Луч немеркнущего света
Кажется, совсем недавно мы праздновали 20-летие великой Победы. И вот неумолимое время продвинулось еще на такой же срок. Это немало уже не только в масштабе человеческой жизни, но и в масштабе истории. Особенно если задуматься над тем, какая судьба ожидала бы мир, не будь того майского дня — дня Победы.
Но его, конечно, не могло не быть. Так же как не могло не быть Октябрьского дня 1917 года.
Известно, что истины не требуют доказательств. Очевидность — самый убедительный аргумент.
Но и истины надо понять.
До сих пор военные ведомства ищут героев, чтобы вручить им награды. До сих пор звучит эхо войны: саперы взрывают бомбы, мины, снаряды, не пожавшие свою кровавую жатву тогда. Юные следопыты находят останки героев, шагнувших в бессмертие из кабин боевых самолетов, из бетонных колпаков, дотов, из случайных укрытий, сохранивших для потомков не только накал ярости последнего боя, но и спокойную уверенность в том, что торопливые строчки окровавленной записки найдут свое место в музеях Победы.
До сих пор пишут книги о войне, мемуары и романы, научные труды и поэмы.
И все это: ордена, находящие героев, священные могилы, которые сама родная земля сохранила как памятники славы, старые бомбы и снаряды, притаившие смерть, бесчисленные книги о войне — тоже фронт. Его линия проходит через умы и сердца. Идет непрекращающаяся борьба за то, чтобы постигнуть существо истины и положить ее в основу мировоззрения, чувств, самой жизни. Этого хотят и это делают одни. Есть и другие. Другие хотят взять реванш, который превзошел бы по масштабам Освенцим и Бухенвальд, Бабий Яр и Майданек, Дахау и Маутхаузен, вместе взятые. Такой, чтобы радиоактивный пепел навсегда похоронил под собой само воспоминание о победе социализма над фашизмом.
Они тщатся объяснить, что ефрейтор, ими же самими возведенный в ранг мифического божества, все-таки остался ефрейтором и помешал генералам выиграть войну. Они утверждают, что этому же помешали русские зимы и «незаконная» партизанская борьба. Они хотят уравнять в правах миллионы банок свиной тушенки и ящиков яичного порошка с миллионами человеческих жизней. Они пытаются сделать то, что сделать невозможно, — опровергнуть истину.
И каждая новая книга о войне вступает в бой — хочет того автор или нет, — потому что в идейной борьбе нейтральных не бывает.
Книги напоминают...
Я подхожу к стеллажам, уходящим под потолок моей комнаты, и прикасаюсь рукой к корешкам... И в памяти воскресают события далеких лет, голоса людей, которым я уже никогда не позвоню... Становится грустно. Откуда же эта печаль в преддверии праздника? Уместна ли она?
Но может ли ликование победных салютов вытеснить из памяти невыносимые боль и горечь тех летних и осенних дней сорок первого и сорок второго, когда под страшным натиском [231] стальных армад врага, обильно орошая кровью каждый метр, каждую пядь советской земли, мы отступали, оставляя города и села, названия которых невозможно представить написанными нерусскими буквами...
Трудно, почти невозможно сравнивать, сопоставлять подвиги. Воин, до последнего патрона, до последней капли крови отстаивавший от врага безымянную высотку, помеченную на штабной карте лишь цифрами, и боец, стоявший насмерть у стен легендарной волжской твердыни, вошли в бессмертие рядом. Так же рядом живет в памяти народа солдат, отдавший жизнь при освобождении степного хутора, тот, кто погиб, штурмуя столицу паучьего рейха.
Но есть в летописи подвигов Великой Отечественной войны страницы, одно прикосновение к которым доставляет сердцу особую боль и особый восторг. Боль, которая может быть сравнена только с болью, причиняемой разрушением отчего дома, родимой колыбели. Восторг, который может испытывать человек не на словах, а на деле, воочию убедившийся в том, что духу человеческому по силам победить не только смерть, но нечто значительно большее — муки и страдания, несовместимые с жизнью.
Страницы эти посвящены истории блокады и обороны города, навеки связанного с победой первой в мире социалистической революции — нашей революции, с именем ее гениального организатора и вождя. И сколько бы ни было написано о великом подвиге ленинградцев — поэм и романов, симфоний и полотен, воспоминаний и научных трудов, — каждый новый штрих, забытая деталь, неизвестная подробность будут поистине бесценны как для современников, так и для потомков.
А беспримерный подвиг героев Брестской крепости, а битва за Москву, оборона Севастополя, Одессы?..
Как родилась эта великая, поистине непобедимая сила духа, где ее истоки?..
...Придет один из августовских воскресных дней, и мы с утре обязательно услышим его по радио, этот уже теперь почти старинный марш «Все выше, и выше, и выше...». Мы помним его с детства, мальчишки, многие из которых уже стали дедушками. И у всех нас сердца забьются чуть быстрее, и властно потянет на улицу, под бездонный голубой шатер, залитый расплавленным праздничным золотом и расчерченный привычными, но все же немного таинственными белыми линиями инверсионных следов.
Почему мое поколение, из которого летчиков вышло ничуть не больше, чем врачей, шоферов, слесарей, геологов, строителей, так по-мальчишески романтично и по-мужски преданно любит авиацию?
Да потому, что мы, родившиеся через 10–15 лет после революции, мальчишки и девчонки самой молодой в мире страны, знавшие о подвигах Ворошилова и Буденного, Чапаева и Щорса, Блюхера и Котовского только по книгам, привыкшие к рассказам о том, как побеждали в битвах гражданской войны и полуголодные и разутые, всегда испытывавшие недостаток в оружии и снаряжении героические бойцы революции, мы страстно мечтали о том, чтобы стать сильнее буржуев. А Красный воздушный флот был символом нараставшей мощи страны.
Что ни год страна восторженно взрывалась аплодисментами, приветствуя новые и новые подвиги и достижения наших летчиков, неуклонно перекрывавших все рекорды высоты и дальности.
Мы еще не читали газет, когда были спасены челюскинцы, но кто из нас не знал имен первой семерки Героев Советского Союза, конечно же (иначе и быть не могло!) летчиков — Ляпидевского, Леваневского, Молокова, Каманина, Доронина, Слепнева, Водопьянова!
Чкалов... Подавляющему большинству моих сверстников он известен по фотографиям и статьям, книгам и кинофильмам. А мне неслыханно, фантастически повезло. Почти полвека прошло с того дня, бесследно выветрились из памяти и намного более близкие события, но это я упрямо и цепко, вопреки всем законам неумолимого времени, храню и берегу, до осязаемости явственно ощущая себя на коленях Валерия Павловича, помня на своем плече его большую теплую ладонь, слыша его традиционный для того времени вопрос: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» — и его раскатистый смех, когда я, замирая от сладостной нереальности происходящего, торопливо выкрикнул: «Летчиком!» И может быть, впервые ясное понимание безвозвратности утрат пришло ко мне с газетным портретом Чкалова в траурной кайме...
Молодая страна вся находилась в порыве, в едином стремлении вперед. Она опрокидывала прежние нормы и расчеты, возводя домны и мартены, строя города в тайге и прокладывая дороги, осваивая выпуск отечественных автомобилей, тракторов, самолетов в невиданно короткие сроки. Страна штурмовала небо и ледяные просторы Арктики, покоряя, как пелось в широко популярной песне того времени, «пространство и время».
Трудовой героизм, поражавшие воображение рекорды Стаханова и Кривоноса, Изотова и Борина, Ангелиной и М. и Е. Виноградовых, установленные на шахтах, в цехах и на нивах, рождали десятки и сотни тысяч последователей, придавая повседневному труду характер романтического подвига.
Но особой притягательностью для мальчишек (да и девчонок тоже!) обладали, конечно же, те дерзания, которые совершались в небе.
Я и сейчас, как сотни тысяч моих сверстников, не заглядывая в газеты и книги тех времен, повторяю имена, на всю жизнь вошедшие в память: Чкалов, Байдуков, Беляков, Громов, Юмашев, Данилин, Коккинаки, Бряндинский, Гордиенко, Алексеев, Головин, Мазурук, Фарих, Бабушкин, Чухновский, Гризодубова, Осипенко, Раскова, Спирин, Аккуратов, Ритслянд, Мошковский, Кекушев, Смушкевич, Серов, Кравченко, Грицевец, Лакеев...
Война и трудные послевоенные годы по-своему распорядились многими судьбами. Но я твердо знаю, что люди моего поколения на всю жизнь сохранят особое отношение [232] к авиации. Потому что она для нас — часть нашего детства, окрашенного радостью осознания своей принадлежности к стране героев, она для нас — символ преодоления пространства и времени, порыв, который неотделим от эпохи бурного социалистического штурма 30-х годов.
Была у подвигов тех лет одна чрезвычайно существенная особенность: почти каждый из них имел отчетливую нравственную характеристику.
Действительно, за что первые семь Героев Советского Союза получили свое почетное звание? За то, что, преодолев неимоверные трудности, проявив огромное личное мужество и высочайшее летное мастерство, спасли жизни челюскинцев, среди которых были женщины и дети.
А подвиг летчика Чухновского, первым обнаружившего во льдах членов экипажа потерпевшего крушение дирижабля итальянского адмирала Нобиле? Чухновский рисковал жизнью, для того чтобы спасти иностранных полярников, а когда его самолет потерпел аварию, пилот радировал просьбу не принимать мер для его снятия со льда до тех пор, пока не будет спасен экипаж дирижабля.
Вся страна затаив дыхание следила за тем, как лучшие ее сыны спасали папанинцев и седовцев, долгие месяцы искали в необъятных просторах Арктики следы пропавшего самолета Сигизмунда Леваневского, упорно разыскивали в дремучей тайге выпрыгнувшую с парашютом Марину Раскову...
Благородная помощь истекающей кровью республиканской Испании, где наши воины впервые лицом к лицу столкнулись с фашизмом, освобождение Бессарабии, Западных Украины и Белоруссии во имя воссоединения молдавского, украинского и белорусского народов, разгром японских милитаристов на озере Хасан и Халхин-Голе — особая атмосфера, создаваемая выполнением своего интернационального долга, осуществлением освободительной миссии, борьбой против сил самой черной реакции, всенародное поклонение подвигам, совершаемым для спасения жизни и свободы людей, формировали из подростков и юношей людей, которые с детских лет морально готовились к самопожертвованию во имя Родины.
Да, многие предвоенные мальчишки и девчонки мечтали стать летчиками и парашютистами, моряками и полярниками. Многие, но далеко не все. Мысль об одинаковой важности и почетности любой профессии, любых видов труда пронизывала всю тогдашнюю действительность. И имена Стаханова, Изотова, Ангелиной, первых советских лауреатов международных музыкальных конкурсов Гилельса и Флиера были не менее известны и уважаемы, чем имена Чкалова, Кренкеля, Расковой. Поэтому стать инженером или машинистом, шахтером или пианистом было для многих такой же заветной мечтой, как для других стать летчиком или полярником. Но трудно было найти среди тех и других старшеклассников такого, который не стремился бы сдать нормы комплекса БГТО — «Будь готов к труду и обороне» и стать ворошиловским стрелком, или старшеклассницу, не сдавшую нормы на получение значка БГСО — «Будь готов к санитарной обороне».
Неправда, что мы не готовились к войне! Правда, что далеко не во всем мы оказались к ней готовы. Но меньше всего касается это готовности советских людей к подвигу во имя Отчизны.
У каждого из нас, как сказал Константин Симонов, была своя война. И каждый видел и помнит ее по-своему. О том, какой ее видели и помнили солдаты, я узнал после войны. Из книг, из кинофильмов, из рассказов тех, с кем сегодня я дружу на равных, потому что, когда переваливает за пятьдесят, четырех-пятилетняя разница в возрасте почти не ощущается и временами забываешь, что друг старше тебя не на четыре года — на войну.
А тогда в мою безоблачную одиннадцатилетнюю жизнь, полную света и жадной каждодневной радости открытия прекрасного мира, война ворвалась катастрофически непостижимой правдой сводок Совинформбюро, с каждым днем учащавшимися сначала воздушными тревогами, а потом и бомбежками, потоком суроволицых, а не привычно улыбчивых военных на улицах родного Харькова, зенитными батареями в излюбленных аллеях городского парка.
Я хорошо помню отчетливый, неправдоподобно близкий силуэт «юнкерса», внезапно возникший ярким летним днем в открытом окне нашей квартиры. Казалось, что этот огромный жук с черно-желтыми крестами на крыльях неотвратимо, как в кошмарном сне, вплывет в нашу комнату. Но он, конечно, не вплыл, а раздался очень знакомый по кинофильмам и радиопередачам суховатый треск пулеметов — я не то чтобы понял, скорее узнал его — и мой отец, сугубо штатский человек, стремительно метнулся к окну: закрыть, отгородиться, спасти меня, как будто хрупкая прозрачная плоть стекла могла уберечь от смертоносного железного ливня. Но ведь инстинкт чаще всего срабатывает быстрее разума...
Я хорошо помню до отказа забитый людьми и домашним скарбом степной разъезд под Харьковом, где грузились последние эшелоны эвакуируемых, насквозь пронизывающий душу вой фашистских пикировщиков, возникающие в ночи огненные снопы разрывов и адский грохот счетверенных зенитных пулеметов, работавших с жестяных крыш станционных пакгаузов.
Помню я и ночь под Лисками, где фашисты охотились за эшелонами со стариками, детьми и женщинами, превращая десятки вагонов в гигантский движущийся крематорий. Не знаю, действительно ли затаившие дыхание люди уловили едва слышный характерный прерывистый звук моторов фашистских бомбардировщиков или им, замершим вповалку на своих вещах между полками «дачного», как тогда говорили, вагона, он лишь послышался. Но могу свидетельствовать: было очень страшно. И тогда ехавший с нами скрипач Харьковского театра оперы и балета, если мне не изменяет память, по фамилии Бружельницкий, достал скрипку и заиграл. Играл он, видимо, минут сорок, а может быть, больше. А потом кто-то вошел в вагон и сказал, что наш эшелон проскочил опасный участок, и тогда раздались аплодисменты, и какая-то женщина, как рассказывали — я в темноте не видел, — преподнесла скрипачу чудом сбереженную плитку шоколада...
Память хранит многое. Ночь с 6 на 7 ноября сорок первого, когда живший рядом с нами — стенка к стенке — генерал тщетно дозванивался куда-то, то ли в Челябинск, то ли в самую Москву, чтобы получить указание, проводить ли парад гарнизона. Из-за плохой слышимости генерал громко кричал — нас разделяла тонкая стена, — и я отчетливо слышал почти каждое его слово. И от того, что он никак не мог получить ответ на такой ясный для меня вопрос — ну как же можно не проводить парад? — мне было тоскливо и страшно. Заснул я, видимо, в то самое время, когда на улице Горького в Москве строились для парада войска. И прочитав о параде в газетах, увидев фотографии тех, кто стоял на трибуне Мавзолея, и тех, кто шел с Красной площади прямо на фронт, мы были несказанно счастливы.
Хранит память и молодого румянолицего, синеглазого красавца лейтенанта без обеих рук, с улыбкой утешавшего [233] мою одноклассницу, которая не могла сдержать слез, когда кормила его в палате нашего подшефного госпиталя: «Не плачь, дорогая. Мне новые руки сделают — лучше прежних будут...» И другого лейтенанта, совсем мальчишку, лет девятнадцати, не больше, который уже в Москве, в сорок четвертом, смущаясь, рассказывал нам на пионерском сборе: «Героя мне дали за Днепр. Нас было 28 на лодке. 27 погибли. А я доплыл».
Да, у каждого была своя война. И мою, конечно, не сравнить с войною этих лейтенантов. Но, может быть, моя война заставила меня пристальнее всматриваться в книги Шолохова и Фадеева, Симонова и Казакевича, Соболева и Первомайского, Адамовича, Астафьева, Бакланова, Бондарева, Быкова, Васильева, Воробьева, Стаднюка...
Может быть, именно она заставляет непроизвольно вжиматься в кресло, когда на экране телевизора фашистские бомбардировщики (в который раз!) пикируют на мечущихся безоружных людей...
И, может быть, она, эта война, пробуждает особое чувство сопереживания при виде руин Бейрута...
На листках календаря официальная лапидарность строк, извещающих о военных годовщинах. Больше сорока лет — целая жизнь прошла с тех пор, как были одержаны победы под Москвой и Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре... Дети мальчишек и девчонок, родившихся в том году (и без статистики мы хорошо знаем, как мало тех, у кого год рождения сорок третий), уже заканчивают школу. У них не было своей войны. И наша страна делает все, чтобы война никогда не вошла в их жизнь. Но ведь это в какой-то мере зависит от каждого из нас, являющегося малой частицей громадных понятий: СТРАНА, НАРОД. От каждого — значит, и от них, тех, кому шестнадцать или восемнадцать, тех, чьи родители уже тоже не знают, не помнят войну.
Далеко не каждому дано испытать великое чувство сопричастности ходу истории, непосредственно ощутить себя и свое время звеном той цепи, неразрывность которой зависит, в частности, и от тебя. Но бывают периоды, когда без этого ощущения трудно, а то и невозможно сохранить, отстоять самое дорогое — свободу и независимость своего Отечества. Никакие руководящие органы нашей страны не принимали решения именовать войну с фашизмом Отечественной. Так ее ощутил и назвал народ. И тогда с новой, звонкой первозданной силой зазвучали имена Александра Невского и Дмитрия Донского, Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина, Александра Суворова и Михаила Кутузова, Федора Ушакова и Павла Нахимова.
Воинам минувшей войны, да и моему поколению тоже никогда — сколько бы годовщин ее нам ни удалось отметить — не увидеть события Великой Отечественной как материал учебников истории. Слишком болят раны, слишком явственны запахи гари, крови и пороха, слишком памятны прерывистый звук авиационных моторов и грохот бомб, слишком трудно представить своего командующего армией, живого, горячего, энергичного и хладнокровного, которого не раз видел и в кабине «виллиса», и в траншеях, в хрестоматийной чинности портретов, по праву соседствующих с портретами Суворова и Кутузова.
Для советских людей, родившихся в войну и после войны, для их детей Великая Отечественная — страницы учебников.
И нужно сделать все для того, чтобы ни один мальчик и ни одна девочка в нашей стране никогда не отнеслись бы к событиям минувшей войны как к школьному уроку, а всегда — только как к уроку беззаветного мужества, непоколебимой преданности своей Родине, постоянной готовности отдать жизнь за ее свободу и счастье.
Среди многих дел, совершаемых во имя этой высокой цели, особую роль призван сыграть выпуск книг, запечатлевших зримую неповторимость живых примет того незабываемого времени.
Я перечитал одну из таких книг, вышедшую в свет еще к 20-летию Победы. Это книга Леонида Соболева: «Свет победы».
Это не роман, не повесть, не военные мемуары и даже не военные дневники. В ней — дыхание того времени, атмосфера всенародного подвига. Она будет волновать сердца советских людей и через сотни лет после того, как уйдет из жизни последний участник Отечественной войны. Книга пробуждает чувства сильные и яркие, глубокие и святые.
«Свет победы» не только творческий отчет, но и прослеженная буквально по дням, часам и минутам военная биография Леонида Соболева.
Первые страницы книги. Статья, опубликованная в «Правде» на второй день войны. Вот как она заканчивается: «За оружие, товарищи и друзья! Оружие везде: и на кораблях наших, и на самолетах, и на танках, оружие на заводах наших, на полях, шахтах. Каждое лишнее зерно урожая — лишняя пуля врагу. Каждый кусок угля — лишний снаряд. Каждый стакан горючего — драгоценность: именно его и может не хватить советскому самолету, забравшемуся в далекий тыл врага. Каждая мысль, каждое слово наше — оружие: оно поможет сокрушить прыжок осатаневшего зверя, оно поможет победе во имя будущего счастья народов».
Никакой высокопарной патетики. Разговор идет взволнованный, но простой и ясный — о самом главном. И уже здесь деловито сформулирована собственная задача: слово и мысль мобилизованы для победы, стали оружием.
Через десять дней снова в «Правде» и одновременно в газете «Красный Балтийский флот» появляются две статьи Леонида Соболева: «Звенья победы» и «В великой войне нет малых дел». Страстность публициста сочетается в этих статьях с ненавязчивой, деловитой мудростью опытного человека, знающего толк в военных делах и дающего нужные, ценные советы, в которых так нуждается молодежь, надевшая военную форму. Это, пожалуй, главное, что [234] определяло работу Леонида Соболева в дни войны и что всегда составляло основу подлинно партийной агитации и пропаганды: умение сочетать зажигающее, образное слово с практической действенностью конкретных советов и рекомендаций. Леонид Соболев писал очерки не только для того, чтобы рассказать о героизме, проявленном бойцами и командирами в том или ином боевом эпизоде. Его прежде всего интересовали компоненты, которые обеспечили успех. Тактика, принцип боевой взаимовыручки, психология, а также типичные ошибки, допускаемые в бою. И поскольку на войне в конечном счете действуют те же законы, что и в жизни вообще, только проявляются они в более острой форме, а Леонид Соболев был писателем, умевшим обобщить эти законы, из-под его пера выходили строки, афористическая значимость которых несомненна. Вот пример: «Нет поступка подлее и гаже, чем не поддержать в бою действия лучших людей и коллективов. Сколько сражений проиграно в мировой истории только потому, что великолепный боевой порыв храбрейших не был поддержан остальными! И каждый раз оборачивалось так, что те, кто заколебались, те, кто замедлили с поддержкой, те, кто думали отсидеться за действиями смелых передовиков... гибли потом сами, раздавленные оправившимся противником. Возмездие суровое, но справедливое». Разве эта мысль устарела?
Листаешь страницы книги Леонида Соболева и поражаешься тому, с какой чуткостью и оперативностью откликался писатель именно на те вопросы, которые выдвигала конкретная боевая практика как решающие для данного момента. По его статьям, выступлениям, очеркам можно в какой-то мере восстановить чисто оперативную проблематику войны. Например, он едва ли не первым из советских писателей откликнулся на появившийся одно время страх перед окружением и спокойно констатировал: «...окружен тот, кто сам себя считает в окружении. Именно он теряет инициативу — и потому терпит бедствие или погибает». И вместе с тем выступления по общим стратегическим и тактическим вопросам он умел сочетать с решением совершенно конкретных оперативных задач данного похода, данного боя. Таковы, например, его выступления на вспомогательном крейсере «Микоян». Не случайно в одесских дневниках появляется выписка из политдонесения комиссара батареи капитана Шкирмана Бурунова, где он размышляет о единстве политической и боевой работы. Существуют различные способы воздействия на настроение людей. Иногда можно даже пойти на хитрость, как это сделал командир легендарного 3-го Морского полка полковник Осипов, когда предвосхитил просьбу о подкреплении предложением о передаче одного взвода соседнему батальону. И у людей поднялось настроение: если они могут помочь другим, значит, их собственное положение не так уж плохо. Но в основе политической работы всегда должен лежать ленинский принцип правды, как бы сурова она ни была. И потому Леонид Соболев с таким гневом заносит в дневник фразу одного горе-стратега о том, что осажденные Одесса и Ленинград — плацдарм для окружения гитлеровских армий с севера и юга. «Дурак» — такова краткая и исчерпывающая характеристика, данная писателем этому бездумному бодрячку.
Но, разумеется, для писателя Соболева главным оставались люди со всей сложностью и глубиной их характеров. То краткими, но точными штрихами, то буквально одной-двумя фразами, какой-то решающей деталью создает Леонид Соболев портреты и прославленных героев войны, таких, как полковник Осипов, летчики Антоненко и Бринько, генерал Петров, и людей, чьи подвиги не получили такой широкой известности, но кто не уступал в мужестве и военном мастерстве своим боевым товарищам.
Леонид Соболев умел исследовать истоки подвига, понять и показать читателю сущность советского характера, который не мог не победить фашизм, умел проследить и зримо представить нерасторжимую связь и преемственность поколений бойцов революции. Как под лучом немеркнущего света оживают перед нами те далекие героические дни и дела, те люди, которые солдатским потом своим и горячей кровью своей отстояли для нас Родину и мир.
Книга Леонида Соболева — памятник им и напоминание и предостережение тем, у кого короткая память.
То же можно сказать и о двухтомнике «От Советского Информбюро...», в котором собраны статьи и очерки видных советских писателей и журналистов, написанные и опубликованные в грозные военные годы, а также снимки фронтовых кинооператоров и фотокорреспондентов. «Мы перечитываем этот сборник, думаем [235] о том времени и вспоминаем тех, чей творческий труд в нем запечатлен. Очень немногие из них еще живы. Мы склоняем голову перед всеми, ушедшими и живыми. Они дали своей стране тогда все, что могли, не падая духом, не уставая, не прячась в кусты, когда было особенно трудно. Не только советская — мировая публицистика может ими гордиться. Они вошли в ее историю», — написал в предисловии к двухтомнику Эрнст Генри.
Опровергая обветшалый афоризм «Когда говорят пушки, музы молчат», советские писатели создавали вдохновенные образцы подлинного искусства, исполненные яростного, зовущего к отмщению гнева, испепеляющей ненависти к врагу и мучительной, непроходящей боли от страданий своего народа, трепетной нежности к нему.
В декабре 1942 года академик А. Н. Толстой говорил в речи на сессии Академии наук СССР: «Мы присутствуем при удивительном явлении. Казалось бы, грохот войны должен заглушить голос поэта, должен огрублять, упрощать литературу, укладывать ее в узкую щель окопа. Но воюющий народ, находя в себе все больше и больше нравственных сил в кровавой и беспощадной борьбе, где только победа или смерть, — все настоятельнее требует от своей литературы больших слов. И советская литература в дни войны становится истинно народным искусством, голосом героической души народа. Она находит слова правды, высокохудожественной формы и ту божественную меру, которая свойственна народному искусству».
В годы войны на фронте находились тысячи и тысячи журналистов и писателей. В штатных расписаниях редакций военных газет появилась должность: «писатель». И они, писатели, как те, которые в этом качестве состояли в штатах редакций, так и те, которые прибывали на фронт корреспондентами центральных газет и журналов, радио, ТАСС, не засиживались в надежных штабных укрытиях, а шли в полки, батальоны и роты, на огневые позиции дивизионов и батарей, занимали места в кабинах боевых самолетов и в рубках боевых кораблей, прыгали с парашютом в партизанские леса, вместе с разведчиками пробирались в ближние тылы врага.
Маршал Советского Союза И. X. Баграмян незадолго до своей кончины вспоминал: «Писатели, приезжавшие в действующую армию из центральных газет и журналов и работавшие во фронтовых, армейских и дивизионных газетах, заложили основу большой литературы о великой войне. Они наши славные однополчане...
Мне приходилось на фронте встречаться со многими писателями — Вандой Василевской, Александром Корнейчуком и другими. В самый разгар Орловской операции в середине июля 1943 года ко мне в штаб прибыл Илья Григорьевич Эренбург. Я спросил писателя, куда он держит путь. На это Эренбург ответил:
— На передовую. Хочу своими глазами видеть, как фрицы драпают.
Пришлось удовлетворить просьбу. Тогда Илья Григорьевич побывал в передовых частях 11-й стрелковой дивизии, которые отбивали ожесточенные контратаки гитлеровцев. Накануне отъезда Эренбург выступил перед гвардейцами. Его страстная речь о бандитской природе гитлеровской армии, ее моральном убожестве произвела большое впечатление на всех слушавших. Кроме того, он написал для одной из дивизионных газет яркий очерк о боевых делах храброго офицера, младшего лейтенанта Владимира Ионосьяна, которому за его подвиги было присвоено звание Героя Советского Союза. Потом в центральной прессе появились фронтовые корреспонденции писателя. В них он рассказывал о том, как бронебойщик нашей армии Владимир Родионов один вступил в неравный бой с пятнадцатью фашистскими танками. Четыре из них отважный воин подбил, остальные вынудил повернуть вспять. Писал тогда Эренбург и о подвиге казаха Вахита Колумбаева, который один в горячей схватке уничтожил десяток гитлеровцев, о смелости и находчивости младшего лейтенанта Наума Плавника, захватившего со своим стрелковым взводом сильно укрепленный опорный пункт врага в его тылу».
Вот откуда в корреспонденциях и репортажах, очерках и публицистических статьях возникали и волнующая достоверность, и глубокое чувство сопричастности подвигу народному, и та поистине детонирующая сила слова, которая становилась важнейшим слагаемым нашей победы.
Авторы не утешали своих читателей, не выдумывали для них сказки, не стремились их разжалобить, не внушали ложные надежды, не сеяли иллюзии. Они говорили суровую, бескомпромиссную, часто горькую правду. Но [236] говорили так, что эта правда вселяла в людей не просто надежду — веру, непоколебимую веру в победу, заставляла не только понять, но и глубоко прочувствовать, что разгром врага прямо и непосредственно зависит от усилий каждого, из которых складывается общая борьба. За страницами сборника встают перед читателем незабываемые вехи исторической битвы с фашизмом. Меняются периоды войны, меняется ход боевых действий и меняется интонация статей и очерков. Скорбь, праведный гнев, священная ярость постепенно уступают место торжеству и победному ликованию. Но нигде и ни на миг не прорываются мотивы мести или злорадства. Интернационалистское мировоззрение советских литераторов четко и однозначно определяло их позицию в отношении поверженной фашистской Германии: есть фашистские заправилы, эсэсовские убийцы, капиталисты, приведшие Гитлера к власти и нажившиеся на крови народа, и есть немецкий народ, занимающий достойное место в мировой истории, народ тружеников и мыслителей, музыкантов и поэтов...
Двухтомник «От Советского Информбюро...» воскресил многие важнейшие события военного времени, напомнил старшему поколению и воссоздал для молодежи дух того неукротимого всенародного порыва, которым была сметена с лица земли скверна фашизма.
Книга дает ощущение той живой связи между прошлым и настоящим, без которой невозможно будущее. Об этом я вновь задумался на залитом жарким южным солнцем военном аэродроме.
В одном из домиков, стоящих неподалеку от взлетно-посадочных полос аэродрома, я увидел раскрытую книгу с воспоминаниями советского разведчика, человека огромного мужества и неменьшей выдержки, профессора Шандора Радо. И когда меня познакомили с читателем книги летчиком первого класса А. И. Рахманкиным, невольно подумалось: как много общего у людей, превыше всего ставящих чувство долга перед нашими великими идеалами! Скромный, даже застенчивый, отнюдь не богатырского сложения человек, летчик Рахманкин досадливо отмахнется, если ему скажут, что вся его повседневная служба — подвиг, длящийся годами, как и героическая эпопея Шандора Радо. А я смотрел на человека, охраняющего неприкосновенность нашего мирного неба, и вспоминал...
Мы идем по залитым весенним солнцем улицам Будапешта, с каждым шагом приближаясь к встрече, в реальность которой мне как-то трудно верится. Нет, разумеется, все заранее обусловлено, нас ждут, и моя переводчица, недавняя выпускница отделения русской филологии Будапештского университета, Эстер Белади, уверенно ориентируясь в лабиринте улиц и переулков одной из красивейших европейских столиц, спокойно указывает на ничем не примечательный старинный дом: «Это здесь». Приветливый молодой человек в крошечной приемной подтверждает, что профессор Радо нас ждет, и любезно открывает перед нами двери кабинета.
Профессор встает нам навстречу из-за огромного, занимающего половину небольшой комнаты стола, заваленного кипами бумаг, грудами книг и журналов. «Здравствуйте, товарищ Радо!» — говорю я, чувствуя волнение, гордость и радость оттого, что такое привычное в повседневном общении слово «товарищ» вдруг обретает ту звонкость, в которой слышатся отзвуки революционной романтики, орудийные раскаты гражданской войны и лязг тюремных засовов, настороженная тишина явочных квартир и писк морзянки тайных радиостанций, долгие-долгие годы каждодневной борьбы, полной опасностей и риска, часто — смертельного.
Осторожное пожатие моих пальцев, рассчитанное на преклонный возраст профессора, опровергается энергичным ответным усилием его мягкой, но крепкой руки, и весь он, небольшого роста, плотный, пожалуй, полноватый, но отнюдь не рыхлый, излучает энергию и спокойствие. Это исходящее от него ощущение непоколебимого спокойствия — ни в коем случае не флегматичности или равнодушного безразличия, а именно спокойствия, за которым угадывается колоссальной силы воли выдержка — проявляется и в его речи, неторопливой, чуть монотонной, очень точной в формулировках, и в скупости жестов, и в очень внимательном, как бы оценивающем цепком взгляде, обращенном на собеседника.
Удивительна судьба этого человека! В 19-летнем возрасте он стал коммунистом, а в 20 лет был комиссаром полка Венгерской Красной Армии. После падения Венгерской советской республики он вынужден был на 36 лет покинуть родину. [237]
В двадцать один год Шандор Радо становится основателем и руководителем информационного агентства Роста-Вена, которое сыграло весьма значительную роль в распространении на Западе правдивой информации о жизни молодой Республики Советов. В 1922 году Радо едет на учебу в Германию. Его с детства привлекает картография, и он наконец получает возможность приобрести высшее образование по любимой специальности. Но коммунист-интернационалист Радо не мыслит свою жизнь без революционной борьбы. Незадолго до переезда в Германию он был участником III конгресса Коминтерна. Речь великого вождя революции В. И. Ленина, встречи со многими видными деятелями международного рабочего движения, имевшими не только глубокую теоретическую подготовку, но и богатейший опыт революционной борьбы, работа в редакции газеты «Москва», где печатались материалы конгресса, — все это произвело на молодого коммуниста огромное впечатление, вооружило его новыми знаниями, обогатило его кругозор. Ему было теперь совершенно ясно, что свой интернациональный долг коммуниста можно выполнять на любой территории, повсюду, где ведется борьба против гнета капитала. Поэтому Радо немедленно включается в деятельность Коммунистической партии Германии, становится начальником штаба Среднегерманского ревкома в самый ответственный период — подготовки вооруженного восстания 1923 года. После подавления Гамбургского восстания Радо приезжает в Москву. Здесь он, теперь уже дипломированный географ и картограф, создает первый путеводитель по Советскому Союзу, который вышел в 1925 г. на немецком и английском языках, а в 1927 г., к десятилетию Октябрьской революции, был переиздан на трех языках.
В последующие годы Шандор Радо работал в Москве, Берлине, Париже, занимаясь научной, издательской, журналистской деятельностью. Но всегда, где бы он ни находился, значительную часть своего времени известный картограф отдавал партийной работе, страстно пропагандируя идеи марксизма-ленинизма, распространяя по всему миру правду о достижениях первой в мире страны победившего социализма, способствуя марксистскому образованию молодых партийных кадров.
В 1935 году в жизни Радо начался новый этап, принесший венгерскому коммунисту мировую известность, сделавший его имя поистине легендарным.
...Жарким летом 1936 года в Женеве на улице Лозанна в доме № 113, прямо напротив старинного парка «Мои Репо», появились новые жильцы. Это был владелец только что созданного агентства Геопресс господин Радо с супругой, тещей и двумя сыновьями.
Геопресс был акционерным обществом — в соответствии со швейцарскими законами двумя другими пайщиками стали швейцарские граждане, — но контрольный пакет акций принадлежал господину Радо, и он же, этот высококвалифицированный картограф, взял на себя всю практическую работу в агентстве. Штат агентства был крошечным: сам Радо, его жена, ведавшая хозяйственной частью и выполнявшая функции машинистки, чертежник-картограф и бухгалтер-счетовод. Размещалось агентство в одной из комнат квартиры владельца. Однако скромность ведения дел не помешала Геопрессу в очень короткий срок стать широко известной фирмой по выпуску актуальных карт, освещающих важнейшие политические, экономические и географические события. Вскоре доходы агентства позволили вернуть первоначально вложенный капитал, и оно стало приносить прибыль. Глава Геопресса был аккредитован при отделе печати Лиги наций, штаб-квартира которой находилась в Женеве, пользовался служебными материалами лиги, приглашался на официальные приемы, на которых встречались дипломатические представители, политические и общественные деятели, журналисты буквально со всего мира.
Так начала функционировать советская разведгруппа в Швейцарии. Пройдут годы, и о деятельности этой группы напишут десятки книг и сотни статей.
В погоне за сенсацией буржуазные журналисты и даже некоторые люди, сотрудничавшие с группой в напряженные предвоенные и грозные военные годы, сочинят немало небылиц, пустят немало «уток». «Война была выиграна в Швейцарии», «Москва знала все секреты рейха»... Эти и подобные заголовки некоторых бульварных изданий преследовали отнюдь не только коммерческие цели. Недобитые генералы вермахта, уцелевшие фюреры разных степеней и другие идеологи реваншизма на все лады пытаются сегодня доказывать, что причиной поражения гитлеровского «тысячелетнего» рейха было не превосходство советского общественного строя, коммунистической идеологии, социалистической экономики, не мощь Советских Вооруженных Сил, разгромивших на полях сражений вооруженный до зубов вермахт, а измена некоторых офицеров высших штабов, передававших советским разведчикам стратегическую информацию колоссальной важности.
Впрочем, этим попыткам доказать недоказуемое давно не верят даже подвергающиеся систематической идеологической обработке западные читатели. Подавляющее большинство людей земли отлично понимают, что война была выиграна не «генералом Зимой» и не всезнающими разведчиками, а страной, где воплощены в жизнь бессмертные идеалы Маркса — Ленина. И не только советские люди, не только коммунисты, но все, кому дороги были правда, свобода, справедливость, кто ненавидел коричневую чуму фашизма, готовы были отдать жизни в борьбе против нее. Сам Радо писал в предисловии к своим воспоминаниям: «В нашей швейцарской группе коммунисты были в меньшинстве. Однако все мы — коммунисты, социалисты, просто прогрессивно мыслящие граждане, будь то швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, французы, англичане, венгры, — независимо от политических и религиозных взглядов, боролись за свободу своих народов. Нас объединяла убежденность, что гитлеризм — это страшное зло для человечества, и все мы верили, что силой, способной сокрушить это зло, является прежде всего Советский Союз и его Вооруженные Силы».
Члены швейцарской разведгруппы, как могли, помогали нашей стране в борьбе с фашизмом. Упорно и настойчиво, проявляя исключительную изобретательность, ежедневно, ежечасно рискуя своей свободой и самой жизнью, Шандор Радо и его товарищи добывали важную военную, политическую и экономическую информацию. Подавляющее большинство членов [238] группы Радо, как и он сам, не были профессиональными разведчиками. Но они смертельно ненавидели фашизм, его человеконенавистническую идеологию и людоедский «новый порядок». И это давало им силу, которая помогала превзойти опытнейших профессионалов из ведомств Гиммлера и Канариса.
В канун 40-летия Победы нельзя не вспомнить о героях незримого фронта: о Шандоре Радо, Льве Маневиче, Рихарде Зорге, Николае Кузнецове, Рудольфе Абеле... И не потому, конечно, что их подвиги «романтичнее», эффектнее, нежели тяжкий ратный труд рядового пехотной роты, который земли под траншеи, стрелковые ячейки, ходы сообщения столько перекопал за войну, что уже одной ее ему бы на грандиозный памятный курган Славы хватило... А его ведь еще и бомбами с пикировщиков забрасывали, снарядами и минами накрывали, из пулеметов косили, танками утюжили, морозами и ветрами на прочность испытывали, похоронками на родных и близких душу на части рвали, но выстоял он. Не дрогнул, не запросил пощады — такого и в мыслях не держал.
Юрий Бондарев, писатель, создавший яркие картины героизма в нашей художественной литературе, сказал однажды: «Человек, не испытывающий на войне естественные чувства, к которым относится чувство опасности и вероятность смерти, — явление патологическое... Человек, умеющий подавлять чувство страха, способен на каждодневное мужество — и в этом я вижу героическое начало».
Не забываем ли мы порою об этом, когда бездумно «спрямляем» и бодренько упрощаем реальные кровь и плоть подвига? Не забываем ли мы порою и о том, что смелый, граничащий со смертельным риском поступок при определенных условиях могут совершить многие, а вот акт, требующий подлинного гражданского мужества, основанного на незыблемой идейно-нравственной позиции, акт самоотречения, часто более чувствительного и болезненного, чем самопожертвование, по силам далеко не всем?
Думается, что существенными слагаемыми Победы были не только храбрость и стойкость солдат, не только их воинская выучка и смекалка, не только беззаветная любовь к Родине, но и тот идейно-нравственный склад личности, основанный на советском социалистическом мировоззрении, который обеспечил их безусловное моральное превосходство над наглым, жестоким, до зубов вооруженным врагом.
Какая поистине золотая россыпь богатств души и характера открылась в удивительном человеческом кинодокументе, оставленном нам Константином Симоновым, — в «Солдатских мемуарах»!
И как много подобного же знает каждый из нас от своих родных и близких, вернувшихся с фронта...
Пока меньше известно нам о человеческих качествах солдат с генеральскими и маршальскими погонами. Чаще вспоминают об их полководческом таланте, военной эрудиции, мужестве и решительности... И все это верно. Но верно и то, что хваленых немецких генералов превосходили они не только этим. Потому и захотелось мне вспомнить здесь о том, что, на мой взгляд, имеет прямое отношение к некоторым слагаемым Победы.
Когда-то, увидев на моем секретарском столе в журнале «Октябрь» листы верстки первой части воспоминаний прославленного советского флотоводца Н. Г. Кузнецова, зашедший по какой-то своей надобности в редакцию военный журналист капитан 1-го ранга В. А. Митин не просто обрадовался, а пришел в состояние сильнейшего счастливого возбуждения. Он буквально не находил слов для выражения восторга по поводу скорого появления в свет мемуаров. И стремясь мне, никогда не служившему на флоте, дать хоть какое-то мало-мальски доступное представление о личных качествах адмирала Кузнецова, поведал о том, как из-за нерасторопности и неуклюжести его, тогда матроса-первогодка, плохо закрепившего штормтрап, новый командующий Тихоокеанским флотом Н. Г. Кузнецов при переходе со штабного катера на боевой корабль чуть не угодил под воду и изрядно вымок. Естественно, через несколько часов на стол комфлоту, который, кстати, внешне никак не реагировал на происшедшее, лег проект приказа о взысканиях вплоть до наказания злополучного Васи Митина... Комфлот приказ не подписал. «Взысканий не надо, — сказал он. — А вот лучше учить людей морскому делу необходимо». И, как говорят, до конца своей флотской службы Н. Г. Кузнецов считал, что без крайней необходимости командиры высших рангов не должны пользоваться штормтрапом.
Конечно же с точки зрения формальных требований воинской дисциплины моряки, чуть не уронившие в воду командующего флотом, заслуживали наказания. И не потому Н. Г. Кузнецов [239] не подписал приказ о взысканиях, что стремился легко заслужить не слишком, кстати, высоко ценимую, особенно в Вооруженных Силах, репутацию человека, равнодушного к собственному престижу, да и строгому почитанию личного авторитета начальствующего лица... Просто не по возрасту рано обретенный опыт командования большими воинскими коллективами, нечастый дар психологической мудрости руководителя подсказали Николаю Герасимовичу, что нельзя начинать «завинчивание гаек» с эпизода, в котором пострадавшим оказался он сам.
Откровенно говоря, эта поведанная В. А. Митиным история показалась мне в то время если не изрядно приукрашенной и приобретшей уже полулегендарный характер, то во всяком случае — неизмеримо менее важной, чем десятки и согни эпизодов и фактов, фигурировавших в уже сверстанной первой части воспоминаний Н. Г. Кузнецова и касавшихся событий военно-политической истории 20–30-х годов.
Я грубо ошибался тогда. И с каждым годом, читая все больше книг, посвященных полководцам, составившим славу и гордость наших доблестных Вооруженных Сил и нашего великого народа, вообще книг о войне и военной службе, я все глубже понимаю тогдашнюю свою ошибку.
Теперь, по прошествии лет, чрезвычайно важными и примечательными представляются мне сами подобные полулегендарные эпизоды, независимо от того, соответствовали ли они действительности во всех деталях или были частично, а иногда и весьма значительно «отредактированы» стоустой молвой. Они имели и имеют неоценимое значение для достижения сути личности, стержня характера. И тут уж никакие домыслы и вымыслы, никакая фантазия и никакое «соавторство» молвы с участниками или свидетелями действительных событий и не могли и не могут исказить того, что было подлинным, определяющим в том или ином человеке.
Вспоминается, как журналистское задание привело меня ранней осенью 1964 года к Маршалу Советского Союза К. К. Рокоссовскому. Я шел по длинному коридору к кабинету маршала и понимал, что мне необходимо предельно сосредоточиться на вопросах, которые предстоит задать, что нужно найти самые краткие емкие формулировки, что хорошо бы еще раз проверить, на месте ли запасная авторучка.
Да, я все это понимал. Но, когда возвращался мыслью к тому, что спустя две-три минуты увижу человека, который при жизни стал символом, легендой, совершенно терялся. Маршал, удивительно красивый, несмотря на возраст, стройный, по-особому подтянутый и чуть ли не щеголеватый, какими бывают лейтенанты и капитаны, вышел мне навстречу из-за стола, и, признаюсь, вместо того чтобы, кратко представившись, приступить к цели визита, я сбивчиво, не слишком внятно и от этого, естественно, еще больше волнуясь стал уверять Рокоссовского, что воспринимаю встречу с ним как чудо, как необыкновенный подарок судьбы, о котором я конечно же не мог и мечтать. Рокоссовский слушал меня терпеливо, со смешанным выражением привычного внимания и некоторого удивления на лице. А затем, крепко пожав мне руку, ответил, что рад знакомству еще с одним работником печати и постарается быть полезным в нашей беседе.
Даже если принять ответную реплику К. К. Рокоссовского за обычную вежливость, характерную для воспитанного, интеллигентного человека, то и в этом случае следовало бы признать его поведение не вполне ординарным для лица его ранга, его положения, его всемирной известности. Но в том-то и дело, и это знают, об этом писали многие из тех, кто помнят его по зимним боям сорок второго под Москвой, по Курской дуге, по Сталинградской битве, по совещаниям в Ставке, что внешнее поведение и нравственный облик прославленного полководца были неотделимы от его ратных дел.
Народ назвал Великую Отечественную войну священной войной. Священна кровь защитников социалистического Отечества, пролитая на этой войне. Священна для каждого советского человека, для каждого антифашиста и память о ней. Священны традиции пламенного патриотизма, героической самоотверженности, приобретшие в суровую годину военных испытаний поистине всенародный характер. Свято блюсти и приумножать эти традиции, всегда и во всем ощущать себя активным бойцом революционной армии строителей нового мира, постоянно нести в себе беспокойное и обязывающее чувство личной ответственности за все происходящее на родной земле — вот к чему призывают нас далекие громы минувших битв.