И снова разлуки

В первом же после своего визита письме (теперь почта приходила регулярно) Саша предупредил меня, [33] чтобы я не вздумала задирать нос перед людьми. «Помни, Мария, мы с тобой ничуть не лучше других. Смотри, не зазнавайся!» И потом регулярно напоминал об этом. Слава богу, «вирусом» зазнайства мне, кажется, удалось не заболеть. Убереглась я от него и по сей день.

Похоже, уже упоминала о том, что воздушные бои на Кубани в ту пору были жестокими. И я в каждом письме умоляла Сашу не рисковать без надобности, беречь себя. На это он отвечал, что неоправданного риска никогда не признавал, но давно подметил, что тех, кто уж очень себя бережет, чаще всего и сбивают. «Ты не волнуйся, Мария, — писал он. — Меня и раньше сбить было не так-то просто, а теперь и подавно. Ведь у меня есть ты, а я очень хочу с тобой встретиться. Так что будь спокойна за меня».

Действительно, за время боев на Кубани им было сбито более двадцати вражеских самолетов. Сам же он, начиная с Кубани и до самого конца войны, не получил ни одной пробоины!

Небезынтересны и его «взаимоотношения» с приметами. Именно на Кубани он долго воевал на самолете с бортовым номером 13, к которому до него многие летчики не рисковали даже подходить. Благодаря Саше число 13 стало считаться в их полку самым счастливым. Самолет этот он сменил лишь тогда, когда поступила новая, более совершенная техника.

Не так давно я встретила в прессе воспоминания бывшего летчика-истребителя о том, что якобы на Кубани в одном из боев Покрышкин, защищая его, подставил «мессершмитту» свой самолет, который был весь изрешечен и подбит. Покрышкин едва дотянул до аэродрома, но, к счастью, остался жив.

Рискну заметить, что товарищу, видимо, изменила память, так как описанный им эпизод не соответствует действительности. Покрышкина сбивали всего дважды и оба раза в самом начале войны. В первый раз его подбили 3 июля 1941 года в Молдавии, и второй — неподалеку от Верхнего Токмака в октябре 1941 года на Украине. Позже его уже никто никогда не сбивал. Мало того, до самого конца войны, как уже говорилось, его самолеты не получали ни одной пробоины. Это могут подтвердить однополчане Покрышкина.

С присвоением Саше звания Героя Советского Союза совпало и другое радостное событие — он был повышен [34] в должности и назначен заместителем командира полка по воздушно-стрелковой службе. Как он в шутку о себе говорил, стал начальником огня и дыма.

Не буду пытаться объяснять разработанные Покрышкиным новые тактические приемы воздушного боя. Расскажу о том, что много раз слышала от него самого и его друзей-однополчан. Научившись воевать сам, он настойчиво и умело учил своих подчиненных. Те, кто постигал и осваивал его новшества, становились асами.

Этим, мне кажется, и объясняется тот факт, что в 16-м гвардейском истребительном авиаполку, где служил Саша, насчитывалось 30 Героев Советского Союза — его учеников. Александр Иванович очень гордился тем, что за всю войну не потерял ни одного своего ведомого. И это, как мне объясняли, произошло только потому, что он никогда не гнался за увеличением своего личного счета сбитых самолетов. Много раз слышала от него: «Я не из-за орденов воюю. Мне свои ребята дороже сбитого «юнкерса» или «мессера». Вместе мы их больше насшибаем!»

Он не раз рассказывал мне, как бросал уже пойманный в прицел фашистский самолет и кидался на выручку кого-то из ребят, едва замечал грозившую им опасность. Покрышкин всегда помнил сам и не уставал повторять подчиненным суворовское правило: сам погибай, но товарища выручай.

У Ивана Сергеевича Тургенева есть прекрасное изречение: «У нас у всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься — чувство долга!» С полным основанием скажу, что якорь этот у моего мужа был надежнейшим. Он всегда был, что называется, человеком с большой буквы и пользовался у подчиненных огромным авторитетом и любовью.

Итак, мой Саша снова улетел в самое пекло войны, а я осталась в Старой Станице. Работы прибавилось и у нас. Порой из-за непрерывающихся дежурств по двое-трое суток не удавалось сомкнуть глаз. Но это считалось будничным, обычным делом. И потому, наверное, память, опуская продолжительные периоды напряженной, привычной работы, прочно удерживает незначительные, чем-то выделяющиеся из повседневности эпизоды. Мне запомнился почему-то такой случай.

Моя амбулатория и Таина аптека находились в стороне от других помещений санчасти — в старом и огромном [35] бревенчатом доме под железной крышей. До войны в нем, наверное, размещалась какая-то контора. Жили там втроем: Тая, я и еще одна девушка из штаба — Катя Великая, очень гордившаяся своей фамилией.

Днем Таисия уехала в район авиабазирования за медикаментами. В пути у них сломалась машина, и они заночевали в степи, благо, что был конец лета. А Катю срочно вызвали в штаб на дежурство. Таким образом я осталась одна в огромном, пустом и старом доме. Темно. Ветер. Листы железа грохочут на крыше. Вдобавок, несмотря на ночь, гитлеровцы беспрерывно бомбят станцию Миллерово. А это совсем рядом с нами.

Словом, было от чего прийти бессоннице. Лежу на аптечных ящиках и прислушиваюсь к каждому шороху. Вдруг заметила, как в темноте что-то мелькнуло. Вот опять, прямо по одеялу... Присмотрелась — мамочка, мыши!

Тут же решила: все бросаю и бегу в санчасть, где все наши. Лихорадочно одеваюсь, но уже на пороге приходит мысль: у Таи в аптеке медикаменты, спирт, перевязочные материалы, инструменты. А если что-то пропадет? Ей ведь не миновать тогда трибунала. Хороша же я буду — самая близкая ее подруга! Решила коротать ночь на аптечных ящиках, прямо в сапогах. Там мыши меня не достанут.

Когда Тая вернулась и я рассказала ей о ночных ужасах, она вполне серьезно сказала:

— Теперь-то, Мусенька, я вижу, что на тебя можно положиться.

Эпизод, разумеется, пустячный, но тогда в свои девятнадцать лет я расценивала его как значительное событие и гордилась собственным мужеством.

Я уже не раз упоминала по тому или иному случаю своих сослуживцев. Почти все они — прекрасные люди, добрые, заботливые товарищи. Но, хоть и редко, встречались на моем жизненном пути и другие.

Поздней осенью 1943 года, когда наш БАО стоял в селе Тургеневке, обратил на меня свое «особое» внимание штурман одного из базировавшихся у нас истребительных полков. Получив, как говорится, от ворот поворот и узнав, что я — жена Покрышкина (фамилия Саши тогда была уже хорошо известна), этот несостоявшийся кавалер стал распускать слухи, будто он — близкий [36] друг Покрышкина и ему-то уж доподлинно известно, что таких, как я, жен у Александра Ивановича чуть ли не на каждом аэродроме...

Я не сомневалась в моральной чистоте Саши и только посмеялась над нелепой выдумкой. Сказала, что такой «богатой» фантазией вряд ли обладают даже высококвалифицированные сплетницы.

Видимо, моя реакция больно задела самолюбие этого низкого, нечистоплотного человека, и он решил отомстить мне. К вечеру он снова появился в санчасти и громко, чтобы я слышала, стал рассказывать о якобы им самим только услышанной по рации (так называлась специально оборудованная автомашина, с помощью которой осуществлялась радиосвязь между летчиками, ведущими бой, и наземной станцией) новости.. Будто бы Покрышкин и братья Глинки — Борис и Дмитрий — сбросили на немецкий аэродром вымпел с вызовом на воздушный бой. И их всех троих гитлеровцы сбили.

Мне бы вдуматься получше в эту галиматью, вспомнить нетерпимость мужа к малейшим проявлениям недисциплинированности и ухарства. Но нервы мои, видимо, были настолько напряжены, что достаточно оказалось и такой бездарной провокации, чтобы вывести меня из равновесия. Я поверила в бредни этого ничтожного человека. У меня подкосились ноги, и если бы не Таечка, я просто свалилась бы на пол. Подруга увела меня всю в слезах в аптеку, дала валерианки, а сама вернулась в санчасть и закончила за меня работу.

На следующий день я не смогла выйти на дежурство. Ни мой начальник доктор Дехтярь, ни девчата меня не тревожили, молчаливо выражая свое сочувствие. Только к вечеру побеспокоили, попросили сделать одному больному внутривенный укол. И хотя руки мои дрожали и я опасалась, что в таком состоянии не смогу попасть иглой в вену, направилась в амбулаторию. Тая приготовила раствор, а я при свете коптилки приступила к делу. На улице было уже совсем темно. Только закончила работу, как над крышей пронесся какой-то самолет. Я даже подумала про себя: вот, мол, какой-то лихач ищет, где бы ему сложить голову.

Вышла из амбулатории, а навстречу наша санитарка Ольга.

— Маша, беги скорее в аптеку, там тебя ждут! [37]

Думаю, кому это я понадобилась? Иду, едва переставляя ноги. Открываю в аптеку дверь и глазам своим не верю: стоит передо мной и как ни в чем не бывало улыбается мой самый дорогой человек на свете! По-моему, никогда больше за всю свою жизнь я так не плакала. А Саша никак не мог понять, в чем дело. Нежно гладил меня, целовал и спрашивал:

— Ну что с тобой, Мария? Ну успокойся...

Причину моих слез ему объяснила Тая. И мы с ней еле сумели отговорить мужа тут же «разобраться» со своим новоявленным «другом». Наутро этот «шутник» сам прибежал к Саше с извинениями. Не знаю, о чем они говорили, но с того дня этот штурман у нас в санчасти больше не появлялся.

Нам предстояла перебазировка на правый берег Днепра, в огромное село со странным названием Верхне-Соленое. Что это такое — переправа через могучую реку по зыбкому понтонному мосту — никто из нас толком не представлял.

У въезда на понтон скопилось огромное количество народа, машин, техники, лошадей с повозками. Ждали долго. Наконец наши битком нагруженные машины стали потихоньку въезжать на понтон. Он весь колышется, прогибается, качается с боку на бок. А тут еще «мессершмитты» налетели, поливают огнем из пулеметов. Две или три лошади с ужасным ржаньем свалились в ледяную воду. Словом, натерпелись страху, но в целом нашему батальону повезло — переправились на правый берег Днепра без потерь.

На новом месте как-то под утро нас разбомбили. Мы все босые и раздетые повыскакивали прямо на мороз. Потом надо мной долго смеялись: не успев второпях ни сапог надеть, ни набросить полушубок, я захватила с собой самое дорогое, что у меня было, — противогаз, в котором хранила сумку с письмами и первой подаренной мне мужем его фотографией. На ней он был запечатлен с папиросой в зубах, хотя тогда еще не курил! Выглядел лихо: нам все нипочем! Все сможем и все преодолеем!

Сейчас, когда мне бывает особенно трудно, я смотрю на эту фотографию, и Саша опять приходит мне на помощь. [38]