Двойная игра

Да, по части политической маскировки всем этим герингам и Риббентропам было очень далеко до Шахта. Не та школа, не то воспитание. Им всем только казалось, что они видят Шахта насквозь. А вот Шахт действительно знал цену каждому из них и заглядывал куда дальше их.

Шахт вел опасную и азартную игру. Он сделал все, чтобы привести к власти Гитлера. Он помог Гитлеру создать мощные вооруженные силы. Шахт хорошо знал гитлеровские завоевательные планы, потому и примкнул к нему. Только на основе этих планов и был заключен союз рурских монополий с нацистами.

Что война — великолепный бизнес, Шахт знал лучше чем кто-либо другой. Но в то же время он — крупный экономист и финансист, политический делец с большим опытом — легко улавливал, что в основе гитлеровской завоевательной программы лежит авантюристический расчет. Правда, Шахт и сам, как мы видели, не прочь был проявить авантюризм в той сфере, где подвизался — в финансах и экономике. И все-таки его одолевало порой беспокойство. Переоценка своих сил «третьей империей» была настолько очевидной, что при мало-мальски неудачном стечении обстоятельств (а война есть война!) все планы Гитлера могли обернуться для Германии катастрофой.

Одним словом, Шахт хотел бы верить в победу, ибо тогда это будет и его победа. Но судьба капризна. Он хотел победы Германии и в первой мировой войне. А чем дело кончилось? Версальским договором, низводившим Германию до положения третьестепенной державы. Тогда только пытались судить гогенцоллернов. А теперь?

Правда, пессимизм доктора Шахта был сильно поколеблен Мюнхеном и молниеносными военными кампаниями 1939–1940 годов. Совершалось невероятное. Правящие круги Англии, Франции и США, ослепленные ненавистью к СССР, готовы были преподнести Гитлеру победу на блюде, предавая собственные государственные интересы. Порой могло казаться, что действительно старая формула Бисмарка: «Политика — искусство возможного» — отжила свое время, что прав этот напыщенный и претенциозный Альфред Розенберг, заявивший как-то, что в XX веке задача политики «сделать невозможное возможным!»

Однако у доктора Шахта была достаточно крепкая голова. Она не закружилась от первых грандиозных успехов Гитлера. Впереди ведь была война против СССР. Шахт ненавидел эту страну, был бы счастлив, если бы она оказалась уничтоженной. Но ему никак не удавалось постичь, на чем держится это государство, из которого извлечен стержень — основа всего, чего достигла цивилизация, — частная собственность, частная инициатива. И как все непонятное, это пугало Шахта. Что произойдет с бронированными гитлеровскими колоннами на бескрайних просторах России? Каков действительный экономический и военный потенциал СССР? Каково подлинное настроение его граждан? Вот те вопросы, которые всегда являлись для него предметом глубоких раздумий и источником сомнений.

Шахт твердо помнил основное коммерческое правило: надо всегда надежно застраховаться. Ведь для того и существуют на свете страховые компании. Жаль вот только, что их устав не все позволяет гарантировать. От банкротства, например, не застрахуешься, даже уплатив самые высокие проценты. Впрочем, политика не точная копия бизнеса. Почему не попытаться обезопасить себя здесь и от банкротства. Тем более когда твердо сознаешь, что связал свою судьбу с явной и опасной авантюрой...

Мне невольно вспоминается сейчас лицо Шахта. Выражение его всегда было каким-то двойственным, как все нутро и вся жизнь этого человека. Вот он смотрит вам прямо в глаза, этакий добрый, добрый дедушка. Мягкие, несколько стушеванные временем черты. Даже в линии рта и округлости подбородка ничего жесткого. Седые волосы зачесаны наверх и мягко ложатся широкой волной. За стеклами очков искрятся улыбкой острые и хваткие глаза, как бы вбирающие в себя мельчайшие детали.

Старик как старик. Но не торопитесь с выводами. Вот он повернулся к вам в профиль, и, пораженные метаморфозой, вы вновь изучаете его. Перед вами — другой человек. Черты лица стали острее, резче, жестче. Куда делась так понравившаяся вам округлость линий. Как изменился рисунок рта, теперь плотно сжатого, тонкие губы в углах резко изогнуты вниз. Кажется, что сквозь телесную оболочку проступает подлинная суть доктора Шахта — жестокость, себялюбие, непреклонная воля. Есть в нем что-то напоминающее голову злой хищной птицы.

...Итак, Шахт решил застраховаться. С этой целью он пускается в опасную игру, впрок заготавливает себе свидетелей и покровителей. «Финансовый чародей» часто встречается с представителями западных держав и начинает сперва двусмысленные разговоры, а затем постепенно переходит к таким, за которые в гитлеровской Германии можно серьезно поплатиться.

Джордж С. Мессершмидт, генеральный консул США в Берлине с 1930 по 1934 год, вспоминает:

— Доктор Шахт всегда пытался вести двойную игру. Однажды он сказал мне (и я знаю это же говорилось им другим американским, а также английским представителям в Берлине), что у него почти ни в чем нет согласия с нацистами. Сразу же после прихода нацистской партии к власти Шахт утверждал, что, если нацисты не будут остановлены, они приведут Германию и весь мир к гибели. Я точно помню, как он подчеркивал, что нацисты неминуемо вовлекут Европу в пучину войны...

И это говорилось Шахтом именно в тот период, когда сам он открывал Гитлеру зеленую улицу к верховной власти, делал все, чтобы профинансировать авантюристические планы только что созданного нацистского правительства! Такому двоедушию могли бы позавидовать и Талейран, и Фуше.

Не обошел Шахт своим вниманием и американского посла Додда. Этот либерально настроенный профессор был в Берлине первым представителем правительства Рузвельта. Он хорошо знал немецкую историю, немецкий язык. Находясь в Берлине, отнюдь не гнушался встречами с заправилами третьего рейха. Видимо, они интересовали его не только как посла, но и как ученого-историка. К Додду заезжали Геринг, Гесс, Нейрат, Розенберг, и сам он делал им ответные визиты. Но, пожалуй, никто из них не сходился с американским послом так близко, как доктор Шахт. Определяющую роль здесь играли и родственные связи Шахта с Америкой, и его отношения с американскими деловыми кругами. К тому же в глазах либерала Додда доктор Шахт выглядел не так одиозно, как оголтелые нацисты Геринг и Гесс, Розенберг и Франк.

Очень скоро Шахту удалось внушить американскому послу мысль о своей оппозиционности гитлеровскому режиму. Это видно из многих записей в посольском дневнике. Лишь иногда Шахт несколько переигрывал, и у Додда наступало как бы прозрение, появлялись сомнения в искренности своего приятного собеседника. Но и в этих случаях он отдавал должное смелости Шахта, хотя тот ничем, собственно, не рисковал, так как был абсолютно уверен, что американский посол не продаст его Гиммлеру.

Вот одна из характерных записей Додда о Шахте, датированная 21 июня 1935 года:

«...В Германии, да, пожалуй, и во всей Европе, вряд ли найдется такой умный человек, как этот «экономический диктатор». Положение его весьма затруднительное, а порой просто опасное. Когда я увиделся с ним в начале июня 1934 года, первым, что он сказал, было: «Я еще жив». Фраза эта показалась мне довольно рискованной».

Самое любопытное здесь то, что сам Шахт в своих пространных показаниях на Нюрнбергском процессе ни разу не говорил, будто уже в 1935 году у него имелись какие-то разногласия с Гитлером или Герингом. Более того, он прямо заявил, что до 1936–1937 годов находился в самых лояльных отношениях со всей нацистской верхушкой. В чем же дело? А только в том, что разногласий-то между ними, по сути, не было никогда. Просто Шахт, как говорят военные, обеспечивал себя с тыла на случай отхода. Он и в 1933 году понимал, с какой бандой связал свою судьбу и, наверное, уже тогда решил, что ему, как респектабельному политику, следует начать страховаться как можно раньше:

Шахт упорно и последовательно продолжал эту линию. Даже получив отставку с поста министра экономики, он поспешил известить о случившемся Додда. Шахт не ошибся по поводу того, какое впечатление произведет это на американского посла. В посольском дневнике зафиксировано, что Додд «спросил конфиденциально Шахта, не примет ли он пост президента одного из американских банков»? «Финансовый чародей» не колебался.

— Да, — последовал его ответ, — и я был бы в восторге часто видеться с президентом Рузвельтом...

«Бедняга Шахт, — комментирует Додд, — самый способный финансист в Европе, но он кажется таким беспомощным и под большой угрозой, если станет известно о его намерении бежать в Соединенные Штаты».

Конечно, банкир Шахт, как и капитал, которому он отдал всю свою жизнь, по природе своей космополитичен. В принципе нетрудно было бы представить себе, что Шахт вдруг изменил местожительство и связал свою дальнейшую судьбу с американским капиталом. Но это лишь в принципе. Практически же ни в 1937 году, ни в последующие годы, вплоть до окончания войны, так вопрос не стоял. Разумеется, Шахт был бы доволен, если бы ему показали в те дни запись Додда. Ведь это означало, что он играет роль хорошо и сумел внушить американскому послу мысль о своей оппозиционности гитлеровскому режиму!

Впрочем, сам-то Додд вскоре убедился, что до того времени, когда Шахту может потребоваться американская виза, очень еще далеко. 21 декабря 1938 года посол снова встречается с Шахтом, и то, что сказал ему в этот раз президент имперского банка, вовсе не свидетельствовало о сборах в далекий вояж. Собеседники разговорились о судьбах многих стран и их народов, о тех условиях, которые необходимы для того, чтобы обеспечить мир на земле. Шахт определил эти условия довольно лаконично:

— Если Соединенные Штаты... предоставят Германии свободу рук в Европе, всеобщий мир будет обеспечен.

Свобода рук для нацистской Германии в Европе — вот о чем мечтал «противник» Гитлера доктор Шахт. Под этим подразумевалось, конечно, санкционирование Западом агрессивной политики Гитлера, захват им ряда малых стран, нападение на Советский Союз. Додд заключает свою мысль следующими многозначительными словами:

«Хотя Шахту и не нравится гитлеровская диктатура, он, как и большинство высокопоставленных немцев, жаждет аннексий мирным путем или же посредством войны, но при условии, что Соединенные Штаты будут стоять в стороне. Хотя я и восхищаюсь Шахтом за некоторые его смелые действия, я теперь опасаюсь, что, если он эмигрирует в Соединенные Штаты, вряд ли из него получится хороший американец».

Додду, конечно, не следовало опасаться. И не только потому, что Шахт отнюдь не хуже многих «хороших американцев», разместившихся на Уолл-стрите. Просто Шахт никуда не собирался. У него, разумеется, были колебания насчет тех или иных шагов Гитлера. Он бы в ряде случаев поступил не так, как это сделал Гитлер, и особенно Геринг. Но в целом Шахт твердо стоял на почве гитлеровской политики агрессии. Иначе зачем бы он с такой энергией и умением осуществил финансирование германского вооружения.

Шахт знал, что впереди большие события, и выжидал. Выжидал и страховался.

Снова отставка

Гитлеровская Германия вооружалась лихорадочно. Военные заводы работали с полной нагрузкой, всюду строились аэродромы. Был принят такой темп вооружений, который обеспечивал возможность подготовить страну к большой захватнической войне б течение пяти лет.

В этот период политический авантюризм Гитлера в значительной мере покоился на финансовом авантюризме Шахта. Но разница между Гитлером и Шахтом заключалась, в частности, в том, что первый действовал, закусив удила, а второго все больше одолевало беспокойство в связи с катастрофическим ухудшением финансового положения империи.

К концу 1938 года в Рейхсбанке уже не было свободных денег. Министр финансов фон Крозиг с тревогой сообщил Гитлеру, что если к 31 декабря 1932 года консолидированный текущий государственный долг составлял 12,5 миллиарда рейхсмарок, то на 30 июня 1938 года он возрос уже до 35,8 миллиарда рейхсмарок. Тем не менее в том же 1938 году были сделаны новые огромные вложения в программу вооружений — около 11 миллиардов марок.

7 января 1939 года Шахт представляет Гитлеру меморандум, в котором излагает свои опасения по поводу надвигающейся инфляции. Он предлагает ряд мер по ограничению прав других государственных органов в расходовании средств, добивается установления жесткого финансового контроля Рейхсбанка над всеми расходами. Происходит бурный разговор с фюрером, после которого президент имперского банка подает в отставку.

На Нюрнбергском процессе Шахт пытался представить и эту отставку как еще одно проявление своей «оппозиции» гитлеровскому режиму. А через много лет после процесса он стал расценивать ее даже как доказательство «оппозиционности» Гитлеру германских монополий, якобы стремившихся сорвать планы развязывания войны.

Но в действительности, разумеется, отставка Шахта ничего общего не имела ни с тем, ни с другим. О подлинных ее причинах достаточно ясно сказал Международному трибуналу преемник Шахта Эмиль Пуль:

— Когда Шахт увидел, что опасная ситуация, санкционированная им, становится все более неразрешимой (надвигалась инфляция. — А. П.), он все сильнее стремился выпутаться из создавшегося положения.

На подлинные причины ухода Шахта с поста президента имперского банка проливают свет и показания фон Крозига:

— Я спросил Шахта, финансировать ли империю до конца месяца сотней или двумя сотнями миллионов? Это была совершенно обычная процедура, которой мы пользовались в течение долгих лет. Но в тот раз Шахт сказал, что он не хочет финансировать хотя бы одним пфеннигом, чтобы Гитлеру стало ясно, что империя обанкротилась.

Крозигу был задан обвинителем вопрос:

— Говорил ли вам когда-нибудь Шахт о своем намерении уйти в отставку, потому что он понял: развитие программы вооружений является подготовкой к войне, а не к обороне?

Ответ гласил:

— Нет, он никогда не говорил этого.

Еще более категорично высказался Геринг. Следователь попросил его уточнить:

— Был ли Шахт смещен с поста президента рейхсбанка Гитлером за то, что он отказался принимать участие в программе перевооружения?

И Геринг ответил:

— Это не имело никакого отношения к программе перевооружения.

О второй отставке Шахта можно бы, пожалуй, и не распространяться здесь так много, если бы она не помогала лучше раскрыть истинное лицо этого человека. В данном случае он как бы поворачивается к нам под новым углом и обнаруживает еще одну черту своего характера.

Шахт мог сделать и действительно делал все возможное и невозможное, дабы помочь Гитлеру подготовиться к войне. Он был готов пожать плоды победы. Но когда запущенная им с авантюристической смелостью финансовая машина оказалась почти на краю пропасти и оставались только две возможности — либо проскочить над этой бездной по рельсам успешной войны (в чем уверенности не было), либо провалиться в нее и навсегда прослыть в деловом мире безнадежным банкротом, — Шахт не колебался и без сожаления передал руль управления Рейхсбанком Эмилю Пулю. Яльмар Шахт всегда связывал свое солидное имя только с преуспевающими фирмами или людьми.

Отставка Шахта с поста президента Рейхсбанка была очередным звеном в его политике самостраховки. На случай провала он умывал руки. На случай возможного успеха сохранял за собой пост имперского министра без портфеля. Шахт не сомневался, что, когда придет время делить пирог (если только Гитлеру удастся испечь его), он сумеет получить свой кусок, и притом постарается отхватить побольше!

Но и Гитлер сделал для себя выводы. После отставки Шахта он начал понимать всю катастрофичность финансового положения империи. В этих условиях был один разумный выход — сократить расходы на вооружение, сбалансировать бюджет. Однако такой выход означал отступление от всей той линии твердо решенной политики, без которой не было бы ни фашизма, ни самого Гитлера. Поэтому Гитлер пошел по иному пути — стал ускорять развязывание войны, надеясь с ее помощью, за счет ограбления других стран и народов поправить положение империи, в том числе и финансовое.

Все это, видимо, отлично понимали иностранные дипломаты, внимательно изучавшие обстановку в Германии. 6 апреля 1939 года советник английского посольства в Берлине Форбс доносил в Лондон:

«Ни в коем случае нельзя исключать того, что Гитлер прибегнет к войне, чтобы положить конец тому несносному положению, в которое он поставил себя своей экономической политикой».

Да и посол Великобритании Гендерсон в письме Галифаксу от 6 мая того же года ставил отнюдь не риторические вопросы:

«Сможет ли она (то есть фашистская Германия. — А. П.) пережить еще одну зиму без краха? А если нет, то не предпочтет ли Гитлер войну экономической катастрофе?»

Доктор Шахт перед выбором

Итак, дело явно шло к войне. Шахт занял позицию выжидания.

Все, что требовалось от него по изысканию средств для финансирования вооружений, было уже сделано. Вермахт в запланированных размерах создан. И если раньше Гитлер не уступал требованиям Геринга о смещении Шахта, то в 1939 году он довольно легко принял отставку последнего. Теперь решающее слово было не за тем, кто финансировал вооружения, а за вермахтом и его генералами.

Гитлер отлично сознавал значение связей Шахта с западноевропейскими и американскими финансовыми кругами. Благодаря этим связям Германия получила немало кредитов. Все это так. Но Гитлер понимал и другое: кредиты не давались из одной лишь симпатии к Шахту или к нему самому. От Германии ждали реальных действий — нападения на Советский Союз. Именно в этом заключалась политика Мюнхена. В тесном кругу своих подручных Гитлер сказал однажды:

— Мне придется играть в мяч с капитализмом и сдерживать «версальские державы» при помощи призрака большевизма, заставляя их верить, что Германия — последний оплот против красного потопа. Для нас это единственный способ пережить критический период, разделаться с Версалем и снова вооружиться.

Вот в этой-то игре в мяч с Западом большую помощь Гитлеру как раз и оказал Яльмар Шахт. Но никакая игра не может длиться до бесконечности. Пришел срок реализовать обещания о «походе на Восток», об уничтожении Советского государства.

При всей своей авантюристичности Гитлер не мог не сознавать, что нельзя ставить только что созданный вермахт перед риском схватки с самым сильным государством Европы. Война с Советским Союзом в 1939 году, когда Германия еще не покорила «версальские державы», была чревата слишком большими опасностями. Поэтому Гитлер и германские генералы все более склонялись к тому, чтобы до «похода на Восток» осуществить агрессию на Западе.

Догадывался ли, знал ли об этом доктор Шахт? Разумеется. Он был в курсе всех основных направлений внешней политики Германии. Устраивал ли его «западный вариант» развязывания войны? Нет конечно! Шахту были очень близки интересы капиталистического Запада. Он был слишком тесно связан с монополиями США и Англии, с такими крупными германскими фирмами, как Тиссен, которые тоже всегда делали ставку только на «восточный вариант». Шахт считал новый курс в германской военной стратегии ошибочным, а потому еще больше укрепился в своем решении временно отойти в сторону, занять положение наблюдателя.

Гитлер же, в свою очередь, сжигая мосты на Запад, отдавал себе ясный отчет в том, что отныне ему нужно проводить политику Шахта другими руками. И это тоже в какой-то мере объясняет, почему в 1939 году политический диктатор Германии так легко разошелся с ее «экономическим диктатором».

Но Шахт только отошел, а не ушел. Он остался в составе правительства. И справедливость требует признать, что, даже занимая выжидательную позицию, не упускал случая оказаться полезным Гитлеру. Ведь тогда еще нельзя было с точностью определить, как разовьются события.

До сентября 1939 года Шахт пробует свои силы на дипломатическом поприще. В марте он прикатил в Швейцарию, чтобы встретиться со своими английскими друзьями и попытаться склонить их на союз с Гитлером. Контрагенты хорошо понимали, что нужно каждому. Дело явно шло к войне, и одной из сторон в ней несомненно должна была стать Германия. Но куда двинется вермахт? Шахт приехал на встречу с доверенным лицом английского правительства, чтобы авторитетно разъяснить ему: Польше не миновать германского удара, но Гитлер хочет «не только Польшу, он хочет также и Украину». Яснее не скажешь! Это можно было понимать только в одном смысле: если вы, англичане, пойдете на сделку с Гитлером совсем, как несколько месяцев назад в Мюнхене, то Германия двинется в большой «Дранг нах Остен».

Чтобы установить «взаимопонимание» с Англией (разумеется, в антисоветских целях), Шахт неоднократно курсирует между Берлином и Цюрихом, использует свои связи с Банком международных расчетов. Затем неутомимый министр предпринимает ряд попыток установить контакт с руководящими кругами США. Тут он делает ставку на президента одного из ведущих банков Нью-Йорка Леона Фрейзера, имеющего личные связи с Рузвельтом. Шахт просит у Фрейзера помощи для получения официального приглашения в США.

Приглашения такого не последовало, но домогательства Шахта имели тем не менее определенный успех. В марте 1940 года, когда в Европе уже бушевала война, в Берлин приехал заместитель государственного секретаря США Самнер Уэллес. Он встречался с Гитлером, Герингом, Риббентропом. И никто не удивился, что эмиссар Вашингтона нашел также необходимым специально встретиться с министром без портфеля. Он по-прежнему видит в Шахте весьма влиятельного человека и именно ему он поверяет следующие слова: «США не заинтересованы в разгроме Германии».

Летом 1940 года вермахт повергает в прах новые страны. Разгромлены Норвегия, Дания, Бельгия, Голландия. За каких-нибудь пять-шесть недель у ног победителя преданная своими политиками и генералами Франция. Шахт ходит гоголем по залам имперской канцелярии: в этих потрясающих успехах немалая толика и его трудов. Шахт ликует по поводу победы над Францией и демонстративно показывает это всем. Он лезет из кожи вон, лишь бы убедить Гитлера в своей лояльности. Он хочет выглядеть перед своим фюрером, как в достопамятные дни февраля 1933 года. Он готов забыть о ссоре с Герингом — война есть война и надо объединять усилия. Ведь еще в начале года Шахт предлагал свои услуги для ведения переговоров с США о прекращении американской помощи Англии...

Обвинение предъявляет Международному трибуналу документ за документом, чтобы показать, что господин министр без портфеля не напрасно получал свое жалованье. Первоначально идут бумаги. Потом вдруг в зале гаснет свет, и на развернутом с утра киноэкране появляются расцвеченные яркими плакатами и транспарантами улицы Берлина. Оркестры играют бравурные марши. Нацистская столица встречает Адольфа Гитлера, прибывшего из Парижа, где он заставил наконец этих «отвратительных французов» подписать капитуляцию.

Бесстрастный объектив фиксирует рядом с Гитлером всю его компанию — Геринга, Гиммлера, Геббельса... Среди «верных паладинов» фюрера оказался и министр без портфеля. Бурно проявляя свой восторг, он поздравляет Гитлера с окончанием очередного акта агрессии.

Кино сыграло с Шахтом злую шутку. В день демонстрации на процессе этого документального фильма «финансовый чародей» был явно удручен. Не в пример Герингу, который, поворачиваясь то влево, то назад, спешил обратить внимание господ подсудимых на приятные для него кадры...

Лето 1941 года. Позади ряд успешных и по-прежнему молниеносно проведенных операций, в результате которых почти вся Европа оказалась у ног завоевателя.

22 июня Германия напала на Советский Союз, и Шахт опять старается быть полезным Гитлеру. В октябре он пишет письмо министру экономики и президенту имперского банка Вальтеру Функу, верноподданнически выражая свои мысли о наиболее эффективных формах эксплуатации оккупированных территорий. Однако первые успехи германской армии в войне против Советского Союза не вскружили Шахту голову. Он считал, что на полях России вряд ли повторится французская кампания.

Конец 1941 года дал новую пищу пессимизму Шахта. Советская Армия отбросила противника на сотни километров от Москвы. Это была первая ласточка победы над фашизмом, первый серьезный удар, имевший не только чисто военное, но и огромное морально-политическое значение.

В то же время Яльмар Шахт с тревогой наблюдал за растущей дружбой советского народа с народами Америки и Англии. Он отлично понимал, какие опасности для нацистской Германии таит в себе создание антигитлеровской коалиции в лице СССР, США и Великобритании.

И наконец, совсем вывели его из равновесия траурные флаги на улицах Берлина зимой 1943 года. Великая битва на Волге закончилась для «третьей империи» сокрушительным поражением.

После этого Шахт окончательно утвердился в мысли, что дело Гитлера, которому он отдал столько сил, проиграно. Пришло время быть не с Гитлером, а против него. Чем быстрее развиваются события на восточном фронте, тем повелительнее становится требование искать новый путь. И имперский министр без портфеля решает покинуть корабль, который уже начинает захлестывать волна.

В тот период никто еще из состава гитлеровского правительства не был настроен так пессимистически, как Шахт. В особом мнении представителя Советского Союза в Международном трибунале правильно отмечалось, что «Шахт, поняв ранее, чем многие другие немцы, неизбежность краха гитлеровского режима, покидает Гитлера».

В 1943 году еще раз проявились качества Шахта как умного и опытного политика, хорошо сознававшего, что и в делах международных, как и во всех иных случаях, плетью обуха не перешибешь, нужна гибкость. Петляющая юркая лиса может порой успешно избежать, казалось бы, неотвратимой гибели. А смертельно раненный тигр, тупо идущий прямо на охотника, уже приготовившего для него второй заряд, ничего не достигает своим предсмертным рычанием.

В 1938 году Шахт привел к присяге на верность Гитлеру служащих Австрийского государственного банка и, как мы уже знаем, заявил при этом: «Будь проклят тот, кто нарушит ее. Нашему фюреру трижды «Зиг хайль!». А вот теперь он сам плюет на эту присягу и хочет крикнуть: «Будь проклят фюрер, который завел Германию в такой тупик!»

Хочет, но пока еще не может. То, что он сделал, став на путь тайной борьбы с Гитлером, используя при этом связь с противником, на языке уголовного права называется государственной изменой.

Именно изменником и называли его подсудимые в Нюрнберге, когда Шахт распространялся о своем участии в заговоре. Но тот в душе смеется над ними. Пусть эти выродки — Геринг и Риббентроп, Кальтенбруннер и Франк — называют его, как хотят. Им ли, пигмеям, понять настоящего политика, человека с большим горизонтом. Талейрана тоже считали изменником, когда он в 1807 году предал Наполеона, вступив в тайные связи с Александром. Но разве не нашлись люди, которые тотчас же стали оправдывать его. Вот что писал о Талейране один из современных ему немецких публицистов:

«Я никогда не мог понять, почему люди всех времен так не понимали этого человека! Что они порицали его, это хорошо, но слабо, добродетельно, но не разумно; эти порицания делают честь человечеству, но не людям. Талейрана упрекают за то, что он последовательно предавал все партии, все правительства. Это правда: он от Людовика XVI перешел к республике, от нее — к директории, от последней — к консульству, от консульства — к Наполеону, от него — к Бурбонам, от них — к Орлеанам и, может быть, до своей смерти от Луи-Филиппа снова перейдет к республике. Но он вовсе не предавал их всех, он только покидал их, когда они умирали. Он сидел у одра болезни каждого времени, каждого правительства, всегда щупал их пульс и прежде всех замечал, когда их сердце прекращало свое биение. Тогда он спешил от покойника к наследнику, другие же продолжали еще короткое время служить трупу. Разве это измена?»

То же самое в определенной мере было свойственно Шахту. Но если с Веймарской республикой он расставался без всякого сожаления, зная, что на смену ей уже подготовил «сильного человека», «сильную власть», то с Гитлером дело обстояло несколько иначе. Здесь Шахт и те, кто стояли у него за спиной, не склонны были спешить, хотя история и давала мало времени для раздумья. Нужно было хорошенько подготовить смену скомпрометированному ефрейтору. Ведь шла война с Востоком, наступал Советский Союз. Внутри Германии все более активно действовали в подполье антифашистские организации во главе с набиравшей новые силы Коммунистической партией Германии. А Шахт и другие заговорщики свою задачу видели в том, чтобы, убрав Гитлера, спасти капитализм в Германии, спасти господство монополий, не допустить никаких случайностей и не упустить власть.

Яркий свет на характер антигитлеровского заговора немецкой монополистической буржуазии и помещичье-юнкерских кругов пролил на Нюрнбергском процессе допрос свидетеля Гизевиуса — видного немецкого полицейского чиновника и в то же время тайного агента американской разведки. Изыскивая пути для того, чтобы, сбросив Гитлера, сохранить за собой власть, заговорщики установили связь с американскими разведывательными органами в Швейцарии, которые тогда возглавлял Аллен Даллес. Отдельные патриотические элементы, участвовавшие в заговоре, вроде полковника Штауффенберга, не могли изменить его основной направленности. Это был заговор хищников против хищника, сговор германских реакционеров с реакционными кругами США и Англии.

Но, оказавшись на скамье подсудимых, Шахт пытался обратить в свою пользу даже показания Гизевиуса. Ему так хотелось добиться признания Международным трибуналом того факта, что именно он был одной из решающих фигур заговора и стал таковой еще до войны.

На скамье подсудимых эта попытка Шахта, естественно, вызвала раздражение. И не потому, разумеется, что Шахт стремился спасти свою жизнь. Его вчерашним коллегам обидно было, что никто из них не подумал хоть в последние месяцы существования империи создать себе такое, как он, алиби. Эта лиса умудрялась так служить Гитлеру, что в случае победы всегда можно было доказать, будто последняя не могла бы быть достигнута без титанических усилий доктора Шахта, а при поражении все выходило наоборот: никто столько не сделал для уничтожения тирании, как доктор Шахт. Эта дьявольская, с двойным дном тактика Шахта вызывала зависть, а из зависти рождалась ненависть.

В перерыве Бальдур фон Ширах стал объяснять своим коллегам, каким образом Шахт построил бы свою защитительную речь, если бы Гитлер победил и пришлось бы отвечать за участие в заговоре. Тогда он наверняка заявил бы:

— Как вы смеете утверждать, что я состоял в заговоре против Гитлера, в то время, как хорошо известно, что я всегда был одним из его самых верных союзников. Только потому, что Гизевиус вам сказал это? Да он же сам был предателем, пошел на службу врагу во время войны. Разве вы не видели в документальных фильмах, как сердечно я приветствовал Гитлера в Анхальт-Бангофе после его возвращения из Парижа в тысяча девятьсот сороковом году? Разве вы можете забыть, что именно я собрал необходимые средства, чтобы помочь фюреру победить на выборах тысяча девятьсот тридцать третьего года? А кто приложил подлинно титанические усилия, чтобы обеспечить финансирование наших вооружений? Не стройте себе иллюзий, без меня вы не выиграли бы войну. А разве вы можете забыть мои речи в связи с аншлюсом и в Праге? Разве вы можете при этих условиях сомневаться в моей верности фюреру?..

Все слушавшие эту импровизацию Шираха смеялись. Только Шахт по-прежнему был невозмутим. Пусть смеются, лишь бы Гизевиус говорил то, чего ожидает от него Шахт.

Но Гизевиус говорил не всегда то и не всегда так, как хотелось бы Шахту. Вот он сообщает, что один ИЗ заговорщиков, а именно генерал Гальдер, еще до войны встречался с Шахтом и вел переговоры по поводу путча. Однако тут же оговаривается:

— Я хочу подчеркнуть, что в отношении Шахта не только я, но и мои друзья не раз задумывались. Шахт всегда оставался для нас вопросом, загадкой.

«Загадка» Шахт слушал и сардонически улыбался. Какая же загадка? Никакой загадки, в сущности, не было. Просто политический барометр еще не показывал, что пора пустить механизм заговора в действие. Тогда, в 1938 году, на полный ход был запущен другой механизм под лаконичным названием «Мюнхен». И то был заговор, но не против Гитлера, а с помощью Гитлера против Советского Союза. Привести же в действие заговор против фюрера потребовалось только тогда, когда с треском провалился блестящий мюнхенский план и солдаты с Востока уже настойчиво стучались в берлинские ворота.

Вот на этом этапе Шахт действительно примкнул к заговору. Но и здесь на всякий случай так обставил свое участие в нем, что, спокойно проводив на гиммлеровскую плаху неудачливых путчистов, сам отсиделся в лагере до тех пор, пока не закончилась война.

В Нюрнберге он, конечно, утверждал, что непосредственно участвовал в организации покушения на Гитлера. Однако Гизевиус, отвечая на вопрос обвинителя, должен был признать, что Шахт даже не знал конкретно, когда намечалось покушение на Гитлера.

Доктор Дикс решительно пренебрег этой «деталью». Он предпочел нырнуть в глубины истории. Адвокат ставит Шахту вопрос:

— Известны ли вам из истории случаи, когда сановники какого-либо государства пытались свергнуть главу государства, которому присягали на верность?

— Я думаю, что в истории любой страны имеются такие примеры, — кротко отвечает Шахт.

Подсудимый проявляет полную готовность тут же пуститься в далекий экскурс, но председательствующий сразу прерывает его. И Шахту и его защитнику делается напоминание, что трибунал легко обойдется без исторических примеров.

Тем не менее доктор Дикс вернулся к этому в своей защитительной речи, преследуя, видимо, две цели: во-первых, показать, что панегирики в адрес Гитлера и гитлеровского режима, произнесенные некогда Шахтом, являлись, по существу, формой маскировки заговорщика; а во-вторых, добиться моральной реабилитации своего подзащитного в той среде немцев, которая упорно не хотела принимать во внимание никаких оправданий для крупного правительственного чиновника, если он во время войны вступил в сделку с противником, и потому назвала бывшего министра без портфеля изменником.

— История учит нас, — начал адвокат, — что как раз заговорщик, если он принадлежит к избранным лицам и осуждает главу государства, с внешней стороны всегда старается показать свое подобострастие.

В этой связи доктор Дикс сослался на весьма эффектную пьесу Ноймана. В ней раскрывается история убийства русского императора Павла его первым министром графом Паленом. Царь до самого последнего момента верил в демонстративно подчеркнутую преданность графа. И неспроста. Сохранился документ, адресованный Паленом русскому послу в Берлине, незадолго до покушения. В нем граф Пален все время величает Павла «нашим светлейшим императором».

Эту свою историческую справку адвокат закончил словами:

— Характерно, что пьеса Ноймана называется «Патриот». Известные проповедники морали, которых сегодня очень много и которые требуют стальной крепости для сохранения принципов, не должны забывать, что сталь имеет два свойства: не только твердость, но и гибкость.

Затрудняюсь сказать, убедили ли слова Дикса кого-либо из немцев. Но западные судьи сочувственно отнеслись к защитительному доводу Шахта и его адвоката, основанному на участии «финансового чародея» в заговоре 20 июля 1944 года. В результате в приговоре Международного трибунала было указано на то, что гитлеровская клика относилась к Шахту «с нескрываемой враждебностью», на арест Шахта, который якобы «в той же мере основывался на враждебности Гитлера к Шахту, выросшей из подозрений в его причастности к покушению».

Шахт еще и еще раз мог убедиться, что последние сцены в драме третьего рейха он провел куда лучше, чем его соседи по нюрнбергской скамье.

Почему разошлись судьи?

Любой объективный человек, который был в зале суда, когда там шло рассмотрение дела Шахта, ни минуты не мог бы сомневаться в том, что этого подсудимого ожидает тяжелое возмездие. Но по мере того как процесс шел к концу, начали появляться новые признаки: многие стали угадывать, что Шахту при решении его судьбы может быть преподнесен любой сюрприз.

Видимо, и сам он начал обретать веру в благополучный исход. Это легко прослеживалось по его настроению и поведению.

Как-то во время перерыва между заседаниями суда американский офицер охраны заметил, что подсудимый Шпеер, в прошлом архитектор, что-то увлеченно чертит.

— Что вы там рисуете? — строго спросил американец.

— Ах, вы об этом чертеже? — отреагировал Шпеер. — Видите ли, Шахт заказал мне проект виллы, которую он собирается построить после окончания процесса.

Кивком головы доктор Шахт подтвердил, что он действительно сделал Шпееру такой «заказ».

А спустя еще несколько дней в зале суда состоялся весьма характерный диалог между Шахтом и главным американским обвинителем Джексоном. В который уже раз представляя себя противником нацизма, Шахт сослался на свой уход с поста президента имперского банка и заявил, что, будучи министром без портфеля, он практически не нес никаких обязанностей, эта должность была чисто номинальной. Джексон уместно напомнил Шахту, что, даже занимая этот «номинальный пост», Шахт продолжал получать от Гитлера пятьдесят тысяч марок в год.

— А как же иначе, господин обвинитель? — нагло отозвался подсудимый. — Я надеюсь, что и после окончания процесса получу свою пенсию. В противном случае на что же я буду жить?

Тут последовала язвительная реплика американского обвинителя:

— Я думаю, что расходы на ваше содержание после процесса будут невелики, доктор.

После этого обмена «любезностями» в судебном протоколе — ремарка: «В зале смех». Стенографистка, конечно, не указала, да, по-видимому, и не смогла бы указать, почему и над чем смеялась публика. Автору этих строк памятна обстановка, в которой протекал допрос Шахта. Публика в зале была весьма разношерстной. Там находились и многоопытные юристы, и весьма состоятельные американские туристы, и влиятельные журналисты от Херста и Маккормика. Не так-то легко было определить, над чем смеялись эти люди — над неуместной самоуверенностью Шахта или наивным оптимизмом обвинителя.

Но очень скоро стало ясно, что для такой самоуверенности Шахта имелись некоторые основания. Он почувствовал, что кроме доктора Дикса у него есть еще и другие защитники, причем куда более могущественные, чем его адвокат. Было время, когда Шахт помог им пополнить свои сейфы. Теперь они должны прийти на помощь ему.

Всю свою жизнь «финансовый чародей» провел в спешке, в суматохе. Впервые у него так много свободного времени. Долгие зимние вечера в отдельной камере Нюрнбергской тюрьмы настраивали на воспоминания, на анализ. И как ни суди, а многие из тех, кто так влиятелен ныне в заокеанской державе, немало обязаны Шахту.

Разве не он содействовал Моргану и Диллону при рождении «плана Дауэса», на котором американские банкиры заработали сотни миллионов долларов. Разве не Шахт дал американским промышленникам крупно заработать на вооружении германской армии. Наконец, не один ведь Шахт ратовал за установление власти Гитлера. Когда он приезжал в Соединенные Штаты, ему не стоило большого труда убедить нью-йоркскую биржу и вашингтонских чиновников в том, что только передача власти в руки Гитлера обеспечит «порядок в Европе» и «крестовый поход против СССР». Шахт добивался предоставления Германии новых американских займов. Он знал, и знал хорошо, что «деловые люди» Нью-Йорка не могут безразлично относиться к тому, кто сидит в немецком седле. В германскую промышленность были вложены огромные американские капиталы, и не одному только богу известно, как Форд и «Дженерал моторс» через свои филиальные заводы в третьем рейхе помогли создать моторизованные части гитлеровской армии, а Морган — геринговскую авиацию.

А можно ли забыть, что в 1942–1943 годах Шахт неоднократно встречается с американскими банкирами в Базеле, предлагая им мир на Западе. Американские толстосумы с сочувствием отнеслись тогда к его предложениям, и все развивалось вполне удовлетворительно, пока нацистские завоеватели «не сели на мель сталинградского несчастья».

Неутомимый в своей службе интересам США, Шахт и после этого предлагал, чтобы германская промышленность стала совместной собственностью американских и немецких монополий, а в компенсацию за это вермахту была бы предоставлена возможность продолжать войну против СССР, прекратив боевые действия на Западе. Американские друзья снова одобряли его план. Аллен Даллес делал даже попытки поставить Шахта у кормила государственной власти Германии. Однако под ударами Советской Армии сначала зашаталась, потом надломилась, а затем и вовсе рухнула та сцена, на которой собирался выступать Шахт.

Яльмар Шахт все это помнит, но не понимает: неужели американцы заинтересованы в том, чтобы он дал здесь, в Нюрнберге, «чистосердечные» показания? И с какой стати разрешают они людям в судейских мантиях копаться в святая святых — в делах банков и концернов! Неужели же американский обвинитель Джексон только затем и направлен в Нюрнберг, чтобы вывернуть наизнанку связи «ИГ Фарбениндустри» с американским концерном «Стандарт ойл» и вообще раскрыть перед простыми смертными великую тайну, в которой рождается война?

Шахт внимательно следил в ходе процесса за американской прессой и время от времени находил там ответ на некоторые из терзавших его вопросов. Но главное заключалось не в этом. Главное для Шахта состояло в другом: по прессе он установил, что пришли наконец в действие пружины механизма, способного выгородить его. Однако на всякий случай Шахт решил публично напомнить американским судьям (кто их знает, догадаются ли сами!) об одном векселе, полученном перед самой войной:

— Поверенный в делах США мистер Керк, прежде чем покинуть свой пост в Берлине, прощаясь со мной, заявил, что после войны ко мне отнесутся, как к человеку, совершенно не запятнавшему себя.

А затем в один из майских вечеров 1946 года уже в своей камере, беседуя с Джильбертом, Шахт прямо заявил:

— Заверяю вас, что если я не буду оправдан, то это станет вечным позором для трибунала и международного правосудия.

И вот 1 октября 1946 года Международный трибунал оглашает свой приговор. Шахт, Папен и Фриче оправданы. Председательствующий лорд Лоуренс предлагает коменданту суда немедленно освободить их.

Вся скамья подсудимых повернулась налево, где кучкой сидели эти трое счастливцев. Перед зачтением приговора остальным подсудимым был объявлен перерыв. Фон Папен ликовал и, как он сам признался, был удивлен:

— В душе я надеялся, но в действительности не ожидал этого.

Затем Папен сделал последний театральный жест — вынул из кармана апельсин, который сохранил от завтрака, и попросил Джильберта передать его фон Нейрату. Фриче передал свой апельсин Шираху. Доктор Яльмар Горацио Грили Шахт сам съел свой апельсин.

Оправдательный приговор этим трем гитлеровцам вызвал глубокое возмущение в самых широких кругах общественности. Наиболее поразительным являлось оправдание Шахта. Советский судья генерал-майор юстиции И. Т. Никитченко не согласился с приговором в этой части и заявил свое особое мнение.

Дальнейший ход событий нашел отражение в мемуарах Ганса Фриче. Когда оправданные военные преступники собирались уже покинуть тюрьму, пришел доктор Дикс и сообщил, что здание суда окружено германской полицией и все они, несомненно, будут арестованы, как только американцы освободят их.

«Нам посоветовали, — свидетельствует Фриче, — не оставлять здания и выжидать дальнейшего развития событий. Полковник Эндрюс предложил нам переночевать в здании, но потребовал подписать документ о том, что мы по собственной воле решили временно остаться в тюрьме. На следующий день около полуночи два американских грузовика въехали в тюремный двор. Шахт сел в одну из машин, я в другую».

Обе эти машины под покровом темноты проскочили через тюремные ворота и на большой скорости разъехались в разные стороны. Тем не менее вскоре Шахт был обнаружен и арестован. То же самое случилось потом и с Папеном.

В чем же дело? Почему все-таки эти люди, которых преследует как преступников отечественная полиция, оказались оправданными в Международном трибунале? Ведь даже судьи, представлявшие там США, Англию и Францию, записали в приговоре:

«Совершенно ясно, что Шахт был центральной фигурой в германской программе перевооружения и что предпринятые им шаги, в особенности в первые дни нацистского режима, дали возможность нацистской Германии быстро стать великой державой».

Сам Шахт мог бы добавить к этому, что за его спиной стояли воротилы Рура. Они-то понимали, какие огромные прибыли сулило им вооружение вермахта и какие широкие возможности грабежа других стран открывала перед ними большая война, подготовлявшаяся нацистами. То, что не удалось достичь в ходе обычной конкурентной борьбы на европейских рынках, нацисты обещали добыть при помощи штыков.

Шахт мог бы поведать, с какой энергией включились рурские монополии в программу подготовки войны. Мог бы вспомнить, как сам он или его представители неизменно участвовали во всех важнейших совещаниях крупных промышленников с Гитлером и Герингом, как эти толстосумы аплодировали в 1936 году словам Гитлера о том, что «немецкая экономика должна стать за четыре года готовой к войне».

Шахту не надо было бы особенно напрягать память, чтобы припомнить многочисленные соглашения между германским верховным командованием и крупнейшими монополиями о содействии последних в осуществлении разведывательной работы за рубежом; о специальных органах, созданных «ИГ Фарбениндустри» и другими концернами для осуществления экономического шпионажа в странах, против которых готовилась агрессия.

Шахт, который до 1943 года был членом гитлеровского правительства, мог бы рассказать, каким образом это правительство, осуществив целую серию агрессивных актов, щедро отблагодарило рурских магнатов. Он, конечно, не забыл, как долго и упорно соперничал на европейских рынках концерн «ИГ Фарбениндустри» с австрийским химическим трестом «Пульверфабрик» и как все просто решилось после того, как Австрия была захвачена вермахтом (австрийский трест просто был поглощен германским химическим спрутом).

А заводы Шкода? Разве мало они доставляли неприятностей Круппу, конкурируя с ним на мировых рынках? И тоже как все просто решилось, когда нацистский сапог вступил в Прагу.

У Шахта хорошая память. Он с легкостью вспомнил бы множество таких примеров, когда хищные рурские волки, следуя в обозе гитлеровских войск, захватывали сотни заводов и фабрик в Европе. И как аплодировали в Руре, когда 22 июня 1941 года вермахт широко раскрыл ворота для грабежа советских территорий, как возрадовались грабители на Рейне, ознакомившись с директивой о том, что «в конечном итоге, ныне оккупируемые восточные территории будут эксплуатироваться с колониальных позиций и колониальными методами».

Ведь именно это Шахт обещал господам из Рура, призывая их в 1932 году раскошелиться в пользу Гитлера. И вот настал момент — Гитлер решил оплатить векселя. Лихорадочно создавались новые монополистические объединения. Появились «Континенталь Ойл Акциенгезельшафт» — для выкачивания советской нефти, «Берг-унд-хюттенверке Ост» — для эксплуатации и демонтажа советской горнодобывающей и металлургической промышленности.

Сотни эшелонов с советским сырьем, готовой продукцией и оборудованием двигались с востока на запад. И с запада на восток следовали «управляющие» на захваченные советские заводы. Химический концерн «ИГ, Фарбениндустри» поторопился назначить своих «управляющих» на предприятия по производству синтетического каучука не только в Ярославль и Воронеж, но и Ереван и Сумгаит, Казань и даже Челябинск, Новосибирск, Актюбинск. Недаром в деловой переписке этого концерна о нашей стране говорилось уже в прошедшем времени: «бывший Советский Союз».

А рабский труд! Сколько миллионов даровых рук получили германские монополии благодаря нацистам. Разве не были предъявлены в Нюрнберге «соглашения» между рурскими концернами и Гиммлером о строительстве заводов на территории Освенцима и других лагерей смерти. Разве мало сотен тысяч людей погибло на этих заводах с каторжным режимом труда. Шахт сделал вид, что его передернуло, когда обвинители предъявили документ, свидетельствующий о том, как концерн «ИГ Фарбениндустри» наживался и на прямых убийствах миллионов людей в лагерях, сбывая эсэсовцам яд «Циклон-Б». Шахт скорчил совсем уж возмущенную мину, когда советский обвинитель Лев Николаевич Смирнов предъявил переписку германской фирмы «Топф и сыновья», услужливо предлагавшей эсэсовскому руководству свои «наиболее усовершенствованные» кремационные установки для концлагерей в Освенциме и Треблинке.

Вчерашний «экономический диктатор» Германии отлично понимал, что все это отдаленные, но вполне естественные для господ из Рура последствия той политики, которую он проводил в течение ряда лет. И право же было поразительно, когда вдруг у западных судей Международного трибунала возникли сомнения в виновности Шахта. Право же было противоестественным предполагать, будто Шахт не знал, что вся его политика вооружения нацистского вермахта имела какую-либо иную цель, кроме войны, агрессивной войны, грабительской.

Тем не менее именно этот довод выставили западные судьи в оправдание Шахта при вынесении приговора ему. Признав, что Шахт был «центральной фигурой в германской программе перевооружения», они тут же сделали оговорку:

«Но перевооружение, как таковое, не является преступным актом в соответствии с Уставом. Для того чтобы оно явилось преступлением против мира, как оно предусматривается статьей 6 Устава, должно быть доказано, что Шахт проводил это перевооружение как часть нацистского плана для ведения агрессивной войны».

Иначе говоря, в приговоре утверждалось, будто Шахт вооружил вермахт, не зная, что Гитлер собирается использовать его для войны. Он, оказывается, «принимал участие в программе перевооружения лишь потому, что хотел создать сильную и независимую Германию».

Однако мы уже видели, что многочисленные материалы обвинения, тщательно исследованные Международным военным трибуналом, не давали решительно никаких оснований для таких выводов. Больше того, и без суда было предельно ясно, что агрессивные планы Гитлера являлись не большим «секретом», чем библия нацизма «Майн кампф», изданная в Германии шестимиллионным тиражом.

Еще 19 сентября 1934 года Шахт в беседе с американским послом в Берлине Доддом признавал, что «партия Гитлера полна решимости начать войну, народ тоже готов к войне и хочет ее».

А 27 мая 1936 года в присутствии Шахта на заседании совета министров Геринг заявил:

— Все мероприятия следует рассматривать с точки зрения обеспечения ведения войны.

Разве этого было недостаточно, чтобы понять, для чего нужно вооружение Гитлеру.

Впрочем, и сами западные судьи, видимо, находились под большим впечатлением документальных доказательств виновности Шахта. Иначе трудно объяснить появление в приговоре следующего утверждения:

«Шахт, будучи прекрасно осведомленным в германских финансах, находился в особенно выгодном положении для того, чтобы понять подлинный смысл сумасшедшего перевооружения, которое проводил Гитлер, и осознать, что принятая экономическая политика могла иметь своей целью только войну».

Но если все это так, то почему же он оправдан?

Суть здесь надо искать не в красноречии и афоризмах доктора Дикса, а в чем-то другом, более весомом.

Пока шел большой процесс в Нюрнберге, следственные власти союзников готовили материалы для новых процессов, в частности для процесса против руководителей германских монополий. Крупп, Флик, Шницлер и другие им подобные обвинялись в том, что помогли Гитлеру прийти к власти и снабдили его оружием, создали возможности для развязывания агрессивных войн, в ходе которых занимались безудержным грабежом оккупированных стран, творили военные преступления.

Шахта уже вызывали на допрос по этому делу. Он без труда понял и даже зафиксировал потом в своих мемуарах, что организаторы Нюрнбергского процесса имеют в виду «включить в целом германскую промышленность и финансовый мир в обвинительное заключение за то, что промышленники и финансисты снабжали Гитлера средствами ведения войны». Но ему странно, почему американцы занимаются таким несерьезным, более того, небезопасным для себя делом. При очередном рандеву с доктором Джильбертом Шахт громко смеется, а затем в нескольких словах раскрывает, что его так развеселило:

— Если вы, американцы, хотите предъявить обвинение промышленникам, которые помогли вооружить Германию, то вы должны предъявить обвинение себе самим.

Доктор Джильберт не сразу понял Шахта. Тогда тот поспешил с разъяснениями:

— Например, ваша компания «Дженерал моторс» владела в Германии заводом «Оппель». А завод «Оппель» ничего, кроме военной продукции, не производил.

Шахт мог бы легко привести немало и других примеров. Он мог бы, скажем, напомнить о том, что Морган в течение всей войны финансировал производство самолетов «фокке-вульф», что американский концерн «Стандарт ойл оф Нью-Джерси» по картельным соглашениям с «ИГ Фарбениндустри» в течение всей войны снабжал нацистскую Германию авиационным бензином и смазочными маслами, столь необходимыми для вермахта. Шахту нетрудно было сделать точный расчет прибылей, полученных монополистами США по этим соглашениям.

Неужели американские обвинители хотят, чтобы он, Шахт, стал копаться в своей памяти и рассказал, как искренне сотрудничали бизнесмены Нью-Йорка и Дюссельдорфа не только до войны, но и во время ее?

Но напрасно так волновался Шахт. В американской печати все чаще стали появляться статьи, направленные против преследования немецких промышленников. Определенные круги на Западе обнаруживают явную заинтересованность и в судьбе самого Шахта. Та же американская печать будто по команде вдруг заговорила о том, что он — белая ворона на нюрнбергской скамье подсудимых.

Шахт был оправдан, и в своих мемуарах сам ответил на вопрос, почему это случилось:

«Если бы обвинителям удалось добиться моего осуждения на Нюрнбергском процессе, то было бы легко пригвоздить к позорному столбу много других лидеров германской промышленности».

Развивая свою мысль далее, мемуарист продолжает:

«Обвинение было очень разочаровано, когда я был оправдан, потому что это очень затруднило представление всего германского финансового и хозяйственного мира уголовно ответственным за войну».

И в самом деле, приговор в части, касавшейся Шахта, оказался сформулированным таким образом, что дал повод вообще освободить руководителей германских монополий от ответственности за гитлеровскую агрессию. Международный процесс над ними не состоялся. И конечно, не потому, что он явился бы «дорогостоящим судебным разбирательством», как потом писал об этом Джексон. Американский обвинитель был куда более искренним в беседе с генеральным секретарем Национальной конфедерации американских адвокатов Мартином Поппером, сославшись на то, что общественность «требует полного раскрытия связей между этими нацистскими промышленниками и некоторыми нашими собственными хозяевами картелей». Вот, оказывается, почему Вашингтон сделал все для того, чтобы избавить от суда магнатов Рура.

Точка зрения на данный вопрос правящих кругов США окончательно выкристаллизовалась в конфиденциальном письме Бирнса американскому обвинителю в Нюрнберге генералу Тейлору. Бирнс писал:

«Соединенные Штаты не могут официально предстать в роли государства, не желающего организации такого процесса... Но если планы этого процесса провалятся то ли вследствие несогласия между остальными тремя правительствами, то ли вследствие того, что одно или более из трех правительств не согласится на условия и требования, которые необходимы с точки зрения интересов США, то тем лучше».

В конце концов было решено вместо международного процесса над руководителями германских монополий провести серию обособленных процессов силами только американских судей. И тотчас из Вашингтона последовала директива американским трибуналам: «Принять как прецедент приговор, по которому был оправдан Шахт».

Результатом этой директивы явилось оправдание всех руководителей крупнейших германских монополий по наиболее тяжкому пункту обвинения — участие в развертывании и ведении агрессивной войны. А за все иные военные преступления к ним были применены настолько незначительные меры наказания, что в скором времени они опять оказались на свободе и вновь вернулись к своему преступному ремеслу. От справедливого возмездия ушли очень опасные для дела мира преступники.

Что же касается самого Шахта, то ему и после Нюрнберга предстояло еще пережить неприятные дни. Как уже говорилось раньше, его арестовала немецкая полиция, затем судил немецкий суд и приговорил к восьми годам лишения свободы «за участие в создании и в деятельности национал-социалистского государства насилия, принесшего бедствия многим миллионам людей в Германии и во всем мире». Вскоре, однако, приговор был пересмотрен, смягчен, а еще через некоторое время Шахт был объявлен невиновным и освобожден. Резкое изменение политического климата в Западной Германии явно шло на пользу таким, как он.

В пятидесятых годах Шахт становится завзятым коммивояжером германских монополий. Он посещает Индию, Индонезию, Пакистан, Иран, Ирак и Египет, прокладывая туда пути для германского экспорта и капиталовложений. Не забывает при этом и себя. На девятом десятке лет жизни этот прожженный финансист руководит крупной банковской фирмой в Дюссельдорфе «Шахт и К°», которую он основал, выйдя из заключения.

В 1959 году «финансовый чародей» лично заключает крупную сделку на строительство нефтепровода Генуя — Мюнхен с итальянским финансистом Энрико Маттеем. Конечно, он не принадлежит к западногерманской финансовой элите, но эта элита по-прежнему считает его своим доверенным лицом и видит в нем самого близкого ей по духу человека.

Только 1 апреля 1963 года агентство Франс Пресс сообщило из Дюссельдорфа: «Доктор Яльмар Шахт, бывший министр хозяйства и бывший президент рейхсбанка, в возрасте 86 лет удалился от дел. Принадлежавшие ему акции банка и руководство им он уступил своему компаньону, а сам поселился в Баварии».

Так закончилась карьера Яльмара Шахта. Этот человек, не любивший свет рампы, в течение многих десятков лет фактически являлся одним из режиссеров мировых событий и катастроф.