Победный сорок пятый

За несколько дней до начала решающих сражений 1945 года наши авиационные части перелетели ближе к линии фронта. С командирами частей была проведена рекогносцировка на сандомирском плацдарме, одна из наиболее запомнившихся. Нас потрясло увиденное: сандомирский плацдарм был так густо заполнен нашими войсками разных родов, что даже не верилось в реальность происходившего. Но невольно вкрадывалась и тревожная мысль: а если вдруг сюда прорвется вражеская авиация? .. Вот уж наделает шороху! Нас успокоили : плацдарм с воздуха охраняется мощным истребительным авиакорпусом генерала Утина, в который входит 9-я гвардейская истребительная дивизия полковника Покрышкина.

Рекогносцировка закончилась розыгрышем боевых действий и указаниями командующего 2-й воздушной армии генерал-полковника авиации Красовского по подготовке частей и соединений к предстоящим боям. В процессе подготовки, помню, особенно оживилась партийно-политическая работа с личным составом . В полках разъясняли, что Польша — первая жертва кровавого фашизма в мировой войне, что она понесла большие потери в 1939 году, в ходе движения Сопротивления и партизанской борьбы. Пропагандисты говорили о дивизиях, которые сражались вместе с нами плечом к плечу. Кстати сказать, мы не раз поддерживали боевые действия поляков. [136] В ходе освобождения польского народа от фашизма у нас не было никаких недоразумений. Только польский ксендз, в доме которого меня разместили, при встречах часто добивался, что бы я растолковал ему, на каких основах будут развиваться советско-польские отношения после войны. Не зная деталей, я ему твердо отвечал: " Только отношения дружбы! Другого нам не дано..."

Утром 12 января 1945 года после двухчасовой артиллерийской подготовки лавина наших войск пришла в движение. Довольно быстро прорвав оборону врага, мы стремительно двинулись на запад. В эти дни гитлеровское командование вынуждено было снимать дивизию за дивизией с западного фронта, что бы противопоставить их нашим войскам. Тогда мы помогли нашим союзникам: серьезного сопротивления немецко-фашистских войск на их фронте, по существу не было.

К великому сожалению авиаторов, плохая погода в первый день наступления не только не позволила летать, но сделала невозможным даже передвижение по аэродрому. Все — и летные поля, и самолеты — покрылись коркой льда, а в воздухе до самой земли повис густой туман. Только во второй половине дня мы начали выпускать на задания пары штурмовиков. Вот здесь-то и пригодилась своевременная подготовка ведущих летчиков.

Погода и в следующие дни не баловала авиаторов, но части нашей авиадивизии систематически выполняли боевые задания. Летали мы звеньями по четыре самолета: командир звена в паре с молодым летчиком и старший летчик в паре с рядовым.

Потерь штурмовиков здесь было относительно немного, но редко какая машина возвращалась из боя без повреждений. Тут вступила в действие прикомандированная к 307-й авиадивизии ремонтная бригада с завода № 18. Вместе с техсоставом полка ремонтники на глазах творили чудеса, и буквально на второй-третий день восстановленные тут же в полку, самолеты снова занимали место в строю.

Мы были довольны их работой, и сейчас самые добрые и значимые слова произношу по их адресу. Создавалось впечатление, что в сутках у них было более 24 часов — так много они успевали сделать, причем сделать добротно, надежно. Когда они отдыхали — просто не знаю! [137] В сложной боевой обстановке, в непогоду летчики одного звена нашего полка, возвращаясь как-то с задания, перепутали ориентиры и произвели посадку на аэродром Мелец. Эта местность под давлением наших войск уже была покинута противником, но еще не занята нами. Разобравшись в обстановке, одна пара тут же взлетела и пришла домой, в полк. На вопрос, где другая пара, командир звена с подавленным видом доложил:

— Черт попутал! Мы садились в Мельце, но два исправных самолета взлетели, а два других с повреждениями взлететь не смогли.

Я сразу послал в Мелец командира эскадрильи — разобраться с воздуха, что происходит на земле и как быть с самолетами и экипажами. Он на собственный риск приземлился в Мельце. Потом вернулся и доложил:

— В Мельце противника нет. Наши войска на подходе. Особого беспокойства за экипажи и машины не вижу.

Действительно, вскоре наши войска заняли Мелец. Поврежденные самолеты наши техники и ремонтная бригада быстро восстановили, и они уже на другом аэродроме пристроились к полку.

Стремительное наступление наших войск продолжалось. В этой операции наш путь пролегал через Тарнув, Кельце, между Краковом и Ченстоховом, Катовице, Грос Стрелиц, Штубендорф, Олау, Бунцлау. По ходу операции столкнулись с проблемой спасения от фашистов старейшего польского города Кракова — сокровищницы не только национальной, но и мировой культуры. Нашей разведке стало известно, что немцы заминировали в городе многие старинные здания, дворцы, церкви, музеи, мосты. Если им удастся осуществить свой замысел, то Краков будет разрушен, чего допустить было никак нельзя. Забота о сохранении древней польской столицы стала еще одной заботой Красной Армии, в том числе и штурмовой авиации.

Здесь необходимо упомянуть о том, что примерно к концу 1943 года на вооружение гитлеровской армии поступило ручное противотанковое оружие ближнего боя, так называемые фаустпатроны ( от слова "фауст", по немецки значит "кулак"). Используя тот же кумулятивный эффект, что и наши противотанковые бомбы ПТАБ, фаустпатроны являлись довольно сильным оружием. Охраняя различные объекты, "солдаты-фаустники", или, как их называли наши танкисты, "солдаты-пушки", [138] закапывались в землю и были малоуязвимы для танковых пулеметов. А выстрелы "фаустников" с близких расстояний были весьма эффективны — пробивали броню до двухсот миллиметров.

Так вот, подступы к Кракову по многим направлениям гитлеровцы нашпиговали "фаустниками". И мы, штурмовики, приложили немало усилий по выбиванию их из нор, расчищая путь нашим танкистам.

Трудно, конечно сказать, какую долю в спасение Кракова вложила авиация. Но фактом стало главное: благодаря энергичным, зачастую самоотверженным действиям советских войск, изуверский замысел гитлеровцев по уничтожению Кракова был сорван, известный с Х века город остался цел. Наверное в этом есть заслуга штурмовиков.

В целом наши боевые дела шли успешно. Хотя случались и казусы. Однажды, в феврале, при очередном перебазировании случилась большая неприятность. Аэродром Грос Стрелиц, на который мы произвели посадку, как выяснилось оказался на болотистой местности Мороз крепко схватил грунт, но при первой же оттепели самолеты, увязнув в трясине, могли превратиться в легкую добычу вражеской авиации.

Я послал шифровку командования, в которой сообщал, что полк базируется на заболоченной местности, и высказал просьбу о перелете на другой аэродром. В томительном ожидании прошли вечер, ночь. Но никаких указаний не поступило.

А на следующий день самые худшие опасения оправдались. Пошел дождь, потеплело. Самолеты осели в растаявший грунт. Наконец наступил приказ о немедленном перебазировании. Но было уже поздно.

Утром на стоянке собрался руководящий состав полка. Настроение у всех никудышнее. "Илы", как подстреленные птицы, уткнулись в землю: шасси ушло в рыхлый грунт. Некоторые машины осели в болото по самые крылья, и казалось, только благодаря им удерживаются на поверхности.

— Влипли... — покачал головой начальник штаба полка Чередник.

— Как мухи на липучке, — добавил кто-то из командиров эскадрилий.

Пришлось одернуть:

— Думайте лучше, как будем выбираться отсюда. К чему пустые разговоры? [139]

Один за другим командиры высказывали свои соображения. Я одинаково внимательно выслушивал и короткие реплики, и долгие объяснения. Один только старший инженер полка А.Г. Перепелица молчал.

— Ваше решение? — спросил тогда его сам.

И старший инженер полка предложил следующее:

— Надо разобрать и перевезти самолеты в разобранном виде. Отстыкуем крылья, снимем винты и погрузим их на одну автомашину. А другой машиной вытащим облегченный самолет из трясины, возьмем на буксир и транспортируем на новый аэродром. На каждый самолет потребуется по две автомашины.

Наступила долгая пауза.

— А что, — прервал ее начальник штаба, — предложение толковое.

Подумав, взвешивая все "за" и "против", я спросил у старшего инженера:

— Вы уверены в успехе?

— Уверен! — твердо ответил Перепелица.

— Добро! Приступайте!

Самолеты быстро разобрали. Вскоре колонна с самолетами двинулась в путь и через полтора часа была на новом аэродроме, благо он был недалеко. Техники немедленно приступили к сборке самолетов. Летчики помогали как могли. И старший инженер полка информировал меня о ходе сборки каждый час.

До конца дня закончить сборку не успели. Трудились всю ночь. К утру все завершили и провели облет "илов". Полк был готов к боевой работе.

Началась последняя военная весна. Приближение победы чувствовалось по всему. А нам вновь надо было перебазироваться, чтобы не отстать от наземных войск и оказывать им непрерывную поддержку с воздуха.

Осмотр нового аэродрома Штубендорф командир дивизии поручил нам, командирам полков. Соседним, как в авиации принято говорить — братским полком, командовал мой бывший заместитель майор М.В. Сухих. Мы взяли с ним По-2 и полетели в указанный район. Быстро нашли ровную площадку, предназначенную для аэродрома. Рядом — населенные пункты для размещения. Это было уже на немецкой земле. Произвели посадку. На аэродроме тишина. Вокруг ни души. Какое-то время [140] посидели в кабине. Возможность того, что на аэродроме могли оказаться диверсанты, не исключалась. Нет, все вроде бы спокойно. Выключили мотор, вышли из самолета.

"Вот и добрались до тебя, чертова Германия..." — подумал я и предложил:

— Ну что, Михаил Васильевич, в честь такого события...

Мы вынули из кобур пистолеты и дали троекратный салют.

Аэродром оказался вполне подходящий. На следующий день мы перелетели сюда, и боевые действия продолжались. Но темп наступления наземных войск был настолько высок, что вскоре нам пришлось перелететь на аэродром Олау, это недалеко от Бреслау ( ныне Вроцлав). Боевая работа с этого аэродрома характеризовалась большим напряжением. Дело в том, что Бреслау был окружен и остался в тылу наших войск. Окруженная группировка противника оказывала ожесточенное сопротивление. Все экипажи, летая на поддержку наступающих, на обратном пути по приказу командующего Красовского обязаны были заходить на Бреслау и, расходуя остатки боеприпасов, действовать по окруженному врагу.

Погода не благоприятствовала полетам. Особенно плохой была видимость, и молодые летчики нередко отрывались от группы. Горящий и дымящийся Бреслау был хорошим ориентиром, так что все, кто временно отставал, обязаны были садиться на аэродром Олау. Нам приказали заправлять всех залетавших горючим, снаряжать боеприпасами. Нагрузка на личный состав полка, и особенно на батальон аэродромного обслуживания, резко возросла. Но в интересах дела мы энергично выполняли эту работу.

Запомнилась реакция немцев, местных жителей, на наше появление на их земле. Приземлимся полком, разместимся в каком-нибудь соседним с аэродромом городке, и вот дней десять жители прячутся, ходят будто в шоковом состоянии. Геббельс немало наговорил о нас всякого, так что, когда мы вошли, немцы боялись мести, словно готовые к ответственности за злодеяния, совершенные их армией. А вот немки почему — то быстрее разобрались, кто такие русские и быстрее поняли, что мы мстить не собираемся., хотя поначалу тоже побаивались нас. [141] Однажды я раньше обычного вернулся в отведенную мне квартиру и застал двух немок за уборкой помещения. С помощью ординарца Полукарова, который немного разбирался в немецком, а главным образом — на пальцах и мимикой, состоялся разговор. Когда ординарец представил меня как командира полка, у немок, образно говоря, глаза на лоб полезли. У немцев появление такого чина обставлялось довольно пышно, его сопровождала целая свита. А тут командир полк — и вдруг один... Немки довольно быстро освоились и начали допрашивать: а где же большая — показывая руками до пояса — борода? Ординарец доходчиво объяснял им, что бороды у нас давно не в моде. Словом немки вскоре начали улыбаться и любезно разговаривать с нами.

По мере нашего пребывания в городке у всех местных жителей представление о нас быстро менялось. Когда же вечерами в деревенском костеле по нашей инициативе заиграла хорошая органная музыка и наши мотористы, механики, техники, летчики приходили сюда и очарованно слушали орган, казалось, что немцы на глазах меняют отношение к советским людям. Надо сказать, в городах население осталось без продовольствия и голодало, пока наши тыловики не организовали им питание. А в деревнях этого не было. Там не ахти какие, но харчи были. Однако и они вскоре кончились. Оказалась необходимой помощь и здесь. С какой радостью немцы принимали эту помощь от нас! Тогда все окончательно убедились, что русский человек свиреп и грозен только в бою. А бой закончился, мы победили — и сразу же протянули руку помощи немецкому народу.

Придя в Германию, наверное многие из нас испытывали чувство сожаления, что плохо изучали и знали немецкий язык. А как хотелось спросить без переводчика: "Чего же не хватало вам у себя? Какой черт попер вас на нашу землю? Что вы получили от этой войны? Разорили нашу и подвергли позору свою землю!.." Тогда эти вопросы для немцев были отнюдь не риторическими и не пропагандистскими.

Не могу не рассказать еще об одних памятных событиях, свидетелем и очевидцем которых был в апреле 1945 года. Полк наш базировался тогда на аэродроме Альт-Вартау, это примерно в 6-8 километрах восточнее Бунцлау (ныне Болеславец). Именно в эти края привел [142] победоносные русские войска Михаил Кутузов и в деревне Тиллендорф тяжело заболел. Больным он вернулся в Бунцлау, и в это время к войскам приехал царь Александр 1. Обратите внимание, царь знал, когда приехать к войскам. У царя не хватило времени приехать под Смоленск, в Бородино или в Москву. А вот когда судьба Наполеона и французских войск была решена, когда наши войска шли победным маршем, преследую врага, тогда у царя появилось и желание и время приехать нашлось. Хитрость такого поведения не сложная: за поражения отвечает Кутузов, а вот когда победа близка, когда она уже ясно видна, тогда в роли победителя, триумфатора можно покрасоваться и царю.

И вот Александр I находит Кутузова в Бунцлау тяжело больным. Став у кровати, на которой лежал Кутузов, на одно колено, у царя хватило ума просить Кутузова: " Прости меня, Михайло Илларионович". Слабым голосом Кутузов ответил: " Я, батюшка, прощаю, но Россия, русский народ никогда не простят". Кутузов, как истинно русский человек и мужественный воин, и в свой смертный час оставался предан своим принципам чести и доблести. Царь со словами: "Неугомонный, строптивый старик!" — вышел из комнаты покинул этот дом.

28 апреля 1813 года Кутузов умер. Войска довершили разгром врага. Долгое время во всех исторических авторитетных и официальных источниках говорилось, что по завещанию Кутузова его сердце захоронено на окраине деревни Тиллендорф, куда он дошел со своими войсками.

В Бунцлау, в доме, где умер Кутузов, за короткое время после его освобождения от фашистов ( и когда только могли успеть!) был создан музей Кутузова. По нынешним меркам — это на 2-3 года работы. Как же — надо спланировать, надо со многими согласовать, утрясти... А тогда все это сделали за несколько дней.

28 апреля 1945 года дом-музей М.И. Кутузова был открыт. Первыми посетителями его были Маршал Советского Союза И.С. Конев и трижды Герой Советского Союза полковник А.И. Покрышкин. Они оставили свои записи в книге посетителей музея. Мы, летчики, тоже считали своим долгом побывать в этих дорогих и памятных русским людям местах. 7 марта 1945 года командующий войсками 1-го Украинского фронта Маршал Советского Союза И.С. Конев издал приказ такого [143] содержания: " Всем войскам, идущим по этому направлению, останавливаться на сутки в районе города Бунцлау. Приводить себя в хороший порядок и проходить мимо памятника Кутузову торжественным маршем, отдавая воинские почести памяти великого полководца. Выделены оркестры для исполнения парадных маршей. После торжественного прохождения следовать по боевому назначению."

Войска много суток с небольшими промежутками проходили этой дорогой и отдавали воинские почести. Не знаю, но кто-то из фронтовых поэтов на постаменте памятника Кутузову написал весьма значительные и трогательные слова:

Среди чужих равнин, ведя на подвиг правый
Суровый строй полков своих,
Ты памятник бессмертной русской славы
На сердце собственном воздвиг.
Но не умолкло сердце полководца,
И в грозный час оно зовет на бой,
Оно живет и мужественно бьется
В сынах Отечества, спасенного тобой.

Память о Кутузове священна...

Завершилась Висло-Одерская операция. После короткой подготовки, как положено, оперативное перестроение, пополнение личного состава, подтягивание резервов, подвоз боеприпасов, горючего и всего, что нужно для боя, — началась последняя операция Великой Отечественной войны — Берлинская.

Цель Берлинской операции состояла в том, чтобы в короткие сроки разгромить основную группировку войск противника, овладеть Берлином и, выйдя на реку Эльба, соединиться с войсками западных союзников. Это должно было лишить фашистскую Германию возможности дальнейшего сопротивления, вынудить ее к безоговорочной капитуляции и таким образом победоносно завершить войну.

В составе наших войск в Берлинской операции участвовало: два с половиной миллиона солдат, сержантов и офицеров; 41 600 орудий и минометов; 62 500 танков, самоходных артиллерийских и штурмовых орудий; 7500 боевых самолетов.

В боевой работе нашей авиации чередовались массированные [144] действия по большим скоплениям войск и эшелонированные удары по малоразмерным целям.

На направлении войск нашего фронта противник успел создать серьезную оборону. Нам досталось поддерживать войска, впереди которых география создала высоту 718 метров, что западнее города Опельн. Эта высота выделялась над окружающей равниной и была хорошим ориентиром для выхода и отыскания целей. Так что, вылетая на задание, на вопрос куда идет группа, летчики отвечали: "В район высоты 718 метров".

Мы внимательно следили за ходом боевых действий не только на нашем фронте — это было нашей обязанностью, — но и за действиями на других фронтах. Особенно нас интересовала битва непосредственно за Берлин, город где вынашивались захватнические планы, откуда шло руководство войной против нас.

Когда выяснилось, что Берлин возьмут войска 1-го Белорусского фронта, тогда войска 1-го Украинского и 2-го Белорусского фронтов устремились вперед, тем самым обеспечивая быстрейшее взятие Берлина. Дело в том, что наши союзники, не встретив серьезного сопротивления противника, стремились продвинуться на восток как можно дальше. Вскоре немцы начали сдаваться в плен, причем с большей охотой, чем нам.

25 апреля 1945 года произошла встреча наших войск с американцами на реке Эльба в районе города Торгау. Какая это была радостная встреча!.. Мы все жили в ожидании победы, окончания войны.

И все-таки эта весть пришла в полк внезапно. Эта внезапность объясняется еще и тем, что за четыре года мы привыкли к войне, к четкой заданности боевой работы, вылетов-штурмовок. И вдруг... бесшабашная, какая-то бешеная стрельба из всех видов оружия и всех калибров!..

Спросонок, на хорду одеваясь, я подумал, что это ударили оставшиеся у нас в тылу немцы. И только прибежав на КП, узнал о капитуляции фашисткой Германии.

Конец войне... Как мы его ждали...

Трудно передать словами неописуемую радость, безудержное ликование, охватившее всех. Казалось, что отныне в жизни навсегда исчезли печали, заботы, горе и слезы. Сразу стала заметнее ярко цветущая весна. Вспомнилась и в мыслях стала ближе Родина, отчий дом... Каждый думал, что вот остался жив, скоро свидится с родными. Но реальная жизнь продолжалась. [145] Вскоре ко мне на КП прибегает командир зенитного подразделения, охранявшего наш аэродром, и, смущаясь, докладывает, что его орлы на радостях расстреляли весь боезапас снарядов. Просит помочь транспортом — подвести снаряды с базы. А так как наши воздушные стрелки и летчики тоже успели "порезвиться" и отсалютовать Победе из бортового самолетного оружия, то пришлось дать команду о срочной проверке и пополнении боекомплекта на каждом самолете, да и зенитчикам помочь.

Так — заботами о боеготовности полка — и начался мой первый мирный день.

Переходить на мирное положение оказалось не так-то легко и просто. Четыре напряженных и неимоверно тяжелых года мы жили и думали категориями войны. Наши мысли были заняты одним: как быстрее прогнать с родной земли врага, разделаться с фашистами. Мы к этому привыкли. Это стало нормальным состоянием нашей жизни. Из боя в бой, из битвы в битву. А битва — это день и ночь без отдыха, выходных, предвыходных, праздничных и предпраздничных дней, только одно непрерывно — бить и бить врага. И вот Победа.

А как быть дальше?.. Что делать вооруженным людям?.. Это для нас не простые вопросы. Большие дела, известно, всегда начинаются с перестройки сознания. Но с чего ту перестройку следовало начинать нам, молодым людям, большинству которых было по двадцать с небольшим лет?

" Для военных первое дело, — размышлял я, боеготовность подразделения, части. Для военных летчиков — это систематические полеты и на этой основе постоянная летная натренированность. Значит, надо организовать полеты, учебу". Так один вопрос прояснился. Солдаты, сержанты, офицеры в условиях войны жили где попало, не всегда всего доставалось. Теперь следовало жить по уставам мирного времени. Солдатам и сержантам — казармы, офицерам — общежития, старшим офицерам — квартиры. Надо было привести и форму одежды к однообразию. Второй вопрос стал более-менее ясен.

На войне, понятно, не удавалось организовать жизнь боевого коллектива в полном единогласии с уставными положениями, с такими формами ее, как утренний осмотр, обязательное построение и передвижение подразделения [146] только в строю, вечерняя поверка. Настало время привести и это в соответствие. Третий вопрос решен. Затем задачи ведения полкового хозяйства — его тоже в порядке содержать следовало. И так, постепенно, последовательно решая один за другим вопросы жизни полка, мы начали переход на мирное положение.

А мирное положение — это и семья, и дети, и домашний уют — словом тыл, без которого и боевому пилоту не обойтись. Все начали думать о семьях. Кто семейный — съездить навестить родных. Ну, а кого война застала холостым — помышляли, как бы жениться. Не многим ведь удалось встретить на войне подругу.

Мне повезло. В эскадрилье связи корпуса техником звена была Женя Аваева. На самолетах этой эскадрильи я летал много и часто, так что вскоре мы подружились крепко и навсегда.

Много можно говорить об особенностях жизни жены летчика. Где только мы не бывали вместе за годы службы, но не помню случая, чтобы жена роптала на частые перелеты, неустройства жизни военного. Спросит: "Когда летим?" Отвечу: "Через два дня" — и этого достаточно. Мы успевали и собраться, и проститься с добрыми людьми, которые нас окружали, и вовремя убыть к новому месту службы.

А сколько переживаний у жены летчика, пока ее муж в небе! Дневные ли, ночные ли полеты — она не спит, ждет. И никогда никаких обид. Мы, летчика сначала догадывались, а затем уж узнавали об этих переживаниях, и не от своих жен, а через других людей — диспетчеров, офицеров штаба. И вот сейчас, спустя долгие годы жизни в военных городках, гарнизонах, думаю, сколько же недосказано добрых слов своим боевым подругам в этих наших напряженных, как принято говорить, буднях боевой учебы...

Однако вернемся к тем будням. Наш полк через месяц оказался в городе Вышкове. Вышков стоит на большой магистральной дороге, проходящей через Брно на Оломоуц. Недалеко от Брно находится то место, где произошло Аустерлицкое сражение, и мы не преминули съездить туда.

Надо сказать, между солдатами и офицерами Красной Армии и местным населением налаживались добрые отношения. Мы быстро находили общий язык, и переводчики нам были не нужны. В то время в Чехословакии, как и в других странах Восточной Европы, шла острая [147] политическая борьба. Народы определялись, каким курсом идти дальше, какую жизнь строить. Возврата к прошлому быть не могло. А что же строить новое? В государствах Восточной Европы было множество партий: коммунистические, социалистические, демократические, рабочие, народные.. Ясно, что надо было создавать единый национальный фронт, и правительства именовали себя правительствами Народного фронта, демократическими. Во всей этой борьбе наши симпатии, понятно, были на стороне коммунистов. Многие из них приходили к нам в гарнизоны, и мы подолгу беседовали, рассказывали чехам и словакам о строительстве социализма в нашей стране.

Однако в Чехословакии мы пробыли недолго. Полк получил приказ перелететь в Австрию, где мы и расположились на полевом аэродроме Унтервальтерсдорф, в 20 километрах о Вены. Здесь штурмовики приступили к созданию учебной базы и обстоятельной боевой учебе.

В Австрии зима короткая, не каждую зиму и снег-то бывает, так что тир, классы для подготовки к полетам и разбора полетов, технические классы были сделаны прямо на аэродроме. Затем мы подобрали из руководящего состава полка преподавателей: летчики -командиры обучали подчиненных аэродинамике, самолетовождению, тактике; инженеры углубленно изучали с нами самолет, мотор, вооружение, оборудование.

Не сразу, но вчерашние фронтовики привыкали к мирным условиям. Стали правилом ежедневные утренние построения для осмотра, нередко практиковали мы проход по селу всем полком с хорошей строевой песней. Это взбадривало личный состав, да и жители деревни относились к нам с почтением: понимали, что у них стоит хорошо организованная воинская часть.

Полк наш действительно вошел в ритм регулярных полетов, плановых занятий. Летали мы на отработку техники пилотирования по кругу, в зоне, летали по маршрутам, на полигон для бомбометания и стрельб. Именно в это время начались регулярные, хорошо подготовленные летно-тактические учения, часто совместно с наземными войсками.

Ну а в выходные дни мы выезжали на экскурсии в Вену и ее окрестности. Вена — старинный красивый город, со многими достопримечательностями: собор святого Стефана, Дом парламента, зимний дворец Франца Иосифа [148] (он временно был Домом офицеров Венского гарнизона). Запомнились резиденции императоров Австрии. Но, пожалуй самым памятным для нас русских, остался венский лес, то самый которому композитор Штраус посвятил свой знаменитый вальс "Сказки Венского леса".

Мне лично Австрия, эта небольшая, но благоустроенная страна, запомнилась еще хорошо организованной охотой. По согласованию с местными властями и с разрешения наших командиров не раз наш полковой охотничий коллектив отправлялся на охоту, и возвращались мы не с пустыми руками.

Как-то, узнав, что у русских хорошие охотники и стрелки, австрийцы нашей деревни, а потом и соседних начали просить нас убить грозу местных лесов — кабана, шатуна-одиночку. Рассказывали об этом кабане и были и небылицы, но ясно было одно: кабан наносит большой вред посевам и огородам, нагоняет страх на австрийцев соседних с нами деревень. Наконец сам бургомистр пришел ко мне как к начальнику гарнизона с личным визитом и стал убедительно просить расправиться с этим кабаном. Просьбе бургомистра мы вняли, и вот однажды штурман полка Карпов и наш полковой врач Кириллов предложили мне поехать на охоту вместе. Я согласился.

Выбрали время, подготовились и поехали. Недалеко от нашего аэродрома высились горы Лайтагебирге, а за ними на юг уходило озеро Нойзидлер Зее. С воздуха — а это была зона наших полетов — и горы, и озеро ничего особенного вроде не представляли. Но когда мы на машинах приехали туда, то они на нас произвели сильное впечатление. Горы скалистые. Дороги в горах узкие: бричка проедет, но только в одном направлении, разминуться уже нельзя. Недалеко от гор начинались заросли камыша и озеро.

Однако сориентировались на местности, расставили всех на номера. Мне достался номер в горах. Ну, по дорожке пришел на свое место, осмотрелся. Для охоты позиция была хорошая: узкая горная дорога, в одну сторону от нее обрыв, хотя невысокий, но крутой, скалистый, удержаться на нем невозможно; в другую сторону скала высотой 40-50 метров — совершенно неприступная.

И вот начался загон. Загонщики зашумели, где-то недалеко раздался выстрел, затем второй — и все стихло. Я скептически подумал: опять только время убьем и невольно расслабился. Вдруг из-за поворота метрах [149] в 30-35 на меня летит, мчится, издавая какие-то страшные звуки, этакое чудовище. Я даже не сразу понял, что это кабан: оторопь взяла. Честно скажу, удалось бы "уклониться" от этого боя — уклонился бы. Но тут уже ничего другого не оставалось, и я принял бой.

У меня тогда был восьмизарядный карабин "Винчестер" 12 калибра. Помню, прицелился и выстрелил в лоб кабана. Он летит на меня. Делаю второй выстрел. Кабан на пули не реагирует. Стреляю третий раз и вижу, что передние ноги кабана пошли как-то вбок. Кабан всхрапнул — вроде бы застонал. После четвертого выстрела зверь рухнул.

Вскоре по тропе, откуда бежал кабан, подошли мои товарищи. Начались восторженные охотничьи междометия.

И было на то основание : кабан весил около двух с половиной центнеров! А наши соседи — австрийцы, узнав, что мы все-таки завалили нарушителя их спокойствия, устроили нам чуть ли не манифестацию благодарности.

Так летели наши первые послевоенные будни. А тут начались и увольнения в запас. Сначала на Родину однополчане проводили девчат, мужчин старших возрастов. Мы, как могли, торжественно обставляли эти события: было и прощание с Боевым Знаменем полка, и фотографирование на память. А вскоре наш штурмовой полк расформировали в полном составе.

На всю жизнь запомнился тот день.

... Выносится полковое Знамя. Я произношу короткую речь о боевом пути полка, заслугах личного состава. Благодарю всех за добросовестную работу в годы войны, в мирное время и опускаюсь на колено перед красным полотнищем, овеянным славой. Переживания тех минут на поддаются моему описанию. Помню, ком подкатился к горлу — и полились слезы.. Я не стесняюсь этого...

К знамени подходят по очереди мои однополчане — Кириевский, Лагутин, Чередник, Перепелица, карпов, Лоскутов... Никто не торопится — прощаемся навсегда...

Спустя годы будут встречи коллектива полка! На торжествах ветераны еще не раз увидят Боевое Знамя 893-го Витебского Краснознаменного штурмового авиационного, но это уже будет история... [150]