый Михаил Скочеляс, «рог изобилия анекдотов и приключений», как успели прозвать его в полку, острил и поучал Самсонова:
— Вот, Шурик, подлетаешь к месту, летчик убрал газ. Самолет крадется к цели. Ты мигом голову за борт и кричи: «Фриц, не стрелять, бомбы еще не сбросил!» Понял? Главное, не падать духом... не ты первый, не ты последний.
Видимо, ни одна воинская часть не обходится без таких весельчаков и остряков, как наш Скочеляс. А может быть, наш Миша был прообразом главного героя поэмы Александра Твардовского — «Василий Теркин». Кто знает? Но одно верно: Скочеляс стал любимцем полка.
Не спеша, под шутки Скочеляса подошли к командиру звена. [66]
— Сегодняшняя цель — переправа у Рамушева, — уточнил он.
Мне стало не по себе. Идти туда с неопытным, ни разу не летавшим на боевое задание штурманом — дело рискованное.
— Разрешите мне сегодня пойти на задание с Пахомовым, — обратился я к командиру эскадрильи.
— Выполняйте задачу с Самсоновым. И вообще я не стал бы на вашем месте обижать своего будущего штурмана. Вам ведь с ним придется летать не один раз.
За многие месяцы боев у нас выработалась определенная тактика бомбометания. Мы уже знали приемы борьбы с ночными истребителями, умели бомбить цели, прикрытые зенитными орудиями, пулеметами и прожекторами.
Каждый летчик сработался со своим штурманом. За это время я летал со многими: Пахомовым, Образцовым, Зайцевым, Рубаном. Мы понимали друг друга и хорошо знали проверенную на боевом опыте авиационную пословицу «Летает не летчик, а экипаж». Теперь придется срабатываться с новеньким.
Я стоял у самолета и размышлял. Как поведет себя новичок? Этот девятнадцатилетний, чернобровый, с большими глазами, украшенными длинными ресницами, Шурик, который и двигался робко, вроде кого-то стеснялся все время. Не растеряется ли? Но чтобы не показывать товарищу свои сомнения, попросил его:
— Ну-ка, опробуй пулемет.
Самсонов снял фуражку, положил ее на сиденье, быстро забрался в кабину, повернул пулемет и дал две короткие очереди.
— Пулемет исправен, товарищ командир!
— Отлично! Проверь подвеску бомб, показания приборов и будем выруливать...
Шурик все осмотрел, а техник Сипин доложил о готовности самолета. Через некоторое время взлетели и пошли к цели.
На высоте двух тысяч метров подошли к линии фронта. Слева и справа заметались по небу лучи прожекторов. Разноцветные ленты трассирующих снарядов поползли вверх. Но на подходе к Рамушеву пока [67] было тихо. Ни стрельбы, ни прожекторов. Впереди река. А вот и переправа...
— Штурман, видишь? Будем заходить на цель...
Убрал газ и стал планировать. Бесшумно вывел самолет на переправу, и Шурик сбросил бомбы.
Тут же начали стрелять зенитки. Три прожектора вцепились в наш У-2. Развернул самолет.
— Шурик, дай по прожекторам.
Очередь за очередью выпускает штурман. Один из прожекторов погас. Надо скорее уходить из этой световой ловушки. Хочу развернуть самолет. Жму на педаль, она подозрительно легко поддается вперед. И вдруг самолет начинает поворачиваться совсем в другую сторону. Находясь под обстрелом, в лучах прожекторов, я не сразу понял, что случилось. С большим трудом перевел машину в глубокий левый крен и этим прекратил ее вращение.
Наконец самолет вырвался из объятий ослепляющих лучей.
— Шурик, ты, кажется, перебил ножное управление, когда стрелял по прожекторам...
Шурик молчал. У-2 продолжал полет с глубоким левым креном и терял высоту. Я решил чуть-чуть уменьшить крен, чтобы взять курс на станцию Пола. Как только это сделал, самолет резко повело вправо, и виток за витком он начал вращаться все быстрее и быстрее.
Пришлось вновь перевести машину в глубокий левый крен. Вращение прекратилось. Мотор работал на полных оборотах. Пока я маневрировал, машина еще раз попала в лучи прожекторов. Опять огненные струи пуль потянулись к нам. Оставался один выход — немедленно к земле. Резко повел самолет со снижением и вырвался из слепящих лучей.
Так с глубоким левым креном и подошли на высоте примерно ста метров к станции Пола.
— Шурик, может, до Толокнянца дотянем, а?
— Попробуй, — послышалось в переговорном устройстве.
Но самолет слушался меня все хуже. Вот он снова вращается вправо. Увеличиваю крен. Это ведет к быстрой потере высоты. Совсем рядом мелькают крыши [68] домов. Справа вижу большую поляну, окруженную высоким ельником. Решаю садиться на нее.
Большие лужи блестели при лунном свете, облегчая определение высоты и направления. Над самой землей пробую вывести самолет из крена, чтобы не врезаться плоскостью, но он тут же рванулся вправо, ударился крылом о дерево, потом «клюнул» носом в землю... Вылез я из кабины:
— Эх, Шурик, угробили машину.
Трудно описать состояние сбитого летчика. Плакать хотелось.
Подошли к изуродованному хвосту и стали осматривать. Стальные тросы, соединяющие педаль с кронштейном руля поворота, перебиты, концами они врезались около ободка в руль и отклонили его до отказа вправо. Отсюда и непрерывное вращение самолета.
Шурик Самсонов сосредоточенно осматривал тросы, которые решили судьбу самолета, и вздыхал. Чувствовалось, что он глубоко потрясен происшедшим. А мне было очень жалко самолет. Новый, с хорошим мотором, он свободно с полной бомбовой нагрузкой набирал высоту до 2500 метров.
— Сними пулемет, часы и пойдем в Толокнянец, — сказал я штурману.
Внезапно в темноте послышались голоса, заставившие нас насторожиться Не сговариваясь, выхватили пистолеты. Послышался щелчок — это Шурик взвел курок.
— Шурик, тихо! — притронулся я к его плечу. — Стой! Кто идет?
В ответ совсем рядом послышался громкий бас:
— Ты что, сдурел?
К нам подошли несколько бойцов.
— Мы зенитчики, мост через реку Пола охраняем. Увидели, что вы упали, пришли помочь, — наперебой говорили они.
— Спасибо, спасибо, какая уж тут помощь, видите, что осталось, хорошо, что сами-то живы...
Разбитый самолет сдали под охрану зенитчикам и направились на станцию.
Зайдя в один из домов, где располагался штаб воинской части, сообщили в полк, что сбиты и утром [69] будем в Толокнянце, куда попросили прислать самолет.
Шли довольно долго, вначале еще разговаривали, потом замолчали. Не до разговоров было. Вот и Толокнянец. Зашли в дом, где раньше размещалась наша эскадрилья, постучали. Хозяйка, увидев нас, запричитала:
— Как же вы попали сюда среди ночи, мои милые? Живете-то как, родненькие? Все живы у вас?
— Живы, живы, тетя Маша. Вот только мы чуть не угробились.
Дома не усидеть. Вышли на крыльцо. Светила луна. В небе был слышен рокот пролетающих У-2. Они шли один за другим на боевое задание. Тяжело слушать, как летят друзья, зная, что у тебя была машина, а ты ее разбил!
Утром в Толокнянец прилетели два самолета и доставили нас в полк.
К месту аварии направили комиссию. Через несколько дней она доложила: тросы перебиты осколками зенитного снаряда. Значит, напрасно я подозревал, что их перерезал Шурик очередью своего пулемета.
Разыскал его, извинился.
После этого происшествия мы с Шуриком сотни раз летали на задания. Он стал замечательным штурманом. А когда его принимали в ряды ленинского комсомола, все наши комсомольцы, как один, подняли руки «за».
Никогда, пожалуй, я не рвался так на задание, как в этот раз. Цель, правда, была необычная, но главное заключалось даже не в этом. [70]
Возвращаясь к себе на аэродром перед самым рассветом, мы с Зайчиком (штурманом у меня был он) неожиданно заметили в овраге кое-как прикрытые ветками штабеля ящиков. «Склад боеприпасов, заманчивая цель», — мелькнуло в голове.
— Леша, засеки точное место, — передал я Зайчику и дал полный газ. — Скорее домой!
— Товарищ майор, разрешите еще один вылет. Нашли склад с боеприпасами. Мы с Зайцевым мигом.
Командир полка Куликов посмотрел на небо, успевшее посветлеть, на меня, затем на Зайчика. Подумал. Наконец кивнул головой.
— Летите! Только уже светает, осторожнее, — предупредил майор и тут же добавил: — Я очень рад, товарищ старший сержант, что не ошибся, когда представил вас неделю назад к ордену Красного Знамени...
— Служу Советскому Союзу! — радостно выпалил я. — Разрешите идти?
Дорога каждая секунда. Зайчик уже сидел в кабине. Под крылом возились оружейники.
— Ну что там? Скоро? — окликнул их штурман.
— Готово! Зарядил по первое число, — громко доложил Сукачев, на четвереньках вылезая из-под самолета.
Взлет разрешили немедленно. Дал полный газ, и самолет стал набирать скорость.
Неужели получу Красное Знамя? Если дадут, значит, действительно я научился воевать: бессонные ночи, ежеминутный риск, огромнейшее напряжение — все это не прошло впустую, И дело тут, конечно, не в ордене и даже не в похвале командира. Просто я понял: ухабистой трудной дорогой войны я шел правильно.
Пролетаем линию фронта. Мимо самолета блестящими искорками пронеслись две короткие очереди. Третья прошила крыло. Самолет резко лег в левый крен. Верхушки деревьев замелькали так близко, что казалось, вот-вот колеса коснутся их пушистых крон. Пулемет стучал где-то сзади. Проскочили!
Вышли в район цели.
Среди кустов, словно муравьи, сновали гитлеровцы. Тракторы тянули по оврагу груженные ящиками прицепы. Возле склада боеприпасов вовсю шла работа. [71]
Ложусь на боевой курс.
— Сбросил! — крикнул Зайчик.
Лес дрогнул. Огромной силы взрыв потряс воздух. Овраг наполнился черным густым дымом. В небо столбом взметнулись комья земли. Нас сильно подбросило. За первым взрывом последовали второй, третий. Захотелось от радости выкинуть что-нибудь необычное, озорное.
— Давай споем, — предложил Зайчик.
— Запевай!
С песней перевалили через передний край. Солдаты из траншей махали нам руками. В ответ я качнул самолет с крыла на крыло.
Показался аэродром. На посадочной площадке — люди.
— Нас встречают!
— А ну, Леша, держись! — крикнул я, не в силах унять радостного возбуждения. Захотелось совершить что-то ошеломляющее. Почти бессознательно убираю газ, тяну ручку на себя и толкаю левую педаль. Самолет падает в штопор. Виток, другой... Потом бросаю машину в петлю. Земля и розовое от зари небо на мгновение поменялись местами.
— Ты что, ошалел?! — кричал Алексей, когда машина, выйдя из петли у самой земли, выполняла уже боевой разворот. Еще мгновение — и самолет покатился по земле.
— Да ты, друг, с ума сошел! — продолжал возмущаться Алексей, когда самолет заканчивал пробег.
Я выпрыгнул из кабины и побежал к командиру полка. Лицо горело от возбуждения. Запыхавшись, доложил:
— Товарищ майор, ваше задание выполнено. Склад боеприпасов уничтожен!
И только тогда заметил, что Куликов бледный от гнева.
— Кто вам разрешил хулиганить над аэродромом? — спросил он. — Вы лихач, а не летчик. Я отстраняю вас от полетов! Начальник штаба! Верните из дивизии наградной материал на старшего сержанта. Подготовьте приказ о разжаловании его в рядовые.
Кипятком ошпарили меня слова командира. И как я мог такое натворить? Не заметил, когда ушел майор. [72] Меня окружили товарищи. Все осуждающе смотрели, и ни в одном взгляде я не увидел сочувствия.
Первым нарушил молчание командир звена Дмитрий Супонин:
— Ты что же делаешь? Кого хотел удивить? Думал, мы тебе овацию устроим? Дескать, прилетел мастер высшего пилотажа Шмелев! Встречайте! Эх ты!
— В какое время вздумал развлекаться! — поддержал его Егоров.
Щеки мои горели от стыда. Что тут скажешь? Виноват, и все. А тут еще Скочеляс масла в огонь подливает:
— Коля, Коля! А еще толковым парнем считался, рано, видно, тебя из летной школы выпустили. Полетать бы тебе еще с инструктором! Ладно, если бы сам гробанулся, мог бы и Лешку за собой потащить.
— И совсем не ладно! — взорвался Супонин. — Сейчас не то время, чтобы запросто жизнью швыряться! Такая смерть хуже дезертирства. Себя бы опозорил и нас всех. Да что говорить! Все равно не поймет. Пойдемте лучше, ребята, в столовую, — закончил Супонин и отвернулся.
Этот жест оказался сильнее всех слов. Я вздрогнул. В груди защемило. Ну пусть ругает командир, пусть наказывает... Но друзья, самые близкие люди, почему так жестоки они?
— Товарищи, погодите! — очнулся я. — Погодите! Слово даю. Партийное! Не думал я ни о каком высшем пилотаже. Само как-то получилось!
— Хвастнуть просто захотелось, ребят удивить!
— Мальчишка!
Не выбирая дороги, не видя ничего, шел я к дому. На душе было пусто, противно.
Неожиданно сзади послышались чьи-то быстрые шаги. Обернулся: Зайчик.
— Куда тебя несет?
— Домой.
— Нечего там делать, поворачивай в столовку. Ребята хоть и погорячились малость, зато от души поговорили, наперед умнее будешь. Ну нечего дурака валять, — и, ухватив меня за руку, потащил за собой.
...Темная ночь нависла над аэродромом. Шли уже третьи сутки, как командир отстранил меня от полетов [73] и назначил дежурным. Я стоял с заряженной ракетницей у посадочных огней, встречая и провожая товарищей. Боевые друзья улетали на задания, а я тоскливо глядел им вслед и на чем свет клял себя. Времени для размышлений было хоть отбавляй.
Небольшой разговор с друзьями многому научил меня. Но еще большему научило партийное собрание эскадрильи. Там не ругали, не говорили обидных слов, которые обычно сгоряча срываются с языка усталых друзей. Там по порядку разъяснили всю недопустимость моего поведения.
Выступали мои друзья Зайцев, Рубан, Тычков, новый комиссар полка Федотов, командир эскадрильи и его заместитель. Коммунисты решили: объявить мне выговор. Через два дня состоялось заседание партийного бюро полка. Там подошли мягче, учли мое чистосердечное раскаяние. Решили взыскания не накладывать, ограничиться разбором дела.
Сержантского звания меня не лишили, но наградной материал из дивизии вернули.
Наблюдая за самолетами, я и не заметил, как к границе аэродрома подкатила легковая машина. Из нее вышел командир 242-й ночной ближнебомбардировочной дивизии полковник Кузнецов. Я увидел его, когда он уже шагал по аэродрому. Рядом с ним шел комиссар дивизии бригадный комиссар Выволокин. Выслушав рапорт майора Куликова, полковник направился прямо ко мне.
— Это он по ночам петли крутит? — вдруг спросил командир дивизии, показывая на меня.
— Так точно! — подтвердил Куликов.
— На рассвете, товарищ полковник, — попытался уточнить я.
— Тебя еще не спрашивали, — вмешался в разговор комиссар дивизии. — И не стыдно? Боевой летчик, и стоишь тут с ракетницей! Родина в борьбе с фашизмом кровью обливается! А ты торчишь на земле. Где твои товарищи? В воздухе, в бою! А ты? Молчишь?
— Я все понял! Разрешите летать? Кровью искуплю свою вину.
— Вот это другой разговор, — заметил комдив.
— Прочувствовал? — спросил в заключение Выволокин. [74]
— Так точно, товарищ комиссар!
— Товарищ майор, — сказал командир дивизии Куликову, — допустите Шмелева к полетам. Поверим ему...
Я бросился к своему самолету — мне надо наверстывать упущенное.
Настали белые ночи, такие светлые, что на старте можно свободно читать газеты. Летать стало опаснее. Темнота уже не скрывала нас от глаз зенитчиков. Вражеские истребители тоже стали нападать чаще. Сообща мы думали, как выйти из положения. Пришли к выводу — надо ближе прижиматься к земле. Снизу вверх на светлом небе самолет вырисовывается отчетливо, а все наземные предметы, даже световые ориентиры, выглядят с воздуха хуже, чем в темноте. Значит, от преследования истребителей надо уходить вниз резким скольжением. Воевать можно и в белые ночи. Но надо уметь!
После завтрака не спеша расходились по домам. Деревня просыпалась, жители приступали к работе, а мы уходили спать, на отдых. Для нас день становился ночью. Наше звено размещалось в избе полной добродушной женщины, которую звали довольно оригинально: Ирюта. С ее разрешения мы спали на сеновале...
Хорошо после трудной ночи зарыться в сено, вытянуться и лежать, ни о чем не думая. Но мысли лезут в голову. Вспомнилось такое же сено на чердаке моего приятеля Юрки, куда мы лазали в детстве, когда попадалась интересная книга. Юрка любил книги про войну, а я про путешествия. Где он сейчас, мой друг? Может быть, он так же вот лежит на сене и думает обо мне... А может, уже погиб?
После отдыха снова на аэродром. В эту ночь мы наносили удары по вражеским огневым точкам на участке Омычкино — Рамушево. После третьего вылета некоторые рассказывали, что видели истребители противника. Борис Вандалковский и Алексей Крайков были обстреляны ими, но успели скрыться на фоне леса. А вот и четвертый, последний, вылет. Через час-полтора должен наступить рассвет. [75]
Самолеты садились один за другим. Михаил Скочеляс, выйдя из самолета, стал закуривать. Я подошел к нему.
— Ну как дела, Миша?
— Все в порядке. Так хотелось пальнуть по «мессершмиттам», но ни один не попался, а в районе Омычкино кто-то из наших ребят стрелял...
Скочеляс посмотрел вокруг и спросил:
— А где Сережка Пахомкин? Да и Новикова не видно.
Действительно, где они? Уже почти светло, а их все нет.
Мы молча ждали, когда появится еще один У-2. Ждали томительно долго. Уже давно рассвело. Но самолета не было. Летчики завтракали, когда в столовую вошел полковник Калинин, штурман армии. Сказал Скочелясу:
— Комполка поручил вам лететь со мной на поиски Пахомкина и Новикова. Собирайтесь побыстрее!
Калинин был не только штурманом, но и летчиком.
Вскоре они вылетели. На бреющем облетели район севернее Омычкино. Долго кружили над болотами, пока не увидели торчащий хвост самолета с цифрой «9». Калинин посадил самолет.
С большим трудом добрались они до места падения. Сергей Пахомкин лежал метрах в десяти от разбитой машины. Трясина успела уже засосать его по пояс. Новиков, раскинув руки, лежал недалеко от Сергея. Скочеляс и Калинин вытащили и перенесли их на сухое место. Грудь Сергея пробита пулей крупнокалиберного пулемета. Скочеляс опустился на колени, осторожно расправил гимнастерку и вытащил из левого кармана окровавленный партбилет, удостоверение личности и записную книжку. В ней было неотправленное письмо родным.
Подошли находившиеся неподалеку бойцы, и с их помощью похоронили в лесу, южнее деревни Малые Дубовицы, Сергея Пахомкина и Александра Новикова.
К вечеру Калинин и Скочеляс вернулись в полк и рассказали обо всем. Перед началом полетов на КП собрались боевые друзья. Прочитали последнее письмо Сергея. Его слова до сих пор у меня в памяти. [76]
«Продолжаю воевать на У-2, — писал Сергей, — но сердце мое на скоростных бомбардировщиках».
Сережка мечтал о громадных скоростях, а погиб на тихоходном У-2. Но он понимал и другое. Вот что написал он в конце письма:
«Родина приказала бить проклятых фашистов на У-2. Значит, так надо. Будьте за меня спокойны. Я не опозорю фамилию Пахомкиных. А если потребуется, я готов отдать жизнь ради свободы любимой Родины».
Сдержал свое слово коммунист Пахомкин. Всегда он был впереди, и жизнь его оборвалась в полете, в борьбе. Он сражался до последнего вздоха.
Коммунисты первыми высказали мысль о том, чтобы каждый штурман научился водить самолет. Этого требовала сама жизнь — в случае несчастья с пилотом, второй член экипажа должен довести и посадить машину. Призыв коммунистов подхватили все штурманы, но первое время не обошлось без казусов. Умение штурмана пилотировать самолет кое-кто использовал своеобразно. Был грешен в этом и я.
Нам в то время приходилось работать почти без отдыха. Ночью летали, днем рыли укрытия для людей и самолетов на аэродроме — участились атаки вражеской авиации. Люди выбивались из сил.
Наш полк получил задание — нанести удар по аэродрому противника в районе станции Дно. В первый полет я пошел с Михаилом Егоровым, отличным штурманом, чудесным товарищем, секретарем комсомольской организации. Взлетели, набрали высоту. Я сказал штурману:
— Миша, ведь ты сегодня не спал. Подремли пока. При подходе к цели разбужу. А на обратном пути ты поведешь самолет. Идет?
— Хорошо, — согласился Михаил, устроился поудобнее и заснул.
Над вражеским аэродромом я разбудил штурмана. Он рассчитал боевой курс, сбросил бомбы. Все обошлось благополучно. Огонь зениток и пулеметов, хоть и был яростным, вреда нам не причинил. Через несколько минут вышли на Ильмень. Теперь я сказал штурману: [77]
— Миша, бери управление, я посплю.
— Давай...
Егоров повел самолет, а я задремал, привалившись к спинке сиденья. Проснулся от какого-то предчувствия. Схватил ручку управления.
— Падаем?
— Проснись, — засмеялся Егоров. — Все нормально.
Протер глаза, посмотрел на линию горизонта. Летим правильно.
— Где находимся?
— Прошли маяк номер один. Вон видишь, позади остался.
— Это не тот.
— Как не тот? — забеспокоился штурман.
Я понимал его: все внимание он уделял тому, чтобы удержать самолет на курсе, следить за местностью не оставалось времени. Попытались восстановить ориентировку. Но взглянул я на бензиномер и оторопел: стрелка дрожала на нуле.
Решаю идти на вынужденную посадку. Кругом непроглядная темень. Справа различили какую-то поляну. Болото, наверное. Делать нечего. Чтобы смягчить удар, буду класть самолет на крыло. Вдали мелькнул огонек. Надо поближе к нему дотянуть: там люди. До земли пять метров. И вдруг впереди зажглись стартовые огни.
— Аэродром!
Только приземлились, мотор чихнул и остановился: кончилось горючее.
У нас строго спросили, где мы пробыли столько времени. Чистосердечно признались: заблудились из-за того, что один из нас спал.
Командир дивизии полковник Кузнецов, присутствовавший на аэродроме, задумался.
— Значит, уже несколько дней спать вам удается всего по два — три часа?
Он пожурил нас, а потом приказал прекратить полеты. Весь полк получил сутки отдыха.
Вскоре почти все наши штурманы научились водить самолет. Но со сном в полете было покончено навсегда. [78]