Тайна фронтовой тактики

Пехота и иптаповцы

Воин-артиллерист, прежде чем стать орудийным номером — наводчиком, правильным, установщиком и т. д. — должен усвоить закон дисциплины: беспрекословно подчиняться требованиям командира орудия.

Позвольте, скажет читатель, а пехотинец, кавалерист или танкист? Разве они — военнослужащие других родов войск — не повиновались командиру отделения? Нормы уставов Вооруженных Сил обязательны для всех, кто принял воинскую присягу, и распространяются на всех без исключения военнослужащих.

Да, разумеется, нравственные нормы поведения едины, но оружие у каждого из нас — свое, по роду войск. Я, к примеру, в прошлую войну нес службу, исключая первые полгода, в частях противотанковой артиллерии РГК. Чем они выделялись в артиллерии и среди других родов войск?

Основное предназначение частей истребительно-противотанковой артиллерии резерва Главного Командования — борьба с танками. На каких условиях? Состоявшие у нас на вооружении орудия — 85-мм зенитные пушки образца 1939 г., 76-мм дивизионные пушки образца 1936, [542] 1939, 1942 гг., позже 57-мж противотанковые образца 1943 года и 100-мм пушками образца 1944 года — в тактическом отношении уступали танку.

Перед тем, как открыть огонь, артиллеристу необходимо: выбрать огневую позицию, т. e. площадь для развертывания орудия и размещения обслуживающего персонала; занять позицию; подготовить материальную часть орудия к бою и боеприпасы; произвести выверку прицельных линий и нулевых установок; удалить с ОПГ средства тяги и т. д.

Нельзя раздвинуть станины — с этого начинается приведение орудия «к бою» — скажем, в углублении либо на рытвинах, заряжать его из укрытия или лежа. Орудийные номера выполняют обязанности в полный рост. И затем, смена открытой огневой позиции на виду у противника — мера во многих: случаях безнадежная: противотанковое орудие демаскирует себя первым выстрелом и становится мишенью для танков, боевых средств пехоты и артиллерии противника.

Экипаж танка в отличие от орудийного расчета защищен броней. Боевые качества танка заключаются в подвижности. Он имеет возможность стрелять в движении, с места или короткой остановки. В случае промаха никто не препятствовал танку укрыться в складках местности либо отойти за пределы досягаемости действительного огня орудия и подавить его с больших дистанций.

На участь противотанкиста не оказывали никакого влияния ни численность орудий на направлении движения танков, ни степень поддержки со стороны своей артиллерии. Он не становился от этого менее уязвимым. Оба фактора, рассматриваемые применительно к танкам, решительно повышали безопасность отдельного танкового экипажа.

Имелись ли шансы свести к минимуму преимущества танка в единоборстве с противотанковым орудием? Да, но только одним путем — повысить боеспособность орудийного расчета. За тактическую отсталость принципа «орудие против танка» противотанкисты платили собственной жизнью.

Разумеется, борьбу с танками вела не только противотанковая артиллерия РГК. Стреляют — в тех, однако, случаях, если не впадали в отступление — все: противотанковые средства пехоты, минометчики, артиллерийские подразделения стрелковых полков и батальонов, дивизионная: артиллерия, танки, пушечная и гаубичная артиллерия РГК, включая орудия большой и особой мощности, арэсовскже установки, зенитная артиллерия всех калибров. [543]

Но дело в том, что противотанковые части РГК вводились, как правило, в бой, когда перечисленные выше силы исчерпали свои боевые возможности и сопротивление прекратилось. Короче говоря, противник ринулся в прорыв, и остановить развитие событий уже нельзя. ИПТАПы спешно перебрасываются в район кризиса и вступают в бой с ходу, ИПТАПовские батареи занимали позиции под огнем всех видов оружия, и занимали только затем, чтобы замедлить теми продвижения противника, ослабить удар. Противотанкисты прекрасно знали, что произойдет дальше.

В рамках своей основной задачи противотанковые части РГК решали целый ряд других — в частности, они привлекались к ведению огня с закрытых позиций в составе полковых и дивизионных «артиллерийских групп, самостоятельно обороняли отдельные участки переднего края наряду с пехотой и т. д.

Но не следует смешивать понятия. Штатные артиллерийские противотанковые подразделения стрелковых полков и батальонов, будучи постоянным элементом в боевых построениях пехоты, ведут огонь в тесном взаимодействия с нею, так же, как отдельные противотанковые дивизионы стрелковых дивизий — часть, неизменно состоящая в резерве командира дивизии. Обычно ОМПТД стоял безучастно на огневых позициях, пока не дрогнула оборона. Если начиналось отступление, он продолжал выполнять задачу резерва.

Командиры стрелковых, кавалерийских, танковых дивизий относились к ИПТАПам РГК с поразительным безразличием, чтобы не сказать больше. ИПТАП чей-то, не свой, только придан либо поддерживает пехоту или кавалеристов, танкистов, он временный. В данный момент ИПТАП здесь, через час снялся я, невзирая на положение частей, с которыми действовал, умел туда, где кризис. ИПТАП в полном составе, чаще побатарейно, совали в любую дыру. Танкоопасное направление — его хлеб. Возражать не будет. Что? Открытая местность, нет условий для развертывания? Ну, тут уже ничего не поделаешь. Местность, какую бог послал. Понятно? «По местам!». Разговор закончен.

Форсировала пехота реку, не форсировала — высадилась на вражеский берег. В каждом батальоне и в полку есть противотанковые подразделения, специально созданные для действий в боевых порядках подразделений пехоты. Они в резерве командира полка. Танков противника нет и в помине, но плацдарм неизменно ограждали своими стволами ИПТАПовские батареи. Так называемые общевойсковые начальники забывали прямое предназначение ИПТАП, а забывали [544] о том, что габариты ИПТАПовских орудий вдвое больше, чем пехотных.

Для командующего артиллерией дивизии, корпуса, армии ИПТАП очень удобен. Гарантия, командующие избавляются от всяких нареканий и жалоб со стороны пехоты. Артиллерия прикрывает плацдарм комбинированным огнем: с закрытых и открытых позиций, орудия непосредственно в боевых порядках пехоты. ИПТАП универсален, он противотанковый и одновременно артиллерийский. Разве этого мало? ИПТАПовские орудия — дивизионного калибра, соответственно и квалификация командного состава.

Командир-иптаповец не поддерживает контактов непосредственно со своим прямым начальником — командующим артиллерией армии или фронта и не прибегал к телефону, чтобы убедить начальника в нереальности полученной задачи, как делали командиры стрелковых полков и дивизий. Командир ИПТАП получал боевой приказ в опечатанном конверте через делегата связи — личность, которая умела разве что выразить сочувствие по поводу того, скажем, что обстановка существенно изменилась, и имеет мало или не имеет ничего общего с тем, что было три, пять часов назад, в момент подписания боевого приказа. Район, указанный для развертывания, под угрозой или уже захвачен противником. В общем, иптаповец пусть поступает как угодно, но задача должна быть выполнена.

В наступлении батареи противотанковых частей РГК, как правило, двигались в первом эшелоне, сопровождали огнем и колесами — на тягачах по габаритам в два раза больше танка — передовые танковые роты. Если противник начинал контратаки и отразить их с ходу невозможно — вносились коррективы. ИПТАПовские батареи занимали позиции, обеспечивая перестроение — чаще всего это означало отход — наступающих подразделений, переносивших якобы удар в новом направлении.

Но всякая, даже самая блестящая наступательная операция неизбежно заканчивалась обороной. Роли менялись на глазах, как в кино. Наступавшая сторона, исчерпав свои ресурсы, переходила к обороне, стремилась удержать захваченные рубежи. Другая — наоборот, атаковала. Это особая стадия войны, по своему динамизму она всегда составляла закрытую страницу во всех штабных сводках.

Как действовали в этот переломный момент войска? Сторона, перехватившая инициативу, усиливала давление. Что же делать тем, кто вчера еще наступал? Идти вперед не хватает сил. Обороняться на случайных позициях? Ждать [545] подкреплений? Тактические резервы скованы в боях, оперативные — еще не подошли либо перенацелены на другие направления.

Положение обострялось до крайности. Начальники на местах вынуждены принимать решения, совершенно немыслимые во всякой иной обстановке и не согласующиеся ни с какими тактическими нормами. Система управления нарушена, представления о начальной общевойсковой задаче исчезли, части и подразделения проявляли склонность действовать обособленно. Это неизбежно вело к перенапряжению сил, понижалась устойчивость боевых порядков.

Сейчас никто не вспоминает о том, что пехота — и не только пехота — оборонялась в тылу ИПТАПовских батарей, оборонялась, пока орудия ведут огонь. Ее не могли убедить никакие доводы выдвинуться вперед для прикрытия флангов огневых позиций. И как только противник начинал продвижение, пехота не ожидала, когда ИПТАПовские батареи приведут себя в походное положение. Карабин под мышку и по одному, по два россыпью, короткими перебежками, дальше в тыл на следующий оборонительный рубеж.

Для иптаповца некорректно с точки зрения воинской этики и несправедливо замалчивать тот факт, что на долю пехоты очень часто выпадает неблаговидная черновая работа. Но что делать?! Пехота в своих жизненных интересах обязана обеспечить прикрытие более могущественных боевых средств, расположенных в глубине ее боевых построений. Таково предназначение пехоты. Это незыблемый закон войны.

В обороне немытый, небритый, голодный пехотинец терпит невообразимые лишения, более беззащитный перед стихией природы, чем первобытный человек, ибо траншея — углубление, выдолбленное наспех в промерзшем грунте — спасала его от пуль, но не от стужи в лютую зиму. А летом? В зной? Находиться в траншее тяжкий жребий, там несравненно хуже, чем наверху за бруствером. Пехотинец питался и спал, жил там. И как он жил? Не час и не два, недели, многие месяцы, жил и умирал.

Артиллерия прокладывает в наступлении путь пехоте. Саперы оборудуют ей проход и все сторонятся, освобождают поле деятельности для царицы полей. Почет пехоте, она впереди, но... начинается отход. Пехоту все забывали. Бредет она за обочинами по целине в снегу и в грязи, ей не остается ничего другого. Все отвернулись. Дороги заняты артиллерией, танками, штабными колоннами.

Поэтому, наверное, все сочувствуют пехоте, жалеют ее. [546]

Сорвалась атака? Артиллерия не сумела обнаружить и не подавила огневые позиции минометов и прочие средства в первой, второй, третьей траншеях. Пехота оставила оборонительный рубеж самовольно? По вине артиллерии, она позволила противнику сблизиться, и поэтому он преодолел зону, простреливаемую оружием пехоты.

И напротив, какая бы неудача ни постигла артиллерию — отвечает артиллерист, независимо от поведения подразделений, которые он поддерживал. И никто другой! И артиллерист поступает соответствующим образом. Даже когда исчезла последняя надежда удержать огневые позиции, он стоит лицом к противнику и прежде чем подать команду «Отбой», производит десяток-другой выстрелов, словом, отвечает на удар, из соображений в некотором роде личных, хотя бы для того, чтобы прикрыть вызов тягачей, снять орудия с позиций.

4-го сентября 1941-го года 595-й ИПТАП РГК был спят с открытых огневых позиций на южной окраине Киева (Жуляны — Чоколовка — Лысая Гора) и направлен в район Конотопа для поддержки 5-й ВДБр и 1069-го СП, подразделения которых заняли оборону по южному берегу р. Сейм на участке Мельня — х. Лизогубовский — Озаричи{109}.

Этими силами командующий войсками 40-й армии намеревался удержать оборонительный рубеж по реке Сейм и воспрепятствовать быстрому продвижению на юг соединений 24-го ТК из состава 2-й танковой группы, которая наносила удар в тыл войскам Юго-Западного фронта, оборонявшим район Киева.

После массированных ударов пикирующих бомбардировщиков и целой серии ожесточенных атак, предпринятых 7-го и 8-го сентября{110}, части 10-й МД 24-го ТК форсировали реку Сейм. Пехота — подразделения 5-й ВДБр и 1069-го СП — под давлением танков отошла вначале на рубеж огневых позиций, затем дальше в тыл{111}.

В течение 8.09 огнем орудий пяти батарей 595-й ИПТАП РГК уничтожил танков — 19, автомобилей мотопехоты — 47, минометов — 8, 105-мм орудий — 4. Расход — 4780 выстрелов. [547]

Потери: 37 лиц командного состава: 112 рядовых, 15 орудий, 17 тягачей, 38 автомобилей{112}.

Батареи 595-го ИПТАП РГК приостановили продвижение танков и мотопехоты противника в секторе стрельбы. Но наступление 10-й МД продолжалось. Оно продолжалось бы и в том случае, если бы 595-й ИПТАП имел орудий в три раза больше своей численности, потому что 10-я МД составляла лишь авангард 24-го ТК. Части ее наступали в тесном взаимодействии с артиллерией при интенсивной поддержке пикирующих бомбардировщиков.

К вечеру 8.09 противник приостановил атаки на участке х. Лизогубовский — х. Таранский и двинулся дальше по дороге на Конотоп. Район огневых позиций батарей 595-й ИПТАП и вся местность у слияния рек Езучь и Сейм оказались блокированы{113}. Пути отхода отрезаны. Связь с начальником артиллерии 40-й армии прервалась еще раньше. Дальнейшее удержание позиций теряло смысл. Командир 595-го ИПТАП РГК капитан Сусский С. Я. принял решение отвести батареи. Немецкая артиллерия и минометы не прекращали обстрел. С ОП удалось снять пять орудий — все, что осталось от полка{114}.

К тому времени противник продвинулся на двадцать километров и занял Конотоп. 595-й ИПТАП отошел в Дубовязово{115} и дальше на Белополье. Там он был немедленно направлен для поддержки танкового отряда{116}, который вводился с этого рубежа в бой.

Однако полковник Баренцев С. С., начальник артиллерии 40-й армии, находил потери, понесенные 595-м ИПТАПом, чрезмерными. Огневые позиции, по мнению начальника артиллерии, следовало удерживать возможно дольше, а затем отойти и встретить противника на новом рубеже. Начальник артиллерии приказал вернуть оставшийся личный состав батареи в район х. Лизогубовский, т. е. в тыловые районы 10-й МД и, во что бы то ни стало, вывести орудия{117}.

Руководство операцией принял капитан Сусский. По прибытии в район Мельня — Озаричи разведывательная группа увидела орудия на позициях, тела погибших противотанкистов. Немцы охраняли весь район ОП. Попытка сбить [548] посты и выйти на ОП, предпринятая после полуночи, успеха не имела. Потеряв двух человек (сержанта Воронцова — командира 2-го орудия 5-й батареи и орудийного номера рядового Батанцова), подразделения отошли к болотам{118}.

Капитан Сусский намеревался повторить атаку постов, но в ходе рекогносцировки установил, что немцы значительно усилили охрану. Движение к утру в окрестностях х. Лизогубовский и в лесу активизировалось. Немцы бродили толпами возле ИПТАПовских орудий, осматривали подбитые перед железнодорожным мостом свои танки и автомашины. Дальнейшее пребывание в районе оставленных ОП становилось нецелесообразным.

Части 10-й МД, заняв Конотоп, продвигались на юг и не обращали особого внимания на то, что происходит в их тылу. Подразделения 595-го ИПТАП РГК выступили в обратный путь. Невдалеке от Конотопа они обнаружили 85-мм зенитное орудие{119} (калибр, состоящий на вооружении 595-го ИПТАП) некоего майора Касатонова (так сказано в боевом донесении). Замаскировали под телегу, катили на руках три-пять километров. Немцы обстреляли расчет, и он оставил орудие.

Операция по эвакуации орудий закончилась неудачей. Начальник артиллерии 40-й армии не желал принять во внимание то обстоятельство, что к вечеру 8.09 пехота ушла и оставила без прикрытия район огневых позиций 595-го ИПТАП{120}. Очевидно, этого и не следовало делать. Почему?

На поле боя взаимоотношения строились на основе равенства между пехотой и артиллерией. Тот, кто проявил больше энергии в интересах выполнения боевой задачи, автоматически становился старшим. 595-й ИПТАП устоял под ударами танков, но капитан Сусский не взвесил ту ответственность, которая возлагалась обстановкой на артиллериста, не принял решительных мер и не принудил пехоту продолжать оборону, чтобы обеспечить прикрытие путей для отвода своих батарей.

* * *

.

В начальный период войны, как, впрочем, и в последующие годы, главным средством борьбы с танками являлась артиллерия. Но артиллерийское орудие уязвимо. Господство [549] в воздухе принадлежало авиации противника, артиллерия несла большие потери. К осени 1941-го года, когда положение стабилизировалось, стала реальной угроза того, что боевые порядки наших войск в тактической зоне останутся беззащитными перед танками противника. Необходимо изменить положение, но как?

Наряду с мерами по предотвращению потерь материальной части в бою, были внесены существенные коррективы в систему управления артиллерией, в первую очередь РГК, а также в ее отношения с поддерживаемыми войсками. Как и прежде, артиллерия концентрировала свои усилия на решении общевойсковой задачи. Но ответственность за использование орудий ложилась всецело на артиллерийских командиров. Никакие причины не оправдывают оставление противнику материальной части. Командиры частей не имели права снимать с огневых позиций и отводить подразделения, либо задерживать их там без ведома старших артиллерийских инстанций.

В итоге принятых мер многие недочеты в боевом применении артиллерии удалось исправить. Но потери, понесенные в период отступления, восполнить не удалось. К тому времени, когда начала создаваться оборона на рубеже р. Тим, 595-й ИПТАП РГК имел четыре 85-мм зенитных орудия, два 76 и одно 45-мм, — всего семь исправных орудий. В артиллерийских частях 227-й СД, с которой затем действовал полк, и в частях 3-го ВДК дела обстояли несколько лучше.

Малочисленность артиллерии — опасный симптом. В случае активизации противника наша пехота не могла рассчитывать на артиллерийскую поддержку, даже номинальной плотности.

* * *

В конце октября боевые действия восточнее Курска по существу приостановились. Противник отстал. Наши части имели возможность привести себя в порядок. Правофланговая группировка войск 40-й армии — 3-й ВДК, 227-я и 293-я стрелковые дивизии — приступила к занятию обороны на рубеже Тим — Засемье — Соколья Плота — Свинец — Мантурово. 595-й ИПТАП был отведен в Бобровы Дворы для ремонта материальной части и транспортных средств.

Вновь встал вопрос о потерянных орудиях. Начальник артиллерии 40-й армии — штаб его дислоцировался в Старом Осколе — направил в полк специальную комиссию для расследования обстоятельств боя на р. Сейм. Спустя день-два [550] делегат связи доставил капитану Сусскому пакет с приказанием отправляться в район западнее г. Тим{121} за орудиями, оставленными на дорогах отступления.

В архивных документах сохранились лишь косвенные упоминания этого дела. Почему? Герой Советского Союза генерал-майор артиллерии Купин объясняет это тем, что к тому времени была установлена телефонная связь между штабом полка и начальником артиллерии. Но ведь в оперативных сводках штаба фиксировались мероприятия, в которых участвовали подразделения полка в Бобровых Дворах?

Капитан Сусский создал две группы{122}. Первую возглавил старший лейтенант Купин — заместитель командира полка по строевой части, вторую — лейтенант Прокофьев, командир 2-й батареи. В состав последней был включен и я, спустя три-четыре дня после прибытия в 595-й ИПТАП РГК{123}.

Моторизованные части противника, застрявшие в октябрьской грязи, начали медленно продвигаться по дорогам. Стороны разделяла ничейная территория, глубина ее достигала на отдельных направлениях 40 километров. В полосе обороны 227-й СД соприкосновение с противником не поддерживалось. Мелкие подразделения нашей пехоты отдыхали в населенных пунктах, занимались боевой подготовкой. Артиллерия занимала боевые порядки: ОП и НП. Производилась пристрелка целей на территории, еще не занятой противником{124}.

Экспедиция готовилась со всей тщательностью. Штаб полка разработал специальный план. Все участники экспедиции привлекались к зачетным стрельбам из пистолетов и ППД{125}.

Лица, прошедшие отбор, после стрельб получали новое зимнее обмундирование: шапки, стеганые костюмы, полушубки и т. п., которое начало поступать по зимним нормам снабжения. [551]

* * *

В первую ночь группа лейтенанта Прокофьева нашла пристанище в овраге среди колючих зарослей, припорошенных первым снегом, в двух-трех километрах от села Выгорное. Перед сумерками в село вошла немецкая колонна — 7 танков, 3 орудия, полтора десятка автомобилей мотопехоты, мотоциклы — и дальше не двинулись.

Взлетали осветительные ракеты. Наши шансы провести ночь в тепле уменьшились до нуля. Намерение проникнуть в деревню удалось осуществить с большим трудом. Один из двух младших командиров, принимавший со мной участие в вылазке, был потерян. Мы, я и мой спутник старший сержант Попов И. С. — командир отделения разведки 2-й батареи, считали, что он погиб во время перестрелки.

Дозоры вели наблюдение, остальной состав группы находился в зарослях, тщетно стараясь согреться. О костре никто не помышлял, курить запрещалось. Холод пробирался сквозь мех полушубков, коченели в новой обуви ноги.

К утру температура понизилась до 20 градусов. Оставаться в овраге, насквозь продуваемом северным ветром, было уже невмоготу. Группа двинулась дальше по маршруту, который пролегал южнее грейдерной дороги на Тим. Скованная морозами, пахотная земля тверда, как камень. В борозде и во всякой выемке заиндевелая, в белой каемке льдина — след лужи после осенних дождей. Внезапно грянувшая зима вернула противнику потерянную в осеннюю распутицу подвижность.

Навстречу, в сторону города Тим, по двум — грейдерной и полевой — дорогам катились автомобили мотопехоты, танки, орудия. А что это? Длинная вереница брошенных машин, орудий, повозок. Наши. В каком они состоянии?! Лощина тянулась к северу. Восточный склон укрыт снегом больше, чем западный. Люди молча шли гуськом. На склоне, в случае появления корректировщика, легче укрыться в белой маскировочной одежде, чем внизу, среди неубранного поля.

Лейтенант Прокофьев всматривался в карту, он, похоже, еще не решил, где перейти бугор. В полутора километрах лощину пересекала дорога на Тим. Карта есть и у меня в планшетке под маскхалатом, но для того, чтобы ее достать, нужно ослабить поясную веревку, расстегнуть пуговицы куртки, и потом проделать все это в обратном порядке. Холодно. В снегу идти тяжело, скользят ноги. [552]

В поле по-зимнему пустынно, позади на заснеженном склоне остается след. Лейтенант Темпов И. И. опасается корректировщика. Нашу экспедицию ожидает больше лишений, чем представлялось в Бобровых Дворах.

Наблюдая за движением немецких колонн, я заметил, что они не останавливались. Немцы не выказывают интереса к нашей технике, оставленной по пути недавнего отступления. Мои сослуживцы объясняли это безразличие тем, что в районе Тростянец — Боромля сами немцы бросили сотни своих «опелей» и «бюссингов», увязших в грязи.

На следующие сутки группа лейтенанта Прокофьева продолжала двигаться в юго-западном направлении, осматривала по дороге все, что представляло какую-то ценность. С третьих на четвертые сутки прибыл делегат связи с приказанием старшего лейтенанта Купина. Мы углубились в тыл противника. Необходимо возвратиться назад к орудиям, которые были обнаружены в районе Выгорное.

Обратный путь занял еще сутки. Около двадцати часов — ночь и половину дня — мы без передышки долбили топорами окаменелую землю под колесами 76-мм образца 1927 года и 45-мм орудий, они находились в двухстах шагах одно от другого, на грейдере. С бугра просматривались оба склона.

Работа закончена. Оба орудия тащились по обледенелой пашне и глухим проселкам, укрываясь в оврагах под присмотром лиц, назначенных лейтенантом Прокофьевым. Тягой служили две лошади и корова, реквизированные у местных жителей. Весь остальной состав группы двигался впереди и обеспечивал прикрытие.

Но самым ценным трофеем была полуторка — ГАЗ-2А. Кабина и кузов — наполовину разрушены. Колеса намертво схвачены льдом, который сковывал глубокую колею. В баке и в бочке, найденной в кузове, — горючее. Лейтенант Прокофьев после осмотра потребовал у сержанта Борисенко — командира отделения тяги 2-й батареи — немедленно исправить дырявый радиатор и завести двигатель. Вода для охлаждения нашлась на дне в колее, когда вырубили лед.

Ценность этой неожиданной находки объяснялась тем, что обе кляченки не кованные, плохо кормленные, совершенно выбились из сил и не могли двигаться дальше. Корову пришлось бросить еще в светлое время.

По очереди мы крутили без передышки заводную ручку. Двигатель долгое время не подавал признаков жизни, потом столько же — чихал и наконец завелся. 76-мм пушку — на деревянных колесах — зацепили за крюк, 45-мм была погружена [553] в кузов. Одна из станин, которую не удалось вернуть в походное положение, выступала за бортом.

Лейтенант Прокофьев занял место в кабине. Лейтенант Темпов, я, старшие сержанты Попов И. С. и Цымбал И. И., сержанты Сергеев и Борисенко, рядовой Костыренко И. Н. разместились в кузове.

Назову еще одну деталь. За день до этого в состав группы был включен еще один человек — житель д. Выгорное, пятнадцати-шестнадцати лет, пожелавший уйти с нашими войсками. Несколько раз он отправлялся за продовольствием и выполнял некоторые другие важные задачи. Лейтенант Прокофьев решил, правда, не без колебаний, удовлетворить просьбу молодого человека, по-мальчишески смелого, но не очень крепкого физически. Он также находился в кузове. За рулем — шофер, рядовой Ефремов.

Только после того, когда ГАЗ-2А тронулся с места, я подумал о положении. Немецкие тылы. Где же рубеж, которого достиг противник за истекшие дни? На дорожных перекрестках появились указатели — прежде их не было — со стрелками и наименованием частей. В направлении Тима двигались подразделения частей 9-й ТД. Немцы, спасаясь от стужи, располагались в деревнях. Движение на дорогах, однако, прекращалось еще до наступления темноты. Редкие одиночные машины издали обнаруживали себя светом фар и не представляли для нас опасности.

Перегруженная полуторка поминутно буксовала, мы ее подталкивали, 76-мм орудие болталось без передка, 45-мм орудие ерзало на ухабах, над оборванным бортом свисал сошник. Пройдет ли этот поезд расстояние, отделявшее нас от Верхосемья? Делегат связи сообщил, будто бы в этой деревне боевое охранение 1036-го СП.

Лейтенант Прокофьев, имея карту, направлял автомобиль в сторону д. Выгорное, намереваясь, как полагали мы в кузове, сделать поворот, не доезжая до деревни. Лежавшая южнее полевая дорога вела на Верхосемье. Но он не повернул. Почему?

Сколько я не спрашивал потом, вспоминая всякий раз Тим и нашу экспедицию, Прокофьев отмалчивался, пожимал плечами. Полуторка катилась с бугра вниз по наезженной колее. Темно. В снегу что-то выделялось, маячит на белом фоне вроде брошенная машина, и вдруг трассирующая очередь, взвилась ракета.

Лейтенант Прокофьев крикнул шоферу — я слышал — «поворот!». Полуторка перескочила кювет. По борту щелкали, [554] рассыпая трассы, пули. Очередью были ранены рядовой Костыренко и житель с. Выгорное.

Этим происшествием закончилась наша экспедиция. В Бобровы Дворы было доставлено три орудия разных калибров, один автомобиль, две катушки немецкого цветного кабеля, труба 122-мм миномета. Приказание начальника артиллерии выполнено.

* * *

Зачем автор упоминает эти эпизоды? С самого начала войны в частях противотанковой артиллерии РГК начали складываться особые отношения к уставным обязанностям со стороны должностных лиц. При занятии открытых огневых позиций командир батареи находился с первым орудием, при оставлении — с последним. На прямой наводке после первых выстрелов его место — во взводе, либо у орудия, которое стреляет хуже других. Принцип личной ответственности командира за применение оружия вверенными ему людьми распространялся на все категории должностных лиц противотанковой артиллерии РГК.

На первых порах службы в 595-м ИПТАП РГК, если я попадал в положение старшего, не задумываясь, принимал на себя обязанности командира взвода, батареи либо орудия. И только позже, после того, когда стал командиром батареи, понял: не следует подменять командира, нельзя. В лице старшего, представляющего на огневой позиции высшую служебную инстанцию, орудийные номера видели проявление воли со стороны командования. Своим присутствием он — старший — утверждал незыблемость требований воинской присяги и собственную готовность разделять участь орудийных номеров.

Каково состояние духа в эти минуты? Отвечу. Довольно часто меня преследовало ощущение, будто невидимый кто-то неотступно следит за ходом моих мыслей. Знакомый, близкий? Не скажу, вряд ли. А вот пехота, «нарезающая» скопом вниз по склону, не помнит более присяги. Неужели возможно унизиться до такой степени, потерять всякий стыд? Нет, лучше встретить смерть в окопе, чем раненому под ногами обезумевшей толпы. Я не верю, мои орудийные номера никогда не уподобятся этим жалким, ничтожным трусам.

Не однажды я был свидетелем подобных сцен. Неутихающий грохот разрывов. Дрожит земля, повсюду дым, пламя, завывают сирены пикирующих бомбардировщиков. В поле [555] зрения танки, они ползут в обход огневых позиций, дальше и дальше.

Оборона разваливается на глазах. Связь не действует, все возможности управления исчерпаны. Благонамеренные, солидные люди преображаются, бегут в безотчетном страхе и не понимают ни требований, ни увещеваний, ни угроз.

А в пределах досягаемости столько целей! Снять маскировку, по местам... Огонь! Посланный в танк снаряд достиг цели. Случалось, проходил мимо либо ложился в цепи наступающей пехоты. «Огонь!» «Огонь!» ИПТАПовские орудия недолго остаются незамеченными. Противник обнаружил позицию, над головой летят одна за другой болванки, рвутся все ближе мины. Орудийные номера смущены.

Сниматься? Нет, всякий осудит, если я буду тащить мои орудия вместе с бегущей пехотой... «Огонь!»... еще минуту... еще... не упустить бы возможность к снятию... но еще успею... тягачи проскочат из укрытия... пятьсот, семьсот метров... «Огонь!»

Обстрел позиций усиливался. Раненые... погибшие. Нужно уходить. Но что подумают орудийные номера? Люди... им... известно куда нацелено движение танков и автоматчиков, где сбросят бомбы «юнкерсы», они знают намерения противника и свое положение. Обостренное чутье раскрывает им тайные помыслы командира, они чувствуют пульс боя и умеют сопоставить то, что говорилось вчера, позавчера, сегодня и безошибочно отличают осмотрительность командира от малодушия. Способен ли он сейчас в неразберихе, царящей вокруг, сохранить верность своей натуре?

Пехота рассеялась позади мелкими группами... Но может быть не все обезумели, зашевелится совесть, и пехотинцы, привлеченные орудийными выстрелами, остановятся. Нет, они бегут, оставляя позади погибших и раненых. Куда?

Местность открыта. Дым минометных разрывов стелется серыми пятнами. Танки уже перехватили бегущих и гонят обратно. У орудий люди оглядываются, страх одолевает их, замедляется темп огня. Командиры орудий приходят на подмогу то одному, то другому. Пора уходить. «Отбой!». Я никогда не сомневался... если орудийные расчеты столько времени держались... уйти... дело рискованное, но главный труд уже свершен. [556]

* * *

Части противотанковой артиллерии РГК несли основную тяжесть в борьбе с танками на поле боя и, как показал опыт начального и последующих этапов войны, служили самым эффективным инструментом, с помощью которого армейские и фронтовые командные инстанции парировали удары подвижных сил противника. С таким же успехом ИПТАПы применялись для усиления группировки собственных войск в наступлении и обороне.

Боевые заслуги частей противотанковой артиллерии РГК на полях сражений побудили Верховное Командование Вооруженными Силами учредить для личного состава этих частей отличительную нарукавную нашивку. Были повышены оклады денежного содержания. Служба в противотанковых частях РГК оплачивалась в двойном, а позже в тройном размере.

Правда, противотанкисты нуждались в деньгах меньше, чем их товарищи фронтовики — пехотинцы и танкисты. Но обе детали сохраняются в памяти всякого иптаповца, как доказательство здоровых взглядов Верховного Командования, которых оно придерживалось в области воинской морали на протяжении всего периода войны.

В состав артиллерии каждой армии первого эшелона вначале входили два-три отдельных ИПТАПовских полка РГК, позже были сформированы отдельные истребительно-противотанковые артиллерийские бригады. Артиллерия фронта располагала тремя-четырьмя бригадами такой же структуры, как армейские. В последний период войны к решению ИПТАПовских задач привлекались легкие артиллерийские полки и бригада из состава артиллерийских дивизий РГК.

Противотанковые части РГК пользовались широкой известностью в войсках фронтов и армий. ИПТАПовские командиры знали друг друга, поскольку обстановка всякий раз сталкивала их на танкоопасном направлении. Так называлась местность, пригодная для нанесения массированных ударов танковых соединений.

Пехота и танки на танкоопасных направлениях привлекались для прикрытия ИПТАПовских позиций на флангах и в тылу.

Личный состав ИПТАПовских частей и подразделений отличался сплоченностью и духом истинно воинского товарищества, тем именно духом, который выражал во все времена национальную особенность наших воинов. [557]

Под огнем ли, в медсанбате, на фронтовой дороге противотанкист обращался к незнакомому воину с черной нашивкой на рукаве, как к товарищу, и неизменно находил отклик. Мне нет нужды призывать в свидетели кого бы то ни было. Среди иптаповцев возникла мысль о моем возвращении на поле боя. Они — противотанкисты — сохранили для меня место в своем строю и в сердцах, не занятое никем все время, сколько я находился в госпиталях.

Еще и сегодня некоторые специалисты по моей службе — гражданские и военные — распространяют версию, будто я вернулся на фронт самовольно, незваный, принудив согласиться постфактум кого-то доброй души, который якобы не хотел обострять отношений. Явное попустительство, уверяют специалисты, то есть феномен, исключительная в своем роде случайность, объяснение коей следовало бы искать в гиперболизации солдатского чувства. Явление... вполне возможное... среди этих людей... Гоголь, например, тоже ведь повинен... в гиперболизации образов. Все, что в поступках его героев дорого им, этим людям, Гоголь, знаете ли, изобразил в преувеличенном виде. Не стоит внимания... сказка для детей. Что? Им — взрослым — еще дороги сказки? Ну это уж слишком... Суеверие, чуждое нашей коммунистической морали, нужно бороться... рассеять. В массе людской, известно, никаких богатырей, кроме спортсменов, нет... но... спортсмены... они «наши»... т. е. ничьи... и они не люди, а ребята, т. е. ненастоящие, фальшивые. Но богатыря в толпе выделял возвышенный дух больше, нежели железные мышцы.

А вот отрицательные персонажи, по своей природе низменны и поэтому чуждые... как показал великий знаток человеческих душ... не до такой степени отвратительны. Конечно, малодушны, корыстолюбивы, но слова-то они произносили льстивые. Всякому приятно. И вообще, пришло время усвоить, уверяют специалисты, между благородством и низостью в наш век почти... не существует различий... Можно сказать, это одно и то же... и что такое величие в историческом плане? Современные методы исследований доказали с неопровержимой достоверностью, что все устремления великих людей прошедшей эпохи — полководцев, императоров, философов — вызывались корыстными побуждениями: жаждой наживы, упоением властью за счет эксплуатации и гнета трудящихся, и ничем более! И вообще, все люди равны, все делаются героями... стоит только подмигнуть им, приказать, приклеить на заводских воротах приказ директора... Различный тип психики?.. Физическое развитие? Пустяки. [558]

Ничего этого нет... все равны... Сознание долга... совесть... узы товарищества... дисциплина? Предрассудки монархических времен... человеком управляет только выгода. Ему выгодно — он борется за свободу народа, не светит выгода — спрятался в толпе. Если не считать Спартака и некоторых других борцов за свободу, говорят специалисты, ничего в истории человечества замечательного не было, нет и сейчас, а значит, не может быть и в будущем... Одна лишь видимость... плоды гиперболизации...

А тут? Участник войны... невидаль какая! Стоит ли церемониться?.. На нашем веку война уже не повторится, так что... Банальная история... он приехал обратно на фронт?.. Ясно, по недосмотру кадровых товарищей... попустительство, и никаких мотивов тут, кроме обыденных, житейских... не было и быть не должно. Прикиньте в уме... ну что делать ему в тылу? Вот и вернулся...

Нет, товарищи, не так, смею заверить. Я не имел ни малейшего понятия, когда вышел из госпиталя, что делать, куда направить шаги? Все пути были открыты и все вели в никуда. Я избрал кратчайший. И горько сожалею. Никому не дано проникнуть взглядом в завтрашний день. И не ведающий, я обманулся.

Противотанкисты находили возвращение того, кто исключен из всех фронтовых списков, как естественную закономерность взаимоотношений на открытых огневых позициях. Я пришел на зов и занял в строю сослуживцев пустовавший интервал, перечеркнув всякую мысль о будущем. Вот некоторые из этих писем:

(OCR : Нечитаемые письма, стр. 559–571.)

Не знаю, кому пришла первому идея моего возвращения, захватившая многих в 248-м гв. ИПТАП{126} и в других частях 11-й гв. ОИПТАБр РГК — моих сослуживцев, подчиненных и начальников, лиц повторять одно и то же. Но, наверное, знаю — почему. [572]

Они — герои моей судьбы

Осенью 1943 г., спасая товарища на одном из днепровских плацдармов, я был ранен. Это случилось около полуночи. Вокруг рвались беспрерывно снаряды, противник не прекращал интенсивный обстрел небольшого участка прибрежных круч, занятого накануне общими усилиями подразделений пехоты разных частей, куда высадились батареи 1850-го ИПТАП{127}, командиром которого я состоял. Позади текла в осеннем многоводье широкая река. Я потерял много крови и был найден только к утру.

Последнее, что я запомнил в отсветах бризантных разрывов, — колючие стебли и лицо капитана Болелого, он лежал распростертый на краю воронки. Я поднял его, двинулся к телефонной линии, проложенной час назад между моим командным пунктом и командным пунктом командира 32-й ОИПТАБр РГК полковника Купина И. В. Он прибыл на плацдарм в сумерках. Прогрохотала серия бризантных разрывов. На меня обрушился удар страшной силы. Кажется, я устоял, пытался идти, но что-то неудержимо влекло к земле, я проваливался куда-то. И все.

Первый проблеск сознания был вызван ощущением света. Я лежал в луже крови среди трупов, сложенных под низким дырявым потолком. В бревенчатой стене сквозь щель пробивался луч восходящего солнца.

Второй раз ко мне вернулось сознание в душной небольшой комнате. И тот же луч яркого света. Перед глазами — банка с красной прозрачной жидкостью. Я лежал под стенкой, в бедре — огромная, во всю длину открытая рана, воткнута игла со шприцем. Женщина в белом халате, склонившись, сидит неподвижно. Во мне бушевало пламя, невыносимо мучила жажда. Воды! Сестра испуганно подняла лицо. Острая боль пронзила мое тело, свет померк. Непроглядная тьма.

Я скользил куда-то, мучимый желанием остановить скольжение, задержаться, сделать еще что-то совершенно необходимое, и не мог, не знал, что именно. Опора, только обретенная в пространстве, опрокидывалась, куда-то исчезала. Я падал стремительно в разверзшуюся бездну сквозь черно-коричневую липкую темноту, увлекаемый неодолимой силой.

Нельзя, я не сумею передать ощущение боли, которая терзала меня непрерывно в течение многих дней, нет, дней [573] не было и ничего уже не было, только боль. Время не имело никаких границ. Мышцы мои будто отторгнуты от костей, временами тело становилось чужим. Живую ткань рассекал с треском скальпель, хлестала кровь. Моя кровь! Боль накатывалась снова. Невыносимо страшная боль. Я стонал, кричал, пока дух мой не иссяк весь совершенно, без остатка. Но боль возвращалась, обволакивала, обнимала в смертной хватке со всех сторон, и уже ни жары, ни холода, ни могильной темноты. О ужас! Я обращался в ничто.

Сколько раз удар, подобно молнии, низвергал меня в нирвану? Сколько длилось состояние небытия? Боль подступала вновь, жгла, колола, с яростью рвала мышцы, каждую клетку в моих костях и в мозгу, неотступная, всепроникающая боль. Невыносимо болело все во мне и вокруг, боль причиняют постель и стены, свет и тьма, ею насыщен был воздух. И, кроме боли, не существовало ничего ни в мыслях, ни в ощущении.

Дух, неотступно терзаемый болью, сплюснутый под ее тяжестью, покидал тело, но человек — носитель его — не умирал, агония длилась, растянутая в бесконечность. Потерянное, ненужное, невыносимое существование удерживало его на краю света и тьмы только затем, чтобы в страшный миг просветления вернуть ему спрессованные болью обрывки чувств десятилетий, а может быть, веков.

Его сознание витало в чуждом непостижимом пространстве. Нет нигде ни начала, ни конца, никаких устоев, зияла только жуткая, непримиримо враждебная пустота — преддверие в потусторонний мир. Людей я не видел. В беспросветной мгле являлось на миг нечто лишнее, ненужное, неприятно контрастное. Маленькие, как в перевернутом бинокле, существа — карлики — суетились вокруг моей постели, кажется, спорили и сердились, ничтожные в своем бессилии. Они не могут унять боль! Но кто-то же в этом ужасающем мире, если не люди... так вещи должны откликнуться на зов еще не умершего человека. Он не желал выносить бесконечную пытку. Довольно!

Разве ради себя сражался воин? За чью вину эти муки? И белые халаты теперь пекутся о нем, спасают жизнь. Наглые лицемеры. Кому нужно существование, потерявшее всякий смысл? Неужели присяга не ограждает воина от произвола этих... людей? Его не страшит смерть... укрыться мглой и все! Зачем отодвигать неизбежный конец. Игра в прятки.

Умирающий взывал в предсмертных судорогах. И все вокруг безмолвствовало. Никто не слышал слов, лишенный [574] сил, он говорил беззвучно. Люди не в состоянии приостановить агонию. О, лучше бы ему не родиться!

Повторное введение крови привело к общей гангрене. А потом меня изводили запахи, табачный дым за дверью, даже на улице, — вызывал долгую, неуемную рвоту. Пищи никакой я не принимал. Мне совали в разведенные ножом челюсти ложку какой-то гадости. И только пил.

Известно ли, где войска добывают воду на поле боя? В ближайшем колодце, либо в луже после дождя. Но если в районе позиции или поблизости протекала река, ждать никто не станет. Черпают котелками или ладонью под ногами журчащую воду.

Я не пил ничего другого, только воду из Днепра. Никакие ухищрения врачебного персонала не помогали. Едва прикоснувшись губами, умирающий отслонялся и не желал пить ни из колодца, ни из другого источника, ни подслащенную, ни чистую воду. И мыслимо ли? Медсанбат, захлестнутый беспрерывным потоком раненых — персонал держался на ногах лишь с помощью крепчайшего чая, вместо махорки курил чай — направлял повозку за полтора десятка километров только для того, чтобы подвезти канистру воды, утолить жажду пышущего жаром общего заражения крови агонизирующего больного.

Не ручаюсь, смог бы ли я провести черту между тем, что узнал со слов других, и тем, что вернула воскресшая память из периода моего существования в небытии. Человек теряет всякую ориентацию и не отдает себе ни малейшего отчета о том, что с ним происходит. Способность к последовательному мышлению восстанавливается медленно, гораздо медленней, чем прибывает в сосуды пролитая кровь.

Третий раз я пришел в себя от того, что моя постель валилась куда-то в неудержимом падении. Чья-то рука закрыла мои глаза, в просвете пальцев я увидел на мгновение небо. У изголовья надрывно гудел двигатель. Дрожала постель и проваливалась вниз вместе с потолком и стенами, дрожала обшивка, дрожала ладонь, закрывшая мне глаза.

Где-то совсем близко послышался гул, заглушив все звуки, и стал удаляться. Мои носилки подскочили и тут же опустились на пол.

Что это значит? Я хотел поглядеть — боль сковала тело, не пошевелиться. Гул нарастал, усиливался с угрожающей быстротой. Мне, кажется, знаком этот звенящий вой. Близко мелькнул крест на фюзеляже «мессершмитта». Самолет, в котором я нахожусь, преследуют истребители, их два, потому что гул исходит с двух сторон. «Мессершмитты» проносились [575] совсем рядом, крыло в крыло, повергая раз за разом в трепет ладонь, закрывшую мне глаза. Что-то произойдет сейчас... сию минуту... должно произойти... неминуемо... Я ждал с любопытством и радостью, но истребители прошли за иллюминатором третий, четвертый раз на одной высоте, не ниже и не выше, и удалились без единого выстрела.

Только слышались двухтактные выхлопы в одном тоне. Через какое-то время мой самолет пошел на снижение и начал подпрыгивать, приземляясь. Плакавшая навзрыд сестра отняла, наконец, свою ладонь. Дохнуло свежим воздухом. Мимо прошел, согнувшись, пилот в очках на шлеме. Люк открылся.

Моросил дождь. В серой мгле приближалась санитарная машина. На землю прыгали члены экипажа, сестра, сержант Павлов — мой ординарец — и шумно обнимались с людьми, которые на аэродроме наблюдали загадочное поведение «мессершмиттов».

Найду ли я свидетелей этого происшествия в воздухе? Вот что пишет, упоминая этот полет, сестра из медсанбата 340-й СД Мария Полинская, та, что провела у моей постели на хуторе Ковалин более двух недель, не смыкая глаз, с начала и до конца гангрены.

(OCR : Нечитаемое письмо, стр. 575–578.)

Почему «мессершмитты» не расстреляли беспомощный тихоход У-2, на борту которого я находился? Санитарных знаков У-2 не имел. Руку пилота удержал белый халат сестры? Или «мессершмитты» раньше израсходовали боеприпасы и, встретив У-2, облетали его, колебля своими винтами фанерную обшивку, чтобы нагнать страх на экипаж?

Не стану гадать, но этот случай вернул меня в мир реальных вещей и вновь связал оборванную нить моей судьбы.

Санитарная полуторка тащилась по ухабистой улице, буксовала, поворачивала. Наконец, заскрипели тормоза, и машина остановилась у ворот деревенского дома. Мои носилки проследовали через калитку, сопровождаемые какими-то людьми, и я оказался в комнате, просторной и чистой.

Моя койка стоит у окна. Дождь не переставал. В стекло тихо стучат капли и струятся слезами. Комнату наполнял запах чебреца и яблок. За окном огромный ясень качал под ветром голыми ветвями. Сестра поминутно поправляет подушки. Две-три женщины с печальными лицами молча сидят напротив. Под стеной понурил голову Павлов. Что случилось? Я обратился к ординарцу. Пусть подойдет ближе. Павлов не двинулся, будто не слышал. Я повторил просьбу во весь голос и с ужасом почувствовал, что язык не поворачивался, губы точно не мои. Голова кружилась, [579] к горлу подкатывала тошнота. Сестра подтянула к подбородку одеяло. Меня знобило.

Утром на следующий день я снова увидел в окне ясень и струйки, сбегавшие вниз по стеклу. Нельзя ни двинуться, ни повернуть голову. Попытка проследить за собакой во дворе вызвала приступ боли. Дышать больно, глядеть больно, говорить больно. Но я уже знаю: боль убывала, если не двигаться, не делать глубоких вздохов.

Больше всего меня радует то, что исчезла невыносимая ломота, ощущение, что мое тело разрывается изнутри на части. Я не напрягал усилий, чтобы удержать на подушке голову, свисавшую непрерывно то туда, то сюда.

В мыслях невообразимый хаос. Я не мог никак сосредоточить внимание, восстановить последовательность событий, обрывки которых теснятся бессвязно и отягощают память. Меня занимало лишь то, что усиливает либо ослабляет боль. По-видимому, я вырвался из объятий смерти, потому что всякая вещь, все, что попадалось на глаза, обретает свои привычные очертания, имеет форму, не двоится, не троится, не расползается вдруг без всякой причины в мучительном многообразии. Исчезли кружала и жуткая, бездонная дыра. За окном вот он, ясень, я слышу собачий лай, подушка под головой. Как хорошо на белом свете!

Меня уже не раздражало непонятное молчание Павлова, не тревожит загадочность положения. Мягкая постель, молчаливо торжественные лица женщин, сидящих напротив, и тишина рождали безотчетное чувство надежды и покоя.

Вознесенный радостью неожиданного избавления в другую крайность, я был всецело захвачен иллюзией вновь обретенной жизни. Но что-то угнетало мой дух, я мучительно напрягал память в тщетном стремлении разгадать, найти объяснение происходящему. И не находил.

Зачем я здесь, в этой комнате? Павлов — мой ординарец... понятно, а остальные? Где мои орудия, телефонисты, ровики? И кто эти женщины? Откуда? Я никогда не видел их прежде и не припоминаю ни одного лица. Нет... Нет... это сестры — одна медсанбатовская, другая — здешняя, из госпиталя, третья — Надежда Щепанская, хозяйка дома. Медсанбатовская сестра много раз собиралась уезжать, но что-то задерживало ее... не уехала и сегодня. В комнате часто появлялась Марта Вильгельмовна — немка, лечащий врач, и Анастасия Ивановна, начальник отделения, — пожилая торопливая женщина со шпалой на петлицах военврача третьего ранга.

Тело мое с ног до головы туго увито бинтами. Под слоем [580] жесткой ткани ноющая болезненная ломота и зуд... Большую часть времени я провожу во сне. Какое блаженство! Открыв глаза, гляжу в окно. Ветер гонит в небе тучи, на дворе осень, а мне тепло. Но набежавшая радость тут же улетучивалась... томительная холодная боль. Что это значит? Я терялся в догадках, словно бродил по лабиринту в поисках выхода.

Я знаю, что нахожусь в Пирятине, но меня совсем не тянет на улицу... Пирятин... в этом городке я был уже в 1941 году и позже, два года спустя. Так... это — третий раз. Знаю, я ранен, слышал об этом и готов согласиться. Но где ряды коек, где другие раненые? Я, командир 4-й батареи 595-го ИПТАП РГК, навещал в медсанбате 113-й СД, в овраге за Артемовкой, политрука Кокорина, рядовых и сержантов моей батареи на Дону в санбатах 107-й, 160-й СД, в Давыдовке и Дракино. В Ракитное, где была полковая санчасть, я доставлял батальонного комиссара Брагилевского И. Э., раненного на хуторе Холодном. Как же это было? В результате удара, нанесенного со стороны Зинькова довольно крупной группировкой танков и мотопехоты противника, части 309-й СД, наступавшие в направлении Гадяча, поспешно отошли. Поддерживающие пехоту два полка 32-й ОИПТАБр РГК — 1850-й и 1854-й ИПТАП оказались окруженными на своих огневых позициях. В напряженных боях прошло двое суток. А в ночь на третьи... я встретил командира полка подполковника Литвиненко В. И. на моем наблюдательном пункте в хуторе Холодном. 1750-й ИПТАП был разделен на две части: у командира полка — штаб, две батареи и тылы, у меня — остальные три батареи. Около двух часов пополуночи — я спал, сидя на сиденье в моей машине — меня разбудил замполит полка, старший батальонный комиссар Брагилевский. Он нашел место во дворе под стеной сарая. Наши ординарцы Павлов, Пирогов, Малахов устроили три постели — для командира полка, Брагилевского и меня. Я прилег и скоро уснул. Потом начался обстрел. Три «тигра» с близких дистанций вели огонь.

Трофейное медвежье одеяло само поднялось в воздух, я проснулся. У изголовья стены уже не было. Пламя, пыль, дым. В доме кричат женщины в несколько голосов. Свет моего фонарика осветил место ночлега. Командир полка лежал лицом вниз, контуженный, замполит громко стонал, обхватив колено. Из раны струилась кровь. «Тигры», освещенные вспышками своих орудий, входили в хутор. Ближняя батарея открыла огонь. [581]

Замполит остался во дворе на попечении ординарца сержанта Пирогова. После отражения атаки стал вопрос: что с Брагилевским делать? Эвакуировать? Как? Полковые тылы еще в день прорыва немцев, спасаясь от танков, бежали из с. Будылки в район огневых позиций, но санчасть исчезла неизвестно куда. Если ей удалось выскользнуть из села, то скорее всего она уехала на с. Бобрик либо в Лебедин. Это уже за чертой, позади немецких танков.

Брагилевский сильно страдал, требовалась срочно перевязка. Раненый настоятельно просил командира полка поручить мне эвакуацию. Но как проникнуть сквозь боевые порядки немецких танков? Старший батальонный комиссар Иосиф Эммануилович Брагилевский был очень осторожным и предусмотрительным человеком, добросовестно относился к своим обязанностям. Тем не менее вначале у меня не сложились с ним доверительные отношения. Замполит находил у заместителя по строевой части какие-то недостатки, и в период обороны на Курской дуге критиковал меня в присутствии командира полка, как будто тот был партийное собрание. Правда, после начала наступления мнение замполита стало противоположным. Но если бы этого и не произошло, я никогда не оставлю в беде Брагилевского. На поле боя забываются пустяки.

Ни я, ни командир полка не знали, как далеко продвинулся в сторону Лебедина противник. У раненого замполита достаточно оснований настаивать на своей просьбе. Но подполковник Литвиненко, очевидно, не хотел остаться без заместителя по строевой части и, как только закончился очередной обстрел, приказал старшему лейтенанту Лещенко, временно исполняющему обязанности начальника штаба полка, доставить раненого в ближайший санбат за линией фронта.

Все дороги и тропы на подступах в район огневых позиций 1850-го и 1854-го ИПТАП блокировала мотопехота, господствующие высоты седлали «тигры» группами по три, четыре в каждой.

В ходе атак, которые предпринимались днем и ночью довольно, впрочем, вяло, «тигры» не подходили к огневым позициям ближе, чем на дальность прямого выстрела, но всякое движение в наших боевых порядках немедленно подавляли. За день до ранения Брагилевского погиб начальник штаба 1850-го ИПТАП капитан Бабак, после этого — помощник начальника штаба бригады старший лейтенант Колкунцев. В тот же день был тяжело ранен замполит 1854-го ИПТАП старший политрук Орехов А. М., за ним — заместитель [582] командира полка по строевой части капитан Исаев, фельдшер того же полка Лена Шеретнева. Только три батареи 1850-го ИПТАП потеряли погибшими 23 рядовых и сержанта.

Во второй половине дня мотопехота внезапно вышла в район наших позиций. Следовавшие в трофейном бронетранспортере на командный пункт командира 32-й ОИПТАБр РГК начальник артиллерийского снабжения бригады военинженер Ивлев, завдел секретной части штаба бригады техник-интендант Мацко, старший инструктор политотдела старший политрук Лихачев, штабной фельдшер Мария Мищенко и еще несколько начальствующих лиц, не подозревая, попали в руки мотопехоты. Из всех, кто находился в бронетранспортере, вернулись только два — старший сержант Моисеенко и ефрейтор Федоров, водитель.

Командир штабной батареи капитан Запольский А. С. собрал всех, кого нашел на командном пункте бригады и поблизости. Полковник Купин приказал любой ценой вернуть бронетранспортер и совершенно секретные документы, которые вез завдел. Последнюю, самую отчаянную атаку капитан Занольский предпринял на рассвете. Мотопехота отошла с гречневого поля, но не рассталась со своей добычей.

Старший лейтенант Лещенко не знал, в каком направлении везти раненого. Если бы не «тигры»! Их длинноствольные орудия стреляли метко. Автомобиль старшего лейтенанта Лещенко, поколесив вдоль лощины, прилегавшей к хутору, спустя час вернулся на КП.

Пугливый штабной санинструктор ефрейтор Сирота и повторно не сумел извлечь крупный осколок, торчавший выше коленной чашки в сгустках крови. Брагилевский обратился снова к подполковнику Литвиненко и ко мне. Командир полка, лично руководивший эвакуацией замполита, махнул рукой: «Поезжайте... скоро прилетят «юнкерсы». Он не сомневался в том, что «тигры» расстреляют автомобиль, как только он поднимется на бугор. Не был уверен в этом и я. Но в положении Брагилевского бояться «тигров» уже не приходится. У нас были трофейные автомобили «хорьхи», «мерседессы» — камуфлированные, с двумя ведущими мостами — у командира полка, начальника штаба и у меня. Проскочить на моем «хорьхе»? Но как разместить раненого? В «хорьхе» только сидячие узкие места.

В восьмом часу утра я выехал из хутора на ГАЗ-2А старшего лейтенанта Лещенко. Потом отстранил шофера, рядового Ширяева. Ему под сорок, в полку со дня формирования, [583] старый шофер, но на виду «тигровских» пушек он терялся, не мог управлять машиной. Где я нашел санчасть? В Ракитном нет... и не в Лебедине... а в Каменной Яруге, там я передал раненого. Возвращался по утреннему следу, те же четыре «тигра» стреляли с двух сторон. Я вернулся на хутор. Что же было после... этого... ах, да... вода, много воды... какая-то река... вроде Воронеж... нет. Справа возвышалась дамба, когда моя 4-я батарея форсировала реку Воронеж, откос и болото, сплошь устланное трупами... под колесами орудий кости ломались с хрустом... орудийных номеров тошнило... Дон? 4-я батарея форсировала Дон по льду... Северский Донец, Девица, Оскол, Сейм?.. Вода бурлила, и берег был недалеко... Нет... перед глазами только вода... катятся волны... Куда? Я не мог вспомнить... река Псел, Сула? Нет... песчаный берег, деревья позади... было болото... нет, дорога, развороченная после налета «юнкерсов»... это Яготин... Яготин, а после?

Павлов озабоченно молчал, врачи и сестры вначале ограничивались жестами... говорить больному нельзя... не спрашивай. Теперь они избегали моих вопросов. Но они удовлетворены и, кажется, рады. Это успокаивало, я засыпал каждый раз в сознании, что положение улучшалось. Так почему же они отмалчиваются, не отвечают на вопросы?

Перевязки происходили ежедневно, Я видел искромсанное тело — следы осколков и скальпеля на голенях и бедрах. Раны кровоточили. Отслаивались присохшие бинты, корка, иногда частица живой ткани. Прикосновение пинцета я переносил молча. То, что делалось на перевязках, имело свои границы — начало и конец.

И врачи уже не казались жалкими в своем ничтожестве невеждами. Выражение вины и замешательство на лице уступили место спокойствию. Обрабатывались раны осторожно и тщательно, чтобы не причинить неоправданную боль, все восхищались выдержкой «больного». Но... слишком предупредительны... и к чему это чрезмерное внимание, пугливо-наигранная фамильярность и раз за разом «товарищ капитан»?

Меня стали навещать противотанкисты, раненные на плацдарме, проходившие курс лечения: старший лейтенант Блохин — командир 5-й батареи, лейтенант Мельников — командир взвода управления 2-й батареи, младший лейтенант Неволочка — командир 2-го огневого взвода 1-й батареи 1850-го ИПТАП. На костылях являлся разведчик ефрейтор Сапожников. Вместе с Блохиным — младший лейтенант Бабенко из 37-й ИПТАБр, два знакомых танкиста [584] из 99-й танковой бригады. Посещения не одобряют ни врач и сестры, ни хозяйка. Почему? Опасаются инфекционных заболеваний. Посещения длятся всего две-три минуты.

Мне, наконец, надоело бормотание, которым отделывался Павлов. Одно и то же. Где мое оружие... одежда, планшетка? Я потребовал вразумительных ответов. Вытянувшись в струнку, Павлов растерянно мигал глазами. На выручку поспешила медсестра. Хозяйка под каким-то предлогом выставила Павлова из комнаты.

Но тут случилось происшествие. Суточная норма моей пищи состояла из нескольких ложек жидкости. Отвратительный вкус ее всякий раз напоминал что-то очень неприятное, меня начинало мутить. Недоумение вызывала и процедура принятия пищи. Кто-то из присутствующих удерживал, приподняв на подушке мою голову, сестра, а чаще Марта Вильгельмовна, опрокидывали тем временем в рот ложку. И вдруг я понял — да ведь это донорская кровь, то, что я не переношу. Она вызывает приступы рвоты.

Марта Вильгельмовна вынуждена была показать сосуд, из которого наполнялась ложка. Догадка подтвердилась. Рвота затихла, начались судороги. Наконец, я уснул.

Вечерело. Ветер шумел в ветвях ясеня, за окном нес белые пушинки. Падает первый снег. Мое сердце с детских лет наполняла радость при виде этой картины. Во дворе послышались выкрики. Вошла хозяйка, сказала, что пришли товарищи проведать. Лечащий врач запретил посещения. Старший лейтенант Влохин — я узнал его голос — настаивал, чтобы открыли дверь.

Павлова в комнате не было, и я обратился к сестре с просьбой позвать врача. Голоса во дворе затихли. Вошла Марта Вильгельмовна. Вслед за ней — старший лейтенант Блохин, обмундирован в снаряжении, застегнута кобура с пистолетом. Он выписался, уезжает. Пришел проститься. Мое состояние тревожит Блохина. Что передать сослуживцам? Может быть, с помощью Блохина удастся выбраться из заколдованного круга? Я ответил ему, что чувствую себя лучше, но... что произошло? Я не могу получить ответ у этих людей, сколько ни пытался. «Как?! — вскричал в изумлении Блохин. — ...они не сказали? Вы... вы...» — и шагнул к моей койке. Хозяйка бросилась навстречу и, не дав закончить фразу, вытолкала Блохина из комнаты. У двери он оглянулся, смахнул слезы. Меня потрясла сцена. Иван Романович Блохин плакал! Возможно ли? Командир 5-й батареи 1850-го ИПТАП, храбрейший воин, всем известный в трех полках бригады непоколебимой твердостью духа... [585] плакал... почему? И тут я понял, Блохину известно то, чего не знал я! Так значит это заговор! Госпиталь обманывает... вместо лекарств меня пичкали человеческой кровью! И эти женщины... Но я сам узнаю правду.

Кажется, я привстал над подушкой, бинты... полсотни метров — стиснули ослабленные болью мышцы. Потолок, окно, лица людские поплыли перед глазами. Потом запах спирта, пинцеты, долгая болезненная перевязка. Вместо донорской крови теперь сестра цедила в ложку темную жидкость, не менее отвратительную на вкус. Хозяйка Надежда Михайловна стала готовить какой-то бульон — пища, которую я принимал тем же способом, что и лекарство. Стараниями заботливого врача подавалась рюмка портвейна. Я не выносил тошнотворный запах вина.

Еще не один день после отъезда старшего лейтенанта Блохина прошел в неведении и обиде. Досаждала бессонница, томительное ожидание чего-то, безотчетная тревога.

Как-то ночью я проснулся в радужной надежде, из комнаты рядом — ее занимала Марта Вильгельмовна — в приоткрытую дверь пробивался луч света, в окно стучали снежинки, завывал осенний ветер.

Ни с того, ни с сего пришла на мысль Давыдовка — железнодорожная станция южнее Линовицы. Подполковник Литвиненко заболел и был отправлен в госпиталь, я получил приказание вступить в командование 1850-м ИПТАП.

Противник оставил рубеж р. Псел и отходил, прикрываясь сильными арьергардами. Все узловые пункты авиация подвергала массированным ударам на пути продвижения наших войск. После форсирования реки Удай группировка, в состав которой входил 1850-й ИПТАП, двинулась на север в сторону Линовицы, а затем была повернута в южном направлении. На восточной окраине Яготина после ожесточенного налета «юнкерсов», когда подсчитывались потери, явился делегат связи и передал мне в опечатанном пакете частное боевое распоряжение — совершенно секретный документ — 1850-й ИПТАП выводился из подчинения 99-й танковой бригады 10-го танкового корпуса. Мой непосредственный начальник полковник Купин И. В. — командир 32-й ОИПТАБр РГК, сославшись на приказ командующего войсками Воронежского фронта, предписывал 1850-му ИПТАПу немедленно выступить и продвигаться к Днепру. В районе Переяслава-Хмельницкого найти представителя командующего артиллерией Воронежского фронта и получить дальнейшие указания. Сообщалось, что передовые части пехоты и артиллерии начинают форсирование реки Днепр [586] немедленно на подручных средствах, по мере подхода к берегу. В конце приложена инструкция по их изготовлению.

Внезапное озарение взбудоражило мою душу. Откуда-то из глубины памяти на поверхность всплывали забытые впечатления и вязались сами собой в одну непрерывную цепь. Вот она, нить Ариадны, которую я искал дни и ночи так долго и безуспешно. Передо мной проходили, чередуясь, события во всех подробностях. Ожесточенные бомбежки полковой колонны на всем пути от Яготина до Переяслава-Хмельницкого, переправа через реку Трубеж, танковая засада близ Пристромы.

Во дворе дома на северной окраине Переяслава-Хмельницкого при уточнении задачи представитель командующего артиллерией сообщил, что все наступающие части привлекаются для оказания помощи 7-му воздушно-десантному корпусу, который десантировался в оперативном тылу противника. Немедленно приступить к форсированию реки. На западном берегу 1850-й ИПТАП должен поддерживать подразделения 309-й СД. Присутствующий при этом майор из штаба этой дивизии сказал, что сводный батальон пехоты форсировал реку в районе деревень Балык и Щученка и вошел в соприкосновение с противником. О силах последнего, помимо того, что оборона противника носит очаговый характер, ни артиллерист, ни пехотинец сведениями не располагали. Исходный рубеж форсирования для 1850-го ИПТАП назначался так называемый Банков остров, образованный южнее села Подсенное руслом реки и ее восточным ответвлением.

Произведенный в сумерках замер глубины, когда я приехал, приводил в уныние. Вода стояла на уровне одного метра, вдвое больше, нежели могли преодолеть тягачи. По словам двух крестьян, доставленных из ближайшего села, вода поднялась день-два назад после дождей. Сообщение с островом, после того как немцы конфисковали лодки, прекратилось. Взвод управления штаба полка, действовавший в качестве разъезда пути, продолжал поиски бродов.

Каково положение в обширном районе на север от Переяслава-Хмельницкого? Последняя стычка с противником произошла вчера во второй половине дня. После этого подразделения 1850-го ИПТАП не произвели ни одного выстрела. Полк тел в походной колонне. По данным авиационной разведки, на которые ссылался представитель командующего артиллерией, противник закончил на участке Переяслава-Хмельницкого отвод своих войск за Днепр. Но [587] это нисколько не исключает возможность того, что часть его сил оставалась на восточном берегу.

В лесу, позади, где я оставил колонну, громыхнул орудийный выстрел, один, потом еще один... Люди бросились к оружию, шоферы заводили двигатели. Прибежал оставленный в колонне лейтенант Карпов, начальник связи полка, за ним — старший политрук Острейко из политотдела бригады, исполнявший вместо Брагилевского обязанности заместителя командира полка по политчасти. Острейко сообщил, что стреляли наши танки; подошли, не остановились по требованию дежурного орудия. 2-я и 5-я батареи приведены в готовность к открытию огня.

В следующую минуту выяснилось, две «тридцатьчетверки» — взвод разведки одной из частей 24-го ТК возвращался из с. Старое — обнаружили в темноте колонну. Танкисты утверждали, что первый выстрел произвело дежурное орудие. Острейко решительно отрицал, указывая на ствол головного танка, еще не остывший.

Стрелять по колонне только потому, что она появилась там, где не было час назад никого, даже на ничейной территории — предосудительно. Но меня занимало не столько недружественное поведение танкистов, сколько то, что выхлопные трубы «тридцатьчетверки» расположены выше, чем у тягачей.

Танки крайне неохотно двинулись к заводи, танкисты упрямились, их торопили свои дела. Трудно толковать с экипажем, когда люки закрыты. «Тридцатьчетверку» за скобы не удержишь. Но и упустить такой шанс было бы совершенно непростительно. Люк открылся, но ненадолго. Загудели двигатели, капитан задней «тридцатьчетверки» приказал головной двигаться, та повернула к берегу. Капитан с бранью повел за мной оба танка к заводи. «Тридцатьчетверки» перетащили через рукав орудия обеих батарей вместе с тягачами и все штабные машины, прибывшие со мной.

Командир взвода управления штаба полка лейтенант Лада (вместе с отделениями разведки еще перед сумерками проникший на Банков остров) сообщил, что противник не обнаружен. До Днепра около двух километров. Никаких признаков пребывания нашей пехоты, ни прямых, ни косвенных Лада не нашел. В темноте это, пожалуй, и неудивительно, но вот что странно, танкисты опровергли сведения майора 309-й СД. По их словам, за рекой нашей пехоты нет и не было. Силы противника состоят из подразделений, которые [588] удерживают на западном берегу реки отдельные пункты.

С этими данными я прошел остров из конца в конец. И вот у моих ног плещутся днепровские волны. Тишина. Позади едва слышен гул двигателей. Батареи занимали позиции.

На западном берегу взлетают немецкие ракеты, то ближе, то дальше. И вдруг стук зенитных автоматов. Над водной гладью красочно рассеялась трассирующая очередь. В двух сотнях шагов под кряжистыми дубами взвод управления занял командный пункт 1850-го ИПТАП. Развернута стереотруба, установлены телефонные аппараты для связи с батареями. Деревья служили укрытием от наблюдения и наземных разрывов.

До уреза воды не более трехсот шагов. Я сидел в автомобиле с подсвеченной картой. На ней — пометки, сделанные вчера командиром бригады и представителем командующего — сегодня. Только теперь начали вырисовываться истинные масштабы операции по форсированию реки Днепр. В темноте рокочут волны, и слышится что-то знакомое в чередовании звуков, то приглушенных, будто они исходят из глубины, со дна, то переливчато-звонких, как трубный глас.

Днепр! Много рек, омывающих наши земли, несут к нему свои воды, несут покорно и неторопливо, так же, как тысячу, сто тысяч лет назад. У крутых берегов звенели казачьи сабли, грохотала пальба. Днепр — колыбель славянства, могучая река, воспетая в песнях и былинах, стержень нашего единства и независимости.

Я не первый раз слышал шум днепровских волн. Ровно два года назад 231-й корпусный артиллерийский полк, в котором я проходил службу, вел пристрелку рубежей на западном берегу реки. В то время соединения 5-й армии Юго-Западного фронта отходили. Существовала опасность того, что противник опередит наши части.

Времена изменились, теперь я готовился к форсированию Днепра — водной преграды шириной без малого километр. Конечно, у меня был некоторый опыт. Средь бела дня моя 4-я батарея 595-го ИПТАП РГК форсировала реку Воронеж, под ураганным огнем в двух километрах от переднего края. С ней же и другими подразделениями мне трижды пришлось преодолевать Дон, покрытый зыбью бурунов, и зимою скованный льдом Тихий Дон, затем Северский Донец, Оскол, Девицу, Удай, Ворсклу, Потудань. И в большинстве случаев с помощью переправочных средств. Сейчас [589] ничего нет, в моей планшетке — частное боевое распоряжение и пятидесятитысячная карта. Вот черта — исходный рубеж форсирования, очерченный овалом район открытых огневых позиций там, за рекой, и цифры: начало форсирования, срок готовности к открытию огня. И больше ничего... Точно в указанные сроки... «обеспечить... переправу личного состава, вооружения, боеприпасов со всем необходимым для занятия боевых порядков и ведения огня...»

Форсирование реки в истинном масштабе — это целый ряд мероприятий: сосредоточение батарей в исходном районе на острове; развертывание и маскировка; организация наблюдательных пунктов; сооружение плотов; оборудование погрузочных аппарелей; ведение разведки; сбор сведений о противнике на участках высадки и в районе назначенных огневых позиций.

Время ограничено. Командир осуществлял все подготовительные мероприятия и управление подразделениями посредством частных приказаний, адресованных штабу полка, политотделу, заместителю. В совещаниях нет необходимости. Эти должностные лица участвуют на разных этапах подготовки и форсирования, как индивидуальные исполнители. Но прежде, еще до той стадии, когда боевой приказ воплотится в действии подразделений, командиру необходимо создать в собственном воображении законченный макет переправы:, на кого возлагается поддержание воинского порядка в районе сосредоточения; служба разведки и наблюдения; поиски и заготовка строительных материалов; доставка их на строительную площадку; обработка и строительство; оборудование берега; последовательность погрузки подразделений; связь и т. д. Командир должен вникнуть во все детали деятельности подразделений, он согласует, устраняет помехи, требует новых и новых усилий и торопит, торопит, иначе не уложиться в сроки, указанные в частном боевом распоряжении.

Пехота, так же как и специалисты-саперы, весьма часто представляет упрощенно важные и даже решающие аспекты подобных мероприятий. Связал плот из деревьев — один, два, три — по числу орудий. Готово! Что еще? Осталось только подать команду на погрузку... и... давай. Но вот, предположим, какие-то дяди нашли и заготовили материалы, даже соорудили плот и доставили на участок форсирования... Артиллерист спрашивает себя, каким образом переместить орудие с суши на воду? Как? Вес орудия полторы тонны, на двух колесах, шины узки, автомобильные, вязнут в илистом песке, подмывает течение, колеса погружаются [590] вглубь... а паром ведь на плаву... нужно приутопить ниже поверхности воды, подвести под колеса, либо поднять орудие на высоту одного метра, как поднимают патронные цинки перед тем, как опустить в повозку. Темень, вода ледяная. И орудийный номер... живой человек, звучная громогласная команда не избавляет от страха и робости... он вполне сознает, да, воинская дисциплина, долг требуют, орудийному номеру известно, он согласен оставить укрытие и окунуться в ледяную воду... но только не первым... он всего лишь рядовой, один из семи в расчете, и привык работать вместе с остальными, в одиночку у орудия ничего не сделаешь, он бессилен. А когда орудийные номера заняли свои места? Стелятся трассирующие очереди, грохочут разрывы, плот качается на воде, ныряет то один угол, то другой, окатывает волна раз за разом платформу... Ну-ка... попробуй... накати!..

Но... «раки зимуют» не у погрузочной аппарели, не на середине течения и не у того берега. И потом груз, масса металла, лафет, ствол. Орудие — это комплект, к нему полагаются боеприпасы, минимум четыре ящика, приборы, затем шанцевый инструмент, затем ЗИП, затем люди, затем... И все это скользит, сорвется вот-вот за борт. Все это нужно разместить, приторочить, заботиться и следить за всем. Орудие предназначено к ведению огня немедленно, после высадки на противоположном берегу.

У артиллерийских командиров того времени не было принято задавать вопросы, даже в тех случаях, когда старший начальник выражался не совсем четко. И я чтил бы общее правило, но представитель командующего при уточнении боевой задачи не учел два принципиально важных соображения. Он рассматривал пространство на север от Переяслава-Хмельницкого — ничейную территорию — как занятую своими войсками и поэтому исключал всякую возможность встречи с противником, равно как и помехи с его стороны, и полагал, что мне удастся в течение десяти часов построить плоты, переправиться и занять позиции за Днепром. Я просил отодвинуть срок готовности. Представитель, сидевший с развернутой картой за рулем «виллиса», не стал вдаваться в детали — это, как мне показалось, выше его полномочий — и молча нажал кнопку сигнала. Явился военинженер по виду из приписных. Его интересовало все: вес и габариты 76-мм дивизионной пушки, количество, боеприпасы и т. п. Получив эти сведения, сапер занялся расчетами и заявил, что времени на строительство достаточно, материал на берегу (подтверждала топографическая карта) [591] есть в изобилии, бревенчатый плот два семьдесят пять на два семьдесят — инженер набросал на листе чертеж — имеет необходимый запас плавучести, чтобы поднять груз в полторы тонны.

Представитель командующего осмотрел чертеж, он верил инженерным расчетам. Входить в полемику бесполезно. Я вернулся в колонну. И вот сегодня к утру нужно собрать данные о положении за рекой, в районе будущих огневых позиций. Часть людей взвода управления ведет наблюдение и продолжает оборудование КП, другая отправилась на поиски лодок. Личный состав обеих батарей с табельным имуществом — топоры, пилы, кирки-мотыги, ломы — приступил к строительству плотов. Валили деревья, после обработки связываются тросами стволы наподобие прямоугольной платформы. Квадрат, который порекомендовал сапер для 76-мм орудия, не годился, центр тяжести его смещен по продольной оси.

Около полуночи первый плот был готов. Как доставить два десятка ошкуренных бревен, связанных в пакет, весом до полутора тонн? Тащили волоком по песку в обход пней, с помощью рычагов и лямок. На берегу снова работа — капитальный ремонт. Крепления ослабли, бревна сместились, пошли на перекос.

Наконец, плот, заскользив на кругляках вниз, плюхнулся, отплыл с большим креном и... скрылся под водой. Со вторым произошло то же самое. Плоты не держались на поверхности и тонули под собственной тяжестью. Подвести по низу двухсотлитровые пустые бочки, как требовала инструкция, не удалось. Не было крепежных материалов, буксирные стальные тросы не обеспечивали жесткой фиксации поплавков — бочек — ни больших, ни малых, — канистр.

Следующий плот с увеличенным запасом плавучести был изготовлен из сухостоя. Клинья и распорки, натыканные во все щели, уменьшили зазоры, но как только сооружение сдвинулось с места, узлы стали расползаться, ослабли.

На рассвете плот отчалил, перенес одну, другую волну, и вдруг закружился, захваченный течением. Оба страховочных каната оборвались, и он поплыл у всех на виду, унося двух орудийных номеров, которые старались с помощью шестов направить плот. Люди стояли, глядя, как эти двое барахтались в студеной воде, направляясь вплавь к берегу. Вместе с плотом уплыли и мои надежды — большая часть тросов была израсходована.

В кронах деревьев рваными клочьями повис предутренний [592] туман. Серебристо-белый налет капель обволок кусты, развороченную катками траву по следу, которым тащили последний плот. На берегу сыро и холодно. Катятся с шумом волны. Смыли следы. Оборванные концы пеньковых канатов распушились и плещутся в прозрачной воде, как рыбы. И... очередь. Эрликоны! Вода вспенилась, сырой песок брызнул в глаза. Люди бросились врассыпную, ища укрытий. Зенитчики увеличили прицел, и снаряды защелкали позади в деревьях. Умолкли эрликоны, 105-мм батарея начала пристрелку берега. Противник обнаружил занятую в темноте строительную площадку.

Началось движение назад, в глубь леса, нужно перенести ошкуренные бревна, убрать ветки, замаскировать следы ночных опытов. Противотанкист привык орудовать топором, пилой, лопатой и знал, как свалить любую сосну и кантовать вдвоем, втроем, куда нужно. Сколько он отрыл ровиков, щелей, ниш разного профиля, построил на голом месте блиндажей, которые согревали его снежными зимами, служили укрытием от пуль и осколков. Построил с запасом прочности в фантастически короткий срок. Столько, сколько орудие сменило огневых позиций. Не сосчитать, никто из орудийных номеров этого не скажет.

Пехота и танкисты имеют свои саперные подразделения. В обороне они ставят проволочные заграждения, минные поля, занимаются оборудованием командных пунктов, а иногда и позиций для боевых подразделений. В наступлении саперы ведут инженерную разведку, обеспечивают продвижение вторых и третьих эшелонов.

В противотанковой артиллерии нет саперных подразделений, не предусматривается штатами. Высшее командование совершенно убеждено, что ИПТАП пользуется инженерными услугами саперных частей РГК и тех, кого он поддерживал. А в действительности? Сводный батальон 309-й СД переправлялся на лодках. Для пехоты годятся надувные — так же, как и рыбачьи. Может нести минометы, даже 45-мм пушки — батальонную артиллерию. Лодки не поднимают 76-мм пушку, нужны специальные переправочные средства. Подойдут ли они, когда? В частном боевом распоряжении об этом упоминается в нескольких словах, как о возможности. ИПТАП должен переправляться на подручных средствах, т. е. как знает, но строительство плотов сопряжено с трудностями. Нет необходимого инженерного имущества, материалов, таких, которые не применяются в повседневной службе потаповцев. Все, что было в орудийных ЗИПах, а также в комплекте бронетранспортеров [593] и транспортных машин, пошло в дело. С кабестанов на бронетранспортерах смотана половина длины тросов самовытаскивания. Изъяты все заправочные емкости — бочки, канистры. Горючее ушло в землю. С потерей дефицитного топлива можно смириться, есть возможность пополнить, а вот тросы — нет. Самовытаскивание практикуется довольно часто.

Я не мог расходовать ресурс тягачей на цели, которые, очевидно, не оправдывают затрат. Команды, отправленные после неудачи с последним плотом, доставили конфискованные в близлежащих селах веревки, ржавую проволоку, обрывки цепей — хлам, пригодный разве только на ошейники скоту. Вообще конфискация — занятие глубоко чуждое воину-фронтовику. Прибегать к этому крайне неприятно, в особенности здесь, в краю, где население встречало нас с искренней радостью и готово делиться всем, что имеет. Но ведь канат надвое не разделишь, старушке необходим канат, чтобы достать из колодца ведро с водой. Но фронтовые начальники не вдаются в подробности, когда речь идет о выполнении боевой задачи. Нужны крепежные материалы.

Обе команды выступили в обратный путь. До заводи на автомобилях, затем вплавь и дальше пешим порядком. Утром подошли две гаубичные батареи на конях, заняли закрытые огневые позиции. Позже начали подходить батареи 1854-го ИПТАП{128}, третьего полка 32-й ОИПТАБр, пехота, тыловые подразделения, обозы на повозках, боепитание. Артиллеристы, занявшие на берегу наблюдательный пункт, сообщили, что в северо-восточной части острова найден брод, по нему налажено движение колесных машин и гужевого транспорта.

В районе моего КП толкутся люди. Парный дозор не в состоянии закрыть доступ. Одни приходят, другие уходят — начальствующий состав, рядовые — группами и в одиночку. Одни собирают сведения о противнике, других толкает любопытство.

Обстрел берега усилился. В середине дня крупная партия пикирующих бомбардировщиков подвергла Банков остров ожесточенной бомбежке и обстрелу из бортового оружия. Возникли три очага пожара. Горел тягач 5-й батареи и еще что-то в районе гаубичных позиций, черный густой столб дыма, кажется, за пределами острова.

Явился начальник штаба капитан Резник — старший из [594] командиров 1854-го ИПТАП. Две его батареи преодолели заводь по броду и в настоящий момент приступают к заготовке строительных материалов. Капитан Резник установил связь со штабом бригады, чего не удалось ни разу за истекшие сутки моим радистам. В радиограмме, адресованной всем подразделениям и частям 32-й ОИПТАБр РГК, которые вышли к Днепру, полковник Купнн приказал принять все меры, чтобы форсирование началось в установленные сроки.

Невзирая на «юнкерсы», огневые налеты, в которых после полудня участвовала батарея 155-мм дальнобойных орудий, и обстрелы эрликонов, строительство новой партии плотов приостанавливалось только тогда, когда личный состав уходил в укрытия. Перед закатом солнца работы пришли к концу. Над островом опускались сумерки, противник усилил обстрел. Его батареи вели методический огонь, бросая снаряды по всей береговой черте.

Но времени уже не оставалось. Доставленный на берег новый плот развалился на части в результате прямого попадания снаряда. Спущенный на воду второй плот пошел ко дну, едва удалившись от берега. По всей вероятности из-за серьезных повреждений поплавков, вызванных близкими разрывами снарядов. Пострадали два из трех находившихся на плоту орудийных номера. Один получил тяжелое ранение, другой отделался легким. Был ранен старший политрук Острейко — исполнявший обязанности замполита.

Поглощенные рекою плоты не обескуражили строителей — противотанкистов. Становилось очевидным, что бочки нужно крепить не к днищу, а с бортов. Таким образом, вопрос переправы мне представлялся выясненным. Очередной, пятый по счету плот уже держится на поверхности, управляемый с помощью шестов. На глубине должен плыть, пока волны вынесут его ближе к противоположному берегу. Куда? Я не знал. Для того чтобы выяснить этот вопрос, взвод управления готовился спустить на воду лодку, которую подняли в заводи со дна.

В это время послышались в тылу выкрики. Люди из оцепления задержали лейтенанта саперного подразделения, оно подошло на остров для обеспечения переправы артиллерийских частей, предназначенных для действий на западном берегу Днепра. На рекогносцировке берега сапер-лейтенант заявил, что вначале нужно перекинуть трос на западный берег. Его понтоны — металлические секции из комплекта наплавного моста — имеют достаточную грузоподъемность, но для спуска их на воду потребуется не менее [595] пяти-шести часов, столько же, а возможно и больше — на оборудование погрузочных аппарелей, поскольку в инженерной практике это единственный способ перемещать грузы с берега на борт наплавных транспортных средств.

Откуда явился сапер со своими правилами и зачем? Трос — это его дело, вместо мостиков пусть он использует изготовленные плоты и никаких пяти-шести часов! К переправе приступить немедленно.

Этот разговор происходил у самой воды. Установилась тишина, эрликоны не произвели ни одной очереди, не стреляла артиллерия. Я не успел закончить изложение саперу обстановки, обрушился шквал огня. Сапер со всех ног бросился к воронке от фугасного снаряда, она наполовину заполнена водой. Свистят осколки, меня два-три раза окатила волна. Багровые трассы эрликонов мелькали в темноте, и мощное речное эхо сотрясало воздух.

Я стал звать сапера, он не отвечал. Что с ним?.. Огневой налет закончился, перестали татакать эрликоны. Плескалась вода, сапер бултыхался на дне воронки, не преодолеть крутую зыбкую стенку. Присмирел, когда возобновилось об-; суждение обстановки, и не ссылался на инженерные нормы.

Снова препятствие — саперные машины не могли подойти к берегу. Противотанкистам пришлось переносить заготовленные бревна обратно в глубь леса. Тяжелые металлические секции перемещались по бревнам. Саперы толкали с одного борта, противотанкисты — с другого. Как на роликах. Всякий поворот в узком проходе между деревьями заставлял наново укладывать, а потом ровнять бревна.

Будь в распоряжении 1850-го ИПТАП больше времени, я предпочел бы говорить с саперным лейтенантом в других выражениях и не раскаивался бы в том, что помог ему выбраться из воронки. Его подчиненные — пожилые, степенные люди — и сам он в старании нисколько не уступали противотанкистам, а то, что близкие разрывы удерживали саперов у земли дольше, им в укор не стоит ставить. За весь семисотметровый путь для саперов всего два-три раза повторно подавалась команда «По местам!»

Участок берега, избранный мною вчера, был менее пригодным для громоздких понтонов, чем тот, на котором остановился лейтенант сапер. Часть орудийных расчетов вместе с саперами начала возведение насыпи для того, чтобы увеличить крутизну спуска, ускоряющей скольжение понтона. Сюда же перетащили и оба плота, лейтенант-сапер решил связать их и подвести к понтону как трап. В конструкции недоставало только двух бочек. Вскоре и они были найдены. [596]

Понтон заскользил, громыхая на бревнах, вниз и, ударившись широким плоским носом, лег на воду. Саперы и противотанкисты вернулись по своим местам.

Бывают ли чудеса на свете? Всякий воин, когда в его присутствии орудийный расчет, пять человек — четыре рядовых и командир орудия — катит полуторатонное орудие в сыпучем песке, бегом, утвердительно отвечает на этот вопрос. Задерживаться нельзя, паром на воде более уязвим, нежели на суше. Сверкают разрывы над рекой. С высоты спускались на крошечных парашютах светильники — элементы осветительных снарядов.

Что возбуждало дух орудийных номеров, множило их силы? Страх смерти? Или повиновение долгу, в лице лейтенанта Богданова, авторитет которого принимали безоговорочно все воины 2-й батареи?

Противник подавлял помехами рабочие частоты радиостанции РБМ. Поэтому штабные радисты не могли получить определенных сведений от лейтенанта Лады, который отплыл с наступлением темноты. Судя по тому, что удалось принять, он — за рекой. Где именно? Как далеко унесло течение его лодку?

Готовый к отплытию паром качался на канатах. Я не мог ожидать, пока наладится связь.

Поздно вечером началась переправа. Старшим на первом пароме был назначен старший лейтенант Лещенко. Он выполнял обязанности штурмана — прокладывал курс, и в качестве капитана отвечал за поддержание порядка всеми, кто находился на борту парома.

Вода бурлит в темноте. Паром шел с большой осадкой, как-то наискось. Саперы, кряхтя, работали на веслах. Все молчат. Никто не знал, куда вынесет течение паром — ни я, ни штурман, ни лейтенант-сапер.

На сорок седьмой минуте возник конфликт. Сапер на руле систематически не выполнял команды. Старший лейтенант Лещенко считал, что паром держался значительно севернее заданного направления, и по-моему так. Он шел будто против течения. Капитан, он же штурман, решительно заявил о своих правах и пресек неповиновение на ходу.

Причиной явились эрликоны, стелившие трассы по течению южнее Балыка. Саперам казалось, что расстояние до эрликонов сокращается слишком быстро, и это их пугало.

Паром изменил курс в соответствии с показаниями магнитной стрелки на компасе старшего лейтенанта Лещенко. Скорость заметно увеличилась. Волна раз за разом перекатывалась через борт и с шумом падала на головы боязливых. [597]

Страх и на воде гонит этих людей в поисках укрытий.

Старший лейтенант Лещенко отдал предварительное приказание приготовиться, когда паром в третий раз ткнулся днищем на отмели. Сапер доложил глубину — полтора метра.

Я прыгнул за борт и в час после полуночи ступил на западный берег Днепра. Черная громада кручи нависала над узкой полосой суши, позади в отсветах разрывов вздымались фонтаны сверкающих брызг. В двадцати шагах от уреза воды — крутой, почти отвесный склон, местами покрытый какой-то растительностью.

Со мной высадились старший лейтенант Лещенко, лейтенант Карпов и люди взвода управления. Старшие иптаповские командиры знают, как поступать после высадки на чужом берегу в том случае, когда отправленное раньше разведывательное подразделение не вышло навстречу. По всей вероятности, берег оставлен противником либо контролируется нашей пехотой. Значит, обе деревушки — Балык и Щученка — недалеко, за кручей?

Эрликоны не оставляли на сей счет сомнений, вот вспышки выстрелов и эхо — та-та-та-та... Я находился в районе назначенных 1850-му ИПТАПу огневых позиций. Но каково положение вокруг? Где лейтенант Лада? В чьих руках населенные пункты Балык и Щученка?

Должен подойти следующий паром с орудиями. Сколько времени займет выгрузка?.. К рассвету орудия должны занять ОП, подготовиться к открытию огня.

Часть людей ушла с задачей выяснить обстановку на круче и в охранение. Кто остался, имел возможность заняться личными делами. Одни выливают из сапог воду, другие предпочитали отжать вначале одежду, кто уберег скатки, разворачивали их. Холодно. Все принялись отрывать щели. Это важно для самообороны КП 1850-го ИПТАП.

Ознакомление с местностью я начал с берега. Прошел вниз по течению, в сторону позиций эрликонов до речушки Чучен, которая разделяла оба населенных пункта и впадала под кручей в Днепр. Споткнулся, воронки — большие и малые — по всей вероятности, после дневного обстрела, а может быть, после бомбежки. Никого не встретил. Когда вернулся к месту высадки, на командный пункт 1850-го ИПТАП, нашел лейтенанта Ладу. Пехота, сообщил он, около батальона, с двумя сорокапятимиллиметровыми орудиями занимает оборону по окраине Щученки, окапывается. Данными о группировке сил противника пехота не располагала. [598]

Вчера он предпринял атаку, но дальше упомянутой речки Чучен не двинулся. Бугры на юге, где расположены позиции эрликонов, прикрывают танки. С того же направления вели огонь по боевым порядкам пехоты батареи противника. Реку обстреливала артиллерия с позиций, лежащих на запад от Щученки. Лейтенант Лада не сообщил размеров удерживаемого пехотой плацдарма по той причине, что она сама этого не знала. Я не решался, пока не прибыли орудия, оставить КП и отправиться для обсуждения общих задач с пехотой и решил осмотреть дорогу в район огневых позиций.

Вернулись разведчики, отправленные после высадки на поиски лейтенанта Лады. Вместе с ними парашютисты — группа из десяти человек. В северо-западном направлении, утверждали они, во многих населенных пунктах противника не было. Парашютисты, окольными путями шедшие к Днепру, за вчерашний день не встретили препятствий, с которыми сталкивались прежде. Дорога на Балык открыта.

Парашютистов удручает неудача, постигшая пять дней назад части 7-го ВДК, и то, что специальные разведывательные учреждения не обеспечили надлежащим образом операцию. В обширных районах, где планировалось с ходу форсирование Днепра — мощного оборонительного рубежа противника — у нас не существовало ни войсковой, ни агентурной разведки. Ничем другим не могли объяснить парашютисты, что для десантирования главных сил 7-го ВДК был избран район с. Пий, где немцы начали сосредоточение частей танковой дивизии, предназначенной для прикрытия реки Днепр на участке Кагарлык — Обухов.

Я не слушал больше парашютистов, осветительный снаряд вырвал из темноты паром, отчаянно боровшийся с течением. На бугре, будто над головой, зататакали очереди эрликонов. Со всех сторон снаряды обложили потерявший ход понтон. Ливень трасс то сужался в узком сверкающем пучке, то рассыпался веером во всю ширь реки. В освещенную зону вошли еще два понтона, один за другим. Первый вдруг задрал корму и перевернулся. Зенитчики перешли на стрельбу непрерывными очередями. Светильники погасли.

Спустя четверть часа послышались голоса. Два парома вышли на отмель. Доставлены орудия — первый огневой взвод 5-й батареи. Разгрузка производилась на воде. Одно орудие опрокинулось. Его тащили всем миром, пока не удалось поставить на колеса.

Командир 5-й батареи старший лейтенант Блохин доложил о потерях: потоплено одно орудие. Имеется всего пять [599] ящиков снарядов на два орудия. Остальные Влохин приказал выбросить за борт, когда эрликоны нанесли понтону повреждения и он начал терять плавучесть. Блохин подобрал двух человек из орудийного расчета.

5-я батарея приступила к занятию боевых порядков. В перекатывании орудий участвовал весь личный состав командного пункта вместе с парашютистами.

Вслед за лейтенантом Ладой я карабкался вверх по узкой обрывистой тропке. Разведчик впереди оборачивался, время от времени включал карманный фонарик, рискуя привлечь внимание эрликонов. Двигаться в темноте иначе и не сорваться с кручи невозможно. То и дело преграждали путь глубокие промоины, не обозначенные почему-то на карте.

После долгих блужданий мои проводники набрели на пехотинцев 309-й СД. Их более сотни. Переправились на лодках два-три дня назад на участке гораздо севернее того, который был назначен 1850-му ИПТАПу. Старший лейтенант — командир роты — знал о противнике очень немного. Пехота обрадовалась, на противотанкистов она возлагает большие надежды.

Командир роты к утру намеревался в отдельных пунктах занять оборону перед селом Балык. Пехота нуждалась в подкреплении, ожидался еще один батальон, который должен выдвинуться для прикрытия Щученки.

На поиски командного пункта командира батальона ушло не менее часа. По сведениям пехоты силы противника состоят из отдельных подразделений танков, они контролируют местность на запад и на юг от обоих населенных пунктов. Группировка артиллерии — десять-пятнадцать батарей, развернуты в основном на позициях в глубине боевых порядков танков, а также два дивизиона эрликонов. «Юнкерсы» не нанесли ни одного удара по пехоте. Противник приостановил вышеупоминавшуюся атаку на Балык потому, что танки не решились преодолеть овраги южнее деревушки. С утра, по мнению командира батальона, атаки возобновятся. На обратном пути меня ослепил в самом начале спуска выстрел танкового орудия, произведенный с расстояния не более чем 300–400 метров. Болванка ударила в дерево и унеслась вдоль склона. Серия осветительных снарядов над рекой избавила от опасений потерять ориентировку, которые начали одолевать меня. Тригонометрический пункт стоял на прежнем месте, теперь уже слева от тропы. До командного пункта осталось не более полукилометра. [600]

Загудел двигатель и через минуту заглох. Танк занимал позицию за промоиной и появился там, по всей вероятности, недавно, потому что разведчик включал фонарь не чаще чем прежде, когда я поднимался на кручу. В течение коротких мгновений я имел возможность обозревать с высоты излучину реки и участок восточного берега. Помимо двух понтонов, спущенных на воду при мне, на плаву находился еще один, шедший навстречу тем, которые возвращались обратно.

Артиллерия противника не прекращает обстрел. Методический огонь сменялся шквалами беглого. Разрывы грохочут наверху, под кручей и по течению. Один за другим висли в небе осветительные снаряды.

На берегу слышался издали шум, выкрики. Разгружалась пехота. Командный пункт 1850-го ИПТАП свертывался для перемещения на новое положение. Старший лейтенант Лещенко доложил: десять минут назад ранен командир 5-й батареи старший лейтенант Блохин, отправлен с попутным паромом на восточный берег.

В течение ночи прибыли еще шесть орудий 1850-го ИПТАП со всем, что необходимо для ведения огня, исключая средства тяги. Тягачи остались за рекой на острове.

Переправа отняла у противотанкистов много сил, но еще больше — выдвижение на огневые позиции. Единственная тропа, обнаруженная на склоне, в пределах участка, закрытого для эрликонов, годилась лишь для пешеходов. Расчеты тащили орудия на руках шаг за шагом, вырубая заросли.

Когда обе батареи закончили занятие боевых порядков, командный пункт полка приступил к управлению подразделениями. Я зашел на КП батальона. Затем осмотрел, насколько позволяла темнота, окрестности обеих деревушек, северные склоны бугра за Балыком — около километра в глубину и немногим более двух по фронту — пространство, называемое плацдармом.

Выделенный командиром батальона для сопровождения пехотинец куда-то пропал. Его обязанности принял лейтенант Лада. Как и оба разведчика, находившиеся со мной, командир взвода управления знал местность нисколько не лучше меня. Мы шли, полагаясь на трассы эрликонов и осветительные ракеты, они взлетали в предутренней темноте на западе и еще в одном пункте, реже — севернее Щученки на берегу, по моему мнению, у самой воды.

На КП — теперь он в двухстах шагах от тригопункта — меня встречал старший лейтенант Лещенко с сообщением, что высадился один батальон 340-й СД и два орудия [601] 1854-го ИПТАП. Радиосвязь со штабом бригады не установлена. Связисты и разведчики — весь персонал командного пункта — занимались оборудованием ровиков.

Стало светать. В зарослях держался сырой холодный туман. Старший лейтенант Лещенко предложил мне отдохнуть. В окопе для установки стереотрубы у изголовья охапки срубленных при расчистке сектора веток, чья-то не высохшая с ночи плащ-накидка в глине. Я прилег, но ненадолго, начался огневой налет.

Для связи с пехотой отправлен на наблюдательный пункт батальона лейтенант Чумак — командир первого огневого взвода 2-й батареи. Обстрел плацдарма усиливался. Усталые люди вяло долбили лежалый глинистый грунт, углубляют ровики.

Дым бризантных разрывов висит неподвижно в воздухе, стелется над землей. Скупо светит осеннее солнце. Прошла партия пикирующих бомбардировщиков, миновала Банков остров, скрылась с глаз.

Пауза — относительное затишье — пришла к концу. Снова гремели разрывы, воют на излете мины. На запад от Балыка — в поле стог{129}, среди копен отмечено передвижение отдельных пехотинцев. Из-за бугра полз танк, поводя длинным стволом, потом другой, третий. Танки двигались двумя группами, по четыре в каждой.

Так началась первая в тот день атака плацдарма. За ней последовала вторая, третья, четвертая. Минометы и артиллерия вели интенсивный огонь по боевым порядкам нашей пехоты. Танки держатся поодаль. Когда они подошли на расстояние, в два раза превосходящее дальность прямого выстрела, выделенное специально орудие из 5-й батареи произвело по настоянию пехоты десяток выстрелов. По тому, как вели себя танки, стало ясно: противник не знал о присутствии на плацдарме ИПТАПовских орудий.

Позиция орудия подверглась ожесточенному обстрелу минометов. Отошедшие на гребень танки изрыли болванками кустарник вокруг ОП и все, что произрастало на поверхности земли. Маскировки не осталось и в помине. Орудие — во всех батареях щиты были сняты уже давно — стояло, будто покинутое расчетом, приткнув к брустверу ствол, пока не опустились сумерки.

К исходу дня противник оттеснил нашу пехоту со склонов южнее Балыка и блокировал плацдарм по всему периметру. У подножия бугра, где стояли эрликоны, он выдвинулся [602] к берегу на позицию, позволяющую обстреливать отмели из пулеметов.

С наступлением темноты сообщение с восточным берегом оживилось. Подошли три понтона. По словам старшего лейтенанта Лещенко, курсировало не менее четырех понтонов.

В небе один за другим рвались осветительные снаряды. Беда, если течение снесет понтон в освещенную зону. Как молния, пронзала темноту трасса эрликона, за ней вторая, третья, четвертая. Свет погас, но очереди скрещивались над понтоном и не смещаются, пока жертва не пойдет ко дну.

Много хлопот причинял пулемет на берегу. Пехотинцы вознамерились подавить его, притащили откуда-то миномет, заняли позицию в полусотне шагов от КП 1850-го ИПТАП. Старший лейтенант Лещенко не полагался на искусство минометчиков и стал прогонять их. Но в данных топографических условиях здесь возможна единственная точка, откуда обеспечивается решение задачи. Мины нужно положить в узкой, не более 10–20-метровой полосе. Не видно разрывов. Противник произвел один огневой налет, другой. Пристрелка миномета грозила растянуться до бесконечности. Мины на подлете к обрыву проваливались и глухо рвались, невидимые, где-то внизу. Малейшее изменение в направлении стрельбы вызывало перемещение разрывов на сотню метров, как в горах. Цель в мертвом пространстве.

Старший лейтенант Лещенко, посланный в качестве руководителя стрельбы, сумел только вывести разрывы на линию наблюдения. Добиться большего результата никогда не стрелявший из миномета противотанкист не мог.

Пулемет не умолкал. Теперь разгрузка начиналась еще да того, как понтоны выходили на мелководье. Управление переправой на восточном берегу, судя по тому, что понтоны прибывали все чаще, принял на себя кто-то из старших начальников. Подкрепления и грузы предназначались главным образом пехоте — полковые орудия, минометы, две-три кухни. 1850-й ИПТАП получил только два БК{130} снарядов. В течение ночи не переправилось ни одно орудие.

На следующий день противник активизировал свои действия. Утром пикирующие бомбардировщики нанесли удар по склонам круч, там, у подножия, и выше, в расщелинах, скапливались люди и грузы, которые не успели доставить на позиции. Артиллерия вела частый огонь, стреляющих батарей стало больше. Разрывы мин и снарядов грохотали беспрерывно. [603]

Противник, по-видимому, намеревался сбросить в реку наши подразделения и ликвидировать плацдарм. К достижению этой цели привлечены и средства пропаганды. Ночью мощные громкоговорители, установленные в районе позиций эрликонов, сопровождали стрельбу последних призывами сдаваться в плен, перемежая их воинственной музыкой и угрозами «русс, буль, буль».

Численность подразделений из частей 309-й СД в секторе 1850-го ИПТАП значительно возросла. Весь день наша пехота не отходила и стойко оборонялась в своих, наспех оборудованных, окопах.

Помимо дивизионной артиллерии пехоту поддерживали прямой наводкой наши батареи — 1854-й ИПТАП в северной части плацдарма, 1850-й — в южной и западной и батареи частей артиллерии РГК из-за Днепра, к вечеру начавшие пристрелку с закрытых позиций.

На третий день противник привлек авиацию для нанесения ударов по боевым порядкам наших частей в пределах плацдарма. С большой интенсивностью вела огонь артиллерия, увеличилось количество танков. Атаки предпринимаются с нескольких направлений. Если прежде участие в боях артиллерии ограничивалось огневыми налетами, то теперь производится артиллерийская подготовка по этапам. Вначале — подавление огневых средств на поле боя, затем усилия переносились на сопровождение атакующих подразделений, танков и пехоты.

В 16 часов танки — двенадцать, позже количество увеличилось на пять — двинулись в направлении Балыка, высота 197,3. Начало ничем не примечательное. После налета пикирующих бомбардировщиков артиллерия и минометы сосредоточили огонь по окопам нашей пехоты на участке: стог — два отдельных дома. Тем временем танки вышли к гребню. На склоне они снова разделились на две группы и после недолгой заминки неторопливо двинулись вперед. Из-за реки несколько батарей, кажется дивизионных артиллерийских полков, открыли заградительный огонь.

Неожиданно пехота начала отходить к промоинам, оставила окопы, те самые, что упорно обороняла в последние дни. Танки — они держались на расстоянии километра — прибавили скорость. Два 45-мм орудия пехоты, начавшие стрельбу, были подавлены. Из-за бугра выкатились бронетранспортеры и стали высаживать пехоту. Обе батареи 1850-го ИПТАП — 2-я и 5-я, — прикрывавшие здесь с полуночи сектора, развернулись в юго-западном направлении и открыли огонь. Я наблюдал за происходящим со своего КП. [604]

Один танк получил прямое попадание, другой. На позициях 2-й батареи взметнулось облако бризантного разрыва. Часть танков остановилась и стреляла с места. Обрушились минометы, темп огня 2-й батареи стал слабеть, позиции заволок дым.

Танки возобновили движение. Когда я прибыл во 2-ю батарею, огонь вело только одно орудие. С грохотом рвались низкие бризантные разрывы. Орудие умолкло. Танки, не прекращая стрельбу, приближались. Расстояние не более 400 шагов.

Немедленно к орудию! Ближайшие — первое и второе — к стрельбе непригодны. Возле 3-го орудия люди вповалку, одни убиты, другие ранены. Между станинами куча стреляных гильз. Командир батареи лейтенант Богданов швырнул из ниши ящик со снарядами, мой ординарец — сержант Павлов — отбрасывал гильзы из-под люльки. Я занял место наводчика, лейтенант Богданов — заряжающего, ефрейтор Сапожников — помощника.

Иметь командира — непременное условие дееспособности орудийного расчета, когда до цели 200 шагов, не обязательно. На заключительном этапе поединка орудия с танком задача упрощается. Артиллерийские командиры приобщают орудийных номеров к своей науке действием. Управление сводится к демонстрации, практическому показу приемов в обслуживании орудия и соблюдению дисциплины.

Воин участвует в бою по убеждениям нравственным, но не потому, что обучен обращению с оружием. Что делать — ему диктует команда, как делать — совесть, иными словами, способность повиноваться. И если нравственные ресурсы орудийного расчета исчерпаны, командир сам обязан произвести выстрел. Это — ультимо-рацио.

Не однажды я выполнял обязанности наводчика. Ничего особенного. Посредством двух маховиков перемещается перекрестие панорамы в двух плоскостях и с ним заодно — орудийный ствол до совмещения осевых линий с точкой прицеливания. Водянисто-голубые линзы панорамы как бы скрадывают расстояние, то, что на глаз далеко, в объективе рядом, перематывается гусеничная лента, блестят четко обрисованы траки. Танк неудержимо надвигался, не остановить его, не задержать. У орудия — жара, ствол раскален, дышать нечем, над головой воют болванки, дым, пыль, в глазах резь и неотступно — тень смерти. Тень, потому что сама она бесплотна, безлика, невидима и вездесуща. И во время ведения огня с открытых позиций всякий воин чувствует ее леденящее присутствие. Разговоры о том, будто [605] орудийный номер не знает колебаний, будто уверен в поведении другого, не имеют под собой совершенно никакой почвы. Противотанкист никогда бы не мог признаться сам перед собой, кому уготована гибель — орудию или танку.

Многие люди сами не знают, куда увлекут их, явившись в потрясенной душе, темные силы природы. Когда наводчик совладел с собой, его волнуют другие номера. Устоят ли? Среди разрывов мин и снарядов одинокие, под напором страха низменного... если живы... если не оставили своих мест... Он — наводчик, нажал спуск... а дальше? Кто вложит следующий снаряд... и тут же очередной? Кто передвинет станины? Конечно, это — компетенция командира орудия, он управляет людьми. Но как знать? Выстрел ИПТАПовского орудия — итог согласованных в точности движений, как шаг в строю — многих воинов. После первого выстрела им всем грозит гибелью всякое мгновение. Медлить и ошибаться нельзя, недопустимо.

Ни в тот раз, ни в предыдущие меня не заботили никакие другие соображения, кроме последнего. Орудийный ствол послушно двинулся, в объективе проплыла покосившаяся изгородь, синий шлейф выхлопного дыма, и перекрестие легло у основания башни. Танк выстрелил, тут же брызнули в лицо комья земли. Кто-то вскрикнул. Я сдвинул перекрестие ниже, рычаг спуска легко провалился вниз, орудие привскочило, и красная трасса снаряда вонзилась в бортовой лист танка. За казенником по другую сторону чье-то искаженное лицо, глаза вытаращены. Досланный снаряд лязгнул, освободился клин и закрыл со звоном затвор... «Бронебойный... третий...» — выкрикнул лейтенант Богданов фразу, как полагается заряжающему. Перекрестие переместилось влево, и камуфлированный корпус танка, изрыгнув пламя, заслонил объектив. Снова надо мной взметнулась горячая пыль, трасса вспыхнула красной точкой уже после того, когда снаряд образовал в броне отверстие.

В следующую минуту под ударами моих снарядов остановились другие два танка из числа тех, что достигли подступов к позициям 2-й батареи. Лейтенант Богданов вогнал очередной снаряд в казенник. И когда прогрохотал выстрел, он выпрямился в рост и указал в сторону правой группы танков. Она откатывалась за гребень обратно. 5-я батарея продолжала вести огонь вслед отходившим танкам.

Перед промоинами легла одна, за ней другая очередь тяжелых разрывов. Наконец-то с восточного берега какая-то батарея перенесла на участок атаки огонь. Новая очередь [606] со скрежетом и свистом, сверля на излете воздух, разорвалась среди подбитых танков. Дым заволок позиции.

Перед орудийным стволом явился лейтенант Чумак. На ПП ему сообщили о положении 2-й батареи, и он — делегат связи — прибыл ко мне. Старший из командиров пехотинцев уведомляет 1850-й ЙПТАП о том, что на 16.45 назначено начало контратаки. Лейтенант Чумак перечислил средства, которые привлекались к ее обеспечению, и стал излагать замысел. Контратаку поддерживали два артиллерийских дивизиона огнем с закрытых позиций и третий — реактивных снарядов. Ссылаясь на командующего артиллерией 309-й СД, пехота требует, чтобы обе батареи 1850-го ИПТАП сопровождали ее колесами на глубину ближайшей задачи.

Удивительно, как ослепляет иногда людей фронтовая ограниченность. Пехота, по всей вероятности, думает, что немцы прекратили преследовать ее по своей прихоти, и танки на склоне пылают из-за небрежного обращения экипажей со спичками. Пехота ушла с последнего рубежа, который обеспечивал прикрытие берега. Разумеется, теперь нужно вернуть потерянное либо оставить плацдарм.

Сколько в 1850-м ИПТАП осталось орудий, людей? Связь с 5-й батареей прекратилась, сведений о ней я не имел. Ушедший туда посыльный вернется не раньше, чем через полчаса. А 2-я батарея? В сложившейся ситуации командир полка не должен вмешиваться в функции командиров батарей. Они принимают решение. Если лейтенанту Богданову удастся привести оставшееся орудие в походное положение... то что делать дальше? Отойти? Некуда. Остаться на позиции? Как только противник откатит в исходное положение, ОП незамедлительно подвергнутся обстрелу минометов и артиллерии.

Лейтенант Богданов подал команду «По местам». Маскировку не начинать, исправные орудия подготовить к ведению огня; заняться эвакуацией раненых.

Контратака пехоты начнется через пятнадцать минут, предшествующий ей огневой налет — через семь. Кто знает, в какое состояние придут к тому времени обе батареи 1850-го ИПТАП — 2-я и 5-я.

Лейтенант Чумак уполномочен передать старшему из пехотинцев, что 1850-й ИПТАП сделает все возможное для поддержки контратаки, но не более этого. Если потери 5-й батареи такие, как 2-й, то к ведению огня пригодны только три орудия, и рассчитывать на сопровождение, как хотела бы пехота, ей не следует. [607]

Сверено время. Лейтенант Чумак переставил стрелки своих часов, повернулся и торопливо пошел прочь. На тропе, которая вела к спуску, разорвалось четыре, пять мин. Откуда-то издалека донеслось эхо орудийных выстрелов. Не наши ли батареи начали огневой налет? Я взглянул на часы. Прошло всего пятьдесят секунд. В тот же миг дрогнула под ногами земля, пламя коснулось снизу плеч лейтенанта Чумака, и он пропал, будто растворился в клубах черно-коричневого дыма.

Куда девался лейтенант Чумак? В моей памяти — провал. И что произошло после обстрела тяжелых орудий? Я не мог вспомнить... Лейтенант Чумак... его не стало... не стало... он... исчез... но куда?.. И что было дальше... что? И я здесь... зачем? Серая сутемень расстроила память.

В отчаянии я вспоминал промелькнувшее событие в обратном порядке. Лейтенант Чумак прожил пятьдесят секунд... меньше минуты... столько было отмерено ему... а перед этим что? Мысли путались, в душе смятение. Фрагмент, запечатленный в сознании, вырван из общей картины... бессмыслица. Моя голова раскалывается. Слушать вой ветра и оставаться без движения невыносимо. В комнату вбежала полусонная Марта Вильгельмовна, следом — хозяйка со свечой в руках. Вызвали Павлова, потом явилась сестра. Перевязка заняла весь остаток ночи.

И больше я не знал покоя, рылся в памяти днем и ночью, вспоминал. Тщетно. Узел, на котором оборвалась нить, затягивался все туже и туже. В те мгновения, когда разгадка казалась близкой, перед глазами возникали блеклые склоны прибрежных круч, овраги... А в забытьи мерещилась крепостная стена — одна и та же — мощная, возведенная на серых гранитных камнях, с башнями и бойницами, я карабкался по скользким выступам, но зубчатый ярус над головой, ощетинившись копьями, поднимался все выше и выше в небо, затянутое черными, ползущими отовсюду, тучами.

* * *

Временами меня охватывает ужас. Неужели все это происходило со мной? Будто кого-то другого без всяких признаков жизни, окровавленного, под огнем эрликонов несла через Днепр лодка. Бесконечно долго он извивался в пламени Антонова огня и слышал треск собственных рассекаемых мышц.

В груди, я чувствую, шевелятся крупповские осколки, обтянутые комком затверделых мышц, и шрамы под одеждой [608] обжигают кожу. Но здесь довольно об этом! Я вернусь к Днепровскому плацдарму еще раз и расскажу о мотивах, которые побудили меня оставить укрытие и в разгар огневого налета идти на поиск капитана Болелого, о том, что испытал после, в медсанбате, в Пирятинском эвакогоспитале и на стационарном лечении в госпиталях Москвы, день за днем. И о безмерном горе, что удручало воина, когда перед ним разверзлась пропасть, и нет никакого пути назад.

Однако и до того срока автору меньше всего хотелось бы оставлять читателя в заблуждении относительно его взглядов.

Война уходит в область преданий, но многие события сохраняются навсегда в памяти людской. И сегодня воздаются почести бывшим фронтовикам — рядовым всех родов войск, начальствующему составу: командирам, политработникам, сотрудникам служб боевого и материального обеспечения, интендантам, техническому, врачебному персоналу — почести, равные всем, кто принимал участие либо же был свидетелем грозных событий, потрясших до основания страны, континенты, весь мир. Над головами воинов реяли знамена, обагренные кровью, были призваны на поле боя тени великих предков. Воины переднего края, мужественные люди, не уклонялись от службы и не оставляли боевой строй, невзирая на неудачи и поражения. Они жертвовали жизнью во имя социалистического общества, во имя других людей.

Тускнеют события, и годы в своем извечном движении равняют всех под одну мерку. Было бы излишним напоминать в поредевшей когорте старых воинов отличия одного перед другим на встрече с людьми сегодняшнего дня, когда они — эти люди — убеждены, что работать в подразделениях боевого и материального обеспечения и сражаться — одно и то же. Бывшие фронтовики, как полагают послевоенные поколения, ничем не отличаются один от другого и говорят одно и то же. Орденские нашивки? Доказательство сомнительное, боевые ордена выдавались и за успехи в мирной службе, по выслуге лет в послевоенный период.

Да, вспоминать подробности, спустя столько лет, может быть, и не стоит. Однако случалось в мыльной воде заодно выбросить и младенца. На полях сражений никакого равенства не существовало. Каждый выполнял свои строго определенные обязанности. В центре фронтового миропорядка находились командиры — категория должностных лиц, осуществлявшая управление войсками. Труд самых красноречивых и преданных политработников, артснабженцев и [609] саперов, инженеров и интендантов, связистов и медиков, рядового состава всех специальностей пропадал впустую во всех случаях, когда тот, кто поставлен во главе подразделения, части, соединения, не проявлял командирских задатков, умения вести за собой подчиненных, объединять начальников и рядовых, направлять усилия их на выполнение боевых задач. Успехи и неудачи на поле боя, как и вне фронтовой службы, всегда отождествлялись с личностью командира, только он наделен полномочием говорить от имени войск.

Командиры занимали особое положение по отношению ко всем другим начальствующим лицам и в соответствии с этим имели право ношения знаков командирского достоинства. В мирное время и в первые годы войны — золотистую окантовку петлиц и нарукавные нашивки, позже — командирские погоны. Именно он — командир — внес решающий вклад в формирование личности воина-победителя.

Эмблемы, цвета петлиц, околышей головного убора отгораживали военнослужащих одного от других чертой, невидимой гражданскому человеку, затем, чтобы теснее сплотить их по роду оружия. Деление еще с большей отчетливостью продолжалось внутри каждого подразделения, части, соединения. На правом фланге — воины, которые ведут бой, на левом — подразделения боевого обеспечения: саперы, связисты, химики и учреждения войскового тыла — артснабженцы, персонал обозно-вещевой, продовольственно-фуражной, медицинской, финансовой служб — специалисты, занятые хранением, выдачей, ремонтом и восстановлением, доставкой боеприпасов, продовольствия и прочих ресурсов, необходимых в деятельности боевых подразделений.

Знаки — эмблемы, цвета петлиц, околышей — освещают перед гражданской публикой род занятий военнослужащего. Участвовал ли воин в бою? Где, на каком удалении от переднего края? Какую нес нагрузку? Степень опасности, которая ему угрожала?

Фронтовик-пехотинец, артиллерист, танкист гордился своим оружием. В полуразрушенной только отвоеванной деревушке, и на улицах тылового города его встречали с почетом и уважением как гостя, внимали его словам. Он истинный воин, защищал отечество, сражался, повинуясь присяге во имя всех людей и каждого в отдельности.

Но не хвалебное слово, не ордена и не пища, не обмундирование — меховое, студеной зимней ночью — трогало душу воина-фронтовика. Признательность — вот дар, который он ставил выше всех наград и отличий, когда в глазах [610] людей — старых и малых — находил тепло и любовь, источник, питающий мужество воина.

Фронтовик ценил людское внимание, то, чего ему не доставало. Не знает воин, что ждет его завтра, через час или в следующую минуту. Он жаждал видеть и слышать, в этом проявляется естественная потребность души всякого, кто подвергал себя риску.

Что же, однако, случится, если обезличить воинов, знаки различия боевых подразделений одеть личному составу служб обеспечения и снабжения?

Первые были бы принижены, вторые — незаслуженно возвышены, ибо как те, так и другие хорошо знают, кто они. Камуфляж застилает глаза людям. Исчезнет дистанция, и никто не найдет более в обезличенной массе достойного воина, того, который нес жестокий труд подчинения на переднем крае, службу по-настоящему, все ее невзгоды и опасность.

Воины боевых подразделений сочли бы себя обманутыми в своих высоких побуждениях. Вполне естественно со стороны фронтовика в ответ на пренебрежение его солдатской участью. Зачем стараться, когда труд не находит признания? Растворившись в общей массе, воин утрачивает стимулы, которые должен ставить выше жизни.

Ношение знаков различия — погон, звезд, эмблем, — установленных для воинов строевых подразделений, лицами служб обеспечения и снабжения рассматривалось во все времена как посягательство, недопустимое нарушение моральных принципов службы и влекло те же наказания, что и самовольное ношение орденов.

Унификация служебного отличия, вероятно, вызвала бы живейший отклик у специалистов тыла. Ни для кого не секрет, многие из этих лиц стесняются своей профессии, принадлежности к войсковому тылу. В пехоте интендантские и технические работники предпочитают, чтобы гражданское население принимало их за командиров рот, артснабженцы — за артиллеристов.

Почему? Этот вопрос влечет за собой целый ряд других. Что прельщает молодого человека в профессии строителя, продовольственного, вещевого, финансового работника, одетого в одежду цвета хаки? Неужели лавры специалиста в хранении и выдаче пищевых продуктов, одежды, ремонтных материалов или в строительстве?

Если не лавры, так зачем тогда обременять себя казарменной жизнью? Молодой человек имеет все возможности честно осуществить свою мечту в модной одежде студента [611] гражданских вузов. Но если он крепок физически и чувствует силу духа, присущую воину, готовому собственным примером утверждать воинский порядок, то ему необходимо стучать в дверь другого, военного — без всяких натяжек — училища. Полугражданская профессия строителя, интенданта или врача пусть останется кому-нибудь, кто слабее телом, чтобы тот имел повод гордиться сверстником-воином.

Всех нас ведет за собой звезда призвания. Одному она ярко освещает путь от исходного положения до финиша, другому — только ближние горизонты. Но в подлунном мире... все не бесконечно. И в таком деле, как выбор военной профессии, существуют свои сообразные границы, этические и нравственные. Команда «по ранжиру... становись», каждому известна с детских лет, в расшифровке не нуждается. Сильный должен принять на себя тяжелую работу, слабый — легкую. Испокон веков так заведено в жизни.

Всегда ли соблюдаются пришедшие к нам из прошлых времен общепринятые нравственные правила? Возьмем, к примеру, связистов — телефонистов, радистов, инженеров, обязанности которых ограничены вполне определенными рамками. Они обслуживают командные и командирские наблюдательные пункты, а также штабы. Этим и исчерпывается участие должностных лиц и подразделений связи в боевой деятельности войск в целом.

Кто-то мог бы возразить, дескать, на вооружении в ротах и батальонах связи, так же как у саперов, интендантов и т. д., имеются карабины, автоматы. Отправляясь на линию, связист помимо инструментов несет оружие. Он может стрелять.

Да, пожалуй... может... но с тем, однако, условием, что враги явились на телефонную линию. Воин подразделений обеспечения не обязан выйти навстречу противнику, навязать ему силой оружия свою волю либо стоять лицом к лицу в обороне изо дня в день, как пехотинец.

Связист вправе, конечно, стрелять, а может и воздержаться, имеет все основания, сославшись на свои прямые обязанности, ибо его первоочередная задача — поддержание в исправности линии связи. Если же все-таки он вступал в бой вместе с дежурной сменой либо в одиночку, то уже не в своем амплуа, а в роли пехоты, средствами и методами, которые применяются ею.

Основное вооружение связиста — телефонный аппарат, карабин — вспомогательное. Подобно всякому военнослужащему подразделений обеспечения и снабжения связист [612] становился бойцом и даже героем — есть, кажется, один или два примера — при случайном стечении обстоятельств. Пехотинец же неизменно обращен лицом к противнику и уже только по одной этой причине рядом с воинами тыловых служб обеспечения почитался во все времена героем.

Предназначение подразделений связи разных инстанций — обеспечить деятельность командиров и штабов, содержать в рабочем режиме основные звенья системы управления войсками.

Выражение «обеспечить» до некоторой степени отвлеченное и воспринимается в широких кругах гражданских и поенных людей весьма расплывчато. Наиболее распространенное уставное толкование означает «никаких рассуждений, делать, что приказано». В полевой обстановке, с участием действующих лиц это иногда выглядит так. Позади, за спиной тщедушного командира-пехотинца, тянет кабель гвардейской мерки начальник связи. Со стороны людям неловко, поменяться бы им знаками различия, а заодно и местами.

И снова возникает недоумение. Какая причина заставила воина, физически крепкого, избрать службу обеспечения, т. е. работу по указанию, вместо творческой деятельности? Несовершенство методов предварительной ориентации молодежи? Голос ущербной совести, толкающий иногда людей всякого возраста на легкие хлеба? Лишь бы мне легко, а остальные пусть, как знают, до этого мне дела нет. Но, предположим, причина установлена. Любознательность, увлечение почтовыми марками, голубями или азбукой Морзе нередко заводят молодых людей довольно далеко в деле выбора профессии.

И это называется призвание... Но с призванием тоже ведь случаются всякие казусы. Может быть тень, отбрасываемая фигурой командира, в зародыше заглушала склонности вполне самостоятельной натуры, сковала мысль и, смирившись, человек плетется вслед кому-то, обученный второстепенной роли.

Чем вызываются подобные явления? Недоработкой отдельных лиц или общественными процессами, которые 70 лет спустя взволновали вдруг все слои нашего общества? Нельзя ли внести какие-то корректуры? Свобода выбора воинских профессий, как, впрочем, и свобода вообще, сама должна создавать для себя ограничительные барьеры. Вне барьеров это уже не свобода, а нечто другое. Это произвол.

Военному человеку наряду с честолюбием присуще иногда также тщеславие. Первое направлено в пользу общим [613] интересам, второе — им во вред. В дни Великой Отечественной войны фронтовик, если бы повстречал интенданта или артснабженца с петлицами в золотистой окантовке, пришел бы в изумление. Ему становится совестно, не по себе. Специалист тыла возвел себя в ранг командира!

Служебный статус должностных лиц — того и другого — не сопоставим. Командир управляет всеми силами и средствами войск, охватывает мысленно общую ситуацию, в которой они действовали. Специалист тыла занимался сугубо узкой работой — обеспечением и снабжением, следуя во всем строго и неукоснительно указанию командира, связанный его решением.

Недоумение фронтовика вполне закономерно. Зачем сотруднику технических или интендантских служб несовместимые с их деятельностью знаки отличия? Доставить повод к самовозвеличиванию? Подогревать амбиции специалистов тыла способом, который не совместим с понятием дисциплины и запрещается воинскими уставами? Или здесь налицо чье-то скрытое стремление внушить командирам: пехотинцу, артиллеристу, танкисту гибельную надежду, будто на поле боя его ношу разделяет еще кто-то — техники, врачи, снабженцы — так же охотно, как они разделяют на людной улице сегодня честь носить командирские отличительные знаки?

Фронтовику известно: цвета петлиц и околышей не украшение, выданное произвольно, — это символическое обозначение данных воинского интеллекта, свойственное одной части должностных лиц и не свойственное другой, знаки, предусмотренные законом, как обязательная принадлежность форменной одежде командира — должностного лица, осуществляющего принцип единоначалия в войсках.

Чем характерен этот интеллект? Перечень нравственных качеств командира отнюдь не начинается требовательностью. И образовательный ценз — наука принятия решений сообразно с обстановкой — не стоит на первом месте.

Командир, сверх образования и требовательности, зорких глаз и прочего, должен владеть свойством генерировать волю, возбуждать дух военнослужащих. Другие слова вряд ли выражают относительную роль лица, в обязанности которого воинские уставы вменяют функции собственным поведением сообщать движущую силу десяткам, сотням, тысячам воинов на поле боя.

На огневых позициях и наблюдательном пункте командир собственным примером демонстрировал непреложную сущность моральных норм, которые обязался под присягой [614] блюсти воин. Командир лаконичен. Зачем прибегать к многословию, вдаваться в объяснение понятий, доступных всякому первокласснику? Изо дня в день командир придерживался неизменно своих правил на глазах подчиненных — людей, предпочитавших лучше раз увидеть, чем десять — услышать.

Всякий, кого тяготит подчинение, должен сознаться: в натуре начальника проявлялись склонности, не внушающие доверия — непорядочность в отношении к службе, неряшество, слабоволие, то, что отталкивает приверженного к дисциплине подчиненного, подавляет его энтузиазм. Вполне обоснованные требования начальников этого разряда звучат как вымогательство. Зачем он, начальник, взывающий к сознанию, сам пренебрегает нормами поведения, обязательными для военнослужащего, нечистоплотен, слаб физически, не в состоянии противиться житейским искушениям и в своем пристрастии к пороку выдает правду за ложь и наоборот — ложь за правду. Перед лицом нормальных здравомыслящих людей называет черное белым и в погоне за личной выгодой приносит в жертву интересы службы, готов отказаться от честного слова и обещаний, данных прилюдно.

Тот, кто наделен нравом требовать, должен стоять выше человеческих слабостей. Службу не стимулируют ни материальная, и никакая другая заинтересованность. Воин отдает свои способности безвозмездно, от чистого сердца, во имя Родины.

Рядовой повинуется командиру, этот — последний — старшему начальнику. Командир обязан соблюдать общепринятые нормы поведения, осуществляя на деле принципы равенства военнослужащих перед законом дисциплины. Воинская служба — не игра в солдатики. Это тяжкий труд, совершаемый командиром и подчиненными навстречу, с двух концов, на ниве совершенствования духовных и физических качеств личности, и, как всякий труд, служба поглощает силы воина, возмещая добросовестный труд сознанием удовлетворенности.

Администраторские решения, предпринятые по инициативе отдельной личности и коллегиально, не заменяют отсутствие у военного человека служебного опыта и деятельной воли — нравственной основы командирского авторитета. С назначением на должность изменяется служебное положение начальника, право воинского авторитета остается прежним. [615]

Кто он — командир? Уровень его физической подготовки, личная дисциплина, представление о службе? Внешний вид? Черты характера и лица? Образование? Умеет ли пользоваться оружием? Его привязанность? Отношение к престижу военного человека и своему собственному?

.Иной читатель спросит, почему автор говорит преимущественно о профессиональной стороне службы? Создается впечатление превосходства военного человека над другими. Он обособлен и со стороны представляется фигурой умозрительной, слабо связанной с жизнью сегодняшнего дня.

Во-первых, за автором сохраняется право строить сюжет по своему усмотрению. Автор говорит о практическом аспекте воинской службы и, затем, личное мнение автора не всегда вписывается в рамки его обязанностей как должностного лица. Он ссылается на это совсем не для того, чтобы заполучить санкцию опровергать самого себя. Нет, нагрузка, которой подвергается автор, и ряд других причин создают определенные препятствия, несогласие стилистически не сглажено там, где оно выступает наружу.

Речь идет о службе предвоенного времени и о том, что автор испытал на поле боя. Тогда считалось, что из двух задач — производство материальных средств и защита идеи, во имя которой трудились люди, т. е. оборона страны, — вторая является более важной. Реальная угроза нападения на деле вынуждала готовиться к обороне. В боевой подготовке военного человека центр тяжести был перенесен на практическую почву. Боеспособность подразделения и части, т. е. способность вести бой, служила единственным критерием, характеризующим состояние войск.

Престиж военного человека тогда стоял гораздо выше. Никто не хвалил его и не пускал мыльные пузыри, не пытался выдавать желаемое за действительность. Не было в этом необходимости. Всякий воин сам демонстрировал свою готовность к выполнению долга внешним видом и поведением. Соблюдался статус военнослужащего, он нес службу по закону, умел подобающим образом держаться и поэтому пользовался всеобщим уважением. И форменную одежду воина никто не компрометировал — ни рабочие, ни строители.

Автор придерживается того мнения, что судьба войны, как и всех людей, по обе стороны фронта, в тылу страны и на оккупированной территории, всех — подпольщиков, партизан и не партизан — решалась на поле боя, там, где противник сосредоточил свою военную мощь. Решали ее солдаты и никто другой: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, [616] летчики, моряки, т. е. воины, подготовленные регулярной службой в условиях строгой дисциплины к действиям в боевом строю подразделений. Они сражались в период неудач и отступлений и все последующие годы безотлучно в строю своих подразделений. Они — движущая сила фронтового механизма, управляемого централизованной волей командующего.

С первого и до последнего дня войны воин платил одной ценой. Платил за успехи и неудачи, свои собственные и не свои, за всех вместе и за себя лично и когда был обеспечен средствами для ведения боя, и когда не имел самого необходимого, платил молчаливо и безропотно, потому что сражался во имя общих интересов. Его не покидало сознание принадлежности к подразделению и части, к знамени, под сень которого становятся мужчины — цвет и гордость великого народа, все лучшее, что родилось и взросло в семье единой, они — возвышенные силой и бесстрашием сердец над массой других, — доподлинно воины, служили народу оружием и кровью.

Они, обеспеченные многосторонней огневой поддержкой, добивались успехов не в первой и не во второй атаке. Наносить удары противнику и противостоять ему — умение сражаться, на равных началах — стоило дорого, но еще дороже — побеждать.

И снова читатель в недоумении, зачем автор полемизирует с авторитетами общепризнанными? Разве ему неизвестно, «...солдатами не рождаются». Он не видел фильмов «Горячий снег», о санитарных поездах, партизанах и лихих атаках саперов, показанных, к слову, не в своем инженерном амплуа, а в роли пехоты?

Да, видел, но в писательской фразеологии упомянутого романа нельзя найти при всем желании хотя бы сколько-нибудь убедительного доказательства того, что солдатами не рождаются, так же как в фильмах — примет, лейтмотива идеи, которая управляет поступками людей на экране.

Неряшливо одетые актеры впадают непрерывно в истерику, своим пренебрежением к воинским порядкам, подчеркнуто развязным поведением на экране нисколько не напоминают воина, мужественного человека, свято соблюдающего требования дисциплины Советских Вооруженных Сил. Не хотелось бы обращаться к романам и фильмам. Воспоминания и публицистика — разные жанры. Но ведь это черты портрета, заимствованные из немецких листовок времен минувшей войны, изображавших советского воина в обличий полудикого азиата — грязного оборвыша, которому [617] чужда всякая мораль, он не признает ни норм воинской дисциплины, ни формы одежды, ни правил поведения, принятых в Вооруженных Силах.

Всякий человек с рождения несет с собой предопределенные природой задатки. Один, скажем, склонен к поэзии, другой — к торговле, третий нашел удовлетворение в борьбе со стихией. И что же? Природа выше общественных установлений. Дремлющее в мирной жизни предрасположение просыпается и наделяет кого-то репутацией воина. Другой же плетется ни шатко, ни валко в среднем ряду, третий принимал смерть, не усвоив, случалось, начальной буквы солдатского алфавита. И не вина погибшего, что природа отказала ему в качествах, которые, возможно, сделали бы его дни еще короче.

Лицам, поднаторевшим в писательстве, нетрудно росчерком пера наделять доблестью воинов всех подряд, людей бездеятельных и неспособных, всякого сорта статистов немощных, нужно подталкивать их во всяком бою либо бросать в пути как обузу.

По обычаю нашего народа не принято говорить после, когда убран урожай, «мы пахали». Двигать орало и присутствовать при этом — далеко не одно и то же. С незапамятных времен людям известно разделение труда в пахотное время. Убедиться в этом может всякий желающий.

На полях сражений минувшей войны, как уверяют иные писатели и режиссеры, никаких примет разделения не замечалось. Все герои, все воевали поголовно на фронте и в тылу, уничтожая врага, под крышами домов, где укрывалась живая сила, на железных дорогах, пускали под откос эшелоны с танками и прочим стратегическим грузом. Даже ставка верховного главнокомандующего врага была наводнена нашими специалистами, и они — оторопь берет — водили безжалостно за нос высших военных и государственных чинов, пока, наконец, не перепутали все карты и не принудили к капитуляции.

Фантазия необходима. Но во всем существуют свои границы. Если фантазер избирает своей темой чистейший вымысел и, позабыв обо всем, кроме, разумеется, личной выгоды, раздувает ее в откровенном стремлении принизить роль реального фактора, такой труд нельзя назвать фантазией. Зачем это? Сбить с толку молодого несведущего человека? Чтобы уверовал, будто он — вундеркинд и наделен, как и все окружающие, деловой хваткой «...пироги... печь, как пирожник…» и «...сапоги... тачать, как сапожник...» А придет час прозрения, кто утешит заблудшего? Жалко, [618] свои ведь. Но, может быть, понятие свойства у этих лиц свое, не паше общее? Или я ошибаюсь?

Немало дней автор провел в тылах противника и на ничейной территории, но побывать в своем тылу, за пределами тактической зоны довелось только «по направлению врача». ИПТАПы не отводились с поля боя. Потерял орудия? Нет людей в подразделениях? ИПТАП только менял ОП. С переднего края перемещался в рощу, искромсанную снарядами, либо в овраг, куда-нибудь на вторую или третью позиции главной полосы обороны, прикрывая узел дорог или иное танкоопасное направление. Пополнение поступало непосредственно на ОП, где занималось и строевой, и физической подготовкой, и огневой службой. А в конце периода являлся старший начальник либо его представитель и там же проводил тренировочные стрельбы по макетам танков, их изготовили сами батареи под ответственностью командира. ИПТАП — очень удобен.

Тем не менее автор ни за что не хотел обойти молчанием и не упомянуть людей военного тыла, поскольку разговор коснулся разделения труда.

Десятки миллионов мужчин и женщин работали в промышленности и на хлебной ниве, в тяжелейших, часто нечеловеческих условиях, работали без сна и отдыха, голодные и холодные, чтобы обеспечить потребности Вооруженных Сил в оружии, одежде, продовольствии. Жизнь этих людей ежечасно и всякий день наполнена нуждой и ожиданием страшной вести о гибели близких.

Воин — мужчина — свыкается с опасностью в круговороте фронтовой сутолоки. Часто ли, редко ли он накормлен, под огнем порою и не до еды, все мысли вон из головы, он забывал обо всем на свете. Стрельба, грохот, там противник, рядом товарищи, друзья, сплоченные службой и общей участью. Верно, увечья, раны и смерть рядом, но и с этим соседством воин в конце концов смирился. Смерти не избежать никому, и он спит, когда выдалась минута, беспробудно.

Он не подвержен пытке, которая неумолимо терзает всюду — под крышей жалкой лачуги и в тиши благоустроенного жилища — сердца матерей солдатских, жен, молодых и старых, лишает их сил, бодрости и покоя. Всегда напряжены и слух, и душа, спешат они, едва заслышав шаги за окном. Который день нет писем... вдруг почтальон... горе... неужели... извещение? А одиночество женщины у детской колыбели? И младенцы, едва явившись на свет белый, теряют отца, опору жизни, не сознающие, что никогда его не [619] суждено увидеть. Не они ли, несмышленные и жалкие, приносят самую тяжкую дань войне? Безмерно глубоко, непреходящее детское горе!

Фронтовым солдатам никогда не возместить даже героической службой страданий и тревог, пережитых теми, кто ждал и любил их. Солдаты всегда в неоплатном долгу, ибо война отняла у того жизнь целиком, у другого лишь отчасти, ослабив в той или иной мере жизнеспособность. Разве не объединены они — оставшиеся в живых и павшие — роковой участью? Те не вернулись, не оправдав ожиданий, другие бередят раны чьих-то сердец своим возвращением, напоминая о погибших.

Автор не склонен к критицизму и еще меньше хотел бы возражать лицам, которые пользуются вниманием публики. Обращаться к теме войны его заставляет соображение отнюдь не субъективное.

Кому-то позволено поступаться в делах, кому-то в убеждениях. Ему — нет! Не дано ему никакой другой опоры, никакого достояния, кроме того, что навязала война. Упершись, он должен отстаивать малую пядь пространства, уверенный в незыблемости ценностей, во имя которых воин жертвовал жизнью. Мгновение, когда он забудется, лишит его всякой почвы, он станет больным, отпугивающим предостережением для всех. Его не согревает шинель, дырявленная осколками, горек хлеб, поданный чьей-то рукой, и крыша, когда толкутся там случайные люди, — чужая крыша. И нет у него ни кола, ни двора. Ничего нет.

Такая-то жизнь направляет его помыслы в одно русло. Он прикован неразрывно цепью к былому, к тому, что ушло и всеми предано забвению, но что постоянно возвращает его вспять, заставляя терзаться вынесенными тогда муками. Выхода нет, он обязан нести свой крест. Иначе... забыты слова присяги... обрываются узы общности... пролитая кровь, своя и чужая, и все, что он делал, теряет смысл. Кого же он представлял сегодня среди людей? Себя... или еще кого-то? Значит, природа наделяет воина возвышенным духом только на миг, нести бремя войны в мирные дни он не в состоянии. Должно быть, воин потерял больше, нежели позволяется законами земли. И выжил... зачем?

Все. Шпага сломана, крушение... гибнут иллюзии и явь, его служба обращается в частное предприятие, судьба — его личное дело и сам он — банкрот, если не дороги ему более имена начальников и подчиненных, если он совершил шаг, запрещенный в бою... решился бросить на произвол окружающих [620] святыню — воинское достоинство сослуживцев, живых и погибших, и свое собственное.

Только крайнее ослабление понуждает воина — стойкого человека — обращаться к людям, словами с чужого голоса. Вообразить его здравствующим нельзя. Если же все-таки он является, возникает вопрос, кто он? Изуверившийся циник, срывающий листья от собственного мученического венца? Придавленный невзгодами тупица, нашедший приют в стенах канареечной клетки? Упрямец, не способный создать заново свой, личный мир взамен рухнувшего? Интерес к людям, в среде, где прежде находил стимулы, потерян, и он готов на все, лишь бы оставили его в покое.

* * *

В третьей книге автор продолжит рассказ о боевых действиях 595-го ИПТАП РГК и частей, с которыми он действовал в конце 1941 и последующие месяцы 1942 г. Наряду с этим автор намерен затронуть некоторые стороны послевоенной службы.

Читателей интересует этот предмет. Но если они думают, что общественное положение автора обеспечило ему возможность работать, то они заблуждаются. Немало людей, главным образом начальствующих, осуждают поведение его на поле боя. Он и то делал не так, и это, и продолжает поныне в том же духе. Он, видите ли, требует соблюдения воинской дисциплины от всех, с кем соприкасается в порядке несения службы.

Некоторые военные и гражданские начальники относятся к автору так, как будто он сражался не на той стороне, и рассматривают его работу как предприятие сугубо частное. И преуспели в этом деле несравненно больше, чем в исполнении прямых обязанностей. Поучают, указывают. Поучать легко, безопасно и в то же время выгодно. Безопасно потому, что ситуация не типичная и позволяет толковать человеческие нужды в зависимости от направления дующих ветров. Ему не положено и то, и это, и сам он в некотором роде пережиток. Не положенный. Какие еще там у него права? Пресса его работу не замечает и в обозримом будущем не собирается этого делать. Понятно, на обычную она не похожа, признать же ее иной — опасно, а вдруг вышесидящий на стуле... команды нет, значит можно обойтись без... «прошлого...» Вот когда автор закончит земной путь — долго в таких условиях он не протянет, — тогда уж мы воздадим ему сторицей. А сейчас зачем рисковать? Он рисковал, и что получилось? [621] Нет. Только то, что припадает ему по милости руководства и не больше.

Удобная позиция. Перед старшим бюрократом предстает бессребреником, в глазах остальных окружающих — и принципиальным начальником. «Наш-то... глядите какой... строг, но справедлив... не чета предшествующим, режет правду-матку, невзирая на лица... подумаешь... участник... Мы не хуже, если придется...» восхищенно взирают друг на друга подчиненные.

Очень ловко. Сытый, облагодетельствованный неведомо за какие заслуги товарищ, манипулируя совестью, получает за счет бедствующего личный капитал, на виду у всех, старших и высших, и получает в течение десятков лет. Кто и по какому праву наделяет одного чингисханским полномочием в своекорыстных интересах интерпретировать нужды другого?

Милейший товарищ! Очевидно, вы не поняли идею воинской службы, если не чувствуете себя причастным к судьбе солдат прошлой войны. Мне не достает многого, но если даже я получу во сто крат больше минимума, то и тогда в моем положении ничего не изменится, я останусь тем, кем был, и никакие даяния не облегчат мое бремя.

Автор намерен осветить существующую ситуацию с указанием фамилий и прочих данных, характеризующих ее, как из соображений личного порядка, так и по долгу службы.

* * *

Наше общество предпринимает решительные шаги для искоренения извращений и ошибок предшествующего периода. Коснулись ли они воинской службы?

Под лозунгом заботы о человеке утверждается безначалие, граничащее с произволом. Повсеместную тревогу вызывают взаимоотношения среди военнослужащих. Наблюдаются явления, глубоко чуждые военной организации, а те, кто обязан пресечь произвол, жалуются в прессе и по радио и сами изобличают себя в преступной бездеятельности. Кто жалуется и на кого?

Начальники прячут оружие под замок. По нечаянности оно взрывается, опрокидывается, произвольно стреляет по своим. Обнародованы потери, понесенные в ходе афганской акции. Следовало бы опубликовать за тот же период потери внутри страны вследствие слабых навыков военнослужащего в обращении с оружием и прочими боевыми средствами на так называемых мероприятиях. ЧП влекут человеческие жертвы в караульных помещениях, на полигонах, по пути [622] туда и обратно. Но позвольте, за жизнь военнослужащего положено по уставу отвечать командиру, он деньги за это получает. А расплачиваются рядовой состав и родители. И к слову, упомянутая акция на каком основании окрещена войной? Кто напал, на кого? Ограниченный контингент на душманов или наоборот эти последние атаковали контингент? И почему заключительная сцена эвакуации контингента там, на мосту, представлена на телеэкране как отступление?

Пора бы сказать и о том, что интернациональный долг — понятие надуманное, не имеет никакого юридического статуса и не имеет ничего общего с воинским долгом, что штатная структура контингента, его вооружение и тактика никак не соответствовали характеру навязанной ему задачи и что в течение всех 9 лет контингент не имел никаких объективных предпосылок заниматься ни чем иным, как только утверждать свое присутствие.

* * *

Для поддержания дисциплины уже привлечены родители. Вошли в обиход слеты солдатских матерей. На очереди бабушки. Того и гляди заявятся в казарму защитить внука от посягательств со стороны ему подобных.

Автор обращается к этим вопросам не ради любопытства. То, что происходит, касается сегодня его ничуть не меньше, чем в дни, о которых он повествует в этой книге.