Диверсанты
Погорельская петля
В статье «В боях на Калининском направлении» Маршал Советского Союза И. С. Конев писал:
«Днем 12 октября части 41-го моторизованного корпуса заняли Погорелое Городище и Зубцов, а к вечеру — Лотошино и Старицу и передовыми подразделениями выдвинулись к Калинину...»
И далее:
«...14 октября танковые и механизированные части 3-й танковой группы противника при поддержке авиации отбросили только что начавшие организовывать оборону части 5-й стрелковой дивизии и с ходу ворвались в Калинин»{102}.
А где же, спросит внимательный читатель, пропадали [314] эти танковые и механизированные части 13 октября? Ведь от Старицы до Калинина всего-навсего семьдесят километров. Не встречая сопротивления, танки покрыли бы это расстояние за каких-нибудь два часа.
Вот тут мне на память и приходит наша погорельская петля. Гитлеровцев она заставила потерять, а калининцам позволила выиграть лишний день столь драгоценного времени. Это и был тот самый день — 13 октября 1941 года.
Городские власти тогда запоздали с распоряжением об эвакуации. Вагоностроители, например, только утром 13 октября получили такое распоряжение и все же успели отправить эшелон со станками, оборудованием и людьми. Успели покинуть Калинин и горожане. А появись немцы днем раньше, все могло обернуться гораздо хуже...
Но вернемся к погорельской петле... Тут нужно внести поправку. Немцы вошли в райцентр Погорелое Городище не «днем 12 октября», как утверждал И. С. Конев, а накануне.
Бывший первый секретарь Погорельского райкома партии С. Г. Дороченков пишет в своих воспоминаниях:
«Я вышел из райкома партии в 6 часов вечера, когда немецкие танки уже вступили в районный центр, ушел на край района и утром 12 октября 1941 года был в Хлоловом Городище, в сорока километрах от Погорелого Городища. Вечером 12 октября я пришел на дачу «Караси», где намечался сбор всех, кто оставался для действия в партизанском отряде. Всего нас собралось сорок семь человек»{103}.
Автор этих строк тоже был оставлен в тылу у немцев, но не в партизанском отряде, а для организации и проведения подпольной разведывательно-диверсионной работы по месту своего жительства. Родной мой хутор Мухино, где было пять домов, входил в состав колхоза «Красный Октябрь», куда по личному указанию того же С. Г. Дороченкова меня загодя внедрили на должность колхозного счетовода.
— Отец у тебя репрессирован, в комсомоле ты не состоишь. Тебе немцы скорее поверят, — сказал мне Сергей Григорьевич, напутствуя на опасную работу.
Центральная усадьба колхоза — деревня Мишине вытянулась в два посада чуть ли не на километр вдоль большака, соединявшего Погорелое Городище со Старицей и Калини-ном. Здесь и предстояло мне действовать.
В семи километрах от райцентра ведущая к нам дорога [315] раздваивалась: одна уводила влево в густой Калачевский лес, другая заворачивала вправо, тянулась по мелколесью, затем проходила через деревни Синицино, Абалешево и Салино. А в центре деревни Мишине они вновь сходились, образуя таким образом большую, до пятнадцати километров, петлю.
Здесь-то, у места слияния этих дорог, и появилось в десятом часу утра 12 октября около 20 фашистских танков. Сопровождали их вооруженные до зубов мотоциклисты. В деревню они ворвались с пушечным громом и пулеметной трескотней. Из кустов выскочили и бросились в поле два красноармейца. Мотоциклисты догнали их, там и убили...
Видимо, это была разведывательная группа. Мы ждали немцев с запада, со стороны Калачевского леса, а они появились со стороны Салина.
Колхозникам еще затемно было объявлено о раздаче хлеба. К приходу гитлеровцев дело это было завершено. Последним со склада ехал с нагруженным возом кладовщик — белобородый старик Кузьма Лаврентьевич Егоров. Тут-то к нему и подкатила немецкая легковушка. Из нее вышел генерал с красными отворотами на шинели и, сверкнув пенсне, по-русски спросил: — Как хлеб раздаете, дедушка?
— По трудодням, батюшка...
— По едокам нужно!
— Слушаюсь, батюшка...
Подбежали офицеры-танкисты. Генерал что-то скомандовал им, взвыли моторы, и танки рванулись в сторону Старицы, до которой оставалось около тридцати километров.
В деревне не осталось ни одного немца. О нашествии свидетельствовал только вкопанный на развилке столб с указателями на немецком языке: «На Старицу», «На Калинин».
Не теряя времени, жители деревни взялись за лопаты: рыли в подпольях, во дворах, в кустах ямы и прятали в них имущество, продукты, зерно.
Чтоб хлеб не достался врагу, как велел Дороченков, я заранее составил ведомости на раздачу всего обмолоченного урожая ржи в овса. Даже на зерно, предназначавшееся для государственных поставок, на семена, фураж и страховые фонды. Общим счетом на трудодень получилось около пяти килограммов. Отдельные многосемейные колхозники получили хлеба по две-три тонны.
Когда в первых числах января 1942 года пришли к нам [316] освободители — воины 31-й армии, — колхозники смогли поделиться с ними и хлебом, и фуражом. Часть семенного овса возвратили колхозники хозяйству на посев весной.
Но вернусь к тому дню, который мог для меня кончиться трагически. Случилось так, что первой же пулеметной очередью из танка я был ранен — задело палец. Еще две пули вспороли полушубок. Я заскочил в дом старого колхозника Ильи Николаевича Комолова. Его сын Николай был моим другом. Ему шел шестнадцатый год, мне — восемнадцатый.
Разглядывая выбитые пулями клоки шерсти, Коля Комолов даже присвистнул: — Еще бы чуть-чуть, и-и-и...
Во мне закипела злость: ну, гады... И тут на глаза мне попался указательный столб на развилке...
Как только стемнело, мы с Николаем отрыли этот столб и развернули его стрелами в сторону Калачевского леса. Едва закончили работу, как со стороны Салина послышался рев моторов. Это шел танковый корпус. Ничего не подозревая, немцы проскочили, поворот на Старицу и Калинин и углубились в Калачевский лес. Там, сделав петлю, они и столкнулись со своей же колонной. В темноте приняли ее, видимо, за противника и вступили в бой.
Через много лет вместе с С. Г. Дороченковым мы побывали в этих местах вблизи деревушки Перепечено. Обнаружили четыре подбитых своими же, вросших в землю немецких танка.
Разобравшись, немцы выправили указательный столб в Мишине и поставили возле него регулировочный пост.
Регулировщики жили в доме у Комоловых. Сам Илья Николаевич Комолов в первую империалистическую войну три года пробыл в плену у австрийцев, знал немецкий язык и все, о чем говорили между собою гитлеровцы, передавал сыну. От этих регулировщиков мы и узнали, во что обошлась захватчикам в ночь с 12 на 13 октября злополучная погорельская петля, ставшая началом нашей диверсионной работы в ближнем тылу у вермахта.
Комсомольское поручение
Перед войной хлеб продавался без карточек. Но выпекали его мало. В магазинах сельпо за ним всегда была очередь. Одна-единственная на всю округу ветряная мельница, что еще оставалась в соседней деревне Медведки, бездействовала. Нечего было молоть. А те крохи зерна, что выдавали [317] на пустопорожние трудодни, колхозники мололи на своих домашних жерновах, обычно сделанных из березовых кряжей. Такие были почти в каждом доме. Они-то и помогли обеспечить хлебом и себя, и многих из тех, кто нуждался в этом в ту тяжкую пору.
А тяжкой она была для многих...
Места у нас глухие. Осенью 1941 года здесь выходили из окружения части 22-й, 29-й, 30-й армий. Большак Погорелое Городище — Старица был забит колоннами гитлеровских войск, и днем пересечь его было рискованно. Люди дожидались ночи. Группировались в лесных чащобах, у поросших ольшаником речек Мшага и Жидоховка. Люди изголодались, и жители окрестных деревень несли им свежий хлеб, вареный картофель, соленые огурцы, котелки каши, битончики с молоком или супом. Все принималось с радостью и большой благодарностью.
Особую заботу в этом проявили молодые девчата: Тамара, Нюра и Паня Климовы, Настя Андреева, Маруся Крутова, Тоня Соколова, Рая Борисова. Были и другие, о которых я не знал или теперь уже позабыл.
Тамара Климова — ей было тогда семнадцать лет — перед войной работала на местной почте письмоносцем, а в колхозе «Красный Октябрь» возглавляла комсомольскую организацию. Таким вожаком оставалась она и в дни оккупации. Это была веселая, находчивая, с излучающими доброту карими глазами дивчина.
Подругам она говорила:
— Красноармейцы и командиры идут издалека. Многие ранены. Надо помочь, чтоб они снова могли сражаться на фронте. Накормить их — это самое важное наше комсомольское задание.
Запасы у колхозников были: весь обмолоченный урожай до прихода оккупантов был роздан по трудодням и тщательно спрятан. Но, чтоб выпечь хлеб, рожь нужно было размолоть. Во многих домах днем и ночью вращались домашние мельницы. Высушенное на печке зерно дважды пропускалось через жернова. Только тогда получалась годная для выпечки мука.
Я дружил с Тамарой и часто вечерами засиживался у нее в доме, помогая ей вручную крутить тяжелые жернова.
Однажды, задержавшись у Тамары, в Мухино я возвратился поздним вечером. Чтоб не беспокоить мать, в дом вошел через двор, без стука. Из-за стола вскочили двое военных, схватились за кобуру. [318]
Мать бросилась к ним:
— Стойте! Это мой сын!
Я присоединился к ужину, с любопытством поглядывая на столь поздних гостей. У одного из них в петлицах было по две звезды, у другого по ромбу. Таких окруженцев я еще не встречал.
Мать собрала харчи, я показал, как лучше пройти через Зуевский лес к Волоколамску.
Тогда мне впервые довелось увидеть настоящую военную карту-двухверстку. Той же ночью в лесу они и подарили мне эту карту. Сказали:
— Нам она больше не нужна, а другим выходить из окружения поможет. Пользуйся.
Прощаясь, командир с ромбами (себя они не назвали) задержал мою руку:
— Мой совет: не лезьте на рожон. За каждого паршивого фашиста придется расплачиваться десятками жизней ни в чем не повинных людей. Населенные пункты здесь у вас густо. В каждом возьмут заложников. Диверсии на дорогах — это другое дело. Все «списано» будет на нас, окруженцев.
Так мы и поступали.
В ход пошли топоры
Наш хутор Мухино стоял в километре от большака в лесу. Немцы сюда заглядывали редко, и то днем: побаивались партизан. Зато часто появлялись окруженцы — пехотинцы, танкисты, летчики. Пережидали как-то день артиллеристы из батареи Александра Чапаева, сына легендарного героя гражданской войны. Наведывались ржевские железнодорожники, советские и партийные работники, — словом все, кто, избегая встречи с оккупантами, пробирался в те дни на восток.
Однажды собралось их на нашем хуторе человек двадцать. Одни решили идти через приволжские леса на Высокое, откуда доносилась артиллерийская канонада, другие — в сторону Волоколамска, на Москву. Одних повел я, других — мой тринадцатилетний брат Валентин.
Возвратившись в полночь, я увидел брата уже дома. Он отогревался возле печки и разглядывал магнето. Другое магнето лежало на полу.
— Где взял? — спросил я. [319]
— У фрицев с тракторов снял, — похвастался он. — Пусть теперь заведут...
Оказалось, группа окруженцев, которую вел Валентин, увидела в придорожных кустах два тягача с девятью прицепами. Охраны не было. Подошли посмотреть — что за груз. В группе был сапер. Он первый и смекнул: надувные понтоны.
— Мост через Волгу наводить будут, гады, — зло сказал он. — Подпалить бы.
Однако, посовещавшись, решили: идти надо скрытно.
Простившись с группой, на обратном пути Валентин снова заглянул сюда. Удостоверившись, что охраны по-прежнему нет, отвинтил с тягачей магнето и дал тягу.
Узнав, что тягачи без охраны, я тут же рассказал обо всем моему семидесятилетнему деду Дмитрию Ивановичу Иванову. Затем посвятили в это дело троюродного брата Васю Ермакова, моего сверстника.
...Взяв топоры, мы тихо покинули хутор. Дождь пополам со снегом хлестал в лицо, слепил глаза. Самая хорошая для такого дела погода.
Из предосторожности дали крюк, спустились к реке Мшаге, крадучись, прошли под берегом по воде и по глубокому оврагу подобрались к дороге. Тягачи были на месте. Метрах в трехстах отсюда была деревня Добрынине. Немцы, видимо, дрыхли у теплой печки.
Сначала мы попытались стащить понтоны на землю. Куда там!
— Придется прямо на прицепах, — сказал Дмитрий Иванович. — Скоро утро, руби, ребята!
За два часа мы изрубили в куски восемь понтонов и надувную лодку с веслами. Только взялись за девятый, когда из темноты донеслась немецкая речь и вспыхнул глазок карманного фонарика.
Мы прыгнули в овраг, потом спустились к реке и тем же путем возвратились домой.
— Ищи ветра в поле! — сказал Дмитрий Иванович, довольно поглаживая широченную темную бороду. — По этому мосту фрицы через Волгу не пойдут, уж это точно.
Когда не пугали виселицы
Счет диверсий рос.
Возле сельской кузницы в деревне Мишино стояли в снегу два колесных трактора из Красноармейской МТС, [320] которые наши не успели угнать на восток. Немцы приказали расчистить к ним дорогу, намереваясь, видимо, увезти в Германию. Да тоже не успели: в одну из вьюжных ночей мы вместе с инвалидом Иваном Борисовым продырявили керосиновые бачки, и тракторы остались в колхозе. После ремонта, уже весной 1942 года, на них пахали и сеяли. Во всей округе перекапывали поля лопатами, а тут — техника!
Пятнадцатилетние подростки Гриша Климов и Гена Пушкин были неразлучными друзьями, смелыми и сообразительными. Они выменивали у немцев на яйца и сало сахар, а потом ловко подбрасывали его в бензиновые бачки. Система подачи горючего засорялась, и машины вставали среди дороги. Декабрь был снежным, зажатые сугробами дороги — узкими, и возникшую «пробку» ликвидировали единственным способом: заглохшую машину просто перекидывали через снежный бруствер. Позже эти машины, как трофеи, достались автомобилистам 31-й армии.
К сожалению, сами дружки-диверсанты Гриша Климов и Гена Пушкин весной 1942 года трагически погибли при очистке полей от немецких мин.
Едва не кончилась трагически и диверсия с немецкой бензоцистерной. Стояла она за огородами, метрах в трехстах от дома, где жил немецкий оберет (полковник) — начальник местного гарнизона. К слову сказать, этот полковник до революции жил где-то на юге России в своем имении и хорошо знал русский язык. Пользуясь этим, старался расположить к себе население: молодежи, например, разрешал собираться на вечерки, петь и веселиться.
Так вот, в канун 24-й годовщины Великого Октября мы с Илюшей Хорьковым прострелили из винтовки эту бензоцистерну. Стреляли через окно омшаника, отчего выстрелы были глухими и немцы их не слышали. Бензин вытек. Виновников не нашли, и немцы вроде бы об этой истории забыли.
И тут Коля Комолов и Сережа Чернышев, не посоветовавшись со мной, в открытую подошли к этой цистерне и разрезали покрышку. Немцы поймали их, избили и посадили в амбар. А ночью ко мне на хутор прибежал Илья Николаевич Комол ов: — Надо спасать ребят, Виктор! Комендант распорядился поставить для них в деревне виселицу.
Спасать... Но как? И тут я решаюсь использовать свой козырь — имя репрессированного отца. Да и деды мои когда-то были здесь помещиками. Правда, гроза раскулачивания [321] и ссылки их миновала, но это уже заслуга населения окрестных деревень, дружно выступившего «за бабушку Хомячиху», которая «всем деревенским добрая кресна».
Рано утром я был уже в Мишине. Сознаюсь, страшно было идти к коменданту, а надо. У входа часовой:
— Хальт!
Появился переводчик. Говорю ему, что у меня для обер-ста есть важное сообщение. Через две-три минуты он вновь вышел, обыскал меня и ввел в комнату, где комендант завтракал.
Лет ему было за шестьдесят. У подбородка, на кителе, болтался «железный крест». Он кончил жевать и резко спросил:
— Что за важное сообщение у тебя, юноша?
Беру себя в руки. Говорю внятно, чтоб быть выслушанным:
— Вчера в амбар посадили Колю Комолова и Сережу Чернышева...
— Да, это партизаны. Мы их повесим! Тут я делаю шаг вперед:
— Господин комендант! Это не партизаны, это мои друзья!
Видимо, от удивления брови у немца поползли на лоб: — А ты кто такой есть?
— Сын Василия Александровича Хомяченкова, расстрелянного НКВД, внук здешних помещиков Хомяченко-вых, — отчеканил я.
— Ты?!
— Да!
— Кто может подтвердить? — спрашивает он, выйдя из-за стола.
— А все население деревни, — твердо говорю я и вижу в проеме двери хозяина дома Василия Яковлевича Яковлева. — Вот, — говорю, — хотя бы он...
И Яковлев, и все другие опрошенные с готовностью подтвердили все мною сказанное.
Затем я сказал обресту, что арестованные не хотели навредить германской армии, посчитали бензоцистерну не нужной теперь, а из резиновых камер хотели склеить себе калоши.
— Не казните моих друзей. Родители за это отдадут вам своих коров.
И комендант, к великой нашей радости, согласился. Взял коров и приказал провинившимся самим спилить приготовленную [322] для них виселицу, распилить ее на дрова и принести к штабу. И еще велел каждому «всыпать по двадцать плетей». Но это были уже пустяки.
В 1943 году оба они ушли на фронт. Коля Комолов погиб, а Сережа Чернышов в бою потерял ногу. Несколько лет назад умер, оставив по себе светлую память.