Оружием слова{79}

Суровой зимой 1941 года в дивизию генерала Березина, которая героически сражалась с врагом под Калинином, прибыл писатель Бела Иллеш. Был он уже немолод, но на фронт пошел добровольцем, по зову сердца...

Генерал Березин принял Бела Иллеша вежливо, но сдержанно. Писатель понимал, что дела на фронте шли не бойко, и сразу же обратился к генералу:

— Вы, товарищ генерал, чем-то огорчены, не я ли тому причиной? Давайте поговорим откровенно.

— Что вы, товарищ Иллеш. Нет, на свой счет это не [170] принимайте. А радости у меня действительно нет, как и времени.

— Чем же вы расстроены? — не унимался писатель. — Может быть, все-таки скажете?

— Видите ли, дорогой писатель, чтобы бить врага, надо его знать, а знаем его мы плохо, потому и бьем плохо. Начальство сверху требует, чтобы я «языка» достал, а как я его достану? Разведчики у меня боевые, а вот захватить немца не могут. А надо, во что бы то ни стало надо.

— Может быть, я смогу помочь?

— Нет уж. Ваше дело — писать, наше — воевать. Уж лучше вы нам не мешайте. Я вот вызову сейчас своих орлов, вы с ними побеседуйте, а потом и напишите. Польза будет большая. Надеюсь, будем читать «Калининскую рапсодию». Извините, мне на передовую.

— Я с вами, генерал.

— Ну, нет, убьют, а потом отвечай.

— Убить и вас могут, генерал.

— Меня не убьют, я — стреляный солдат.

— В таком случае у меня есть предложение: дайте мне бойца-радиста с МГУ (мощная громкоговорящая радиоустановка. — В. М.), попробую поговорить с немцами.

— Нет и решительно — нет! Все простреливается. Это, батенька мой, верная смерть.

Но тут коса нашла на камень. В конце концов генерал сдался. Приказал прикрывать огнем строптивого писателя, выделил радиста Тимофеева, указал маршрут движения, еще раз предупредил об опасности и стал наблюдать.

Чтоб быть услышанным, надо было как можно ближе подобраться к немецким окопам. Пока доползли по глубокому снегу, казалось, уже не осталось сил говорить. Раскурить бы трубку, согреть закоченевшие руки. Бела Иллеш усмехнулся: ничего, генерал, это минутная слабость.

Тимофеев установил МГУ. Иллеш заговорил. Да как заговорил!

Немцы вначале просто опешили... Где-то близко и так громко зазвучала чистая, ясная немецкая речь. По снежным окопам, размахивая парабеллумами, забегали немецкие офицеры. Открылась беспорядочная стрельба из пулеметов и автоматов. Но речь звучала. Страстная, обличительная речь коммуниста.

Бела Иллеш вернулся с пробитым полушубком, Тимофеев с легким ранением.

Не веря, что от рискованной этой вылазки будет какой-то [171] толк, Березин рад был уже тому, что писатель живой. Проникся к нему глубоким уважением, обнял, расцеловал. Глубокой ночью в одних трусах перебежал на нашу сторону немецкий солдат К. (Мы не называем фамилию перебежчика. Он, как и Бела Иллеш, жив и здоров, оба работают в Будапеште.) Отогрели, одели, чаем напоили. Допрос был в бане: в деревне осталось всего несколько домов, и все они были переполнены. Березин отлично знал немецкий язык и лично вел допрос. Бела Иллеш сидел в стороне и слушал.

— Господин генерал! Позвольте задать вопрос: кто у вас говорил на немецком литературном языке? — спросил перебежчик.

— Такие люди у нас есть, — усмехнулся Березин. К. дал ценные показания.

— Этой речью, — сказал он, — вы повергли немецкое командование в большую тревогу. Слышимость была очень хорошей. Для нас после этой речи режим был установлен, как в тюрьме. Тем солдатам, которые не находились на дежурстве, приказали раздеться, категорически запрещалось выходить без крайней необходимости. Я сослался на то, что болит живот, и под этим предлогом вышел из блиндажа без одежды. Только потому и не вызвал какого-либо подозрения, со мной не пошел и караульный, мол, в трусах на морозе далеко не убежишь. А я вот убежал. По мне открыли стрельбу, но было уже поздно. Больше всего боялся, что вы меня подстрелите.

Генерал Березин, смеясь, заметил: — Значит, вы немец и немцев перехитрили?

— Я не немец, я венгр. Намерение перейти к вам имел давно. Речь вашего диктора послужила толчком. Я убедился в пагубности и аморальности войны, которую Гитлер затеял против СССР. Я скажу вам, генерал, больше: это не только мои личные суждения, а и тех немецких солдат, среди которых я был. Когда нам приказали раздеться и под страхом предания суду трибунала не обсуждать услышанное, сосед по нарам сказал мне тихо: «Когда я это прослушал, у меня заболело сердце. Кому нужна эта проклятая война?» Он еще успел спросить меня: «Как ты думаешь, мог так чисто говорить по-немецки русский?» Спи, ответил я ему. У тебя болит сердце, а у меня живот...

На Калининском фронте были писатели И. Эренбург, Б. Полевой, М. Яровой, С. Островой, И. Костылев, С. Кирсанов, Г. Санников и многие другие. И были они не созерцателями [172] событий великих дней, а непосредственными участниками, а иногда и исполнителями ратных свершений, мастерами боя.

Поэт Георгий Санников прямо на передовых позициях в паузах между боями читал свои проникновенные стихи, полные жизненного оптимизма и глубокой веры в победу над врагом. Но паузы на войне были короткими, и Санников вместе с бойцами шел со связками гранат и с бутылками горючей смеси на вражеские танки.

Помню, как-то смалодушничал один молодой боец и высказал в присутствии Михаила Ярового мысли вслух:

— Устоим ли мы против этой чертовой техники врага?

Яровой строго, но убедительно ответил:

— Не надо хныкать, браток! Устоим, и не только устоим, но и разгромим врага. У китайцев есть мудрая пословица: «Учась, мы узнаем, как мало мы знаем». Вот и учись бить врага, понял?

Большую работу проводил на фронте с бойцами Ираклий Андроников. В разговоре с одним командиром он уловил нотку неуверенности. Андроников обратился к офицеру:

— А вы не читали Александра Васильевича Суворова? Его как-то спросили об одном генерале — каков он в бою? Суворов ответил: застенчив. Опасная болезнь на войне — застенчивость. Мы, советские люди, не из таких!

Любили бойцы смелого поэта-воина Сергея Острового. Он был частым гостем на передовой, часто ложился и за пулемет.

Накануне нового, 1942 года С. Островой читал свои стихи, опубликованные тогда же в армейской газете «На врага»: Проходят дни военным четким строем, И мы с тобой, товарищ мой, в строю. Пусть каждый встретит Новый год героем, Обороняя Родину свою.

Писатели несли в гущу бойцов безграничную веру в победу.

Мне часто доводилось встречать этих скромных людей, с небольшими воинскими званиями, но с большой чистой душой истинных патриотов. [173]