Со слезами на глазах...

Не знаю, есть ли фронтовик, не помнящий до мелочей этот день — 9 мая 1945 года. Миг победы в справедливом деле для человека всегда незабываем, а ведь то была победа в великой войне...

В начале мая после серии ударов по Зеловским высотам, военно-морской базе Свинемюнде, островам Узедом и Зееланд, где все еще сопротивлялся крупный немецкий гарнизон, по городам Пренцлау, Пазевальк и, наконец, по Берлину в нашей боевой работе наступило странное затишье.

На аэродроме Меркиш-Фридланд рядом с нашими стояли незамаскированные истребители, бомбардировщики других полков — все до отказа начиненные бомбами, снарядами, патронами, под пробку заправленные горючим, тщательно проверенные и готовые к немедленному взлету. Но что-то мешало в то утро, что-то не давало развернуться для удара, как это было во все дни нашего базирования на этом ухоженном немецком аэродроме.

Погода стояла великолепная. Вовсю сияло солнце. Даже неприветливые балтийские ветры, приносящие по утрам низкие облака, легкие туманы и обильные росы, поутихли, словно задержавшись на севере и давая простор волнам разогретого весеннего воздуха. Затих и штабной домик — источник полковых новостей, приткнувшийся у посадок на краю летного поля. Мы знали, что наша руководящая троица — Карпенко, Шестаков и Кисляк — в полной готовности сидит у стола, отвечая любопытным одним коротким словом: «Ждать!» Во всем чувствовалось какое-то неясное напряжение. И о чем бы ни шел разговор, чем бы ни занимались люди, никто ни на минуту не упускал из виду приоткрытую дверь штаба.

— А сколько у вас, товарищ старший лейтенант? — слышу, обращается к Лайкову механик Мельчаков.

— Чего? Вылетов, что ли? — спрашивает Лайков и тут же отвечает: — Пятьсот пять.

— На Героя тянете. [187]

— Скажешь тоже! В полку Бершанской девчата вон по шестьсот — восемьсот имеют...

Лайков — человек независтливый, хотя всем нам известно, что за пятьсот боевых вылетов летчикам присваивают звание Героя Советского Союза.

— А у вас, товарищ командир? — не унимается Мельчаков. Всех офицеров механики почему-то величают не по званию, а командирами.

— Триста два, — отвечаю. — А что это вдруг стал наши вылеты подсчитывать?

— А с того, что чую — не прибавятся они у вас, товарищи командиры.

— Это почему же?

— А вот, смотрите!

Дверь штаба резко, словно от удара, растворилась, и на пороге появился Сеня Коган. Его тощая фигура без фуражки, в распахнутой шинели, некоторое время бесцельно металась по крыльцу. Потом он перепрыгнул через перила и бросился к стоянкам самолетов. На бегу он что-то кричал, беспорядочно размахивал руками и производил впечатление очень взволнованного человека. Следом за ним на крыльцо штаба высыпали всё его обитатели — руководство полка, командиры эскадрилий, инженеры, начальники служб.

И тут только мы наконец услышали крик Семена:

— Отбой! Чего сидите? Снять бомбы, отставить вылет! По-бе-да-а!..

Огромный аэродром вмиг заполнился людьми. Все что-то кричали, обнимали Друг друга, бестолково носились среди самолетов. Многоголосый шум, крики «ура», топот ног слились в единый мощный, доселе никогда не слышанный звук.

Лайков молча посмотрел на меня, Мельчакова, потом почему-то поднял глаза к небу, словно приветствуя чистый небосвод, и шагнул нам навстречу. Мы долго стояли, обнявшись, крепко стиснув друг друга и, что таить, плакали. Плакали по-мужски молча, уткнувшись носами в просоленные гимнастерки, не в силах расцепить руки, унять слезы.

Конечно, мы знали, что победа близка. Но все же это произошло неожиданно. И оказалось, что она настолько огромна, всепоглощающа, что не было никакой возможности как-то осмыслить ее. Это потом придет время понять и по достоинству оценить нашу победу во всем ее величии, А в первые минуты мы остро осознали лить один ее потрясающий смысл — живы!.. Вопль Семена Когана: «Снять бомбы!» [188] означал для нас первый и самый великий итог войны — отступление смерти. Ведь нам было всего по двадцать — двадцать пять лет, и мы еще не жили нормальной человеческой жизнью — ежеминутно над нашими головами тяготела лишь угроза гибели, небытия...

Истребители на той стороне аэродрома придавили хвосты нескольких трехколесных «аэрокобр» к земле и, таким образом задрав носы машин, принялись салютовать пушечными очередями в голубой небосклон. Потом раздались несколько пистолетных и автоматных выстрелов, а через минуту уже повсюду гремел торжествующий шквал огня. Стрелки бомбардировщиков, взобравшись под колпаки своих турелей, стреляли вверх очередями из крупнокалиберных пулеметов, взлетали сигнальные ракеты.

Подполковник Карпенко с высоты штабного крыльца погрозил кому-то кулаком: «Не стрелять! Прекратить огонь!» Но смуглое красивое лицо его светилось радостью, и мы понимали, что командирский приказ нынче имеет совсем иной смысл. Штурман полка Белонучкин, поглядев на командира, тоже хитро улыбнулся, зашел за угол штаба и разрядил в небо всю пистолетную обойму. Лишь Кисля к сидел на пороге штаба как-то одиноко, молча. Заложив сцепленные кисти рук между колен и пристально уставившись в землю, он раскачивался всем туловищем из стороны в сторону, словно всё, что делалось вокруг, — не имело к нему никакого отношения.

Подбежали Лева Шабашов, Дима Иванов, Витя Мастиновский, Ваня Катков, Слава Еркин, Вася Сычев — все мои друзья-штурманцы — и стали тискать друг друга в объятиях.

Слезы и смех — вот, наверно, то единственное и главное, что запомнилось мне на всю жизнь из первых минут наступившего мира.