По дорогам Суворова

До вечера мы успели побывать у Дремова, уточнить обстановку на его участке. Пора было подводить итоги дня, докладывать фронту об успехах и неудачах.

— Надо ехать,— предлагает Катуков.— Никитин, где по плану наша точка?

— В Швибусе, в южной части города. Туда полковник Мамаев с первым эшелоном узла связи еще с утра убыл.

— Швибус так Швибус. Поехали,— говорит Катуков.

Поехали. Метель — в пяти шагах ничего не видно, по полуметровому снегу колесному транспорту почти невозможно проехать, на каждом метре бронетранспортеры буксуют.

Стемнело. Километра за два до города наша группа сошла с медленно пробиравшихся машин. Двинулись пешком, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Шли спокойно, в полной уверенности, что впереди уже четыре-пять часов находится первый эшелон узла связи и нас с минуты на минуту выйдет встречать полковник Мамаев.

Подошли к городу — никто не встречает.

— Никитин, может, не туда попали? [258]

Осмотрелись — все правильно. Вот железнодорожная станция, недалеко шоссейная дорога, все как на карте. В городе слышен шум моторов, лязг гусениц. Ясно — наши хозяйничают. Направились туда, где должен быть штаб. Подходим к первому дому — ничего не видно.

— Ну-ка, разведайте, что тут есть!

Только солдаты охраны вошли в дом — началась стрельба. Вбежали в коридор и чуть не споткнулись о лежащее у порога тело немецкого офицера. Из комнаты уже выводили трех других немцев и несколько человек в штатском, но с подозрительной военной выправкой. Загнали их в комнату, поставили часового, а сами стали думать, как дальше быть.

— Время фронту докладывать, — сказал Катуков. Связались по радио с Шалиным. Михаил Алексеевич сообщил: «Сведения на 20:00 фронту доложены».

— Где Мамаев?

— Сам волнуюсь. Связи с ним нет.

В это время из разведки вернулся адъютант Балыков, доложил:

— Пробрался на три квартала, везде немецкие машины, Мамаева не обнаружил.

— Жаль Мамаева, — начал отпевать Михаил Ефимович. — Такой рассудительный был человек! Как же он с людьми и рацией к немцам угодил?

Мотоциклетчики не могли быстро подъехать из-за снега, поэтому мы срочно вызвали по радио тяжелый танко-самоходный полк полковника Д.Б. Кобрина и роту автоматчиков на «виллисах» от Дремова. Когда они подошли (через два часа!), почувствовали себя получше.

— Не перепутал он? Не уехал на север? — спросил я Никитина.

— Полковник не может север с югом перепутать,— отвечал Никитин. — Я его лично инструктировал.

— Все же надо поискать, послать людей, — беспокоился Катуков.

— Маршрут я ему давал через Бомст. Север исключается! — упорствовал Никитин и показал на карту. Действительно, все восемь дорог этого района вели только в Швибус: сбиться с пути просто невозможно. [259]

Внезапно Катуков почувствовал голод.

— Корочки хлебца не найдется, браток? — обратился он к автоматчику.

— Даже с головкой чеснока, товарищ командующий, — лихо ответил тот: вкусы Михаила Ефимовича известны в штабе. Он пожевал немного, а потом усталость взяла свое: как был — в любимой бурке — прилег на диван.

— Кириллович, ты посиди с Никитиным, а я немножечко выключусь, — выговорил уже из последних сил.

Сижу и, чтобы разогнать дремоту, упорно стараюсь думать: «Как-то себя чувствуют гвардейцы, если нас, закаленных, и то сморило. Ведь они в худших условиях! Нам хоть выпадает попасть в теплое помещение, иногда какой-то лишний часок вырвать для сна, а как они, бедолаги? Днем и ночью в бою и на марше — уже пятнадцать суток почти непрерывно! На остановках и фильтры надо промыть, и масло поменять, и агрегаты осмотреть. До изнеможения люди переутомились, а бои-то все продолжаются! Но находятся же командиры, которые никогда не информируют, что часть от усталости не может двигаться, чтоб разрешили отдохнуть. Днем докладывают — наступаем, ночью. Спросишь, где часть — наступаем, кричат, наступаем! И иногда старший командир верит в это, будто сам не понимает, что непрерывного движения не бывает, что люди — не машины. Да и машина требует осмотра, а человека надо накормить, дать ему поспать, тогда он задачу выполнит. Все это отлично знают, а все равно иной раз обманывают — дескать, мы без сна и отдыха гоним врага. Ну какой толк от вранья? Поведется неправдивая информация в мелочах, станет такой и в крупном лгать — только начни, дай волю, охотники приврать всегда найдутся».

И только дошел до этих грустных мыслей — распахнулась дверь, и Никитин закричал:

— Мамаев!

Высокий черноволосый Мамаев легко вошел в комнату и изящно приложил руку к шапке:

— Товарищ член Военного совета, как квартирка? Сплю я, что ли? Вроде не сплю.

— Это я лично подобрал, специально для вас! [260]

Катуков приподнял голову. Мамаев все так же изящно повернулся к нему, подошел и почтительно склонился над лежащим Михаилом Ефимовичем.

— Товарищ командующий армией, гвардии генерал-полковник танковых войск! Эту квартирку подобрал специально для вас!

— Да он никак еще и доволен собой? Интонацию Катукова передать не берусь: тут Гоголь нужен.

— Наверное, и поужинали плотненько?

— Так точно, товарищ командующий, — твердо ответил Мамаев.

— Ах, вы поужинали, — сглотнул слюну Михаил Ефимович, — а другие еще и не обедали! А чем, кстати, объясняется ваше опоздание?

— Невозможно было проехать, товарищ командующий, немецкая авиация летает над дорогами.

У вошедшего в комнату Павловцева от ярости раздуваются ноздри:

— Разрешите доложить. Рации, люди и машины прибыли согласно списку. За опоздание полную ответственность несет полковник Мамаев. Готов доложить Военному совету подробно.

Но подробно не получилось — слишком кипел Павловцев:

— Полковник каждому появлявшемуся в пределах видимости самолету низко кланялся. Говорю ему: «Вперед надо!» Но он из всего курса обучения только одно запомнил: при налетах надо рассредотачиваться. Немцы и не бомбят, а он все свое: «Приказываю рассредоточиться!»

— Значит, всю дорогу рассредотачивались и сосредотачивались?

— Так точно, товарищ генерал,— волновался Павловцев.

— Успокойтесь, разберемся с ним позже, после операции.

Мы пытались всеми мерами помочь Мамаеву, но не в коня был корм: уж слишком неподготовленным к сложной боевой обстановке оказался этот человек. И вскоре [261] распрощались мы с ним без особого сожаления, сказать по правде. Отправился он в другую армию. Может, рановато человек выскочил наверх, получит работу поменьше, наберется практического опыта и подтянется?..

А в штабе на память об этой истории осталась новая поговорка. Чуть что — Михаил Ефимович, бывало, сразу восклицает: «Вот так Швибус!» или «Это тебе не Швибус, Кириллович!» Так с тех пор н пошло.

Швибус очистился без особого вмешательства. Просто, узнав, что творилось в Либенау, гарнизон города струсил и ночью удрал на запад — пробиваться к своим.

К утру сюда прибыл Шалин со штабом, и началась обычная работа. Сначала позвонил член Военного совета фронта К.Ф. Телегин:

— Читал в газетах про ваши действия? — Фронт рапортовал Ставке, что приказ Главного командования выполнен и наши танкисты вклинились в польско-германскую границу.

— Нет, газет пока не видел. Зато читал первоисточники.

— Какие первоисточники?

— На всех стенках написаны, а по дорогам — на щитах: «Батальон Урукова вышел на германскую государственную границу 28 января в 14:00». «Бригада Темника — на территории Германии 28 января. 17:00». «Батальон Карабанова вступил на землю проклятого врага 28 января, 21:00. Даешь Берлин!» Свободного места от этих «корреспонденции» нету, и все правдивые, никто не врет.

Слышно, как засмеялся Константин Федорович.

— Приказ получили?

— Так точно. Доводим до войск.

— Желаю успеха.

В приказе, о котором говорил Телегин, сообщалось, что противник начал подводить к Одеру свежие части, и требовалось, не считаясь с усталостью (это особо подчеркивал штаб фронта), сбить противника с рубежей, прикрывающих подступы к Одеру, и как можно быстрее захватить западный берег реки. Стремительности придавалось исключительное значение. [262]

— Дороги проклятущие! — ругался Катуков.— Сегодня снег, завтра дождь, и так всю неделю. Грязища, как в Прикарпатье. Не езда, а шлепанье...

— Прошу разрешить высказать свои соображения, — обратился начальник разведки армии полковник Алексей Михайлович Соболев.

План его был интересным. Сводный отряд армейской разведки, созданный нами для прощупывания Восточного вала, предлагалось теперь использовать как передовой отряд армии, то есть пустить его впереди передовых отрядов корпусов и даже корпусных разведчиков. Идти он должен был не как обычно, на одном оперативном направлении, а в полосе действий двух общевойсковых армий — 8-й и 69-й — на фронте шириной до 70 километров. Смысл действий разведчиков заключался в том, чтобы, не ввязываясь в бои, нащупать оголенное место в обороне противника, захватить где-нибудь плацдарм и удержать его до подхода основных сил корпусов. На севере, у Гусаковского, Соболев предлагал поручить возглавить разведгруппу Мусатову, а с юга, через бригаду Темника, по кратчайшему маршруту, намеревался отправиться сам, с отдельным мотоциклетным батальоном майора B.C. Графова и танковым самоходным полком.

Возражений этот план не вызвал, был единодушно утвержден, и Соболев, радостно блестя глазами, отправился приводить его в исполнение.

Но получилось все не совсем по Соболевскому плану. Позже он сам рассказывал, как это произошло:

— Послал Мусатова к Гусаковскому, а сам с батальоном Графова ехал к Темнику. Информировал его о выдвижении резервов противника на Одерский рубеж. Наметили маршрут на Лебус. Я решил дать своим людям отдохнуть до шести утра. «А утречком,— думаю,— эти сорок километров махну побыстрее». Бригада подполковника Баранова следом за нашей колонной должна была идти. Лег я спать. Проснулся в полшестого — Темника нет и Баранова нет: обе бригады ушли на Одер еще в четыре утра. Подморозило, дороги получше стали, авиации ночью не ожидалось, они за два часа рассчитывали туда попасть. Делать нечего, пошли мы по намеченным дорогам сами. [263]

Серьезного сопротивления не встречал, мелкие группки немцев бежали к Одеру, на ходу с ними расправлялись. Он задумался, вспоминая.

— Старых знакомых повстречал — фольксштурмовцев.

— Это откуда у тебя такие странные связи? — спросил Катуков.

— Еще с Конина. Распотрошили там фольксштурмовскую группу и взяли несколько сот пленных. Куда их девать? В тыл отправлять нельзя — пехота от нас чуть не на полсотни километров отстала. С собой тоже не возьмешь — в танк пленного не посадишь. Ребята спрашивают немцев: «Далеко живете?» — «Рядом,— говорят,— в Бранденбургской провинции». «Ну, идите домой, только смотрите, больше не воюйте. Нас ваши сыновья да внуки не остановили, так вы и подавно не остановите. Ауф видерзеен!» Честные-то стариканы оказались: пришли домой и по лесам да по клуням попрятались... Корили меня, как увидели: «Что, мол, рюс официр, дольго шель, наших половину эсэсманы за дезертир повесиль. Лучше бы тогда в плен взял!»

— Вообще на этой дороге удивительные встречи были,— продолжал Соболев, помолчав.— Не дорога, а сплошной интернационал. Темник с Барановым уже пошуровали по соседству, все помещики удрали, да и в лагерях охрана как заслышит шум танков, сразу драпает. Ну, а пленные да рабы — полным ходом на восток. Забили все шоссе. Какая-то бабка на подводе ехала, на узлы своих пацанов посадила, смотрим, — у них красно-белые нашивки на рукавах. «Прошу пана,— орут наши,— привет из Польши, мы недавно оттуда». А с подводы — шапками машут. Потом, смотрим, катит компания на велосипедах. Куртки короткие, береты зеленые, на беретах — звезды и полосы. Неужели американцы? По-американски мы знаем еще меньше, чем по-польски. Один вдруг забалакал — понять трудно, но можно: «Я есть Америка, дедушка украинка. Мы десант, плен. Едем Москва, я — ты, Оклахома — Украина, о'кей!» Итальянцы подошли, потом голландцы. Потом африканцы появились — из войск де Голля, наверно. Наконец, смуглые, в тюрбанах — индусы из британской армии. Так на душе хорошо было! Как бы своими [264] глазами увидели, что всему миру свободу несем. Больше всего наших было. Бобруйские, полтавские, черниговские. Вдруг колонна встала. Смотрю — командир головной машины младший лейтенант Пудов обнимает девушку в красном платочке. Как безумный кричит: «Оля! Сестренка!» В смотровую щель, оказывается, ее углядел, на ходу спрыгнул, чуть под гусеницы не угодил. Вот драма! Но задерживаться нельзя, некогда. Начал он прощаться, она плачет, вцепилась в брата. Больше трех лет не виделись, ничего друг о друге не знали. «Не могу, — говорит ей, — мне за Одер надо, вот командир ждет»,— показывает на меня. Она — ко мне: «Товарищ командир, разрешите с вами ехать, я короткие дорожки здесь знаю, знаю, где немцев на реке нету!» Повезло мне. «Садись к брату,— говорю,— веди!» Вывела к воде у Лебуса. Связался я здесь с Темником; он радировал, что в районе Куммерсдорфа наткнулся на свежие части противника, ведет бой...

В штаб явился начальник отделения пропаганды подполковник А.Т. Слащев с необыкновенным сообщением:

— В господском доме в районе Грабов обнаружена большая научная библиотека: свыше десяти тысяч томов на русском, английском, французском, украинском и других языках. Посмотрите.

На титульном листе — четкий штамп: «Библиотека Академии наук Украинской ССР». Слащев протягивает вторую:

— А вот из харьковской университетской библиотеки... Но это не все. Там же находятся бесценные архивы из киевских и харьковских хранилищ. Я поглядел второпях: воззвания Богдана Хмельницкого, документы по делу Устима Кармалюка, что-то связанное с суворовскими походами против турок. Тысячи папок — почти вся история Украины! Пришлось поставить большой караул.

— Благодарю вас, Алексей Тимофеевич! Благодарю от имени Военного совета. Будете ответственным за сохранность национальных сокровищ украинского народа. Это дело исключительной важности! Пропадет хоть листок — народ не простит. [265]

— Половнна была уже на машины погружена — объясняет Слащев. — Еще час — и увезли бы.

— С этим паршивым фашистским ворьем танкисты скоро милицией станут,— говорит Катуков.— Нам надо Одер форсировать, а тут приходится краденое сторожить. Хоть бы ученые когда-нибудь, когда труды напишут, в предисловии, где у них все благодарности распределяются, и нас бы упомянули. Дескать, «благодарим коллектив Первой гвардейской танковой армии за предоставление в пользование автора редких архивных материалов». Была бы чистая справедливость!..

В штаб поступают донесения из корпусов. Они радуют: движение проходит в хорошем темпе. Темник сообщает: «Вышел в район Кунерсдорфа. Разгромил колонну эсэсовцев».

— Полтора километра восточнее Франкфурта-на-Одере, — отмечает на карте Шалин.

Но для нас здесь не просто точка на карте, совсем уже близкая к желанной цели операции — к Одеру. В штабе чуть-чуть торжественное настроение: первая советская танковая гвардия вышла на место вечной славы русского оружия.

185 лет назад, 1 августа 1759 года, на этом месте русские войска под командованием Петра Салтыкова разгромили и уничтожили превосходящие силы прусской армии под командованием дотоле победоносного Фридриха П. Центральной колонной русских войск командовал тогда будущий герой турецких войн Румянцев, в рядах армии находился полк тридцатилетнего полковника Суворова. Не помогли Фридриху его знаменитые генералы Зейдлиц и Ведель: из 48 тысяч человек он увел с поля боя только 3 тысячи, потеряв все знамена и вдобавок свою шляпу, которую я видел до войны в ленинградском Эрмитаже.

— Через сколько месяцев после Кунерсдорфа русские тогда брали Берлин? — наводит Катуков историческую справку.

Но тут становится не до истории. С кунерсдорфских полей приходят тревожные вести. Армейские радисты перехватили радиограмму: [266]

«Веду бой с танками и пехотой, атакующими с отметки 57,4 на север и северо-запад. Горючее на исходе. Боеприпасы тоже. Темник».

Михаил Алексеевич наносит обстановку.

— Атакуют бригаду с тыла. Пути подвоза перерезаны.

Одновременно пришли сообщения от начальника штаба корпуса Воронченко: бригады Анфимова и Лактионова, шедшие колонной километров на десять к югу от Темника, подверглись нападению с севера, с правого фланга,

Вскоре стая известен и номер соединения противника, атаковавшего наши колонны: это был пятый корпус СС.

— Предполагаю, что корпус совершал ночной марш из Франкфурта для занятия рубежа,— оценивает Шалин обстановку. — Вклинился как раз между двумя колоннами Дремова. Темника слегка стукнули по левому флангу, он не прядал значения, решил, наверное, что это какие-нибудь мелкие группировки, обошел их и двинулся дальше. Как только наша и немецкая колонны прошли мимо друг друга, противник развернул основные силы фронтом на север и запад, и бригада попала в полуокружение.

— Козыри Гиммлер кидает, любимцев-эсэсовцев, свою гвардию,— размышляет Катуков.— Не легко Темнику драться с этими отборными головорезами. Трудный для него экзамен, но должен он выстоять на Кунерсдорфском поле!

Восемь часов длился жестокий бой между бригадой и гиммлеровскими отборными войсками. К 17:00 поступила наконец долгожданная радиограмма: «Противник разбит, отступил к югу, понеся потери. Захвачена правобережная часть Франкфурта. В бою смертью героя нал подполковник Ружин. Темник».

За Гореловым — Ружин... Осиротела совсем Первая танковая гвардия. Новая победа, и снова какой ценой приходится платить за выход на Одер!..

Прямо с Кунерсдорфского поля в штаб приехал заместитель командира дивизиона по политчасти Георгий Николаевич Прошкин — умный, энергичный и спокойный офицер, составлявший прекрасную пару с пылким, [267] дерзким и смелым в бою командиром дивизиона «катюш» Геленковым. От него мы узнали подробности боя на Кунерсдорфском поле.

Выступая в рейд, полковник Темник очень торопился упредить противника на Одере и даже недозаправил танки: надеялся, что тылы подоспеют. Сначала все шло гладко. Передовой батальон Бочковского ворвался на рассвете в Кунерсдорф. По улице навстречу катило двадцать машин с фашистами. Все четыре экипажа, шедшие авангардом, открыли шквальный огонь и в пять минут расправились с противником. После этого они выехали на западную окраину города и встали в засаду. Здесь было истреблено множество гитлеровцев, которые пытались прорваться обратно на запад. Скоро подошли основные силы бригады и прочно заняли Кунерсдорф. Танкисты осмотрели убитых гитлеровцев и обратили внимание на незнакомую форму. Разведчик капитан Манукян сразу определил: «Это вроде стрелки СС». Командир роты Духов засмеялся в ответ: «Кого только не приходится бить: вчера конную полицию лупили, сегодня эсэсовцев... Вот горючее на исходе — это беда!» Темник успокоил его: Ружин обещал скоро подвезти горючее. Не знал комбриг, что в это самое время на тылы бригады нарвался большой «блуждающий» отряд: остатки разбитой дивизии. Получив эту весть, Темник приказал батальону Жукова идти назад, выручать тылы, но оказалось — поздно. С тыла на бригаду навалились эсэсовцы.

— Лупим, а они лезут, — рассказывал Прошкин, — еще лупим — они снова лезут.

Горючее в бригаде скоро кончилось. Танки встали. Со всех сторон надвигались «пантеры» и «фердинанды», а главное, много отборной пехоты. Авиация бомбила «первую гвардию» целый день. Эсэсовцам удалось окружить дивизион «катюш» Геленкова.

Часть своих расчетов Геленков спешил, они заняли круговую оборону, а из остальных «катюш» батарейцы били по пехоте и танкам прямой наводкой. Четыре атаки отбил дивизион — обгорелые гитлеровцы валялись по всей шири Кунерсдорфского поля. Тогда Геленков сказал: «Чего мелочиться! Бить — так бить, пусть чувствуют». Батарею [268] вывели на огневую позицию и дали залп по левому берегу, по укреплениям Франкфурта. Первые снаряды разорвались в заодерской земле — в глубине Германии!

В боях на Кунерсдорфском поле гвардейцы проявили чудеса мужества. Танкист Василий Курыжин уничтожил двадцать эсэсовцев, но вскоре его танк остался без горючего. Гитлеровцы подобрались близко, навели фаустпатроны... Вдруг Курыжин выскочил из боевой машины. От неожиданности враги не успели выстрелить. Курыжин метнул гранату, вторую, третью!.. На собственных «фаустах» подорвались гитлеровцы...

Самым необыкновенным был подвиг сапера Сычева: он спас от гибели роту Духова. Танки Духова остались без капли горючего, снаряды тоже на исходе — «настоящие мишени»,— докладывал Прошкин. Сычев вызвался заминировать подступы к ним. На сближение шли три немецких танка и четыре самоходки. Головной экипаж решил «побаловать»: погонять сапера по полю, а уже потом придавить. Уже совсем наехала «пантера» на сапера, как Сычев вдруг метнул под гусеницу мину. Танк встал, а сапер упал: взрывной волной его сбило с ног. Очнувшись, он увидел, что танкисты бегут к лесу, а остальные танки и самоходки ведут огонь с места: гитлеровцы решили, что нарвались на минное поле. Сычев из автомата добил немецкий экипаж, потом догадался спрятаться в подбитый вражеский танк. Техническая голова! Он сумел развернуть башню и засадил в ближайшую самоходку четыре снаряда. Остальные начали его обстреливать, но Сычев ухитрился поджечь еще одну, прежде чем покинул горящий танк. Наконец гитлеровцы не выдержали — отступили в лес. Трудно поверить в итоги этого боя: вражеский танк подбит, две самоходки сожжены, еще два танка и две самоходки сбежали — и все это благодаря одному саперу Сычеву, знавшему боевую технику врага и умевшему стрелять из танка. Но о поединке рассказали очевидцы...

— Как же у вас с Ружиным получилось? — спросил я Прошкина.

— На моих глазах погиб. Его группа — ремонтники, шоферы, легкораненые, медперсонал — семь часов отбивалась от противника. Спасли тылы и раненых. Наконец [269] сумели отремонтировать несколько танков. В это время пришло сообщение, что штаб бригады в окружении. Темник послал Ружина с группой танков спасать штаб и знамя. Как услышали немцы шум танков с тыла, отступили. А в этот момент — налет...

Прошкин замолчал, потом произнес:

— Рядом мы были: меня немножко задело, а он получил смертельное ранение. Немного подышал, спросил, как наши, и успокоился. Насовсем.

Слезы мешали мне видеть Прошкина. Будто издалека доносился его голос:

— Доложил Темнику. Он как закричит: «Ружина убили!» Грохот такой был, что, кажется, и выстрелов отдельных мы не слышали, а эти слова в один миг до всех дошли. Гвардейцы прямо-таки ринулись на эсэсовцев. Немцы до этого лезли целый день, а тут будто пружина у них лопнула — отошли. Как раз и горючее нам подвезли! Бочковский правобережную часть Франкфурта занял.

Прошкин на минутку вышел из комнаты и принес объемистый футляр.

— Вот. Комбриг просил передать вам.

В футляре лежали два полуметровых старинных ключа — это были ключи знаменитой крепости Франкфурт-на-Одере.

На следующий день мы с почестями хоронили Ружина. Держась рукой за гроб, как бы не веря в случившееся, Темник смотрел в спокойное лицо Антона Тимофеевича. Вся Первая гвардия, все, кто мог вырваться хоть на несколько минут, пришли проститься с любимым начальником политотдела. Прежде чем опустить гроб в могилу, Темник надтреснутым голосом сказал несколько слов:

— Прощай, наш лучший боевой друг, лучший человек бригады! Ты спас знамя, спас гвардейскую честь. Нет выше чести для солдата, чем погибнуть так, как погиб подполковник Ружин. В наших сердцах он будет жить вечно, и, пока знамя, которое грудью своей прикрыл он от фашистов, будет храниться в бригаде, бойцы и офицеры будут гордиться, что под этим знаменем служил и под этим знаменем умер Антон Тимофеевич Ружин. Клянемся, Антон Тимофеевич, что отомстим твоим убийцам! Клянемся тебе, [270] верному гвардейцу-танкисту, что мы дойдем туда, куда не пришлось дойти тебе,— в логово фашизма, в Берлин!

Гвардейцы, ветераны сотен боев, не раз подставлявшие смерти собственную голову, привыкшие ко всем ужасам войны, плакали, как дети, когда гроб с телом Ружина опускали в землю. Мерзлые комья земли застучали по крышке.

Я подошел к Темнику. У него был измученный вид: орлиный нос и усы поникли, горе будто придавило обычно гордого и уверенного в себе командира бригады.

— Тяжело, Абрам Матвеевич? — впервые я назвал его по имени-отчеству: сблизило общее несчастье. Слезы покатились по его смуглым щекам.

— Вы знаете, Николаи Кириллович, кем он был для меня. Знаете, как меня в бригаде поначалу встретили, да еще после Горелова! Ружин Владимира Михайловича любил, но и для меня в сердце место нашел. Свел с коллективом, сроднил с людьми. Если бригада не посрамила своих традиций, этим больше чем наполовину мы именно ему обязаны. В тени всегда был, неговорливый, незаметный, а ушел — как без рук я остался. Каких людей теряем, каких людей!

Всего четыре дня назад почти такие же слова мне сказал Ружин, стоя у гроба Горелова! И вот сам ушел следом за своим любимым боевым другом.

Инженер-полковник Павел Григорьевич Дынер крайне взволнован. Уже давно в штабе армии имели сведения, что в Куммерсдорфе расположился важнейший немецкий танковый полигон, и Павел Григорьевич загорелся профессиональным интересом: что за танковые новинки придумали немецкие конструкторы и технологи? Мы его понимали: заглянуть в лабораторию технической мысли противника — такая возможность не каждый день выпадает на долю инженера. Тут есть о чем поволноваться!

— Может, и не успели сжечь документацию, уничтожить результаты испытаний, — потирая руки, говорил он, получив сообщение, что Темник занял Куммерсдорф.

Вместе с Дынером на полигон отправился Павловцев. Мы еще на Сандомирском плацдарме получили сведения [271] о совершавшихся в Куммерсдорфе преступлениях против человечности и сейчас решили подкрепить техническое обследование полигона политической разведкой.

Вести, привезенные Дынером и Павловцевым, оказались и радостными, и горькими.

— Частично документация уцелела, — докладывал Павел Григорьевич,— прихватили на полигоне танки, которые противник испытывал. У них, наверно, сильная паника была, в последние дни расстроился весь хваленый порядок, поэтому кое-что нам в суматохе досталось. Самая большая удача — прихватили «мышонка».

— Это что за штуковина с таким нежным названием? — удивился Катуков. — Сверхбыстрая машинка?

— Что вы! Сто тонн весом!

Михаил Ефимович даже присвистнул.

— Самый большой танк в мире. — Дынер даже руками развел пошире.— Видели бы пушку! Не то что вы, товарищ командующий, даже сам Андрей Лаврентьевич Гетман без трудностей в нее залезет.

— Можно хоть в тысячу тонн отгрохать. А что толку? На что такая махина годится? — пожимает плечами Гетман. — При таком весе танк всю маневренность теряет. Его и мосты не выдержат. Уже на танковом заводе этот «мышонок» в мышеловку попадет.

Исключительно знающий инженер Дынер и сам сейчас поставлен в тупик творением немецких изобретателей.

— В голову не приходит — зачем надо такого броневого бегемота делать? Все варианты перебрал — не могу понять. Разве что — только для обороны.

— Подожди совсем немного, — успокаивает Катуков, — в Берлине подробно все разузнаем. Как пишут газетчики, «тайное всегда становится явным».

Михаил Ефимович, конечно, шутил, но шутка его оказалась пророческой. Именно в Берлине мы нашли второго «мышонка». Эта громадина охраняла рейхсканцелярию. Третий «мышонок» был в Цоссене, прикрывал вход в Генеральный штаб сухопутных войск. А больше их не было. Эти гигантские стальные машины с колоссальными мортирами [272] специально использовались для личной охраны фюрера и его «бесстрашного танкиста» Гудериана. Одурачив, обманув, одурманив немецкий народ, они все-таки не верили ему, боялись, трепетали за свою шкуру: а вдруг люди поймут, прозреют и потребуют ответа за совершенные преступления. На этот случай был приготовлен спасительный «мышонок» — танк, который, в сущности, не годился для боя, для маневра, но куда как хорош был для устрашения.

— На полигоне обнаружены наши расстрелянные танки и самоходки, — докладывал Павел Григорьевич. — Есть ИС-1, СУ-152. В танках найдены трупы людей. Об этом подробно доложит товарищ Павловцев.

— Павел Григорьевич доложил о состоянии танков, меня же интересовали люди.— В руках Павловцева зашелестели бумаги. — Еще на Сандомирском плацдарме мне довелось слышать рассказ раненого радиста. Это был наш радист, взятый немцами в плен и сумевший бежать от них. Его с двумя товарищами эсэсовцы привезли на Кунерсдорфский полигон и заставили участвовать в испытании танка на бронестойкость. Я уже тогда докладывал об этом члену Военного совета. Перед испытанием председатель фашистской комиссии очень хвалил наш экипаж — так быстро и четко они выполняли все команды. Вот, мол, она, «рюс» смекалка! Обещал танкистам полную свободу, если останутся живы. Когда перед расстрелом люди сели в танк, командир погладил броню и приказал механику-водителю: «Слушать только мою команду!» И танк рванулся на третьей скорости прямо на наблюдательную вышку. Артиллеристы не стреляли, чтоб своих начальников не побить: командир танка оказался и отважным и умным человеком, все рассчитал. Набезобразничали они там — это он так говорил: «набезобразничали». Какие-то дураки эсэсовцы по тревоге на бронетранспортере прикатили — решили танк усмирять! Он их гусеницами с ходу подавил — снарядов-то не было. [273] Потом махнули бойцы на восток. Когда горючее кончилось, стали пешком по лесам пробираться. И командир и механик-водитель в пути погибли, радист один живой дополз. Но тоже был ранен и, главное, истощен до крайности... До сих пор совесть мучает: не довел это дело до конца! Мне пришлось тогда срочно лететь в окруженную группу Бабаджаняна. Когда вернулся, радист умер. В госпитале даже фамилию не успели записать. Но теперь нам уже точно известно, что для испытания танков на бронестойкость в движении гитлеровцы много раз использовали экипажи, составленные из наших военнопленных. Останки этих людей найдены не только в ИС-1, но и в разбитой последней модели «королевского тигра». Я пытался что-нибудь выяснить у местных жителей. Один старик, дряхлый и больной, его даже в фольксштурм не взяли, дал интересные показания. И жена его подтвердила. Будто бы в конце сорок третьего года с полигона вырвался танк, домчался до ближайшего лагеря, раздавил проходную будку, порвал проволоку, и много военнопленных тогда бежало: по всей округе гестаповцы с собаками рыскали. Особенно местных людей поразило, что когда на пути танка оказались игравшие на мосту детишки, то их не раздавили, а прогнали с моста, хотя беглецам, разумеется, была дорога каждая секунда. Очень бесилось тогда начальство полигона, и куммерсдорфцы догадались, что это был, наверно, экипаж из русских пленных. Ходили слухи, что гестаповцы их все-таки поймали и расстреляли. Так косвенно подтверждается рассказ того радиста.

— Нет, Павел Лаврович, это, видимо, другой случай. Даты не совпадают. Да и подробности тут иные. Наверно, такое бывало не один раз.

— Возможно. А как теперь узнаешь? Даже старик-немец за верность товарищам и гуманность к детишкам назвал наших танкистов «рыцарями», а кто они — никому не известно. Никаких данных, ни одной фамилии, ни одного документа. Пытался узнать хоть крупицу — ничего!

Утром 1 февраля позвонил Телегин.

— Чем порадуете, гвардия? Вот Богданов и Берзарин вчера вечером подошли к Одеру и приступили к форсированию. Как у вас? [274]

— Рад за Богданова и Берзарина. Но и мы не отстаем. Передовые отряды вышли на Одер, захватили ключи от Франкфурта.

— А почему с форсированием тянете? Чуйков далеко от вас?

— Сейчас выезжаем с Катуковым в район форсирования, южнее Кюстрина. Разберемся на месте и доложим. Одна дивизия Чуйкова на подходе к нам.

— Пакетик получили?

Это было личное послание Г.К. Жукова.

— Так точно.

— Ну, жду доклада. Сегодня же!

Всю дорогу Михаил Ефимович нервничал. Он был явно выбит из делового состояния. Наконец его прорвало.

— Ни с того ни с сего вчера попало от маршала. Сорок пять минут по телефону отчитывал. На Одер вроде вышли в срок, а он ругает: «Что на месте топчетесь?» Богданов якобы нас давно обошел. Да если и обошел, так что ж? Хорошо им, у них укрепрайона не было, а нам сколько пришлось возиться. Два дня потеряли!

Он тяжко вздохнул.

В 17:00 мы приехали к Бабаджаняну. Не успели остановиться у штаба, как Бабаджанян выбежал навстречу и доложил:

— Плацдарм захватил, задачу выполнил!

— Кто у тебя на той стороне?

— Кто же? Гусаковский! И еще два мотострелковых батальона других бригад. И батальон амфибий.

Направляемся к переправе через Одер.

— Что за чертовщина? Кто это лупит?

Армо смеется:

— У Мельникова голова большая! Придумал самоходки за дамбами укрывать — и лупит. «Мне, — говорит,— немцы замечательные капониры подготовили, не могу их гостинцем не отдарить!» Вежливый человек! Крепко автоматчикам помогает! Ведь мы туда только «сорокапятки» перетащили, а противник-то все прет, прямо озверел. Хотят потопить нас.

И после паузы продолжает:

— Уже больше тысячи самолетовылетов сделали, а день еще не кончен. Ну, что могут с такой лавиной наши [275] зенитчики сделать? — жалуется Бабаджанян. — Хорошо они воюют, сегодня на марше на зенитки несколько легких танков и до полка пехоты вышло, так зенитчики с автоматчиками вместе такой бой дали, что там по дороге теперь не проехать. Три танка сожгли, батальон в плен взяли. Я даже командиру полка Савченко благодарность объявил. А тут никак не справиться! Видите, мост был целый, а авиация его разбила. Спасибо нашим истребителям — хорошо прикрывают, а то беда была бы на плацдарме.

— А это кто у тебя так постарался? — Катуков указывает на дорогу перед мостом, битком забитую техникой и вражескими трупами. — Мало что зенитчики дорогу портят, так и тут все засорено. У тебя, Армо, дорожновосстановительному батальону прямо невозможные трудности!

Бабаджанян подхватывает шутку:

— Ничего, товарищ командующий, уже недолго им мучиться. До Берлина всего семьдесят километров — как-нибудь уберут дороги. Это наш разведчик здесь работал, старший лейтенант Павленко. За ним до сих пор ничего такого не водилось — аккуратный был человек, больше по дотам специальность имел, восемь штук в УРе уничтожил. А вчера послали его к переправе со взводом. Сначала действовал как положено: прошел на хорошей скорости до переправы, по обеим сторонам пострелял ; маленько, напугал противника до смерти, мост взял целым: | наши саперы порезали провода от электровзрывателей. И тут начал эту карусель! Поставил танки и бронемашины в засаду и зажег костер поярче, чтоб все отступающие части к нему на огонек заворачивали! Понимаете, прямо игрок оказался Павленко — все ему мало, все ему больше хочется. Ненасытный! Подойдет противник — он его бьет, а потом даже стрелять перестал, только гусеницами гладил. Я ему сегодня утром сказал: что толку в твоем мосте, когда на него заехать нельзя — столько разной дряни поперек дороги валяется.

Армо прямо горел, рассказывая о подвигах своих людей.

— Такое делают! Особенно карабановский батальон. Сам удивляюсь, а меня удивить не просто. Передовой танк Сосновского и Фомина выскочил из леса прямо на тяжелый [276] артиллерийский дивизион. Не попятился, не увернулся — вперед пошел. Фашисты убежали, а все пушки нам достались. Это не легенда?! А посмотрите, что на плацдарме сейчас делается! Мост авиация разбила, уруковский батальон на пароме поплыл, паром затопило, так вплавь бойцы добрались! Сегодня первое февраля, так? В мирное время о ледяном купаньи даже в центральных газетах писали, я сам читал. А здесь? Мокрые, голодные, замерзшие пять часов на плацдарме против таких огромных сил отбиваются. Танков у них нет — один Павленко курсирует, артиллерии немного, а люди стоят! Должен я их награждать — Павленко, Сосновского, Фомина? А Курочкина, Щербу, Иоктона, Киселева? Или, может, нет, не должен?

— Кого ты убеждаешь, чудак человек? Кто с тобой спорит? Представляй к награде.

Уже сидя в штабе, я читал и перечитывал наградные листки Бабаджаняна и вчерашние, переданные Дремовым. Для другого такие бумажки будут только кратким описанием подвигов, а передо мной вставали целые человеческие судьбы. Вот реляция на гвардии старшего лейтенанта, командира роты Ивана Васильевича Головина. Помню, 22 июня сорок первого года он вел KB в нашем корпусе. Был тогда не гвардейцем, не командиром роты, не старшим лейтенантом, а просто старшиной Ваней Головиным. Ошибался иногда, наводя пушку, рука путалась, когда переводила рычаги — чего правду скрывать! Вон как теперь вырос! К чему его представляют? К Герою! Уничтожил за операцию 5 танков, 7 батарей, свыше 500 солдат и офицеров. Будет наш командир роты Ваня Головин Героем Советского Союза. И Алексей Михайлович Духов будет, тот пухлогубый, совсем юный Алеша Духов, которого лечили от робости под Курском. «Совесть в парне есть, — сказал тогда парторг Данилюк, — это на войне не последнее дело». В Герои шагает нынче совестливый! Вот Владимир Вакуленко... Опять вспомнилось 22 июня сорок первого года: старшина Вакуленко в первые часы войны подбил два танка. Теперь вот — уже лейтенант, взводный, пять раз орденоносец... Георгий Моисеев. Тоже из нашей старой гвардии, из тех, кто завоевал впервые славное имя гвардейца под Москвой. Помню его механиком-водителем, сержантом. [277]

А представляют к ордену уже гвардии старшего лейтенанта, заместителя командира батальона по технической части.

Гвардии майор Ф.П. Боридько... Бабаджанян представляет его к Герою, и, конечно, дадут. Начинал майор войну командиром танка, а теперь — один из лучших командиров батальона во всей нашей армии. И сам И.И. Гусаковский представлен ко второй Золотой Звезде: первым сумел форсировать Одер. А вот и реляция на командира 1-й гвардейской бригады А.М. Темника: представлен к ордену Ленина.

В толстых пачках, которые лежат передо мной, собраны фамилии знатных танкистов — советской гвардии.

Четыре года войны они мужали, в тяжкую пору и в стремительном походе на запад совершенствовали воинское мастерство.

2 февраля 1945 года наш штаб получил ориентирующий приказ фронта. Командующий фронтом оценивал обстановку следующим образом: в настоящее время противник, не располагая перед нами крупными контрударными группировками, прикрывает только отдельные направления, пытаясь задачу обороны решить активными действиями. Но за неделю он сможет перебросить четыре танковые дивизии и пять-шесть пехотных с Запада, перебросит части из Восточной Пруссии и Прибалтики. Поэтому задача войск в ближайшие дни заключается в том, чтобы закрепить достигнутые успехи, подтянуть отставших, пополнить запасы и стремительным броском взять Берлин.

Сидим над картой, рассуждаем. И радостно на душе: шутка ли, думаем, скоро в Берлине будем! И тревожно.

— Семьдесят километров по прямой,— меряет Катуков расстояние, — чепуха! Корпус Бабаджаняна за сутки вдвое больше проходил. Но фланги фронта открыты!

— На месте Гудериана я ударил бы вот сюда, — руки Гетмана смыкаются где-то позади нашего клина,— Рокоссовский ведет бой с восточно-прусской группировкой, повернул фронт на север, поэтому правое крыло Первого Белорусского фронта растянулось на триста километров. Маршал Конев повернул фронт на юго-запад, левый фланг [278] растянулся на сто двадцать километров. Удобнейшие у немцев позиции для нанесения удара!

Шалин склонился над картой:

— Балкончик повис опаснейший.— Карандаш обводит огромный выступ, который охватил с севера наш фронт от Одера и до самого Кенигсберга.— Здесь свыше трех десятков немецких пехотных и танковых дивизий, масса боевых групп. И главное — непрерывно подтягиваются новые силы. В такой обстановке наступать сейчас на Берлин — рискованно.

— Может, политические соображения требуют срочного взятия Берлина? — спрашивает Катуков.

Пожимаю плечами: мне известно столько же, сколько всем остальным.

Катуков спросил Андрея Лаврентьевича:

— Скажи прямо, можем идти вперед?

— Ну, можем.

— Можем взять Берлин?

— Это как сказать...

— Почему сомневаетесь?

— Надо расширить плацдарм, подвести общевойсковые армии, а главное — ликвидировать "Померанский балкон».

Гетман оглядел нас и продолжал:

— Танки армии требуют техосмотра: по прямой прошли пятьсот семьдесят километров, а по спидометру — тысячу—тысячу двести. В человеке спидометра нету, никто не знает, насколько поизносились люди за эти восемнадцать суток, и вот их теперь без отдыха бросать в труднейшую новую операцию, где противник будет биться до последнего эсэсовца. А с флангов у нас остаются нетронутыми три вражеские армии. Ведь у Гитлера одна надежда, что мы сами в эту петлю головой залезем, а он нас тогда с севера, с Померании, — раз! С юга, с Глогау,— два!

Зазвонил телефон.

— Товарищ Попель? Приказ и обращение получили? — Голос Телегина встревожен.

— Так точно.

— До войск довели?

— Никак нет. Сидим, обдумываем. [279]

— Обстановка коренным образом изменилась. Новый вариант сейчас решают в Москве. Ждите нового приказа.

— Что там?

Все глаза уставились на меня.

— Приказано воздержаться. Не одни мы умники нашлись. Зря нервы тратил, Андрей Лаврентьевич.

— Тут потратишь!

Скоро пришел новый приказ: армии предписывалось передать плацдармы на Одере подошедшим дивизиям армии Чуйкова и армии Колпакчи и передислоцироваться в район севернее Ландсберга. Здесь 1-я гвардейская танковая армия должна была совместно с другими армиями уничтожить войска, которыми Гудериан собирался ликвидировать наш выступ на Берлинском направлении. Они еще спокойно выгружались, готовились, обучались, а судьба этих сотен тысяч фашистов была решена.

Безостановочным потоком проходили мимо нас на север гвардейские бригады. Грозно басили моторы, вперед устремились смертоносные пушки, и облупившаяся, потрескавшаяся краска на танках напоминала о великом походе, о героях, которые не дошли с нами, но незримо всегда были в бессмертном строю танковой гвардии.

Впереди — новые бои!

* * *

Прежде чем рассказывать дальше о нашем наступлении на Берлин, я должен хотя бы вкратце сказать об очередном задании Ставки Верховного Главнокомандования — о броске 1-й гвардейской танковой армии на Балтику и об участии в освобождении Данцига и Гдыни в составе 2-го Белорусского фронта под командованием К.К. Рокоссовского.

С начала февраля 1944 года серьезную угрозу для наших войск представляла восточно-померанская группировка противника. Ее надо было разгромить, чтобы развязать себе руки для решающего удара по фашистской Германии.

«Померанский балкон» навис над правым крылом 1-го Белорусского фронта. До сорока дивизий под командованием Гиммлера — в том числе лучшие эсэсовские соединения, отборная «черная гвардия» Гитлера,— сосредоточились [280] здесь, на севере, чтобы нанести решительный удар и отбросить советские войска на восток. Фюрер еще не терял надежды расколоть союзников. «Померанский балкон» был одной из последних его ставок...

Но Ставка Верховного Главнокомандования и командование 1-го и 2-го Белорусских фронтов разгадали замысел врага. И вот, вместо того, чтобы с ходу рвануться на Берлин, Ставка решила предварительно разгромить восточно-померанскую группировку. Только выполнив эту задачу, советские войска развязали себе руки для последнего, завершающего удара по Берлину.

К разгрому противника в Померании были привлечены 1-я и 2-я гвардейские танковые армии, 3-я и 47-я общевойсковые армии и 1-я армия Войска Польского.

Перед нами стояли сильные эсэсовские соединения 11-й армии вермахта — 7-я пехотная дивизия, 33-я пехотная дивизия СС «Карл Великий», танковая дивизия «Голь-штейн» и особый танковый батальон СС, а также отборные пехотные, танковые, артиллерийские части противника.

Но и у нас были силы немалые: четыре общевойсковые армии и две танковые.

Справа от нас готовился к наступлению весь 2-й Белорусский фронт.

Наступление началось 1 марта. На подготовку его почти не оставалось времени, но передовые отряды танковых корпусов после артиллерийской подготовки рванулись вперед прямо из боевых порядков первых эшелонов пехоты. Минные поля, лесные завалы, фаустники в засадах, раскисшие от непрерывных дождей дороги, но уже после первого дня наступления 11-я армия противника была разрублена на две части.

Наступление оказалось для нас трудным не только из-за непроходимых дорог, но и потому, что у армии было мало танков — меньше половины обычного количества. А чем дальше продвигались корпуса в глубь Померании, тем больше растягивался фронт.

И все-таки 4 марта танкисты 45-й гвардейской бригады полковника Н.В. Моргунова вышли на побережье Балтики и с ликованием наполнили флягу морской водой и прислали Военному совету. [281]

С выходом танкистов к Балтийскому морю в окружение попало 80 тысяч солдат и офицеров врага: пути отхода на запад были отрезаны.

8 марта командующего армией М.Е. Катукова и меня вызвала по ВЧ Ставка. Нас подробно расспросили о состоянии армии. Зная, что танки прошли больше тысячи километров, Верховный Главнокомандующий особенно интересовался танковым парком.

Мы честно доложили все, как есть.

— Надо помочь Рокоссовскому,— сказал И.В. Сталин. — Подумайте и сделайте все, что можете.

У противника еще оставались последние пути эвакуации через балтийские порты Гдыню и Данциг. 2-му Белорусскому фронту было приказано взять эти порты и завершить разгром померанской группы.

Но и гитлеровцы отлично понимали значение Гдыни к Данцига: они отходили на восток, чтобы уплотнить оборону и стоять вокруг портов насмерть.

Решение требовалось принимать мгновенно.

Наша армия была повернута фронтом на 90 градусов — вместо прежнего направления на север мы повернули на восток по направлению к реке Лебе. Маршал К.К. Рокоссовский приказал достигнуть реки раньше отступавшего туда же противника, форсировать Лебу, захватить плацдарм и сорвать создание на выгоднейшем рубеже новой линии обороны вермахта.

К 19 часам 8 марта армия сдала боевые участки 3-й и 6-й стрелковым дивизиям 1-й армии Войска Польского и сосредоточилась в заданном районе для выполнения новой задачи.

Время было ограничено. Ночью вышли вперед передовые отряды танков, мотоциклов и самоходных орудий с задачей стремительным броском выйти к Лебе и на восточном берегу реки захватить плацдармы для развертывания главных сил армии.

Отряды возглавляли опытные командиры: командир мотоциклетного полка Мусатов и командир самоходной бригады полковник Земляков. Несмотря на то что мосты были взорваны, передовые отряды форсировали реку с помощью саперов и с боем вклинивались в [282] отходящие части врага, отбивали их заслоны, засады, арьергарды.

И вот уже позади канал Леба, река Леба.

Инженерные войска немедленно приступили к постройке понтонной переправы для главных сил армии, а передовые отряды продолжали стремительно двигаться на Лауенбург и Нойштадт — главные центры обороны противника.

11 марта Андрей Лаврентьевич Гетман, двигавшийся вместе с передовыми отрядами армии, доложил, что после упорных боев во взаимодействии с 19-й армией взяты Лауенбург и Нойштадт, захвачены большие трофеи.

К исходу того же дня 11-й танковый корпус А.Х. Бабаджаняна стремительным броском вышел на берег Данцигской бухты.

Задание Ставки и командования 2-го Белорусского фронта было выполнено полностью.

В те дни в Военный совет армии постоянно приходили сообщения о большой поддержке, которую нам оказывало местное польское население.

Все — рабочие, крестьяне, интеллигенция — радостно встречали советских танкистов, указывали переправы, броды, чинили мосты, проводили по тропинкам через леса и болота. Только благодаря их помощи танкисты могли так стремительно продвигаться вперед.

Особенно помогли нам поляки при уничтожении мелких групп противника. Гитлеровцы прятались в лесах, пробирались через линию наступающих войск по болотам и там начинали мародерствовать. Выявить и уничтожить этих бандитов помогали польские патриоты: фашисты нигде не могли найти себе убежище.

Во второй половине марта 1-й гвардейской танковой армии было приказано принять участие в штурме Гдыни.

Это была нелегкая задача. Кругом Гдыни раскинулись густые леса и высокие холмы. На дорогах, ведущих к городу, воздвигнуты громадные лесные завалы — до полукилометра глубиной. Минные поля, противотанковые рвы опоясали город. Села и пригороды на подступах были превращены в крепости, местное население выселено. [283]

Начальник разведки армии полковник Соболев доложил, что три сильных рубежа обороны, расположенных по сферическим линиям, прикрывают Гдыню: на каждый квадратный километр обороны приходится по несколько дотов, дзотов и орудий.

Михаил Алексеевич Шалин вспомнил, как долго штурмовали Гдыню гитлеровцы в 1939 году, какие значительные потери понесли они, пытаясь захватить эту польскую твердыню — морские ворота страны.

Но вот для фашистов наступил черед расплачиваться за разбой: наша армия вместе с пехотой шла освобождать Гдыню.

В составе 1-й гвардейской танковой армии бок о бок с советскими танкистами и пехотинцами готовилась теперь к наступлению и 1-я танковая бригада Войска Польского имени героев Вестер-Плятте.

Вестер-Плятте расположено рядом с Гдыней. Здесь в 1939 году небольшой гарнизон Войска Польского героически отбивал натиск гитлеровских орд. Прошло шесть лет, и польский народ — польские танкисты — пришли вместе с Красной Армией, чтобы освободить Вестер-Плятте, Данциг и Гдыню и предъявить счет угнетателям.

Наступление на Гдыню с севера вели части под руководством генерала А.Л. Гетмана. Шесть дней они прогрызали оборону противника. С залива по наступающим частям била гитлеровская корабельная артиллерия самых больших калибров — флот фон Редера поддерживал эсэсовцев огнем.

Но ничто не могло удержать наши части. 24 марта 44-я гвардейская бригада под командованием полковника И.И. Гусаковского вышла к заливу между Гдыней и Данцигом, захватила Цоппот и отрезала гдыньский гарнизон от основной группировки немцев, оборонявших Данциг.

Почувствовав, наконец, что судьба города решена, гитлеровцы начали спешную эвакуацию. Тогда наши танкисты вместе с 1-й танковой бригадой Войска Польского имени героев Вестер-Плятте и соединениями 19-й и 70-й армий ворвались на окраину города и открыли огонь по [284] стоящим кораблям. Начался штурм, завершившийся 28 марта освобождением Гдыни.

1-я гвардейская танковая армия выполнила поставленную перед ней задачу, сдала боевой участок 19-й армии и вышла из оперативного подчинения 2-го Белорусского фронта. В тот же день комбинированным маршем началось выдвижение войск армии в состав 1-го Белорусского фронта.

Только в конце марта закончились активные наступательные боевые действия армии, начатые еще 15 января с Магнушевского плацдарма на Висле.

Перед выходом армии из оперативного подчинения фронта Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский тепло поблагодарил командование, штаб армии и всех участников за боевые действия армии, оказавшей существенную поддержку фронту в разгроме Померанской группировки врага. [285]