Февраль
3 февраля
С фронтов нет сообщений об освобождении новых городов. Полосы газеты заполняются материалами главным образом об опыте боевых действий наших войск, а также об оборонительной тактике противника. Назову хотя бы такие: «Ближний бой пехоты в наступлении», «Как мы организуем взаимодействия артиллерии с пехотой», «О тактике немцев при обороне и отступлении», «Минные заграждения немцев и борьба с ними» и т. п.
Директива Ставки от 10 декабря требовала не давать немцам передышки, «гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны, когда у нас будут новые большие резервы, а у немцев не будет больше резервов, и обеспечить таким образом полный разгром гитлеровских войск в 1942 году». В те дни казалось, что эта задача успешно решается. Немцы подбрасывают то на один, то на другой участок фронта из своих резервов свежие дивизии. В передовой статье «Гнать врага без остановки» названо их количество — тринадцать дивизий. А в статье «Какие резервы бросают немцы в бой» даже перечислены номера дивизий. Кроме того, беспрерывным потоком идут из Германии резервные батальоны. Все это, как жерновами, перемалывается нашими войсками. Словом, все, казалось, идет так, как было намечено Верховным Главнокомандованием...
В этом номере опубликовано стихотворение Константина Симонова, посвященное Алексею Суркову, «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» Долгая жизнь была суждена этому прекрасному стихотворению.
Зашел ко мне Симонов и сказал, что задумал написать пьесу о войне. Столько, мол, он перевидел, что хотелось бы написать что-то большее, чем очерк,
— Ну что ж, — сказал я ему, — дело хорошее.
— Да, но мне для этого нужен отпуск хотя бы на месяц, — объяснил писатель.
Согласие я дал, только поскупился: дал не месяц, а двадцать дней. Вот что писал об этом Симонов в своих дневниках: [60]
«Согласившись дать мне отпуск, пока я буду писать пьесу «Русские люди», он не забыл оговорить, что в случае каких-нибудь экстраординарных событий сразу же вытребует меня на фронт. «Да, впрочем, ты и сам не усидишь», — сказал он. Это была его вечная, подкупавшая меня присказка».
И вот Симонов засел за пьесу. Она была напечатана в журнале «Знамя». Симонов в это время был на Брянском фронте. Открыв очередной номер газеты «Правда», он с удивлением увидел на ее страницах свою пьесу, занявшую целую полосу. На следующий день — снова полоса. И так в четырех номерах. Оказалось, что пьесу прочитал Сталин и предложил «Правде» ее перепечатать.
Должен признаться, нас огорчило, что «Русские люди» появились не в «Красной звезде». Хотя я понимал, что ее разумнее печатать в «Правде», а не в нашей газете. Весь тираж «Красной звезды» уходил на фронт, войска были в движении, кто и на какой сцене ее поставит? И все же было досадно: наш — штатный — корреспондент написал пьесу, а напечатана она была не у нас. Обычные редакторские переживания! Впрочем, как известно, литература не знает и не должна знать штатных ограничений и субординации...
Однако, возвращаясь к началу рассказа, укажу, что через пять дней я все же вытребовал Симонова. И основания для этого, считал я, были серьезные. Но об этом — в следующей главе.
6 февраля
Вчера прибыл с Западного фронта спецкор Василий Коротеев. Ворвался ко мне и положил на стол восемь фотоснимков. С содроганием я рассматривал их и не знал даже, что сказать, будто онемел. Был у меня в то время Илья Эренбург. Передал ему фото.
Полосы уже были сверстаны, но снимки жгли душу, не мог я их отложить. Решили дать в номер, даже если опоздает газета. Попросил Эренбурга написать несколько строк.
— Напишу, через час будет...
Принес статью даже раньше.
И вот восемь фото в два ряда на все шесть колонок напечатаны на третьей полосе. Под снимками подпись: «Мы публикуем фото, на которых фашистский мерзавец с садистским хладнокровием запечатлел этапы казни пяти советских граждан. Снимки найдены у немецкого офицера, убитого в районе Яропольца (северо-западнее Волоколамска)».
А в центре газетной полосы на две колонки полужирным шрифтом крупно напечатана статья Эренбурга. С ней надо знакомиться не по пересказу, ее надо прочитать от первой до последней строки.
«На убитом немецком офицере нашли восемь фотографий: офицер заснял, как немцы повесили пять русских юношей. [61]
Очевидец может забыть, перепутать, приукрасить рассказ. У фотообъектива бесстрастный глаз, и нет улики страшнее фотографий.
Это было осенью в русской деревне недалеко от Велижа. Немцы схватили пятерых. Кто эти люди? Мы не знаем их имен. По виду — сельские граждане. Один из них еще подросток. У него лицо ребенка. Немцы их поволокли к виселице.
Немцы тогда наступали. Они еще верили в свою победу. Они были веселы. Они не знали, что им придется узнать поражение, холод, лохмотья. На фотографиях они веселы, видно, что вешать им по душе.
Пятерых выстроили. Сейчас их повесят. Они спокойно смотрят на палачей.
Вот солдаты проверяют, достаточно ли крепки веревки. Два щеголеватых офицера смотрят на виселицу. Чувствуется праздничная суматоха: вешатели готовятся.
Пятерых ведут к виселице. Вот петли накинуты. Фотограф смотрит — не прозевать бы... А пятеро спокойно глядят вдаль.
Веревки не выдержали, двое сорвались. Среди палачей смятение. Но фотографу хоть бы что — он снимает...
Двоих вешают вторично, теперь без церемоний — душат наспех.
И вот они качаются на осеннем ветру — пятеро повешенных.
На фотографиях нет фотографа. Но мы видим холодное, тупое лицо немецкого офицера со стекляшками вместо глаз. Он удачно провел этот день: он присутствовал при повешении и он сделал ряд удачных фотографий. Он напечатал их на глянцевой бумаге с обрезом. Он хотел их поднести своей невесте. Это — фотолюбитель и это любитель виселицы. Это сладострастный, извращенный немец. Он бодро щелкал затвором. Он заснял все фазы человеческой агонии.
Мужественно встретили пятеро русских страшную смерть. Они знали, что они сильнее палачей. Они знали, что они сильнее смерти. Они умерли за своих близких, за свое село, за свою родину. Нет смерти для человека, который умирает за других, он продолжает жить в памяти и в плоти своего народа. Вот почему на лицах пятерых высокое чувство — презрение к смерти. Может быть, палачи думали, что русские будут кричать, плакать, молить о пощаде. А они свысока глядели на своих мучителей. Они знали, что победит жизнь. Они знали, что победит Россия.
Пятеро повешенных не думали, что когда-нибудь русские люди увидят их смертную муку. Эти восемь фотографий запомнит весь наш народ. С благоговением мы смотрим на лица героев — великие дети великого народа.
Мы смотрим, и беспримерный гнев овладевает нами: палачи еще ходят по нашей земле. Сейчас они еще сколачивают виселицы, [62] мылят веревку, и среди снега, замерзая, они еще пробуют отогреться зрелищем человеческого страдания. Они еще в нашей стране, эти вешатели!..
Кто увидел эти фотографии, тот их не забудет. Вспомнит их под Вязьмой, вспомнит в Киеве. Вспомнит, переступив через границу. Есть на свете правда, есть возмездье! Вешателям на земле не жить. Это — наша клятва. Это — наше последнее «прости» пятерым повешенным».
А над полосой на все шесть колонок огромными буквами слова: «Мы не забудем эту виселицу. Не забудем и не простим!»
В этом же номере — передовая статья «Трагедия в деревне Дубовцы». Вот что там произошло. Отступая под ударами войск Северо-Западного фронта, немцы увели из деревни Дубовцы всех ее жителей, стар и млад. Теплую одежду фашисты давно отобрали — все шли одетые в легкое платье. Целые семьи замерзали в пути. Немцам не нужны были жители этой деревни. Фашистские садисты мстили советским людям за гибель своей мечты о легкой прогулке по советской земле, за свое поражение.
Воистину нет предела злодеяниям гитлеровцев!
Остальной материал в газете — тактического характера. Выделяется статья нашего авиатора Николая Денисова «Вторые задачи истребителей». История ее такова.
В середине января я вычитывал одну из статей Денисова в его присутствии. Статья сдана в секретариат, а он все еще не уходит. Вижу, мнется, жмется, что-то хочет сказать, но не решается.
— Ну, что там у вас еще? — спросил я.
— Разрешите мне поработать офицером связи в авиации, — говорит он. — Я уже договорился с командующим ВВС Западного фронта...
Опять за свое, подумал я. В свое время Николай Николаевич просил отпустить его в действующую армию, но получил решительный отказ. И ныне, боясь, очевидно, отрицательного ответа, он поспешил объяснить:
— Ненадолго. А потом напишу серию очерков и статей для «Красной звезды» — не только как очевидец, но и как участник воздушных операций.
Знал Денисов, чем можно подкупить нас в редакции. Материалы, написанные очевидцем боевых действий, а тем более их участником, мы ценили особенно высоко.
Согласие он получил. В студеный январский день Денисов прибыл в штаб военно-воздушных сил Западного фронта. Его первым заданием было облететь прифронтовые аэродромы, [63] выяснить оперативную обстановку. Летал он и на поиски новых аэродромов, садился на снежную целину, когда не известно было, разминировано поле или нет. Летал он с группой ТБ-3 в тыл врага к генералу П. А. Белову, действовавшему там со своим кавалерийским корпусом. Авиаторы доставляли конникам боеприпасы и медикаменты. Летал на Смоленщину в партизанский отряд имени Сергея Лазо...
Прослужил Денисов офицером связи полтора месяца, и уже в начале февраля, как и было задумано, в «Красной звезде» стали появляться его статьи и очерки.
Сегодня — первый материал. Окунувшись в гущу авиационной жизни, Денисов заметил, что порою наши летчики-истребители возвращались из боевых полетов на разведку, патрулирование над полем боя, на сопровождение бомбардировщиков или штурмовиков с неизрасходованными боеприпасами.
По собственной инициативе некоторые командиры истребительных полков стали в этих случаях при возвращении на свой аэродром атаковать колонны вражеских автомашин, огневые позиции артиллерии противника, его пехоту, штабы. Статья Денисова «Вторые задачи истребителей» обобщала опыт этих летчиков и ставила вопрос о более широком использовании истребительной авиации для штурмовых ударов по врагу. Эта статья нашла живой отклик в авиационных частях и в штабе Военно-Воздушных Сил...
7 февраля
Ждем известий о взятии новых городов. На очереди как будто Гжатск, Вязьма... Казалось, что это дело ближайших дней. От позиций, куда мы с Эренбургом приезжали 21 января, до Гжатска совсем недалеко. Вспоминаю, что командир 82-й стрелковой дивизии, освобождавший эти края, генерал Н. И. Орлов сказал нам: «До Гжатска можно дойти за два дня». Однако наступление застопорилось, и я решил снова съездить в 5-ю армию генерала Л. А. Говорова, посмотреть на месте, как развертываются события на Западном фронте. Вот для этой поездки я и вытребовал из отпуска Симонова.
Выехали мы на двух машинах целой бригадой. Был с нами фоторепортер Михаил Бернштейн. Ездить с Мишей было одно удовольствие. Никогда не унывающий, он своим веселым характером и неистощимыми выдумками мог расшевелить самого скучного человека. Тот, кто отправлялся с Мишей на фронт, считал, что ему здорово повезло. Был он пробивным парнем и быстрее всех мог вытащить машину из пробки, достать бензин, «соорудить» полдник и ночлег — все, кажется, мог. Весьма располневший в свои двадцать пять лет, с кобурой и «лейкой» на круглом животе, в ушанке, сбитой далеко на затылок, он ни минуты не сидел на месте, внезапно исчезал и так же внезапно появлялся, не давая покоя ни своей «лейке», ни своим спутникам. [64] Популярная песенка Симонова о веселом репортере вдохновлена именно Мишей Бернштейном.
Среди фоторепортеров «Красной звезды» Миша был на особом положении — как единственный из своих собратьев, побывавший вместе с нами на Халхин-Голе и на финской войне. И тогда, и сейчас его посылали на самые горячие участки фронта, зная, что никакая опасность или трудность не могут его остановить, если газете нужен «гвоздевой» снимок. Он действительно был, как его назвал в своих воспоминаниях Жуков, «вездесущий».
Еще один наш спутник, Борис Ефимов, выезжал на фронт впервые. В нашей редакции он был главным и единственным художником. Отпустить Ефимова на фронт, куда он, кстати, все время рвался, было нельзя. Единственно, что я мог сделать, это взять его с собой в очередную фронтовую поездку и доставить обратно в редакцию к выпуску номера. Так я сегодня и поступил...
Накануне вечером я вызвал Бориса Ефимова. Он сразу же явился. Ефимов, как и все работники редакции, жил на казарменном положении в той комнате, где и работал. Я показал ему только что полученное сообщение нашего корреспондента по Западному фронту: немцы выделяют по одной-две теплых вещи на подразделение, и солдаты их носят по очереди. Попросил сделать на эту тему карикатуру. Минут через сорок он принес рисунок, очень смешной. Столб с табличкой «Дежурная шуба и муфта 5-й роты». В этой одежде, прикованной к столбу цепью, стоял немецкий солдат, а за ним очередь, дрожащая от холода: кто дует на замерзшие руки, кто пританцовывает, а у кого и сосульки под носом. В подписи художник обыграл широко известное выражение: «Согревание в порядке полуживой очереди». Отправил я карикатуру в цинкографию, а дальше, как вспоминает Ефимов, между нами состоялся такой разговор:
«А между прочим, — сказал редактор, обращаясь к своему заместителю, — Ефимов еще не был на фронте. А?
— Еще не был, — согласился я.
— Выезжаем утром, — сказал редактор, снова берясь за чтение газетной полосы. — Всем быть в сборе к семи часам...»
Ефимов был рад поездке. Это я видел. Правда, фронт был ему не в новинку. В годы гражданской войны он работал художником газеты 12-й армии. Но это — в прошлом...
Утром, захватив с собой две большие пачки вышедшего номера, где и была напечатана карикатура Ефимова, отправились по Можайскому шоссе в армию Говорова. Два часа езды, и мы в боевых частях.
Первая остановка — командный пункт 82-й стрелковой дивизии генерала Орлова. Представляя Ефимова, я неизменно разворачивал газету и обращал внимание на карикатуру живого автора. А автор, Борис Ефимович, видя, как весело ее рассматривают [65] и хохочут, старался делать равнодушный вид, но это ему не удавалось: довольная улыбка скользила по его лицу.
Популярность Симонова уже в ту пору была немалой, чувствовалось, что все были рады встрече с поэтом. А Мишу Бернштейна и представлять не надо было. Он и сам это неплохо делал, да и «лейка», болтавшаяся поверх полушубка, выдавала его профессию.
Командир дивизии был в том же партизанском одеянии, в каком я его видел в Бородине: стеганые штаны, полушубок и танкистский шлем. Незадолго до наступления Орлову присвоили генеральское звание, обмундирование ему достали, а папахи с алым верхом не смогли найти. Я привез ему в подарок папаху:
— Это за Бородино...
Орлов примерил ее. Поблагодарил, а потом снял и — то ли в шутку, то ли всерьез — сказал:
— А за Гжатск ее следует у меня отобрать...
Да, с Гжатском не получилось ни за два дня, ни за две недели. До Гжатска, как потом выяснилось, путь оказался длиною в четыреста с лишним дней! Сейчас в дивизии затишье. Главные бои шли на фланге армии, в обход Гжатска; в лоб город не удалось взять. Так нам объяснил Орлов.
— А все-таки что-нибудь у вас можно поглядеть, — вмешался в разговор Миша, искавший объекты для своей «лейки».
Комдив сказал, что один из полков получил задачу провести ночную операцию и, если у нас есть желание, он может нас туда повести.
«Ночная!» — загрустил Миша. Там фоторепортеру делать нечего. Мы же решили ее посмотреть.
Гостеприимный комдив дал команду — и принесли обед с фронтовыми ста граммами на каждого и даже немного сверх того. Симонов и Бернштейн не преминули поднять несколько тостов — и за боевые успехи, и за генеральское звание Орлова, и даже «обмыть» подаренную папаху, словом, находили повод, чтобы выпить лишнюю чарку «в порядке сугрева», как объяснил Миша, перехватив мои косые взгляды. Хотя, действительно, промерзли все основательно.
До штаба полка добирались недолго, по тому же Можайскому шоссе. Разместился штаб в сарае, единственном здании, оставшемся от всей деревни. Командир полка объяснил план операции. Проводилась она силами одного батальона: он должен был овладеть какой-то высотой. Все до мельчайших подробностей было расписано в приказе и помечено на километровке, но мы никак не могли уяснить, какую это играло роль во взятии Гжатска. Похоже, что это было не совсем ясно и самому Орлову и командиру полка. Но задание получено, план составлен и наверх доложен; просить об отмене не решались. Не раз за войну — и в дни обороны и в дни наступления — мне приходилось [66] сталкиваться с подобными операциями, и, чем они кончались, известно было.
Ночевать мы отправились на КП дивизии. А утром узнали, что и эта операция кончилась тем, что в таких случаях называют «частичным успехом», то есть практически почти ничем.
Мы сразу же отправились на командный пункт Говорова. Дорога трудная, узкая. Можно было не спрашивать, достаточно было всмотреться в окружающий пейзаж, чтобы понять, какие здесь проходили баталии. На обочине — подбитые, покалеченные, сожженные машины, орудия, танки — и немецкие, и наши. На белесом поле и самом шоссе чернеют воронки, чуть припорошенные недавно выпавшим снежком. Много задубевших на морозе убитых лошадей. Улицы деревень, которые мы проезжали, из одних обгоревших печных труб, вывороченных плетней и сваленных ворот.
В одной из таких деревушек среди обгоревших изб, в блиндаже с деревянным перекрытием мы нашли командарма. Он только вчера перебрался сюда, в свой так называемый ВПУ — вспомогательный пункт управления. Хотя в таких блиндажах обычно не рассчитывают долго сидеть, сделан он был добротно, прочно. По узким ступенькам спустились вниз. Говоров колдовал над картой. Симонову показалось, что он не очень-то доволен был нашим приездом. Обстановка в армии трудная, и ему не до гостей. Но я этого не заметил.
Командарм нас сразу же напоил горячим чаем и стал рассказывать о делах армии. Бои тяжелые, полки поредели, боеприпасов мало, противник подбросил подкрепление, сумел создать полосу оборонительных сооружений, сопротивление его усилилось. Несколько раз командарм отрывался к телефону, терпеливо, не прерывая, выслушивал и, не повышая голоса, краткими репликами отвечал на какие-то вопросы и просьбы: «Да», «Так и делайте», «Не могу», «Пришлю»... Иногда говорил: «Обождите», отрывался от трубки, наклонялся к карте, водил по ней карандашом, потом снова возвращался к телефону и объяснял, что надо делать. Забегали к нему операторы, и хотя их доклады были неутешительными, лицо командарма оставалось каменным, не выдавало внутренней тревоги, будто ему не присущи человеческие эмоции. Указания его были немногословные, спокойно-деловые.
Из того, что мы услышали, поняли, что наступление армии, как и всего фронта, так блестяще осуществленное в декабре и январе, застопорилось, на серьезные успехи рассчитывать не приходится. Но на Говорова нажимали сверху, а он — на дивизии, комдивы — на полки. Вот такая не раз повторявшаяся история!
Ясно было, что на КП Говорова нам больше делать нечего. Спросили, — как проехать в дивизию Полосухина, стоявшую в полосе армии на главном, гжатском направлении. Говоров сказал, [67] что к Полосухину нам добраться невозможно. Дивизия клином вошла в немецкую оборону. Коридор, который она пробила, шириной с километр, простреливается с флангов. Надо, мол, обождать, пока прояснится обстановка. Я спросил Леонида Александровича, можно ли добраться до штаба дивизии? Вернуться в Москву, не побывав если не в полках, так хотя бы на КП дивизии, считалось у нас смертным грехом. Очевидно, Говоров понял наше настроение и показал на карте точку, где обосновался штаб Полосухина.
Он был в четырех километрах от КП армии — в блиндажах, на скорую руку оборудованных в подвалах сгоревших изб. Там мы встретили комиссара дивизии Мартынова. Как и всюду, приняли нас дружески, но не надо было быть опытным физиономистом, чтобы увидеть, что комиссар не очень-то рад нашему приезду. Обстановка здесь действительно была сложной: с разных сторон слышна артиллерийская и минометная стрельба, видны разрывы мин на поле, у черневшей невдалеке кромки леса. Слева от дороги раздавались автоматные очереди. К Мартынову прибежал штабной офицер и что-то полушепотом докладывал, после чего комиссар спросил, у всех ли есть оружие. Он объяснил, что к дороге просочилась группа немецких автоматчиков, их, понятно, отобьют, но надо быть готовыми ко всему. Словом, беспокойства мы доставляли ему немало, и он, вероятно, подумал: какая нелегкая их сюда принесла!
Пробыли мы в дивизии целый день. Многое видели, многое узнали. Стало ясно, что взятия Гжатска нам не дождаться, и мы решили отбыть в Москву.
Возвращались в полной темноте, попали в жесточайшую пробку и выбраться из нее можно было только чудом. Это чудо сотворил Миша Бернштейн. Своим громовым голосом он объяснял, что в «эмке» едут люди, делающие «Красную звезду», не кто иной, как известный поэт Симонов, что он сам спешит со снимками героев, упомянул, кажется, и редактора, находил и другие какие-то на ходу им изобретенные доводы. Это произвело впечатление. Дружными усилиями, чуть ли не на руках переносили нашу машину в обход застрявших колонн через сугробы и кюветы. Наконец добрались до КП армии. На это ушло шесть часов!
Время было позднее, мы скупо рассказали Говорову о своей поездке в дивизию, потом спросили: каковы перспективы с Гжатском? Командарм развел руками. Видно, ему не хотелось убеждать нас, что Гжатск будет взят, но сказать, что этот орешек не раскусить, тоже не мог. Не трудно было догадаться, почему. Решение Ставки есть решение Ставки; она требовала двигать войска вперед, хотя силы и средства истощились.
Мы попрощались с Леонидом Александровичем и отбыли в Москву. [68]
Больше всех успел сделать для газеты Миша Бернштейн. В нескольких номерах «Красной звезды» печатались его снимки из 5-й армии. Я сейчас вновь их пересмотрел. Один из снимков, где запечатлены бойцы, идущие в наступление по снежному полю за огненным валом нашей артиллерии, просто великолепен. Так и кажется, что сделан он не «лейкой», а рукой художника-баталиста.
Вспоминаю, что, когда впервые рассматривал эти снимки, у меня в кабинете был Симонов. Он тоже похвалил их, но грустно заметил:
— Если бы еще удачно окончилась та операция...
Симонов принес мне корреспонденцию строк на сто пятьдесят, но она была жидкой. Очерк, ради которого я и взял его с собой в эту поездку, у него не получился. Да и не мог получиться: написать прямо о том, что мы видели, было тогда не ко времени. Это понимал и он, понимал и я, и поэтому без всяких колебаний пришлось «зарубить» материал.
Но все же кое-что мы извлекли для газеты из этой поездки. Комиссар дивизии Мартынов вручил нам письмо, найденное у убитого фашиста, некоего Франца Вейса, своей невесте, которое он не успел отправить в Германию. «Для Эренбурга, — сказал Мартынов, — заметки одного «куроеда».
Но, пожалуй, самое интересное и важное, что мы напечатали после этой поездки, была статья генерала Орлова, занявшая в газете три колонки. Это рассказ о боях за Можайск и Бородино.
Мне же поездка помогла более правильно построить материалы в газете. Если еще в конце января и начале февраля мы увлекались статьями и передовыми под такими заголовками: «Гнать врага без остановки!», «Окружать врага!» и т. п., то после возвращения из 5-й армии пошли другие материалы, более соответствовавшие реальной обстановке на Западном фронте.
Словом, жалеть об этой поездке у меня оснований не было...
8 февраля
Наши корреспонденты по Западному фронту появляются в редакции реже, чем в дни оборонительного сражения — не каждый день, а через день-два. Привозят репортажи, статьи, очерки. Вчера, когда готовился воскресный номер газеты, они побывали в редакции и рассказали, что темпы наступления резко замедлились. Словом, везде такая же картина, какую мы видели во время поездки в армию Говорова.
Особо хотелось бы мне сказать об одной из статей, опубликованных в сегодняшнем номере газеты, — «Истощение немецкой артиллерии». Полковник Г. Надысев пишет в ней о больших потерях противника в артиллерийских средствах. Приводятся документы, названия разгромленных артиллерийских частей, цифры потерь. Автор делает вывод: «Германская артиллерия обнищала и перестает быть помощником пехоте... Как бы ни [69] была сильна промышленность, находящаяся сейчас в германских руках, она не способна восполнить артиллерийские потери обороняющихся частей противника и подготовить достаточное количество артиллерии и боеприпасов для наступления».
Увы, как потом стало ясно, это было не так. Желаемое мы выдавали за действительное. И не только мы. Грех надо взять и мне на свою душу...
Илья Эренбург напечатал статью «Чудо». Этим словом, навеянным «чудом на Марне» — одной из самых крупных битв первой мировой войны, Илья Григорьевич оценил победу советских войск под Москвой. Однако, писал он, «нельзя сравнить битву под Москвой с битвой на Марне. В 1914 году против Германии сражались не одни французы, и «чудо на Марне» в значительной степени следует объяснить наступлением русских на Восточную Пруссию. В дни битвы за Москву второго фронта не было. Мы приняли на себя всю тяжесть удара».
Второй фронт! Известно было, что наши союзники отказались открыть военные действия в Западной Европе в этот, самый тяжелый период нашей битвы с врагом. Позже Эренбург начнет в нашей газете, и особенно в закордонной прессе, целую кампанию критики союзников. А пока пришлось довольствоваться теми самыми строками, которые я выше привел.
Статья «Чудо» проходила через редакторские руки гладко, без обычных наших дискуссий. Но одну вставку все же пришлось сделать, и Эренбург на этот раз не сопротивлялся. Враг, несмотря на огромные потери, усилил сопротивление. На Западном фронте, как указывалось, наступление затухает. В Крыму и того хуже — немцы перешли в контрнаступление. На остальных фронтах темпы наступления, намеченные Ставкой, не выдерживаются. Вот об этом и был у нас разговор с писателем, когда мы вместе с ним вычитывали верстку «Чуда».
Эренбург тут же набросал с десяток строк, реально оценивающих события на фронтах:
«Мы не уснем за праздничным столом. Мы не забудем о суровой действительности. Германия еще очень сильна. Немцы защищают каждый жарко натопленный дом: боятся выйти на холод. Немцы будут защищать каждый клочок захваченных ими земель: боятся великого холода мести. Немецкие инженеры строят новые танки и новые самолеты. Немецкие генералы хотят весной взять реванш: отыграться или погибнуть».
С этой вставкой «Чудо» и было опубликовано в сегодняшнем номере газеты. Конечно, это была более трезвая оценка обстановки и перспективы войны, чем опубликованная рядом, на второй странице, артиллерийская статья полковника Надысеева. Да, не гладко у нас получилось, но это я заметил лишь с дистанции времени, спустя... сорок с лишним лет. [70]
Василий Гроссман отпросился на Юго-Западный фронт. Это его родные края. Он так и начал свой очерк «Дух армии»: «Мы снова на Украине. Снова белеют милые украинские хаты, крытые соломой, слышится певучая речь, снова криницы, плетеные заборы, вишневые и яблоневые садки, засыпанные снегом. Войска идут по освобожденной украинской земле...»
Дочитал я очерк, и в сердце ударила последняя строка: Залиман, Савинцы, Кунье, Красный Оскол... Надеюсь, читатель мне простит, если я отвлекусь от сюжетной линии повествования и расскажу, что для меня значили эти села. В двадцатые годы они входили в состав Изюмского округа на Харьковщине. Здесь после гражданской войны прошла моя комсомольская юность. Инструктор окружкома ЛКСМУ, я шагал из села в село с винтовкой на плече через леса и рощи, где орудовали остатки разбитых банд, организовывал комсомольские ячейки, помогал сплачивать бедноту, вести борьбу с кулаками, строить новую жизнь. Чуть позже в роли руководителя первой на Украине передвижной школы политграмоты по целому месяцу сидел в каждом из этих сел и преподавал «Азбуку коммунизма». Был в этой школе еще один предмет — география, которую вел кто-либо из местных учителей. Почему второй дисциплиной была, география, вспомнить не могу. Не исключено, что в нашей душе жила мечта о мировой революции и надо было, мол, хорошо знать, где что на земном шаре находится.
Памятны эти места и потому, что здесь я впервые приобщился к журналистике. Вначале стал рабселькором, посылал заметки и корреспонденции в республиканские газеты, печатался даже в «Правде». В Изюме меня в 1922 году приняли в члены партии. А в 1925 году стал редактором окружной газеты «Заря».
Словом, эти края я считал своей второй родиной, и не трудно понять, как я обрадовался, получив сообщения об освобождении этих мест от немецких оккупантов.
Но вернусь к очерку Гроссмана «Дух армии». Он построен на резком контрасте: дух советской армии и дух немецкой армии. Не буду пересказывать очерк, приведу лишь несколько фрагментов из него:
«В эту ночь необычайный для здешних мест мороз. Железный ветер жжет, дым поземки стелется по полям и вдоль дороги... На перекрестке дорог, у небольшого деревенского мостика, скопление машин. Скрипя подъезжает орудие. Укутанная фигура ездового поднимается во весь рост. Ездовой, осипший от мороза, кричит, указывая кнутовищем на деревенскую улицу:
— Эй, хлопцы! Здесь, что ли, дорога на Берлин?
И в ответ ему из морозной тьмы раздается хохот. Десятки голосов отвечают ему, смеются шутке танкисты, шофера, номера орудийных расчетов...»
И другой фрагмент: [71]
«Дух победы, дух уверенности, дух правды! Это незнакомо германским солдатам, безвозвратно потерявшим свою былую наглость и спесь...»
И в заключение:
«Пусть никто не думает, что нашим бойцам легко воевать. Сурова война в зимнюю стужу, нелегки длинные ночные марши в глубоких снегах, упорен враг, жестоки сражения с немецкими гарнизонами... В невиданных по жестокости боях, обагряя сыпучий снег своей праведной кровью, освобождают бойцы украинскую землю от немецких поработителей».
Жестокая правда войны! Ей был верен Василий Гроссман, чей талант военного писателя раскрывался прямо на наших глазах.
13 февраля
Три номера «Красной звезды» заполнены Указом Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями около 1700 советских воинов. В преамбуле написано, что они награждаются «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество». Кто эти герои? На каком фронте они сражались? За какие конкретно подвиги награждены? В Указе на эти вопросы ответа нет. Но нам и не надо было звонить в наркомат, чтобы все это узнать.
Вижу среди награжденных знакомые имена. Они появлялись на страницах газеты. Вот старший политрук Никита Балашов, комиссар 287-го стрелкового полка, о котором писал Симонов в осажденной Одессе в сентябре сорок первого года. Тот самый полюбившийся писателю комиссар, ставший затем прототипом героя его повести «Левашев». Среди награжденных наш постоянный автор полковник Н. И. Крылов, ныне он начальник штаба Приморской армии... Все награжденные — герои обороны Одессы!
В номере — очерк писателя Бориса Никольского «Дорога на Ленинград». Зима 1941/42 года была для ленинградцев временем особенно тяжелых испытаний, лишений, жертв. Ежедневно немецкие самолеты бомбили город. Дальнобойная артиллерия противника усиленно обстреливала улицы и дома города. Костлявая рука голода схватила людей за горло. Не было более важной задачи, чем снять блокаду Ленинграда. Эту задачу и поставила Ставка перед Ленинградским, Волховским и Северо-Западным фронтами. Официальных сообщений о наступлении войск этих фронтов еще нет. Пройдет дней десять, и читателю станет известна эта операция. Но нам не терпится, и, хотя и глухо, намек о том, что происходит, можно обнаружить в очерке Ямпольского: [72]
«Здесь немцы поставили черный столб... «До Волхова 6 километров. Стрела указывала на северо-запад. Немцы надеялись замкнуть кольцо вокруг Ленинграда и задушить великий город. Этот черный столб стал могильным столбом для их планов. Дальше они не сделали ни шагу... За спиной осталось Ладожское озеро, где надеялись встретиться финн и немец».
Писатель расскажет также и о ледовой дороге, по которой он вместе с колонной машин пробирался в Ленинград:
«Ночью вместе с хлебом приезжаем в Ленинград. Великий город в ночной тиши стоит суровый, каменный. Он не пропустил немцев, отбил все их атаки... Воины Красной Армии разобьют вражескую блокаду!»
Да, в те дни мы все верили, что блокада Ленинграда вот-вот будет снята...
Оперативного материала в этих номерах вообще-то мало, вместо него газетную площадь продолжают занимать статьи тактического характера. Третий месяц идет наступление. И опыт накопился немалый, и недостатки обнажились. Словом, есть о чем писать. И пошли один за другим статьи, освещающие задачи разных родов войск. О каждой из этих статей можно рассказать много интересного, но я ограничусь их названием; они говорят сами за себя: «Радиосвязь в наступлении», «Прорыв немецкой обороны ударными группами», «Опыт использования артиллерии в лесном бою», «Как находить слабые места неприятельской обороны» и т. п.
Хотелось бы на примере одной из этих статей — о радиосвязи в наступлении — показать их актуальность.
Читатель может удивиться: к чему специальный материал о радиосвязи? Дело это, вроде, яснее ясного. Но так стало позже. Тогда же такие средства связи далеко не везде были в почете. Нашлись военачальники, которые считали проводную связь единственным средством управления, переоценивали ее, с недоверием относились к радиосредствам. Это приводило, особенно там, где противнику удавалось вывести из строя узлы связи бомбежками или диверсиями, к трагическим последствиям. Распространено было мнение, что немцы с большой точностью могут запеленговать наши командные пункты, управления, боевые части и нанести по ним удар. Поэтому порой вообще запрещалось пользоваться радиосредствами или же их удаляли на такое расстояние от штаба, что они по сути не могли быть использованы для управления войсками.
Вот почему такой ценной и важной была статья полковника Е. Кузьмина «Радиосвязь в наступлении».
Впервые выступил в «Красной звезде» Илья Сельвинский. Он прислал из Керчи «Балладу о ленинизме». Удивительные, [73] волнующие стихи. Поэт потом рассказал, как у него родилась эта баллада:
— Когда мы высадились в Керчи и ворвались в город, среди руин и развалин нас больно задело зрелище обнаженного цоколя, на котором до прихода немцев стоял бронзовый памятник Ленину. Жители города рассказывали мне, что на шесте, торчавшем из цоколя, фашисты в издевку повесили молодого политрука. Но политрук держал себя мужественно, и, когда на его шею набросили петлю, он вытянул правую руку, повторяя позу монумента, и крикнул: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Этот политрук потряс меня до глубины души. Имени его мне узнать не удалось. Политрук превратился в легенду...
Об этой легенде и написал Сельвинский свою балладу. И с этих стихов Илья Львович стал нашим постоянным корреспондентом.
А ныне, пытаясь установить имя политрука, я обратился с этой просьбой к поисковым группам Керченского горкома комсомола, в редакцию «Керченского рабочего». Газета даже опубликовала мое письмо. Об этом герое баллады Сельвинского многие горожане знают, а иные и видели эту трагедию. Но, увы, его имя так и не удалось установить.
Напечатаны оригинальные снимки.
На Калининском фронте воевала авиационная дивизия, в которой собрались легендарные летчики М. Громов, А. Юмашев и Г. Байдуков. Узнав об этом, мы послали к ним фотокорреспондента Олега Кнорринга. И вот в газете на первой полосе появились три снимка с такой подписью: «В авиасоединении, которым командует Герой Советского Союза комбриг М. М. Громов. На снимках: 1. Летчик-истребитель тов. Гриньчик докладывает командованию соединения о выполнении боевого задания. Слева направо: Герой Советского Союза командир авиасоединения комбриг М. Громов, командир истребительного полка полковник А. Юмашев и помощник начальника авиасоединения полковник Г. Байдуков. 2. Герой Советского Союза полковник А. Юмашев наблюдает за воздушным боем над аэродромом между истребителями его части и «мессершмиттами-109». 3. Пикирующие бомбардировщики бомбят укрепления фашистов около одной из деревень. (Снимок сделан с самолета )».
Мы рады были рассказать о боевой судьбе прославленных в довоенные времена летчиках. Что же касается последнего снимка, то Кнорринг уже приучил нас не удивляться его полетам на боевых машинах... [74]
Как ни тесно на страницах последних номеров газеты, для Ильи Эренбурга всегда место есть. Вот и в эти дни он напечатал небольшие заметки, беспощадно разившие «фрицев»: «Последний куроед», «Ироды» и другие. В заметке «Ирод» всего тридцать газетных строк, но это меткий выстрел по врагу:
«По преданию царь Ирод приказал истребить младенцев. Имя Ирода стало нарицательным, и, не думая о древнем царе, люди говорят про бессердечного человека: «Ирод».
Мы знали, что немцы убивают детей. Мы думали, что этим занимаются самые подлые, самые бесчеловечные. Теперь мы знаем, что этим занимается вся немецкая армия. Убивать детей — таков приказ германского командования.
Вот он:
«Командный пункт дивизии. 25 ноября 1941.
Очередной приказ № 91 по дивизии.
Лозунг дня (зачитать перед строем):
Страх перед немцами должен войти в каждого до самых его костей. По отношению к большевистским «подчеловекам»... не может быть никакого снисхождения. Это относится также к женщинам и детям. Партизан и их единомышленников — на первый сук».
В другом приказе — 13 армейского корпуса от 28 ноября 1941 г. — немецким солдатам предлагается уничтожать, как партизан, «мальчиков и девочек в возрасте от 12 до 16 лет».
Солдаты? Нет, убийцы детей. Люди? Нет, ироды».
14 февраля
Вчера вечером с Волховского фронта пришло краткое, в телеграфном стиле, сообщение о том, что три сибиряка-коммуниста — сержант Иван Герасименко, красноармейцы Александр Красилов и Леонтий Черемнов, бойцы 229-го стрелкового полка, — совершили подвиг величайшего самопожертвования: в боях под Новгородом они закрыли своими телами амбразуры трех вражеских дзотов.
В тех случаях, когда нет подробной информации, мы прибегаем к испытанному жанру — передовицам. Сегодня и опубликована передовая «Подвиг трех коммунистов». Позже стали известны и подробности подвига.
Вот наградные листы на этих воинов: им присвоено звание Героев Советского Союза. Но с наградными листами я ознакомился лишь ныне. А тогда, когда мы получили сообщение спецкоров, первым был вопрос: кто они? В дивизию были посланы специальные корреспонденты, и вскоре мы многое узнали.
Прибыли спецкоры в полк, оттуда — в батальон и роту, где служили три героя. Добрые слова услышали они о жизни, боевых делах и мужестве сибиряков. Все трое были призваны в армию из Новокузнецка. В один и тот же день отправились на [75] Волховский фронт. Вместе воевали в одном взводе, вместе жили, ели, как говорится, кашу из одного котелка.
О боевой службе Герасименко рассказал командир батальона капитан М. Герасев:
— Недавно Ивану Герасименко я приказал привести «языка». Возглавляя группу из шести бойцов, он проник в тыл к немцам. Долго ползли они вдоль дороги, нашли удобное место, устроили засаду. Вскоре на дороге показались трое нагруженных саней. Груз охраняли с десяток немцев. Наши бойцы подпустили немцев совсем близко, а потом по команде сержанта открыли огонь. Среди немцев паника, многие бросились бежать. В этой суматохе Герасименко быстро подскочил к саням, возле которых лежал раненый офицер. Он замахнулся гранатой. Но Герасименко выхватил гранату и бросил в кювет. Там она и взорвалась, не причинив нашим бойцам вреда. А пленный офицер был доставлен в штаб. Сержанта мы представили к ордену «Красное Знамя».
Александр Красилов и Леонтий Черемнов были неразлучными друзьями. Их жизненные пути крепко сплелись. Земляки из алтайской деревни Старая Тороба, они сдружились много лет назад. Вместе работали в колхозе, вместе уехали в Новокузнецк, где добывали уголь в шахтах. Военная профессия у них одна — пулеметчики. В холодные осенние дни и зимние стужи они лежали за одним пулеметом. Когда они появлялись в землянке, раздавались возгласы: «Близнецы пришли!»
Возвратились они однажды под утро. Черемнов докладывает:
— Лежим в дозоре. Ночь светлая. Все как на ладони. Смотрю, немцы бегут к реке, к проруби — за водичкой, видно. Сейчас, думаю, я вас напою, вы у нас к проруби примерзнете! Подпустил ближе и ударил. Тут луна зашла, а как выглянула, смотрю — неплохо ударили: кое-кто лежит у проруби, остальные — в снегу. Ну, думаю, у сибиряков терпенья хватит. Не выдержали немцы на холоде, начали ползти, а мы с Александром щелкаем помаленечку. В общем, каюсь, на совести моей с Александром еще пяток душ...
— Побольше бы таких грешников, — отозвался их дружок Герасименко, — и мы скорее с немецкими паразитами покончим...
За пять дней до памятного боя у вражеских амбразур в землянке заседало партийное бюро. В этот день Герасименко был принят в члены партии, а Черемнов и Красилов — в кандидаты. Зачитали простые, но написанные от всего сердца заявления.
«Я обязуюсь, — писал Герасименко, — выполнять все порученные мне партией задания и хочу пойти на любую операцию членом партии большевиков».
«Я хочу сражаться большевиком», — говорится в заявлении Красилова. [76]
«Я буду с честью носить звание коммуниста. Изо всех сил буду стрелять в фашистов», — писал Черемнов.
Отныне бой с врагом стал для них не только воинским, но и партийным долгом.
А жизнь в землянке шла своим чередом. Конечно, много разговоров было о боевых делах. Но и немало — о жизни там, в Сибири, о семьях, о мечтах. Ничего не скрывали друг от друга три товарища, читая вслух каждую весточку из дома. Сохранились во взводе письма Симы, жены Герасименко. Приведу одно из них, сжимающее сердце болью:
«Я работаю на заводе, поступила чернорабочей, но работала всего шесть дней, потом начальник цеха перевел меня на станок. Ваня, я работаю на эвакуированном московском заводе, так что когда наши мужья снимут голову Гитлеру, мы поедем с тобой в Москву и будем жить в своей столице.
Когда мы встретимся, милок? Жду тебя. Только что уложила Вовку спать, он драчливый — весь в тебя. Напиши только, что ты жив, и мне больше ничего не надо. Мы очень с сыном рады, когда получаем известия, что наш папуля жив. Может быть, будет та минута, когда ты и я будем держать нашего родного сына в объятиях и любоваться жизнью. Мне всего двадцать лет, и ты еще молод — свое возьмем...»
Что было на душе у сержанта — этого не расскажешь и не опишешь. Когда Герасименко зачитал своим товарищам в землянке письмо, воцарилась тишина. Он ее сам нарушил:
— Эх, и жизнь будет, когда уложим проклятых фашистов. Мне, может, не придется ее видеть, но Вовка мой не будет знать что такое фашисты, разве что по книгам. Какой он сейчас, сын?..
А потом продолжал:
— Сейчас бы сказали: «Иди домой» — не пошел бы, раненый и то не пойду. Пока не очистим от них землю, все равно нет жизни...
Пора, по-моему, уже подробнее рассказать о главном — о том памятном и трагическом дне, когда свершили свой подвиг три сибиряка-коммуниста.
Вместе с командиром взвода младшим лейтенантом Поленским спецкоры из траншеи переднего края осмотрели местность, где бойцы сражались с врагом. Побеседовали со всеми, кто принимал участие в этом бою, кто был рядом с героями. Даже нарисовали чертеж и провели линии, по которым видно было, как двигались разведчики, где находились огневые точки врага, как шаг за шагом развертывались события. К концу беседы они уже отчетливо и точно представляли себе все перипетии боя, зримо видели каждый шаг героев.
Как же все было?
Командир батальона капитан Герасев получил приказ командира дивизии полковника Андреева произвести разведку боем [77] в районе, откуда немцы вели огонь из дзотов, выявить расположение этих дзотов и внезапным налетом по возможности уничтожить их.
Накануне вместе с командиром взвода Поленским Герасев произвел рекогносцировку. А к вечеру Поленский вызвал к себе командиров отделения Герасименко, Лысенко и Селявина. Вчетвером они по ходам сообщений пришли на наблюдательный пункт, откуда просматривалась неприятельская оборона. Наметили маршрут предстоящей разведки. Ночью двадцать бойцов во главе с Поленским у самого берега Волхова поднялись на вал. Новгород лежал перед ними плененный, скорбный, молчаливый. На том берегу немцы использовали земляной вал, каменные быки, возведенные когда-то для большого моста, чтобы создать, казалось бы, неприступную оборону. Впереди — дзоты, блиндажи, проволочные заграждения.
В пять часов утра взвод двинулся в путь. Это время было выбрано не случайно. Ночь стояла лунная, а к утру стало темнее. Кроме того, известно было, что на рассвете бдительность немецких часовых притупляется. Наши бойцы спустились в лощину. Разведчики шли бесшумно. Когда приблизились к реке, командир взвода подозвал Герасименко:
— Возьмите еще двоих, выберите их сами и ползите вперед.
Сержант выбрал Красилова и Черемнова. С ними он добывал «языков», с ними стоял холодными ночами в «секрете», с ними плечом к плечу дрался в последнем бою у Кирилловского монастыря.
Трое храбрецов поползли. Вдруг перед ними выросли фигуры двух часовых; ловким броском бесшумно они их сняли и поползли дальше. Так взвод вышел к вражеским укреплениям с тыла. Завязался бой. Разведчики стали метать гранаты в амбразуры, дымоходные трубы и двери дзотов. Уничтожив расчет одного из дзотов, Герасименко со своими товарищами вытащил из него пулемет и им же стал разить врага. Вдруг у Герасименко по халату поползли струйки крови. Он свалился в снег. К нему подбежал санитар Степан Дубина, стал его перевязывать. Поленский, увидев раненого, приказал ему отползти назад, выйти из боя. Герасименко впервые ослушался своего командира, не ушел.
Взвод продолжал бой. Уже уничтожено несколько дзотов. Но в это время немцы вызвали подкрепление и повели наступление, пытаясь окружить разведчиков. Надо выходить из боя. Вдруг заговорили пулеметы тех новых дзотов. Взвод попал в огневой мешок. Смерть нависла над бойцами взвода. Надо заставить замолчать эти пулеметы. Герасименко все это видел. Опасность, угрожавшая товарищам, подняла его на ноги. Он вырвался из рук санитара и снова кинулся к дзоту. К двум другим бросились Красилов и Черемнов. Гранат у них уже не было. Выход один. Не сговариваясь, они бросились на пулеметы, [78] заслонив своими телами огненные струи, приняв смерть, предназначенную взводу. Бойцы двинулись в атаку. Среди них был и Дубина. С криком «Отомстим врагу!» он кинулся вперед, но упал в нескольких шагах от Герасименко. Это была четвертая героическая смерть во взводе. Жизнь товарищей была спасена. Взвод выполнил боевое задание.
Легендарный подвиг трех коммунистов, о котором рассказала «Красная звезда», взволновала советских людей. Их чувства выразил Николай Тихонов в своей «Балладе о трех коммунистах». Вспоминаю, когда мы рассказали Николаю Семеновичу об этом подвиге и попросили написать стихи, он сказал:
— Напишу. Это герои и Ленинграда...
Известно, что 52-я армия, в рядах которой воевали Герасименко, Красилов и Черемнов, участвовала в то время в наступательной операции Волховского фронта по освобождению от блокады Ленинграда. Знали бойцы армии, что идут на помощь городу Ленина. И вот баллада Тихонова как раз и объясняла, что воодушевило сибиряков на подвиг самопожертвования:
...И вот сейчас на подвиг пойдут в снегах глухихПронзили душу и такие строки баллады:
А струи пуль смертельные по их сердцам свистят,Удивительно быстро написал Тихонов свою балладу. 17-го я послал ему телеграмму, в которой просил прочитать нашу передовую о подвиге трех коммунистов и сочинить стихи. А 19-го баллада уже поступила в редакцию и на второй день была опубликована, заняв почти две колонки в газете...
— Этот день и ночь после телеграммы, — объяснял потом Николай Семенович, — я жил тем подвигом. Так жил, что мне казалось, что я там, с ними. Само писалось...
Нетленна память о подвиге трех коммунистов. Она в сердцах и делах их современников и новых поколений советских людей. На родине героев — обелиски. Их именами названы улицы Новокузнецка, где они работали и откуда ушли на фронт. На [79] берегу Волхова, там, где сражались и сложили свои головы три коммуниста-богатыря, установлена мемориальная плита и посажены три березки. На самом красивом месте в Новгороде, в центре знаменитого и древнего Ярославского дворца, поставлен величественный, строгий монумент. В городе три улицы тоже названы именами И. С. Герасименко, А. С. Красилова и Л. А. Черемнова.
Три коммуниста — гордость и слава нашей партии. В «Истории Коммунистической партии Советского Союза» им посвящены пламенные строки...
15 февраля
Спецкор Павел Трояновский передал из 50-й армии краткое сообщение о подвиге колхозника артели «Новый быт» из села Лишняги Серебряно-Прудского района Тульской (ныне Московской) области Ивана Петровича Иванова. Жаль, что мы тогда не пошли по следам подвига. Это я делаю теперь, когда вновь встретился с тем событием на страницах «Красной звезды».
Я узнал, что Иван Петрович в юности батрачил у помещика, пас лошадей. Участвовал в русско-японской войне, был ранен. За Советскую власть с первых же ее дней стоял горой. В тридцатые годы первым вступил в колхоз, работал конюхом.
Пожилые односельчане отзываются о нем как о человеке во всех отношениях достойном. Было у него повышенное чувство ответственности, дружелюбие, скромность, всегдашняя готовность помочь соседям: одному чинил хату, другому косил сено... Под стать ему была и жена Наталия Иевлевна. Чета Ивановых вырастила пятерых детей — трех сыновей и двух дочерей. Все сыновья ушли на фронт; вернулся же только старший — Михаил. Василий и Иван погибли.
В дни Великой Отечественной войны Иван Петрович работал за двоих, за троих. Убирал хлеб, собирал подарки для Красной Армии. Первым внес свои сбережения в фонд армии. Корову отдал фронтовому госпиталю.
А после того как немцы ворвались в Серебряно-Прудский район, старик себе места не находил.
Как же развернулись события в тот зимний день битвы за Москву? Контрнаступление Красной Армии. 322-я стрелковая дивизия ведет бой за Серебряные Пруды. Мощной атакой она выбила немцев из города, разгромив 63-й моторизованный полк противника. Один из отрядов этого полка с 30 машинами и противотанковой пушкой поспешно отходил на юго-запад, к Венёву. Однако Венёв к тому времени уже окружили наши войска, и отряд круто повернул на юг — к селу Подхожее, стоящему на перекрестке дорог к Венёву и Кимовску. И вот притащились немцы в Лишняги.
Пятеро солдат во главе с офицером и каким-то косноязычным переводчиком ввалились в избу Ивана Петровича. Крестьянин [80] притворился больным, говорил, что дороги не знает. Офицер выхватил пистолет, на старика силой напялили полушубок, ушанку и поволокли на улицу. Тридцать машин стояли с незаглушенными моторами: издали доносился артиллерийский гром, и немцы торопились. Офицер усадил Иванова рядом с собой в головную машину, и отряд тронулся в путь.
Но не дорогу в Подхожее указал Иван Петрович, а свернул влево, к белогородскому лесу, к оврагу, который местные крестьяне называли «свинкой». Там в овраге вся колонна и завязла в сугробах.
Там, в овраге, закончил свой жизненный путь и герой-патриот Иван Петрович Иванов...
Встретился я с дочерью Ивана Петровича ткачихой Клавдией Ивановной, уже пожилой женщиной, с такими же голубыми, как у отца, глазами. Она достала шкатулку, в которой хранятся награды отца. Эти награды ей вручил на хранение генерал армии Павел Иванович Батов, председатель Советского комитета ветеранов войны.
Она последняя видела отца в тот момент, когда немцы, подталкивая его в спину, увели из дому.
— Успел отец что-нибудь сказать?
— Ничего не сказал... Долгим, горестным взглядом посмотрел на меня. Глаза его говорили, а что именно — тогда я не знала. Позже поняла, что прощался навсегда со мной, семьей, домом...
Что мог он сказать на пороге родного дома, понимая, что переступает и порог своей жизни? Для себя он уже все решил. Но о таких решениях в свой смертный час не говорят. Все серебрянопрудцы подтвердили: в село Подхожее был другой путь, хорошая дорога, так называемый большак. По нему ездили все жители Лишняг, окрестных сел и деревень. Свой последний шаг Иван Петрович Иванов сделал сознательно. Знал ли он о подвиге крестьянина Костромского уезда Ивана Сусанина? Но вряд ли ему были известны предсмертные слова Сусанина из рылеевской поэмы:
Предателя, мнили,Иван Иванов, крестьянин из деревни Лишняги, был подлинным патриотом Родины и во имя Родины пожертвовал своей жизнью.
На месте его гибели установлен обелиск. На центральной площади села стоит памятник. На нем изображен советский воин с приспущенным знаменем. На памятнике высечены слова: «Партизану Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Ивану Петровичу Иванову, погибшему при выполнении патриотического долга в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками». [81]
А теперь надо, видимо, вернуться к материалам о подвиге Иванова в сегодняшнем номере «Красной звезды».
Когда накануне я прочитал сообщение Павла Трояновского, сразу стало ясно: советский крестьянин повторил подвиг Ивана Сусанина! Это было первое подобное сообщение за войну. И рассказать об этом следовало ярко и эмоционально. Наш корреспондент прислал информацию вообще с опозданием, да и сам давно уже ушел из этого района с войсками на запад. Послать в Лишняги из редакции, видно, было некого, а откладывать материал тоже не хотелось. Выход все же нашли.
Я попросил зайти Петра Павленко. Уселся он в кресло и выжидающе смотрит на меня. Дал я ему листики телеграфных бланков с наклеенными на них лентами сообщения Трояновского. Петр Андреевич, как обычно, снял очки, старательно протер их и медленно, словно заучивал текст, стал читать. Прочитал раз, два и воскликнул:
— Так ведь это Иван Сусанин нашей войны! И тоже Иван. И даже Иванов! Истинно русский человек...
Писателю не трудно было догадаться, для чего я его пригласил:
— Об этом надо писать балладу, поэму.
— Или рассказ, очерк, — вставил я.
Павленко, конечно, понял, к чему я клоню, и ответил:
— Хорошо, напишу...
Сейчас я уже могу сказать, что, когда просил его написать очерк, на душе у меня кошки скребли. И вот почему.
По всему фронту гремела слава 32-й стрелковой дивизии. Дивизия эта сибирская. На фронт она прибыла в разгар битвы за Москву. Отличилась в оборонительных боях за столицу. Именно она сражалась с немецко-фашистскими захватчиками на Бородинском поле. Воины дивизии не посрамили русской славы, а приумножили ее в дни оборонительных боев и в дни нашего контрнаступления. Естественно, хотелось побывать у сибиряков, рассказать о них.
Ранним утром вместе с Петром Павленко мы отправились в дивизию на двух «эмках». Я должен был скоро вернуться, чтобы вычитать газетные полосы, а Павленко решил провести там целый день.
Моя «эмка» шла впереди. Я был уверен, что машина писателя неотступно следует за мной. Шоссе периодически обстреливалось артиллерией противника, и я все время оглядывался: все ли благополучно? Но вот на одном из поворотов оглянулся и вижу — нет «эмки» Петра Андреевича! Остановился, ожидая. Но ее все нет и нет. Вернулся назад, туда, где в последний раз ее видел, километра за два-три. Не нашел. Направился прямо в один из полков, минуя штаб дивизии. Быть может, Павленко, подумал я, решил вначале заглянуть на КП соединения. Что ж, он сам знает, что делать. Побыл я в полку и вскоре вернулся в [82] Москву. А Петр Андреевич не подает никаких признаков жизни. Может, с ним что случилось? Стал звонить в Военный совет армии. Там тоже переполошились, искали писателя в полках и даже в медсанбате. Наконец отвечают: Павленко в том самом полку, куда я заезжал.
На второй день приезжает Петр Андреевич в редакцию, заходит ко мне сонный, с трудом волоча ноги, покашливает, глотает какие-то порошки и сразу же вручает мне листиков десять, исписанных его обычным бисерным почерком. Оказалось, что его «эмка» сломалась, ее на буксире отвели во второй эшелон дивизии, а писатель на попутной машине, затем пешком добрался до полка, но меня уже здесь не застал. Там провел тревожный день и бессонную ночь.
— Надо было сразу же вернуться в Москву! — упрекнул я его. — Завтра бы съездил.
— Вернуться? — перебил он меня. — С пустыми руками...
Смотрю я на него, худющего, усталого, и говорю:
— Иди к себе, два-три дня ничем не занимайся, отдыхай...
Но сам же прервал его «отпуск».
И вот на второй день после нашего разговора о подвиге Иванова Петр Андреевич принес мне уже набранный и сверстанный подвал, над которым стоял заголовок «Во имя Родины».
Прочитал я очерк, и между мной и Павленко произошел такой диалог.
— Петр Андреевич, можно подумать, что ты там был, рядом с Ивановым.
— Был — не был, но ясно представляю себе все, что произошло в белогородском лесу. Написал даже меньше того, что могло быть и было.
— Да, но что скажет читатель?
— Читатель мудр. Он поймет, что к чему. Да еще и сам домыслит какие-то детали, которые тоже не будут далеки от истины. — И после небольшой паузы Петр Андреевич добавил: — Не был никто и с Сусаниным. Ни Рылеев, никто другой, но ни у кого не вызывает сомнения, что все так и было в костромском лесу.
— Хорошо. Но давай поставим подзаголовок: «Рассказ».
— А этого как раз делать и не надо. Подвиг Иванова — не выдумка, а истина. Вот уж действительно введем читателя в заблуждение...
Словом, убедил меня Петр Андреевич. На углу сверстанного подвала я сделал надпись: «На вторую полосу». Под очерком стояла подпись «П. Трояновский». Я поставил над ней еще одну «П. Павленко». И снова Петр Андреевич запротестовал:
— Оставь подпись Трояновского. Паша — отличный журналист. Смог бы сам написать очерк, но, видимо, торопился. А меня не убудет. [83]
Согласился я и с этим. Кстати, Трояновский был крайне удивлен, когда увидел подвал в «Красной звезде», под которым стояла его подпись. Скромнейший Павел никогда не утаивал, что к этому очерку основательно приложил свою руку Павленко...
А на второй день в полдень Павленко потащил меня в Центральный дом Красной Армии на просмотр документального фильма «Разгром немецких войск под Москвой». О том, что такая картина готовится, мы знали, ведь сценарий для нее писал Петр Андреевич. Я все ждал, что он попросит у меня для этого творческий отпуск. Но обошлось. Писал между поездками на фронт или в часы, свободные от работы над очередной главой своей «Русской повести». Да и сочинять сценарий ему было не так трудно: в дни оборонительных сражений и нашего контрнаступления под Москвой он часто бывал в войсках Западного фронта, многое видел, многое знал.
На просмотр фильма пришел почти весь литературный состав «Красной звезды». Были там кинодраматург Алексей Каплер и кинооператоры во главе с Романом Карменом.
Нетрудно себе представить, с каким волнением смотрели мы фильм. Перед нашими глазами вновь прошла картина великой битвы за Москву, и вновь мы переживали горечь отступлений и радость победы. Но эмоции — эмоциями. Надо было подумать о том, как рассказать читателю об этой картине. После просмотра тут же, в зале Дома, состоялась импровизированная редакционная летучка. Решили посвятить фильму целую полосу. Смущало только одно: успеем ли в завтрашний номер?
— Конечно, полосу! А успеть — успеем, — горячо поддержал нас Павленко.
— Петр Андреевич, — сказал я, — взял бы ты эту ношу на свои плечи...
Павленко сразу же стал действовать, проявив подлинно репортерскую сметку и оперативность. Он собрал тех, кто делал фильм — Кармена, кинооператоров М. Шнейдерова и А. Крылова, чуть ли не силком усадил их в редакционную машину и умчался с ними в редакцию. Был приглашен и кинодраматург Каплер. Там объяснил им задачу:
— Даем завтра полосу. Пишите. Пишите, кто как может. — И после небольшой паузы предупредил: — Из редакции не выпустим, пока не сдадите статьи. А покормить — покормим...
Вначале их ошеломила такая эксцентричность писателя. Но тут же подумалось: целая полоса в газете! И потом, ведь просит не кто иной, как Павленко — разве ему откажешь!
И вот сегодня напечатаны рассказы об этом фильме, который тогда стал событием В полосе — большая статья Каплера «Бессмертное сражение за Москву». Это как бы битва за столицу [84] глазами кинодраматурга. Статья Кармена — впечатления о фронтовых встречах. Выли там такие строки:
«В одной деревушке я снимал встречу с населением наших передовых частей. Старуха колхозница, крестясь обеими руками, кланялась в пояс бойцам. Плача от радости, она обнимала их и целовала. Серый дым стелился над закостеневшими трупами убитых немцев. Шли цепочкой суровые бойцы, и старуха знала, что вместе с ними пришла жизнь».
Кто из нас, смотревших этот фильм тогда, да и спустя много лет после войны, не улыбнулся, увидев сцену, запечатленную Карменом на пленке, — маленькую сгорбленную старушку, в приливе радости крестившуюся действительно двумя руками! Кстати, этот кадр попал и на пленку фотоаппаратов наших репортеров, был опубликован в газете. Но снимок был статичен, а в фильме — все в движении: и блестящие глаза старушки, и улыбка, и расправлявшиеся морщинки...
Был Кармен и в Волоколамске в день его освобождения. Перед ним предстала та же трагическая картина, которую вместе со мной видели редактор «Правды» Поспелов и редактор «Известий» Ровинский, побывавшие в тот же день в городе.
Из статьи Шнейдерова и Крылова читатель узнал, каким нелегким делом, полным опасности, был труд фронтовых кинооператоров, шагавших со своим киноаппаратом «Аймо» вслед за бойцами переднего края. «Однажды, — повествуют они, — пришлось снимать танкистов-гвардейцев генерал-майора Катукова. Вышли мы на исходную позицию танков к опушке леса... Снимаем выход танков, их первые залпы, бежим следом за ними, вражеский огонь вынуждает залечь... Все-таки кое-что сняли...»
По своей скромности они не подчеркивали, что танкисты-то были прикрыты броней, а кинооператоры были открыты, как говорится, всем огненным ветрам. И сняли они не кое-что, а широкую панораму танковой атаки.
В полосе «Песня защитников Москвы» из этого фильма. Сочинил ее Алексей Сурков еще в дни битвы за Москву:
Мы не дрогнем в боюНа эти стихи была написана музыка, и с экрана она шагнула по стране и всем фронтам.
Щедро мы дали и кадры из фильма — на первой, второй и третьей полосах: лентами на все шесть колонок... [85]
23 февраля
Сегодняшний номер газеты посвящен 24-й годовщине Красной Армии. В центре полосы — приказ наркома обороны СССР Сталина. Начиная с 1925 года такие приказы издавались каждый год. Вначале за подписью Председателя Революционного Военного Совета СССР М. В. Фрунзе, затем — наркома обороны К. Е. Ворошилова. Последний «мирный» приказ — 23 февраля 1941 года — был подписан С. К. Тимошенко. Кстати, приказ отличался от прошлых тем, что требовал в связи с напряженной международной обстановкой, «перед лицом опасности внезапного нападения» высокой мобилизационной готовности войск, чтобы «никакие случайности не смогли нас застать врасплох».
От кого же надо было ждать «внезапного нападения»? В приказе маршала Тимошенко, естественно, не указывалось. Но каждому из нас в те дни было ясно, что нарком имел в виду именно фашистскую Германию. Вот какой был диссонанс с известным сообщением ТАСС от 14 июня этого же года, в котором опровергались слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР.
Приказ Сталина подводит итоги восьми месяцев войны, в нем развернута программа дальнейших действий и борьбы народа и армии с немецко-фашистскими захватчиками. В приказе были слова, полные оптимизма: «Не далек тот день, когда Красная Армия своим могучим ударом отбросит озверелых врагов от Ленинграда, очистит от них города и села Белоруссии и Украины, Литвы и Латвии, Эстонии и Карелии, освободит Советский Крым, и на всей советской земле снова будут победно реять красные знамена».
На первой полосе напечатана подборка документов В. И. Ленина, относящихся к периоду гражданской войны и интервенции, точнее, к тому времени, когда обнаглевшие немецкие оккупанты пытались продвинуться на территорию РСФСР. Публиковались они впервые. Приведу один из этих документов:
«Всем губернским, уездным Совдепам.
Как поступать в случае нашествия неприятеля на доказавшую свою твердую волю к миру Советскую Социалистическую Российскую Федеративную Республику.
(Наставление всем местным Совдепам и всему населению.)
На Украине бывало не раз, что крестьяне и рабочие противились вывозу или уничтожению имущества, надеясь сохранить его для себя. Они оказались жестоко наказанными. Пришельцы захватили все: хлеб, скот, уголь, металлы, машины и увезли к себе. Пример Украины должен послужить страшным уроком для всей России.
Поэтому при попытке врага перейти в наступление местное население обязано под руководством своих Советов строжайше соблюдать следующий приказ: [86]
В первую голову вывозить боевые запасы. Все, что не будет вывезено, должно быть подожжено и взорвано.
Зерно и муку увозить или зарывать в землю. Чего нельзя зарыть — уничтожать.
Скот угонять.
Машины вывозить целиком или по частям. Если нельзя увезти — разрушать.
Невывезенные металлы — закапывать в землю.
Паровозы и вагоны угонять вперед.
Рельсы разбирать.
Мосты минировать и взрывать.
Леса и посевы за спиной неприятеля сжигать...»
Я привел выдержку из ленинской директивы вот почему.
Мои современники, конечно, хорошо помнят выступление Сталина 3 июля сорок первого года. В нем предлагалось при отступлении действовать точно так же: «При вынужденном отходе частей Красной Армии... все ценное имущество... которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».
Вспоминаю, с какой болью воспринимали наши люди этот тяжелый, суровый, но безусловно необходимый приказ. Как же это выводить из строя, уничтожать то, что было создано за наши пятилетки неимоверным, титаническим трудом? Были и такие соображения: скоро, мол, вернемся, зачем тогда начинать все сначала? Известно, что многим нашим предприятиям удалось вывезти свое оборудование на восток и в невиданно короткий срок пустить его в ход. А что не успели — уничтожали, взрывали, сжигали. Но в газетах об этом — ни слова. Может, потому, что просто рука не подымалась писать, не хотелось растравлять душевные раны наших людей... Но и молчать нельзя. И вот, когда вернулся с фронта наш спецкор Николай Денисов и рассказал, с какой болью мы сами, своими руками вынуждены были при отступлении взорвать плотину Днепрогэса, чему он сам был свидетелем, мы обратились к Алексею Толстому с просьбой написать статью, в которой прямо и откровенно сказать о тех жертвах, на которые мы сознательно идем, уничтожая все, что нельзя вывезти в тыл страны. Публикация этой статьи, писал я Алексею Николаевичу, «вызовет еще большую ненависть к гитлеризму...» И вот появилась на страницах нашей газеты его статья «Кровь народа». Статья, полная горечи, но сильная верой в нашу победу, статья, которая, как писал Толстой в своей автобиографии, в числе двух других получила «наибольший резонанс».
Алексей Николаевич напомнил, что не раз русскому народу приходилось во имя спасения Родины идти на величайшие жертвы. Так было в дни нашествия Наполеона. «Зажигая древнюю Москву, чтобы один пепел достался наполеоновской двунадесятиязычной армии, русские спасли свою святыню — Отечество: сохранен будет корень — высохнут слезы, заживут раны, [87] и миллионы золотых рук — камень за камнем — заново сложат Москву, богаче прежней».
Так было и в годы гражданской войны. С великих жертв началась жизнь молодой Советской Республики. Писатель напомнил, что, пригрозив Москве ультиматумом, немцы потребовали передачи им Черноморского флота. В ответ на это черноморские моряки вывели весь флот на рейд в Новороссийске и потопили его.
Так и ныне. «Наши жертвы велики... — писал Толстой. — Мы взорвали все шахты Криворожья, превратили в груды развалин верфи в Николаеве. В городах днепрогэсского индустриального узла взорваны электростанции... Мы сами уничтожили один из мощных узлов металлургии и промышленности. Немцам не досталось ничего, — развалины, пустые корпуса пустых заводов... Уничтожая своими руками эти огромные ценности, созданные священным трудом народов нашего Союза для своего грядущего счастья, мы не вытирали слез, у нас их нет, их иссушила ненависть. И клятва наша: «За гибель — гибель!»
Правда, эта статья не сразу увидела свет. Обычно статьи Толстого, когда бы мы их ни получали, даже поздно ночью, тут же шли в номер. Но горькая и суровая правда этой статьи кое-кого испугала, и она была снята с полосы. «В сообщениях Совинформбюро ничего об этом не говорилось» — вот и весь резон. И только через три дня, в кризисные для Москвы дни, когда события показали, что не имеем права скрывать трудностей и жертв, мы ее напечатали.
Возвращаясь к директиве Ленина, я вспоминаю, что очень жалел, что не знал ее в октябре сорок первого года. Нам бы легче было, как говорят газетчики, «пробивать» статью Толстого. В директиве Ильича все было сказано категорически, решительно и безоговорочно!
Это я говорю о прошлом, правда, совсем недавнем прошлом — сорок первом годе. В те дни казалось: вопрос этот утратил свою актуальность. Оказалось — не так...
Несомненно обратила на себя внимание читателей большая, трехколонная, статья генерал-полковника, командарма конников, чьи клинки звенели еще на фронтах гражданской войны, а ныне командующего кавалерией Красной Армии Оки Ивановича Городовикова «Советская конница — гроза немецких захватчиков». Он рассказал, как в эту войну сражается наша кавалерия, о рейдах знаменитых кавалерийских корпусов генералов Л. М. Доватора, П. А. Белова, слава которых гремела уже с первых месяцев войны.
О работе Ставки Верховного Главнокомандования мы прямо ничего не печатали. Все это было за семью замками. Только однажды в статье К. К. Рокоссовского, опубликованной в ноябре [88] сорок первого года, было рассказано о разговоре Сталина с командармом. Нам пришлось немало поволноваться, пока получили разрешение Сталина опубликовать статью. После этого мы осмелели. И вот в статье Городовикова появились такие строки:
«Еще в начале войны меня как-то вызвал к себе товарищ Сталин.
— Помните. — сказал он, — как в 20-м году вы ходили в рейд на Каховку?
Я ответил, что хорошо помню. Речь шла о походе 2-й Конной армии в Северную Таврию, в тыл Врангелю.
— Так вот, — продолжал товарищ Сталин, — надо сейчас организовать конные группы и идти в тыл, бить немцев с тыла».
Так начались знаменитые рейды Доватора, Белова...
В сегодняшнем же номере опубликована статья генерал-лейтенанта авиации И. Петрова «Авиация наступает». И здесь тоже приоткрывается страница работы Ставки. Петров рассказывает:
«26 ноября прошлого года перед началом нашего наступления меня вызвал товарищ Сталин. Речь шла о том, каким образом обеспечить с воздуха прорыв нашими войсками укрепленной полосы немцев к северу от Москвы... Товарищ Сталин сказал:
— Помните Брянск? Сейчас надо действовать так же. Чтобы разгромить врага, надо бить его непрерывно днем и ночью, волна за волной, не давая ему опомниться, уничтожая его опорные пункты, лишив его возможности подводить резервы. Вся ваша боевая работа должна проходить в теснейшем взаимодействии с наземными войсками».
Сталин имел в виду сентябрьское наступление войск Брянского фронта, когда свыше пятисот самолетов обеспечивали успех начального периода наступления.
Напечатали все это мы уже «самовольно», без согласования со Ставкой. Сошло...
Выступили в праздничном номере и наши писатели и поэты: Николай Тихонов, Илья Эренбург, Алексей Сурков. Статья Эренбурга называется «Мужество». Написанная с глубоким проникновением в саму суть понятия мужества, она построена на противопоставлении советских воинов фашистским воякам. О мужестве нашего воина:
«Мужество не случайность, не свойство — свойством бывает врожденная и безудержная отвага. Мужество — добродетель. Мужество — высшая ступень человеческого сознания, как любовь и как мудрость. Оно вызревает в сердце народа, как вызревает пшеница на горячем солнце... [89]
Мужество — это любовь к жизни, такая любовь, что частная судьба становится бледной, неощутимой... Если суждено ему расстаться с жизнью, он сделает это не как покоренный смертью, но как победитель смерти. Он знает, что будет жить в близких...»
Это высокое духовное качество отсутствует в армии захватчиков:
«Есть в немецкой армии и трусы и смельчаки. Нет в германской армии подлинного мужества. Человек, который привык притеснять других, не может защищать своей свободы. Человек, который привык подтверждать свое право кнутом, не может защищать своего достоинства. Мы видели упорство немецких дивизий, засевших в наших городах, удаль того или иного немецкого танкиста, спортивный азарт немецких летчиков. Но мы не видели в немецкой армии мужества...»
Воистину огненная публицистика!
27 февраля
Два дня тому назад под рубрикой «В последний час» напечатано сообщение: «Наши части окружили 16-ю немецкую армию. Наши трофеи».
Эта рубрика всегда была радостным событием. Но если в декабре и январе она появлялась почти каждые два-три дня, то сегодняшняя — первая за весь февраль. Было это сообщение необычным. Окружение! Не новое слово на страницах газеты. Вначале оно появилось в первые месяцы войны, когда немало наших частей, соединений и даже армий оказались во вражеском кольце. А в дни нашего наступления порой шли уже материалы об окружении подразделений и отдельных частей противника. Это было окружение тактического характера. А вот сегодня, впервые за войну, сообщение 6 том, что в клещи взята целая армия! Первое оперативное окружение врага!
Естественно, что для освещения этой операции в газете было сделано все возможное. Прежде всего, напечатана статья нашего специального корреспондента полковника Викентия Дермана, занявшая полполосы, «Как была окружена 16-я немецкая армия». Обстоятельная статья опытного в прошлом штабиста. Любопытен рассказ и о том, что происходило на той, вражеской стороне. Это сделано настолько подробно и основательно, что кто-то из наших работников, готовивший рукопись Дермана в набор, заметил:
— Он что, сидел там, в штабе немецкой армии, и все видел своими глазами?
Не был там, конечно, Дерман. Но он основательно покопался в материалах разведывательных отделов штаба фронта, армий, дивизий, перечитал уйму трофейных документов, был на допросах пленных офицеров и солдат. Словом, то, что он написал, не было плодом фантазии. [90]
Хочу отметить, что статья написана сдержанно, без «шапкозакидательства».
Известно было, что Ставка требовала немедленно начать разгром окруженной вражеской группировки, как можно быстрее ее ликвидировать, чтобы оказать помощь Ленинградскому и Волховскому фронтам в прорыве блокады Ленинграда. Задача была чрезвычайно сложной. Нашим войскам приходилось наступать в трудной лесисто-болотной местности, материально-техническое обеспечение соединений было слабым, командование фронтами и армий не имело опыта таких операций. Это видел и знал наш спецкор Дерман и не спешил бить в литавры. Говоря об успехах наших войск, он подчеркивал, что это лишь первый этап боев в районе Старой Руссы. Сдержанность корреспондента в освещении событий была позже оценена по достоинству.
Кстати отмечу, что была окружена не вся 16-я армия, а лишь ее 2-й армейский корпус. Но мы в данном случае следовали официальной версии. Сейчас не могу точно объяснить, почему в сводке было преувеличение: то ли донесение в Ставку было неточным, то ли в самой Ставке решено было погромче объявить об этой операции.
За статьей Дермана следовали другие материалы наших спецкоров. Здесь работал старший политрук Ефим Гехман. Когда началась операция, он правильно определил, где надлежит быть ему, корреспонденту «Красной звезды». В одну из ночей наша дивизия вышла на лед озера Ильмень. Сделав но озеру большой круг к устью реки Ловать по ее руслу, она устремилась в глубокий тыл врага, к Старой Руссе. Это был трудный марш-бросок по льду, пройти пришлось 50 километров. В боевых порядках пехоты шагал Гехман. Он написал живой очерк, который и поспел в сегодняшний номер. Из его рассказа мы и узнали о броске дивизии. Узнали, что в головном подразделении войск шагал партизан с историческим именем Иван Грозный. Он вырос в этих краях, знал каждую тропку и уверенно вывел наши части к намеченному пункту.
Появление советских войск в тылу оказалось для неприятеля совершенно неожиданным. Рассказал Гехман и такой эпизод. Когда к деревне Медведно подошел наш лыжный отряд, из дома вышел офицер. Он на немецком языке спросил, из какого полка прибыла команда. Ответ офицеру не удалось услышать...
Выделяется в номере очерк Александра Полякова «От Урала до Старой Руссы», первый из восьми его очерков, которые будут печататься день за днем.
Имя батальонного комиссара Александра Полякова хорошо известно в армии и стране. Его очерки «В тылу врага», публиковавшиеся [91] почти в течение всего августа, были первыми, которые рассказали, что наши дивизии, оказавшись в окружении, доблестно сражались с немцами и выбрались из вражеского кольца.
В конце сорок первого года Поляков зашел ко мне с интересным замыслом. Он хотел бы поехать в Челябинск, на эвакуированный из Ленинграда Кировский завод, где делаются танки «КВ», посмотреть, как трудятся кировцы, а затем вместе с танкистами выехать на фронт, проследить их путь от завода до передовых позиций. Идея эта понравилась нам. Прежде всего, материалов о работе тыла было у нас не густо. К тому же немцы по радио передавали, что они якобы уничтожили Кировский завод.
Поляков сразу же получил командировку в Челябинск. Пробыл там немало.
Ему повезло. Он встретился с директором завода И. М. Зальцманом, недавно награжденным Золотой Звездой Героя Социалистического Труда за выпуск этих танков. Директор повел его по цехам, показал, как рождаются танки «КВ», которые немцы, ошеломленные их грозной силой, назвали «мамонтами». Оказывается, директор завода тоже знал о той передаче из Берлина. Он заметил:
— Они раструбили на весь мир, что уничтожили Кировский завод. Теперь почувствовали, что наш завод живет и здравствует. И еще не то узнают...
Встретился Поляков со стахановкой Верой Курдюк, шлифовальщицей. Она получила горькую весть о гибели на фронте мужа, лейтенанта. И несмотря на жестокое горе, ни на час не оставляла свой станок. Это, сказала она, моя месть немцам за убитого мужа. Была у корреспондента беседа с лаборанткой Татьяной Фрунзе — дочерью полководца. Завод посетил К. Е. Ворошилов. Записал в свой дневник Поляков примечательный разговор Климента Ефремовича с рабочими, свидетелем которого он был:
«Проходя между станками в моторном цехе, Ворошилов увидел около одного из них старого мастера. В синей куртке, с измерительными приборами в боковом кармане, старик выделялся своим суровым лицом и большими черными усами.
— Послушай, дружище, — обратился к нему Ворошилов, — не Худяков будешь?
— Я самый, товарищ Ворошилов!
— Ах, усач ты этакий, как сюда попал?
— Моторы к танкам делаем. С Украины эвакуированы.
Худяков — старый член партии, партизан — долгое время был в отряде Ворошилова. Маршал и мастер вспомнили, как однажды на Украине они отстреливались из грузовика от беляков. [92]
— Так вот, снова времена боевые наступили, нажимать надо, — говорит Ворошилов.
— С полным удовольствием, — отвечает Худяков, — только бы вот туда, на фронт поближе.
— Я тебе дам на фронт. Отставить такие разговоры! А разве здесь не фронт?
— Оно верно, конечно. Только больно хочется своими руками немца прощупать.
— Ничего, есть помоложе тебя, пусть прощупают. Поди, у самого есть кто-нибудь там.
— Как же, сын Василий!
— Что делает?
— Танкист на «КВ».
— Так чего же тебе, старый усач, еще надо? Отец танки делает, а сын на них дерется. Ты же молодец, да и только...»
Прежде чем напечатать этот эпизод, я позвонил Ворошилову, зачитал диалог, записанный Поляковым, и спросил: «Все ли точно, можно печатать?» Климент Ефремович засмеялся: «Все верно. Только «усачом» я его назвал, а «старым» — не помню. Все равно, печатайте так».
В яркое морозное уральское утро пять тяжелых «КВ» вышли из заводских ворот и направились в учебный центр. Колонну ведет лейтенант Астахов. Он уже воевал, был ранен и теперь снова — на фронт. В его экипажах фронтовики и новобранцы из трактористов, шоферов, державших в мирное время руль мирных машин. Быстро они освоили боевую технику. Примечательный факт, которого раньше не знали. На заводе за десять дней до выхода на танкодром экипажи закреплялись за так называемыми «коробками» — броневыми остовами будущих танков. С этого момента вся жизнь танкистов была связана с этими «коробками». Вместе с рабочими завода они участвовали в сборке и монтаже своих танков. А затем — дни и ночи учебы. Учились тому, что нужно на войне.
Поляков — с ними, он вжился в будни танкодрома, днюет и ночует с танкистами. Об этом и рассказано во втором очерке «Учебный танковый центр».
Закончилась учеба. Танки погрузили на платформы. Теплые проводы. Пришли все — директор и рабочие, родные и знакомые. Прощание с женами, нежное и суровое. Астахов остроумной репликой успокаивает Леночку, свою жену, смуглую, с большими глазами, полными слез:
— Нудь бодрой, Леночка. У нас, танкистов, говорят, что слезами, даже горючими, не заправишься...
Эшелон мчит без остановки, минуя города и села, станции и полустанки. Две тысячи километров за двое суток! По тем скоростям — быстрее быстрого. Мощный паровоз останавливается только на «водопой». В такие минуты к поезду бегут взрослые и дети. Танки зачехлены, но не скроешь их: не иголки. [93]
Люди догадываются, какой груз стоит на платформах. А тут еще художник из красноармейцев на наружных дверях теплушки повесил большой плакат: танк — мамонт с хоботом — вместо пушки схватил Гитлера и скрутил его в три погибели, а лапами-гусеницами давит волчьи стаи фашистов. А под плакатом огромными буквами подпись: «Раздавим советским мамонтом фашистских волков!»
Так родился третий очерк, который Поляков назвал «Броневой экспресс». В нем рассказывается о жизни и быте теплушек, чувствах и переживаниях их пассажиров.
Прибыли в Москву. Пока меняли паровоз, переводили эшелон на другой путь, Поляков и заскочил в редакцию. Отчитался за минувшие дни. Едут на Северо-Западный фронт. Почему? И спрашивать не надо было: подкрепление в район Старой Руссы. Зная, что Поляков не совсем еще оправился от ранения, полученного в походе по тылам врага, предупредили:
— Доведете «свои» танки до передовых позиций и дальше не соваться...
Идут один за другим его очерки «На фронте», «Ледовый марш», «Через болота и льды». Прекрасно написан рассказ о ледовом марше пяти «КВ». Танковый батальон получил приказ прорваться в глубь обороны противника на 40 с лишним километров и атаковать его с фланга в районе Старой Руссы. Это был героический бросок по льду Ильменя, еле выдержавшему тяжесть машин. Речные переправы — там лед потоньше, без настила не пройти; один из танков соседних подразделений, пытавшийся форсировать реку, ушел под лед по самую башню. А тут невольно подвели саперы: заготовленные две тысячи бревен не поспели. Время бежит, за ночь надо переправиться. Что делать? Решили разобрать заборы и брошенные деревянные избы соседних деревушек. Так и сделали. Танки уже на другом берегу. Потом еще одна речная переправа, и еще одна, и пятая — самая широкая, в 300 метров, и уже под артиллерийским и авиационным огнем врага. Все одолели пять «КВ»!
Кстати, по поводу тех заборов и крестьянских изб, разобранных для настила. Вспоминаю, что, когда я вычитывал очерк «Ледовый марш», ко мне прибежал кто-то из работников секретариата и высказал сомнение:
— Заборы, это еще понятно, а избы? Удобно ли печатать!?
У меня сомнений не было. Да и сам Поляков, понимая, что это может родить вопросы, объяснил: «...Ничего не поделаешь. Только ими мы могли выстлать свой путь к победе. Разберем их в одной деревне — отберем у немцев десятки и сотни деревень».
Это была не жестокость людей, а жестокость войны. Вспомнился такой эпизод, рассказанный на страницах газеты. [94]
Крестьянка одной из деревушек привела наших десантников к своей избе и сказала им: «Жгите ее, там сидят немцы...»
На какие только жертвы не шли советские люди во имя победы. Что уж там говорить о заборах и брошенных хатах!
Ледовый марш был завершен успешно. Начались бои на окружение и уничтожение 16-й немецкой армии, которые описаны в очерках Полякова «Танковая атака» и «На Запад!».
Можно сказать, что эти очерки подлинно художественно-документальные произведения. Есть в них, конечно, и рассказ о самой операции. Но не это главное. О ней были статья Дермана, репортаж Гехмана. Поляков же рассказывал больше о самих танкистах. Главный герой повествования — лейтенант Астахов. Автору удалось нарисовать колоритный портрет танкиста, точно выписан его характер, раскрыт его внутренний мир, переживания, подвиг.
В восьмом, заключительном, очерке — драматический батальный эпизод. Танк, на котором воевал Астахов, вырвался далеко вперед, на фланг немецкой обороны, и вел огонь по его позициям. Но снаряд зацепил ведущее колесо, и машина остановилась. Немцы беспрерывно атаковали ее, а помощи не было; в батальоне ничего не знали о танке, застрявшем за леском. 48 часов сражался он в окружении. На второй день Астахов послал Киреева за помощью. Но Киреев, как потом выяснилось, заблудился в лесу. Вслед за ним лейтенант решил отправить в батальон двух своих танкистов Приданникова и Тендитного. А они просят своего командира:
— Разрешите остаться с вами до конца. Если придется погибнуть, то вместе.
И ответ, который можно услышать от подлинного героя:
— Вот этого как раз и не нужно — погибать. Хватит вот нас двоих с Махалевым. Уходите!
Третье утро. Противник прекратил атаки. Тихо. Астахов почуял недоброе. Оказывается, за ночь немцы заминировали все подходы к танку, рассчитывая, что на минах и подорвутся буксиры. Надо предупредить своих, и Астахов посылает последнего танкиста — Махалева. Но дойдет ли он вовремя? Астахов сам выскочил из машины и пополз навстречу буксиру. Успел! И заключительные строки последнего очерка: «Вот все они снова в сборе. Сидят в большой хате на полу, на брезенте и любовно, кропотливо чистят механизмы танкового оружия. Точь-в-точь такими я их видел на Урале, в цехе Кировского завода на сборке танка. Сидели они в тот день и перебирали да смазывали пулеметы, проверяли танковые приборы.
— Ну как, будут работать? — спросил тогда заглянувший в цех директор завода Зальцман.
— Будьте уверены! Раз из ваших рук да в наши руки — заработают классически! [95]
...Пять танковых экипажей по пять человек в каждом — горсточка людей, но какая эта могучая сила! Мы еще расскажем об их делах... обо всех, кого мы узнали на пути от Урала до Старой Руссы».
Поляков остался верен своему обещанию. В мае сорок второго года он снова побывал у знакомых танкистов и опять написал о них...
А ныне он вернулся в редакцию, явился ко мне, весь закопченный, как трубочист, в замасленной овчине, усталый, но бодрый и веселый, и сказал: «Набили крепко им морды...» И все же был несколько настороженный — нарушил приказ: проводить танки до передовых позиций, не далее. Это мне стало понятно, когда я прочитал в его очерках: «Мы уже на другом берегу...», «Преодолели мы еще одну — четвертую переправу...»
Всякий начальник должен быть недоволен, когда его приказ нарушается. А я гордился своим товарищем, всегда добывавшем материалы для своих очерков и корреспонденции из огня боя...
Илья Сельвинский прислал потрясшее всех нас стихотворение большой трагедийной мощи «Я это видел!». Оно опубликовано в сегодняшней газете:
Можно не слушать народных сказаний,Есть в стихотворении и такие жгущие сердце строфы:
Рядом истерзанная еврейка.Первое сообщение о злодеяниях фашистов в Керчи было опубликовано в «Красной звезде» 17 января сорок второго года. Это письмо жены красноармейца Р. Белоцерковской. Его и ныне без боли нельзя читать:
«Мой муж с начала Отечественной войны находится в рядах Красной Армии. Жив он сейчас или нет, я не знаю. Пусть если не он, так его боевые товарищи узнают, что сделали со мной, советской женщиной, фашистские изверги.
29 ноября 1941 года меня и двух моих детей посадили в керченскую тюрьму. Я была беременна, со дня на день должна была разрешиться от бремени и уже не могла ходить. Немецкие солдаты, ворвавшиеся в мою квартиру, видели это. Однако они не посчитались ни с чем. Пинками вытолкали меня в сенцы, бросили на дроги, туда же кинули двух моих детей, и через полчаса я очутилась в сырой камере, где уже было около 30 человек — мужчины, женщины, дети.
Здесь, в тюрьме, я родила ребенка. Когда соседка по камере начала мне оказывать помощь, немецкий охранник закричал:
— Прекратить, буду стрелять.
За все девять дней тюрьмы мне давали только соленые бычки, а детям моим гнилую картошку. Нас мучила жажда. Сердце мое разрывалось, когда я видела, как дети умоляют немецкого часового дать им попить. Всякий раз вместо того, чтобы дать кружку воды, солдат нагло отвечал:
— Жить вам осталось недолго, проживете без воды.
На девятый день мне приказали раздеться до нижнего белья, взять детей и следовать во двор. На вопрос: «Куда вы меня ведете?» — немецкий солдат ответил пинком в живот. Вместе со мной вывели во двор еще несколько женщин с детьми. Они тоже были раздеты и стояли на снегу босиком. Прикладами винтовок нас загнали в грузовик, поставили там на колени и строго-настрого запретили поднимать голову. В таком положении нас вывезли за город, где уже была отрыта большая яма. Когда всех нас выстроили возле ямы, нервы мои не выдержали. Я обняла детей и крикнула, обернувшись к немецким солдатам:
— Стреляйте, сволочи, скоро вам будет конец... [97]
И в этот момент раздались выстрелы. Пуля попала мне в левую лопатку и вышла через шею. Я упала в яму, на меня упали две убитых женщины, я потеряла сознание.
Спустя некоторое время пришла в себя и увидела рядом своих мертвых детей. Горе мое было так велико, что силы снова покинули меня. Лишь поздно вечером я очнулась. Крепко поцеловала детей и, высвободив свои ноги из-под трупов женщин, поползла в соседнюю деревню. На снегу оставались пятна крови. Почти через каждые десять метров я отдыхала.
Около полуночи меня подобрал старик крестьянин. Он спрятал меня в своей хате под кроватью и ухаживал за мной целую неделю, пока я немного не окрепла. По соседству жили немецкие солдаты. Старик каждую минуту рисковал жизнью. Он укрывал жену красноармейца, которая была расстреляна, но чудом уцелела.
Мне еще нет тридцати лет, а сейчас, после всех ужасов немецкой оккупации, я выгляжу старухой. Немцы умертвили трех моих детей, немецкая нуля оставила след на моем теле. Где найти слова, чтобы проклясть эту банду убийц, этих людоедов, пьющих кровь женщин и детей!..
Гор. Керчь, ул. Войкова. 8. Р. Велоцерковская».
И даже ныне, спустя сорок пять лет, когда перечитываешь это письмо, сердце сжимается и сыпятся проклятия на головы живых и мертвых фашистских злодеев.
«Где найти слова»?.. Их нашел Илья Сельвинский.
Журналистка Мария Архарова, работавшая с Сельвинским во фронтовой газете, рассказала:
— Помню, как застыл над этим рвом Илья Львович, и никогда не забуду его страдающих глаз. Мы были так оглушены всем увиденным, что возвращались в тяжелом молчании. Ни слов, ни слез не было, только судорожно сжималось горло и трудно было дышать.
Ночью Сельвинский написал эти стихи. Не очерк, не статью, а именно стихи. Он говорил, что писать об этом в прозе не в силах.
В них были не только горечь и боль, но и набатный призыв:
Но есть у нас и такая речь.Поэт звал никогда не забывать керченскую трагедию. И сам никогда не забывал, до конца своей жизни. Думаю, что именно поэтому уже после войны он дописал в этом стихотворении еще одну строфу: [98]
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.Очередная моя поездка на фронт — 20-я армия. Взял с собой одного из наших литературных работников, Александра Кривицкого. За Волоколамском, у Лудиной горы, нашли командный пункт армии. Командовал ею человек, чье имя называешь с отвращением, — Власов. Может быть, об этой встрече и не стоило бы писать, но нельзя уходить от всего, что было тогда, а было не только благородное и хорошее, но и плохое, даже мерзкое.
В штабном блиндаже нас встретил мужчина высокого роста, худощавый, в очках с темной оправой на морщинистом лице. Это и был Власов. Посидели с ним часа два. На истрепанной карте с красными и синими кружками, овалами и стрелами он показал путь, который прошла армия от той самой знаменитой Красной Поляны, чуть ли не окраины Москвы, откуда немцы могли уже обстреливать из тяжелых пушек центр города. Рывок большой, быстрый совершила армия. Но сейчас наступление по сути приостановилось.
Втроем на крестьянских санях через оголенный, расщепленный и казавшийся мертвым лес поехали в дивизию, оттуда — в полк. Здесь идут бои местного значения: то берут какую-то безымянную высотку, то отдают, ночью ее снова будут атаковать. Очевидно, на многое рассчитывать не приходится.
Видели мы Власова в общении с бойцами на «передке» и в тылу — с прибывшим пополнением. Говорил он много, грубовато острил, сыпал прибаутками. Кривицкий запомнил и записал: «При всем том часто оглядывался на нас, проверяя, какое производит впечатление. «Артист!» — шепнул дивизионный...» Ну что ж, пришли мы к выводу, каждый ведет себя в соответствии с натурой, грех не самый большой.
Возвратились мы на КП армии вечером. Власов завел нас в свою избу. До позднего вечера мы беседовали с ним, потом, оставив Кривицкого здесь ночевать, ушли в штабной блиндаж. Ночью немцы открыли такой сильный артиллерийский огонь, что хаты ходуном ходили. И вот Власов звонит к себе в избу, будит Кривицкого и спрашивает:
— Вы что делаете?
— Сплю, — отвечает тот.
— Спите! И не беспокойтесь, я сейчас прикажу открыть контрбатарейную стрельбу...
Вот, подумали мы, какое внимание нашему брату-газетчику!..
Вспоминаю, что Власов то и дело употреблял имя Суворова, к месту и не к месту. От этого тоже веяло театром, позерством. Кстати, это заметили не только мы. Через неделю в [99] 20-ю армию поехал Эренбург. Пробыл там двое суток. Встречался с Власовым. Впечатления совпали. Эренбург рассказывал мне, а потом в своих воспоминаниях написал: «Он меня изумил прежде всего ростом — метр девяносто, потом манерой разговаривать с бойцами — говорил он образно, порой нарочито грубо... У меня было двойное чувство: я любовался и меня в то же время коробило — было что-то актерское в оборотах речи, интонациях, жестах. Вечером, когда Власов начал длинную беседу со мной, я понял истоки его поведения: часа два он говорил о Суворове, и в моей записной книжке среди других я отметил: «Говорит о Суворове как о человеке, с которым прожил годы».
Дальнейшая судьба Власова, имя которого стало синонимом самой подлой измены, хорошо известна. Именно к нему применимы слова Горького: «Сравнить предателя не с кем и не с чем. Я думаю, что даже тифозную вошь сравнение с предателем оскорбило бы».
Читатель может меня спросить: не хочу ли я сказать, что в те дни я почувствовал двоедушие Власова? Нет, таким прозрением я не обладал, да и не только я — люди, которые вместе с ним служили, не догадывались, что он таит в своей душе.
Когда мы узнали о предательстве Власова, Эренбург зашел ко мне, долго ахал и охал: мол, чужая душа — потемки. Он вспомнил поговорку, услышанную от Власова: «У всякого Федорки свои отговорки». Рассказывал, что, прощаясь, Власов трижды его поцеловал. Илья Григорьевич и сейчас тер щеку, словно старался стереть оставшийся там след от иудиных поцелуев...
Наш корреспондент по Калининскому фронту Леонид Высокоостровский прислал в редакцию «объявление»: он снял его со стены дома в одном из освобожденных городов. «Объявление» написано немцем, видимо, недоучившимся русскому языку. Вот несколько строк из него:
«Все жители должны немедленно после возглашения бурмистра зарегистрироваться.
Исключения допущены с разрешением о невнушительности от охранной полиции...
Применять немецкий привет есть преимущество германских поданных...
Кто имеет типографию или тому подобное заведение для распространения производств умственных работ должен иметь на это разрешение.
Всем управным приказам выданные немецкими военными частями необходимо слушаться».
Среди различных запретов и такой:
«Знаки величия русского государства в занятой русской области вести и применять не разрешено».
Такие материалы сразу же передаются Илье Эренбургу. [100]
Передали и это «объявление». А в сегодняшней газете появилась его статья «Знаки величия».
Писатель не стал комментировать «неграмотный и глупый бред прусского солдафона», но по поводу «знаков величия русского государства» сказал свое слово. Приведу его хотя бы в выдержках:
«Я не понимаю точного смысла этих отвратительных и наглых слов, но я хорошо понимаю их намерение: унизить наш народ. Жалкие потуги палача-на-час поколебать величие России!
В Ясной Поляне немцы хотели уничтожить наши «знаки величия», и для этого надругались над могилой Толстого. Но Толстой по-прежнему велик, и ничтожен презренный Гитлер...
Нельзя уничтожить «знаки величия русского государства» — они в сердцах каждого русского. Они неистребимы и в захваченных немцами городах. О славе прошлого, о вольности, о высоком искусстве говорят камни Новгорода. О великой борьбе русского народа шумит скованная льдом Березина. Партизаны в русских лесах — это «знаки величия». И спокойные лица русских героев, которых немцы ведут на виселицу, — это тоже священные «знаки величия русского государства».
Они хотят, чтобы русские перестали быть русскими — мыши пусть изгрызут Арарат! Из кровавой метели Россия выйдет с высоко поднятой головой — еще выше, еще прекрасней.
«Знаки величия»? Русский язык. Не тот, на котором пишут свои приказы полуумные немцы, нет. Тот, на котором писал бессмертный Пушкин.
«Знаки величия»? Память. Русские люди в захваченных немцами городах помнят и ждут. Трудно было ждать в октябре. Легче ждать в феврале: громко гремят орудия, тихо скрипят лыжи — это Красная Армия идет на запад». [101]