Освобождая Родину

После Кубани 3 иак, пополненный людьми и техникой, был переброшен на Южный фронт в оперативное подчинение 8-й воздушной армии.

К концу августа войска Южного фронта, взломав сильно укрепленную оборону противника на реке Миус и продвинувшись в западном направлении на 50 километров, выбили немцев из Таганрога. Разгром таганрогской группировки врага ускорил отступление фашистских захватчиков из Донбасса. В сентябре войска фронта, преследуя противника и пройдя с боями весь Донбасс, вышли к реке Молочная.

— Задача фронта прорвать вражескую оборону на рубеже реки Молочная, отрезать немцев в Крыму, выйти на нижнее течение Днепра и форсировать его, — кратко обрисовал обстановку командующий 8-й воздушной армией генерал Т. Т. Хрюкин, когда я прибыл в штаб армии. — Вашему корпусу предстоит прикрывать с воздуха войска 5-й ударной армии генерала Цветаева и 2-й гвардейской генерала Захарова. А также обеспечивать боевые действия конно-механизированной группы генерала Кириченко, когда ее введут в прорыв.

26 сентября войска Южного фронта возобновили наступление. Главный удар на оборонительном рубеже реки Молочная наносился частями 5-й ударной, 44-й и 2-й гвардейской армий.

Надо сказать, что река Молочная, вопреки присловью, берега имела отнюдь не кисельные. Особенно если иметь в виду обрывистый западный берег, по кручам которого проходил передний край противника. Рубеж этот являлся частью пресловутого Днепровского вала, прикрывавшего мелитопольско-каховский плацдарм и лежавший за ним кратчайший путь к Крымскому полуострову. За ним немцы намеревались отсидеться в течение зимы, чтобы тщательно подготовиться к планируемому ими весеннему наступлению. [113] Как весь Днепровский вал, пересекавший с севера на юг запорожские степи, так и его южная оконечность, проходившая по западному берегу реки Молочная, могли служить образцом немецкого военно-инженерного искусства. Оборона здесь, на Молочной, была у противника мощная и хорошо развитая. От добротно построенных, зарытых в землю бункеров, охранявшихся на поверхности танками и самоходными штурмовыми орудиями, тянулись к густой сети траншей и окопов многочисленные ходы сообщения. Словом, нашим войскам предстояла тяжелая работа, что, в свою очередь, накладывало особую ответственность на летчиков корпуса, главной задачей которого являлось надежное прикрытие с воздуха наступавших частей.

И мы делали все, что могли. Перехватывали на подходах вражеские бомбардировщики, сопровождали свои, штурмовали наземные цели сами, прикрывали от истребителей работу нашей штурмовой авиации, вели разведку... И все же меня, честно говоря, в те дни больше всего беспокоили конники генерала Н. Я. Кириченко. Взаимодействовать с кавалерией, которой предстояло действовать в тылу врага, мне прежде не приходилось.

Надо сказать, что прикрытие кавалерийских частей с воздуха — задача крайне нелегкая. Коня ни в щель, ни в укрытие не спрячешь. Всадник во время налета вражеской авиации укроется, переждет. А лошадь вся на виду, причем достаточно даже легкого пулевого ранения или попадания осколка, чтобы вывести ее из строя. Поэтому кавалерия была весьма уязвима для атак с воздуха и несла большие потери. К тому же истребителям, прикрывавшим ее, приходилось летать с аэродромов, значительно удаленных от места боевых действий. Возникала проблема с горючим — в тылу у противника баки не заправишь. Не говоря уж о том, что при необходимости на вынужденную придется идти на вражеской территории...

И все же, забегая вперед, берусь утверждать, что летчики корпуса с честью справлялись с подобного рода заданиями. Кавалерийские части, с которыми нам приходилось взаимодействовать не только на Украине, но и позже, в Крыму, а затем в Белоруссии, если и несли временами потери от налетов вражеской авиации, то относительно небольшие. Прикрывать их с воздуха наши летчики научились вполне надежно.

После прорыва рубежа на реке Молочная конно-механизированная группа, в состав которой входили 4-й гвардейский [114] кавалерийский корпус генерала Н. Я. Кириченко и 4-й гвардейский мехкорпус генерала Т. И. Танасчишина, ушла в тыл противника — голые, выжженные солнцем степи, где не только редкие по здешним местам перелески, но даже сады немцы вырубили под корень. Укрыться при всем желании негде. В связи с этим и кавалерия, и танки действовали рассредоточенно, нанося быстрые, внезапные удары по противнику, чаще всего под прикрытием темноты. А в светлое время суток истребители корпуса брали их под свою защиту. Прикрытие осуществлялось комбинированно. В ход шли все способы. Надежно действовала отработанная на Кубани «этажерка», верхний ярус которой мы поднимали порой до 6000 метров, где истребители барражировали на экономичной с точки зрения расхода горючего скорости и могли за счет высоты обнаружить приближавшегося противника еще издали. Применялась свободная охота, когда вражеские самолеты перехватывались на дальних подступах. Блокировали или штурмовали аэродромы...

И все же полностью оградить кавалерию от налетов вражеской авиации не удавалось. Потерь от налетов с воздуха у кавалеристов было немного, но свести их на нет наша истребительная авиация, понятно, не могла. И случись же такое! Группа «юнкерсов» прорвалась в район действия одной из кавалерийских частей, которую прикрывал полк Николаенкова в тот самый час, когда в полку присутствовало высокое начальство. Николаенков, спеша прийти на помощь конникам, допустил второпях ошибку: поднял группу истребителей и отдал по радио приказ атаковать с ходу, когда у «яков» не было еще ни высоты, ни скорости. «Мессершмитты» прикрытия воспользовались этой оплошностью и сбили два наших истребителя.

На другой день по распоряжению начальства в полк приехали два следователя из военного трибунала. Приговор оказался жестким: командиру полка за неграмотное руководство воздушным боем — двенадцать лет лишения свободы; ведущему группы — восемь лет «за проявленную трусость». Наказание надлежало отбывать после окончания войны, а пока оба летчика переводились в штрафные роты.

Дивизией, в состав которой входил полк Николаенкова, в то время командовал полковник Корягин. Он еще в период кубанских боев сменил прежде занимавшего эту должность полковника Коробкова. А немного позже произошла [115] замена и в другой дивизии корпуса: комдивом там вместо Лисина стал Орлов. Но и Корягин и Орлов, воевавшие в корпусе с первых дней его формирования, хорошо знали своих людей, и тот и другой готовы были за них, как говорится, в огонь и в воду. Корягин, короче, с приговором не смирился.

— Комэск Федоров — трус! Комполка Николаенков — партач, не разбирающийся в летном деле! Да что они знают о наших людях, эти следователи?! — громогласно возмущался комдив. — А видели они, как тот же Федоров недавно шестеркой против сорока «юнкерсов» дрался?! Как «мессер» из прикрытия срезал?! Как пять фашистских бомберов его группа в тот раз угробила?! Да и Николаенков тоже. И боец отважный, и командир опытный. Ну, погорячился, ну, поспешил... С кем не бывает. А тут — сразу в штрафбат! А летать, фрицев бить кто будет?! Эти следователи, что ли?!

Я отлично понимал, что Корягин ждет от меня вмешательства. Впрочем, я и сам считал, что с Николаенковым и Федоровым обошлись незаслуженно круто. Да и позиция комдива мне импонировала: если не командир, так кто же тогда будет защищать своих подчиненных?! Да, Николаенков допустил ошибку, рассуждал я. Но ошибку совершили и следователи. Их выводы скоропалительны и основаны лишь на формальной стороне дела, без учета личности тех, кого они столь поспешно решили осудить. Корягина необходимо поддержать.

Но следователей переубеждать было уже поздно: приговор вынесен. И я отправился к командарму Хрюкину. Вместе с ним нам в конце концов удалось добиться, чтобы осужденных летчиков оставили в корпусе, предоставив им возможность в боях искупить свою вину. Надо сказать, что оба они достойно сражались и били врага в воздухе до последнего дня войны. А после войны необходимость в исполнении приговора отпала сама собой: и Николаенков, и Федоров многократно доказали свою преданность Родине, проявив при ее защите от фашистских захватчиков и личное мужество в боях, и высокое летное мастерство...

А боевые действия между тем продолжались. И с Федоровым вскоре мне довелось участвовать в одном из боевых вылетов, весьма характерных для боевой работы тех дней.

Однажды летчики А. Т. Тищенко и И. В. Федоров обнаружили сразу два вражеских аэродрома, на которых [116] скопилось множество техники. О своем решении штурмовать их я доложил Хрюкину.

— Добро! — согласился он. — Но пусть обе группы ведут на штурмовку наиболее опытные летчики. Противовоздушная оборона там наверняка мощная.

Командарм оказался прав. Едва я вывел группу на аэродром, немцы открыли сильнейший заградительный огонь из зениток. Пары «яков» одна за другой пикировали на летное поле, сбрасывая бомбы и поливая его из пушек. На аэродроме возникли пожары. Вражеские самолеты горели и на стоянках, и на взлетной полосе...

Внезапно в воздухе появились откуда-то «мессершмитты». Моя четверка прикрытия тут же связала их боем, чтобы не дать немцам помешать продолжавшей штурмовку ударной группе. Часть «эрликонов» к тому моменту уже была подавлена, а остальные прекратили огонь, опасаясь попасть в своих. Воздушная схватка оказалась недолгой. Немцы, потеряв две машины, видимо, решили, что с них достаточно, и вышли из боя.

Нам тоже было пора. Ударная группа успела выполнить свою задачу, и я отдал приказ возвращаться домой.

Когда мы взяли курс к себе на аэродром, кто-то из летчиков заметил дыру на плоскости моего «яка», — атакуя «мессера», я проскочил вперед и попал под стволы его ведомого. Повреждения, как мне показалось, были незначительными, и я продолжал вести бой до конца.

— У «Дракона» пробито крыло и отбит элерон! — услышал я теперь в наушниках шлемофона. И тут же голос Тищенко:

— «Дракон»! Держаться можете?

— Все в порядке. До аэродрома дотяну, — отозвался я.

— Если что, идите на вынужденную. Вывезем!

Я видел, как перестроились истребители, и два «яка» зашли один слева, другой справа от моей машины. Так и не спускали с меня глаз, пока летели до аэродрома.

Когда я приземлился и зарулил самолет на стоянку, выяснилось, что покалечили мой «як» довольно основательно. Просто чудо, что обошлось без вынужденной.

Летчиков я за заботу поблагодарил. А самому досталось от командарма.

— Вас на командном пункте разыскивают! А вы где-то там, над территорией противника, аэродром штурмуете, — узнав о случившемся, принялся распекать меня Хрюкин. — Вы же командир корпуса! [117]

— Выходит, товарищ генерал, комкора вы и за летчика не считаете? Во всяком случае, за хорошего летчика?

— Не понял! — удивился Хрюкин. — Что вы имеете в виду?

— Ваши собственные слова, товарищ генерал. Вы же сами перед вылетом распорядились, чтобы штурмовку аэродромов возглавили наиболее опытные летчики.

Хрюкин рассмеялся:

— Ладно, Савицкий! Считай, поймал на слове. Только ты все же поосторожнее как-нибудь в следующий раз...

Командарм, конечно, понимал, что призывы к осторожности во время боевых вылетов звучат, мягко говоря, чисто риторически, но и в его положение тоже надо было войти. С одной стороны, он не желал рисковать жизнью одного из своих помощников, а с другой — не хотел запрещать мне летать.

Тимофей Тимофеевич Хрюкин был человеком во всех отношениях незаурядным. Сложную свою судьбу строил поистине собственными руками. Мой одногодок, он, родившись в семье батрака, с восьмилетнего возраста оказался в батраках у зажиточного казака. Затем беспризорничал, вновь вернулся в родную станицу. Там его вскоре избрали секретарем комсомольской ячейки. Потом работал молотобойцем в железнодорожном депо Ейска, рыбачил в рыболовецкой артели. Одновременно учился в вечерней совпартшколе, овладел попутно профессией тракториста. Не бросал и общественной работы: его избрали секретарем райкома комсомола, членом райкома партии. А в 1932 году направили по партийному спецнабору в Луганскую школу военных пилотов. В 1936 году воевал в Испании, в 1938 — в Китае против японских интервентов, затем война с финнами. В 1939 году полковнику Хрюкину присвоили звание Героя Советского Союза. Начало Великой Отечественной войны застало его на Юго-Западном фронте в должности командующего ВВС 12-й армии.

Всегда бодрый, подтянутый, свежевыбритый, Тимофей Тимофеевич, казалось, постоянно излучал заряды живительной энергии. Уже одно только его присутствие оказывало на окружающих благотворное влияние, создавая атмосферу спокойной, не терпящей никакой суеты деловитости, уверенности в собственных силах. В людях он разбирался прекрасно и к тем, кто того заслуживал, относился с ровной, не колеблющейся от настроения [118] доброжелательностью и уважением. Всегда внимательно выслушивал чужое мнение, что отнюдь не мешало ему твердо придерживаться собственного взгляда на вещи, если он в чем-то был уверен. В разговоре Хрюкин был немногословен, на улыбку скуповат, но зато когда улыбался, делал это столь заразительно, что неизменно вызывал у собеседника чувство ответной симпатии. Ну а о профессиональной компетентности генерала Хрюкина говорить попросту не приходится: воевал он умело, решительно, талантливо, избегая шаблонов и трафаретов.

Мы с Хрюкиным сразу почувствовали друг к другу взаимное расположение. Тимофей Тимофеевич, правда, считал, что я слишком много летаю, хотя, как уже говорилось, не пытался навязывать мне свое мнение. Да и я в этом вопросе всегда был тверд. Не летать для меня означало бы что-то вроде личного несчастья, если не катастрофы. И я по-прежнему не упускал возможности принимать участие в боевых вылетах.

Как-то барражировали мы восьмеркой в районе Мелитополя. Ведомым у меня был комэск из 43-го истребительного авиаполка капитан В. Меркулов. Мы только что сменили дежурившую здесь группу истребителей, прикрывавших с воздуха ведущие боевые действия войска, и небо казалось чистым. Внезапно с наземного пункта наведения сообщили, что в нашу сторону движется большая группа вражеских бомбардировщиков в сопровождении Ме-109.

«Хейнкели» шли плотным строем на излюбленной своей высоте — где-то между 2000 и 3000 метров. У нас высота была 4000 метров, а заодно и возможность набрать на снижении необходимую для эффективной атаки скорость. Вражеские истребители тоже находились выше бомбардировщиков. И когда наша восьмерка устремилась в атаку, «мессеры» попытались нас перехватить и связать боем. Но не успели. Выбрав мишенью головную машину, я быстро сокращал разделявшее нас расстояние. Воздушные стрелки с «хейнкелей», видя, что истребители прикрытия не поспевают, открыли сильный заградительный огонь — голубые трассы их пулеметов плели в воздухе губительную сеть. Подавив короткой предварительной очередью хвостового стрелка, я через несколько мгновений открыл по «хейнкелю» огонь на поражение. Бомбардировщик густо задымил и стал падать. Выходя из атаки, я обратил внимание, что воздушные стрелки стрельбу прекратили. Значит, «мессеры» уже здесь, мелькнула у [119] меня мысль. И в этот момент в наушниках шлемофона послышались мои позывные:

— «Дракон»! «Дракон»! Я... — И голос Володи Меркулова, моего ведомого, внезапно оборвался.

Я тогда так и не понял, что случилось. В бою головой крутишь непрерывно, но не из любопытства. Ведомого я не нашел, зато увидел, как один из «мессеров» заходит в хвост «яку», и бросил свою машину на выручку. «Мессера», правда, срезать не удалось, но от «яка» он отцепился... А Меркулова в небе нигде не было.

И только позже, по рассказам летчиков и лейтенанта с пункта наведения, мне стала ясна картина того, что произошло в воздухе и о чем хотел предупредить меня мой ведомый. В момент выхода из атаки на меня спикировал сверху Ме-109. И Меркулов, понимая, что не успеет отсечь врага огнем, подставил под удар свою машину: очередь, предназначавшаяся мне, досталась самолету Меркулова.

Скажу сразу: капитан Меркулов остался жив, успев выпрыгнуть из горящего «яка» с парашютом. Впоследствии он стал генералом и Героем Советского Союза. Но здесь я хочу подчеркнуть другое — ту самоотверженность и взаимовыручку, которые постоянно проявляли в бою наши летчики... Старший лейтенант Тищенко, выразивший готовность, когда я возвращался на подбитой после штурмовки вражеского аэродрома машине, «вывезти», если понадобится, меня с территории противника. И вывез бы! Как вывез из-под самого носа уже открывших автоматный огонь немцев комэск Маковский летчика Кузнецова... И капитан Меркулов, бросивший свою машину под трассы между мной и атаковавшим меня «мессершмиттом»... Всего два случая, но сколь о многом они говорят! О каком благородстве духа и бесстрашии сердца свидетельствуют! Я рассказал только о двух, а ведь таких случаев можно привести великое множество... Казалось бы, в войне всякий сам за себя: ведь ставка здесь — жизнь, а она у человека одна. Но выше собственной жизни ценили многие из тех, с кем мне довелось воевать, верность боевому товариществу, законам фронтовой взаимовыручки.

Среди немцев тоже хватало настоящих мужчин, храбрых и волевых летчиков, но самопожертвование во имя идеи или во имя дружбы было им несвойственно. Во всяком случае, на нашей территории, чтобы выручить попавшего в беду товарища, они не садились, собственной [120] машиной в бою никого не загораживали, на таран не шли... Не то воспитание, как говорится.

Осенняя распутица застала нас в приднепровских плавнях, под Никополем. Немецкое командование, сознавая важное значение добывавшегося здесь марганца для нужд военной промышленности, стянуло сюда помимо войск и техники значительную часть 4-го воздушного флота, и никопольский плацдарм с ходу взять не удалось.

Впрочем, ни немцы, ни мы почти не летали. Грязь всюду стояла непролазная, грунтовые аэродромы раскисли, и густая земляная жижа столь плотно забивала при разбеге самолетов радиаторы охлаждения, что моторы, перегреваясь, выходили из строя. Необходимо было что-то срочно придумать. Генерал Д. Д. Лелюшенко — командующий 3-й гвардейской армией, чьи части готовились к наступлению, — требовал прикрытия войск с воздуха.

Собрал я инженерно-технический состав, пригласил, как всегда делал в трудных случаях, начальника политотдела Нила Денисовича Ананьева вместе с его помощником по комсомольской работе подполковником Полухиным и поставил вопрос ребром: что делать, как летать дальше будем? Ну а заодно уж вкратце пересказал свой последний разговор с генералом Лелюшенко. Вижу, присутствующие сполна прониклись серьезностью положения, но пока молчат. И главный инженер корпуса Сурков молчит, и его инженерная братия, и даже начальник политотдела Ананьев... Вопрос, и сам понимаю, сложный, требующий какого-то особенного, нестандартного, что ли, подхода. Однако вновь настойчиво спрашиваю:

— Что можете предложить, Василий Павлович? Не ждать же, в самом деле, пока раскисший чернозем морозами прихватит!

— Подумать надо, товарищ генерал, — отозвался Сурков. — Не знаю пока какой, но убежден: выход из положения должен быть.

— Разрешите, товарищ генерал, собрать комсомольский актив? — неожиданно обратился ко мне в этот момент Полухин.

Предложение Полухина меня вначале удивило.

— Нам не митинговать, а летать надо! — не удержавшись, довольно резко оборвал я. Но тут же спохватился: [121] комсомольцы не раз выручали нас в трудную минуту. — Впрочем, поступайте, как считаете нужным.

Поздно вечером подходит ко мне Сурков и докладывает, что возникла идея закрывать перед взлетом решетку радиатора вырезанной из фанеры шторкой, а после взлета убирать ее с помощью протянутого в кабину летчика специального тросика.

— У кого возникла? — спрашиваю я. — У вас лично?

— Нет, — отвечает Сурков. — Комсомольцы на своем активе этот способ придумали. Они же и шторки на все самолеты за ночь изготовить берутся. Сами мы, без их помощи, так быстро не справимся.

И действительно, успели комсомольцы. К рассвету все было готово.

А на другое утро я попробовал поднять в воздух первую машину, чтобы лично проверить придуманную и осуществленную по инициативе Полухина рационализацию. Шторка действовала вполне надежно. Летчики корпуса получили возможность летать и выполнять боевые задания.

А вскоре по распоряжению командарма Хрюкина такие же незамысловатые, но хорошо защищавшие от грязи предохранительные щитки стали ставить и в остальных авиационных частях.

Остается сказать, что в значительной мере благодаря этой инициативе Полухина 3 иак получил впоследствии почетное наименование — «Никопольский».

На мой взгляд, такого рода примеры активности коммунистов и комсомольцев лучше всего отражали сложившийся у нас в корпусе стиль партийно-политической работы. Высокая эффективность ее во многом определялась той конкретностью задач, которые и Ананьев, и Полухин обычно ставили перед коммунистами и комсомольцами, исходя из реальной обстановки. Партийно-политическая работа, как правило, велась ими не вообще, а строго конкретно, имея в виду главную цель — постоянную высокую боеготовность летного состава и материальной части корпуса.

И раз уж зашла об этом речь, расскажу, немного забегая вперед, еще об одном характерном случае.

Во время Крымской операции, когда летчики корпуса защищали от нападения с воздуха переправы Сиваша, по целому ряду причин сложилось острое положение с продуктами питания. Кроме твердых как камень, тронутых плесенью сухарей да фляг с трофейным подсолнечным [122] маслом, продуктов практически не было. О мясе и думать забыли; с крупой дело тоже обстояло хуже некуда. Дошло до того, что у некоторых летчиков — особенно при перегрузках, возникавших во время маневрирования в бою, — стала кружиться голова, темнеть в глазах. Вопрос, таким образом, касался задачи дальнейшего сохранения боеспособности летного состава.

На собравшемся по этому поводу партийно-комсомольском активе я высказал свои опасения в самой категорической форме, заявив, что, если положение с питанием летчиков не улучшится, нам не избежать неоправданных потерь в ближайшие же дни.

— А если увеличить порции летчиков за счет инженерно-технического состава? И вообще тех, кто не принимает участия в боевых вылетах? — предложил Сурков.

— Сухарями все равно не накормишь, — возразил Полухин. — Да и не дело это — людей голодом морить. Летчики первыми же и не согласятся.

Полухин, конечно, был прав. Сам летчик, он прекрасно знал настроения своих товарищей по боевой работе.

Кто-то сказал, что можно поискать среди местного населения хороших кухарок, которые смогли бы готовить из сухарей какое-нибудь более-менее съедобное блюдо, куда заодно пошло бы и имевшееся у нас подсолнечное масло. Дескать, как-никак, а горячая пища — все-таки не то что о закаменевшие сухари зубы ломать. Выдвигались и другие предложения. Но все они касались использования только тех продуктов, которые у нас имелись, — сухарей да подсолнечного масла.

Начальник политотдела полковник Ананьев все их забраковал.

— Не щи из топора надо варить, а искать принципиальное решение вопроса, — категорично заявил он. — И пока не придумаем, как его решить, не разойдемся. Хоть до рассвета будем сидеть.

До рассвета ждать не пришлось. Через несколько часов Ананьев разыскал меня на командном пункте и сказал, что лучший выход из положения — просить у генерала Кириченко, чтобы он распорядился выбраковать для убоя на мясо какое-то количество лошадей.

— Мы же и его кавалерию с воздуха прикрываем, — добавил для вящей убедительности Нил Денисович.

К Кириченко я решил лететь сам.

— Ты же у танкистов танк разобрать на запчасти просить не станешь, — усмехнулся в ответ на мою просьбу [123] тот. — А для кавалериста конь то же самое, что танк для танкиста. Могу поделиться говядиной. Центнеров пять-шесть... Больше не дам, не взыщи.

Я поблагодарил за помощь. Но от своего не отступал: пять центнеров для нас капля в море... Сошлись наконец на том, что Кириченко пообещал выбраковать рабочих лошадей из обоза.

Однако конина, которая у нас вскоре появилась, оказалась несъедобной: сплошные жилы, да и те пропитаны конским потом. Но Ананьев с Полухиным и тут нашли выход. Разыскали в одном из полков летчика, который хорошо знал секреты татарской кухни. Получили рецепт: пропустить конину через мясорубку, затем промывать фарш в течение суток в проточной холодной воде и уж потом жарить из него на нашем знаменитом подсолнечном масле котлеты. «Съешь и еще попросишь», — заверил летчик.

Под предводительством Полухина комсомольцы отправились в ближайшие деревни добывать мясорубки. Брали с обязательством вернуть, под расписки. А Ананьев тем временем организовал из местного населения бригаду поварих — работы с промывкой фарша предстояло много.

В общем, мясо в рационе летчиков появилось. И темнеть в глазах у них перестало.

Казалось бы, пустяки. Фарш, мясорубки... А куда, дескать, снабженцы смотрели? Почему завоз продуктов своевременно не наладили? Какое, мол, все это отношение к партийно-политической работе имеет?.. А я считаю, большое дело Ананьев с Полухиным сделали. Да и летчики такого же взгляда придерживались. Чем конкретнее партийно-политическая работа, тем она действеннее. В лозунгах да призывах прок, безусловно, есть. Но на них далеко не уедешь. Они живым делом должны подкрепляться, активной личной причастностью партийных и комсомольских работников к реальным проблемам, которые приходится решать в каждый данный момент.

Именно так и строили свою работу начальник политотдела корпуса и его помощник по комсомольской линии. Они всегда стремились быть в самой гуще событий, определять всякий раз наиболее важный участок для применения собственных сил. А главным критерием здесь, повторяю, была боеготовность корпуса, зависившая в разное время от разных причин. Их, эти причины, надо было [124] уметь вовремя выявить и, если надо, оперативно устранить.

После тяжелых крымских боев, когда в день приходилось совершать по четыре-пять боевых вылетов, кое у кого из летчиков наметилось нервное истощение. С питанием к тому времени давно наладилось, в столовых кормили и сытно, и вкусно. Но одного этого стало недостаточно. Для восстановления сил измотанным в боях летчикам потребовалась и духовная пища. Ананьев с Полухиным и тут не ударили лицом в грязь. Моментально сориентировались и такую самодеятельность организовали, такие выездные концерты в полках наладили, что лучшего и желать было нельзя. Летчики душой на них отдыхали.

Конечно, выездные труппы профессиональных артистов нередко появлялись на фронте, выступали перед пехотой, танкистами, артиллеристами... Но нам, летчикам, в этом отношении не везло. Во-первых, базировались истребители чаще всего в непосредственной близости от передовой; во-вторых, в светлое время суток находились, как правило, в воздухе, а вечером после ужина и разбора дневных боев валились с ног от усталости — только-только успеть выспаться перед началом нового боевого дня. Одним словом, не баловали нас артисты.

Собственную самодеятельность заводить тоже было не с руки. Спевки да репетиции отрицательно сказались бы на боевой готовности, о которой мы, как говорится, пеклись денно и нощно. Таланты свои в корпусе, понятно, имелись: кто на гитаре или баяне великолепно играл, кто пел замечательно, кто фокусы искусно показывал... Но все это никак не организовано, всякий сам по себе. А Ананьев с Полухиным, когда встала такая задача, собрали разрозненные творческие силы в единый кулак. Создали концертную программу. Провели репетиции, спевки. И все за одни сутки. А на другой день приступили к гастролям. И хотя аэродром от аэродрома отстоял порой на 50 — 80 километров, а времени на отдых отпущено было в обрез — успели охватить своей деятельностью все без исключения части корпуса. И импровизированные их концерты заметно прибавили летчикам сил, подняли настроение, помогли отдохнуть интересно и разнообразно.

В общем, я на своего комиссара, как по старой привычке именовал Нила Денисовича Ананьева, и на помощника по комсомолу, как называл про себя Полухина, обижаться никак не мог. Больше того, искренне считал да [125] и теперь так считаю, что без них, без того, как они понимали партийно-политическую работу, наш 3 иак не мог бы воевать столь успешно. И в том, что корпус за годы войны двадцать один раз был отмечен в приказах Верховного Главнокомандования, есть и их весомая доля — в этом я нисколько не сомневаюсь. Их вклад в общее дело порой был просто неоценим.

Никополь был взят 8 февраля 1944 года.

Но еще в начале ноября сорок третьего войска Южного фронта, уже переименованного в 4-й Украинский, вышли в ходе Мелитопольской операции к низовьям Днепра и к Перекопу, получив тем самым возможность начать подготовку к сражению за Крым. Закончилось к тому времени и освобождение Левобережной Украины. В конце декабря началось сражение на Правобережной Украине, которое продолжалось вплоть до 17 апреля 1944 года. Но корпус наш к тому времени уже вел бои за освобождение Крыма.

Крым предстояло освобождать 4-му Украинскому фронту совместно с Отдельной Приморской армией, Черноморским флотом и Азовской флотилией. Для поддержания с воздуха помимо 8-й и 4-й воздушных армий привлекались соединения авиации дальнего действия и морской авиации.

Наступление должно было начаться 8 апреля 1944 года. В ожидании его немцы заблаговременно создали мощно укрепленную, уходившую вглубь на 20 — 70 километров систему обороны, в которой умело использовались преимущества пересеченного рельефа местности.

Тщательно готовилось к наступлению и советское командование. Для координации боевых действий различных видов авиации из Москвы прибыл представитель Ставки ВГК генерал Ф. Я. Фалалеев. Во всех авиационных соединениях и частях шла подготовка к предстоящим сражениям. Особое значение придавалось созданию необходимых запасов горючего и боеприпасов, строительству аэродромов. Не меньше внимания уделялось и непосредственной подготовке к боевым действиям: проводились сборы руководящего состава частей и соединений, организовывались учения, на которых отрабатывались действия авиации в предстоящей битве за Крым. По инициативе командующего 8-й воздушной армией генерала Хрюкина была проведена конференция воздушных охотников — асов, [126] которые в тылу у противника подстерегали и уничтожали в воздухе его самолеты. На конференции собрался цвет истребительной авиации: Покрышкин, братья Глинки, Алелюхин, Лавриненков, Речкалов, Амет-хан Султан. От нашего корпуса помимо меня присутствовали Маковский, Лебедев, Федоров, Тищенко и некоторые другие летчики. Материалы конференции, вобравшие в себя передовой опыт, были обобщены, размножены и по распоряжению Хрюкина разосланы во все полки и дивизии.

Незадолго перед наступлением, в первых числах апреля, начальник штаба 4-го Украинского фронта генерал С. С. Бирюзов и представитель Ставки ВГК генерал Ф. Я. Фалалеев провели очередной проигрыш предстоящей операции, до которой оставались считанные дни. Рассматривались и проигрывались все возможные варианты. Насыпанный в специальном ящике песок скрупулезно повторял в определенном масштабе реальный рельеф местности, со всеми его складками и высотами. На разложенных на столах картах наглядно просматривалась вся оперативная обстановка наших войск и войск противника. Тщательно учитывалось и обсуждалось абсолютно все, что только можно предусмотреть. Особенно детально прорабатывались способы прикрытия трех переправ через Сивашский залив, по которым осуществлялась переброска войск и снабжение 51-й армии генерала Я. Г. Крейзера. В ближайшие дни и без того важная роль этих переправ должна была еще больше повыситься. Я знал, что защищать их летчикам корпуса придется и впредь, когда начнется наступление.

Задачу по их прикрытию 3 иак получил задолго до наступления. А вскоре у меня состоялся разговор с представителем Ставки Верховного Главнокомандования маршалом А. М. Василевским, который навсегда врезался в мою память.

Как-то поздно вечером меня вызвали к аппарату СТ — по нему осуществлялась прямая связь штаба корпуса со штабом фронта. «У аппарата генерал-майор Савицкий»,— приказал я передать телеграфистке. В ответ на бумажной ленте появились слова: «У аппарата Василевский. Здравствуйте, Евгений Яковлевич...» Маршала интересовало, получил ли корпус боевую задачу и как она выполняется. Я доложил, что летчики корпуса ведут непрерывное барражирование над переправами, надежно прикрывают их и наземные войска с воздуха, что осуществляются ночные бомбово-штурмовые удары по аэродромам противника, [127] особенно по аэродрому Веселое, что потери у нас незначительные и корпус, находясь в состоянии полной боевой готовности, способен и в дальнейшем успешно выполнять поставленные перед ним задачи.

Наступила длительная пауза. Аппарат молчал, и мне даже показалось, что связь по какой-то причине прервана. Но телеграфистка предупредила, что связь не окончена и нужно ждать. Наконец буквопечатающий аппарат вновь застучал и на ленте появились слова. «А как у вас с питанием? Чем кормите летчиков? — читал я. — Не сказывается ли бездорожье на обеспечении продовольствием и боеприпасами?»

Что касалось питания, то оно к тому времени уже наладилось, и я поставил в известность маршала о том, что благодаря помощи генерала Кириченко удалось организовать бесперебойное снабжение кониной и рацион летчиков, таким образом, пополнился свежим мясом. С боеприпасами дело обстояло сложнее. Не хватало осколочно-фугасных и зажигательных бомб. Испытывали мы недостаток и в светящихся бомбах, необходимых при блокировке вражеских аэродромов в ночное время. В ответ Василевский пообещал содействие в этом вопросе и добавил: «Я удовлетворен нашим разговором. Меня обнадеживает ваш оптимизм и ваша уверенность в успешном выполнении поставленной задачи. Но хочу напомнить: ни одна из переправ через Сиваш не должна быть разбита. Уничтожение переправ практически сорвало бы срок выполнения наступательной операции...»

Напоследок буквопечатающий аппарат отстукал слова Василевского, которые вызвали у меня невольную улыбку, несмотря на крайне серьезное их содержание: «Милый мой Евгений Яковлевич, если вы не выполните эту задачу и переправы окажутся разрушены, вы будете преданы суду военного трибунала. До свидания. Желаю Вам удачи. С глубоким уважением Василевский».

Я не удержался и еще раз пробежал глазами последние фразы маршала. Суровая их лаконичность диктовалась необходимостью, бескомпромиссной логикой войны. Главные силы фронта были сосредоточены, как мы тогда говорили, на материке. Именно оттуда они готовились наступать по Татарскому перешейку, и поэтому значение переправ через Сиваш невозможно переоценить. Все это мне было понятно. Но вот форма, которую избрал Василевский, чтобы максимально акцентировать свою мысль, произвела на меня неизгладимое впечатление. [128] Выразительнее и доходчивее не скажешь... Контраст чисто человеческой, личной доброжелательности с вынужденной жесткостью отвечавшего за исход операции военачальника оказался настолько разительным, настолько ошеломляющим, что и без того хорошо известная мне истина о чрезвычайной важности сохранения сивашских переправ как бы обрела вновь силу первоначальной свежести, будто я только что ее впервые услышал.

А все ли действительно сделано, чтобы корпус мог выполнить поставленную задачу? Нет ли чего-нибудь, что мы упустили и что можно еще исправить? Подобные вопросы буквально буравили мне мозг, пока я перечитывал конец длиннющей бумажной ленты, оставшейся после нашего разговора с маршалом Василевским.

Через полчаса я пригласил к себе в землянку начальника штаба полковника Баранова, начальника оперативного отдела полковника Чернухина, начальника политотдела полковника Ананьева, помощника начальника политотдела по комсомольской работе подполковника Полухина и, памятуя, что одна голова — хорошо, а несколько голов — еще лучше, предложил обсудить все эти вопросы заново. Вдруг и в самом деле можно сделать что-то еще, что пока не сделано...

Одним из наиболее эффективных способов защиты сивашских переправ от налета вражеской авиации зарекомендовала себя в те дни блокировка аэродромов противника в ночное время. Казалось, продумано было все до мелочей. На взлете, когда моторы работают на полных оборотах, пламя из выхлопных патрубков бомбардировщиков отлично видно в темноте на больших расстояниях. И если две-три пары «яков» будут в течение ночи постоянно висеть на разных высотах над вражеским аэродромом, ни одному бомбардировщику не удастся оторваться от полосы без того, чтобы тут же не попасть под атаку наших истребителей... Разработанный совместно с Барановым, комдивом Корягиным и Орловым детальный план боевой работы по блокировке был рассмотрен и одобрен командующим 8-й воздушной армией генералом Хрюкиным, который внес в него кое-какие незначительные уточнения.

Немцы не хуже нас понимали значение переправ через Сиваш и использовали для налетов на них даже бомбардировщики, базировавшиеся в Румынии. В основном это были Ю-88 и «хейнкели». Особенно нам досаждал их аэродром возле села Веселое. Немцы, помимо прямого [129] назначения использовали его в качестве своего рода аэродрома подскока. Самолеты из Румынии делали на нем промежуточную посадку, чтобы заправиться горючим и взять груз бомб, а затем шли бомбить переправы. Второй аэродром, с которым чаще всего приходилось иметь дело, располагался на мысе Херсонес. Оба они и фигурировали в утвержденном генералом Хрюкиным плане боевых действий.

Кстати, в плане этом предусматривалось, что в первую ночь мне предстояло самому сделать два боевых вылета, чтобы получить информацию об эффективности ночной блокировки, как говорится, из первых рук и, если понадобится, оперативно внести коррективы в тактику боевых действий.

Ночь выдалась по-южному темной. Взлетели на Як-7б втроем: я в качестве ведущего, ведомые — капитан Маковский и капитан Лебедев. На аэродром Веселое вышли на высоте 1500 метров. Сам аэродром оставили в стороне, чтобы не привлекать заранее внимание вражеских зенитчиков; барражируем в удалении от него километров на пять — восемь. Минут через двадцать заметил на взлетной полосе движущиеся огни и тут же перевел машину в пикирование. Ясно вижу пламя, вылетающее из выхлопных патрубков бомбардировщика. Бомбы уже сброшены, открываю огонь из пушек и пулеметов... Цель поражена. Вражеский бомбардировщик взрывается прямо на взлетной полосе. Машину выхватываю из пикирования над самой землей...

В ту ночь истребители корпуса сделали 40 самолетовылетов. Над переправами ни одного немецкого бомбардировщика так и не показалось.

Та же картина наблюдалась и на другую ночь. Капитану Лебедеву удалось поджечь «хейнкель» над самым аэродромом, благодаря этому летное поле оказалось неплохо освещенным, и мы прицельно отбомбились по стоянкам самолетов.

Но на третью ночь над переправами появились Ю-88, хотя мы и в тот раз блокировали оба аэродрома и были убеждены, что с них не мог взлететь ни один самолет. Недоумение рассеялось, когда попавший в плен немец со сбитого летчиком Анкудиновым «юнкерса» рассказал, что фашисты установили на всех ночных бомбардировщиках специальные пламягасители. Тогда мы стали пикировать не на огни из патрубков взлетающих самолетов — их теперь не было, пламягасители действовали надежно, — а [130] на саму взлетную полосу, всякий раз сбрасывая на нее несколько бомб. За ночь мы делали по 50 — 60 самолето-вылетов, и бомб нам хватало от первой темноты до самого рассвета. Только-только немцы приведут в порядок взлетную полосу, а на нее в атаку идет следующая пара истребителей. В конце концов противник был вынужден отказаться от ночных бомбардировок.

Но блокировать и штурмовать вражеские аэродромы приходилось не только ночью. Делалось это и в светлое время суток. Для более надежного прикрытия переправ мы стремились не допускать до них самолеты противника и сбивать их над его территорией. В основном нам это удавалось. Но порой немецкие бомбардировщики под сильным прикрытием истребителей все же прорывались, и тогда над сивашскими переправами разгорались тяжелые воздушные бои.

Неоценимую помощь в управлении боевыми действиями оказывала радиолокационная станция, впервые появившаяся у нас в корпусе во время Крымской операции. И я с благодарностью вспоминал тот опыт, который накопил в работе с системами, аналогичными РУС-2, еще на Дальнем Востоке. Именно они позволяли теперь осуществлять раннее обнаружение противника, встречать его на подходах к целям и вести бой над его территорией.

До Крымской операции управление боевыми действиями корпуса осуществлялось с помощью пунктов наведения, находившихся поблизости от передовой. Визуальное наблюдение за противником вели на них опытные летчики, назначавшиеся командирами дивизий из числа тех, кто из-за ранения или каких-то иных причин не мог временно принимать участие в боевых вылетах. В их распоряжении имелись радиостанция, позывные ведущих групп и связь с командными пунктами дивизий и корпуса. Использовались также данные, поступавшие от вернувшихся после выполнения задания экипажей, сведения воздушной разведки и поступавшие от летчиков, находившихся в данный момент в воздухе или ведущих бой. Вся эта информация стекалась на командный пункт корпуса, где, исходя из сложившейся обстановки в воздухе, принимались те или иные решения. Однако информация, полученная лишь визуальным путем, не давала необходимой полноты картины. Мы нередко не имели никакого представления о том, когда, откуда и сколько самолетов противника будет введено в сражение. Не знали и того, где он намеревается нанести очередной удар. Все это [131] вынуждало постоянно держать в воздухе большие группы истребителей, что приводило к неоправданному расходу сил и средств и требовало от личного состава чрезмерного напряжения. Работать часто приходилось на пределе: увеличивать число боевых вылетов, держать летчиков на аэродромах в состоянии минутной боевой готовности, когда каждый сидит в кабине своего истребителя и надет приказа к вылету.

С появлением радиолокационных станций положение принципиально изменилось. С их помощью — а дальность действия у них достигала 120 — 150 километров — мы могли не только своевременно обнаружить противника, но и определить заранее, на какой высоте, сколько и каких самолетов следует ожидать в данное время и в данном месте. От истребителей метка на экране была менее яркой, так как у них меньше, чем у бомбардировщиков, отражающая поверхность. А количество самолетов локатор мог определить довольно точно, с погрешностью не более чем в 5 — 10 машин, причем ошибался обычно в сторону уменьшения, что мы научились учитывать. Локаторы таким образом давали возможность создавать необходимое численное преимущество, маневрировать имевшимися силами, подбирать выгодные направления и высоты, чтобы вывести истребители в район боевых действий с максимальной скоростью или, скажем, со стороны солнца. Планшетисты на командном пункте корпуса, пользуясь поступавшими с радиолокатора данными, наносили на карту воздушную обстановку, отражавшую не только учет сил противника, но и маршруты его перемещений. Для этого у них имелись специальные фишки — оловянные фигурки самолетов, помеченных цифрами: 2, 4, 8, 16. Если, к примеру, самолетов в группе оказывалось больше, число их указывалось с помощью комбинаций из этих фишек.

Локаторы, чтобы увеличить дальность их действия, мы стремились выдвигать как можно ближе к передовой, но с непременным учетом рельефа местности. Дело в том, что они были довольно громоздкими и замаскировать их оказывалось нелегко. Позже их стали устанавливать и на командных пунктах дивизий, но во время Крымской операции радиолокационная станция была одна, и размещалась она на командном пункте корпуса.

Воевать, словом, стало легче. Образно говоря, мы как бы вынесли глаза на территорию противника, и застать нас врасплох теперь стало практически невозможно. [132]

И если раньше приходилось полагаться в основном на опыт, на интуицию, а то и порой действовать вслепую, теперь помимо опыта и интуиции в нашем распоряжении имелась точная и всесторонняя информация о силах противника. Причем локаторы не только оповещали о приближавшемся противнике, но и в значительной мере упрощали управление самим боем. И хотя в то время они еще не были оснащены системами типа «свой — чужой», но по местонахождению самолетов и другим данным позволяли с учетом некоторых погрешностей различать, где наши истребители, а где, скажем, бомбардировщики противника. А главное, давали возможность своевременно и в нужном месте наращивать собственные силы и умело вводить в бой резервы.

В качестве примера расскажу об одном из таких воздушных сражений, исход которого во многом определило использование бесперебойно поступавшей с радиолокационной станции информации. Прикрывая переправы на Сиваше, мы придвинули к ним на расстояние 10 — 15 километров аэродромы передового базирования, с которых действовали два истребительных полка. Остальные аэродромы находились значительно дальше.

Над переправами в то утро барражировала восьмерка «яков»: две пары — на высоте 4000 метров и две пары — на высоте 6000 метров. И вот с локатора на командный пункт корпуса поступили данные, что в сторону переправ движется большая группа самолетов противника. Насколько большая, точно определить из-за дальности пока не представлялось возможным. Я распорядился поднять с передовых аэродромов еще две восьмерки, а полки второго эшелона приказал привести в состояние минутной боевой готовности. И когда локатор выдал уточненные данные, из которых стало ясно, что в группе противника насчитывается примерно около 80 самолетов, я поднял с расположенных в глубине аэродромов еще три восьмерки истребителей и стал выводить их навстречу противнику. Восьмерка из полка Еремина осталась барражировать над переправами, а пять поднятых в воздух эскадрилий перехватили противника над его территорией и связали боем «мессершмитты», прикрывавшие колонны бомбардировщиков. Однако «юнкерсы» упорно продолжали идти к переправам, даже несмотря на то что остались, как мы говорили, голыми, без прикрытия.

В литературе, особенно в художественной, нередко попадаются описания того, как немецкие бомбардировщики [133] после первых же атак наших истребителей сбрасывали бомбы на собственные позиции или спешно разворачивались и уходили к себе на аэродромы, Авторы в таких случаях чаще всего выдают желаемое за действительное. Немцы обычно дрались упорно. И экипажи вражеских бомбардировщиков, отлично понимая, что невыполнение боевой задачи может обернуться для них крупными неприятностями, вплоть до расстрела, всегда стремились выполнить свою задачу. Поле боя они оставляли только в тех случаях, когда начинали нести неоправданно большие потери. А если и сбрасывали бомбы, не дойдя до цели, то, конечно, не на головы собственной пехоты, а где-нибудь в стороне или ставя их на невзрыв, после чего бомбы превращались в простые, не способные принести вреда металлические болванки.

Вот и теперь «юнкерсы», невзирая ни на что, рвались к переправам. Поднимать с дальних аэродромов резервы было уже бесполезно: истребители вовремя подойти не успеют. Но то, что я успел заблаговременно ввести в бой три восьмерки резерва, позволило мне сохранить часть сил на передовых аэродромах — их-то я и поднял теперь навстречу подходящим к переправам Ю-87. «Якам» удалось перехватить основную их часть на ближних подступах, но десятка полтора бомбардировщиков все же прорвались к переправам. Там их встретила барражировавшая над переправами восьмерка из полка Еремина. Из-за атак наших истребителей немцы прицельно отбомбиться уже не могли, бомбы ложились хоть и на нашей территории, но где попало — в основном в воду залива. В нее же падали и сбитые «юнкерсы»...

А с локатора тем временем поступили новые данные: на дальних подступах к переправам появилась еще одна группа вражеских самолетов. По меткам на экране удалось определить, что это истребители. Их подлетное время, по расчетам, позволяло нам поднять в воздух свои резервы — «яки» успевали встретить их, даже взлетая с дальних аэродромов. Так оно в действительности и получилось.

Присутствовавший в блиндаже командного пункта корпуса генерал-полковник Бирюзов, начальник штаба 4-го Украинского фронта, высоко оценил в тот раз эффективность управления боевыми действиями корпуса. В результате четкого и своевременного анализа непрерывно поступавших с радиолокационной станции данных удалось наращивать силы и вводить в бой резервы в нужных [134] местах и в наиболее выгодное время. Потери противника в соотношении с нашими составили четыре к одному. Переправы врагу разрушить не удалось, а поверхность мелководного Сивашского залива оказалась столь густо утыкана хвостами немецких бомбардировщиков, что буквально рябило в глазах. Дело в том, что у Ю-87 передняя часть значительно тяжелее хвостовой, да вдобавок сбивали их в основном на пикировании — вот и остались торчать из сивашской воды хвостами вверх.

8 апреля войска 51-й армии начали наступление с плацдарма южнее Сиваша. Одновременно с этим части 2-й гвардейской армии при поддержке авиации морского флота приступили к прорыву обороны противника на Перекопском перешейке. В ночь на 11 апреля перешли в наступление и войска Отдельной Приморской армии на Керченском полуострове. В тот же день силами 4-го Украинского фронта были освобождены города Армянск и Джанкой; противник, опасаясь окружения, оставил сильно укрепленные Ишуньские позиции и начал отход в глубь Крымского полуострова.

Отступавшие в направлении Симферополя и Севастополя части 17-й немецкой армии преследовала подвижная группа в составе 19-го танкового корпуса. 3 иак совместно с 1-й гвардейской штурмовой дивизией обеспечивал танкам генерала Васильева поддержку с воздуха. Немцы откатывались столь стремительно, что в котлах брошенных ими полевых кухонь оставалась порой не успевшая остыть пища — драпали на юг на пустые желудки, не тратя время ни на завтраки, ни на обеды. Авиация их практически бездействовала. С 12 по 18 апреля в полосе 4-го Украинского фронта немцами было совершено всего 530 самолето-пролетов, что, конечно, не могло существенно повлиять на темпы наступления советских войск{8}. Наши истребители занимались в эти дни штурмовкой наземных целей противника, осуществляя налеты на колонны вражеской техники совместно с «илами» 1-й гвардейской штурмовой дивизии.

На аэродроме Веселое, куда мы прилетели после его освобождения танкистами, нас ожидали не только горячие котлы в летных столовых, но и три брошенных немцами при отступлении «мессершмитта» — не оказалось, видно, под рукой горючего. [135]

— Совсем новехонькие, товарищ генерал! — доложил механик моего самолета младший лейтенант Гладков. — И не просто «мессеры», а модифицированные Ме-109Е. Какие будут приказания?

Володя Гладков, конечно, догадывался, что я не упущу возможности каким-либо образом использовать трофейные боевые машины, и потому ожидал на этот счет соответствующих распоряжений. Да и самому, видно, не терпелось познакомиться покороче с новой вражеской техникой.

— Разыщи для начала формуляры всех трех машин, ознакомься с особенностями каждой, а там поглядим, что с ними дальше делать.

Гладков, довольный, ушел. Его, как говорится, хлебом не корми, только бы без дела не сидеть. А уж трофейные Ме-109Е — отличная возможность пустить в ход свои профессиональные способности. Мастер на все руки и умелец, каких редко встретишь.

А меня тем временем ожидал еще один сюрприз.

— Ну чем не наглядная агитация, как надо воевать! — сказал полковник Ананьев, когда я вслед за ним вошел в помещение, приспособленное под общежитие немецких летчиков. — Думаю, как раз именно тот случай, когда пропаганда противника действует нам на руку. Да вот, товарищ генерал, сами полюбуйтесь!

Полюбоваться и в самом деле было на что. Стены общежития смахивали на картинную галерею. Только выставлены там были не полотна мастеров живописи, а портреты наших летчиков, тщательно скопированные со страниц фронтовых газет каким-то доморощенным немецким рисовальщиком.

— Покрышкин, Амет-хан Султан, оба брата Глинки, Маковский... — с чувством нескрываемого удовлетворения называл знакомые имена Ананьев, пока мы шли с ним вдоль самодеятельной «художественной галереи». — А вот и ваш портрет, товарищ генерал! С большим, надо сказать, уважением к оригиналу выполнен...

— Да, нагнали, видно, наши летчики на немцев страху, — согласился я. — Действительно, наглядная агитация!

Под каждым портретом советских асов был пририсован какой-нибудь хищный, кровожадный зверь. Покрышкин выступал в роли льва, в когтях у которого зажат остов обгорелого «мессершмитта». Маковский — с пририсованной вместо туловища оскалившей клыкастую [136] пасть пантерой. Меня изобразили тигром, Речкалова — огнедышащей коброй...

Ананьев с Полухиным не упустили возможности и при первом же удобном случае с успехом использовали выигрышный «материал»: знать, с каким почтением враг относится к нашей боевой работе, летчикам и впрямь было не только интересно, но и полезно. В советской авиации издавна существовала традиция — равняться на лучших. Особенно если имена этих лучших называет не кто иной, как враг.

Сыграли вскоре добрую службу и трофейные «мессершмитты».

Когда наши войска, прижав немцев к морю, начали подготовку к штурму Севастопольского укрепленного района, куда противник стянул остатки своей 17-й армии, наш корпус наряду с прикрытием наземных частей получил задачу вести воздушную разведку. Нужда в ней была большая. Гитлеровское командование стремилось любой ценой удержать Севастополь. Сюда спешно перебрасывались морем и по воздуху подкрепления, стягивалась техника. Глубокоэшелонированная оборона, включавшая в себя три полосы укреплений, была буквально нашпигована дотами и дзотами, минными полями и рядами проволочных заграждений. Особенно сильно были укреплены господствовавшие над местностью высоты, такие, как Сапун-гора, Инкерман, Сахарная Головка, Мекензиевы горы.

Разведку приходилось вести визуально, с малой высоты. Немцы же стянули сюда большое количество зенитной артиллерии, и наши потери день ото дня росли.

Однажды вечером, когда после очередных вылетов на воздушную разведку не вернулись сразу два экипажа, я высказал давно зревшую у меня мысль воспользоваться трофейными истребителями.

— По «мессеру» вражеские зенитчики огонь вряд ли откроют. Скорее всего, решат, что свой.

— Но ведь, кроме вас, на «мессершмитте» никто из наших летчиков не летал, — возразил начальник политотдела Ананьев, догадавшись, к чему я веду разговор. — Нельзя же командиру корпуса, генералу, рисковать жизнью, выполняя функции рядового летчика.

— На фронте жизнью рискуют все, — настаивал я.— Война о званиях да должностях никого не спрашивает. А вот разведданные от нас требуют. [137]

— Я тоже считаю, вам лететь нельзя, — поддержал Ананьева начальник штаба Баранов. — Случись что, никто нас не поймет. Да и шансы обмануть немцев чисто гипотетические. Мы у себя в блиндаже на один манер рассуждаем, а у противника могут совсем другие резоны найтись. А вдруг там не забыли, что три самолета на аэродроме Веселое нам в подарок оставили!

Не найдя поддержки у подчиненных, я решил выяснить, что думает на сей счет начальство. Мысленно взвесив еще раз все детали, я отправился к командующему 8-й воздушной армией Хрюкину.

К идее использовать для разведки трофейный самолет командарм отнесся с большим интересом. Он, естественно, сразу понял, какие богатые возможности тут открываются.

— Самолет-то надежный? Проверили? — спросил он. — А то, может, немцы барахло отслужившее на аэродроме бросили?

— По формуляру налетал всего 60 часов. Убежден, что полеты будут и результативными и безопасными.

— Безопасно будет над территорией противника и крайне опасно над нашей, — уточнил Хрюкин. — Впрочем, игра явно стоит свеч. Летчика подобрали?

— Так точно, товарищ командующий! — нарочито бодро отчеканил я, сознавая, что наступил критический момент разговора.

Командарм с некоторым удивлением взглянул на меня: откуда, мол, такая бравая официальность! Затем спросил:

— Кто же он?

— Кроме меня, лететь на Ме-109Е некому.

— Выходит, перевелись толковые летчики в корпусе? Один только генерал Савицкий летать не разучился?

— Хороших летчиков много, товарищ командующий. Не хуже меня знаете. Но беда в том, что никто из них прежде на немецких истребителях не летал. А переучивать — минимум неделя понадобится.

Командарм надолго замолчал, о чем-то задумавшись. Наконец встал из-за стола, подошел ко мне вплотную и, глядя прямо в глаза, произнес:

— Неугомонный вы человек, Евгений Яковлевич! Право слово, неугомонный.

Я молчал, не зная, что сказать в ответ. Не скажешь же на такое: «Так точно, товарищ командующий!»

Но Хрюкин и не ждал от меня никаких слов. Думая [138] о чем-то, он обошел вокруг стола, постоял немного, затем сел и, барабаня пальцами по столешнице, сказал:

— Возвращайтесь к себе в штаб и разработайте подробный план полета. Не полетов, как вы недавно выразились, а именно полета! У меня пока все. Окончательный ответ получите сегодня вечером.

«Ну, кажется, пронесло! — с чувством облегчения решил про себя я. — Раз план потребовался, значит, и разрешение будет».

План мы с полковником Барановым подготовили быстро: у меня и без того все уже было продумано. Взлетаю вместе с четверкой наших истребителей, иду в их сопровождении до города Саки — это первые, выходные ворота. Отсюда уже один ухожу на высоте пятьдесят метров в море — на шестьдесят километров от береговой линии. Там — разворот в сторону вражеского аэродрома на мысе Херсонес. После выполнения боевого задания— опять в море, а затем ложусь на курс, который выведет меня в строго определенную точку — входные ворота, где меня будут поджидать наши истребители, чтобы сопровождать до аэродрома посадки.

Времени до вечера оставалось более чем достаточно, и я подумал, что вполне успею сделать один-два тренировочных вылета. Как-никак на «мессершмиттах» летать приходилось не каждый день, лишний опыт не помешает... Но прогулка моя чуть не вышла боком. В полете меня, разумеется, сопровождали «яки» — без их плотной дружеской опеки над батареями наших зенитчиков очень-то не разгуляешься. «Мессер» вел себя в воздухе нормально, настроение у меня было приподнятое: пилотировать немецкие истребители не разучился... Довели меня «яки» до аэродрома. Зашел на посадку. Сел. Но едва зарулил на стоянку и открыл фонарь — к самолету подбежали два автоматчика.

— Хенде хох!

Пришлось поднимать руки. Автоматчики, вижу, настроены решительно.

— Да вы что, ребята! — говорю. — Я же свой. Неужто не видите?

— Ишь как по-нашему говорить насобачился! — отозвался в ответ на мой чистейший русский язык один из охранников. — Сиди, фриц! Там разберутся.

На мое счастье, к самолету уже шел заместитель командующего 52-й армией генерал Разуваев, которому успели доложить, что четверка «яков» зажала и посадила [139] на аэродром немецкий истребитель, и он решил взглянуть на пленного летчика. Недоразумение разъяснилось.

— Получается, своего в плен взяли! — посмеялся Разуваев. — Уж не взыщите! Я-то и то не сразу вас признал...

Не узнать меня было немудрено. Летал я в черной, без погон и знаков различия, кожаной куртке с черным же бархатным воротником. Немец не немец, но и на русского летчика мало похож. Да вдобавок «мессершмитт» этот... Прав командарм, говоря, что на нашей территории будет опасно. Хорошо хоть только автоматчиков с толку сбил, а не зенитчиков...

А от командарма между тем никаких сообщений.

Прошли сутки. Из очередного разведывательного полета не вернулся капитан Абдашитов, сильный и очень опытный летчик. Я его хорошо знал; именно он научил поваров, как лучше использовать в пищу конину. Родом он был из здешних мест и отлично знал тот район, куда утром вылетел на разведку.

Надо было что-то предпринимать. И я решил еще раз связаться с Хрюкиным.

Но командарм опередил меня:

— Только что получил разрешение. Санкционировали под мою личную ответственность. Жду вас у себя в штабе с подробным планом разведывательного полета.

Не теряя ни минуты, я вылетел на У-2 в штаб армии. План наш командарм одобрил, внеся некоторые уточнения, касавшиеся секретности и связанной с ней безопасности полета.

— Помните, Евгений Яковлевич, задание ваше особое и крайне ответственное. Никакой самодеятельности! Действуйте строго по плану. Сразу после возвращения свяжитесь со мной. Удачи вам!

Я уже шел к дверям, когда Хрюкни негромко меня окликнул:

— Странно все же получается: комкор в роли разведчика. Нe находите? — И сам же, помолчав секунду-другую, ответил на свой вопрос: — Впрочем, война.

«Да, война... — думал я, спеша к У-2, чтобы быстрее вернуться к себе в корпус. — У нее собственная логика, которая порой ставит людей в тупик, переворачивает привычные понятия с ног на голову. Но как к этому ни относись, а считаться с ней приходится. И не только считаться! Ее, эту логику войны, необходимо научиться использовать, предугадывать с ее помощью ход событий. [140]

Баранову, например, кажется, что идти в логово немцев на трофейном истребителе — слишком рискованная дерзость. У них, дескать, свои порядки, свои привычки, о которых мы мало что знаем, и противнику при желании легко раскусить нашу затею, разоблачить меня в воздухе. А Хрюкин, наоборот, как и я, считает, что все обойдется. Именно благодаря дерзости задуманного немцам просто не придет в голову заподозрить какой-то подвох, предположить, что один из «мессершмиттов» пилотирует над их головами русский летчик. Баранов, конечно, прав: при желании разоблачить меня ничего не стоит. Но как раз желания-то такого у противника и не возникнет... Если, конечно, я не допущу какого-нибудь грубого просчета».

Перед самым вылетом обстановку в воздухе проверил мой ведомый капитан Самойлов. Я уже сидел в кабине Ме-109Е, когда поступило его сообщение по радио: «Вижу самолеты противника. Есть среди них и «мессеры». Можно было взлетать. Одним из «мессершмиттов», поднявшихся с аэродромов противника, вполне мог быть и тот, пилотировать который предстояло мне.

До Сак дошел в обществе четверки «яков». Ручку от себя — и теперь в море на бреющем. Или почти на бреющем: пятьдесят метров высота невелика. Скорость при таком полете ощущается по-особенному: несешься над гребнями волн, а ориентиров никаких — под крылом только вода. Иду по приборам. Через несколько минут — точка разворота... Ловлю себя на мысли, что чувствую себя как бы не в своей тарелке. Не то чтобы тревожно, а как-то необычно, что ли... В бою порой рискуешь куда больше. Но там все происходит быстро, динамично, нет лишней секунды, чтобы взглянуть на себя со стороны. Да вдобавок боевые товарищи рядом. И азарт боя... Его тоже со счетов не сбросишь. А тут — один на один с собой, и мысли всякие в голову лезут.

Но когда вышел со стороны моря на территорию противника, душевное равновесие тотчас вернулось ко мне. Все внимание сосредоточилось на выполнении боевой задачи. Теперь надо смотреть во все глаза, смотреть и запоминать. Немцы, судя по всему, не обращают на меня никакого внимания. Спокойно прошел над их аэродромом, что на мысе Херсонес. Кроме него у противника есть еще один — почти в черте города, да и называется по-городскому: Трамвайная остановка. Надо будет и на него заглянуть. А пока посмотрим, что делается в Севастополе... Кружил я низко — на высоте сто — сто пятьдесят [141] метров. В глаза бросалось огромное количество артиллерии. Куда ни глянешь, всюду пушки, минометы, зенитные батареи — свезли со всего Крымского полуострова. На втором аэродроме обнаружил много транспортных трехмоторных «юнкерсов» и с десяток истребителей... Иногда делал пометки в наколенном планшете, но в основном рассчитывал на память. Чувствуя, что она начинает перегружаться, понял: пора домой. Да и горючего почти не оставалось.

На обратном пути за мной увязались ненадолго два «мессера». Что им от меня понадобилось, я так и не понял. Когда взял курс к морю, отстали.

К входным воротам вышел точно и в срок. Там меня уже поджидали две пары «яков», довели до самого аэродрома.

Гладков, конечно, оказался на летном поле.

— Как аппарат, товарищ генерал?

— В порядке, Володя! — успокоил я его. — Немцы в авиации тоже толк понимают.

Через полчаса связался по СТ с Хрюкиным.

Командарм слушал не перебивая. Докладывал долго — было о чем.

Когда закончил, Хрюкин сказал:

— Рад, что все обошлось. Данные разведки, на мой взгляд, чрезвычайно ценные.

Весь следующий день провел на КП корпуса. Занимаюсь текущими делами, а сам жду. Дел хватало, боевая работа не прекращалась ни на час. Незадолго до захода солнца не выдержал, приказал готовить трофейный истребитель к вылету.

Почетный эскорт на сей раз возглавлял командир эскадрильи капитан В. И. Сувиров, ему несколько дней назад присвоили звание Героя Советского Союза. И хотя только до Сак вместе летим, а все равно приятно: рад за Сувирова — и летчик прекрасный, и боец отважный. Заслуженно высокое звание получил...

А вот и расчетная точка над морем. Делаю разворот и, как в прошлый раз, беру курс на мыс Херсонес. Над вражеским аэродромом сегодня что-то слишком оживленно. Один за другим идут на посадку Ю-87 и Ме-109. Чтобы не привлекать зря внимания, тоже становлюсь в круг. Внимательно разглядываю летное поле. Аэродром буквально забит самолетами — не меньше восьмидесяти машин. [142]

Вдруг вижу: ко мне пристраивается Ме-109. Да так близко подошел, что хоть беседу заводи, если бы не гул моторов. Немец чему-то улыбается и настойчиво тычет оттопыренным большим пальцем куда-то вниз. Все ясно: на фюзеляже у него намалевана краской голая дама с бокалом шампанского в руке. Мне похвастать нечем. Разве лишь отрекомендоваться по радио: рад, дескать, встрече; будем знакомы — русский генерал Савицкий! И заодно — палец на гашетку...

Но немец, к счастью, чужих мыслей читать не научился: поулыбавшись еще немного и помахав рукой, уходит горкой. Ничего особенного: обменялись улыбками и разошлись — каждый в свою сторону. А ведь я чуть было не влепил ему из всех стволов! Думал, разгадал меня немец. А он, оказывается, лишь голую девицу свою мечтал мне показать. Вот и попробуй угадай наперед, от какой случайности, от какой чепухи судьба человека может зависеть. Не зря, видно, говорят: для разведчика главное — крепкие нервы.

Иду то на бреющем, то набирая высоту. На Сапун-горе тоже оживленно — ведутся интенсивные инженерно-саперные работы по созданию второй линии обороны. Из района Северной бухты — опять же в сторону Сапун-горы — активно перемещается артиллерия. Готовятся немцы, спешат... Однако пора и мне. В гостях, конечно, разведчику интересно, да дома с расспросами ждут!

За входными воротами встречаюсь с нашими истребителями. Как все-таки приятно видеть звезды на крыльях вместо красоток на фюзеляжах!

После этого я еще несколько раз летал на разведку в тыл противника. А позже, когда надобность отпала, послуживший нам верой и правдой «мессершмитт» вместе с двумя другими немецкими истребителями отправили в разобранном виде в Москву.

Подготовка к штурму Севастопольского укрепрайона велась с 19 апреля. 5 мая начали наступление части 2-й гвардейской армии. А 7 мая войска перешли в наступление по всему фронту. К вечеру части 51-й армии выбили немцев с Сапун-горы. 8 мая была прорвана первая полоса вражеской обороны; на следующий день войска 51-й и Приморской армий взломали внутренний оборонительный обвод и вошли в Севастополь. У немцев от всего Крымского полуострова остался лишь крохотный клочок земли — мыс Херсонес, откуда они рассчитывали эвакуировать остатки своей 17-й армии в Румынию. [143]

Предугадывая ход событий, маршал А. М. Василевский поставил незадолго до этого передо мной задачу не допустить эвакуацию немецких войск в Румынию морским путем. Мне надлежало связаться с командующим ВВС Черноморского флота генералом Ермаченко, чтобы разработать совместный план действий. Эвакуация остатков двухсоттысячной группировки противника была сорвана. Тринадцать транспортов, стоявших на рейде у мыса Херсонес, пошли ко дну. А в ночь на 12 мая начался штурм последнего оборонительного рубежа противника на крымской земле. До полного освобождения Крыма оставались считанные часы.

Вечером 11 мая я находился на командном пункте корпуса. Шла обычная работа по прикрытию наземных войск и блокировке последнего оставшегося в распоряжении противника аэродрома. Потерь у нас не было, день подходил к концу, и я решил, что вполне могу себе позволить принять участие в боевом вылете.

Оставив на КП начальника штаба Баранова, я поднял в воздух четверку истребителей. Выйдя в тыл оборонявшихся войск противника, мы сбросили на его позиции по четыре бомбы ОФАБ-25, а заодно прошлись по траншеям пушечно-пулеметным огнем. На выходе из атаки немцы открыли по «якам» зенитный огонь. Вдобавок подоспела группа вражеских истребителей. Завязался бой. В воздухе, как я не раз говорил, обстановка меняется стремительно. Выбрав для атаки одного из «мессеров», я приказал ведомому капитану Самойлову прикрыть меня. Но в тот момент, когда я уже почти вышел на дистанцию, с которой можно было открывать по немцу огонь, самолет внезапно тряхнуло и кабину заволокло паром. «Зенитчики, — мелькнуло в голове. — Прямое попадание!»

Мотор отказал практически сразу же. С парашютом не выпрыгнешь, внизу немцы. Под крылом — немного правее и впереди — не то перелесок, не то густой кустарник. Решил садиться на вынужденную. Дотянул кое-как до опушки и, не выпуская шасси, приземлился на фюзеляж. С трудом выбрался наружу, ноги плохо слушаются. Врачи позже поставили диагноз: компрессионный перелом трех позвонков.

В общем, добрался кое-как до штаба нашего 3 иак.

В штабе выяснилось, что полковник Баранов успел сообщить в штаб 8-й воздушной армии о том, что мой «як» подбили вражеские зенитчики. Выложил Баранов мне и [144] свою главную новость: вам присвоено звание Героя Советского Союза, а вместе с тем и очередное воинское звание — генерал-лейтенант!

Что и говорить, день выдался такой, что остался в памяти на всю жизнь. И бой, и подбитый зенитчиками «як», и вынужденная, и ошеломляющая новость Баранова — и все за каких-то несколько часов! Тут и у здорового человека впору голове закружиться...

Начальник медицинской службы корпуса полковник Медведев в конце концов счел необходимым вмешаться в наш разговор и беспрекословным тоном объявил, что, по его мнению, с меня на сегодня вполне достаточно.

На другой день в госпитале я узнал, что остатки войск противника на мысе Херсонес окончательно разгромлены и Крымский полуостров, таким образом, полностью освобожден от фашистских оккупантов. Если в начале войны немцам понадобилось двести пятьдесят дней, чтобы овладеть Севастополем, то весной сорок четвертого нашим войскам хватило тридцати пяти, чтобы очистить от гитлеровских захватчиков весь Крым.

После непродолжительного отдыха, который помимо усиленного питания и целительного воздействия щедрой солнцем и зеленью крымской весны скрашивался благодаря стараниям Ананьева и Полухина ежевечерними концертами самодеятельности, корпус получил приказ перебазироваться в Белоруссию, где ему предстояло принять участие в одной из крупнейших стратегических операций Великой Отечественной войны, получившей кодовое название — операция «Багратион».

Именно в эти дни произошла одна из нелепых, но оттого не менее трагичных случайностей. В результате пустяковой технической неполадки погиб начальник штаба корпуса полковник Баранов. Случилось это на одном из аэродромов в районе города Рудня, железнодорожного узла между Смоленском и Витебском. Переброска полков корпуса происходила скрытно, на малой высоте. Баранов принимал самолеты, стоя неподалеку от посадочного знака. У одного из истребителей оказалось неисправным левое колесо, самолет при посадке резко развернуло, Баранов не успел отскочить в сторону, и его зарубило лопастью винта.

Друзей терять всегда тяжело. Но смерть в бою психологически как бы оправдана, хотя и она влечет за собой [145] острую душевную боль. Вдвойне тяжелее переживается утрата, когда ее нельзя ни предвидеть, ни объяснить. Случайность — не объяснение; случайность — лишь координаты точки пересечения тех цепочек фактов, которые складываются по стечению обстоятельств. А в военное время обстоятельства нередко складываются так, что их невозможно предусмотреть. Невозможно или некогда, что, в сущности, одно и то же. Колесо отказало в том месте, где стоял полковник Баранов. Но поставила его на это место война. И потому полковник Баранов, хотя смерть настигла его не в момент боевых действий, все равно погиб как солдат. Так мы и похоронили его — с теми же почестями, как хоронили тех, кто погиб в бою.

Начальником штаба корпуса стал полковник Кац. Это был опытный командир и способный организатор; вместе мы прошли до конца войны и закончили ее под Берлином, но старого своего друга и боевого помощника полковника Баранова забыть я так и не смог. Часто вспоминали его и Ананьев с Полухиным, и все те, с кем мы начинали все вместе зимой сорок третьего, когда 3 иак только еще формировался...

Скрытно сосредоточенный на полевых аэродромах под Рудней и Витебском корпус вошел в оперативное подчинение 1-й воздушной армии, командующим которой назначили генерала Хрюкина. Меня это радовало. И не только потому, что я привык к Хрюкину за время Крымской операции и мы научились хорошо понимать друг друга. Командарму, как и мне, претили шаблоны и рутина; Хрюкин высоко ценил инициативу, стремился воевать с учетом передового, накопленного в боях опыта. А здесь, в Белоруссии, сражения предстояли тяжелые.

Немецкое командование великолепно понимало огромное значение так называемого белорусского выступа, образовавшегося в результате продвижения советских войск на полоцком и ковельском направлениях зимой 1944 года. Именно этот выступ прикрывал территорию Восточной Пруссии и кратчайшие пути к сердцу рейха через стратегическое направление Минск, Варшава, Берлин. Помимо группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Э. Буша противник планировал привлечь для удержания белорусского выступа войска правого крыла 16-й армии группы армий «Север», а также левофланговые соединения 4-й танковой армии группы армий «Северная Украина». Поддержка и прикрытие наземных войск с воздуха осуществлялись 6-м [146] воздушным флотом, насчитывавшим более 1300 самолетов.

Однако рассчитывать на господство в воздухе противник не мог. В авиационных соединениях, входивших в состав 1, 2, 3-го Белорусских и 1-го Прибалтийского фронтов, имелось свыше 6000 самолетов{9}. Обладали численным преимуществом, как это и должно быть во время наступления, и наши наземные войска.

5 июня меня с полковником Кацем вызвали в штаб 1-й воздушной армии для участия в проигрыше предстоящей операции. В палатке командарма было многолюдно. Кроме командиров авиационных корпусов и дивизий здесь собрались командующие 5, 31, 39 и 11-й гвардейской армиями, командующие конно-механизированной группой и 5-й гвардейской танковой армией. Когда все были в сборе, в палатку вошли представитель Ставки ВГК маршал А. М. Василевский, командующий 3-м Белорусским фронтом генерал-полковник И. Д. Черняховский и представитель Ставки ВГК по авиации генерал Ф. Я. Фалалеев. С Василевским и Фалалеевым мне уже приходилось встречаться во время Крымской операции, а вот Черняховского я видел впервые.

Впрочем, впервые ли, усомнился я. Уж очень знакомым показалось лицо командующего фронтом. Да и фамилия... Помнится, еще когда я работал на цементном заводе «Пролетарий» в Новороссийске, был у нас бондарь Иван Черняховский. Сперва бочки под цемент стягивал, затем курсы шоферов окончил. Встречаться в ту пору нам доводилось часто. Не тот ли это самый Иван Черняховский?..

А когда кто-то обратился к командующему фронтом по имени-отчеству и я услышал голос Ивана Даниловича, то окончательно понял, что моложавый, подтянутый генерал-полковник и бондарь с Новороссийского «Пролетария», которого я знал во времена своей юности, — одно и то же лицо. Напомнить о нашем давнем знакомстве в тот раз не представилось возможности: не до воспоминаний было, обсуждались вопросы, касавшиеся подготовки и проведения Белорусской операции. Один за другим слово брали командующий 39-й армией генерал И. И. Людников, командующий 11-й гвардейской армией генерал К. Н. Галицкий, командующий 31-й армией генерал В. В. Глаголев, командующий 3-м гвардейским [147] механизированным корпусом генерал В. Т. Обухов... Слушая, я все отчетливее сознавал небывалый размах и масштаб предстоящей операции, целью которой был разгром немецкой группы армий «Центр» и полное освобождение Белоруссии. Никто еще тогда не мог знать, что в ходе операции «Багратион» помимо успешного достижения первоначально поставленных целей будет освобождена от фашистских захватчиков не только Белоруссия, но и значительная часть Литвы, часть Латвии и восточные районы Польши. Однако и то, что я услышал в тот день в штабе 1-й воздушной армии, произвело на меня глубокое и неизгладимое впечатление.

Впечатляли, в частности, объем и размах подготовительных приготовлений. Ускоренными темпами развертывалась подготовка большого числа грунтовых аэродромов, с тем чтобы обеспечить чуть ли ни каждый авиационный полк собственным аэродромом базирования. Для скорейшего осуществления строительных работ выделялось значительное число солдат и офицеров из стрелковых соединений, широко привлекалось также местное население. Создавались специальные изыскательные группы, в задачу которых входил подбор площадок для аэродромов по мере продвижения наших войск в ходе наступления. С этой же целью выводились в резерв батальоны аэродромного обслуживания — им предстояло обеспечить своевременное перебазирование на них авиационных полков и дивизий. На аэродромах и складах накапливались крупные запасы материальных ресурсов: по четыре — восемь заправок горючего и по восемь — десять боекомплектов бомб, снарядов и патронов.

Наш корпус к тому времени получил несколько радиолокационных станций, чего я добивался уже давно и что именно теперь, на мой взгляд, было совершенно необходимо. Корпусу помимо обычных задач — прикрытия наземных войск, борьбы за удержание господства в воздухе, штурмовки наземных целей, воздушной разведки — предстояло взаимодействовать с танками и кавалерией, которые после прорыва вражеской обороны должны были воевать в тылу противника. Так, например, конно-механизированную группу генерала Н. С. Осликовского намечалось ввести на участке прорыва уже на второй день операции. А без четкого управления боевыми действиями истребителей корпуса обеспечить надежное прикрытие кавалерийских и танковых частей с воздуха было бы весьма затруднительно, если вообще возможно. [148]

Белорусская операция, как известно, началась 23 июня и продолжалась свыше двух месяцев — вплоть до 29 августа 1944 года. В первый же день войска 1-го Прибалтийского, 2-го и 3-го Белорусских фронтов взломали на нескольких направлениях оборону противника, а на другой день перешли в наступление и войска 1-го Белорусского фронта. В период с 27 по 29 июня были освобождены Витебск, Лепель, Могилев, Бобруйск, разгромлены пять немецких дивизий, попавших в окружение западнее Витебска. А 1 июля части 5-й гвардейской танковой армии во взаимодействии с войсками 11-й гвардейской и 31-й армией взяли Борисов, в результате чего 3-я немецкая танковая армия была отсечена от 4-й армии, глубоко охваченной войсками 3-го и 2-го Белорусских фронтов с севера. В результате всего лишь за шесть дней с начала наступления фланговые группировки противника в районах Витебска и Бобруйска оказались разгромленными, а фронт на могилевском направлении прорван, что уже 28 июня позволило освободить от вражеских войск Могилев. В тяжелое положение попали и войска противника в районе Минска.

Конно-механизированную группу генерала Осликовского ввели в прорыв на богушевском направлении, как и намечалось, на второй день после начала операции — сразу вслед за танками 3-го гвардейского механизированного корпуса генерала Обухова. Нашему корпусу надлежало прикрывать с воздуха и танки, и кавалерию. С этой целью помимо основного командного пункта, где вместо меня остался полковник Кац, был создан передвижной командный пункт, который размещался вместе со штабом генерала Осликовского.

Взаимодействие истребителей 3 иак с частями конно-механизированной группы осуществлялось в соответствии с раннее разработанным планом. Кавалеристы преследовали противника, а мы прикрывали их действия с воздуха. Четко налаженная связь с командным пунктом корпуса позволила мне маневрировать силами, а полковник Кац в свою очередь держал меня в курсе событий, которые не касались непосредственно рейда конников.

И вот однажды мы с Осликовским сидели за картой в одной из уцелевших изб спаленного немцами при отходе села, когда в дверях вдруг появился майор-кавалерист из эскадрона прикрытия и хладнокровно, как о самой обыденной вещи, доложил, что мы попали в окружение. [149]

— Товарищ генерал! — ровным, будничным голосом обратился он к Осликовскому. — Противнику удалось восстановить утраченное положение. Его передовые части находятся в четырех-пяти километрах от нас. Какие будут распоряжения?

— Занять круговую оборону, — односложно отозвался в ответ генерал-лейтенант Осликовский.

Чтобы не сидеть зря без дела, я вышел вслед за майором и направился в сторону большой поляны, где размещалась зенитная батарея из шести скорострельных автоматических орудий. Поляну окружал со всех сторон непроходимый белорусский лес с вековыми деревьями, а сама батарея оказалась хорошо замаскированной: зенитчики успели обваловать орудия, обложив их вдобавок дерном. Сверху обнаружить ее было практически невозможно, а со стороны леса противник мог появиться только по прорубленным в его гуще дорогам, настолько узким, что двигаться по ним можно было только в одну сторону.

Командир батареи — невысокий, крепкого телосложения капитан лет тридцати — отнесся к моему появлению, как говорят, без особого интереса. Однако ввиду моего генеральского звания попытался что-то доложить, но я прервал его, сказав, что противник может появиться в любую минуту и батарее необходимо приготовиться вести огонь по наземным целям.

— Ясна обстановка? — на всякий случай решил уточнить я.

— Ясна, товарищ генерал. К бою готовы, — каким-то отрешенным, чуть ли не скучающим голосом ответил на мой вопрос капитан и, помолчав немного, видимо, счел необходимым добавить: — Скоро появятся. Слышите шум моторов?

Я тоже прислушался и сказал:

— Это не танки.

Когда движутся танки, рокот от их моторов не спутаешь ни с чем другим — характер звука низкий, глухой, с отчетливой примесью звона металла. Фронтовики узнавали его безошибочно.

Капитан тоже не оказался исключением.

— Да, это мотоциклы и автомашины, — подтвердил он и, обернувшись к зенитчикам, негромко скомандовал: — К бою готовьсь!

Через минуту в дальнем конце поляны появилось несколько мотоциклов с колясками, а вслед за ними из [150] леса показались два грузовика с солдатами, затем еще грузовик, но крытый брезентом, потом «опель-адмирал» — легковая машина, в которой обычно ездило какое-нибудь важное начальство... И снова грузовики с грузом или солдатами, мотоциклы с автоматчиками. Колонна, пересекая поляну, растянулась уже метров на семьсот, когда с дороги выехали замыкавшие ее мотоциклисты.

Оглянувшись на орудийные расчеты, я увидел, что шестеро сержантов припали к оптическим прицелам, а капитан, не сводя с колонны бинокля, все еще выжидал.

«Пора бы и огонь открывать, а то поздно будет, — подумал я. — Еще метров двести, и голова колонны скроется на дороге среди деревьев». Но вслух ничего не сказал, не хотел мешать командиру батареи делать свое дело. А тот, как вскоре выяснилось, умел его делать мастерски.

Когда хвост колонны миновал кустарник на краю поляны и вся колонна теперь оказалась перед нами как на ладони, капитан отрывисто скомандовал:

— Огонь!

Батарея вела огонь минут пять. Вражеские грузовики сразу же заволокло пылью и дымом, а когда пушки смолкли и пыль осела, я понял, что там не осталось ничего живого: ни ответных выстрелов, никаких вообще звуков не доносилось.

«Умеют же у Осликовского люди работать! — не без чувства невольного восхищения отметил про себя я. — Чище, чем этот капитан, дела не сделаешь».

Посланный к колонне разведчик вскоре подтвердил:

— Все убиты. Раненых нет.

Но Осликовский приказал прочесать лес. На тот случай, если кто-то из вражеских солдат успел спрятаться среди деревьев. Но и там тоже никого не нашли.

А через некоторое время в избе вновь появился майор и тем же спокойным, ровным голосом, будто и не было ни окружения, ни короткого боя на поляне возле штаба, доложил, что положение восстановлено и в тылу у нас никаких частей противника больше нет.

Из-за той стремительности, с которой наносили удары по врагу вводимые в прорыв танки и кавалерия, немцы нередко попадали впросак, не догадываясь, что действуют на уже не принадлежащей им территории. Именно поэтому огонь нашей зенитной батареи оказался для врага совершенной неожиданностью, что и привело к полному и быстрому уничтожению немецкой колонны. [151]

А заодно позволило мне собственными глазами убедиться, насколько эффективны осколочные снаряды зенитных пушек, когда огонь ведется по небронированным целям.

Наши «яки», если не считать бронеспинки, защищавшей летчика от трасс, выпущенных по нему сзади, тоже являлись, к слову сказать, такими же небронированными целями. А немецкие «эрликоны» ни в чем не уступали в этом смысле нашим зениткам.

Особенно часто вспоминать об этом пришлось, когда мы получили неожиданное и весьма необычное для фронтовой истребительной авиации задание командующего 1-й воздушной армией генерала Хрюкина.

Развивая наступление, войска 3-го Белорусского фронта устремились через Оршу, Толочин, Борисов на Молодечно, нанося одновременно удар на Минск с севера. Противник поспешно отступал, неся тяжелые потери. По мере удаления наземных войск от аэродромов, на которых базировались полки корпуса, возрастал и расход горючего, необходимого истребителям для вылетов в районы боевых действий. Соответственно сокращалось время, в течение которого самолеты могли прикрывать танки и кавалерию над полем боя. В связи с этим с 27 июня началось перебазирование нашей авиации на аэродромы, оставленные противником в ходе отступления. Но их остро не хватало. Немцы либо перепахивали взлетные полосы, либо минировали их. Положение с каждым днем осложнялось все больше и больше.

В поисках подходящих площадок для строительства новых полевых аэродромов пришлось принимать участие и мне. Дело в том, что отыскать их среди болот и бескрайних белорусских лесов было крайне нелегко. Тут требовался опыт, которого ни у рядовых летчиков, ни даже у командиров эскадрилий, как правило, не было. Пришлось подключать к этому делу командиров полков. Но и они нередко возвращались ни с чем. Мне обычно удавалось разыскать если не площадку, то хотя бы какую-нибудь полоску земли, пригодную для взлета и посадки истребителей. Однажды с этой целью удалось даже использовать обычную проселочную дорогу. Выбрали участок поровнее, засыпали землей кюветы, а сверху настелили горбыль, скрепив и уложив его таким образом, чтобы ровный срез досок лег под колеса взлетавших самолетов. Аэродром не аэродром, но 43-й истребительный авиаполк какое-то время летал с него вполне исправно. [152]

Однако случай этот, конечно, исключительный. Как говорится, великая нужда заставила. Обычно же под строительство новых полевых аэродромов удавалось находить более или менее подходящие площадки. Дело-то крайне ответственное и серьезное: нет аэродромов, нет, следовательно, и возможности эффективно выполнять боевую задачу по прикрытию и поддержке наступающих войск с воздуха.

Огромную помощь в этих вопросах оказывали нам танкисты. По нашим просьбам они либо захватывали для нас внезапным ударом вражеские аэродромы, либо препятствовали немцам вывести их из строя. Один из таких аэродромов возле города Сморгонь обнаружил командир звена старший лейтенант Моргунов. Наших частей в городе еще не было. Но танки генерала Обухова, оторвавшись от передовых частей на добрую сотню километров, нанесли удар западнее Сморгони столь стремительно, что немцам в суматохе было уже не до аэродрома. Заминировать летное поле они не успели. А взлетную полосу хотя и начали перепахивать, но бросили дело на полдороге. Когда после удачной разведки Моргунова мы с моим ведомым Самойловым прилетели на брошенный врагом аэродром, то тотчас поняли, что нам крупно повезло. Все, что удалось сделать немцам, — это провести трактором несколько крестообразных борозд да снять кое-где верхний слой дерна. Причем и сами борозды оказались неглубокими. Местная жительница, которую фашисты заставили сесть на трактор, стремясь сделать все, что в ее силах, подняла плуг повыше, а проверять ее работу врагу было уже некогда.

В тот же день я вторично вылетел в Сморгонь, но уже вместе с командиром 278-й истребительной авиадивизии полковником Орловым — именно его полкам предстояло как можно скорее сюда перебазироваться. Но если в первый раз с Самойловым мы долго ходили над аэродромом, отыскивая подходящий пятачок для посадки, то теперь наш неприхотливый связной У-2 приземлился без особых затруднений. Однако сажать на аэродром предстояло боевые истребители, да вдобавок не один полк, а всю дивизию, поэтому после тщательного осмотра летного поля я приказал Орлову связаться с местными жителями, уложить с их помощью срезанный дерн, чтобы к исходу дня можно было принять хотя бы 43-й истребительный авиаполк.

— А как с горючим? — спросил Орлов. [153]

— Договорюсь, чтобы горючее доставили в бочках на транспортных Ли-2, — решил я. — Время не терпит.

— С местным населением, думаю, проблем не будет. Хотя, кроме женщин да стариков, наверняка никого не осталось. Но дерн к вечеру уложим и борозды заровняем, — заверил меня Орлов. — А вот где противник. — это вопрос!

— Где противник — я тоже не знаю, — сказал я. — Зато танки Обухова, насколько мне известно, где-то поблизости. В пятнадцати — двадцати километрах западнее Сморгони. Так что немцы сюда вряд ли сунутся.

К вечеру 43-й полк, а на другое утро и воя 278-я дивизия перебазировались на новое место. Кстати, аэродрому под Сморгонью суждено было впоследствии сыграть важную роль в операции по освобождению Вильнюса. Здесь после нас базировались штурмовики, а затем и бомбардировщики.

В эти дни и поступил из штаба 1-й воздушной армии тот самый приказ, который сперва озадачил, а затем заставил меня вспомнить, что «яки» наши «защищены» от снарядов вражеских зениток лишь перкалем да гнутой фанерой. В приказе значилось, что необходимо срочно подготовить эскадрилью истребителей Як-9д к боевому вылету на Инстербург и сбросить над вражеским городом бомбы и листовки, а также произвести один заход на штурмовку цели из пушек и пулеметов. Командарм подчеркивал, что задание имеет важное военно-политическое значение, а потому подготовка его и осуществление целиком ложатся на мою личную ответственность. Приказ был оформлен в письменном виде и заканчивался словами: «Вам лететь запрещается. Вылет завтра в 6.30. Об исполнении доложить немедленно после посадки».

— Да ведь это же в Восточной Пруссии! — удивился начальник политотдела Ананьев.

— Вот именно! От Сморгони до Инстербурга триста километров, — подтвердил я. — Потому и Як-9д. У него радиус действия — 330 километров. Да и запас горючего больше, чем у других истребителей.

— Все равно не хватит, — усомнился Нил Денисович. — Ведь это же у черта на куличках!

— Просчитаем профиль полета, и станет ясно, хватит или не хватит. В штабе армии, думается, не хуже нас с тобой арифметику знают... А листовки-то привезли?

— Только что. Едва в «виллисе» уместились.

— А ну неси, почитаем! [154]

Пока Ананьев ходил за листовкой, я распорядился вызвать к себе в землянку начальника штаба, штурмана и главного инженера корпуса. А сам думал: чем все это объяснить? Мы же не бомбардировщики дальнего действия; истребители — фронтовая авиация, ее дело — войска прикрывать, а не листовки в глубоком вражеском тылу разбрасывать...

Но все мои сомнения моментально развеялись, едва я взглянул на листовку, которую положил передо мной на стол Ананьев. Набрана она была на немецком языке, и первая же жирно оттиснутая типографская строка гласила: «Истребители с красными звездами над Инстербургом!»

— Что скажешь, комиссар? — видя, что Ананьев тоже успел прочитать первые строки листовки, поинтересовался я. — И вправду, политика! И если не ошибаюсь, с дальним прицелом.

— Дальше не бывает, — убежденно подтвердил Ананьев. — Ведь что получается? Не бомбардировщики, а истребители достигают территории рейха! Так прямо в листовках и сказано.

— Остается лишь доставить их на место, — заключил зашедший за несколько минут до того в землянку полковник Кац. — Я начерно успел прикинуть: горючего туда и обратно хватит. В обрез, но хватит.

Расчеты, сделанные Сурковым совместно с штурманом, подтвердили, что если залить баки под пробку и если не будет ветра, то истребители, выполнив задание, только-только сумеют дотянуть до аэродрома.

— Ведущим эскадрильи назначить комэска Осадчиева, — подвел итоги я. — Бомбы мы с ним под Анапой сбрасывали. Убежден, что и с листовками справится.

— А как их, кстати, разбрасывать? — спохватился главный инженер. — На «яках» бомболюков нет. И бомбодержатели тоже будут заняты.

Я вопросительно взглянул на Ананьева.

— Что-нибудь придумаем, — заверил тот. — Пойду с людьми посоветуюсь.

Ананьев ушел. А мы еще раз тщательно продумали все детали боевого задания. На взлетной полосе «яки» встают в линию, баки дозаправляют тут же на полосе, взлетают с места и собираются в группу не над аэродромом, а прямо на маршруте, чтобы не жечь лишнего горючего. Идут на наиболее экономичном режиме, а при подлете к цели заходят на Инстербург с севера, чтобы [155] окончательно сбить с толку вражеских зенитчиков. Затем пологое пикирование до высоты 500 метров, бомбовый удар, штурмовка до последнего снаряда в стволе, сброс листовок на выходе из атаки — и уже налегке назад, домой.

— А если на обратном пути к ним «мессеры» или «фокке-вульфы» прицепятся? Чем отстреливаться будут? — озабоченно поинтересовался полковник Кац.

— Вышлем навстречу группу «яков» прикрытия, — сказал я. — Настолько далеко, насколько хватит боевого радиуса полета. Они же и в сторону Инстербурга проводят. Время и входные и выходные ворота заранее согласуем.

Когда все вопросы были окончательно решены, в землянку чуть ли не вбежал запыхавшийся, но радостный Ананьев.

— Нашли, командир! Нашли! — выкрикнул он прямо с порога.

— Что нашли? — не понял сначала я.

— Способ нашли, — объяснил Ананьев. — Способ, как разбрасывать листовки. Я же говорил, что-нибудь да придумаем. Комсомольцы рацпредложение внесли. Осадчиев уже машину готовит, проверять собрался...

Осадчиев позже подтвердил: способ действует. Суть его заключалась в том, чтобы уложить листовки под щитками-закрылками — там есть пустое место между нервюрами крыла, — а оттуда их отсосет и раскидает в стороны потоком воздуха.

Поздно вечером меня позвали на связь с командующим. Хрюкина интересовало, все ли готово к завтрашнему вылету. Я доложил, что задание будет выполнено. Но при условии безветренной погоды. При встречном или попутном ветре более 3 метров в секунду, а также при боковом свыше 4 — 5 метров в секунду горючего, как показали расчеты, не хватит.

Ответ, который я получил от командарма, буквально меня огорошил. «Полет выполнять в любую погоду. При выработке горючего — посадка на фюзеляж».

Возвращаясь к себе в землянку, я подумал, что одна неожиданность чаще всего тянет за собой другие. Сажать целую эскадрилью на брюхо мне еще не доводилось. Как, впрочем, не приходилось и искать среди своих подчиненных... переписчиков стихов! Дело в том, что на аэродроме Сморгонь находились тогда два известных поэта — Михалков и Эль-Регистан. Михалков сперва пробовал [156] уговорить нас взять его в боевой вылет. А затем, узнав про листовки, загорелся и написал экспромтом небольшое стихотворение, которое теперь нашим девчатам-оружейницам предстояло всю ночь переписывать на обратной, чистой стороне листовок...

«Вот уж навалилось, так навалилось», — усмехнулся про себя я и лег спать. Утром, подумалось, надо иметь свежую голову. Летчикам о посадке на фюзеляж, чтобы зря не тревожить, говорить не стал: вдруг повезет и ветра завтра не будет.

Однако на рассвете выяснилось, что день выдался ветреный. И хотя синоптик заверил, что ветер по маршруту будет боковой, причем не более 5 — 6 метров в секунду, стало ясно: горючего почти наверняка не хватит. А значит, вынужденной посадки не миновать, хотя она и произойдет, скорее всего, уже на своей территории. Только бы «мессеры» не увязались, в этом случае без маневрирования, а значит, и пережога горючего не обойтись. Если, понятно, маневрирование после такой встречи вообще понадобится...

За час до вылета командир 43-го истребительного авиаполка собрал эскадрилью и группу прикрытия для уточнения задания. Дав ему закончить инструктаж, я задал летчикам вопрос:

— Кто из вас прежде садился на фюзеляж?

Оказалось, что у троих из восьми летчиков эскадрильи Осадчиева уже был подобный опыт. А у майора Сувирова помимо опыта вдобавок еще и глубокий шрам на лице — результат вынужденной посадки на фюзеляж. Дело это, я знал, далеко не простое. Но приказ не отменишь...

В 6.00 поступил запрос из штаба армии: готова ли эскадрилья к выполнению боевой задачи?

В 6.20 самолеты были дозаправлены прямо на взлетной полосе.

В 6.30 взлетели и взяли курс на Инстербург, Восточная Пруссия.

Я с аэродрома решил не уходить. Разыскал деревянную колодку — из тех, что подкладывают под колеса самолетов при запуске, — и устроился ждать в тени под деревом. Через некоторое время обратил внимание на то, что ветер вроде бы стих. Но до Инстербурга далеко. Какая там погода, отсюда не разглядишь... Прошло около часа. Не выдержав, отправился на командный пункт. Находившийся там комполка доложил, что несколько минут [157] назад принял по радио доклад Осадчиева: «Иду группой в составе семи самолетов. Горючее на пределе».

А восьмой? Неужели зенитчики сбили? Или «мессеры»?

Первыми сели и сразу же зарулили на стоянки «яки» из группы прикрытия. Вслед за ними показался, Як-9д. За ним второй... Седьмым, и последним, приземлился Осадчиев. Если первые машины кое-как дотянули до полосы, то Осадчиев заходил на посадку поперек аэродрома — когда шасси коснулось грунта, мотор уже не работал.

Когда мы с командиром подъехали на «виллисе» к самолету ведущего группы, Осадчиев уже стоял на земле и, поджидая нас, жадно затягивался папиросой.

— Где восьмой? Сбили?

— Товарищ генерал! Боевое, задание выполнено, — доложил Осадчиев. — А восьмой сел неподалеку на вынужденную. На шасси сел, сам видел. Не хватило ему чуток горючего...

Через полчаса я уже вышел на связь с командармом и доложил, что восьмерка истребителей отбомбилась и отстрелялась по намеченной цели, листовки разбросаны над городом, группа вернулась на аэродром вылета, потерь нет.

Все это выглядело бы вполне обыденно — рядовая работа, если бы целью не был далекий от линии фронта немецкий город в цитадели фашистского рейха — Восточной Пруссии. Именно последнее, далеко не заурядное обстоятельство и послужило причиной того, что радиостанция имени Коминтерна передала через два часа после моего доклада командарму специальное сообщение о результатах боевого вылета группы капитана Осадчиова. Об этом я узнал от полковника Ананьева. А весь мир узнал о том, что восемь советских истребителей бомбили среди бела дня Инстербург, предоставив фашистам возможность узнать о подробностях налета из сброшенных на город листовок.

Запрет командарма Хрюкина, не позволивший мне собственными глазами взглянуть, как обстоят дела у немцев в Восточной Пруссии, по счастью, не распространялся на повседневную боевую работу. В боевых вылетах я по-прежнему принимал участие. Причем не только ради того, чтобы подыскать площадку под очередной полевой [158] аэродром. Приходилось искать в воздухе и противника. У нас, летчиков, это называлось свободной охотой.

Велась она над территорией противника. Летали либо парой, либо четверкой. А некоторые летчики и в одиночку. Дело это было рискованное, требовало большого мастерства, особых навыков и опыта. Поэтому летать на свободную охоту доверяли далеко не всякому.

Вообще говоря, специализация среди летчиков корпуса была развита достаточно широко. Этого требовали интересы дела, да и потерь благодаря ей несли меньше. У каждого из нас что-то получается лучше, а что-то хуже. Летчики, разумеется, не исключение. Тех, кто накопил опыт по уничтожению вражеских бомбардировщиков, обычно назначали в ударные группы. Тут были свои тонкости. Надо знать, с чего и как начать атаку, как избежать огня воздушных стрелков, а при необходимости быстро подавить его. Атаковать, скажем, Ю-87 — это одно, а Ю-88 или «Хейнкель-111» — совсем другое. В каждом случае — свои приемы, свои способы уничтожения противника... Другие летчики отлично владели приемами воздушного боя с «мессершмиттами» и «фокке-вульфами», изучили их тактику, хорошо знали их сильные и слабые стороны, умели не только связать боем вражеские истребители, но и не терять при этом из виду самолеты ударной группы, чтобы, если понадобится, прийти вовремя на помощь. Таких, как правило, включали в группы прикрытия. Были и мастера штурмовки наземных целей, в совершенстве владевшие искусством прицельного бомбометания, умением безошибочно выбрать объект для удара и поразить его точным пушечно-пулеметным огнем. Специалистами по штурмовке у нас считались 812-й истребительный авиаполк Рубахина и 43-й истребительный авиаполк Дорошенкова. Именно им чаще всего поручали наносить внезапные удары по вражеским аэродромам...

Но подобная специализация, конечно, в известной степени была условной. Официально такого разделения не существовало. Считалось, что летчик-истребитель должен уметь все: и поражать наземные цели, и вести бой с любым типом вражеских самолетов, и летать на разведку, и многое другое. Так оно в принципе и было. Специализируясь в ходе боев на чем-то, что у них получалось лучше, летчики при необходимости заменяли друг друга, или, если так можно выразиться, стремились осваивать смежные профессии. Хотя, повторяю, профессия [159] у летчика-истребителя одна: бить врага и в воздухе, и на земле.

Возвращаясь к разговору о свободной охоте, надо сказать, что целью ее могут стать не только самолеты противника. Не менее важно держать врага в постоянном напряжении на его же собственной территории, не давать ему нигде спокойного житья, сеять в тылу противника страх и беспокойство, дезорганизовывать и всячески осложнять его работу.

Чаще всего на свободную охоту я летал парой с Семеном Самойловым. Мы с ним отлично понимали друг друга в воздухе. Не раз случалось, когда мы выслеживали и уничтожали одиночные вражеские самолеты — и истребители, и бомбардировщики, и транспортники. А если выходили на группу, то в бой не ввязывались. Уходили обычно после первых же стремительных, неожиданных для противника, а потому нередко результативных атак. Это, кстати сказать, одно из неписаных правил свободной охоты — внезапно ударить и, не ввязываясь в бой, уйти. Но сейчас я хочу рассказать не о схватках в воздухе, а о той нашей повседневной, будничной боевой работе, из-за которой у немцев порой буквально горела под ногами земля. И хотя мы, летчики, обычно считали удачным только тот вылет, когда удавалось выследить и уничтожить в воздухе вражеский самолет, противник, как выяснилось, придерживался на этот счет иного мнения. По крайней мере, если верить пленным, которых доводилось допрашивать.

Однажды, не помню уж какими судьбами, в руки механика моего самолета попал американский кинофотопулемет. Гладков, понятно, тотчас установил его на моем Як-3 и попросил при случае опробовать заграничную технику. Такой случай скоро представился. Возвращаясь с Самойловым со свободной охоты, я заметил на шоссе мчавшуюся на большой скорости длинную черную легковую автомашину. Спереди и сзади ее сопровождали по четыре мотоциклиста. Видать, какая-то важная птица едет, подумалось мне.

— Атакую! — передал я Самойлову. — Промажу — твоя очередь.

Атаковал со стороны солнца. На пологом пикировании, взяв поправку на скорость автомашины, открываю огонь. Автомобиль швырнуло в кювет, где он тут же взорвался. [160]

— А мне опять делать нечего! — слышу в наушниках шлемофона обиженный голос Сени Самойлова.

— Как это — нечего? А автоматчики?

Мотоциклисты успели залечь по обочинам и лупят оттуда в воздух из автоматов. На втором заходе мы буквально прострочили оба кювета. Особенно постарался Самойлов, даже еще один заход не поленился сделать, чтоб уж наверняка.

В другой раз нам попалась колонна из четырех крытых брезентом грузовиков. Груза сверху, да еще под брезентом, конечно, не разглядишь, но, судя по всему, перевозили боеприпасы. Когда я уже заходил в атаку, Самойлов предложил подождать, чтобы головная машина въехала на мост, переброшенный через какую-то небольшую речку. Все правильно, подумал я. Если ее поджечь на мосту, образуется пробка. Так мы и сделали. Дождались, когда два из четырех грузовиков оказались на мосту, и ударили. В первом грузовике что-то взорвалось, и деревянный мост под ним рухнул. Вторая машина тоже опрокинулась в воду. А две оставшиеся поджег Самойлов.

После посадки мне доложили, что меня только что вызывал на провод командарм Хрюкин. Я сразу же связался со штабом армии, и Хрюкин сказал, что разыскивал меня для того, чтобы лично поставить боевую задачу. Разговор наш он закончил вопросом:

— А вы, конечно, опять летали?

— Так точно, товарищ командующий! Хотел кино-фотопулемет проверить.

— В бою, надо полагать?

— Несколько грузовиков с воздуха расстреляли.

— Завидую вам. И где только вы время на все находите? На днях, говорят, легковой «опель-адмирал» вместе с немецким генералом сожгли. Теперь вот грузовики...

— «Опель-адмирал» действительно был, — растерялся я. — А про генерала впервые от вас слышу.

Когда связь закончилась, присутствовавший при разговоре начальник штаба корпуса полковник Кац спросил:

— Писать боевое донесение будем?

— Не нужно. Вы же слышали, обо всем доложил командующему устно.

А на другой день поступило распоряжение начальника штаба армии генерала А. С. Пронина, чтобы оба вылета оформить как положено, и если есть фотоснимки, приложить их к боевым донесениям. Оказалось, что в штабе [161] армии допрашивали пленного немецкого летчика, и тот показал на допросе, что их командование в последнее время стало требовать, чтобы автоперевозки осуществлялись в основном в ночное время либо под прикрытием истребителей. Конечно, наивно было бы связывать это лишь с результатами наших с Самойловым двух вылетов. Но свободная охота, широко практиковавшаяся летчиками корпуса, бесспорно, доставляла противнику немало хлопот и неприятностей. А снимки мы в штаб армии отправили, кинофотопулемет американского производства в работе оказался вполне надежным.

Но свободная охота, несмотря на ее результативность, являлась все же только подспорьем в боевой работе корпуса. Основным в ней было прикрытие, а также поддержка наземных войск, борьба за удержание господства в воздухе. Особенно тяжелые бои разгорелись в те дни над переправами на реке Березина. Немцы стянули туда много авиации, стремясь во что бы то ни стало разбомбить их и тем самым замедлить темп наступления наших войск. «Юнкерсы» рвались к переправам под сильным прикрытием, и иной раз нашим истребителям приходилось принимать неравный бой. Заместитель командира эскадрильи капитан В. Мельников со своей шестеркой «яков» вступил в схватку с двадцатью пятью вражескими самолетами. Два «яка» связали боем четверку «мессершмиттов» прикрытия, а остальные, уничтожив пять «юнкерсов», буквально разогнали строй вражеских бомбардировщиков, заставив их в конце концов отказаться от выполнения боевой задачи. Во всяком случае, прицельного бомбометания по переправам они осуществить так и не смогли.

Довелось и мне участвовать над Березиной в таком бою, когда все преимущества, казалось бы, были на стороне противника. И дело даже не только в том, что против нашей пары «яков» в небе оказалось четыре «Фокке-Вульфа-190». У нас было на исходе горючее, а немцы попались упорные, цепкие и дрались, надо сказать, мастерски. Правда, нам здорово помогло то, что у одного из «фоккеров» то ли отказали пушки, то ли немецкий летчик где-то еще до нас успел израсходовать большую часть боезапаса. Так или иначе, но после двух-трех коротких очередей стрельбу он прекратил. И когда мы с ведомым подожгли другой «Фокке-Вульф-190», немцы, не догадываясь, что у нас в баках почти не осталось горючего, вышли из боя и повернули на запад. Мне дотянуть до аэродрома [162] кое-как удалось, а ведомому пришлось садиться в поле на вынужденную.

И все же немецкая авиация была уже далеко не та, какой показала себя в сражениях над Кубанью или хотя бы во время Крымской операции. Резко сбавила и числом, и умением. Самоуверенных, набравших мастерства в воздушных схватках асов у немцев становилось все меньше, а пришедшим на смену, наспех подготовленным летчикам явно не хватало опыта.

2 июля танковые соединения 3-го Белорусского фронта, быстро продвигавшиеся в глубь трещавшей по швам вражеской обороны, овладели важными узлами дорог Вилейка и Красное, отрезав тем самым противнику путь отступления на Вильнюс. 3 июля был освобожден Минск. В центре германского фронта образовалась гигантская четырехсоткилометровая брешь, которую противнику нечем было заполнить{10}. Войска 1-го Прибалтийского, 3-го и 1-го Белорусских фронтов при поддержке прочно удерживавшей господство в воздухе авиации продолжали наступление на даугавпилсском, молодечненском и барановичском направлениях. Немецкая группа армий «Центр», измотанная и обескровленная в сражениях, с каждым днем все больше утрачивала способность сдерживать натиск наступающих советских войск.

Начинался второй этап Белорусской операции. Ставка ВГК поставила перед участвовавшими в операции четырьмя фронтами новые задачи на дальнейшее развитие наступления. Большая часть территории Белоруссии была освобождена; впереди — Литва и Латвия.

Основной задачей нашего корпуса по-прежнему оставалось прикрытие, а также поддержка с воздуха частей 5-й армии генерала Н. И. Крылова и 3-го гвардейского механизированного корпуса генерала В. Т. Обухова. По-прежнему остро стоял и вопрос с поиском новых полевых аэродромов — танковые части далеко отрывались от пехоты, а прикрывать их, летая с действовавших аэродромов базирования, было бы и сложно, и неэффективно: большие расстояния съедали горючее. Требовались взлетно-посадочные площадки ближе к районам боевых действий танкистов. И мы повсюду настойчиво искали их, включая и территории, не полностью освобожденные от противника. [163]

В одном из таких разведывательных вылетов наша с лейтенантом Пивоваровым пара напоролась на группу из двенадцати «Фокке-Вульф-190». Произошло это восточнее Вильнюса, где танковые соединения генерала Обухова вели бои в глубоком отрыве от пехотных частей. Немцы свалились на нас столь внезапно, что уклониться от боя было уже нельзя. Пришлось вступить в неравную схватку. Бой завязался на малой высоте, когда мы с Пивоваровым кружили почти над самой землей, стараясь отыскать пригодную для посадки истребителей площадку. Обнаружившие нас немецкие летчики стремительно спикировали на пару «яков», посчитав ее легкой добычей. Однако они быстро разобрались в том, что ошиблись. Истребители Як-7б, на которых мы в тот раз вели разведку, гораздо легче и маневреннее, чем «Фокке-Вульф-190». Именно это нас и выручило. И хотя машина Пивоварова получила восемнадцать пробоин, а я привез на аэродром две здоровенные дыры в крыле и перебитые снарядами лонжероны, из-за чего самолет длительное время простоял в капонире, пока на транспортном Ли-2 не привезли с завода запасные крылья, все же расправиться с нами немцам не удалось. Больше того, им самим крепко попало. Воспользовавшись преимуществом в маневрировании, я срезал одного «фоккера», летчик которого, выпрыгнув с парашютом, попал в плен к танкистам генерала Обухова. А прикрывавший мою атаку лейтенант Пивоваров умудрился на выходе из нее всадить очередь в другой вражеский истребитель, который, задымив, вышел из боя и ушел на запад.

В общем, выкрутились. Хотя площадку подыскать так и не удалось. А она нам в тех местах была тогда просто необходима. Помогли сами же танкисты: отбили у немцев аэродром возле села Парубанок, расположенного недалеко от Вильнюса. Заминировать его немцы не успели. Зато огонь из дальнобойной артиллерии по нему вели. Об этом мне доложил мой заместитель майор Новиков, прилетевший туда с одной из первых групп истребителей. Он же сообщил, что на аэродром приходили несколько литовских женщин из соседнего села и предлагали от имени местного населения помощь.

— Чем же они нам могут помочь? — удивился я.

— Говорят, сделают все, что потребуется, — отозвался Новиков. — Видать, крепко им здесь фашисты насолили.

— А кому от них сладко было? [164]

На том бы наш с Новиковым разговор и кончился, если бы не очередной орудийный обстрел аэродрома. Снаряды рвались на летном поле.

— И часто так? — спросил я Новикова.

— Да не так чтобы очень. В общем, летать, думаю, можно.

Тут я и вспомнил о предложении литовских женщин. С их помощью можно было попытаться соорудить для укрытия самолетов земляные капониры и отрыть щели для личного состава. Нельзя было допустить, чтобы противник, обстреливая аэродром, помешал нам его использовать.

Послали в село. Приходившие прежде на аэродром женщины привели с собой пожилого литовца — единственного, как выяснилось, мужчину, оставшегося на селе. Но ни лопат, ни кирок, ни носилок у них не оказалось. Не голыми же руками землю копать...

— Да вы не беспокойтесь. Где-нибудь разыщем, — пообещал мужчина, с трудом говоривший на русском языке. — Вы только нарисуйте на бумажке, как выглядят ваши капониры, и размеры их укажите. А все остальное мы сделаем.

Оставив Новикова на аэродроме, я вернулся в штаб корпуса и связался с командармом Хрюкиным. Выслушав мой доклад, он сказал:

— То, что обстреливают аэродром, конечно, плохо. Но выхода у нас нет. Нужно не просто посадить там хотя бы один истребительный авиаполк, но и создать подвижной командный пункт для управления действиями авиации. Хорошо сделали, что связались с местным населением.

Разговор с командующим изменил мои планы. Захватив с собой командира 278 иад полковника Орлова, я в тот же день вернулся на аэродром Парубанок. Там мы заново осмотрели летное поле, взлетно-посадочную полосу, кое-какие постройки, оставшиеся после немцев, и пришли к единодушному выводу, что с аэродромом этим нам здорово повезло. Все было в полном порядке. И если бы не артобстрел, хоть сейчас сажай на него полк, а то и всю дивизию.

Связавшись по радио со штабом корпуса, я приказал полковнику Кацу, чтобы тот высылал на Ли-2 все, что требуется для организации подвижного командного пункта. Кац был уже в курсе и, предугадав развитие событий, успел подготовиться к ним заранее. На двух транспортных [165] Ли-2 прибыло нужное оборудование: передвижная радиостанция и запчасти к ней. На этих же самолетах прилетели десять автоматчиков для охраны с двумя пулеметами и изрядным запасом гранат.

Едва выгрузились и отправили транспортники назад, на горизонте со стороны запада показалась большая группа самолетов, идущая в сторону нашего аэродрома. Немецкие Ю-52 шли без прикрытия на высоте примерно 1000 — 1200 метров.

— Будто к себе домой идут, — с досадой сказал Орлов.

— Может, еще не знают, что на аэродроме теперь мы, а не немцы, — высказал догадку я. — Придется встретить непрошеных гостей.

В наследство от прежних хозяев аэродрома нам досталось два разбитых грузовика, которые я распорядился выкатить на взлетную полосу и поставить их таким образом, чтобы они перегородили ее поперек, препятствуя посадке, если бы «юнкерсы» вздумали ее осуществить. Но тут вдруг я разглядел, как под одной из вражеских машин стали раскрываться парашютные купола. Затем еще и еще... Стало ясно, что фашистские транспортники выбрасывают десант. Группа большая: сыплют и сыплют... Десант, конечно, сбрасывают в помощь своим наземным войскам, подумал я. Но кое-что, судя по всему, достанется и на нашу долю.

Так оно и получилось. Около тридцати парашютистов выбросились в районе аэродрома. Устоим ли? Как-никак отборные, специально обученные солдаты. А у нас десять автоматчиков да сержант с ними за старшего...

Подготовили к бою оба ручных пулемета, залегли, ждем. Десантники приземлились на открытом, простреливаемом со всех сторон поле, но стрелять рано — слишком велико расстояние. Немцы собрались в группу, развернулись в цепь и с автоматами наизготове двинулись в нашу сторону. Пришлось взять на себя роль командира взвода, хотя во взводе, конечно, солдат побольше. Подпустив вражеских парашютистов поближе, я приказал открыть огонь. Немцы залегли. Началась перестрелка. Вижу, несем потери: один убитый, двое раненых, причем оба тяжело. Что делается у противника, отсюда не разглядишь. Но скоро выяснилось: им досталось куда больше нашего. Во-первых, мы в укрытии, а они на голом месте. Ну и два пулемета свое дело сделали. [166]

В общем, через несколько минут трое немцев подняли вверх руки. Я приказал прекратить огонь. Смотрим, встают остальные, тоже задирают руки. А автоматы, между прочим, у них на груди болтаются. Вдруг хитрят? Немецкого я не знал, кричу по-русски: «Бросай оружие!» Поняли. Поснимали автоматы, сложили на землю.

Заперли мы пленных в каком-то сарае, поставили охрану. А одного фрица, немного знавшего русский язык, допросили. Выяснилось, что сбрасывали десант, чтобы усилить части, оборонявшие Вильнюс. А эти то ли запоздали с выброской, то ли еще что... Говорил немец плохо, безбожно коверкая и перевирая слова. Так мы толком и не поняли, что там у них стряслось.

Позже генерал Крылов рассказал мне, что немцы вообще просчитались с десантом: выбросили человек четыреста, но на территорию, уже отбитую у противника. Многих парашютистов расстреляли еще в воздухе, а остальные сдались в плен.

Но разговор с генералом Крыловым состоялся через несколько дней. А в тот вечер я еще успел связаться со штабом корпуса и распорядился, чтобы на следующий день начинали переброску на Парубанок 15-го и 48-го полков 278-й истребительной авиационной дивизии. Орлов намеревался перебазировать для начала пока только один полк, но я настоял на двух. Танкам генерала Обухова настоятельно требовалась надежная поддержка с воздуха.

Поздно вечером жители села Парубанок собрались, как и обещали, на аэродроме и приступили к строительным работам. Одна из женщин сказала, что ближе к ночи народу соберется еще больше. Дескать, не беспокойтесь, сделаем все, что нужно.

Наутро, когда мы с Орловым проснулись от очередного артобстрела, выяснилось, что чуть ли не половина капониров уже готова. Литовские женщины вместе с детьми проработали всю ночь, перелопатив немыслимое количество земли — валы насыпали высотой до полутора метров. Не приостановил работу и вражеский орудийный огонь; снаряды, впрочем, ложились на сей раз почему-то за чертой летного поля. Женщины носили землю в ведрах на коромысле, ребятишки — в бидонах и кастрюлях. Настроение, несмотря ни на что, у всех было бодрое, приподнятое. Руководил работами все тот же старик литовец.

К полудню началась перебазировка истребителей.

В тот же день мне вместе с группой майора Слизень удалось поработать с нового аэродрома. Связавшись по радио с танкистами, мы вылетели на перехват вражеских истребителей и сбили четыре самолета противника. Одного из «фоккеров» я мог бы записать на свой боевой счет. Но делать этого не стал. Немец, получив добрую порцию от кого-то из наших, пытался выйти из боя и уже дымил. Моя очередь, как мы это называли, добила подранка.

Когда после боя я вылез из кабины «яка», ко мне подошла одна из не прекращавших работу литовских женщин и предложила устроить вечером для летчиков нечто вроде импровизированного концерта — послушать их женский хор. Нам, честно говоря, было не до песен, но обижать отказом добровольных помощников тоже не хотелось. Концерт возле одного из только что возведенных капониров состоялся. Дирижировал женским хором все тот же старик литовец. А сразу после концерта все вновь отправились рыть и таскать землю. К следующему утру и капониры, и щели для укрытия были готовы. Впоследствии, когда капониры для нас сооружали саперные войска, я не раз приводил в пример высокую по качеству и героическую с точки зрения темпов работу женщин из литовского села Парубанок. Кстати, в село возвращаться они не захотели, и старик увел их вместе с ребятишками в лес.

Теперь, когда и самолеты, и люди были укрыты от артобстрела, а на аэродроме действовал подвижной командный пункт, имевший связь с КП корпуса и штабом армии, можно было приступать к планомерной боевой работе. С этой целью в танковых бригадах, а иногда даже и в батальонах создавались пункты наведения, откуда мы получали информацию, позволявшую перехватывать вражеские самолеты на подходах к целям, что резко повышало эффективность прикрытия с воздуха ведущих бои наземных частей. Танкисты высоко оценивали наши усилия максимально приблизить авиацию к району боевых действий, стремились создать все условия для работы наших пунктов наведения и подвижных КП, охотно помогая нам, чем только могли.

Так, например, для охраны аэродрома Парубанок они выделили специальную танковую роту. Защищать аэродромы, находившиеся в зоне между пехотными войсками и действующими в отрыве от них танковыми соединениями, приходилось не только от вражеских парашютистов, но и от недобитых подразделений противника, а также [168] активно действовавших банд предателей и фашистских прихвостней всех мастей.

Но мы шли на такой риск вполне обоснованно. Главным для нас оставалось наладить боевую работу так, чтобы постоянно иметь возможность быстро концентрировать свои силы в нужном месте и в нужный момент, своевременно наращивать число поднятых в воздух истребителей, наносить удары по противнику стремительно и внезапно. И мы, невзирая ни на что, осваивали все новые и новые полевые аэродромы на территориях, которые можно было считать очищенными от врага лишь условно, — никто не мог гарантировать на них безопасность до тех пор, пока туда не придут пехотные части.

В этой связи хорошо запомнился мне один из наших разговоров с командиром бомбардировочного авиационного корпуса генералом И. С. Полбиным, который говорил, что его летчики, летавшие на Пе-2, не раз выражали недоумение, видя, по существу, в тылу противника взлетно-посадочные площадки с нашими истребителями.

— Даже говорят, сомнение порой берет, а не сбились ли, дескать, мы с курса, — рассказывал Полбин. — Взглянешь вниз, а там вместо самолетов с фашистскими свастиками да крестами истребители с красными звездами на летном поле стоят.

— Так ведь у истребителей запас горючки не то что у вас, бомберов. Нам к врагу поближе надо быть, — отшучивался я.

— Так-то оно так. Но не настолько же, чтобы фрицы могли из минометов по вас лупить, — сказал Полбин. Но, понимая, что правота на моей стороне, закончил разговор шуткой: — Ты, глядишь, настолько во вкус войдешь, что, когда дело до того дойдет, самого Гитлера попросишь, чтобы он для твоих истребителей у себя в Берлине Унтер-ден-Линден освободил.

Шутки шутками, а с бетонных автострад под Берлином летчикам нашего корпуса взлетать приходилось не раз. Жаль, не дожил до тех дней бесстрашный летчик и талантливый командир генерал Полбин: погиб смертью героя, когда вел группу пикирующих бомбардировщиков.

Но до берлинских автострад было еще далеко. Летчики нашего корпуса, прикрывая танковые соединения генерала Обухова и части 5-й армии генерала Крылова, вели воздушные бои над подступами к Вильнюсу. В одном из вылетов комэску 43-го иап капитану А. Д. Осадчиеву удалось создать пробку на перегоне железной дороги, [169] по которой немцы перебрасывали в Вильнюс боеприпасы и горючее для танков. Спикировав на эшелон, Осадчиев с первого же захода поджег цистерну с бензином. Состав быстро охватило пламенем, вагоны с боеприпасами, взрываясь, налезали один на другой, и железнодорожный путь надолго вышел из строя.

На другой день группа Осадчиева перехватила восьмерку вражеских истребителей. Бой разгорелся над центральными кварталами Вильнюса. Капитан Осадчиев был ранен осколками снаряда в лицо. Но, зная, что у немцев и без того численное преимущество, отказался выйти из боя и участвовал в схватке до самого конца. Истекая кровью и превозмогая боль, он сумел зайти «Фокке-Вульфу-190» в хвост и не отпускал его до тех пор, пока тот, объятый пламенем, не рухнул на крыши городских зданий. После этого у Осадчиева хватило сил дотянуть до аэродрома, где после посадки он потерял сознание от большой потери крови. Однако в госпитале Осадчиев пробыл недолго. Не закончив лечения — еще в бинтах и наклейках, — он вернулся в полк, чтобы продолжать бить врага.

Чуть позже при схожих обстоятельствах проявил свой бойцовский характер еще один летчик корпуса — старший лейтенант И. М. Киселев, которому суждено было повторить подвиг известного всей стране летчика Мересьева, героя романа Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке».

Ивана Киселева — застенчивого, способного по-девичьи краснеть от товарищеской шутки, очень молодого тогда, но вместе с тем зрелого и опытного летчика — любили все, кому доводилось узнать его поближе. Роста он, как и многие летчики-истребители, был невысокого, фигура ладная, стройная, но по-мальчишески худощавая, и друзья, обращаясь к нему, называли его шутливо: Сынок. На дружеское это прозвище Киселев никогда не обижался, да и шло оно как-то к нему, но воевал столь умело, дерзко и отважно, что многие из тех летчиков, кто был и старше его, и опытнее, могли бы многому у него поучиться.

Полк, в котором воевал старший лейтенант Киселев, базировался тогда на аэродроме под Каунасом. Мы как раз получили новые Як-9 с 45-миллиметровой пушкой, стрелявшей через втулку винта. Это было мощное оружие. Два-три снаряда из нее превращали вражеский бомбардировщик в груду горящих обломков. Причем пушка [170] позволяла вести огонь с большой дистанции, не входя в зону, простреливаемую пулеметами воздушных стрелков «Хейнкелей-111» или Ю-88, и потому Як-9 стал настоящей грозой для бомбардировочной авиации противника. Для таких целей мы эти истребители обычно и употребляли. В ударные группы включали Як-9, а в группы прикрытия — либо Як-1, либо Як-7б. Такие комбинированные, смешанные группы давали наилучшие результаты. Дело в том, что Як-9 был несколько тяжеловат и, обладая высокой эффективностью в борьбе с бомбардировщиками, уступал другим, более легким и маневренным самолетам Яковлева в бою с вражескими истребителями. А в смешанных группах преимущества и тех и других самолетов усиливались оттого, что они в бою как бы взаимно дополняли друг друга, создавая возможность наилучшим образом проявить все свои сильные стороны.

В одной из таких смешанных групп вылетел старший лейтенант Киселев. Я находился на КП и по поступавшим туда сведениям знал, что группа обнаружила в воздухе противника и ведет тяжелый бой. Позже выяснилось, что Киселеву удалось поджечь вражескую машину, но на выходе из атаки и сам он получил две здоровенные пробоины.

Когда я увидел заходивший на посадку одиночный истребитель, сразу же мелькнула догадка, что это подранок. Но сел самолет нормально. Лишь в конце пробега его развернуло в сторону, и он встал поперек полосы. Вот-вот должны были появиться остальные истребители, и я бросился к «виллису», чтобы освободить полосу, зарулив, если понадобится, самолет на стоянку. Когда я подъехал, мотор у «яка» уже не работал. Выскочив из машины, я влез на крыло и увидел в кабине потерявшего сознание Киселева. На полу кабины лужа крови, а в ней — оторванная нога в сапоге. Как истекающий кровью Киселев сумел с одной ногой довести до аэродрома и посадить машину, я до сих пор не знаю.

Зато хорошо знаю другое. Иван Михайлович Киселев не только вернулся в строй, не только научился летать и летал с протезом, но и совершил 156 боевых вылетов, принял участие в 25 воздушных боях, сбил лично 14 самолетов противника и два в группе, стал Героем Советского Союза, провоевав в нашем 3 иак до конца войны.

Но, возвращаясь к боям за Вильнюс, который наши войска освободили 13 июля 1944 года, хочу рассказать, [171] как мы с генералом Обуховым за день до полного освобождения города проехали по его улицам на бронетранспортере. Разумеется, «прогулку» эту мы предприняли не из-за удали или неуместной лихости — у каждого из нас были в городе свои неотложные дела. Меня, в частности, интересовали некоторые вопросы, связанные с управлением действиями авиации корпуса. Повсюду шли уличные бои. Фашисты сражались ожесточенно, цепляясь за каждый квартал, за каждое здание. Возле одного из таких зданий, в подвале которого размещался застенок гестапо, наш транспортер остановили, и какой-то танкист доложил генералу Обухову, что в подвале только что обнаружена большая группа расстрелянных гитлеровцами литовских патриотов, среди которых есть женщины и подростки. Обухов распорядился, чтобы срочно разыскали и доставили врача, но, когда врач приехал, оказалось, что уже поздно — с момента зверской расправы, совершенной гестаповцами, прошло больше часа, и медицинская помощь уже никому не требовалась.

Подобные факты изуверства, кровавых злодеяний и садистских, ошеломляющих своей бессмысленной варварской жестокостью преступлений не могли не вызывать ответной реакции у тех, кто с ними сталкивался. Узнавали о них, естественно, и летчики нашего корпуса. Понятно, конечно, что к врагу, каким бы он ни был, симпатий никто никогда не питает. Даже если он воюет, так сказать, по-рыцарски. Но то, что вытворяли фашисты, вызывало у нас такой гнев, такую ненависть к врагу, что никакими эпитетами их ни вслух, ни на бумаге не выразишь. Не было и нет в человеческом языке таких слов.

Ни в коей мере не хочу умалять мужества и бесстрашия таких бойцов, как Осадчиев или Киселев — а так, как они, сражались многие, — но будет все же, думаю, уместным сказать, что проявлявшийся в годы войны массовый героизм в известной степени опирался и на осознание того факта, что фашизм хотя и объединял вроде бы таких же, как все, обыкновенных людей, но ничего человеческого у тех, кто ему служит, давно не осталось. Мы не опускались до изуверской жестокости врага, не вставали на одну доску с ним, осуществляя принцип: око за око, зуб за зуб. Но уничтожали врага без пощады, истребляли его всюду, где он нам попадался. До тех пор пока в его руках оставалось оружие — милости от нас он не знал. А к обезоруженному, сдавшемуся в плен врагу мы попросту теряли всякий интерес. Ненависть — оружие, [172] а не инструмент для того, чтобы сводить личные счеты.

В бою же, повторяю, лютая ненависть к фашистам, которую все мы испытывали, нам помогала. В ней, как и в любви к Родине, мы находили неиссякаемый источник духовных сил, лежавших в основе непреклонной воли к победе. Казалось бы, прямо противоположные чувства, но война сплавляла их в единый прочный монолит.

Нельзя в этой связи не сказать о решающей роли партийно-политической работы, которая, не глядя на тяготы войны, не прекращалась, по существу, ни на один день. Начальник политотдела корпуса полковник Ананьев, его помощник по комсомольской работе подполковник Полухин, как и другие политработники корпуса, редко упускали случай, позволявший лишний раз обнажить изуверскую сущность фашизма. Но при этом никто никогда не ставил перед собой цель ожесточить людей, разжечь в них безрассудную слепую ярость, способную сокрушать все подряд, без разбора. Война велась против фашизма, а не немецкого народа. И хотя из вражеских окопов стреляли немецкие солдаты, а на военных заводах в Германии работали немецкие рабочие и некоторым из нас нелегко было порой отличить, где фашизм, а где немецкий народ, особенно тем, у кого нацисты замучили насмерть брата или сестру, повесили или расстреляли ни в чем не повинных близких людей, — несмотря на все это, политработники настойчиво вели разъяснительную работу, стремясь внести необходимую ясность в эти непростые вопросы. Им приходилось вновь и вновь разъяснять, что фашизм со всеми его зверствами и преступлениями — не вина немецкого народа, а его беда, его историческая трагедия. И пусть далеко не все немцы сумели разобраться в нагромождениях чудовищной лжи нацистской пропаганды, пусть не нашли в себе волю активно противостоять бредовым идеям расового и мирового господства, но обвинять за это целый народ было бы непростительной ошибкой. Как было бы ошибкой мстить немцам только за то, что среди них есть фашисты.

Особенно важное значение подобная разъяснительная работа приобретала еще и потому, что уже не за горами был тот день, когда советские войска пересекут границы гитлеровского рейха. Забегая вперед, оговорюсь, что у нас в корпусе практически не наблюдалось фактов не то что жестокости по отношению к мирному населению, но и просто несправедливого к нему отношения. Теплых [173] чувств, понятно, никто из нас к немцам не испытывал, но они, надо полагать, на это и не могли рассчитывать. А вот накормить при случае из своего солдатского пайка голодных немецких женщин или детей доводилось. И довольно часто.

Но основной задачей партийно-политической работы оставалось по-прежнему поддержание на высоком уровне боеспособности корпуса. Такая работа велась непрерывно. Причем упор обычно делался на эскадрильи или полки, где в силу тех или иных обстоятельств временно складывалось неблагоприятное положение: росли потери, снижалось количество сбитых самолетов противника. Успешно решать эти ответственные задали политработникам помогало то, что большинство из них сами были отличными летчиками и постоянно принимали участие в боевых вылетах. Назову в качестве примера одного из них — майора Пасынка, заместителя командира 18-го истребительного авиаполка. Прекрасный организатор и политработник, он пользовался у летчиков непререкаемым авторитетом отважного воздушного бойца, обладавшего огромным боевым опытом. Поэтому Пасынку, как и многим другим политработникам корпуса, не приходилось говорить: делай, как нужно делать. Они говорили: делай, как я! А личный пример в таких случаях — наиболее верное средство. Тем более в авиационном корпусе, где девиз «Делай, как я!» лежит в основе профессиональной деятельности летчиков. И право на него всегда считалось делом чести каждого.

Многие политработники прекрасно разбирались во всех тонкостях боевой работы. На них смело можно было положиться в любой ситуации. Они никогда не ограничивали себя только рамками партийно-политической работы. Да и какой настоящий коммунист действует по принципу: от сих до сих? Конечно, они не стремились подменять собой командиров, но зато делали все, чтобы стать их надежными, безотказными помощниками. И становились таковыми. А для этого помимо своих прямых, непосредственных обязанностей надо было знать и уметь многое другое.

Помню, как-то вечером в землянку, где мы ночевали вместе с Ананьевым, пришел один из штабных работников согласовать со мной текст подготовленного им боевого приказа. День выдался тяжелый, время позднее, и мне страшно хотелось спать. Голос вошедшего — не стану называть его фамилии, тем более что работник он был [174] неплохой, а ошибок не совершают, как известно, лишь те, кто ничего не делает, — доносился будто сквозь вату. И, честно говоря, смысл прочитанной вслух бумаги до меня если и дошел, то не в той мере, в какой следовало бы. И вдруг слышу вопрос Ананьева:

— Слушай, у тебя в землянке клопы есть?

— Не понимаю, к чему вопрос! — отвечает штабной работник.

— А к тому, что от них легко избавиться, если им прочесть этот твой документ. Клопы просто со смеху подохнут.

Меня с койки как ветром сдуло. Куда и сон подевался! Беру бумагу, читаю: действительно, схалтурил штабист, отнесся к делу безответственно. А ведь Ананьев тоже устал, ему не меньше моего спать хотелось. Однако, и выслушал все внимательно, и разобрался сразу, что к чему.

— Ты, конечно, с ног валишься, это я вижу, — продолжал между тем начальник политотдела. — Но ты коммунист. А видеть, как коммунист утрачивает чувство ответственности, я ни при каких обстоятельствах не желаю.

Я был вдвойне благодарен своему комиссару — ведь какую-то часть упреков, адресованных работнику штаба, пришлось отнести и на собственный счет. Доверять подчиненным, безусловно, надо. Но доверять — не значит пускать дело на самотек. В общем, не знаю, как штабист, а я для себя из того случая выводы сделал.

Ни в чем не уступал своему старшему товарищу и комсомольский бог, как я шутливо называл Полухина. Это был человек удивительной, я бы даже сказал, ошарашивающей энергии. Его кипучий, деятельный характер признавал только один вид отдыха — сон. Во все остальное время застать его без дела было практически невозможно. Причем темп Полухин обычно набирал предельный. Проволочек не терпел органически. Мы с ним даже термин такой ввели в обиход — комсомольские летучки. Не в смысле коротких митингов или собраний, а в плане того, когда дело не ползет, а летит.

К примеру, нередко случалось, что лопасти самолетного винта простреливались во время пулеметного огня собственной пулей. Это означало, что винт надо разбирать и менять лопасть. А их нет. Спрашивается, что делать? Ждать, когда доставят запасные части? Но самолет-то практически целехонький, на нем летать надо. Полухин вместе со своими комсомольцами придумал нарезать [175] в пулевом отверстии резьбу. Ввинти затем в резьбу болт — и нет проблемы. Правда, болт подбирался из того же металла, который шел на изготовление лопастей, поэтому, после того как шляпка его срезалась и зашлифовывалась, производить балансировку лопасти уже не требовалось. И просто, и быстро. Опробовали, доложили главному инженеру корпуса Суркову. Но любой уважающий себя инженер на глазок ничему не верит, ему подавай расчеты, чертеж. Одобрить Сурков одобрил, но пока только идею. Полухин же добивался ее материального воплощения. Среди комсомольцев было много механиков. А хороший механик всегда и без чертежей знает, что можно делать, а чего нельзя. И их временное отсутствие в тупик обычно его не ставит. Словом, резьбу нарезали, болты ввинтили, и самолеты стали летать. С той поры и вошел в жизнь метод комсомольских летучек..

Начальник штаба корпуса полковник Кац взял за правило предлагать в экстренных случаях:

— А что, если, товарищ генерал, в интересах дела подключить через Полухина комсомольскую летучку? Тогда в сроки непременно уложимся.

Забегая вперед, приведу случай, когда мы с помощью Полухина уложились в такие сроки, которые всем, включая и нас самих, казались поначалу абсолютно нереальными.

Началась эта история с того, что перед Висло-Одерской операцией наш корпус полностью перевооружили на новые истребители Як-3. О машине этой я уже не раз говорил — один из лучших истребителей военных лет. Но первые партии их поступили на фронт с заводов со скрытым и, как выяснилось, весьма существенным изъяном. Верхняя обшивка крыла оказалась ослабленной. Из-за нарушения заводской технологии она не выдерживала повышенных перегрузок при маневрировании в бою, и летчики терпели аварии. Разобрались мы в этом не сразу. Мало ли что может случиться в воздушной схватке с врагом! На войну еще и не то привыкли списывать... Но когда погиб капитан Тарасов — тот самый, что вместе со своим ведомым лейтенантом Калугиным привел и посадил во время кубанских боев на нашем аэродроме «мессершмитт», — стало ясно, что с новыми самолетами явно что-то не в порядке. Подобные же данные поступали в штаб ВВС и из других авиационных частей.

И вот в самый разгар подготовки Висло-Одерской операции пришла директива, запрещающая любые полеты [176] на Як-3 до тех пор, пока на самолетах не будет устранен выявленный дефект. Вслед за директивой прибыла из Москвы и бригада заводских инженеров с чертежами и запасными деталями. То, что крылья необходимо усиливать, неожиданностью для нас не являлось. Но категорический запрет полетов, да еще в такое время... Шутка сказать — сто восемьдесят самолетов на приколе! А если не успеем до начала наступления... Одна только мысль об этом кого хочешь вгонит в душевный трепет. Тем более что в бригаде всего несколько человек, и по предварительным подсчетам вышло, что даже если москвичам работать по четырнадцать часов в сутки, то чуть ли не три месяца понадобится.

— Все верно, — подтвердил бригадир. — Больше двух машин за день мы вряд ли сделаем. Работа кропотливая. Да и ответственность...

Я связался с Москвой, со штабом ВВС, и попросил генерал-полковника Фалалеева добавить людей. Ответ был неутешительным. Фалалеев сказал, что в таком положении оказались не мы одни и сделать для нас он ничего не может.

— Я и без того вам лучшую бригаду прислал, — сказал он мне напоследок.

Ничего другого не оставалось, как искать выход на месте. О трех месяцах не могло быть и разговора.

На войне как на войне. Вызвал я к себе главного инженера корпуса Суркова, начальника штаба Каца, Ананьева с Полухиным, разъяснил положение и дал им час на размышление.

— Что хотите делайте, но к началу наступления корпус должен быть в состоянии полной боеготовности. Директиву, запрещающую полеты, не отменят, а летать мы обязаны. И летать будем!

Возможно, сегодня кому-то это покажется своеобразным жестом отчаяния. Ну что, дескать, можно придумать за какой-то там час, если специалисты уже сказали свое весомое слово. Но я в тот момент думал иначе. Я твердо знал, что в военное время, когда каждая боевая машина на счету и вот-вот может поступить приказ о начале наступления, сто восемьдесят истребителей не могут сидеть без дела на аэродромах, независимо ни от каких обстоятельств. Сама мысль эта казалась нелепой и дикой. Такое попросту исключалось. Следовательно, выход должен найтись. И точка.

И выход нашелся. [177]

Через сорок минут позвонил Полухин и попросил продлить время на обдумывание еще на два часа.

— Я собрал комсомольский актив, пригласил несколько инженеров из московской бригады, и мы тут совместно кое-что придумали. Словом, есть дельное предложение. Но предстоит уточнить детали.

Через три часа Полухин с расчетами в руках изложил свою идею. Суть сводилась к тому, чтобы создать из комсомольцев и коммунистов десять бригад, а москвичей использовать в качестве инструкторов. Три дня на инструктаж. А затем все десять бригад приступят под присмотром москвичей к работе.

— По два самолета на бригаду в день, итого двадцать самолетов в сутки. С учетом трехдневных сборов на инструктаж через двенадцать дней, максимум через две недели все будет готово, — выложил свою арифметику Полухин. — Начальник политотдела полковник Ананьев наше предложение поддерживает. Так и просил передать. Он сейчас у себя в землянке актив проводит.

— А что бригадир скажет? — взглянул я в сторону руководителя присланной из Москвы бригады. — Справятся комсомольцы?

— Энтузиазма у них хоть отбавляй, — помявшись немного, ответил тот. — Гарантий, конечно, дать не могу. Но думаю, может получиться.

— Нам не гарантии, нам самолеты нужны! — несколько, может быть, резко уточнил свою позицию я. И задал главный вопрос: — Сколько самолетов успела отремонтировать ваша бригада?

— Да ведь мы только вчера из Москвы прилетели, — удивился бригадир.

— Я спрашиваю не о том, когда вы прилетели, а о том, сколько самолетов отремонтировали до того, как появились у нас?

— Ни одного. Собрали нас в заводском цеху, показали, как нужно усиливать крылья, вручили чертежи, детали...

— И все?

— И все.

— Так что же вы мне голову морочите?! — чувствуя, как у меня отлегло на сердце, воскликнул я. — Вам показали в заводском цеху, а вы покажите тут, на аэродромах. Мы-то считали, что для ремонта самолетов особый опыт, навыки требуются. А толковых специалистов [178] у нас и своих достаточно. Объясните им, что и как требуется делать, а дальше уж их забота.

Бригадир хотел что-то возразить, но передумал.

Я обернулся в сторону Суркова:

— А ты что молчишь?

— Не боги горшки обжигают. Справимся.

На инструктаж ушло два дня. На третий день началась работа по усилению крыльев. Работали по 16 — 17 часов в сутки, ели и спали не отходя от самолетов — технологией предусматривалось применение клея, а он требовал выдержки и сушки. Пока клей сох — по очереди отдыхали. В каждой бригаде находился кто-нибудь из приезжих инженеров. Общее руководство осуществлял Сурков вместе с бригадиром.

Еще через два дня сорок самолетов было готово.

Связываюсь с Москвой, прошу прислать летчиков облета для приемки машин после ремонта. Ответили, что при первой же возможности вышлют.

Проходит еще два дня. У восьмидесяти Як-3 крылья усилены. Летчиков облета нет. Москва молчит.

Переложили мне согласно моему распоряжению парашют, залез я в кабину и строго по намеченной с бригадиром испытательной программе открутил на «яке» все, что положено. Машина вела себя в воздухе просто прекрасно. Крылья выдержали даже максимальные перегрузки. В душе, чувствую, праздник, все поет. Будут летать «яки»! Ничто теперь не застанет нас врасплох... На радостях, перед тем как приземлиться, разогнал машину и прошелся над летным полем на высоте пятидесяти метров вверх колесами, сделав в конце горку. Это у нас, летчиков, называлось «загнуть крючок». После успешного боя, после трудной победы над противником многие так делали...

Инженеры после посадки тщательно, с лупами, осмотрели крылья, постукали молоточками — все в порядке. Облетываю второй «як» — результат тот же самый. Распорядился, чтобы из каждого полка выделили по опытному летчику для облета остальных машин, провел с ними на земле инструктаж, и работа пошла сразу на два фронта: одни крылья у самолетов усиливают, другие их на прочность в воздухе проверяют.

Через двенадцать дней — в полном согласии с полухинскими расчетами — боеготовность матчасти корпуса была полностью восстановлена. О чем я и доложил командующему 16-й воздушной армией генералу С. И. Руденко. [179]

Руденко выслушал меня молча. А когда я закончил, сказал лишь одну-единственную фразу:

— Завтра встречайте комиссию по проверке качества ремонтных работ.

Сердится, наверно, подумалось мне, что не дождался из Москвы летчиков облета. Но меня это не огорчило: если придется отвечать за самоуправство, отвечу. Главным было то, что «яки» могли летать. Комиссия после тщательной трехдневной проверки ограничилась лишь мелкими замечаниями, касавшимися в основном покраски. Качество работ по усилению крыльев нареканий никаких не вызвало. Комсомольская летучка безотказно сработала и на этот раз.

Ознакомясь с выводами комиссии, Руденко вызвал меня на связь по СТ и объявил благодарность за проявленную оперативность и успешно проделанную работу. По потом на бумажной ленте появились слова, что испытывать крылья самолетов после их усиления не обязательно командиру корпуса, что у него совершенно иные функции и обязанности. «А летать вверх шасси над аэродромом— немыслимое для командира вашего ранга ухарство, — читал я быстро бегущий текст очередного разноса. — У вас и без того колоссальный летный авторитет. Но вы, как норовистый жеребец, не в состоянии себя обуздывать. Поймите наконец: необходимо знать меру! Пора ее знать! Желаю успеха. Руденко».

Сравнение с жеребцом, признаюсь, меня озадачило. Как-то странно было прочесть это слово на ленте буквопечатающего аппарата, не вязалось оно с привычным сухим стилем директив, приказов и распоряжений. Я знал, что Руденко вряд ли хотел меня обидеть или тем более унизить и оскорбить. Выходило одно: обычные разносы, по мнению командарма, пронять меня не могли, вот и пришлось употребить выражение хотя и не казенное, но житейски сильное. Авось, дескать, угомонится!

Ладно, решил я. Жеребец так жеребец, хорошо хоть не просто, а норовистый. Ради эпитета и существительное употреблено. А то, что разнос начальства принял несколько неожиданную стилистическую форму, переживем. Главное — дело сделано! Главное — готовы к боевой работе.

В общем, настроение у меня, несмотря ни на что, было замечательное. В глубине души я чувствовал, что не мог поступить иначе. Не мог ждать летчиков из Москвы. Не мог сидеть сложа руки. А то, что на радостях загнул [180] «крючок», — лишнее, конечно. Надо бы удержаться. Но ведь суть не в том. Не за «крючок» прочитал мне нотацию Руденко, а за то, что летаю. Командир корпуса, по мнению начальства, не должен столько летать. А с этим я не хотел и не мог согласиться. На этот счет, как уже говорил, у меня была своя собственная точка зрения. Правильная, неправильная, но — моя. Запретят официально летать, тогда пожалуйста. Приказ — не разнос, приказ военный человек приучен выполнять беспрекословно. Но пока его нет, такого приказа, и, даст бог, никогда не будет. По крайней мере, я на это крепко надеялся...

А через сутки мы получили телеграмму командующего ВВС маршала А. А. Новикова. Инициатива наша получила в ней официальное одобрение, а 3 иак ставился в пример другим авиационным частям. Что же касается самих «яков», то мы летали на них, били врага, и ни одного случая срыва верхней обшивки крыла за все время не наблюдалось. А впоследствии замечательные эти машины стали поступать с заводов уже без каких-либо дефектов.

Вот так понимали свои обязанности политработники корпуса — агитировать не столько словом, сколько живым делом. И их личный пример, их активная заинтересованность во всем, что касалось боевой работы корпуса, были лучшим аргументом в пользу высокой действенности такой агитации. Коммунисты и комсомольцы 3 иак привыкли видеть, что слова политработников никогда не расходятся с делом, и потому шли за ними безоглядно, с твердой верой в конечный успех. А когда партийно-политическая работа не сводится к разовым, от случая к случаю, мероприятиям, а органично входит неотъемлемой составной частью в жизнь всех и каждого, когда она связывает разрозненные усилия людей в единую волю коллектива — отдача ее неизмеримо растет, а авторитет самих политработников становится непререкаемым. Не одним оружием воевали мы с фашистами — высокая идейность и моральный дух проявляли себя в качестве мощной силы, значение которой в деле разгрома врага невозможно переоценить. А силу эту формировали такие люди, как Ананьев, Полухин, Пасынок, и многие другие политработники корпуса, которых — рискну повторить, не опасаясь упреков в излишнем пафосе, — называли у нас в 3 иак крылатыми комиссарами. Крылатыми и окрыляющими, добавил бы я.

Вернусь, однако, к завершающему этапу операции «Багратион».

После взятия Вильнюса войска 3-го Белорусского фронта, продолжая наступление, освободили в начале августа Каунас, форсировали Неман и вышли к границам Восточной Пруссии. До Инстербурга, над которым еще совсем недавно наши «яки» разбросали листовки, теперь было, как говорится, рукой подать. Правда, на войне протяженность расстояний и время, необходимое, чтобы их преодолеть, не всегда совпадают. Зимой сорок первого немцам оставалось пройти до Москвы каких-нибудь несколько километров, но они, эти километры, так и не были пройдены. Мы, понятно, не собирались перенимать у фашистов их плачевный опыт и были убеждены, что наши войска вступят на территорию гитлеровского рейха в самом ближайшем будущем.

Во всяком случае, мы ясно видели, что дело идет именно к тому. Помимо Немана была форсирована южнее Варшавы Висла, захвачены плацдармы в районах Магнушева и Пулавы. Стратегический фронт противника был сокрушен на глубину 600 километров.

Немалый вклад в разгром вражеских полчищ на центральном участке советско-германского фронта внесла авиация — и истребительная, и штурмовая, и бомбардировочная. Господство нашей авиации в воздухе было бесспорным и прочно удерживалось от первого до последнего дня Белорусской операции. В ходе воздушных боев и штурмовых действий по аэродромам противника было уничтожено 2 тысячи вражеских самолетов{11}.

Успехи, достигнутые во время наступления советских войск в Белоруссии, позволили советскому командованию провести ряд крупных наступательных операций на других участках советско-германского фронта. И всюду вражеские войска терпели сокрушительные поражения. Война с фашизмом вступила в свою завершающую фазу. Гигантская битва за освобождение родной земли от гитлеровских захватчиков была в основном завершена.

Гитлеровский рейх оказался накануне краха — советские войска готовились вступить на его территорию. [182]