Глава IV.

При Колчаке

Отклики переворота

Переворот 18 ноября встретил различное отношение к себе среди антибольшевистских группировок того времени, и первые дни не было еще никакой уверенности, что он пройдет вполне благополучно.

Неизвестно было, как отнесется к перевороту главнокомандующий ген. Болдырев. Можно было ожидать, что он не сдаст добровольно своей должности диктатору и отдаст приказ чехословакам ликвидировать переворот. Сверх ожиданий, однако, ген. Болдырев мирно вернулся с фронта в Омск и вскоре выехал отсюда в Японию.

Чехи ждали развития событий и официально заявили, что «считают не законченным кризис власти», созданный арестом членов Всероссийского Временного правительства, и «надеются, что он будет разрешен законным путем».

Их друзья, эсеры, пришли в ярость при первых известиях о провозглашении адмирала Колчака Верховным правителем. [436] Заседавший в Екатеринбурге съезд членов Учредительного собрания, подобно Сибирской Областной думе в свое время, решил встать на революционный путь и избрал особый комитет из семи человек, с Черновым во главе, для борьбы «с преступными захватчиками власти» и ликвидации омского переворота.

С весьма резкой телеграммой против переворота выступил в Уфе так называемый Совет управляющих ведомствами (эсеровское наследство от Комуча), который обещал послать в Омск «необходимые силы для подавления преступного мятежа».

Однако эсеровская фронда в Екатеринбурге и Уфе была быстро ликвидирована арестами. В числе арестованных был и сам председатель Всероссийского Учредительного собрания 1917 года В. Чернов. Последний через некоторое время после ареста был увезен чехами в Челябинск и там освобожден.

Это была оппозиция перевороту со стороны левых.

Оказались затем оппозиционеры и среди больших и малых атаманов.

Забайкальский атаман Семенов телеграфировал в Омск, что он не признает адмирала Колчака Верховным правителем, атаман Анненков также некоторое время воздерживался от признания Колчака. Атаман Дутов, правда, телеграфировал о своем признании совершившегося переворота при условии установления мирных отношений между адмиралом и Учредительным собранием.

Всего важнее было узнать, как отнесется к событию 18 ноября действующая армия. Судя по всему, фронтовое офицерство в массе своей приняло переворот сочувственно, надеясь, что Верховный правитель сумеет энергичными мерами навести порядок в тылу, связать должным образом тыл с фронтом и повести армию от победы к победе.

Об атаманах

Появление на арене Гражданской войны атаманов, вызванное бурными событиями 1918 года, доставляло порою много беспокойств Омску.

В Сибири пользовались наибольшей известностью атаманы Семенов (Забайкалье), Калмыков (Дальний Восток) и Анненков (Степной край). [437]

Вспоминаю, как однажды осенью 1918 года в Омск полетели тревожные телеграммы из Семипалатинска с жалобами на произвол, который начал творить там атаман Анненков. Он наложил на семипалатинское купечество огромный налог, каковой стал взыскивать под угрозой расстрела, и учинил ряд других беззаконных поступков.

Совет министров при моем участии в нем обсуждал как-то все поступившие к нему жалобы на атамана Анненкова. Действиями последнего был особенно возмущен сам председатель Совета Вологодский. Он произнес горячую филиппику против Анненкова, потребовал отстранения его от должности и настаивал на предании атамана суду и даже на его аресте.

Кто-то из министров поставил вопрос:

— А возможно ли арестовать атамана Анненкова мирным путем?

Присутствовавший на заседании исполнявший должность военного министра ген. Сурин доложил, что атамана его отряд не выдаст, и его можно будет взять только с боем.

Следует второй вопрос:

— Какова численность отряда Анненкова?

Сурин докладывает: столько-то бойцов, пулеметов, пушек. Цифры сообщаются немалые, и они приводят в смущение Совет министров.

Вологодский выглядит весьма удрученным. Кажется, все кончилось тем, что постановили: незаконные действия атамана Анненкова расследовать.

В самом деле, не открывать же еще один новый фронт и начинать междоусобицу в тылу!

Атаман Семенов своим отказом признать адмирала Колчака причинил последнему немало неприятных хлопот. В течение примерно недели адмирал, что называется, рвал и метал, когда ему приходилось рассматривать создавшийся инцидент. Мне приходилось лично слышать грозные реплики Колчака против Семенова, и я мог уже теперь представлять себе, каким он может быть в гневе.

Образовавшаяся около адмирала «придворная камарилья» подогревала его ожесточение против Семенова, и под ее влиянием Колчак издал в конце концов приказ об увольнении атамана Семенова (тогда еще полковника) от всех должностей, им занимаемых, а для приведения его в повиновение приказал ген. Волкову двинуться в Забайкалье. [438]

Семенов отказался подчиниться приказу и прервал сношения с Омском.

Приказ остался мертвой буквой и немало посодействовал урону авторитета Верховного правителя. Выяснилось, таким образом, что адмирал склонен принимать быстрые решения, мало, однако, продуманные в смысле возможного проведения их в жизнь, что он способен поддаваться влиянию случайных советчиков, сумевших заручиться его доверием.

Вообще нужно сказать, действительность беспощадно приносила чуть ли не каждый день жестокие разочарования. Можно было иметь самые добрые и благие намерения, но из них ничего не выходило: вывернутая наизнанку жизнь все опрокидывала.

Припоминаю такой случай.

Начальник гарнизона одного большого сибирского города реквизировал своей властью большую партию мануфактуры в местном кооперативе. Кооператоры обратились к Верховному правителю с жалобой на действия военных властей. Колчак вскипел:

— Как, реквизиция? По-большевистски? Мы должны действовать иначе. Вызвать сюда начальника гарнизона!

Начальник гарнизона приезжает в Омск и дает адмиралу свои объяснения, каковые Колчак покойно выслушивает.

Оказывается, призванные в войска молодые солдаты совершенно не имеют белья; при отсутствии такового в гарнизоне распространяются всякие эпидемические болезни; среди солдат нарастает большое недовольство; можно ожидать вспышек этого недовольства, даже бунта. Министерство снабжения, в лице местного уполномоченного, собиралось скупить мануфактуру кооператива, но за отсутствием средств затягивало закупку; тогда он, начальник гарнизона, вынужден был обратиться к реквизиции товаров, иначе он не мог бы отвечать за спокойствие гарнизона.

Выслушав это горестное повествование, Колчак сказал:

— Поезжайте с миром обратно к себе. Вы поступили правильно. Я на вашем месте сделал бы то же самое.

И адмирал пожал руку начальнику гарнизона. [439]

Множество фронтов

Чтобы хорошо представить себе тяжелое бремя власти, которое возложил на свои плечи Колчак, нужно прежде всего принять во внимание то множество политических и военных фронтов, каковые он имел перед собою почти в самом же начале своего правления, не говоря уж о хозяйственном фронте, который никак не налаживался, а, наоборот, принимал угрожающее положение по мере падения ценности сибирских денег и благодаря ряду неудачных мер молодого омского министра финансов.

На каких же главных фронтах приходилось адмиралу вести борьбу?

Прежде всего был внешнебольшевистский фронт по линии Урала, где стояли под ружьем десятки тысяч бойцов, если не более. Фронт этот покидали теперь чехословаки, ибо мировая война уже окончилась, и для них не было более надобности оставаться на этом фронте. Они отходили в тыл, где пока располагались для охраны Сибирской магистрали.

Это — главный фронт; все остальные имеют второстепенное значение и так или иначе вытекают из него же.

Создался постепенно большой внутренний большевистско-партизанско-крестьянский фронт, вернее, целый ряд таких фронтов, выдвинувших в общей сложности тоже десятки тысяч борцов против власти Омского правительства. Этот фронт отвлекал на себя много сил и создавал разложение в тыловых гарнизонах правительственных войск.

Далее, нужно было не упускать из виду подпольно-большевистский фронт, развернувшийся по всем крупным городам территории Омского правительства. На этом фронте со стороны Омска успешно действовала военная контрразведка. Этот фронт мог в любую минуту поднести сюрприз в виде восстаний в городах, железнодорожных и иных забастовок и т.д.

Имел свое значение и эсеровский фронт, особенно в деле разложения колчаковского тыла. Нужно заметить, что после переворота 18 ноября эсеры перешли в стан открытых врагов Омска и Верховного правителя.

Добавим сюда еще, если хотите, интервентский фронт, где приходилось порою отбиваться от непомерных притязаний [440] чехословаков и от их беспрерывного вмешательства в государственную жизнь освобожденной территории, — и мы получим ясную картину тех чрезвычайных трудностей, которые стояли перед Верховным правителем.

Каждый день приносил какие-нибудь новости со всех этих фронтов. Одни новости радовали, другие печалили, третьи приводили в состояние крайнего раздражения. Нужно было иметь весьма и весьма крепкие нервы, чтобы спокойно разбираться во всех этих бурных событиях революционной эпохи.

Квартирные недоразумения

В жизни имеют большое значение разного рода мелочи. Эти мелочи создают тот фон, ту обстановку, в которой вы работаете и от которой может зависеть иногда продуктивность вашей работы.

В Омске мог представляться мелочью квартирный вопрос: не все ли равно, где жить, раз вы себя чувствуете здесь в походном положении, временным гостем? Однако это далеко не было так. При остроте квартирного кризиса каждое правительственное учреждение все-таки старалось подыскать себе какое-нибудь приличное или удобное помещение. Иногда это удавалось сделать. Под канцелярию, например, министерства снабжения нам удалось снять весьма хороший особняк на берегу Иртыша. Обладание этим особняком, однако, неожиданно создало нам много неприятностей.

Дело было так.

Как-то вскоре после избрания Колчака Верховным правителем, он вызвал меня к себе, в ставку Верховного Главнокомандующего. В назначенный час я был у адмирала. Он принял меня не очень приветливо, и между нами произошел следующий разговор.

— Вы имеете для канцелярии министерства особняк на берегу Иртыша?

— Да.

— Я хочу занять этот особняк под свою личную квартиру и приказываю вам завтра же очистить его для меня.

— Может быть вы, Ваше Высокопревосходительство, могли бы дня на два отсрочить ваш переезд? За это время мне удалось бы найти новое удобное помещение... [441]

— Вот всегда так! Никто не желает идти навстречу моим желаниям! — стал повышать свой голос адмирал. — Что же, по-вашему, Верховный правитель должен жить так, как он живет сейчас, в маленькой проходной комнате, в частной квартире? Вы понимаете, что это и неприлично да и, наконец, небезопасно... Я приказываю вам завтра же очистить особняк!

— Я подчиняюсь вашему приказанию. Надеюсь, нам будет дано другое помещение?

— Это будет сделано.

Весь этот разговор произвел на меня неприятное впечатление, и своим содержанием, и тем тоном, в каком вел его адмирал Колчак.

Утром следующего дня канцелярии министерства было предоставлено новое помещение. Началась экстренная вывозка из особняка мебели и дел. Часам к 12 переезд был закончен. Приблизительно в час дня я был вызван из канцелярии министерства к телефону, и мне сообщили, что канцелярию уже выселяют из только что занятого ею нового помещения, каковое хотят предоставить одной иностранной миссии, и канцелярия ждет теперь моего распоряжения, как быть.

Я ответил:

— Никуда не выезжать!

Через час мне снова сообщили, что в помещение явился отряд милиции с офицером во главе и милиция вынесла все дела и мебель министерства во двор, где и было все сложено в полном беспорядке. Я немедленно сообщил обо всем заместителю председателя Совета министров Устругову, заявив ему, что при таком отношении к моему министерству, как оно выявилось в настоящем инциденте, я дальше оставаться в составе Правительства не смогу.

Устругов принял экстренные меры к выяснению положения, и благодаря этому канцелярии министерства снабжения было дано второе новое помещение — это были низкие и грязные комнаты, кажется, в здании Политехнического института. Устругов же доложил обо всем происшедшем Верховному правителю.

В этот день или же назавтра вечером я был снова приглашен адмиралом Колчаком в его кабинет, в помещение Совета министров. [442]

Я доложил адмиралу о тех мытарствах, кои пришлось претерпеть канцелярии министерства снабжения, и уже во время своего доклада мог заметить, что Колчак приходит в сильное волнение.

— Кто посмел так поступить с вами? — гневно воскликнул он, вскочил на ноги и затем стал метаться по кабинету из утла в угол, словно разъяренный зверь в клетке. — Кто мог потревожить работу вашего министерства, — слышались его негодующие возгласы, — министерства, работа коего не может быть прервана хотя бы и на один час? Это безобразие! Отдать под суд виновных, проучить их! Скажите, по чьему распоряжению было сделано ваше выселение из второй квартиры? Кто посмел это сделать? Кто?..

Я выждал, пока адмирал несколько успокоился, и доложил:

— Выселение произведено по приказу начальника штаба Верховного Главнокомандующего.

Мое заявление произвело сильное впечатление: адмирал как-то сразу утих, сел снова за свой стол и упавшим голосом сказал мне:

— Хорошо. Я все это расследую, — и записал что-то в свой блокнот.

На следующий день утром ко мне в гостиницу приехали с визитом двое лиц: это были начальник штаба Верховного Главнокомандующего полковник Д. А. Лебедев и еще один полковник (фамилии его сейчас не помню), заведующий делом расквартирования в Омске. Лебедев сказал, что оба они посланы ко мне Верховным правителем и приносят глубокие извинения и сожаления по поводу прискорбного инцидента, происшедшего с моим министерством.

— Я, видите ли, — говорил мне Лебедев, — думал, что речь идет о выселении какого-то там кооператива... Помещение экстренно нужно было передать английской военной миссии, потому я и сделал распоряжение о выселении. Что же я должен сказать Верховному правителю — принимаете ли вы мои извинения?

— Принимаю, — сухо сказал я. — Надеюсь, подобного рода инциденты повторяться более не будут... [443]

Чрезвычайное экономическое совещание

Приняв бразды правления, адмирал Колчак сразу же обратил свое внимание на хозяйственное положение края и учредил Чрезвычайное государственное экономическое совещание для разработки мероприятий, которые могли бы восстановить производительные силы страны, усилить в ней товарообмен, установить правильное снабжение армии и улучшить государственные финансы. Видное участие в этом Совещании было предоставлено лицам из торгово-промышленного класса, каковой здесь, кажется, впервые за время революции стал осознавать себя государственно-направляющей силою.

Участвуя в этом Совещании, я мог заметить, что Верховный правитель уделяет огромное преимущественное внимание вопросам снабжения армии, что вполне оправдывалось обстоятельствами момента. Министерство снабжения только в октябре закончило свое организационное построение, назначив по всей стране своих уполномоченных с особыми совещаниями при них. Деятельность министерства вначале чрезвычайно тормозилась хозяйственной разрухой того времени и слабым состоянием государственных средств. Непреодолимым препятствием для успеха его деятельности служило малое развитие промышленности в Сибири вообще. Положим, в начале сентября министерство снабжения получало заказ от военного ведомства: поставить к ноябрю 300 000 солдатских шинелей. Как оно могло бы выполнить этот заказ? Если взять всю суконную промышленность по Сибири и Уралу (одна фабрика в Екатеринбурге и несколько кустарных предприятий в Омске), то в лучшем случае вся эта промышленность могла бы давать в месяц материала на 15 000 шинелей. Следовательно, заказ мог бы быть выполнен только в течение 20 месяцев. Чтобы заготовить все-таки теплое обмундирование для зимы, приходилось или обращать взоры за границу и там делать закупки, или же комбинировать (т.е. вместо шинелей заготовлять овчинные полушубки, теплые на вате куртки и штаны и т.д.), но и комбинирование не всегда могло быть удачным: то не были вовремя даны нужные средства, то, при [444] наличии средств, оказывался уже упущенным сезон для закупки сырья и т.д. Кожевенная промышленность Сибири и Степного края могла еще давать достаточное количество материала для шитья сапог, а шерстобитная — для зимних валенок. Но и здесь не всегда все обстояло благополучно: то ощущался недостаток в подошвенной коже, то крупные заводы жаловались на отсутствие дубильного экстракта, который нужно было выписывать из-за границы, и т.д. Плохо обстояло дело с мануфактурой для изготовления белья. Страдало затем дефектами и самое дело распределения уже заготовленных вещей по воинским частям, находившееся в руках военного ведомства.

Работа таких хозяйственных учреждений, как Министерство снабжения или Министерство продовольствия, с их сравнительно большими бюджетами привлекало к себе внимание часто с корыстными целями со стороны кооперации и торгово-промышленного класса. И кооперация и торгово-промышленники старались провести на высшие должности по тому и другому министерству как можно более своих людей. Министерство продовольствия ориентировалось почти исключительно на кооперацию. Министерство же снабжения в этом отношении было свободно: здесь подбор сотрудников производился по деловым признакам и нужные лица приглашались по указаниям то кооперации, то торгово-промышленных организаций, а иногда и совершенно независимо от тех и других. Вначале такая тактика была встречена сочувственно, но потом положение изменилось, и торгово-промышленники, желая получить доминирующее влияние в министерстве снабжения, повели интригу против меня лично, намереваясь заменить меня своей креатурою.

Мой уход

Работая в Экономическом совещании, я уже мог вполне отчетливо установить, что Верховный правитель и лица, его окружающие, не очень хорошо относятся ко мне. Отдельные замечания, реплики, косые взгляды красноречиво об этом свидетельствовали. Порою мне думалось, что на меня здесь, помимо всего остального, смотрят еще, как на социалиста, [445] пошедшего в Уфе на такое большое соглашение с эсерами...

Одним словом, я понял, что я не пользуюсь доверием Верховного правителя, и у меня стало проявляться все крепнущее желание уйти от власти, подать в отставку. Бороться за свое положение у меня не было никакого желания, тем более что работа в правительстве в настоящий момент доставляла больше огорчений, чем давала какое-либо удовлетворение. Честолюбием я никогда в жизни не страдал. Материальные блага меня не прельщали, да, в сущности говоря, я таковых и не имел: едва ли когда-нибудь я жил так плохо, как в то время, когда я был министром Омского правительства.

Случай благоприятствовал моему намерению уйти от дел. Омские торгово-промышленники стали проводить мысль, что незачем Омску иметь два родственных министерства — снабжения и продовольствия, и нужно слить их в одно. Против целесообразности этой меры возражать не приходилось. Это слияние произошло, кажется, в конце декабря 1918 года или в начале января 1919 года, и я тогда же подал в отставку, которая и была принята.

Я ушел из правительства так же тихо и незаметно, без шума, как и вошел в свое время в него. Историк омской эпопеи, проф. Гинс, не счел даже нужным отметить в своей двухтомной книге об этом моем уходе.

Первым министром продовольствия и снабжения был назначен Зефиров, который пригласил себе товарищами министра двух представителей торгово-промышленного класса и, приспособляясь к обстоятельствам, начал менять ориентацию, перенеся свое благожелательство от кооперации к торгово-промышленникам.

Кооперация вскоре отомстила Зефирову за его измену, раскрыв знаменитую «панаму» с покупкой чая фирмы «Слон», и свалила министра с его высокого поста.

В общем весь декабрь месяц 1918 года, до своей отставки, я, хотя и продолжал состоять в правительстве, но активного участия в его делах не принимал, выжидая решения вопроса о слиянии двух министерств и о моем уходе, который был мною твердо предрешен. [446]

События 22 декабря

В ночь на 22 декабря в Омске произошло большевистское восстание. Вооруженные рабочие-большевики и одна распропагандированная большевиками воинская часть сделали в эту ночь попытку устроить переворот. Восставшими солдатами была захвачена тюрьма, откуда были освобождены все арестованные. Рабочие захватили также станцию Куломзино и обезоружили там железнодорожную милицию.

На усмирение восстания выступили чехословаки и казаки, и оно было жестоко подавлено. Повстанцы-рабочие почти все были уничтожены.

Среди освобожденных из тюрьмы было много политических заключенных. Тут были не только большевики, но и некоторые видные социалисты, не так давно декларировавшие о своем непризнании Колчака Верховным правителем. Начальник гарнизона г. Омска, ген. Бржезовский, издал приказ: «Всем незаконно освобожденным из тюрьмы немедленно вернуться в таковую; всех не явившихся и задержанных после этого — расстреливать на месте». Этот грозный приказ внес панику в среду многих освобожденных социалистов, из коих некоторые еще не так давно состояли на службе Сибирского правительства и имели большие связи в омских правительственных сферах.

Мне рассказывали в Омске, что часть невольно освобожденных из тюрьмы через посредство третьих лиц обратилась к министру юстиции Старынкевичу за советом, как им следует поступить. Он будто бы ответил: самое лучшее — добровольно вернуться в тюрьму. Было ли это так, или нет, но, во всяком случае, часть бежавших действительно вернулась 23 декабря и отдалась в руки правосудия. А ночью они были выведены военными из тюрьмы, уведены куда-то и убиты. Тела их были найдены на льду Иртыша.

Произошло кошмарное преступление, так сильно омрачившее первые дни деятельности Колчака как Верховного правителя. Словно кто-то нарочно, провокационно, постарался поставить Колчака перед этими безобразными фактами, имея целью уронить его моральный престиж, вырыть и углубить пропасть между ним и социалистами, умеренной демократией вообще. Молва приписывала это ужасное деяние [447] Иванову-Ринову, только что перед тем вернувшемуся в Омск из своей служебной поездки на Дальний Восток. Так ли это было, пусть установит история. Кто-то требовал социалистической крови, и эта кровь была пролита.

Говорят, жесток русский народ. Я не возражаю против этого утверждения, но хочу сказать, что жестокость эта была присуща во время революции не только простому народу, но и всем слоям русского общества вообще.

Как-то уже в эмиграции, в Китае, я встретил одного моего знакомого, сибирского инженера, человека вполне культурного и просвещенного, когда-то содержавшего на свои средства в одном большом сибирском селе среднее учебное заведение, образцово поставленное. Мы разговорились с ним об омских делах.

— Одного я не понимаю, — сказал он, — зачем выпустили тогда из Омска Авксентьева, Роговского и других.

— А что же нужно было с ними сделать? — спросил я.

— Как что? Прикончить, и только! — спокойно ответил мой собеседник.

Революция всегда порождает жесточайшее озлобление, какого не знают люди в мирное время.

Погибшие

Среди погибших в ночь на 24 декабря заключенных омской тюрьмы было несколько моих личных знакомых.

К таковым относился Н. В. Фомин, видный эсер, сибирский кооператор, член Учредительного собрания от Енисейской губернии. Мне пришлось познакомиться с ним в Иркутске, в июле, в 1918 году, когда он приезжал сюда вслед за вступлением в город сибирских войск и чехословаков как уполномоченный Сибирского правительства. Это был тот самый Фомин, который тогда в заседании Иркутской Городской думы огласил декларацию Сибирского правительства, произведшую на меня такое прекрасное впечатление.

Мог ли он думать тогда, что так быстро найдет свою смерть, и притом при столь трагических обстоятельствах!

Другим моим знакомым был И. И. Кириенко, втородумец, социал-демократ умеренного толка, кажется, инженер по образованию. Он был в мирное время моим [448] сослуживцем в Иркутском городском общественном управлении. До своего ареста он состоял начальником Челябинского района, получив назначение на эту должность еще от Сибирского правительства. Вся вина его состояла в том, что он заявил о своем непризнании переворота 18 ноября, поступив так, как подсказывала ему его политическая совесть. Друзья его хлопотали в Омске об его освобождении, и он должен был быть выпущен из тюрьмы без всяких дальнейших последствий на него. Но разразились события 21–23 декабря, и Кириенко погиб под пулями на берегу Иртыша.

Был убит также редактор челябинской газеты «Власть народа» Маевский, видный социал-демократ, меньшевик. Маевский — это литературный псевдоним, настоящая его фамилия Гутовский. В 1901–1903 годах он проживал в Иркутске, отбывая здесь политическую ссылку. В эти годы я и познакомился с ним. Это был необыкновенно живой и подвижной человек, способный литератор. Если не ошибаюсь, в 1905 году он принимал видное участие в Петербургском совете рабочих депутатов.

Погибли и эсер Брудерер, и игравший некоторую роль в событиях Февральской революции в Иркутске член Учредительного собрания Девятое и некоторые другие, лично мне уже мало известные люди.

Трагическим оказалось в эти дни положение партии с.-р., на которую сыпались смертельные удары слева и справа...

Взятие Перми

Внимание к печальным омским событиям 23 декабря было в значительной степени отвлечено бодрыми вестями, приходившими с фронта. Молодые сибирские части под водительством генерала Пепеляева сокрушительным ударом взяли Пермь, разбив наголову противника и взяв большое количество пленных. Молодой 26-летний сибирский генерал А. Н. Пепеляев становился героем дня. За ним числилось уже много побед, когда он совершил свой восточный поход от Красноярска до Читы и далее. Новые подвиги его [449] армии на Уральском фронте сильно увеличивали популярность молодого генерала.

В южном направлении на Уральском фронте дела в это время несколько ухудшились. 31 декабря красными временно была занята Уфа.

Новая попытка восстания

После моего ухода от власти я продолжал некоторое время, около месяца, жить в Омске, отдыхая и наблюдая за деятельностью правительства со стороны. В первых числах февраля, помнится мне, я уже выехал в Иркутск.

Незадолго до моего отъезда в Омске произошла еще одна попытка большевиков устроить восстание гарнизона.

Кажется, это случилось в ночь на 1 февраля.

В то время я все еще продолжал жить в гостинице «Россия». Помню, этой ночью, часов в пять, меня разбудил необычный шум в гостинице: были слышны громкие голоса, какая-то беготня, хлопанье дверей. Одевшись, я вышел в коридор, чтобы узнать, в чем дело. Мне сообщили, что в городе восстание, взбунтовалась одна воинская часть и бунтовщики двигаются к гостинице, где мы живем. Не скажу, чтобы это сообщение было из приятных. Сначала я как-то даже не поверил сказанному, но когда выглянул из окна на улицу, то увидел, что здание гостиницы окружено большим нарядом конной милиции, видимо, посланной сюда для охраны, и понял, что в городе действительно совершается что-то серьезное.

Как выяснилось потом, большевики пытались в эту ночь устроить восстание Новониколаевского полка, каковой они, видимо, считали уже достаточно распропагандированным для этого. В казармы полка явился один из организаторов восстания (как оказалось впоследствии, коммунист Вавилов), застал здесь спящих офицеров и начал стрелять в них; убив двух и ранив четырех, он стал призывать солдат к восстанию. Солдаты, однако, памятуя уроки 22 декабря, на этот призыв не пошли. Среди них произошло замешательство, пользуясь которым агитатор сумел скрыться.

Попытка поднять восстание, таким образом, не удалась. [450]

В дороге

Возвращался я домой, в Иркутск, в обыкновенном пассажирском поезде, в вагоне второго класса. Поезд шел довольно скоро, по расписанию. Везде на больших станциях можно было видеть чешскую охрану. Все было спокойно. Некоторая тревога чувствовалась только при проезде через Енисейскую губернию, где вблизи от железнодорожной магистрали оперировали партизанские отряды. Партизаны иногда делали здесь налеты на линию, портили полотно дороги, поджигали мелкие станции. Опасный район мне пришлось проезжать ночью. Я помню, как здесь мы встретили курсирующие броневые поезда.

В это время в Енисейской губернии существовали два крупных партизанских отряда, коими командовали Кравченко и Щетинкин. В обоих отрядах насчитывалось несколько десятков тысяч партизан.

Борьба с этими отрядами была вверена здесь ген. Розанову и сопровождалась большими жестокостями с обеих сторон. Дорогой я наслушался много рассказов об отдельных эпизодах этой борьбы. Мне сообщили, например, что ген. Розанов вешал иногда пойманных партизан на железнодорожных телеграфных столбах в назидание и устрашение другим. Лично мне проверить правдивость этого сообщения не привелось.

В пределах Иркутской губернии я видел на охране дороги румынских солдат. Положение последних благодаря плохому знанию ими русского языка было труднее, чем чехословаков. Дорогой мне один из местных жителей рассказал, как румыны однажды в большом железнодорожном селе арестовали родительский комитет высшего начального училища, приняв его за большевистскую организацию. Бедные родители были привезены в ближайшую чешскую контрразведку, где все благополучно разъяснилось, и они были освобождены.

В этой своей поездке обратно в Иркутск я, сидя в своем купе, не раз имел возможность и время углубиться в воспоминания о прожитых в Омске днях. Много разных лиц, которых пришлось мне перевидать за эти страдные дни, много крупных и мелких событий проходили передо мною, как в калейдоскопе, пестрой чередой. Вот Омск, антибольшевистский [451] муравейник, Сибирское правительство, его министры, управляющие министерствами, генералы, атаманы, чехословаки... Далее — Екатеринбург с его мрачным Ипатьевским домом, где томились когда-то и погибли царственные узники, уральские деятели, толпы пленных красноармейцев по улицам города... Снова Омск, потом Уфа, эсеры, тюрко-татары, борьба за власть, Директория... Опять Омск, приезд Директории, снова борьба за власть, переворот 18 ноября, Верховный правитель адмирал Колчак...

Долгожданный диктатор — и все же не диктатор, Верховный правитель, связанный, однако, во всех своих действиях, — адмирал Колчак в моих воспоминаниях заслонял собою все другие фигуры Омска. Я не мог не видеть в нем честнейшего и искреннейшего русского патриота в лучшем смысле этого слова и человека кристальной душевной чистоты. Благороднейшие порывы, падавшие на бесплотную почву, и стремления ко благу Родины, опрокидываемые ужасной действительностью, — вот что создавало трагизм его положения и усиливало нервность и неуравновешенность его натуры.

«Какая участь подстерегает его? — думал я. — Триумфальный ли въезд в Москву или трагическая гибель в непосильной борьбе? Будет ли он Бонапартом русской революции? Но, может быть, неправильны все эти аналогии с Французской революцией, которые мы проводим невольно. Французская революция шла своими путями — русская, нужно думать, пойдет своей дорогой и своей поступью, тяжелой и давящей...»

Чтобы ни ждало благородного адмирала на его трудном пути, я верил, что имя его войдет в историю России как имя одного из лучших ее сынов...

Партизанщина

Первое серьезное крестьянское восстание против Омской власти вспыхнуло еще, кажется, в сентябре 1918 года, в Славгородском уезде Томской губернии. Несколько позже началось партизанское движение на Алтае, где с течением времени сорганизовался очень крупный отряд под предводительством некоего Мамонтова. В Енисейской губернии [452] огромные беспокойства властям доставляли партизанские отряды Кравченко и Щетинкина.

В Иркутской губернии к февралю 1919 года было более или менее спокойно. Далее на восток партизаны опять давали знать о себе. Здесь обозначилось партизанское движение в Забайкалье и в Амурской области; первое было направлено против атамана Семенова, второе, в Амурской области, — против японцев.

В общем, взятое вместе партизанское движение против Омска, явно большевистского характера, представляло значительную противоправительственную угрозу. Оно отвлекало на себя часть воинских сил правительства, а самое главное — содействовало разложению этих сил.

Роль партизанского движения в крушении омской власти еще недостаточно оценена историками этого периода русской революции и ждет еще своего исследователя. Роль эта была немаловажной, и, можно сказать, советская власть своим возвращением в Сибирь обязана была столько же успехам Красной Армии на фронте, сколько и значительной деятельности красных партизан в тылу.

Благодаря опубликованным теперь в советской прессе материалам можно видеть, что партизанское движение в Сибири в 1918–1919 годах начиналось во многих ее районах само по себе, стихийно, вне какого-либо организованного партийного воздействия из города. Нужно заметить, что большевистские организации в городах Сибири при свержении в них советской власти в 1918 году были разгромлены дотла. Многие видные большевики погибли по приговорам военных судов или при самосудах толпы. Из значительных партийных деятелей остались в городах только единицы. Эти немногие силы, которым к тому же наносила беспрерывные удары военная контрразведка, направляли всю свою энергию на разложение тыловых гарнизонов Сибирской армии в городах и на работу среди железнодорожных рабочих Сибирской магистрали.

Партизанское движение в Сибири создавали, таким образом, проникшие к этому времени в деревню фронтовые большевики, солдаты или прапорщики из крестьян — это с одной стороны, а с другой — неумелые действия властей, не сумевших подойти к деревне, как бы следовало, и затем произвол атаманщины и тех же интервентов. [453]

Приезд в Иркутск

Возвратился я в Иркутск почти после полугодового отсутствия в не очень радужном настроении. Омск научил меня многому и многое мне показал, и у меня были некоторые основания к пессимистическим настроениям.

Помню, когда в интимном кругу своих иркутских друзей я начинал доказывать, что большевизм — гораздо более серьезное явление, чем мы это себе представляем и что нельзя относиться к нему, как, примерно, русские относились к японцам перед Русско-японской войной (шапками, мол, закидаем!), то эти слова собеседники мои готовы были считать ересью, а меня самого записать в большевики. У моих друзей-антибольшевиков все еще была вера в скорое крушение большевизма в России и в то, что Колчак рано или поздно въедет верхом на белом коне в первопрестольную русскую столицу...

Иркутск выглядел все тем же бойким городом, каким он был всегда. Правда, за это время солидность его возросла: он стал университетским городом. Вскоре после моего приезда я посетил университет и познакомился с некоторыми профессорами его. Профессуру здесь составляли преимущественно беженцы — профессора Казанского и Пермского университетов и, кажется, Ярославского юридического лицея.

Город был до отказа переполнен чехословаками, которые теперь избрали Иркутск своей главной квартирой.

Давала знать о себе дороговизна жизни, вследствие падения ценности сибирских денег. Эта все растущая дороговизна необыкновенно раздражала население, особенно мелкое чиновничество.

Присматриваясь и прислушиваясь к настроениям жителей города, я, увы, мог констатировать, что правительство адмирала Колчака не пользуется симпатиями в широкой гуще городского населения.

Встречаю я как-то на улице одного знакомого мелкого чиновника железнодорожного контроля. Он останавливает меня и с места в карьер начинает бранить Омское правительство.

— Что же это оно думает! Разве мы можем теперь жить на то жалованье, какое мы получаем? Нет, так продолжать нельзя! Придет еще одна революция, обязательно придет! [454]

Выкрики эти донеслись до слуха проходившего мимо молодого офицера, который не преминул угрожающе заметить оратору:

— Гражданин, будьте осторожны насчет революции, не то и в морду можете получить!..

Во избежание скандала я поспешил перевести разговор на другие темы.

Однажды со мной ведет беседу одна старушка, богомольная и благочестивая, любительница путешествовать по святым местам.

— Что же это такое? Когда же большевики Колчака-то свалят? Хоть бы поскорей уж с ним справились, что ли! — жалуется мне старуха.

— Чем же Колчак вам не угодил? — спрашиваю я.

— Где уж угодить! Поди-ка на базар да спроси, что теперь четверть молока стоит.

Наивная старуха была убеждена, что придут большевики и сразу все станет дешевле.

Заходят в обувной магазин два покупателя, видимо, из деревни, и спрашивают, сколько стоят сапоги. Им говорят цену.

— Дорого. Не надо, — говорит один другому, — пойдем! Все равно месяца через два все наше будет. — И оба, злые, уходят из магазина.

Такого рода разговоров и сценок можно было бы привести множество.

Так называемая революционная демократия города, особенно эсеры, кипели негодованием по поводу «реакционной» деятельности Омской власти. Видные эсеровские деятели начали стягиваться в Иркутск, поближе к чехословакам, неизменным их покровителям и друзьям.

В среде этой демократии я был принят плохо. На меня смотрели теперь здесь, как на отщепенца и изменника. Я стал встречать косые взгляды, получать сухие поклоны при уличных встречах. Некоторые из моих прежних знакомых из стана теперешних прислужников демократии иногда делали вид, что не узнают меня. Когда-то люди правых убеждений, иные из них щеголяли теперь своей революционностью, явно приспосабливаясь к обстановке. Поведение такого рода лакеев революции вызывало порою во мне чувство глубокого омерзения и брезгливости. [455]

Я не думал перед кем-либо оправдываться и приводить какие-нибудь объяснения, ибо не чувствовал себя в чем-либо виноватым. Я поступал так, как подсказывали мне моя совесть и мой долг.

В Иркутске я снова взялся за продолжение моей прерванной работы, т.е. за составление экономического исследования об иркутских и забайкальских бурятах. Вновь окружил я себя книгами, таблицами цифр и был очень доволен, что мне удалось вернуться к своим любимым занятиям — статистико-экономическим изысканиям.

Работами этого рода в прежние, дореволюционные, годы я составил себе репутацию сибиреведа.

П. Д. Яковлев

Одной из колоритных фигур Иркутска того времени был, несомненно, управляющий губернией П. Д. Яковлев. В прошлом социалист-революционер, он до революции отбывал ссылку в этой же Иркутской губернии. Революция выдвинула его, как и многих других ссыльных здесь, на видные роли. Он пошел, так сказать, по крестьянской линии, принимая большое участие в делах Иркутского губернского управления. Яковлев, между прочим, энергично подготовлял введение в губернии земских учреждений. При большевиках в первой половине 1918 года он был, как я упоминал ранее, арестован в качестве лица, причастного к деятельности эмиссариата Сибирского правительства. Из тюрьмы он был освобожден повстанцами 12 июня и скрылся затем из города.

По свержении советской власти в Иркутске в июле Яковлев по указу Сибирского правительства был назначен управляющим Иркутской губернией.

Революционный губернатор проявлял большую распорядительность, показывая умение распутывать сложные положения, создаваемые революционной обстановкой. Для большей важности он надевал иногда на себя какой-то форменный мундир с погонами, кажется, им самим изобретенный. Возникали где-нибудь крестьянские беспорядки — он самолично с отрядом милиции выезжал на место волнений и наводил порядок, иногда очень крутыми мерами. [456]

Своей близостью к социалистам-революционерам, особенно к эсеровским кругам Сибирской Областной думы, он с течением времени возбудил у Омского правительства подозрения в своей лояльности. Как показали последующие события, эти подозрения имели свое глубокое основание.

Весьма ловкий и хитрый человек, Яковлев сумел, однако, в свое время обмануть бдительность не только Сибирского правительства, но даже и правительства адмирала Колчака.

Хлопоты об одном арестованном

В Иркутске я возбудил однажды хлопоты об освобождении из тюрьмы одного моего близкого родственника. Он обвинялся в большевизме.

В моем представлении это обвинение никак не вязалось с общим обликом обвиняемого.

В мирное время этот мой родственник, крестьянин Киренского уезда, занимался коммерческой деятельностью, оперируя в районе реки Нижней Тунгуски. На зиму он обычно выезжал на эту реку, где у него был построен домик для зимнего жилья. О том, в какой глуши стояло это его зимнее жилье, можно судить по тому факту, что последний населенный пункт по реке отстоял от этого жилья на многие сотни верст. Здесь, в этой глуши, он скупал от бродячих тунгусов сохатиные (лосиные) кожи и пушнину. Весною весь закупленный товар он сплавлял на плотах к реке Енисею, и оттуда сбывал его в г. Туруханск.

Я не слыхал, чтобы он когда-либо занимался политикой. Кажется, только в период Февральской революции он был избран членом Киренской уездной земской управы, но как он проявил себя в этой должности, я не знал.

В августе 1918 года, когда высланный из Иркутска военный отряд очищал Ленский район от большевиков, мой родственник был арестован как большевик и препровожден в Иркутскую тюрьму. Я предпринял теперь хлопоты об его освобождении, считая, что арест его мог быть произведен в силу какого-нибудь недоразумения. Мне пришлось посетить управляющего губернией, прокурора Окружного суда, побывать в губернской следственной комиссии, военной [457] контрразведке, в канцелярии начальника военного района, и после того, как я обошел все эти инстанции, мне удалось освободить моего родственника из тюрьмы под мое личное поручительство.

Происходит наша встреча в моей квартире. Возникает между нами оживленный разговор. Темой для него берем большевизм. Увы! Мой собеседник действительно большевичит, говорит о неизбежном приходе мировой социалистической революции.

— Так что же, вы, значит, большевик? — в упор спрашиваю я его.

— Нет, я не большевик, я — социалист-революционер, — следует неожиданный ответ.

— Вот как! Какой же вы социалист-революционер? Ведь они бывают разного толка. Если вы — левый эсер, то, значит, разницы между вами и большевиком почти никакой нет...

— Я — эсер типа Чернова, — отвечает без запинки мой собеседник.

Я нарочно сообщаю этот эпизод, чтобы показать, какими неожиданностями одарила нас российская революция вообще, и пусть мне объяснит кто-нибудь теперь, как и почему мирный пушнинник и коммерсант с Нижней Тунгуски стал во время революции «эсером типа Чернова».

На прощание я сказал своему родственнику:

— Поезжайте домой, займитесь снова своими делами и бросьте политику. Помните, что заниматься политикой по нынешним временам — дело опасное...

Я потерял дальше из виду своего родственника и не знаю, был ли принят им мой совет к исполнению или нет.

В Чите

Примерно в половине апреля я выехал в Читу, чтобы закончить там свою работу о бурятах и сдать ее Бурятской народной думе.

В Чите мне пришлось прожить около трех месяцев. Это было как раз в расцвет власти атамана Семенова и во время пребывания в крае японских войск. [458]

С атаманом мне не пришлось видеться, хотя один из его сотрудников, бывший директор Иркутского учительского института и редактор «Сибирского архива», А. И. Линьков, усиленно подготовлял наше свидание.

Попав в Читу, я смог вскоре же почувствовать, что здесь протекала какая-то совсем другая жизнь, далекая от интересов и тревог фронта, внешне тихая, спокойная и скучная. Обыватель жил здесь преимущественно разговорами об атамане и его военных сподвижниках.

Казалось, жизнь в Чите не имела никаких тревожных сторон. В среде населения существовала уверенность, что атаман может справиться с кем угодно.

Ближайшими сподвижниками атамана Семенова были бароны Тирбах и Унгерн-Штернберг. Последний со своими воинскими частями располагался на ст. Даурия, по Забайкальской железной дороге, не так далеко от границ Маньчжурии. В Даурии же имело свое место пребывание революционное монгольское правительство, в состав коего входили, кроме монгол, и буряты. Это правительство ставило своей задачей отторжение от Китая Внутренней и Внешней Монголии и Барги и образование из этих областей единого Монгольского государства.

Я узнал, что в делах этого правительства принимает ближайшее участие бурят Дорджи Ринчино, тот самый, который был избран Сибирской Областной думой на пост министра народного просвещения в Сибирском правительстве и который в марте 1918 года уже был председателем большевистского ревкома в Чите. Оказывается, этот Ринчино не только теперь не арестован, но вновь играет в местной жизни значительную роль.

Все это указывало на то, что, во-первых, атаман вел в своих целях особую монгольско-бурятскую политику, поощряя бурятское национальное движение, и что, во-вторых, сам Ринчино был лишь фанатичным бурятским националистом, готовым ради сохранения бурятских национальных учреждений работать где, как и с кем угодно и мечтавшим о возрождении монгольской славы, которую разнес когда-то по всему миру знаменитый полководец и завоеватель Чингисхан.

Мои друзья-буряты предложили мне пост советника при Даурском монгольском революционном правительстве с [459] большим жалованьем, но я не принял их предложения, считая всю эту монгольско-бурятскую затею недостаточно продуманным предприятием.

На ст. Даурия было организовано монголо-бурятское военное училище, долженствовавшее подготовить офицерские кадры для будущей монголо-бурятской армии. У барона Унгерна уже были воинские части, составленные из монгол: это были преимущественно воинственные харачины, ушедшие из Китая после одного неудачного восстания этого племени против власти китайцев.

Моя работа о бурятах

Мой труд о бурятах был закончен через три месяца. В последний месяц у меня над ним работала, можно сказать, целая канцелярия: по частям перепечатывали работу четыре машинистки, проверяли таблицы двое счетчиков, трудился над составлением карты расселения бурятов один топограф.

Работа получила заголовок: «Буряты, их хозяйственный быт и землепользование» и составляла два тома: первый содержал в себе текст, второй — приложения к тексту в виде исторических документов и статистических таблиц.

Законченную работу, в которой я пересмотрел и часто совершенно заново переоценил весь статистический материал о бурятах, накопившийся за последние 30 лет (1887–1917), у меня принимала особая бурятская комиссия, в каковую вошли Сампилон, председатель Бурятской народной думы, Богданов, председатель Забайкальской Областной земской управы и Ринчино, уже упомянутый выше.

Комиссия оценила мой труд в 35 000 рублей и за вычетом того, что было ранее мне переведено в счет работы романовскими деньгами, я получил теперь остаток в сибирских деньгах. По тогдашнему, сильно упавшему курсу сибирских денег, это вышло совсем немного.

Я думал, что мой труд пропадет и не появится в печати. Но, находясь уже в эмиграции, в Китае, я узнал, что в 1925 году первый том моей работы был издан в Верхнеудинске Бурято-монгольским научным обществом имени Дорджи Банзарова под редакцией моего друга проф. Н. Н. Козьмина. [460]

Буряты

С бурятами, вернее, с бурятской интеллигенцией, у меня были давнишние связи. Это произошло благодаря тому обстоятельству, что я долгое время жил в Иркутске в доме популярной бурятской общественной деятельницы М. П. Трубачеевой и здесь встречался со многими бурятскими деятелями. В течение нескольких лет я состоял затем членом правления Общества содействия учащимся бурятам.

Во время революции буряты «самоопределились» и образовали свои хошунные (волостные) и аймачные (уездные) управления, а во главе своего автономного управления имели Бурятскую народную думу с местопребыванием таковой в Чите. Бурятская интеллигенция в это время за весьма малыми исключениями стала усиленно «левить», и среди ее представителей можно было отыскать все оттенки левых политических настроений, имевшихся тогда в России, начиная народными социалистами и кончая большевиками.

Было ли бурятское население в массе своей большевицки настроено? Можно сказать, нет. Народ тихий и весьма лояльный, буряты вообще вели себя во время революции спокойно и не совершали каких-либо бесчинств. Казалось, они мало что выигрывали от революции, а более теряли. В Забайкалье, например, буряты пострадали от насильственного захвата их земель русскими крестьянами, новоселами и старожилами, зараженными большевизмом. Терпя притеснения от большевиков, буряты, естественно, должны были настраиваться антибольшевистски.

Как обижали иногда большевистствующие крестьяне мирных бурят, показывает следующий пример, один из числа многих, ему подобных.

Весной 1918 года крестьяне Мухоршибирской волости насильственно захватили в соседнем бурятском Харганатском хошуне до 6 тысяч десятин пахотной и сенокосной земли, убили при этом захвате человек двадцать бурятов, разграбили и сожгли дацан (ламаистский монастырь) и несколько бурятских жилищ (юрт). Буряты написали жалобу в Читу и, описывая все бесчинства мухоршибирцев, смиренно просили областные власти «удалить этих беспокойного поведения крестьян» с захваченных ими земель. [461]

А когда однажды из Читы запросили таких большевистствующих крестьян о причинах захвата ими бурятских земель, захватчики ответили:

— Землю мы инородческою не признаем, а считаем народною. Народ и должен ею владеть, а не буряты.

Здесь сказалось еще старое, дореволюционное воззрение сибирского крестьянина, говорившее, что всякий туземный инородец есть что-то более низкое, чем человеческое создание вообще.

— Тварь, так она тварь и есть! — так иногда определял сибирский крестьянин свое отношение к бурятам, когда рассказывал о каком-либо несуразном, с его точки зрения, случае из инородческого быта.

В сибирской деревне

В половине июля я вернулся в Иркутск. Настроение в городе я застал неважное. С фронта поступали крайне неприятные вести, свидетельствовавшие о неудачах нашей армии.

Моя жена в это время отдыхала в одной маленькой деревушке вблизи уездного города Балаганска. Я решил поехать туда, чтобы тоже воспользоваться, хотя бы ненадолго, деревенским отдыхом.

Путешествие на пароходе вниз по красавице Ангаре доставило мне большое наслаждение, к сожалению, не так долго длившееся, ибо пароход при стремительном течении реки довольно скоро доставил нас к Балаганску.

Здесь я должен был нанять лошадь, чтобы добраться до деревушки Улей, где жила моя жена со своей приятельницей. Ехать нужно было верст пять, не более, в сторону от Ангары.

Тут же, около пароходной пристани, я вступил в переговоры с ямщиками, собравшимися для встречи пассажиров. Начался торг: кто запрашивал дороже, кто дешевле. Наконец я подрядил одного ямщика, который сейчас же побежал домой запрягать лошадь. Один из конкурентов торга подошел ко мне и тихо сказал:

— А вы напрасно его наняли. Это ведь большевик — смотрите! [462]

«И тут политика!» — невольно подумалось мне.

Усмотрев, однако, в этом заявлении своего рода интригу, я спокойно ответил:

— Ну, что ж из этого? Пусть будет большевик.

Доехали мы с «большевиком» до деревни Улей вполне благополучно. Дорогой много разговаривали. Возница мой, с виду типичный фронтовик, в потрепанной солдатской куртке и старой фуражке расспрашивал меня, кто я такой, чем занимаюсь и т.д. Я сказал ему, что я — учитель и еду к знакомым в деревню отдохнуть немного от городской жизни.

Встретившись с женой и ее подругой, я нашел их в полном здравии и благополучии. Они рассказали мне, что пользуются вовсю деревенским отдыхом, часто ходят на прогулки в лес, катаются на лошадях и с удовольствием поглощают свежие деревенские продукты. Поместились они в довольно просторном доме польского повстанца Маевского. Хозяин дома умер много лет тому назад, и в нем жили теперь родители его жены, глубокие старики, лет за семьдесят каждый.

Прожил я в Улее около двух недель. Наблюдая здесь за деревенской жизнью, я много беседовал с местными крестьянами. Эти беседы привели меня к заключению, что крестьянские настроения были скорее большевистскими; крестьяне не были довольны Омской властью, которая, по их мнению, обижала народ. Сами они живут пока тихо и мирно, никто их не трогал, но они слышали, что по соседству проехал как-то воинский отряд, арестовал нескольких крестьян и увез их в Иркутск.

Нетрудно было заметить во всех речах и рассуждениях крестьян отзвуки городской и фронтовой большевистской пропаганды.

Не раз я беседовал с одним солдатом-фронтовиком, которого я подозревал в сочувствии большевизму. Мой собеседник старался, однако, скрывать свои политические симпатии. Человек, видимо, хитрый и себе на уме, он понял, что я не очень жалую большевиков, и в разговорах со мной не был искренен, стараясь несколько подделаться к моим взглядам.

Как-то раз в одной из бесед я в упор спросил его:

— А ты сам-то большевик? [463]

— Я-то? — замялся парень. — Как тебе сказать? На фронте-то я был большевиком, это верно, но потом переписался в меньшевистскую партию...

Я не думаю, чтобы мировая социал-демократическая партия была бы в свое время обрадована вступлением в ее ряды этого адепта из Балаганского уезда.

Не могу забыть, как однажды к этому «меньшевику» в дом забрела древняя старушка-крестьянка и среди разговора о том, что творится теперь на белом свете, неожиданно спросила меня:

— А правда ли, что сюда идут буржуи? Плохо нам, поди, тогда будет...

В голосе и лице ее была затаенная тревога. Как представляла она себе буржуев и почему боялась их нашествия, я так и не мог понять.

Как ни прекрасен был деревенский отдых, не скажу, чтобы я чувствовал себя там вполне спокойно: приходившие к нам из Иркутска газеты продолжали приносить дурные вести, и настроение мое не было радостным.

Хозяева дома, чрезвычайно милые, славные старички, принадлежавшие к почтенной польской фамилии, были необыкновенно любезны по отношению к нам, стараясь предоставить нам все возможные деревенские развлечения. Вспоминаю, как однажды старый пан пригласил меня съездить с ним на рыбную ловлю на озера вблизи бурятских улусов. Вдвоем с ним мы выехали на рассвете в деревенской бричке, запасшись удочками и провизией. Ехать пришлось довольно долго, среди полей с созревавшими уже хлебами. Я, когда-то сам деревенский житель, с громадным наслаждением вдыхал теперь живительный аромат этих полей. Затем мы спустились в луга, въехали в пределы бурятских кочевок и здесь расположились около небольшого озерка, по другую сторону которого стояли деревянные юрты бурят.

В юные годы я был страстным рыболовом и теперь с большим волнением закинул свою первую удочку с приманкою червяка в озеро. Прошло всего несколько секунд, поплавок мой начал шевелиться, подпрыгивать и затем круто нырнул в воду. Я потянул удочку и вытащил довольно большого карася. Вслед за мной старик-пан вытащил другого. Начало было очень хорошее, и к полудню мы уже имели [464] богатую добычу, которая обещала еще увеличиться к вечеру. Мы разложили костер, вскипятили котелок с чаем. С каким наслаждением пил я этот слегка пахнущий дымом чай в ясный жаркий летний день под безмятежным небом среди мира и тишины природы!.. И какими нелепыми показались мне вдруг в этот момент людская вражда и ненависть, заполнившие сейчас до краев нашу Русскую землю. К чему она, когда все так прекрасно в мире Божьем!..

К вечеру мы вернулись домой, привезя с собой полный мешок карасей, из которых вскоре был нам приготовлен стараниями моей жены и ее подруги вкусный ужин.

Я считал, что я живу в деревне, так сказать, инкогнито, но как-то за день или два до нашего отъезда из Улея в гости к нашим хозяевам заехал волостной писарь из соседней волости. Меня удивило, что он при встрече со мной по-военному вытянулся и с подчеркнутой вежливостью отрекомендовался:

— Позвольте представиться: волостной писарь села такого-то.

В дальнейшем разговоре он проявлял ко мне все ту же необыкновенную предупредительность и наконец совсем огорошил меня вопросом:

— А вы давно изволили прибыть из Омска?

Оказывается, во всей округе уже узнали, что в Улее поселился на отдых бывший омский министр.

Отложенная поездка

После своего недолгого деревенского отдыха я вновь вернулся в Иркутск, и передо мною встал неизбежный вопрос: что же делать дальше? Я не думал возобновлять в той или иной форме свою политическую деятельность, но в то же время, казалось мне, я был не в праве уклоняться от какого-либо участия в правительственной работе Омска, если бы таковая была мне предложена. Когда я был еще в Чите, я получил от проф. Гинса из Омска две телеграммы, в которых он сообщал о назначении меня членом Государственного экономического совещания и членом Комиссии по выборам в Учредительное собрание. Я в свое время не ответил отказом на эти предложения и, следовательно, принял таковые. [465]

Теперь же я не знал, что делать.

Мне было известно, что дела на фронте сильно ухудшаются, что в Омске уже поднят вопрос об эвакуации правительственных учреждений в Иркутск и что некоторые из этих учреждений уже прибыли сюда, но затем эвакуация приостановилась. Казалось, не было никакого смысла мне уезжать в Омск для того, чтобы потом немедленно же эвакуироваться обратно в Иркутск.

После долгих колебаний я решил все же выехать в Омск. Взяв с собой чемодан с вещами, я отправился на Иркутский вокзал, чтобы сесть в скорый поезд, шедший на запад. На вокзале мне сообщили, что поезд опаздывает почти на шесть часов.

— Видно, не судьба мне уехать в Омск, — сказал я провожавшей меня жене, и мы вернулись обратно.

Далее я был чем-то задержан дома и не смог в тот день попасть на поезд. Я отложил свою поездку на день, а потом вообще остался в Иркутске. Не помню теперь, почему эта вторичная поездка была мною отложена — кажется, просто потому, что опять пришли неутешительные вести с фронта, если не ошибаюсь, об оставлении нашими частями Челябинска.

Призыв в солдаты

В конце августа Совет министров Омского правительства обратился к населению Сибири с тревожной декларацией. Эта декларация содержала в себе боевые призывы, косвенно подтверждавшие грозное положение дел на фронте.

«Все силы», говорилось в ней, «должны быть посвящены только одной цели: дать отпор надвигающемуся врагу, несущему смерть и всеобщее разрушение. Каждый способный носить оружие должен стать в ряды нашей доблестной армии; все же остальное население в тесном единении с властью должно неослабным трудом самоотверженно содействовать ее боевой работе».

Был объявлен призыв некоторых категорий населения. Я подпадал под одну из этих категорий. Будучи белобилетником и пользуясь отсрочкой от призыва как член Экономического Совещания я все же пошел на призыв, чтобы [466] исполнить свой гражданский долг и, кроме того, избежать всяких кривотолков.

Помню, я стоял в хвосте перед призывным участком на улице, наблюдал за призываемыми и не видел ни в ком ни искры воодушевления. Видимо, все уже сильно прониклись сознанием полной безнадежности положения.

Из призывного участка меня отправили в комиссию для врачебного освидетельствования и там я был забракован и признан негодным к отбыванию воинской повинности (у меня еще в детстве была сломана и криво срослась рука). Это уже в третий раз в моей жизни меня браковали как солдата.

Встреча с братом

В августовские дни я встретился в Иркутске с моим старшим братом Иннокентием. В мирное время он был лесничим, и служить ему приходилось в разных местах Сибири. В годы мировой войны он был призван на военную службу, в инженерные войска. Теперь он снова состоял инженерным кондуктором железнодорожного батальона. Мы давно не виделись и были очень рады встретиться друг с другом.

Брат рассказал мне, при каких обстоятельствах он попал теперь в Иркутск. Эти обстоятельства были довольно необычны. Железнодорожный батальон, в котором он служил, стоял в Верхнеудинске, в Забайкалье, и находился в подчинении у атамана Семенова. По словам брата, батальон жаждал отправиться на Уральский фронт, но атаман удерживал его в Забайкалье. Постепенно у офицеров созрел план захватить железнодорожный состав, погрузить в него имущество и всем батальоном выехать самовольно из Забайкалья, передав себя в распоряжение адмирала Колчака. Это было как раз в период распри между атаманом и адмиралом Колчаком. Семенов проведал об этом плане и вел тщательное наблюдение за батальоном.

Боясь ареста и последующей расправы, командир батальона, несколько офицеров и мой брат, всего человек шесть-семь, решили бежать из Верхнеудинска. В один тревожный день, когда они ждали неминуемого ареста, они захватили паровоз и двинулись на нем, рассчитывая выбраться без задержки [467] к Байкалу. Однако отъезд был сразу же замечен. Была поднята тревога, и посланы по линии соответствующие телеграммы. Паровоз попал в тупик где-то на ближайшей же станции и был обстрелян охраной. Заговорщики, не имея при себе никакого оружия, бросились бежать в лес.

Пять или шесть дней блуждали они по Кругобайкальской тайге, пока не вышли, голодные и оборванные, на Кругобайкальскую железную дорогу, и затем приехали в Иркутск.

Брат сообщил мне, что в настоящее время Омск ведет с Читой переговоры о разрешении батальону двинуться на фронт и вопрос разрешается в благоприятном направлении. Осенью батальон действительно был отправлен на фронт, который к тому времени уже явно разрушался.

Уехал на фронт и мой брат. Мы крепко обнялись на прощание. Это было последнее наше расставание. Больше нам не суждено было увидеться. Я выбрался в Китай. Брат остался в Сибири, и здесь он, в 1920 году, был убит. Как и при каких обстоятельствах он погиб, мне не известно в точности. Пал ли он от руки разбойника или чекиста, не знаю: однажды труп его был найден в окрестностях одного сибирского города — вот все, что стало мне известно об его конечной участи.

На службе в штабе

Осенью, кажется, в половине сентября, начальник штаба Иркутского военного округа ген. Вагин обратился ко мне с просьбой помочь ему в организации при штабе осведомительного отдела. Учреждения этого отдела, по его словам, потребовало Омское правительство, им же как военным трудно было взяться самим за не знакомое для них дело.

Я пошел навстречу просьбе генерала и был зачислен по вольному найму в штаб, по осведомительному отделу. Сюда же затем была принята на службу и моя жена как опытная газетная работница.

В скором времени из числа военнослужащих, а также и лиц невоенных мне удалось подобрать штат хороших сотрудников: литераторов, художников, специалистов газетного дела. В числе моих сотрудников были П. В. Мурашев [468] (бывший член Уральского областного правительства и секретарь Уфимского государственного совещания), А. К. Бингер (бывший редактор большой иркутской газеты «Сибирь»), проф. Н. Д. Миронов и петербургский художник М. Авилов, живший тогда в Иркутске. Отдел наладил издание стенной газеты, каковая выходила ежедневно, расклеивалась по улицам города, на особо приспособленных для этого витринах, и частью рассылалась по некоторым адресам. Налажено было далее издание еженедельной газеты «Великая Россия», которая выходила под моим руководством. Спорадически отдел выпускал листовки, воззвания, агитационные плакаты.

В распоряжение отдела были предоставлены ежедневно перехватывавшиеся штабом округа большевистские радиотелеграммы. Я был поэтому более или менее в курсе фронтовых событий, получая информацию о них с двух сторон.

Иркутские партизаны

Началось повстанческое движение и в Иркутской губернии. Начало ему положили рабочие, занятые на постройке тракта Илим-Устькут. Из Устькута движение захватило крестьян и распространилось по некоторым волостям Киренского уезда.

В Иркутске был сформирован отряд для подавления движения. Я несколько раз беседовал с ген. Вагиным относительно этого повстанческого движения по реке Лене, стараясь выяснить, имеет ли оно серьезные размеры. Генерал уверял меня, что все это пустяки, будет отправлен отряд и все партизаны разбегутся. Удивительно, как военные в то время всегда оптимистически смотрели на положение дел.

Отряд на Лену был послан, но, как я узнал потом, при соприкосновении с повстанцами перебил своих офицеров и перешел на сторону красных, со всем оружием и пулеметами.

Генеральский оптимизм, как оказалось, решительно ни на чем не был основан. Эта недальновидность, неспособность к правильной оценке происходящих событий невольно раздражали и нервировали. [469]

Чешский меморандум

Дела на фронте продолжали катастрофически ухудшаться. 2 ноября красными был занят Петропавловск, и перед ними открылась дорога к самому Омску.

Падение Омска казалось неминуемым.

Большевистское радио, захлебываясь от восторга, сообщало ежедневно об успехах красных войск.

В предвидении грядущей катастрофы чехословаки поспешили теперь отгородиться от Омска и его деятелей и найти оправдание для своего ухода из Сибири. Они выпустили в Иркутске 13 ноября свой знаменитый меморандум, неимоверно возмутивший всех русских патриотов. Меморандум этот, составленный в резких выражениях, в одной своей части гласил следующее:

«Под защитою чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрелы без суда представителей демократии, по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление, и ответственность за все перед судом народов всего мира ложится на нас: почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию...»

Я был в числе лиц, возмущавшихся появлением этого меморандума. В самом деле политические руководители чехословаков должны были обладать большой бестактностью, чтобы выступать с подобного рода заявлениями.

Прочтя весь меморандум, можно было подумать, что чехи — это невинные младенцы, сущие ангелы во плоти. Разве подписавшие меморандум Б. Павлу и д-р Гирса не знали, что чешская контрразведка произвела немалое количество расстрелов «представителей демократии», что за нею числится немало трупов? Разве они не знали, что совсем незадолго до опубликования меморандума чехи участвовали в подавлении мятежа заключенных в Александровской каторжной тюрьме вблизи Иркутска? Разве чехи не усмиряли бунтов вдоль линии Сибирской магистрали, беспощадно расправляясь с бунтовщиками? Разве Б. Павлу и д-р Гирса забыли, как чехословаки при наступлении [470] их на Иркутск и далее обращались с попадавшими к ним в плен мадьярами — многих ли из них они оставили в живых?

Все эти вопросы невольно вставали один за другим, когда приходилось в то время вникать в сущность этих чешских претензий на невинность.

Падение Омска

Пришло наконец потрясающее, хотя и не так уже неожиданное, известие: 14 ноября пал Омск.

При взятии города красными войсками были захвачены колоссальные запасы военного имущества.

Большевистское радио изо дня в день сообщало о военных трофеях, полученных в Омске. Каждое выступление по радио заканчивалось трафаретной фразой: «Подсчет имущества продолжается».

В числе захваченного военного имущества были пушки, пулеметы, снаряды, масса винтовок... Трудно было понять, почему все это не могло быть своевременно эвакуировано. Омск имел в своем распоряжении около трех месяцев времени для эвакуации, и все-таки он ровно ничего не сделал для планомерного и спокойного вывоза имущества в тыл.

Казалось, правительством овладело какое-то коллективное безумие. Оно как будто ничего не видело и не слышало, подготовляя одну из жесточайших в мире катастроф.

Я беседовал как-то много позднее с одним из членов Совета министров правительства Колчака и спрашивал его, почему же все это так случилось, почему не была проведена эвакуация, а произошло беспорядочное бегство, которое повело потом к страшному железнодорожному затору.

Мой собеседник развел руками и сказал:

— Мы слишком много верили генералам и военным специалистам вообще. Они всегда твердили нам, что никакой опасности для Омска не существует, и продолжали твердить это, пока красные не появились чуть ли не перед самым Омском. Мы, люди штатские, не могли не доверять нашим военным авторитетам. [471]

Сколько горя и бедствий принес белой России этот военный оптимизм. И как, значит, недальновидно было правительство адмирала Колчака, если оно не сумело подняться выше этого казенного военного оптимизма и прозреть в глубины грядущих событий...

Восстание во Владивостоке

События продолжали нарастать с ужасающей быстротой. 17 ноября во Владивостоке началось восстание, поднятое отставным генералом Гайдой и инспирированное эсерами в лице И. А. Якушева, А. А. Краковецкого и В. И. Моравского.

Повстанцами был выкинут сибирский бело-зеленый флаг, но на этот раз на нем красовалась по диагонали красная полоса — символ использования эсерами сибирского областничества в своих целях.

Преданные правительству войска под командой ген. Розанова к утру 18 ноября ликвидировали восстание. Гайда был арестован и выслан за границу. Якушев, Краковецкий и Моравский скрылись у американцев. Результат восстания — много погибших, в том числе несколько офицеров из свиты самого Гайды.

Были основания полагать, что эсеры собирались выступить повсеместно и плели широкий заговор по всей Сибири, но по каким-то причинам их выступление ограничилось одним Владивостоком. Военная разведка, во всяком случае, должна была знать об этих умыслах эсеров.

Вспоминаю следующий случай. Как-то ген. Вагин, мое иркутское начальство, признался мне:

— Когда вы уже были приняты на службу в штаб округа, я попросил контрразведку дать сведения о вас и вашей лояльности по отношению к Омскому правительству. Мне сообщили, что ваша лояльность является сомнительной и что вы одно время даже хотели выехать из Иркутска во Владивосток, чтобы принять там участие в готовящемся выступлении Гайды. Но я не поверил этим сообщениям и принял все-таки вас на службу.

Конечно, ген. Вагин был прав, не поверив этим вымыслам: никогда я не помышлял о выезде во Владивосток [472] и эсеровских заговорах, и откуда разведка получила такие сведения обо мне, было для меня совершенно непонятно.

Приезд правительства в Иркутск

19 ноября в Иркутск прибыл Совет министров Всероссийского правительства с П. В. Вологодским во главе.

К этому времени Совет министров состоял более чем наполовину из новых лиц по сравнению с его составом год тому назад. В числе прибывших, кроме Вологодского, были: ген. Ханжин (военный министр), адмирал Смирнов (морской министр), Пепеляев (министр внутренних дел), Гойер (мин. финансов), Тельберг (мин. юстиции), Шумиловский (мин. труда), Петров (мин. земледелия), Третьяков (мин. торговли), Краснов (государственный контролер, прибыл в Иркутск несколько ранее других членов правительства), проф. Гинс (главноуправляющий делами Совета министров) и, кажется, Сукин (мин. иностранных дел) и Неклютин (мин. продовольствия и снабжения).

На улицах я стал встречать и экс-министра И. А. Михайлова и некоторых других видных деятелей Омска.

Нельзя было сказать, что население Иркутска оказало какое-нибудь заметное внимание вновь прибывшему правительству. Наоборот, почти всякий старался теперь хоть чем-нибудь лягнуть умирающего льва.

Последние перемены

Вскоре после переезда в Иркутск Совет министров в последний раз перестроил свои ряды. Ушли в отставку Вологодский, Тельберг, Сукин, Смирнов и Гойер. Министром-председателем стал Пепеляев, который вслед за своим назначением выехал на запад для встречи с Верховным правителем. Вошли в состав Совета министров еще некоторые новые люди, в том числе приехавшие в Сибирь от Деникина Бурышкин и Червен-Водали.

Агонизирующее правительство все еще думало, что его могут спасти некоторые реформы, и замышляло созвать Государственное [473] земское совещание. Никто не понимал, что все это было уже бесполезной затеей и что правительству прежде всего нужно было бы позаботиться о чисто военном своем укреплении в Иркутске, новой его столице. Об этом не подумали ни само правительство, ни его военный министр (ген. Ханжин), ни иркутский генерал-губернатор (ген. Артемьев), ни начальник военного района (ген. Сычов), ни начальник гарнизона г. Иркутска — одним словом, никто, кому следовало бы об этом подумать.

О ненадежности расположенных в Иркутске войск, составленных из мобилизованных солдат прежнего и нового призывов, в городе знали, кажется, все, кроме высших представителей военной власти. Особенно ненадежными считались воинские части, расположенные вблизи вокзала, по ту сторону реки Ангары, в так называемом военном городке. Среди этих частей чуть ли не открыто шла эсеровская и большевистская агитация. По своей службе в штабе округа я соприкасался с нижними чинами и младшими офицерами из городского гарнизона и много наслышался о неблагонадежности воинских частей города. Чего хорошего можно было ожидать от той части, фельдфебель которой на ротном учении говорил солдатам:

— Не бойся, ребята, если пошлют нас на фронт: я к красным все ходы и выходы знаю...

Я беседовал, и не один раз, с некоторыми членами правительства и предупреждал их о неблагонадежности воинского гарнизона Иркутска. Мало того, я советовал принять меры предосторожности и предлагал произвести разоружение ненадежных частей, что в свое время можно было легко сделать с помощью юнкеров Иркутского военного училища, офицерства и некоторых преданных правительству воинских отрядов города. Мне отвечали, что нужные меры будут приняты, а между тем все оставалось по-старому.

Проф. Гинс, в своих известных мемуарах, пишет по затронутому мной вопросу следующее:

«О ненадежности частей, находившихся на левом берегу Ангары, было давно известно. Почему не было принято мер для замены их более надежными и можно ли было произвести эту замену, я никогда выяснить не мог, и так и унес с собой впечатление халатности и бездеятельности военной власти...» [474]

Действительно, были бездеятельны местные военные власти, но не отличалось распорядительностью и само правительство — это тоже нужно признать.

Я не утверждаю, что разоружение некоторых воинских частей Иркутска и затем другие необходимые меры предосторожности могли бы спасти общее положение дел: к числу таких оптимистов я не принадлежал. Но я думаю, что эти меры все же могли предотвратить восстание в самом Иркутске и тем облегчить в будущем продвижение на восток отступавшей белой армии и, быть может, даже спасти адмирала Колчака.

Последние речи

8 декабря в помещении Иркутской городской думы состоялось заседание Государственного экономического совещания при значительном скоплении посторонней публики, явившейся послушать прения. Я тоже был на этом заседании, носившем все черты политического митинга, созванного для обсуждения текущего момента, и слушал здесь ораторские выступления проф. Гинса, С. Н. Третьякова и Л. А. Кроля.

С. Н. Третьякова, бывшего министра последнего кабинета Керенского, я видел и слышал впервые. Роковой человек, видевший последние дни и часы Всероссийского Временного правительства Керенского, он явился теперь от Деникина в Сибирь, чтобы принять здесь участие в последних деяниях Всероссийского Временного правительства адмирала Колчака... Речь Третьякова сказана была весьма бойко и живо, но не произвела на меня лично никакого хорошего впечатления: в ней было слишком много «митингового».

Хорошо сказал свою речь проф. Гинс. В ней были, между прочим, следующие пророческие слова:

«Наша культура — утлый корабль среди бушующего океана, а мы, представители интеллигенции, не замечая надвигающейся на нас стихии, ссоримся на корабле. Океан поглотит корабль и нас вместе с ним...»

Я думаю, «ссоримся» было сказано слишком мягко; если бы вместо этого сказать: «Перегрызаем в ярой ненависти [475] зубами глотки друг другу», или что-нибудь в этом роде — это было бы лучше и ближе соответствовало бы неприглядной действительности...

У торгово-промышленников

Как-то в один из этих мрачных дней иркутские торгово-промышленники пригласили меня на собеседование о текущем политическом моменте.

Зачем, в сущности говоря, нужно было теперь это собеседование? И без него все было совершенно ясно. Фронт рушился катастрофически. Верховный правитель метался где-то в пространстве, отрезанный и от своей армии и от своего правительства. Стихия большевизма яростными прибоями захлестывала Сибирь.

Все же я принял приглашение торгово-промышленников. Собеседование это дало мне немного нового, но я воспользовался им, чтобы высказать несколько горьких истин самим торгово-промышленникам. Я указал им, что в создавшемся положении есть и их доля вины, что в нужное время они мало помогали правительству своим опытом, советом и средствами и что помыслы многих торгово-промышленников, наоборот, все время вертелись вокруг того, нельзя ли будет что-нибудь еще урвать от самого правительства.

Мои обвинения были приняты собранием молча и не вызвали возражений.

Историк омского периода Гражданской войны, быть может, когда-нибудь подробно исследует вопрос о том, как вели себя в это время по отношению к правительству различные слои населения, в том числе и представители торгово-промышленного класса. От себя могу сообщить в помощь этому будущему историку, что в Омске в пору его политического рассвета существовал Всероссийский совет съездов торговли и промышленности. Конечно, эта организация объединяла собою торгово-промышленников только Сибири и Урала, но она носила название Всероссийского совета, потому что и правительство в Омске было Всероссийское. Во главе этой организации стоял некто Гаврилов, делец, не внушавший к себе особого доверия. [476]

Когда я однажды, будучи еще в Омске, задал Гаврилову вопрос:

— Почему ваш Совет съездов не выступает перед правительством с какими-нибудь обоснованными предложениями, разработанными записками и соображениями о тех или иных улучшениях в хозяйстве страны? Почему он в этом отношении не придет на помощь правительству? Разве вы не могли бы пригласить к себе на службу компетентных экономистов, статистиков? — я получил такой ответ:

— К сожалению, мы этого не можем сделать. Мы получаем слишком ограниченные средства на содержание нашей канцелярии.

Я подумал тогда: как же это может быть? Торгово-промышленники всей Сибири и Урала не могут дать достаточных средств, чтобы содержать приличную канцелярию при Совете съездов торговли и промышленности. Значит, они не считают этого нужным и, следовательно, не доросли еще до понимания своих классовых интересов и сознания необходимости затрачивать некоторые средства для их защиты.

Когда я вернулся из Омска в Иркутск, я стал разузнавать, в каком положении находится местный губернский Торгово-промышленный союз. Меня осведомили, что союз этот влачит самое жалкое существование, снимая одну маленькую комнату в квартире, занимаемой Иркутским комитетом партии народной свободы. Объяснение все то же: нет средств. Но разве я мог поверить, что у торгово-промышленной буржуазии всей губернии нашлось средств ровно столько, чтобы снять для своей организации небольшую комнату?

Возьмем еще пример.

Пусть историк этой Гражданской войны обследует вопрос о том, какого рода газетная пресса существовала в это время на территории Сибири и Урала, и он узнает, что во многих городах здесь выходили кооперативные газеты, которые за малыми исключениями носили социалистический оттенок, были в оппозиции к правительству и неуклонно подрывали авторитет последнего. Если кооперация находила нужным тратить некоторые средства на издание газет и журналов, то, спрашивается, почему этого не могла делать буржуазия? Неужели опять-таки потому, что не было средств? [477]

Не будем говорить о Сибирском правительстве, каковое торгово-промышленники только-только терпели. От них правительству нельзя было и ждать поддержки. Но, когда была установлена желанная для них диктатура адмирала Колчака, бросились ли они на поддержку ее? Ведь при желании они могли бы в каждом сибирском городе создать прессу, благоприятную правительству. Но этого нигде сделано ими не было.

Правительство начало само создавать повсюду свою казенную прессу, чтобы хоть что-нибудь могло быть противопоставлено кооперативной газетной пропаганде и агитации.

Вместо активной поддержки правительства многие торгово-промышленники, по крайней мере в том же Омске, обхаживали передние разных министерских канцелярий и пронюхивали, нельзя ли схватить какой-нибудь подрядец или поставку и заработать на этом деньгу.

Одним словом, нечего греха таить: Мининых у нас в то время не было, а одни Пожарские оказались не столь сильны, чтобы одолеть врага.

Ужасные вести

С фронта приходили известия одно ужаснее другого.

13 декабря был взят красными Новониколаевск. Большевистское радио сообщило о том колоссальном количестве вагонов, груженых и порожних, каковое попало в руки большевиков на перегоне Омск — Новониколаевск вследствие образовавшейся там железнодорожной пробки. Опять стала появляться в большевистских телеграммах эта несносная фраза: «Подсчет имущества продолжается».

Воображение невольно рисовало картины того хаоса, который мог создать этот железнодорожный затор. Как много происходило здесь, наверное, отдельных человеческих трагедий.

Поневоле снова начинал я винить омские власти, не сумевшие в свое время озаботиться планомерной эвакуацией столицы. Ошибки и недосмотр властей несли теперь за собою невообразимые бедствия и море человеческих страданий. [478]

Профессор Устрялов

Во время декабрьских дней 1919 года я заходил изредка в гостиницу «Модерн», где разместились многие члены правительства и чины канцелярии Совета министров. Как-то я был у Т. В. Бутова, одного из «больших» чиновников правительства, и там впервые встретился с проф. Устряловым, способным журналистом, пламенным бардом и идеологом диктатуры Колчака.

Конечно, зашла речь о текущем моменте — о чем другом можно было тогда говорить? Я нерадостно смотрел на будущее. К моему удивлению, проф. Устрялов не присоединился к моим мрачным прогнозам. Его осеняли какие-то новые мысли, видимо, весьма занимавшие его теперь.

— Вот большевики взяли Новониколаевск, — говорил он, — и идут дальше, и это меня нисколько не пугает, я теперь совершенно спокоен за Россию: она вновь собирается в единое целое.

В том же роде и далее слышал я профессорские тирады, и какой-то софистикой и схоластикой веяло от них на меня. «Устряловщина» как известная теперь политическая теория, уже тогда зародилась в голове профессора. Она еще будет в скором времени приветствовать приход в Иркутск семеновских войск, но это он сделает уже только по обязанности, а не в силу своего внутреннего убеждения, каковое влекло его в совершенно обратную сторону.

В Институте исследования Сибири

В декабре 1918 или в январе 1919 года в Томске состоялся Всесибирский съезд представителей научных обществ и учреждений. На этом съезде был учрежден Институт исследования Сибири, своего рода Сибирская академия наук. Я был избран в члены Института по статистико-экономическому отделению и кооптирован в члены Восточно-Сибирского бюро этого нового научного учреждения. Бюро имело свое местопребывание в Иркутске. Председателем его состоял заведующий Иркутского магнитно-метеорологической станцией В. Б. Шостакович. Бюро получило от правительства некоторые средства для научной работы. [479]

Пользуясь наличием этих средств, Бюро утроило одну научную экспедицию, именно командировало полярного путешественника, моряка Маттисена, для исследования судоходных условий дельты реки Лены. Обследование было произведено летом 1919 года, и отчет о нем был доложен Бюро. Решено было устроить затем коммерческую экспедицию из Америки в устье Лены, для чего Бюро вошло в сношения с правлением Ленского золотопромышленного товарищества. Последнее заинтересовалось предложениями Бюро и пошло навстречу. Товарищество предполагало зафрахтовать в Америке пароход, погрузить на него драгу и некоторые другие машины и доставить все это через устье Лены и по Лене до Якутска. Считалось возможным, что я приму участие в этом морском путешествии как представитель Бюро и составлю затем путевые очерки.

Это было интересное начинание, но подошла зима 1919 года, разразилась ужасная сибирская катастрофа, и из всех наших планов, конечно, ничего не вышло.

Под шум декабрьских событий 1919 года Бюро все же нашло возможным устроить еще одну научную экскурсию, именно командировку профессора Иркутского университета Селищева для изучения говора «семейских» старообрядцев в Забайкалье.

Восстание в Черемхове

Ко второй половине декабря положение в Иркутске создалось крайне напряженное. Со дня на день можно было ожидать местного большевистского выступления. Революционная оппозиция подымала голову, чувствуя полную изолированность правительства и крайнее ослабление его сил.

21 декабря вспыхнуло восстание в Черемхове, железнодорожной станции в 60 верстах на запад от Иркутска и крупном каменноугольном центре губернии. Рабочие массы Черемхова и его района всегда были анархически настроены, и теперь не представляло большого труда, кому это было нужно, поднять их на восстание.

Я старался узнать, посылаются ли из Иркутска какие-либо надежные воинские силы для подавления черемховского восстания, и получил сведения, что ничего не делается [480] в этом отношении: очевидно, власть уже не располагала такими силами.

Я понял совершенно ясно, что это — начало конца.

В этот же день ледоход по реке Ангаре сорвал два понтона из моста, соединявшего Иркутск с вокзалом, и сообщение города с железнодорожной линией стало весьма затруднительным.

Восстание в Иркутске

В ночь на 25 декабря произошло совершенно бесшумно восстание в Глазковском предместье и Военном городке, и повстанцами был занят Иркутский вокзал.

Теперь город был уже вдвойне отрезан от железнодорожной линии: и ледоходом и повстанцами. Казалось, для борьбы с правительством Колчака соединились с людьми и силы природы.

В городе было уже известно, что Совет министров для борьбы с повстанцами в это тяжкое время выделил из своей среды трех лиц, которым и вручил полноту власти. Это были министры Червен-Водали, Ханжин и Ларионов (последний замещал по министерству путей сообщения отсутствовавшего Устругова).

Военная контрразведка произвела в городе аресты и обыски и задержала районный штаб повстанцев. В числе арестованных оказались П. Я. Михайлов и Б. Д. Марков, бывшие члены Западно-Сибирского комиссариата Сибирского правительства.

Арестованных держали, кажется, в той же гостинице «Модерн», где жили и члены правительства.

Когда-то полтора года тому назад Михайлов и Марков в сотрудничестве с Линдбергом, Сидоровым и полковником Гришиным-Алмазовым содействовали возникновению в Омске Сибирского правительства и пригласили на службу к нему проф. Гинса и многих других, что составили затем административный аппарат Сибирского правительства; а теперь они же сидели под арестом, в одном здании с омскими деятелями: революционный круг причудливо замыкался.

В самом городе день 25 декабря прошел в общем спокойно. [481]

Выяснилось, что восставшими солдатами и рабочими в Глазковском предместье командует кап. Калашников, сподвижник Гайды, когда-то бывший членом Восточно-Сибирского комиссариата Сибирского правительства, и что повстанческим движением руководит особая политическая организация, присвоившая себе название: «Политический центр», в котором видное участие принимают эсеры.

Всех интересовал вопрос о том, как отнесутся к событиям чехословаки, иностранцы вообще. На Иркутском вокзале как раз проживал в это время в вагоне ген. Жанен, начальник французской военной миссии.

26 декабря начальник иркутского гарнизона ген. Сычов предполагал начать артиллерийский обстрел казарм взбунтовавшегося полка, о чем и уведомил союзников. Ген. Жанен категорически воспротивился этому и дал знать, что, если обстрел начнется, он прикажет открыть огонь по городу.

Заявление ген. Жанена вызвало страшное возмущение в кругах, поддерживавших правительство, и не сулило ничего хорошего в будущем.

Кажется, в этот же день в штабе округа был получен приказ Верховного правителя о назначении атамана Семенова главнокомандующим всеми вооруженными силами Дальнего Востока, с подчинением ему и Иркутской губернии. Осведомительный отдел штаба при моем участии принял экстренные меры к широкому ознакомлению населения с этим приказом.

Причудливо смыкалось революционное кольцо и здесь: Колчак, в начале своей деятельности в качестве Верховного правителя пытавшийся отрешить атамана Семенова от всех должностей и собиравшийся посылать против него карательную экспедицию, теперь передавал своему бывшему врагу главное командование силами Дальнего Востока, т.е. фактически перелагал с себя на атамана свое верховное командование.

Если мне не изменяет память, в этот же день, т.е. 26 декабря, над городом стал впервые летать повстанческий аэроплан и сбрасывать прокламации. Но упражнения этого аэроплана не всегда были так невинны: однажды он сбросил бомбу в город; бомба упала и взорвалась очень близко от дома, где я жил, убила в соседнем дворе нескольких китайцев и ранила одну русскую женщину. [482]

Следующий день, 27 декабря, подарил нам новый сюрприз: восстание перебросилось на самый город, где выступил против правительства отряд особого назначения, состоявший при управляющем губернией П. Д. Яковлеве. Отряд этот после короткой перестрелки ушел в Знаменское предместье города, где и занял боевые позиции. Осадное кольцо вокруг города сжималось все теснее и теснее: теперь свободным от повстанцев оставался только один выход из Иркутска, по Амурскому тракту, вдоль правого берега реки Ангары.

Ночью была слышна сильная перестрелка, напомнившая мне дни декабрьских боев 1917 года.

Утром 28-го перестрелка продолжалась, но шла в ослабленном темпе. Я пошел как обычно на занятия в штаб округа, но здесь никого уже не нашел: двери были повсюду закрыты. Кто-то по дороге сообщил мне, что можно ожидать в скором времени выступления против правительства отряда егерей, до сих пор хранивших верность власти. Кажется, в этот же день одна егерская часть действительно отказалась подчиняться приказам властей и ушла затем к повстанцам.

В городе царила полная неразбериха; ни у кого не было уже никакой уверенности в прочности положения. Одно время нельзя было даже хорошо понять, занят ли уже город повстанцами или еще нет. В центре города, на улице, днем был арестован какою-то повстанческой группой военный министр, ген. Ханжин, но затем освобожден, или, вернее, сумел как-то сам освободиться.

Утром 29 декабря стали циркулировать слухи, что на выручку Иркутска двигаются на броневиках семеновские войска с ген. Скипетровым во главе. Действительно, часам к десяти утра к Глазковскому предместью подошли броневики и открыли пушечную пальбу по предместью.

В городе сразу же почувствовалось оживление. Улицы стали наполняться народом, высыпавшим посмотреть на начавшийся по ту сторону Ангары бой между семеновцами и повстанцами. Я тоже вышел из дома и пошел на Набережную улицу, откуда можно было отлично наблюдать за боем.

Семеновские части вели энергичное наступление на Глазковское предместье, поддерживая сильный ружейный и пулеметный огонь. Я видел цепи, перебегающие по полотну [483] железной дороги и вдоль него. Пришлось также увидеть, как убитые или раненые солдаты порою скатывались к Ангаре по крутой железнодорожной насыпи.

Ружейная пальба как будто бы проникала все далее и далее, в глубь Глазковского предместья, к вокзалу, и казалось, что семеновцы имеют несомненный успех и уже вышибают повстанцев из предместья. Но через некоторое время случилось что-то непонятное: я видел, что семеновцы покатились обратно; огонь стал постепенно стихать; солдаты погрузились на броневики, которые стали медленно отходить на восток.

В городе возникли слухи, что семеновцы испугались обходного движения повстанцев и потому отступили и ушли. Другая же версия, как оказалось потом, близкая к истине, была та, что повстанцам оказали реальную военную поддержку чехи, открыв с тылу сильный пулеметный огонь по семеновцам.

Отход семеновцев окончательно обескуражил антибольшевиков, начавших было надеяться на победу над повстанцами.

Вечером в Иркутске появилась небольшая семеновская часть, вошедшая в город по Амурскому тракту. Часть эта приняла затем участие в боях с повстанцами в районе реки Ушаковки, отделявшей от города Знаменское и Рабочее его предместья, в коих хозяйничали теперь большевики.

Уже почти шесть суток правительство отбивалось от атак повстанцев. Я теперь только мог с полной очевидностью для себя представить, как слабо и совершенно беспомощно было последнее правительство Керенского, павшее в одну ночь и нашедшее себе единственного защитника в лице женского батальона. Всероссийское правительство адмирала Колчака не позволило сбросить себя так легко, хотя это было тоже правительство, почти всеми уже покинутое и преданное его бывшими союзниками.

После отхода семеновских броневиков правительство еще четыре дня держало фронт. Все эти четыре дня в городе не прекращалась ружейная и пулеметная перестрелка по линии реки Ушаковки.

Стали ходить слухи, что к Иркутску с Лены двигается большой крестьянский партизанский отряд на помощь иркутским повстанцам. [484]

Падение власти

3 января 1920 года неожиданно для многих враждующие стороны заключили перемирие на 24 часа.

Я не буду рассказывать, на каких условиях и при чьем содействии было заключено это перемирие, так как эти вопросы уже достаточно полно освещены в мемуарной литературе. Скажу только, что лично я воспринял весть о перемирии как конец сопротивлению. Я не представлял себе, чтобы таковое могло быть возобновлено после перемирия.

Весь день я провел в тревоге, не зная, что я должен буду, сам лично, предпринять в ближайшем будущем. Ум как-то плохо переваривал все происходящее. Все еще не верилось, что так удачно начатая омская эпопея находит теперь в Иркутске свой печальный конец.

Помню, вечером этого дня мы сидели с женой дома, мирно беседуя. Пришел к нам кто-то из близких знакомых и сообщил:

— Ну, наконец! Из «Модерна» все разбегаются, кто куда может. В город вступают повстанческие войска и красные партизаны...

Итак, неизбежное свершилось!

Все закончилось будто бы в большой простоте: защитники правительства, военные начали покидать свои посты, потому что стали поступать сведения, что члены правительства упаковывают свои чемоданы и разбегаются, и некого поэтому уже защищать — такова была версия «конца» со стороны военных. Члены правительства склонны были объяснить этот конец иначе: они вынуждены были разбегаться, потому что получили сведения о том, что последние преданные правительству воинские силы оставляют фронт и прекращают вооруженное сопротивление.

Где тут была правда, кто был прав, трудно сказать. Вероятно, те и другие были правы, каждый по-своему. После перемирия сопротивление уже умерло, так сказать, психически, и это объясняло собою все то, что потом произошло.

В этот день жена моя, возвращаясь к вечеру с прогулки домой, встретила стоящим на посту на одной из улиц бывшего слушателя своего по иркутским курсам, теперь прапорщика. Она спросила его, как дела. Тот с растерянным видом ответил: [485]

— Не знаю, как быть. Тут есть еще юнкерские посты, но нас никто не сменяет уже долгое время. Говорят, что правительство выезжает из Иркутска — тогда, значит, и защищать нам больше некого. А как оставить пост? Ведь, может быть, это еще и неправда?

И в этом случае, как и в прежних, подобных ему, самыми стойкими защитниками падавшего правительства оказалась военная молодежь — юнкера и прапорщики. Я узнал потом, что в растерянности последних минут военное начальство действительно забыло снять посты и юнкера до поздней ночи держали их, пока наконец не поняли, что смены не будет и нужно уходить.

Эту ночь на 5 января я переночевал еще на своей квартире, чтобы завтра утром выйти из нее и уже больше в нее не возвращаться, так как у меня не было теперь уверенности в своей безопасности.

Снова при большевиках

Власть в Иркутске перешла к Политическому центру. Во главе его стояли люди, в большинстве своем совершенно неизвестные, видимо, пришлые. Имена Федоровича, Ахматова, Косьминского, Коногова, Иваницкого-Василенко ничего мне не говорили. Из местных политических и общественных деятелей в Политический центр вошли Фельдман, Гольдман и Ходукин. Все это были эсеры или эсдеки, торжествовавшие теперь свою победу над правительством адмирала Колчака. На вторых ролях около Политического центра засуетились многие знакомые мне фигуры. Среди них я назову Г. Б. Патушинского, когда-то моего коллегу по Сибирскому правительству, И. А. Лаврова, бывшего председателя Совета министров правительства автономной Сибири, видного иркутского эсера А. И. Погребецкого, специалиста по финансовым вопросам.

Власть принадлежала Политическому центру только номинально. Фактически всем распоряжались уже большевики. И тут, как всегда, оказалось, что эсеры боролись за власть только затем, чтобы потом услужливо передать ее в руки большевиков. [486]

Меня поразило то проворство, с каким большевики напечатали свою газету в типографии штаба округа, в той самой типографии, где незадолго до этого печатался редактируемый мною журнал «Великая Россия». В ту самую ночь на 5 января, как в город стали входить повстанцы, большевистская газета была набрана и напечатана. Утром мальчишки уже бегали по улицам и продавали ее.

В городе немедленно начались обыски и аресты. При этом, как я мог понять, шли они с двух сторон: одни производились по ордерам Политического центра, другие — непосредственно большевиками, имевшими в своем распоряжении вооруженные отряды рабочих.

Мне рассказывали позже, что в день 5 января был арестован П. В. Вологодский. Арест этот произошел будто бы при следующих обстоятельствах.

Утром в указанный день бывший председатель Совета министров вышел как ни в чем не бывало на главную улицу погулять и посмотреть, что делается в городе. На улице к нему неожиданно подошел наряд народоармейцев с офицером во главе.

Офицер остановил Вологодского, и далее последовал такой диалог:

— Вы — гражданин Вологодский?

— Я.

— Вы арестованы, потрудитесь следовать за мною.

— Прошу предъявить ордер на мой арест.

Офицер предъявил ордер Политического центра, в котором предписывалось по трафарету произвести обыск в квартире Вологодского и поступить затем согласно результатам обыска.

— Вы имеете оружие? — спросил офицер. — Я должен конфисковать его у вас.

— Имею. Идемте ко мне в квартиру, и я выдам вам свои револьверы.

Вологодский привел наряд в свою квартиру и отдал офицеру два револьвера, один его личный, другой — казенный.

— Раз вы сами вручили мне оружие, я освобождаю вас от ареста, — заявил офицер и оставил квартиру Вологодского. Последний снова вышел на улицу продолжать прогулку. [487]

Друзья Вологодского, узнав об описанном происшествии с ним, сочли его освобождение лишь случайным недоразумением, упрятали его немедленно в конспиративную квартиру и затем устроили в поезд к японцам, которые и увезли его на восток.

Я тоже скрывался в доме одного моего приятеля. Днем я не показывался в городе и выходил из своего убежища только по вечерам, изредка посещая своих знакомых. Жена моя продолжала жить на нашей прежней квартире, подготовляя, на всякий случай, наш отъезд из города. В квартиру нашу никто не заглядывал. Отсюда я мог заключить, что мною пока не интересуются и меня не ищут.

В течение пятнадцати дней я мог наблюдать жизнь города при новых условиях. Было заметно, что город с внешней стороны пролетаризировался: все стали одеваться похуже, приобрели серый, «защитный» вид. Открыл свои действия Иркутский Губернский комитет Коммунистической партии, и началась запись в члены этой партии: перед помещением комитета стояли целые хвосты желающих приобщиться к благам, кои дает партия-победительница. По словам моих знакомых, наблюдавших эти хвосты, таковым мог позавидовать Шаляпин в дни его славы и успеха. Начали заявлять о себе различные коммунистические секции, выраставшие словно грибы после дождя: появились секции еврейская, китайская, корейская, чехословацкая, мадьярская и др.

По городу бродило много каких-то штатских лиц с винтовками в руках: видимо, это были народоармейцы и красноармейцы.

Я узнал, что все мои сотрудники по осведомительному отделу штаба округа остались на местах и служат теперь Политическому центру. Уральский литератор Мурашев, ранее писавший у меня статьи в защиту Омского правительства и адмирала Колчака, теперь в какой-то вновь появившейся газете Политического центра напечатал за полной своей подписью довольно-таки гнусную статью, наполненную резкой бранью по адресу адмирала. Несколько дней спустя после появления этой статьи я случайно встретился с Мурашевым в одном доме и не преминул спросить его относительно поворота его политической мысли на все сто восемьдесят градусов. [488]

— Не буду скрывать от вас, — сказал он, конфузясь, — поступаю сейчас так, как велят мне мои шкурные интересы.

Я не стал осуждать его: нельзя требовать, чтобы на краю пропасти люди вели себя, как герои, или даже, как джентльмены. Все спешили социально застраховать себя. Катастрофические события как-то сразу всех придавили нравственно.

Ужасное впечатление на всех антибольшевиков произвели вести об аресте чехословаками адмирала Колчака в Нижнеудинске, привозе его в Иркутск и выдаче здесь его политическим врагам. Изменническое поведение ген. Жанена и других представителей союзных держав при совершении этого позорного акта вызывало глубочайшее возмущение и бессильную злобу.

Во время переворота были арестованы властями и многие устроители его; потом части войск, отступившие в ночь на 5 января из Иркутска, увели с собою к Байкалу некоторых арестованных и предали их казни. В числе погибших здесь оказались П. Я. Михайлов и Б. Д. Марков, бывшие члены Западно-Сибирского комиссариата Сибирского правительства. Вместе с ними погиб и мой близкий друг П. С. Окладников.

Едва ли кто может печатно вспомянуть об Окладникове, как человеке мало известном, и потому я позволю себе посвятить здесь памяти погибшего несколько строк. Пусть они будут скромным венком на его преждевременную могилу.

П. С. Окладников

П. С. Окладников — по профессии народный учитель. Он долгое время учительствовал в селе Монастырском Верхоленского уезда, вблизи от места моей родины, с. Знаменского. Там я и познакомился с ним в 1908 году, когда жил на летнем отдыхе дома. Это был еще молодой человек, весьма жизнерадостный, скромных привычек, незнакомый с вином и курением. Хороший человек и отличный учитель, он пользовался большим уважением среди местных крестьян. Окладников имел прекрасную столярную и слесарную мастерскую с большим набором инструментов и обучал ребятишек [489] по своей инициативе ручному труду, а также выполнял для крестьян различные заказы, вплоть до некоторых сельскохозяйственных машин. Одним словом, это был настоящий культуртрегер, какими далеко не могла похвастаться дореволюционная сибирская деревня.

После 1908 года Окладников был переведен в какое-то другое село Верхоленского уезда, кажется, в Ангу. Отсюда в 1914 году или позже он был призван на войну и военную службу отбывал в Петрограде, где и окончил школу прапорщиков. В 1917 году он вернулся в Иркутск. При Сибирском правительстве Окладников был откомандирован в Читу, в канцелярию уполномоченного министра снабжения. Когда я летом 1919 года проживал в Чите, он помогал мне по составлению моего труда о бурятах. В конце 1919 года Окладников вернулся в Иркутск, будучи здесь прикомандирован к какому-то полку. В это время он часто, почти ежедневно, навещал меня. Мы о многом откровенно беседовали. Я никогда не замечал в нем какой-либо «левизны», но он не был и заскорузлым ретроградом. Человек умеренных демократических убеждений, он до сих пор уклонялся от участия в какой-либо политической деятельности.

В Иркутске Окладников попал все же под обработку эсеров, подготовлявших восстание в городе, и, видимо, дал свое согласие на активное участие в предстоящих событиях. Я могу только предполагать это, но не утверждать. Сам он ничего не говорил мне о своих замыслах. Так или иначе он оказался среди арестованных в Иркутске 24 декабря членов районного повстанческого штаба и затем вместе с прочими погиб ужасной смертью на Байкале.

Хороший человек, всю жизнь державшийся далеко от политики, он пал жертвой чужой политической игры, и таких случайных жертв революции было, к сожалению, немало.

Мое решение эмигрировать

Смутные январские дни 1920 года я проводил в тяжелой тревоге. Ареста я пока не боялся: меня не искали. Но, конечно, у меня не было никаких гарантий того, что это и впредь будет так. Я знал, что уже были арестованы некоторые члены Омского правительства: министры, товарищи [490] министров, усиленно разыскивались деятели военных контрразведок и участники карательных экспедиций.

Я долго колебался и не знал, что мне избрать: остаться ли в Иркутске, не отрываясь от родной земли, и отдаться на милость победителей, или же эмигрировать и начать за границей какую-то новую жизнь, неизвестно что сулящую. В Иркутске в большом ходу были суждения о том, что «большевики теперь не те», что они стали гораздо мягче с инакомыслящими, но, признаться, я мало верил россказням этого рода.

Как тщательно я ни всматривался в будущее, стараясь сохранить при этом полную объективность, я все же ничего в этом будущем не видел, кроме беспросветного рабства для России и беспрерывного угнетения человеческой личности, и поэтому я наконец решил эмигрировать.

Будь, что будет!

Я обратился через жену к чехословакам с просьбой помочь мне выехать на восток.

20 января, днем, у моего убежища остановился закрытый автомобиль, в котором заехал за мною чешский офицер. Этот автомобиль доставил меня на станцию Иннокентьевскую, где я и сел в поезд, в котором через несколько дней должен был двинуться на восток чешский интендантский эшелон. К вечеру сюда же приехала с вещами моя жена. Проезжая через город, я внимательно смотрел на все, что попадалось на пути: людей, дома, церкви... Кто знает, когда еще придется вновь увидеть все это! И придется ли?

20 января было днем моих именин, и в этот день я получил подарок, каковой назывался: «Изгнание из родины». Какой еще подарок мог быть горше этого?.. [491]