Сентябрь
3 сентября
Каждый день приносит новые сообщения о доблести наших танкистов. Единоборство с немецкими танками. Танковые засады. Рейды в тыл противника. Танковый таран...
Неисчислимы их подвиги.
Разговорились мы однажды на эту тему с поэтом Лебедевым-Кумачом. Я предложил ему:
— Вы бы, Василий Иванович, сочинили хорошую песню для наших танкистов. Право, они заслужили.
Перед войной очень популярной была песня «Три танкиста» из фильма «Трактористы», слова которой написал Борис Ласкин сразу же после боев на Халхин-Голе. Я напомнил ее Лебедеву-Кумачу:
— Может быть, что-нибудь в этом духе?..
На следующий день он принес стихотворение, которое также озаглавил «Три танкиста». А текст был такой:
Расскажи-ка, песенка-подруга,Прочитал я и уставился на поэта:
— Василий Иванович, а припев-то из «Трактористов»...
— Оттуда, — согласно кивнул он. — Припев старый, Бориса Ласкина. Думаю, в обиде не будет. Я сделал это для того, чтобы не ждать новую музыку. Пусть поют на старый, всем знакомый мотив. Хороший же мотив!..
И вот она, эта новая песня на старый мотив, напечатана. Ласкин в шутку сказал мне, что припев, по правилу, полагалось заключить в кавычки. [127]
— Кавычки были, но мы их сняли, — отшутился я. — Долго объяснять читателю, зачем они и почему. Лишняя канитель!
А расчет Лебедева-Кумача оказался верным — песню его фронтовики запели сразу же.
Между прочим, позже, в 1942 году, Ласкин в новой своей песне о танкистах тоже повторил прежний припев:
От озер Карелии до ЮгаНа этот раз у меня появилась возможность «упрекнуть» его:
— Дорогой Борис Савельевич, а ведь следовало бы дать пояснительную сноску к припеву, сослаться на удачный прием Лебедева-Кумача...
На том «дело о кавычках» и было «закрыто»...
Чем еще примечательна газета, вышедшая 3 сентября?
Как всегда, в ней немало материалов из боевой практики: об опыте действий батальона в подвижной обороне, об организации дальней разведки, о работе штаба механизированного соединения, о тактике врага в условиях севера... А вдобавок ко всему этому напечатан еще и очередной памфлет Ильи Эренбурга.
Третий месяц работает в «Красной звезде» Илья Григорьевич, поражая всех нас своей неутомимостью. Ведь только на днях напечатали мы большую его статью «Ложь». Хорошо аргументированная, щедро насыщенная примерами и фактами, она показывает, что вся гитлеровская система покоится на лжи:
«Они выросли на лжи, это — их материнское молоко. Они лгут подчиненным. Они лгут начальникам. Они лгут за границей. Они лгут у себя дома. Они не могут не лгать. Когда они подписывают договор о мире, они думают о войне. Когда они жмут руку, они прикидывают, куда бы кинуть бомбу. Когда они говорят о культуре, это значит, что через час они будут грабить, а через два вешать.
Спорить с ними? Да, штыками. Опровергать их ложь? Пулями».
Через день появилась другая боевая статья Эренбурга — «Два года». Она рассказывала о том, к чему стремилась и чего достигла гитлеровская Германия, начавшая в 1939 году войну за мировое господство.
Кроме таких, я бы сказал, капитальных выступлений все время публикуются его небольшие искрометные заметки, реплики, фельетоны. В их числе и то, что появилось 3 сентября, «Волк в чепчике».
«Обычно гитлеровцы, — пишет Эренбург, — скидывают на наши деревни зажигалки и фугаски. Но на одну деревню немцы скинули несколько колбас, фунт конфет и пачку листовок. Эсэсовцы пишут: «У нас много всего — колбасы и сладостей. Мы желаем вам добра. Не сопротивляйтесь...»
Эренбург напоминает читателям о волке из «Красной шапочки» и заканчивает это свое выступление так:
«Мы не красные шапочки. Мы не примем Гитлера ни за бабушку, ни за внучку. Мы видим его волчьи зубы.
Он стучится: «Тук-тук». Внимание! Надо стрелять в волчью морду!» [128]
Меня и сейчас, сорок лет спустя, после первого прочтения этих строк не оставляет чувство преклонения перед огневым талантом «нашего Ильюши», как любовно называли Эренбурга фронтовики. Да, прав был Михаил Иванович Калинин, сказав при вручении Илье Григорьевичу ордена Красного Знамени, что он, Эренбург, сражался с фашистами, как гвардейская армия.
5 сентября
С незапамятных времен работал в «Красной звезде» на скромной должности литправщика Михаил Головин. Был он и по возрасту едва ли не старше всех в нашем коллективе. Но не только и даже не столько эти два обстоятельства заставляли всех нас относиться к Головину с подчеркнутым уважением, безропотно выслушивать его очень резкие подчас суждения на редакционных летучках, проявлять повышенное внимание к его советам.
Авторитет этого внешне хилого, прихрамывавшего и все время покашливавшего, довольно угрюмого человека определялся прежде всего его виртуозным профессиональным мастерством и чудовищной работоспособностью. До войны он правил материалы главным образом общевойскового отдела. Это было немало. Общевойсковому отделу отводилась обычно вся вторая полоса, то есть четвертая часть газетной площади. В военное же время на Головина легло дополнительное бремя — он правил теперь добрую половину статей и корреспонденции, поступавших с фронтов. Писал он и передовые.
В номере за 5 сентября опубликована его передовица «Песня — друг и товарищ бойца». В ней — богатая документальная основа. В числе прочих воспроизведен, в частности, такой документ, датированный 1919 годом:
«При сем препровождаю оперативные сводки Главного штаба советских войск Северо-Восточного фронта от 14 и 17 сего ноября, а также песню о боях под Усть-Кутом и песню героям, погибшим под Усть-Кутом, сложенные на месте бойцом Ребровым...»
А вспомнил я это вот почему. Как раз в день выхода газеты с головинской передовицей наш ленинградский корреспондент Валентин Хействер принес на фронтовой телеграф стихи Михаила Светлова. Начальник узла связи взглянул на листки с необычным текстом и вернул их корреспонденту:
— Сейчас не до стихов!.. Мы тут с оперативными сводками запоролись...
Хействер молча достал из полевой сумки свежий номер «Красной звезды», не спеша очертил красным карандашом один из абзацев в передовой статье, где был приведен цитированный мною документ, и положил на стол «запарившегося» майора.
— Это еще что? — удивился тот.
Хействер только передернул плечами: прочтите, мол, сами. Майор прочитал, улыбнулся и сменил гнев на милость: стихи Светлова тут же были переданы в Москву. [129]
6 сентября
В газете имена новых авторов — военачальников, писателей, новые острые темы, разнообразная хроника. Но главное, что выделяло ее, была передовая «Бессмертный подвиг трех русских воинов».
Начиналась она строго информационно: «Вчера «Красная звезда» опубликовала сообщение о героическом подвиге летчиков Сковородина, Ветлужских и Черкашина...»
Не хочу задним числом придираться к мелкой неточности. Летчиком-то был только один — сержант Сковородин. Двое других — члены его экипажа — штурман и стрелок-радист. А суть их подвига такова.
«К пункту N двигалась колонна вражеской пехоты. Экипаж советского бомбардировщика в составе Сковородина, Ветлужских и Черкашина получили задание разгромить фашистскую колонну.
Искусно маневрируя, сержант Сковородин привел свой самолет к цели. На головы фашистов полетели одна за другой тяжелые бомбы. Первая атака оказалась удачной. Дорога была устлана трупами немецких солдат, исковерканными обозными повозками.
По самолету открыли огонь вражеские зенитки, но командир экипажа сделал боевой разворот для второй атаки. Частыми пулеметными очередями летчики метко разили врага.
Вдруг самолет загорелся и, объятый пламенем, стал снижаться. Экипаж имел возможность выброситься с парашютами, «о это означало оказаться в фашистском плену. Советские летчики знают, как нужно поступать в таких случаях. Они дерутся с врагом до последнего дыхания и дорого продают свою жизнь. В эти трагические минуты их вдохновил пример Героя Советского Союза бесстрашного капитана Гастелло.
Увидев в стороне большую группу фашистской пехоты, сержант Сковородин сделал последний разворот и на горящей машине врезался в обезумевшую толпу немецких солдат.
Отважные советские патриоты, гордые соколы страны, коммунист Николай Сковородин, комсомольцы Леонид Ветлужских и Василий Черкашин геройски погибли за Родину и смертью своей нанесли врагу большой урон».
Такое сообщение передали наши корреспонденты из Гомеля. Пришло оно поздно ночью, но все же мы успели заверстать его в номер, на вторую полосу, набрав крупным, жирным шрифтом. А над полосой на все шесть колонок дали «шапку»: «Родина никогда не забудет бессмертного подвига летчиков Сковородина, Ветлужских и Черкашина».
Сообщение это исключительное, но все же краткое. И снова, как и в те дни, когда мы узнали о подвиге Гастелло, применили испытанный способ привлечь внимание читателей к этому событию: напечатали передовую статью и под передовицей — стихи Михаила Голодного «Богатыри»:
На новый подвиг родинаПередовица была посвящена подвигу трех богатырей. Опираясь на их подвиг, на самопожертвование Гастелло, в передовой со всей остротой был поднят вопрос, о котором до сих пор упоминали глухо, — о плене, отношении к нему советских воинов.
История не знает войны без пленных. Война — дело жестокое. Однако никто не скажет, что война не имеет своих законов этики и милосердия. Издевательство над безоружным всегда считалось позором. Раненый противник достоин такой же медицинской помощи, что и свой. Таким издавна был закон войны, и сражавшиеся войска всегда придерживались его, считая бесчестием глумление над пленным, а тем более раненым противником. Существовали международные конвенции, регламентирующие обращение с пленными и ранеными, и, как правило, они грубо не нарушались. Иногда даже в ходе войны происходил обмен пленными.
Но не зря мы называем фашистов убийцами, варварами, людоедами.
Война с фашистской Германией была не обычной. Заклятые враги социализма — нацисты поставили своей целью уничтожение нашего государства, порабощение и истребление советских людей. Не было у них пощады ни к кому — ни к старикам, ни к женщинам, ни к детям, ни к пленным. Как в таких условиях должны вести себя советские воины перед угрозой плена? Ответ на этот вопрос мы и пытались дать в той же передовице. И ответили так:
«...Сдача в плен немецко-фашистским мерзавцам — позор перед народом, [131] перед своими товарищами, своими женами и детьми, преступление перед родиной».
«...Сдаться в плен фашистам — означает предать дело наших отцов, самоотверженно боровшихся за новую счастливую жизнь, предать наш народ, предать родину...»
Перечитывая эту передовицу теперь и размышляя над тогдашними нашими попытками дать исчерпывающий ответ на один из острейших вопросов тех тяжких дней, я понимаю, что мы были слишком уж категоричны в своих суждениях. Плен плену рознь. Одно дело, скажем, когда человек еще может сражаться, но бросает оружие и, чтобы уберечься от смерти — иначе говоря, спасти свою шкуру, подымает перед врагом руки, переходит на его сторону, другое — когда, отбиваясь до последнего патрона, он оказался безоружным, раненый, контуженый, потерявший сознание.
Придет время — и мы узнаем, что и герои, истинные герои попадали иногда в плен и вели там себя тоже геройски. Узнаем о восстаниях в фашистских лагерях смерти. Узнаем имена тех, кто вырвался из плена и доблестно сражался в подполье и партизанских отрядах. Узнаем о беспримерном мужестве генерала Дмитрия Карбышева и поэта Мусы Джалиля. Узнаем о летчике Михаиле Девятаеве, бежавшем со своими друзьями из плена на захваченном ими немецком бомбардировщике. И среди корреспондентов «Красной звезды» оказался такой же герой из героев — капитан Сергей Сапиго, о котором я уже рассказывал...
Рассуждать на эту тему теперь, разумеется, куда.легче, чем тогда. Когда шла война не на жизнь, а на смерть и над нашей родиной нависла грозная опасность, труднее было все разложить по полочкам. Должен, однако, сказать, что позже «Красная звезда» внесла некоторые поправки в свои суждения относительно плена, сформулированные в передовице от 6 сентября.
На Северо-Западный фронт выезжал Петр Павленко. Я и попросил его написать для газеты статью о плене. С многими побеседовал писатель. Многое услышал и запомнил. Но особое впечатление произвели на него суждения командира стрелковой роты старшего лейтенанта Н. Багрова, мужественного, высокообразованного офицера, историка. Петр Андреевич и решил, что лучше будет, если прозвучит на страницах газеты голос фронтовика.
Так появилась в «Красной звезде» большая статья Багрова «Мысли о плене». Острая и ясная статья, обращенная, главным образом, к командирам.
Автор вполне резонно предательством, изменой, заслуживающими бескомпромиссного осуждения, считает «отказ от борьбы с врагом», «переход на сторону противника», то есть сдачу в плен, когда борьба с врагом еще возможна. Здесь его суждения непоколебимы.
Все это, казалось, и так было ясно. Да и невесело было выступать в открытой, широкой печати на эту тему. Но в те дни наша армия еще отступала, вопрос о плене был одним из жгучих, и обходить его мы не имели права, ни, так сказать, «служебного», ни морального...
Не буду ни пересказывать эту примечательную статью, ни цитировать ее. Сражаться до последней капли крови! Сражаться до тех пор, пока видят глаза и не потеряно сознание, дорого отдавать свою жизнь! Такова позиция старшего лейтенанта.
Правильность этой позиции не вызывает сомнений и поныне. [132]
Были в передовой статье того номера газеты строки, над которыми я было занес карандаш, чтобы их вычеркнуть:
«Кто не знал в нашей армии, в нашей стране славного командира Героя Советского Союза Ф., снискавшего себе на войне с белофиннами славу отважного и хладнокровного командира? Его сейчас нет в живых. В одном из боев он был окружен. Он стрелял до последнего патрона. Последний оставил для себя. Раненый, истекающий кровью, чувствуя, что он уже не в силах будет душить врага руками, Ф. застрелился на глазах подступавших к нему фашистов. Это была не победа врага, а победа советского командира над врагом».
А задумался я потому, что не это, считали мы, должно было быть правилом поведения советского воина в тот трагический момент, когда перед ним встала угроза плена. Если оставить последний патрон, так не для себя, а для врага! Что бы с тобой потом ни случилось — последнюю пулю в фашиста. Одним будет меньше.
Конечно, кто взял бы на себя смелость сказать, как должен был поступить тот командир? Для этого надо было знать и обстановку, и мысли, и чувства человека, его характер, его переживания и многое-многое другое... В конце концов, это дело совести человека. Нельзя было не склонить голову перед его сверхчеловеческим мужеством. Но все же это был исключительный эпизод. И если я его тогда не вычеркнул, так только потому, помнится, что он какой-то своей гранью соприкасался с тем, что мы все время писали: плен — хуже смерти!
Единожды мы о таком эпизоде рассказали и больше к нему не возвращались. Писали мы больше о том, какая страшная участь ждет советского воина в фашистских лапах. А к этому времени уже было немало неопровержимых свидетельств, фактов, документов об издевательствах, истязаниях и массовых убийствах пленных...
Впервые выступил в «Красной звезде» Вадим Кожевников. Мы напечатали под рубрикой «Герои Отечественной войны» его очерк «Павел Филиппович Трошкин». Обычно под этой рубрикой рассказывается о тех, кто с оружием в руках уничтожает живую силу и технику врага. А Кожевников написал о фронтовом санитаре, который, конечно, сам в атаку не ходил, может быть, и даже наверное, с самого начала войны не выстрелил ни разу. И все-таки это бесстрашный боец переднего края: под вражеским огнем, рискуя жизнью, он спасал раненых.
Я с волнением читал этот очерк. Встретившись потом с автором, поинтересовался: почему для первого своего очерка в «Красной звезде» он выбрал в герои именно санитара?
Вадим Михайлович ответил не вдруг.
— Простая случайность? — допытывался я.
— Нет, не простая... И вовсе даже не случайность...
Собеседник мой начал издалека. Мол, каждый человек, идя в бой, знает, что не всем суждено вернуться. Он готов стоять насмерть ради святого дела защиты Родины. И все же у каждого теплится надежда, что судьба прикроет его своим крылом. На худой конец, ранят... И с первой же мыслью о ранении возникает тревога: а вынесут ли с поля боя, успеют ли, не истечь бы кровью?
— Откровенно говоря, — признался писатель, — я сам, бывало, примерял на себя эти настроения. Жизнь ведь у каждого одна... А между тем мало кто по доброй воле идет в санитары: считается, что на войне это далеко [133] не главное дело. Даже девушки хотят «воевать по-настоящему»: рвутся в снайперские команды, в разведчицы. Вот почему я задался целью возвысить эту неприметную, но очень важную, совершенно необходимую военную специальность. Начал искать героя-санитара. И вот нашел Павла Филипповича Трошкина, надежнейшего человека в опасном боевом деле...
Еще один новый автор «Красной звезды» — генерал-майор И. И. Федюнинский, будущий генерал армии.
В моем понимании трудновато укладывается рядышком слово «новый» и имя этого даровитого военачальника. Мы с Иваном Ивановичем соратники по Халхин-Голу. Там он командовал 24-м мотострелковым полком. Хорошо командовал!
Я узнал его именно в этой должности. Да не только я — весь фронт знал Федюнинского как командира полка. А ведь прибыл он в Монголию в ином качестве — занимал куда более скромный пост в 149-м мотострелковом полку. Был там помощником командира по хозяйственной части. И, конечно, находился в безвестности.
«Открыл» его Жуков. Почему Федюнинский приглянулся Георгию Константиновичу — не знаю. То ли потому, что в хозяйстве 149-го полка был образцовый порядок. То ли довелось командующему услышать здравые суждения Федюнинского по чисто тактическим вопросам. То ли бросились в глаза два боевых ордена на груди Ивана Ивановича, которому довелось пройти хорошую армейскую школу — начал он ее красноармейцем в гражданскую войну, потом командовал взводом, ротой, батальоном.
Очевидно, одно дополнялось другим, другое — третьим, и когда потребовался командир для 24-го мехполка, Георгий Константинович остановил свой выбор на подполковнике Федюнинском.
Полк Федюнинского на Халхин-Голе считался одним из лучших. Мы часто писали о нем в «Героической красноармейской». Воевал он успешно. Все там делалось основательно и надежно. Маскировка — безупречная. Организация огня — четкая. Окопы, отрытые в сыпучих песках, достаточно глубоки, потому что стенки их обязательно заплетены прутьями из прибрежного лозняка. Блиндаж самого командира полка с бревенчатыми накатами вызывал удивление и всеобщую зависть в этой безлесной местности. Даже у Жукова на первых порах такого блиндажа не было. Поговаривали, что, рейдируя по тылам японцев, монгольские разведчики-конники спилили там несколько телеграфных столбов и волоком притащили на нашу сторону. А как эти столбы попали к Федюнинскому — осталось тайной.
За успешные боевые действия на Халхин-Голе 24-й мехполк был награжден орденом Ленина, а его командиру присвоено звание Героя Советского Союза.
Вполне естественно, что мы, газетчики, и после возвращения из Монголии старались не выпускать Федюнинского из поля зрения. Вскоре узнали, что он, уже в звании полковника, назначен командиром 82-й стрелковой дивизии. А Отечественную войну Иван Иванович встретил на Юго-Западном фронте в должности командира 15-го стрелкового корпуса. Выезжавшие на это направление спецкоры «Красной звезды» Борис Лапин и Захар Хацревин — тоже халхингольцы, — конечно, побывали в корпусе Федюнинского и рассказали в газете о его боевых делах. [134]
Вдруг я узнаю, что Федюнинский в Москве. Его вызвали в Ставку и назначили заместителем командующего войсками Ленинградского фронта. Мне удалось заманить Ивана Ивановича в редакцию. Встреча была трогательной. Долго мы тискали друг друга в объятиях, осматривали с ног до головы. Он мало изменился: такой же подтянутый. Только волевые складки на лбу стали вроде поглубже.
— Весело живете, — пошутил Иван Иванович, как бы прощупывая своим профессиональным взглядом потолок и стены нашего легкого трехэтажного домика, совершенно беззащитного при бомбежках.
— Да, — в тон ему ответил я, — таких накатов, какие были у тебя на Халхе, у нас нет...
Федюнинский рассказал о приграничном сражении, в котором его корпус участвовал с первого часа войны. Но разговоры разговорами, а мне все время не давала покоя мысль: как бы заполучить от него статью для газеты? Наконец сказал ему об этом. Федюнинский ответил согласием. И вот статья его под заголовком «О некоторых изменениях в тактике врага» уже заверстана подвалом на второй полосе «Красной звезды».
Надо ли доказывать, что наблюдения и выводы Федюнинского были полезны другим командирам соединений, в том числе и на Ленинградском фронте, куда Иван Иванович уже вылетел.
8 сентября
В этот день газета не выходила. Накануне, в воскресенье, день был нерабочий. Но это только так говорилось — «нерабочий». В редакции — все в сборе. Правда, нас немного. Большинство — на фронте, в том числе начальники отделов, их заместители, даже некоторые литературные секретари, которым, казалось бы, положено безвыездно сидеть за редакционным столом и править поступающие материалы. Это были военные журналисты, хорошо владевшие пером, и я считал, что возьму большой грех на душу, если обреку их на сидение вдали от фронта.
Но те, кто остался в Москве, из редакции не отлучались. Еще 8 июля я подписал приказ, согласно которому уходить домой можно «только с разрешения начальника отдела и запрещается выезд за пределы Москвы без разрешения ответственного редактора в каждом отдельном случае». Живем, как тогда говорилось, на казарменном положении.
В рабочих комнатах редакции появились железные солдатские кровати с жесткими матрацами. Одеяла и подушки тоже армейского образца.
Койки узки, Павленко прозвал их «девичьими». Сотрудники спят на них, так сказать, посменно: уезжающий на фронт уступает свою койку возвращающемуся с фронта. Кормимся все в редакционной столовой по талонам. Есть еще и буфет с очень скромным ассортиментом продуктов. Там — наличный расчет.
Казарма есть казарма — дома, конечно, уютнее. Но редко кто отпрашивался домой. Совесть не позволяла, да и работа не отпускала.
В отличие от обычного на подготовку очередного номера газеты у нас было два дня. Это позволило мне подольше задержаться в ГлавПУРе и Генштабе, детальнее изучить обстановку на фронтах. В оперативном [135] управлении Генштаба меня оглушили страшным известием: немецкие войска прорвались к Ладожскому озеру, захватили Шлиссельбург и таким образом перерезали последние сухопутные коммуникации, связывавшие Ленинград со страной. А это означало — блокада...
Незадолго до того мы командировали в Ленинград еще одного корреспондента — Леона Вилкомира. Перебросили его туда с Северо-Западного фронта.
Это был молодой поэт, питомец Литературного института. В редакции мало кто знал его стихи. Мне, например, довелось познакомиться с ними уже после войны, когда издательство «Советский писатель» посмертно выпустило единственную его книжку «Дороги». В нее вошли произведения мирных лет, главным образом те, что были написаны Вилкомиром в годы его журналистской работы в Нижнем Тагиле. В военное время он, по-видимому, не писал стихов — всецело был поглощен корреспондентскими заботами, — а если и писал, то по своей скромности никогда не предлагал их нам.
Высокий, громоздкий, исключительно добросердечный, он пользовался в коллективе редакции всеобщей любовью. В шутку его называли «армейским комиссаром», хотя в действительности Вилкомир имел первичное звание политработника — заместитель политрука и на его петлицах красовались лишь четыре треугольника; издалека их можно было принять за ромбы.
Шутку эту породил курьезный случай. Своей могучей фигурой Вилкомир чем-то напоминал начальника ГлавПУРа. Как-то мы послали Вилкомира на войсковые учения. Самолет, на котором летел корреспондент, прибыл на полчаса раньше самолета армейского комиссара. Когда Вилкомир спускался по трапу, с нему кинулись местные начальники, ожидавшие начПУРа, и стали рапортовать: «Товарищ армейский комиссар...» Потом разглядели на петлицах смутившегося и покрасневшего до корней волос Вилкомира треугольники и замолчали. С тех пор к нему и прилепилось это звание.
Во время войны у меня было мало личных встреч с Вилкомиром. Он безвыездно сидел на фронте и в Москве почти не появлялся. О его мужестве я узнавал из рассказов начальников групп спецкоров, а больше всего об этом говорили материалы самого Вилкомира.
Прибыв в Ленинград, Вилкомир сразу же прислал корреспонденцию «Ленинградцы беззаветно сражаются с врагом». Она была высоко оценена редакцией, и я отправил в Ленинград телеграмму;
«Корреспонденцию Вилкомира напечатали сегодня. Хорошая статья. Вилкомира оставить на Ленинградском фронте». А что касается того, как он добывал материал для своего очерка, можно судить хотя бы по таким строкам: «По нашей группе ударил автоматчик. Мы припадаем к земле и ползем...»
Итак, в Ленинграде, можно сказать, собралось целое подразделение наших спецкоров.
Наконец дали о себе знать Славин и Светлов. К нашему удивлению, Светлов «обскакал» старого газетного волка Льва Исаевича. Уже 6 сентября мы получили по военному проводу его стихи, из-за которых у Хействера произошла пикировка с начальником узла связи. Светлов назвал свое стихотворение «Ленинград» и сказал в нем то, что было самым главным и самым важным в те грозные дни: [136]
Здесь земля победами дышала...Затем пришли новые стихи — «Ночь над Ленинградом». А еще через несколько дней с узла связи Генштаба нам доставили толстую пачку бланков с расклеенной на них телеграфной лентой. В конце стояла подпись «М. Светлов». Это уже не стихи, а корреспонденция о медицинской сестре Вале Чибор. [137]
Прибыл Светлов в один из полков, стал выспрашивать об отличившихся в последних боях пулеметчиках и бронебойщиках, а командир полка говорит:
— Вы бы лучше написали стихи о нашей Вале. Чибор. Вон смотрите, она возвращается с передовой, опять везет раненых. Вам обязательно надо потолковать с ней...
Через час, после того как Валя «сдала» раненых, поэт и медсестра сидели на уличной скамейке, между ними стояли котелки с борщом, и мирно текла беседа о совсем не мирной жизни.
Вернулся Светлов в город, написал стихи — не понравились. Славин посоветовал:
— Пиши корреспонденцию — это быстрее.
Так Светлов и поступил, чем нисколько не огорчил редакцию. Корреспонденция сразу же была напечатана, а Светлову мы послали телеграмму с просьбой: впредь наряду со стихами писать и очерки, размером до подвала.
Мне рассказывали, что по поводу этой нашей телеграммы Светлов сострил, пересиживая очередную жестокую бомбежку в подвале гостиницы «Астория»:
— Редактор требует от меня подвальных очерков. Где я их возьму? Вот начеркаю здесь, в подвале, что-нибудь, а вы, — обратился он к другим нашим корреспондентам, — подтвердите, что это действительно «подвальное»...
Светлов не стал очеркистом, продолжал писать для нас только стихи. Как бы оправдываясь за это перед своими товарищами, сказал им однажды:
— Я еще не дописался до настоящего, ребята.
Да, тогда он еще не написал своего знаменитого «Итальянца».
Наконец откликнулся Лев Славин. Первый его очерк назывался «Два тарана». Это — о летчиках Здоровцеве и Харитонове. Потом последовал очерк о городе, превратившемся во фронт. Славин писал:
«Пройдите на заводские окраины. Здесь нет человека, не занятого в обороне. Цехи сделались ротами, участки — взводами, бригады — отделениями. Директора заводов стали во главе отрядов. Инженеры проектируют и строят оборонительные сооружения.
Всем известно имя Жозефа Котина, сталинского лауреата, на днях удостоенного звания Героя Социалистического Труда. Молодой талантливый инженер сейчас начальник штаба обороны своего участка...
Отстоять свой город — стало заповедью каждого ленинградца!»
А о самом Славине и его друге Светлове сохранилось такое письменное свидетельство Веры Инбер:
«Были в редакции военной газеты как раз тогда, когда возвратились с передовых позиций заведующий редакцией, два наших московских писателя — Лев Славин и Михаил Светлов... Выложив на стол гранаты, приехавшие разворачивают карту и погружаются в нее. Все мрачны. Поездка была неудачна, наших потеснили. Немцы бомбили штаб нашей армии. Кроме того, все голодны».
Но случались и маленькие радости. Славину посчастливилось в один из блокадных дней вступить с передовыми подразделениями Героя Советского Союза Краснокуцкого в первый отбитый у врага городок Белоостров. Обычно неторопливый, немного даже флегматичный, Лев Исаевич на этот [138] раз проявил поразительную изворотливость: сумел преодолеть все препоны и раньше других корреспондентов передал в «Красную звезду» боевой репортаж «Наши части отбили у фашистов город на подступах к Ленинграду». В те невеселые дни такое сообщение дорого стоило.
Не все, однако, что видел и описал Славин, будучи в блокадном Ленинграде, появилось на страницах газеты. Был, к примеру, такой случай. Отправился он в дивизию народного ополчения, которая не отступала, но и не наступала. Стояла. Вернее — лежала. Люди там были необстрелянные — в общем, глубоко штатские. Впоследствии в течение войны многие из них стали опытными и доблестными воинами. Но ведь сейчас для них только начало войны.
По пути в эту дивизию Славина обогнала кавалькада легковых машин. В одной из них ехал командующий фронтом К. Е. Ворошилов. Писатель присоединился к ним и прибыл в дивизию вместе с Климентом Ефремовичем.
Дивизией, по описанию Славина, командовал высокий, ладно скроенный полковник. На его груди сияла «Золотая Звезда» Героя. Длинные пшеничные усы украшали лицо. Он обожал Чапаева и старался подражать ему даже внешностью. Браво отрапортовал:
— Сейчас роты будут подыматься в атаку...
Ворошилов выслушал рапорт довольно сумрачно и сказал:
— Видно, вас маршал должен водить в атаку...
А по цепям пронеслась весть: «С нами Ворошилов...» Лежавших неподвижно бойцов будто подменили. Они разом повыскакивали из окопов и неудержимо ринулись вперед.
Славин красочно описал этот эпизод. В очерке была даже писательская ремарка: «Не песня ли с той, гражданской войны «С нами Ворошилов, первый красный офицер...» вспомнилась людям?» И все же очерк мы не напечатали: операция, увы, закончилась взятием какой-то небольшой высотки...
Жуков, назначенный командующим Ленинградским фронтом вместо К. Е. Ворошилова, вылетел в Ленинград 9 сентября, и я незамедлительно командировал туда же халхингольца Зигмунда Хирена. Мы вообще старались посылать к Жукову, да и к другим командующим, тех корреспондентов, которых они хорошо знали. На руках у Хирена было мое письмо:
«Георгий Константинович!
«Красная звезда» не удовлетворена освещением боев за Ленинград. Чтобы исправить положение, командирую специально в Ваше расположение опытного корреспондента тов. Хирена З. А., которого редакция хорошо знает и Вы хорошо знаете.
Тов. Хирен назначен мною руководителем бригады корреспондентов, в состав которой входит также писатель тов. Славин...
Надеюсь на Вашу личную горячую поддержку Хирена. В нынешних условиях от мелочей зависит плодотворная работа наших корреспондентов. Прошу поэтому сделать для тов. Хирена следующее:
1. Дать указание о выделении ему легковой машины.
2. Выдать ему постоянный пропуск в Смольный, в штаб.
3. Дать указания работникам Военного совета и штаба фронта всемерно помогать ему, информировать о положении на фронте.
Горячий привет — Д. Ортенберг».
Прибыв в Ленинград, Хирен сразу же пошел в Смольный. И на моем письме появилась резолюция: «Начальнику политуправления тов. Пожидаеву. [139] Военный совет обязывает вас повседневно оказывать практическую помощь руководителю бригады корреспондентов «Красной звезды» в деле освещения в печати героической защиты Ленинграда».
А на следующий день отправился к Жукову и Славин. Георгий Константинович встретил его радушно, но, как заметил писатель, настроение у командующего было неважное. На Халхин-Голе Славину не доводилось видеть Георгия Константиновича таким встревоженным. А тот, словно прочитав мысли писателя, признался:
— Не скрою, сейчас мне досталось очень тяжелое хозяйство...
Лев Исаевич спросил нового командующего фронтом:
— Куда бы вы посоветовали отправиться корреспонденту «Красной звезды»?
— А вы где живете?
— В «Астории».
— Вот и поезжайте в «Асторию», — сказал Жуков с грустной улыбкой. И пояснил: — Сейчас везде одинаково плохо.
Потом все же подвел Славина к карте и показал на ней самые горячие точки...
В первых числах октября Славин и Хирен снова заглянули в Смольный. Но Жукова они уже не застали там. В связи с усложнившейся обстановкой на московском направлении Георгия Константиновича отозвали в столицу и назначили командующим войсками Западного фронта. В Ленинграде его заменил Федюнинский. Иван Иванович тотчас принял наших спецкоров, подробнейшим образом ознакомил их с обстановкой и неотложными задачами фронта, а потом обратился к ним совсем по-дружески:
— Ребята, может быть, вам что-нибудь нужно? Корреспонденты промолчали. Еще поговорили о положении на фронте, и снова Федюнинский спрашивает:
— Может быть, вам все-таки что-нибудь нужно?
— Бензин, — выпалил Славин.
Наутро у гостиницы «Астория», где проживали спецкоры, был не только бензин, но и машина, выделенная для них по собственной инициативе Ивана Ивановича.
После ожесточенных сентябрьских боев немцы вынуждены были прекратить свои бесплодные атаки на несокрушимую ленинградскую оборону и перешли к планомерному разрушению города бомбовыми ударами с воздуха и артиллерийским огнем.
Ленинград по-прежнему не сходил со страниц нашей газеты...
9 сентября
После двадцатишестидневных боев освобождена Ельня. Сегодня опубликовано официальное сообщение Информбюро о взятии этого города.
Ельнинской операции предшествовала резкая полемика между Сталиным и Жуковым. Она произошла 29 июля и повлекла за собой освобождение Жукова от обязанностей начальника Генерального штаба. В то время я узнал об этом лишь в самых общих чертах. Мне рассказали, что произошло в кабинете Сталина:
— Показал Жуков свои зубы... [140]
Подробнее же я узнал об этом уже после войны. В середине 60-х годов мне было поручено подготовить сборник очерков «Маршалы Советского Союза». О Жукове я попросил написать Константина Симонова и вскоре получил от него такой ответ:
«Милый Давид. Со статьей о Г. К. — все сделаю. Уже был у него, говорил с ним. Он слал тебе привет, выразил желание: повидаться бы...»
Некоторое время спустя Симонов представил мне запись беседы с Жуковым. Есть там такая страничка:
«В конце июля 1941 года, еще находясь на должности начальника Генерального штаба, анализируя обстановку, я пришел к выводу, что немцы в ближайшее время не будут продолжать наступать на Москву до тех пор, пока не ликвидируют угрозу своей нацеленной на Москву группировке со стороны правого фланга нашего Юго-Западного фронта.
В связи с этим я письменно изложил свои соображения о необходимости оставить Киев, занять прочную оборону по восточному берегу Днепра, усилить правый фланг Юго-Западного фронта и сосредоточить за ним две резервные армии для парирования удара немцев. По моим предположениям, они могли нанести этот удар по правому флангу Юго-Западного фронта с выходом на его тылы.
Прочитав написанный мною документ, Сталин вызвал меня к себе. У него находился Мехлис. Сталин в его присутствии обрушился на меня, говоря, что я пишу всякую ерунду, горожу чепуху и так далее. Все это в очень грубой форме.
Я ответил:
— Товарищ Сталин, прошу вас выбирать выражения. Я — начальник Генерального штаба. Если вы, как Верховный Главнокомандующий, считаете, что ваш начальник Генерального штаба городит чепуху, то его следует отрешить от должности, о чем я и прошу вас.
В ответ на это он сказал:
— Идите, работайте, мы тут посоветуемся и тогда позовем вас.
Я снова был вызван к нему через сорок минут, и Сталин уже более спокойным тоном объявил мне:
— Мы посоветовались и решили освободить вас от обязанностей начальника Генерального штаба...»
Позже Георгий Константинович рассказал об этом обстоятельнее в своей книге «Воспоминания и размышления».
Он был смел во всем. И в разработке фронтовых операций, и в осуществлении их, и под огнем противника, и в своих отношениях с начальством, в том числе со Сталиным. В тех же записях беседы с Симоновым имеется еще один эпизод, любопытный с этой точки зрения:
«...по своему характеру я в некоторых случаях не лез за словом в карман. Случалось даже, что резко отвечал на грубости Сталина... Шел на это сознательно, потому, что иногда надо было спорить, иначе я бы не мог выполнить своего долга.
Однажды полушутя-полусерьезно, обратившись к двум присутствовавшим при нашем разговоре людям, Сталин сказал:
— Что с вами говорить? Вам что ни скажешь, вы все: «Да, товарищ Сталин», «Конечно, товарищ Сталин», «Совершенно правильно, товарищ Сталин», «Вы приняли мудрое решение, товарищ Сталин»... Только вот один Жуков спорит со мной...»
Уход Жукова из Генштаба глубоко опечалил меня. Наши добрые отношения, начавшиеся на Халхин-Голе, были очень полезны «Красной звезде». Жуков не только ориентировал нас в обстановке на фронтах, но [141] и частенько подсказывал животрепещущие темы для выступлений в газете, давал рекомендации, куда следовало бы заблаговременно послать корреспондентов «Красной звезды». Словом, был нашим добрым советчиком.
Узнав, что он назначен командующим войсками Резервного фронта, я съездил к нему под Гжатск. Резервный фронт представлялся мне тихой заводью, и я, по правде сказать, не рассчитывал увидеть там Жукова таким, каким привык его видеть. Но он выглядел, как всегда, бодрым, деятельным, оживленным; никаких внешних признаков недовольства переменой в судьбе!
— Есть здесь твои корреспонденты? — спросил он меня. Я невзначай допустил бестактность:
— Георгий Константинович! Нам для действующих фронтов не хватает корреспондентов, а здесь резервный...
Спохватившись, попытался исправить оплошность:
— А что, может быть, настало время и сюда подбросить наших людей?
— Не мешает, — ответил Жуков.
В тот раз я впервые услышал о готовящейся ельнинской операции и понял ее значение. Немцам удалось захватить Ельню 10 августа. Так называемый ельнинский выступ был важным исходным плацдармом для наступления на Москву, и противник держался за него цепко. Жуков предложил разгромить ельнинскую группировку, срезать этот выступ. Сталин и к этому его предложению отнесся скептически, но все же дал согласие на проведение такой операции.
Осуществлялась она главным образом силами 24-й армии генерала К. И. Ракутина. Имела успех. 6 сентября Жуков доложил Сталину: «Ваш приказ о разгроме ельнинской группировки и взятии города Ельни выполнен. Ельня сегодня занята нашими войсками. Идут ожесточенные бои...»
К началу операции «Красная звезда» сосредоточила на Резервном фронте большую группу корреспондентов: Иван Хитров, Петр Корзинкин, Василий Гроссман, Василий Ильенков, Михаил Бернштейн. Кроме того, непосредственно в район Ельни были переброшены с Западного фронта Михаил Зотов и Давид Минскер. Поработали они все хорошо. Каждый день поступал материал из района боев. Но от публикации его мы некоторое время воздерживались. Уже набранные и даже сверстанные корреспонденции лежали на талере, а ставить их в полосу нельзя. Дело было в том, что замышлялось окружение и полное уничтожение ельнинской группировки противника. До завершения операции решено было ничего о ней не печатать. Однако сомкнуть кольцо не удалось — сказалась нехватка танков и авиации. Враг, неся большие потери в людях и технике, пробился все же через узкую горловину на запад. Когда это стало очевидным, то есть 9 сентября, появилось сообщение о взятии Ельни. Одновременно пошли в печать материалы и наших корреспондентов. А до этого публиковались только фотографии Миши Бернштейна с подписями, по которым трудно было определить, где же производились съемки: «N-я часть», «деревня А.», «город Е.» — поди угадай!
Зато после сообщения Совинформбюро Ельня склонялась нами во всех падежах. Наряду с корреспондентскими материалами широко были представлены авторы из войск. Появилась, в частности, статья командующего 24-й армией генерала К. И. Ракутина.
Вспоминается одна драматическая история. На столе у меня лежит [142] сверстанная на две колонки статья комиссара артиллерийского полка М. Орлова. Вычитал я ее и отправил в секретариат. Занялся следующей, только что полученной корреспонденцией. И вдруг не в глаза, а в самое сердце ударили слова: «В боях за Ельню пал смертью храбрых комиссар артполка Орлов». Вот она, судьба людей на войне! Статью Орлова мы напечатали с врезкой: «В бою под Ельней пал смертью храбрых комиссар артиллерийского полка Михаил Васильевич Орлов. Доблестные артиллеристы вписали немало славных страниц в историю победоносного ельнинского сражения. Накануне боя герой-комиссар написал для «Красной звезды» статью. В ней он рассказывает о мужестве партийных и непартийных большевиков полка. Ниже печатаем посмертную статью комиссара М. Орлова».
Немало таких трагедий ожидало нас впереди. Эти статьи подавались нами и воспринимались читателями как завещание павших, обращенное к живым и борющимся. Не помню точно, как озаглавил свою статью сам Орлов, в последний момент мы сменили заголовок, дали другой — призывной: «Коммунисты и комсомольцы, ваше место впереди».
У каждого из наших корреспондентов, писавших о Ельнинской операции, была своя тема, свое видение боя, и людей в бою. Острый глаз Василия Гроссмана подметил многие детали, характеризующие моральный облик гитлеровцев:
«У офицерского блиндажа валяются груды консервных банок, конфетные коробки, пустые бутылки — вся эта жратва была свезена из оккупированных стран. Французские вина и коньяки, греческие маслины, желтые небрежно выжатые лимоны из «союзной», рабски покорной Италии. Банка варенья с польской наклейкой, большая коробка рыбных консервов — дань Норвегии, ведерко с медом — доставлено из Чехословакии... Жадные коричневые пауки опутали Европу, они сосут ее соки...
У солдатских блиндажей иная картина — тут уже не увидишь конфетных коробок и недоеденных сардин. Зато попадаются банки прессованного гороха да ломти тяжелого, словно чугун, хлеба. Красноармейцы, взвешивая на руке эти хлебные брикеты, не уступающие асфальту ни цветом, ни удельным весом, ухмыляются и говорят: «Да, брат ты мой, вот это хлеб!»
Иван Хитров напечатал большую, очень интересную и полезную статью со схемой «Система немецкой обороны под Ельней».
Нашел свою тему и наш художник Борис Ефимов.
ТАСС передало сообщение такого содержания: «Мировая печать отметила разгром германских фашистов под Ельней и их беспорядочное бегство из этого старинного русского города. Однако фашистская болгарская газета «Дневник» решила угодить гитлеровцам... Читатели этой газеты, привыкшие уже ко всяким ее антисоветским басням, были изумлены, когда прочли вчера, что «немцы после 26-дневных боев заняли Ельню».
Борис Ефимов дал такую карикатуру: комната, на стене висит портрет, но видны только сапоги — ясно, что это сапоги фюрера; на стол взобрался Геббельс и с умилением смотрит на редактора «Дневника», который, перевернувшись с ног на голову, пишет то самое сообщение о Ельне. Под эту карикатуру мы заверстали стихотворную подпись Михаила Голодного:
Доволен Геббельс: это — труд!Ельнинские бои дали обильный материал для постоянной нашей рубрики «Герои Отечественной войны». Василий Ильенков написал очерк о командире полка полковнике Иване Некрасове. В прошлом лесоруб и строитель кораблей, потом унтер-офицер старой русской армии, он вернулся с первой мировой войны «полным георгиевским кавалером» — с тремя крестами — и с медалью за храбрость. В Красной Армии — со дня ее создания.
Воевал в гражданскую. И вот вновь воюет, не зная страха и сомнений, подавая личный пример подчиненным. В полку его сложена и поется частушка:
Страшны некрасовцы врагу —Ильенков пишет:
«Полковника контузило взрывной волной. Три дня он ничего не слышал, звенело в ушах. Но едва был получен приказ о наступлении, полковник поднялся. Глубоко запавшие глаза строго смотрели из-под густых черных бровей туда, где на высоте прочно окопался враг. Подступы к высоте были открыты для немецких пулеметов и пушек. Полковник знал, что огонь будет губительным. Значит, нужно действовать хитростью.
Общее наступление началось в 21 час. Немцы открыли сильный огонь. Не доходя полкилометра до вражеских окопов, полковник приказал лечь и окопаться, соблюдая полную тишину. Немцы, считая, что своим огнем они отбили атаку, успокоились. Четыре фашистских офицера, решив, что на сегодня все кончено, ушли из окопов в блиндаж.
А в это время первый батальон некрасовцев готовился к тихой атаке. Бесшумно ползли они по клеверу и нескошенной ржи, за которой начинались окопы.
По ржаным нивам шли чуть согнувшись. Все ближе окопы, но некрасовцы идут молча, не издавая ни малейшего звука.
И страшна же была эта немая атака!..»
В тот же день, когда мы получили очерк о Некрасове, пришел Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза.
Да, радостно было сознавать, что наконец-то наши войска наступают. А все же при освещении Ельнинской операции мы не теряли чувство меры: тон всех материалов был строгий, трезвый. Понимали, что, хотя эта операция и важна для судьбы Москвы, не она является решающей. Общее положение на фронтах оставалось крайне тревожным: были сданы Кременчуг и Чернигов, приближалась киевская катастрофа. Я помнил звонок Сталина по поводу наших неумеренных восторгов успехами «частей командира Конева»... [144]
12 сентября
В тот день, когда мы получили сообщение о подвиге Сковородина, Ветлужских и Черкашина, в Гомель сразу же ушла редакционная телеграмма нашим корреспондентам: прислать корреспонденцию или очерк — в своем роде литературные их портреты. Прошла почти неделя — ничего не поступило от спецкоров. А в наших сердцах не угасало волнение, вызванное геройской гибелью трех авиаторов. Хотелось какими-то особенными словами сказать об этом.
В те дни в редакцию заглянул Алексей Толстой. Мы рассказали ему о наших заботах и спросили, не напишет ли он о подвиге Сковородина и его друзей.
— Охотно, — сказал писатель. — Что говорить — великое мужество. Да, Гастелло живет в душе и сознании наших людей...
Так в сегодняшнем номере газеты появилась статья Алексея Николаевича «Бессмертие». В ней были те же факты, что и в сообщении корреспондентов и в передовице, но освященные пером большого мастера художественного слова. Толстой нашел проникновенные слова, чтобы возвысить подвиг летчиков, раскрыл его истоки:
«Война, как бы резцом гениального скульптора, изваяла перед нами, перед всем миром фигуру нового советского человека. Ему перед смертным боем есть на что оглянуться: на им самим облюбованную в мечтах и построенную, политую трудовым потом громаду государства...»
Опубликован новый очерк Вадима Кожевникова «В полете».
С очерками и корреспонденциями о пехотинцах, артиллеристах, танкистах, саперах в нашей газете дело обстояло как будто благополучно. Наши корреспонденты могли быть и были с ними рядом на переднем крае. И, даже рассказывая о летчиках-истребителях, они тоже нередко писали о том, что сами видели, — воздушные бои разыгрывались нередко над расположением наших войск или в ближнем тылу. Иначе было с бомбардировщиками. Они часто улетали далеко, и приходилось нашим корреспондентам писать о них только по рассказам летчиков.
Но вот в очерке Кожевникова читаем:
«Командир авиачасти разрешил нам участвовать в боевом вылете.
В небе белая луна и сырые, тяжелые тучи. Днем шел дождь. Почва мягкая, вязкая. Глубокий, почти танковый след от колес самолета заполнен черной водой. Каково будет стартовать из этой лужи?
Поспешно затягиваю лямки парашюта, чтобы успеть надеть его до взлета. Но мы уже в воздухе. Командир экипажа В. Филин почти мгновенно поднял гигантскую стальную птицу с размокшего поля.
Слева от меня моторы, из патрубков бьют голубые огни, глушители покраснели от накала. Больше ничего не видно! Сплошная туманная пелена. Идем в облаках».
Были и такие строки:
«Наш корабль плывет над расположением врага. На земле кружат и гаснут летающие светляки ракет. Они мелькают параболой, ярко вспыхнув, потом исчезают...
Штурман взялся за прицел. Припав к нему, глядит вниз.
Воздушная струя тяжело бьет по затылку. Цепляясь парашютом, пробираюсь назад. Бомбардировочные люки открыты. В кассетах уложены [145] крупнокалиберные бомбы. Бортмеханик Мейстер наклоняется над люком. Сажусь с ним рядом. Внизу земля. Внизу враг.
Отрывается и падает бомба. Еще одна, еще...
Мейстер берет из ящика мелкие бомбы. И мы бросаем их с силой вниз, руками, вперемежку с большими бомбами...»
Словом, очерк Кожевникова сразу же заинтересовал нас. В редакции любили, когда корреспондент писал о том, что он видел своими глазами. Это ценили и наши читатели. Понятно, почему мы ухватились за этот очерк и немедленно его напечатали.
О том, как летал Кожевников, что делал сам, что переживал, можно было прочитать, как говорится, между строк его очерка, но многое осталось за его пределами. Узнал я об этом позже.
Кожевников несколько раз выезжал на аэродром в Юхнов, писал свои очерки по рассказам летчиков. Но почувствовал, что передать все, что происходит в воздухе, трудно, тем более что летчики по своей природной скромности не очень-то распространялись о своих боевых делах. Да это я и сам запомнил по той беседе с Талалихиным.
«Выдумывать» же писателю не хотелось, и в один из поздних вечеров, когда бомбардировщики уже были заправлены, Кожевников стал уговаривать командира полка, чтобы его взяли в полет. Командир вначале отказал, объяснив, что самолеты загружены 250-килограммовыми бомбами до предела и, чтобы взять корреспондента, надо снять одну бомбу, что нежелательно.
Потом подумал о другом. Летали они на старых бомбардировщиках «ТБ-3». Эти тихоходные, громадные и неуклюжие машины еще в довоенное время занимались главным образом тем, что перевозили всякие грузы. Но [146] в войну им нашли применение, используя для ночных бомбардировок и полетов в тыл, к партизанам; и, надо сказать, удачно. Но об их боевых действиях очень мало писали, а кое-кто даже подтрунивал над «тихоходными авиаторами».
Командир полка пришел к выводу, что, пожалуй, корреспондент «стоит» одной бомбы. Сняли одну из них, большую, как кабанья туша. Подсчитали. Кожевников, молодой, худощавый, весит меньше. «Недовес!» Тогда решили взять еще контейнер с мелкими бомбами, которые и доверили метать вручную писателю в «заданном районе».
В полете все было: и тревожное и комическое. Командир корабля Филин поручил Кожевникову наблюдать за обстановкой: появятся ракеты — это линия фронта, докладывай. Писатель старался изо всех сил. Наблюдал. Увидел замелькавшие над самолетом желто-красные вспышки и докладывает командиру, что пересекли линию фронта. А Филин смеется:
— Линию фронта уже давно пролетели. Это не ракеты, а разрывы снарядов немецких зениток.
За годы войны наши корреспонденты не раз летали на бомбардировщиках и штурмовиках. Но первую страницу боевых вылетов журналистов и писателей нашей газеты открыл Вадим Кожевников.
Писатель мне рассказывал, что после этого полета ему стало легче работать в авиационном полку. Летчики как бы приняли корреспондента в свою семью, считали его своим человеком, более доверительно и щедро с ним разговаривали о боевых и житейских делах. И не надо было ему спрашивать о том, что они чувствовали, что переживали в полете. Это он и сам пережил. Так было, вспоминает Вадим Михайлович, и в пехоте: лежишь в роте на передовой, кругом стрельба, шкура в гармошку собирается, но бойцы видят рядом корреспондента — и раскрывают ему свою душу.
— И потом, — как бы в «оправдание», замечает он, — писатель, журналист должен быть любопытным...
Был еще один, сугубо «земной» эпизод, о котором без улыбки вспомнить нельзя.
На второй или третий день после опубликования в «Красной звезде» очерка «В полете» ко мне прискочил наш спецкор Василий Коротеев и сообщил, что редактор фронтовой газеты «арестовал» Кожевникова за то, что он без его ведома послал очерк в «Красную звезду», нарушив этим «приоритет» его газеты, где писатель состоял в штате. Кожевников, мол, безвыходно сидит в палатке, с него даже ремень сняли.
И смех и грех!
Надо принимать меры. Вечером я был в ГлавПУРе, пожаловался на редактора фронтовой газеты. Мне сказали: «Составьте телеграмму начальнику политуправления фронта». Я набросал довольно лояльную депешу — мол, передайте своему редактору, чтобы не препятствовал сотрудничеству своих корреспондентов в «Красной звезде». Главначпура прочитал, крест-накрест перечеркнул ее и написал другой текст: «Какой чудак запретил Кожевникову печататься в «Красной звезде»?» Сейчас могу.сказать, что в тексте вместо слова «чудак» было другое, более строгое, резкое, в духе и характере армейского комиссара... Во всяком случае, Кожевникова сразу же освободили из-под «ареста».
— Эта телеграмма, — рассказывал мне писатель, — выручила всех нас, работавших во фронтовой газете, мы стали беспрепятственно печататься в центральной прессе. [147]
13 сентября
Читатели привыкли, что каждый день или через день на страницах «Красной звезды» печатаются искрометные статьи, памфлеты, фельетоны, заметки Ильи Эренбурга. Мне рассказывали, что, когда политруки раздают бойцам свежий номер нашей газеты, непременно кто-нибудь да спросит:
— А Эренбург сегодня есть?
Рассказывали также, что в одном партизанском отряде был отдан письменный приказ: «Разрешается после прочтения употреблять «Красную звезду» на раскурку, за исключением статей Эренбурга». Не знаю, действительно ли существовал такой приказ — сам я его не видел, — но даже если это легенда, то и она говорит о многом.
И вдруг с 6 сентября его статьи почти на неделю исчезли со страниц «Красной звезды». Читатели звонили в редакцию, спрашивали:
— Что с Эренбургом?..
Его очерк, напечатанный 13 сентября, дал исчерпывающий ответ на подобные вопросы и запросы.
В середине августа резко ухудшилась обстановка на Юго-Западном фронте. Гитлеровцы продвигались в направлении Чернигова — Конотопа — Прилук, имея целью обойти киевскую группировку наших войск. Чтобы помешать осуществлению вражеского замысла, был создан Брянский фронт. Во главе его поставили генерала А. И. Еременко. Перед войсками фронта была поставлена задача разгромить танковую группу Гудериана. Наряду с сухопутными войсками, в том числе танками и артиллерией, к этой операции привлекалось около 500 самолетов, что при тогдашних наших возможностях считалось весьма внушительной силой.
«Красная звезда» командировала на вновь созданный фронт корреспондентов — Петра Коломейцева, Павла Трояновского, Василия Гроссмана, Зигмунда Хирена и фоторепортера Олега Кнорринга. Затем собрался туда и я. Накануне отъезда, вечером заглянул в комнату номер 15. Там, как всегда, Илья Григорьевич, весь в табачном дыму, усердно выстукивал на своей машинке очередную статью. Сказал ему, куда я отправляюсь, и пригласил, если он желает, поехать со мной.
Эренбург сразу же перестал печатать, вскочил с кресла и, словно боясь, как бы я не передумал, произнес скороговоркой:
— Готов, хоть сейчас...
— Сейчас нельзя, — успокоил его я. — Сейчас нужна ваша статья — для нее оставлено место в полосе. Приходите завтра с рассветом. Я скажу начальнику АХО, Одецкову, чтобы он вас экипировал.
Илья Григорьевич давно рвался на фронт, но мы его не пускали. Все-таки он был уже не молод и делал в редакции очень важное дело. Никто не мог упрекнуть Эренбурга за «тыловой образ жизни». А свое бесстрашие он доказал еще в Испании.
Однажды, в июле кажется, когда немецкие самолеты стали прорываться к Москве, а Илья Григорьевич — в который уже раз! — завел разговор о командировке на фронт, я предложил ему:
— Поезжайте к нашим летчикам. Чем там не фронт?
Эренбург рад был и этому. Тотчас отправился в авиаполк, сбивший уже с десяток немецких бомбардировщиков. Пробыл там день и целую ночь, а утром прямо с аэродрома зашел ко мне. Его будто подменили. Куда девались недавняя угрюмость и суховатая сдержанность! Он словно бы сбросил [148] с плеч стопудовую тяжесть переживаний, давивших в те трудные дни каждого из нас. Увлеченно стал делиться со мною впечатлениями, навеянными поездкой. Потом поделился этим и с читателями «Красной звезды»:
«Идиллические окрестности Москвы — леса, речка, лужайки с яркими цветами, запах смолы и сена. Никто не догадается, что здесь командный пункт аэродрома. Воздух Москвы охраняют смелые летчики.
Под вечер тихо. Некоторые летчики спят, другие читают газеты или валяются на траве. Близок час ночной работы. Телефон: «Группа бомбардировщиков замечена над Вязьмой». Летчики наготове. Мощные прожекторы пронизывают небо, их лучи рыщут, мечутся, настигают незримого врага. Вот он... И тотчас вдогонку несется истребитель.
Двадцать минут длится воздушный бой. Слышны пулеметные очереди. В небе огоньки. И вдруг над лесом пламя — это летит вниз «юнкерс».
Эренбург познакомился тогда с незаурядным летчиком — лейтенантом Титенковым и довольно подробно рассказал о нем в газете. Писательское чутье не подвело Эренбурга. Вскоре Константину Титенкову было присвоено звание Героя Советского Союза.
Грешным делом, я рассчитывал, что эта поездка хоть на какое-то время угомонит Илью Григорьевича. Куда там! После нее он еще настойчивее стал домогаться командировки на фронт. И я решил: пусть уж едет вместе со мной, все же, полагал я, мне легче будет совладать там с ним, чем кому-нибудь другому, — где не достанет силы убеждения, выручит редакторская власть.
...Рано утром Илья Григорьевич впервые облачился в военную форму. Вид у него был далеко не бравый. Из того, что имелось на нашем вещевом складе, Василий Иванович Одецков с трудом подобрал для сутулой фигуры Эренбурга мало-мальски сносные гимнастерку и бриджи. А вот с сапогами оказалось хуже — голенища болтались на тонких икрах, как порожние ведра. И с пилоткой не ладилось: из-под нее все время выползали космы; это раздражало Эренбурга — он сдвигал ее то к правому, то к левому виску.
Мы сразу же отправились в путь. С нами поехал еще писатель Борис Галин: редакция продолжала усиливать свою спецкоровскую группу на Брянском фронте.
Дорога пролегала по живописным местам центральной Руси: пологие спуски и подъемы, тихоструйные реки, сосновые рощи и березовые колки, села с деревянными домами и пылающими рябинами. Ночевали мы в Орле, в каком-то штабе. Эренбург улегся на диване, Галин примостился на столе. Поднялись на заре, но произошла задержка. Дома Эренбургу не понравились почему-то выданные Одецковым портянки, и его жена Любовь Михайловна заменила их какими-то бело-розовыми полосками более мягкой, что ли, материи. И вот теперь Илья Григорьевич мучился: наматывал эти полоски на ногу, разматывал, снова наматывал, пока не пришел на помощь Галин.
К полудню мы были под Брянском. Командный пункт фронта, по данным Генштаба, располагался восточнее города, в районе станции Свень. Туда мы и держали путь. Однако Илья Григорьевич попросил хотя бы на часок заехать в город. Недавно, читая радиоперехваты, писатель увидел сообщение о том, что Брянск занят войсками Гудериана 3 сентября. Эренбург располагал также неотправленным письмом убитого лейтенанта Горбаха из штаба Гудериана. Этот лейтенант еще 21 августа писал какому-то господину в Германию: «Сомкнем через Брянск и Тулу за Москвой последнее кольцо вокруг советов. Вы, очевидно, удивлены, что я открыто [149] рассказываю об этом? Но когда вы получите мое письмо, все то, о чем я пишу, станет действительностью».
Илья Григорьевич убеждал меня, что ему обязательно надо побывать в Брянске, увидеть все своими глазами, чтобы ответить брехунам.
Что ж, повернули на Брянск. Магистраль оживленная. Обгоняем замаскированные зелеными ветками военные машины. А навстречу по обочинам дороги движутся крестьянские подводы. Это колхозники возвращаются из Брянска с базара. Преимущественно женщины и старики.
Миновали мост через Десну. На каждом шагу — следы недавних бомбежек. На многих улицах торчат одни печные трубы. Кое-где еще тлеют очаги пожаров. Но жизнь протекает здесь вообще-то нормально.
Пульс прифронтового города бьется учащенно, но паники нет. Открыты магазины, почта, телеграф. Возле горсовета очередь — там выписывают ордера на жилье тем, кто остался без крова. По улицам шагают патрули истребительных отрядов: местные рабочие с трехлинейками за плечами. На железнодорожных путях дымят паровозы. Возле них снуют машинисты со своими сундучками. Приходят и уходят поезда.
Словом, нет и не было в Брянске немцев. Не считая, конечно, пленных. Их везли на грузовиках под охраной наших автоматчиков в штаб фронта. Туда же повернули и мы.
Андрея Ивановича Еременко нашли в деревянном домике с верандой. Встретил он нас тепло, как старых знакомых. Посидели на веранде за чашкой крепкого чая. Командующий неторопливо рассказывал о делах фронтовых. Его войскам пришлось вести тяжелые оборонительные бои. Однако выстояли, задержали танки Гудериана.
— К Брянску немцы подходили? — допытывался Эренбург.
— Подходить-то подходили, — отвечал командующий, — но мы их отбросили километров на шестьдесят, а сейчас вот уже восьмой день ведем наступление. Первые успехи достигнуты. Очищен от противника правый берег Десны. Между Десной и Сожем, особенно на трубчевском направлении, наши войска нанесли немцам сильный удар.
Андрей Иванович был настроен оптимистически, а все-таки нетрудно было понять, что операция протекает далеко не так, как требовала Ставка.
Подошел еще какой-то генерал и вмешался в наш разговор. Из его реплик следовало, что у гитлеровцев все идет к развалу. Мы с Эренбургом понимающе переглянулись: хотелось бы верить! Чувствовалось, что этот генерал стремится взбодрить не столько нас, сколько самого себя.
— Все равно разобьем этого подлеца Гудериана! — в тон ему воскликнул Еременко.
Фамилию «Гудериан» Андрей Иванович произносил не иначе как с добавлением — «подлец». Что ж, подумалось мне, каждый волен по-своему выражать свою ненависть к разбойничьей фашистской армии. Вот Эренбург всех ее представителей наградил презрительной кличкой «фрицы». И кличка эта прижилась, вошла в наш разговорный лексикон, в печать.
Только после войны разгадал я окончательно, почему Андрей Иванович все время величал Гудериана подлецом. Помогла мне в этом запись переговоров Еременко с Верховным главнокомандующим, состоявшихся 24 августа 1941 года. Вот краткая выдержка из этого документа:
«У аппарата Сталин. Здравствуйте! У меня к вам несколько вопросов... Если вы обещаете разбить подлеца Гудериана, то мы можем послать еще несколько полков авиации и несколько батарей РС. Ваш ответ? [150]
Еременко. Я очень благодарен вам, товарищ Сталин, за то, что вы укрепляете меня танками и самолетами. Прошу только ускорить их отправку. Они нам очень и очень нужны. А насчет этого подлеца Гудериана, безусловно, постараемся задачу, поставленную вами, выполнить, то есть разбить его».
После беседы за чашкой чая командующий фронтом повел нас к молодым бойцам, отправлявшимся на передовую. «С детства я был пастухом...» — так начал он свой разговор с ними. Вслед за тем рассказал, что ему довелось воевать с немцами в первую мировую войну, в годы интервенции, совсем недавно под Смоленском, а теперь вот и под Брянском. Говорил Еременко очень душевно. Между ним и бойцами сразу установился незримый контакт. Попросил и нас выступить. Речь Эренбурга произвела на слушателей не менее сильное впечатление, чем речь боевого генерала. Илья Григорьевич говорил короткими, отточенными фразами, без лишней патетики.
Появился член Военного совета фронта дивизионный комиссар Василий Макаров, приземистый, не по годам раздавшийся в ширину, мой старый, добрый товарищ. Он увел нас в полк, отбивший у противника несколько деревень. Штаб полка размещался в березовой роще. На траве, застланной плащ-палаткой, лежали «трофеи» — куча самых разнообразных вещей, извлеченных из немецких блиндажей и землянок. Чего там только не было! Старинная табакерка с французской гравированной надписью, серебряный подстаканник, дамское белье, дамские чулки, детские костюмчики... Вперемежку с вещами — бумаги.
Эренбург заинтересовался бумагами. Читает и переводит вслух:
— Кому-то из гитлеровцев адресованы шестьдесят два письма от его адвоката: он, будучи на фронте, разводится с супругой... А вот другой сутяга: судится со своей квартирной хозяйкой, с портным, с какой-то старухой, которая назвала его «селезнем»... У третьего изъяты письма брошенных любовниц и адреса публичных домов во Франции... Есть солидный набор порнографических открыток...
Слушая комментарии Эренбурга, красноармеец, охранявший все это «добро», восклицает:
— Откуда такие люди?
После Эренбург напишет: «Да, правы красноармейцы — стыдно за землю, по которой шли эти люди. Как низко они жили!»
Борис Галин попрощался с нами и отправился в боевые части, а нас повели к пленным, столпившимся возле домика лесника. Эренбург впервые за войну добрался до живых «фрицев». Один из них с ефрейторскими лычками спрашивает:
— Что с нами будет? Нам говорили, что советы расстреливают пленных...
— Мы не гитлеровцы, не фашисты, — отвечает ему Эренбург. Красноармейцы каким-то особым солдатским кодом тоже изъясняются с пленными. Настроение у наших людей благодушное, они угощают гитлеровцев папиросами. Один из пленных с заискивающей улыбочкой бубнит: «Гитлер капут».
— Зарабатывает табачок, — поясняет Илья Григорьевич.
Какой-то унтер с расстегнутым воротником, обращаясь к красноармейцу за папироской, назвал его «комиссаром», а получив ее, отвернулся и сказал презрительно: «Русская свинья». Эренбург не замедлил перевести [151] его реплику во всеуслышанье. Что произошло после этого, догадаться нетрудно: благодушие как волной смыло.
Воспользовавшись тем, что Илья Григорьевич увлекся беседой с пленными, я вместе с Макаровым уехал в только что отбитое у немцев село. Кое-где нам пришлось пробираться ползком под фланкирующим огнем противника.
Не успели мы оглядеться в этом селе, как были настигнуты Эренбургом в сопровождении капитана из штаба полка. Ему, как и нам, пришлось преодолевать опасную зону по-пластунски — на локтях и коленях налипли шмотья глины. Он был страшно рассержен, что мы покинули его. Бросил нам упрек:
— Я не меньше вашего повидал...
В общем, не я, а он, невзирая на «табель о рангах», устроил нам, двум дивизионным комиссарам, разнос.
На следующее утро мне хотелось съездить к Трубчевску, но Эренбург потащил в 50-ю армию, которой командовал генерал М. П. Петров. Они дружили еще с Испании.
Увидев Илью Григорьевича, командарм буквально кинулся к нему, заключил в объятия. Эренбург, по натуре своей довольно суховатый, не любивший внешнего проявления эмоций, на этот раз просиял улыбкой и тоже обнял генерала. Так они долго стояли в безмолвии.
Потом Петров стал рассказывать о боевых делах 50-й армии. Трудно здесь пришлось. Но выдержали натиск врага, остановили его, а теперь сами перешли в наступление, перерезали железную дорогу Брянск — Рославль.
Объясняя нам все это, Петров водил карандашом по карте, разложенной на столе. На несколько секунд карандаш задержался возле пометки: «47 тк».
— Чувствуете, кто тут? — спросил генерал.
— Кто? — простодушно спросил Эренбург.
— Генерал Лемельзен. Тот самый «индюк». Мы имеем дело с его корпусом.
Выходит, Петров читал и запомнил фельетон своего друга. Далее мы узнали, что после значительных потерь, понесенных на Западном фронте, корпус Лемельзена получил пополнение, а теперь опять основательно потрепан. Однако каждый день боев с ним стоит немалой крови и нашей 50-й армии...
А завтра вот снова бой. Шли последние приготовления к нему. Мы почувствовали это по телефонным переговорам Петрова с дивизиями, по докладам ему операторов штаба армии.
В углу избы тихо возилась хозяйка, высокая, дородная женщина. Конечно, этой женщине далеко не все было понятно из того, что происходило рядом с ней, в ее избе. Но и она заметно прислушивалась к разговорам военных — муж-то ведь тоже воюет.
Бесшумно подошла к нашему столу, поставила на стол кувшин с парным молоком:
— Откушайте.
В соседней комнатенке, за ситцевой занавеской, чуть зашумели дети. Она бросилась унимать их:
— Тише, генералы думают...
Когда мы прощались с Петровым, он сказал Эренбургу: [152]
— Помнишь, как было в Испании?.. Но здесь мы выстоим...
По-разному можно было истолковать это. То ли Михаил Петрович хотел уверить нас, что его армия выстоит здесь, под Брянском, и нанесет по врагу удар. То ли он имел в виду нечто большее: мол, наш советский народ, несмотря ни на что, выстоит в войне с гитлеровской Германией. Петров верил в нашу победу и все делал для того, чтобы она пришла. Но не дожил он до нее. На Брянской земле сложил свою голову...
Побывали мы и в Трубчевске. Без особых затруднений нашли там наших спецкоров Коломейцева и Кнорринга. Вместе с ними направились на передовую.
Перед нашими глазами предстало поле недавно отгремевшей битвы, усеянное подбитыми и сожженными немецкими танками, орудиями, автомашинами. Эренбург вышел из «эмки, а за ним и все мы. У самой дороги — 12 немецких танков. В небольшом отдалении — еще столько же. Писатель обходит один танк за другим, стараясь понять, как протекал здесь бой.
У одного из танков башня будто срезана острым ножом и отброшена в сторону — очевидно, прямое попадание крупнокалиберной бомбы. У другого танка — копоть и окалина на корпусе: вероятно, горел. А вот совсем целехонькая машина, только без одной гусеницы; по следу на земле видно, как она волчком крутилась. Еще один танк — лежит на боку с глубокой вмятиной на корпусе. Вокруг ни одной воронки. Нет и пробоин в броне. Эренбург разводит руками: что здесь было? Коломейцев объяснил:
— Его наш танк протаранил.
Но нашего не видно. Куда делся? Коломейцев внимательно осмотрелся вокруг, увидел глубокие следы гусениц на размокшем после дождя грунте, прошелся по этому следу до недалекого кустарника. Вернувшись, доложил:
— Наш тяжелый танк ушел своим ходом. Значит — невредим. Я подтолкнул фоторепортера:
— Смотри, Олег, чтобы вся панорама была видна.
Но Кноррингу можно было и не говорить этого — он свое дело знает.
Проехали еще несколько километров. Новое поле боя. Тоже много разбитой техники. Некоторые танки и машины превращены прямо-таки в груды металлолома. Рядом покореженные немецкие гаубицы. Вверх колесами лежит семитонный грузовик. Тут же скрученные в невероятные узлы мотоциклы. Разбросаны бочки из-под горючего, гильзы взорвавшихся артснарядов, обгоревшие пулеметы.
Нам объяснили, что здесь нанесла мощный удар наша авиация. Те самые пятьсот самолетов. За одну только неделю ими сброшено двадцать тысяч бомб!
Кнорринг снова стал «стрелять» своей «лейкой»...
Один из его снимков мы дали потом на первую полосу «Красной звезды» — во всю ее ширину — с подписью: «Фашистские танки группы Гудериана, подбитые в сентябрьских боях». А на вторую полосу заверстали другой снимок: «Результаты одного из налетов советских бомбардировщиков на моточасть фашистской танковой группы Гудериана».
В тот же день мне позвонил помощник Верховного Поскребышев, просил прислать для Сталина все снимки с Брянского фронта, какими располагает редакция. После этого звонка мы взяли за правило посылать в Кремль такого рода фотографии, без запросов оттуда, без напоминаний. На всякий случай! [153]
На долгие годы запомнилась мне та поездка. И Эренбургу — тоже. Мы с ним сами не заметили, как оказались на НП дивизии, потом — в полку, в батальонах, в ротах. Беседовали с командирами всех степеней, с политработниками, с рядовыми бойцами. Илья Григорьевич то и дело раскрывал свою записную книжечку с желтой обложкой — заносил в нее впечатления об этих людях, сообщаемые ими факты. Позже он напишет в «Красной звезде»:
«Я видел сотни героев, слышал сотни изумительных историй. Это только капли живого моря; за ними дышит, сражается, живет бессмертный народ.
Древние изображали победу с крыльями. Но у победы тяжелая нога. Она не летит. Как боец, она пробирается под огнем, пригибается, падает и снова идет — шаг за шагом. Победа — большое величественное здание. Сейчас кладутся его первые камни. С благоговением я гляжу на свежую могилу. Под этими березами покоится боец — один из зачинателей победы. Он помог занять холм над речкой, маленький холм над маленькой речкой. Он сделал великое дело — на один шаг приблизил народ к победе...»
В дождливый сумрачный день, когда мы возвращались в Москву, войска Брянского фронта еще продолжали свое наступление. Однако, как известно, разбить 2-ю танковую группу Гудериана тогда не удалось. Она прорвалась за Десну и устремилась в тыл Юго-Западному фронту.
17 сентября
Напечатана статья генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского «Сентябрьские бои под Ярцевом». Это, так сказать, — заключительный аккорд Смоленского сражения.
Имя Рокоссовского впервые появилось в «Красной звезде» 22 июля, когда был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями свыше тысячи бойцов, командиров и политработников сухопутных войск. Среди награжденных орденом Красного Знамени под номером 100 значилось: «Генерал-майор Рокоссовский Константин Константинович». В ту пору это имя не было «на виду», и мы не стали докапываться, за какие подвиги награжден генерал. Одни события опережали другие — не под силу было за всеми поспеть. Только теперь, когда писалась эта книга, я решил ознакомиться с наградным листом на Рокоссовского, хранящимся в Центральном архиве Министерства обороны. Как обычно в подобных документах, там мало эмоций, суховат язык, скупо отражены конкретные боевые дела 9-го мехкорпуса, которым командовал Рокоссовский до 11 июля 1941 года, названы только некоторые из командирских качеств Константина Константиновича. Вот текст реляции:
«9-й мехкорпус вступил с марша в бой с превосходящими силами противника 23.6.41 г., наносил неоднократные, серьезные потери противнику, принуждая его к отходу.
Находясь в войсках, тов. Рокоссовский лично руководил боевыми операциями, принимая четкие решения и проводя их в жизнь.
Личным примером, храбростью вел за собой войска частей корпуса. Неоднократно на протяжении с 23.6.41 г. дивизии сдерживали наступление врага, отбрасывая его на исходные позиции и нанося серьезные потери. Умеет организовать войска на выполнение поставленной задачи. [154]
Пользуется заслуженным авторитетом в войсках. Обладает большими организаторскими способностями, содействующими успешному проведению боевых заданий.
За проявленную стойкость, мужество в руководстве боевыми операциями войск частей корпуса, удостоен правительственной награды орденом Красного Знамени».
В Ставке высоко оценили первые боевые успехи Рокоссовского в этой войне. Он был переброшен с Юго-Западного фронта на Западный, поставлен во главе группы войск на опаснейшем в то время направлении, потом стал командовать 16-й армией, игравшей выдающуюся роль на всем протяжении Смоленского сражения.
Я поручил нашему корреспонденту по Западному фронту Михаилу Зотову написать об этой армии. Зотов бывал неоднократно в 16-й армии Рокоссовского, знал многих из ее героев, повидал их в деле, сделал бесценные записи в своей записной книжке и мог бы, конечно, поделиться с читателями впечатлениями. Но он, поразмыслив, решил, что будет куда интереснее, если в газете выступит со статьей командующий армией. Явился к нему, теперь уже генерал-лейтенанту, — новое звание было присвоено Рокоссовскому два дня назад. Визит пришелся не на лучший час. Рокоссовскому было явно не до статьи. Беспрерывно звонил телефон. Константин Константинович выглядел усталым, чем-то раздраженным. Выслушав корреспондента, ответил уклончиво:
— Подумаю, но большего обещать не могу, обременен другими заботами.
Зотов, по простоте душевной, предложил испытанный в подобных случаях выход:
— Вы, товарищ командующий, распорядитесь, чтобы меня познакомили с соответствующими документами. Я попытаюсь подготовить текст статьи, который вы потом посмотрите, где нужно подправите и подпишете.
Рокоссовского даже передернуло. Он посмотрел на Зотова так, что у того мелькнуло невеселое предположение: «Сейчас выставит за дверь». Но сработали воспитанность и выдержка Рокоссовского. Он ответил весьма деликатно:
— Непривычен я, знаете, к подобным методам. Если уж так необходима моя статья, давайте встретимся денька через два-три. Может быть, за это время сумею написать ее. А не сумею — не обессудьте...
На третий день Зотов получил статью. И вот она у меня на столе. В статье рассказывалось, как полтора месяца назад 7-я немецкая танковая дивизия, усиленная пехотными и моторизированными частями, обойдя Смоленск, захватила Ярцево и заняла здесь выгодный рубеж для нового броска в направлении Москвы, кратчайшим путем — по автомагистрали. Но этому броску как раз и воспрепятствовали войска Рокоссовского. Сперва они вели упорные оборонительные бои, потом сами начали наступление, освободили Ярцево, вышли на западный берег реки Вопь, где и закрепились.
Генерал писал, что своими активными действиями на ярцевском направлении 16-я армия способствовала успеху Ельнинской операции: отвлекла на себя часть резервов противника из района Ельни.
Я не буду пересказывать всю статью. Замечу лишь, что она была не только интересна, а поучительна. Можно бы сразу ставить ее в номер. Но вот незадача: до сих пор никаких сообщений об оставлении нашими войсками Ярцева не было. Поэтому, следуя законам логики, не могло быть сообщений и об освобождении этого города. Как быть? Долго мы мучились [155] и в конце концов вполне ясные строки в статье Рокоссовского заменили весьма туманными: «Противнику неожиданным маневром удалось выйти к городу Ярцево и занять здесь выгодный рубеж». А в том месте статьи, где говорилось об освобождении города, появилась такая «эластичная» формулировка: «Наши войска отогнали неприятеля от города Ярцево и повсюду вышли на восточный берег реки Вопь...»
Спустя двадцать семь лет маршал К. К. Рокоссовский в своей книге «Солдатский долг» подробно описал бои под Ярцевом в сентябре 1941 года. Но позднейшие его оценки этих боев совпадают с теми, что он дал в «Красной звезде» по свежим следам событий. И «прятать» Ярцево ему, как нам в ту пору, не пришлось. Кстати, это слово я как раз услышал от Константина Константиновича. Во время одной из бесед, когда мы вспомнили его статью, он, рассмеявшись, заметил:
— Плохо вы тогда спрятали Ярцево, как шило в мешке...
Тогдашняя статья Рокоссовского не обойдена вниманием историков. В фундаментальном труде «История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945» основные ее положения пересказаны со ссылкой на «Красную звезду» от 17 сентября 1941 года.
18 сентября
Алексей Толстой прислал в редакцию киносценарий под названием «Рейд энской дивизии». О том, что он пишет сценарий, мы знали давно. Были посвящены и в авторский замысел: окружение, бои в тылу врага, выход из вражеского кольца, партизаны... Эти коллизии — драматические и героические — волновали писателя на протяжении довольно продолжительного времени. Во всяком случае, он копил такой материал вплоть до 1942 года, когда мы напечатали в «Красной звезде» самое значительное, на мой взгляд, произведение Толстого о Великой Отечественной войне — «Рассказы Ивана Сударева».
Алексей Николаевич проявлял исключительный интерес к очеркам Александра Полякова «В тылу врага», высоко ценил их автора. В известной статье Толстого о литературе и войне есть такие строки: «Все устремления советской литературы сейчас — подняться до уровня моральной высоты и героических дел русского воюющего народа. Литература наших дней — подлинное народное и нужное всему народу высокое гуманитарное искусство. Оно круто идет на подъем». Вслед за этим назывались имена признанных советских писателей и в один ряд с ними поставлен А. Поляков.
Знал я также, как Алексей Николаевич буквально штудировал статью генерала И. В. Болдина «Сквозь вражеское кольцо». Не ошибусь, наверное, если скажу, что под впечатлением именно этих материалов он и взялся писать свой сценарий.
Мы, в меру наших возможностей — увы, не таких уж богатых, — «подбрасывали» ему кое-какие дополнительные материалы. Разумеется, не без «корыстной» надежды на то, что фрагменты из сценария можно будет напечатать в «Красной звезде». Об этом я прямо писал Толстому: «Как у Вас идет работа над сценарием? Когда Вы его закончите — напечатаем в газете один-два отрывка».
Из присланной Алексеем Николаевичем рукописи мы выбрали для [156] газеты страниц десять. Они и пошли в номер от 18 сентября. А в целом это произведение Толстого не опубликовано и поныне. Кинокартина по нему не снималась. Пока готовились к съемкам, началось наше контрнаступление под Москвой, тема борьбы в окружении отошла на второй план. Сценарий этот так и лежит в литературном архиве.
Наконец-то после почти двухнедельного исчезновения объявился Константин Симонов. Получен его очерк «У берегов Румынии». Об этом стоит рассказать подробнее.
Как уже говорилось выше, в последних числах августа из Симферополя прилетел Халип с одесскими корреспонденциями Симонова и своими снимками. Через два дня он отправился в обратный путь. С ним я передал новое задание Симонову: побывать на одной из подводных лодок, развернувших на Черном море довольно активные действия, и написать очерк о ее боевых делах, ее героях.
По нашим расчетам, на выполнение такого задания Симонову достаточно было одного дня, от силы двух дней. Но прошла неделя, заканчивается другая, а очерка о подводниках нет. Нет никаких сведений и о самом Симонове. Куда он делся?
Телеграфировал сперва ему: «Дайте знать о себе». Посыпались одна за другой телеграммы Халипу: «Где Симонов?», «Разыскать Симонова!»
А Симонов все это время находился, оказывается, в подводном плавании — к берегам Румынии.
Сначала у него был план слетать на одном из бомбардировщиков нашей дальней авиации, наносивших удары по военной базе гитлеровцев в Констанце. КП корпуса дальних бомбардировщиков находился в Крыму. Командовал этим корпусом полковник В. А. Судец, будущий маршал авиации. Явился к нему писатель, и между ними состоялся любопытный диалог, о котором позже рассказывали мне и Симонов и Судец.
— Посадите меня на бомбардировщик.
— Зачем?
— Хочу написать очерк для «Красной звезды».
— Они летают ночью. Что вы там увидите?
— Ничего не увижу, но почувствую.
— Вам там нечего делать. — И, рассчитывая, вероятно, на авиационное невежество корреспондента, комкор объяснил: — Самолет не может брать лишних пассажиров... — Затем, подумав немного, добавил: — Могу предложить место стрелка-радиста, но для этого надо подучиться. Если согласны пойти на курсы, это — в моих возможностях...
Но Симонов знал, что полковник располагает и другой возможностью: с его разрешения экипаж бомбардировщика найдет, где пристроить корреспондента. Попробовал сломить упрямство Судеца авторитетом ГлавПУРа — извлек из кармана гимнастерки свое командировочное предписание. Однако это возымело обратное действие. Судец посмотрел на подпись заместителя наркома обороны и прямо-таки взъярился:
— Вы меня не пугайте!.. Я не из пугливых...
Словом, полет Симонова сорвался. А тут как раз подоспело редакционное задание — написать о боевом походе подводной лодки. Симонов решил сам участвовать в таком походе.
Уговорить командующего флотом вице-адмирала Октябрьского оказалось легче, чем Судеца. О полученном от него разрешении Симонов нам не [157] сообщил — с него взяли слово, что он об этом никому не скажет. К тому же Константин Михайлович сомневался, получит ли он мое согласие.
Нелегко пришлось Симонову в этом походе. Вскоре после погружения он почувствовал, что трудно дышать — не хватало воздуха. Стало очень жарко. Корреспондент наш скинул с себя все, остался в одних трусах. Моряки шутили: теперь, мол, остается новоявленному подводнику только нацепить знаки различия...
Не без юмора Симонов рассказывал потом, как он осваивал «материальную часть» лодки:
— Когда я ударялся о что-нибудь головой, плечом или носом или какой-то другой частью тела, ближайший подводник с невозмутимым лицом говорил: «А это, товарищ Симонов, привод вертикального руля глубины...» «А это клапан вентиляции...» Не заметив, что люк открыт, я шагнул и провалился до пояса в аккумуляторное отделение. Старший помощник Стршельницкий сказал: «А это аккумуляторное отделение», — и только после того протянул мне руку, чтобы я мог вылезть из этого отныне знакомого мне отделения.
Конечно, об этом Симонов не писал в очерке. Там было о другом: «Стрелка на часах подходит к четырем, я вижу в перископ румынский берег. Теперь он кажется совсем рядом — оборванные склоны гор, осыпи камней, прилипшие к скалам домики...»
Лодка занималась минированием выходов из порта. Но это являлось военной тайной: нельзя подсказывать противнику, что выходы из порта заминированы. Пришлось и в данном случае прибегнуть к эластичным фразам: «Наступила новая ночь. Мы обшариваем гавань...» «Все что нужно обшарили, возвращаемся...»
На обратном пути в открытом море встретили вражеский военный корабль и потопили его. С корабля, вероятно, успели в последний момент передать по радио координаты подводной лодки. Вскоре появились фашистские самолеты, сбросили на нее глубинные бомбы. К счастью, все обошлось благополучно.
Когда лодка вернулась на свою базу и подводники вышли на пирс, их встретила группа корреспондентов из разных газет, в том числе — флотских. Набросились на командира лодки с расспросами о походе. Он помедлил, развел руками и невозмутимо произнес:
— Что я буду вам говорить? Обо всем этом вам лучше меня расскажет ваш товарищ из «Красной звезды» — Симонов. Вон он, спрашивайте его...
Не могу и сейчас сдержать улыбку, представляя себе немую сцену на пирсе, когда журналисты узнали в худощавом парне, облаченном в морскую форму, своего коллегу — Константина Симонова!
На узле связи ему вручили разом все мои «свирепые», как он считал, депеши. Симонов решил не отвечать на них до того, как напишет о походе. Написал, передал написанное и лишь после того доложил о своем возвращении из плавания. Позже Константин Михайлович рассказывал, смеясь:
— Так я пытался самортизировать предстоящий удар. Хотя он все же последовал: за очерк получил благодарность, а за «самоволку» нагоняй — все сразу, в одной и той же телеграмме.
Очерк Симонова «К берегам Румынии» ушел в набор немедленно. Он и впрямь сыграл роль амортизатора. Когда все наши волнения и тревоги остались позади, у меня, признаться, не хватило пороха для настоящего «нагоняя». В душе гордился храбростью Симонова, радовался, что и в эту войну, так же как на Халхин-Голе, он оставался верен неизменному нашему правилу — видеть своими глазами все, о чем намереваешься писать! [158]
19 сентября
Этот номер газеты составлен преимущественно из «чисто» военных материалов, то есть статей на тактические темы.
Очень хороша передовая — «Уничтожать фашистскую авиацию на ее аэродромах». В ней поставлено немало важных вопросов. О том, что господство в воздухе завоевывается не только в воздушных боях, какими бы горячими они ни были; надо уничтожать самолеты врага и на земле. О тщательности разведки неприятельских аэродромов — умении отличать действительные аэродромы от ложных, боевые самолеты — от макетов. О необходимости выслеживать фашистские самолеты в воздухе при возвращении их на свои базы. Приведен такой поучительный пример. Эскадрилья бомбардировщиков капитана Сысоева, пристроившись в хвост группе «юнкерсов», в течение часа следовала за ними, оставаясь незамеченной. А когда немецкие летчики пошли на посадку, Сысоев и его боевые товарищи в несколько минут уничтожили пятнадцать бомбардировщиков и четыре истребителя.
А еще идет в передовой речь об умении выбрать время для атаки, чтобы застать противника врасплох. О правильном распределении сил штурмовой группы, чтобы застраховаться от атак неприятеля. Об эшелонированных ударах с воздуха, особенно в ночное время: первый эшелон стремится создать пожары, последующие — используют их как ориентир для нанесения точного удара. Действуя так, летчики из полка майора Юколова уничтожили на вражеском аэродроме более десятка фашистских самолетов, взорвали склады боеприпасов и горючего...
Привлекает внимание статья корреспондента по Северо-Западному фронту Викентия Дермана «Сила огня и маневра в обороне». Не последнее место занимает в ней тактика отражения так называемых «психических» атак. Противник хоть и редко, но практикует их. Автор статьи лично наблюдал одну из таких атак:
«Немцы двигались компактными массами в строю. Автоматчики первых рядов вели сильную стрельбу на ходу. Когда стрельба автоматов утихала, из строя доносились дикие выкрики... Несколько наших подразделений, пользуясь укрытиями, отошли назад и вправо. Продвигаясь вслед за ними, немцы подставили свой фланг под огонь подразделений второго эшелона... В дивизии выработалось правило: если фашисты идут густым строем, не разгонять их преждевременными выстрелами, подпускать ближе, а затем, хладнокровно прицеливаясь, бить без промаха...»
Со статьей «Инициатива и внезапность» выступил командир батальона капитан Редюк. Он рассказывает о рейде батальона по тылам врага. В числе прочих приводится и такой интересный факт. Разгромив колонну немецких грузовиков и захватив при этом 40 пленных, батальон вынужден был принять встречный бой с превосходящими силами противника. В пылу боя некогда было думать об охране пленных. Фактически они оказались на свободе. Каково же было удивление капитана и его бойцов, когда, сосредоточившись на новом рубеже, увидели, что пленные возвращаются к ним. Все вместе, под предводительством своего обер-ефрейтора.
— Не убежали? — удивился Редюк.
— Хватит, навоевались, — ответил ему обер-ефрейтор.
Конечно, такой эпизод мог иметь и имел место в первые месяцы войны. Но из него не следовало делать скоропалительных выводов. И газета предостерегала от этого. Для добровольной массовой сдачи гитлеровцев в плен время еще не пришло и не везде придет даже в отдаленном будущем. [159]
Наше тогдашнее предчувствие не обмануло нас. Я хорошо помню, как 38-я армия, в составе которой мне довелось заканчивать войну, доколачивала под Прагой группу Шернера, не пожелавшую сложить оружие даже после официальной капитуляции гитлеровской Германии.
В опубликованной два дня назад статье К. К. Рокоссовского было несколько весьма интересных строк о системе обороны немцев под Ярцевом и способах ее преодоления. Следовало развить эту тему пошире, проиллюстрировать конкретными примерами. Сразу же ушла телеграмма спецкору. И на второй день он прислал статью «Система немецкой обороны на реке Вопь». Даже с графической схемой. Напечатанная в сегодняшней газете, она показывает, какой крепкий «орешек» достался войскам Рокоссовского и сколько потребовалось усилий, умения, мужества, чтобы «разгрызть» его.
Потрясает корреспонденция Леонида Высокоостровского «Двуногие звери». В ней воспроизводятся изуверская инструкция и приказ командира 123-й дивизии вермахта генерала Рауха. На советской земле, по убеждению генерала, надо чаще «прибегать к строжайшим мерам наказания, как-то: вешать казненных на площадях для общего обозрения... На виселицах должны быть таблички на русском языке с примерным текстом: «Повешен за то-то». [160]
Столь же обстоятельно генерал-палач распорядился по части ограбления советских городов и сел:
«1. Любыми средствами должны быть захвачены меховая одежда всех видов: невыделанные меха, меховое пальто, жакеты, шапки...
2. Также должна быть собрана и сохранена другая пригодная для зимних условий одежда: зимние пальто на вате, куртки, перчатки, рукавицы, наушники, наколенники, фуфайки всех видов, теплое белье, носки, валенки...»
Этот генерал смотрел дальше своего фюрера: ощутив крах блицкрига, уже в августе забеспокоился о зимней одежде! Пройдет еще месяца два — и мы увидим немецких солдат в дамских меховых пальто, да еще с муфтами, и в так называемых «эрзац-валенках», не единожды высмеянных Ильей Эренбургом и Борисом Ефимовым.
Но это еще впереди. А пока Эренбург разрабатывает темы, подсказанные сентябрьской действительностью. Его сегодняшняя статья называется «Василиск». Тема навеяна корреспонденцией Саввы Дангулова «С листовками в глубокий тыл врага». Там рассказывалось о нелегких воздушных рейсах майора Угрюмова в Восточную Пруссию. Под обстрелом вражеских зениток, отбиваясь от фашистских истребителей, он высыпал на немецкие города сотни тысяч листовок.
Статья Эренбурга начинается так:
«Наши летчики везут немцам гостинцы. Иногда они берут не бомбы, а листовки. В листовках мы говорим немецкому народу: погляди, чем ты был и чем стал. Ты был народом Канта и Гёте, Маркса и Гейне. Ты стал солдатом шулера Геббельса, бандита Геринга, сутенера Хорста Весселя. Ты был усидчивым тружеником и философом. Ты стал кочевником и убийцей. До Гитлера ты строил больницы и школы, заводы и музеи. С Гитлером ты разрушил Роттердам и Варшаву, Орлеан и Белград...
Сосчитай, сколько твоих знакомых уже убиты в России. Пока ты еще можешь их сосчитать. Потом тебе придется считать уцелевших...»
И о василиске:
«В древности люди считали, что существует мифический зверь василиск. По описанию Плиния, василиск — ужасен. Когда он глядит на траву, трава вянет. Когда он заползает в лес, умирают птицы. Глаза василиска несут смерть. Но Плиний говорит, что есть средство против василиска: подвести василиска к зеркалу. Гад не может выдержать своего собственного вида и околевает.
Фашизм — это василиск. Он несет смерть. Он не хочет взглянуть на самого себя. Германия боится зеркала: она завешивает его балаганным тряпьем... Но мы ее загоним к зеркалу. Мы заставим немецких фашистов взглянуть на самих себя. Тогда они издохнут, как василиск.
Кидайте бомбы, товарищи летчики! Кидайте и листовки... Гитлеровцы не уйдут от фугасок. Они не уйдут и от зеркала».
Мне позвонил Дмитрий Мануильский — секретарь исполкома Коминтерна. Ему понравилась статья Эренбурга, он сказал, что решено перевести ее на немецкий язык и забросить в тыл противника. Когда я сообщил об этом Илье Григорьевичу, он ответил:
— А я уже сам перевел ее и на немецкий, и на французский. Для радио...
Немецкий перевод мы сразу же переслали Мануильскому. [161]
Стали появляться в «Красной звезде» партизанские материалы. Вначале шли небольшие заметки. Но уже 16 июля газета напечатала развернутую корреспонденцию украинского писателя Ивана Ле о подвиге партизан из колхоза «Красный луч», истребивших фашистский отряд. Затем опубликовали статью секретаря ЦК партии Белоруссии П. Пономаренко «Разгорается пламя партизанской войны в Белоруссии». Печатались также красноречивые документы — приказы, дневники, письма, в которых гитлеровские офицеры и солдаты вынуждены были признать, что местное население встречает оккупантов не хлебом и солью, а штыками, гранатами и топорами.
6 августа мы получили Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями большой группы советских граждан, отличившихся в партизанской борьбе на территории Белоруссии. Первые награды партизанам! Первые Герои Советского Союза из партизанских командиров — Тихон Бумажков и Федор Павловский!
Вспоминаю, каким взволнованным прибежал тогда ко мне секретарь редакции Александр Карпов.
— Зевнули наши корреспонденты. О партизанах нет в нашем портфеле ничего.
— Звоните в Гомель Трояновскому и Гроссману, — распорядился я. — И давайте думать, что можем сделать сами.
У нас уже был опыт: научились немедленно откликаться на такого рода события.
Прежде всего — передовая. Ее подготовили через два часа. Стали искать в Москве белорусских поэтов. Нашли Петруся Бровку. Показали ему Указ.
— Тихона Бумажкова я знаю, — сказал поэт. — Это один из секретарей райкомов партии. С удовольствием напишу о нем.
Вечером Бровка принес свое стихотворение «Партизан Бумажков». Мы поставили его на первую полосу, сразу после Указа. Непритязательные строки, а запомнились:
Свой отряд среди лесовА на следующий день мы уже развернулись пошире: Василий Гроссман и Павел Трояновский прислали из Гомеля подборку разных материалов. В ней беседа с секретарем ЦК партии Белоруссии Г. Б. Эйдиновым о подвигах партизан, отмеченных наградами, очерк о Бумажкове и Павловском...
Чутье подсказывало нам: вероятно, скоро последует еще один Указ — о награждении украинских партизан. Чтобы он не застал нас врасплох, заблаговременно дали задание корреспондентам по Юго-Западному фронту: срочно сделать полосу о партизанах Украины.
Они сработали оперативно. Все материалы передали по телеграфу. Здесь и статья члена Военного совета фронта дивизионного комиссара Е. Рыкова, и дневник партизанского разведчика Николая Хромова, большой очерк Бориса Лапина и Захара Хацревина «Лесная армия» и др.
По общему мнению, полоса — от первой до последней строки — была, как у нас говорили, читабельной, то есть интересной, впечатляющей. Особенно хотелось бы отметить писательский очерк «Лесная армия». Лапин и Хацревин рассказывают о своих встречах с партизанами:
«Это было при разных обстоятельствах: на опушке леса, где появлялся бородатый крестьянин с косой на плече, прошедший в расположение Красной Армии; на траве у полевой кухни, где партизаны кормились после нескольких дней блужданий по лесу на самой линии фронта; в деревенской хате перед обратным уходом «туда»; ночью при свете пылающего пожара, на окраине села, в трагический и полный величия момент, когда только что организованный отряд колхозников прощался с красноармейцами, переходившими на новые позиции...» То есть оставлявшими это село.
Один из отрядов писатели провожали в тыл врага. Десять дней спустя им удалось снова встретить двоих партизан этого отряда:
«В дубовом лесу, невдалеке от переднего края, они сидели на траве. Парень и девушка... Сегодня ночью они пришли из фашистского тыла. Через час им предстояло снова вернуться к своим... Они приобрели все навыки старых бойцов «потайной войны». Они научились ориентироваться в темноте, спали под дождем, укрывшись ветками, пили болотную воду, перекликались друг с другом птичьими голосами...»
И дальше — рассказ о первых боевых делах отряда. И прощание с партизанами — щемящая душу пророческая концовка:
«В глубоком волнении мы глядели ему вслед. Придет время — его имя и имена боевых его товарищей будут названы перед лицом всего народа — на вечную славу...»
Однако и эта полоса, и все прочие наши публикации о народной войне в тылу врага делались не так, как мы привыкли делать для газеты фронтовые материалы, по крайней мере большую часть из них. Те писались, как [163] правило, под впечатлением лично увиденного корреспондентом, а здесь пока только с чужих слов.
Начал я подумывать: не забросить ли кого-нибудь к партизанам? Случай такой подвернулся. Работал у нас корреспондентом по Юго-Западному фронту лейтенант Евгений Свиридов. Разговаривая с ним однажды по телефону, я высказал недовольство тем, что он не пишет о партизанском движении.
— Пошлите меня к партизанам, напишу, — отвечает Свиридов.
— Хорошо, подумаем, — пообещал я.
В тот же день позвонил в Военный совет фронта, дивизионному комиссару Рыкову, попросил его организовать переброску Свиридова через линию фронта. Рыков обещал мне сделать это и обещание свое выполнил. Первая попытка не удалась: немцы обнаружили лодку, на которой корреспондент переправлялся через реку, и потопили ее. Свиридов вернулся обратно вплавь. Через несколько дней его посадили на самолет и сбросили с парашютом далеко от линии фронта в какой-то лес. Увы, ему не повезло и в этот раз. С партизанами он связаться не сумел и вернулся с пустыми руками...
Через некоторое время получили телеграмму от нашего корреспондента по Южному фронту: «Выехал в специальную командировку. Вернусь — доложу. Лильин». Тщетно пытались мы разгадать, что это за «специальная командировка»? Через неделю все разъяснилось само собой. Лильин прислал четыре очерка под рубрикой «Письма из партизанского отряда».
Раньше чем знакомить читателей с этими очерками, хочу рассказать немного об их авторе — Теодоре Яковлевиче Лильине. Он был, кажется, единственный среди сотрудников «Красной звезды», кому довелось начать свою журналистскую деятельность еще в годы гражданской войны в армейской газете «Красный боец» на врангелевском фронте. После разгрома Врангеля были долгие годы работы в местной печати, затем более десяти лет Лильин работал корреспондентом «Правды» на Украине. Незадолго до Отечественной войны перешел в «Красную звезду» и возглавил у нас отдел информации.
Немало сделано им для привлечения к сотрудничеству в нашей газете видных советских писателей, о чем свидетельствует хотя бы такая записка:
«Уважаемый тов. Лильин! Очень обрадовало меня Ваше любезное письмо. С удовольствием буду сотрудничать в такой замечательной газете, как «Красная звезда»... Привет тов. Ортенбергу.
С искренним уважением М. Бажан».
Когда началась Отечественная война, удержать Лильина в Москве не удалось — выпросился на фронт. Писал оттуда немало, но еще больше добытых материалов передавал в редакцию для писателей, хотя мог бы и сам написать. Но Лильину было чуждо тщеславие. Он заботился прежде всего о том, чтобы выступление газеты получило бы наибольшее общественное звучание.
Вот еще одна из характерных записок Лильину:
«Дорогой товарищ Лильин! Хочу Вас поблагодарить за присылку интересных материалов. Все то, что я не использую для «Красной звезды», даю в заграничную печать. Ваши материалы о Франции и Бельгийских легионах имели успех во Франции (даю через радио и газеты де Голля). Всегда с увлечением читаю Ваши корреспонденции.
С приветом Илья Эренбург». [164]
Хорошо известна храбрость Теодора Яковлевича в боевой обстановке. Мне довелось видеть его при форсировании Днепра войсками 6-й армии южнее Днепропетровска. Выдержка у него была подлинно солдатская!
Дочь Лильина, писательница Лариса Исарова, рассказала мне о любопытной ее беседе с одним из бывших фотокорреспондентов «Красной звезды». Когда она назвала фамилию отца, собеседник ее отозвался о нем так:
— Жестокий, беспощадный человек! Всех нас гнал в огонь. Ему, видите ли, нужны были только подлинные боевые кадры.
— А сам он где находился в это время? — спросила Лариса Теодоровна.
— Ну, сам-то лез только на передовую. Да ведь не все же такие, как он, заговоренные.
— Вы с ним ссорились?
— Еще бы.
— Боялись, что он начальству пожалуется?
— Нет, этого он никогда не делал. Сам любил воспитывать...
Я не знал об этой истории — Лильин не подводил товарищей. Зато отлично знаю, что к самому себе он был гораздо требовательнее, чем к другим, отличался редкостной скромностью и искренностью. Позволю себе обнародовать выдержку из одного его письма жене (их обоих давно уже нет в живых):
«На протяжении двух месяцев на меня сразу свалились две правительственные награды, которые, особенно последняя, буквально подавила меня своей неожиданностью и высоким значением. 22/IV мне был вручен орден Красного Знамени. Я просто был ошеломлен такой высокой оценкой моих заслуг. До этого, в мае, я тебе писал, не знаю, дошло ли до тебя, я получил из Москвы телеграмму, что награжден медалью «Партизану Отечественной войны». Я чувствую себя в долгу за эти награды и просто не знаю, чем их еще оправдать.
Меня особенно растрогало награждение орденом Красного Знамени, первым, учрежденным в нашей стране орденом, к которому я привык всегда относиться с огромным уважением и меньше всего думал, что когда-нибудь получу его и я. И вот в такие минуты душевной растерянности, пусть хотя и радостной, мне не хватает тебя, или, по крайней мере, твоих писем, моя любимая...»
После того немногого, что я рассказал здесь о Лильине, ни у кого, по-моему, не возникнет вопрос: почему именно он первым из сотрудников «Красной звезды» (да, пожалуй, даже первым из всех корреспондентов центральной печати) пробился к партизанам, чтобы написать о них не по чужим рассказам, а по собственным впечатлениям.
И вот опубликован первый из четырех его очерков — «В плавнях». Прежде всего автор знакомит читателей с экстремальными природными условиями, в которых действуют партизаны:
«На многие десятки тысяч гектаров раскинулись днепровские плавни. Лоза, ива, верба, высокие зеленые травы образовали здесь речную тайгу. Плавни лежат на воде. Глубина на два штыка, говорят партизаны о почве, а там снова днепровская вода. Чужому человеку в зарослях плавней — гибель. В двух шагах от вас могут скрываться люди, а вы и не заметите этого. Плавни изрезаны реками, речонками и бакаями. Бакаи — местное название небольших оврагов, всегда заполненных водой. Здесь часто глубина в человеческий рост».
Дальше рассказывается, как формировался партизанский отряд, который [165] возглавил Федор Тихонович Рыжиков — в прошлом грузчик, перед войной — директор одного из местных предприятий, коммунист с 1919 года, партизанивший всю гражданскую войну.
Непрост был путь корреспондента в партизанский лагерь.
Но об этом Лильин не желает распространяться. Ограничивается скороговоркой:
«Партизанский катер захватил нас на левом берегу Днепра... У одного из рукавов катер останавливается. Дальше мелко, и он не рискует туда двигаться. Пересаживаемся на плоскодонки и медленно плывем по тихим заводям. Много зеленой ряски, плавают широкие, похожие на лопухи листья водяных лилий, тихо колышутся ветви склонившихся над водой серебристых ив... Нас осторожно окликают часовые. Пароль — и мы в партизанских владениях».
Основу первого очерка составляют зорко подмеченные автором специфические подробности партизанского быта, который только-только начинал складываться. В трех последующих речь идет уже о боевых делах партизан. Пересказывать и даже цитировать их не буду: теперь, когда вышло столько превосходных книг о партизанской борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, очерки Лильина могут показаться не такими уж яркими. А тогда все это было внове, своеобразное окно в неизведанное.
Эти очерки перепечатали «Правда», многие областные газеты. Их передали по радио, они вышли без ведома автора отдельной книжкой в издании «Огонька».
Да, честно заработал Лильин свою партизанскую медаль.
К слову сказать, когда мы представляли его к награждению, никаких реляций я не писал. Просто приложил к нашей просьбе четыре напечатанных нами очерка корреспондента. Этого было достаточно.
23 сентября
Немецкое радио объявило, будто бы в районе озера Ильмень германскими войсками разбиты крупные силы трех советских армий и что эти армии потеряли много людей и боевой техники. Для пущей убедительности были названы цифры наших потерь: 53 тысячи человек, 320 танков, 695 орудий.
Я пошел в Генштаб проверить эти данные. Там картина прояснилась. Да, наши войска понесли большие потери в людях: ранеными и убитыми до 30 тысяч человек. Немало потеряно и артиллерии, хотя значительно меньше, чем объявил Берлин. А в отношении танков просто бессовестное вранье: на всем Северо-Западном фронте их было несколько десятков. Но главное в другом: наши армии не разбиты, они живут, действуют, упорно сопротивляются врагу, наносят ему тяжелые потери.
Надо ответить гитлеровским брехунам. К военному проводу был вызван корреспондент по Северо-Западному фронту Леонид Высокоостровский. Я посвятил его в наши намерения и спросил: кто из фронтового начальства смог бы выступить на страницах газеты. Корреспондент сразу же назвал генерал-лейтенанта Н. Ф. Ватутина. В ту пору Ватутин был уже известным военным деятелем: в начале войны он занимал пост первого заместителя начальника Генштаба, потом возглавил штаб фронта. [166]
Ватутин с готовностью откликнулся на нашу просьбу и вот статья его — «Правда о боях в районе озера Ильмень» — уже напечатана. В ней подытожены результаты боевых усилий армий Северо-Западного фронта на протяжении целого месяца:
«Стараясь выйти к озеру Ильмень, фашисты сгруппировали крупные силы и повели наступление в направлении Сольцы — Шимск. Они оттеснили наши части прикрытия и на узком участке прорвались в глубь обороны примерно на 12–15 километров. Так появился клин, столь излюбленный гитлеровскими генералами. Однако, говоря фигурально, клин этот был вышиблен клином же...»
Не имела успеха и другая попытка противника — обойти оборону советских войск с севера. «Если обозначить этот путь карандашом, — продолжает Ватутин, — то графически получится почти сомкнутая линия круга, в которой оказались наши части. Надо полагать, что генералы из 16-й немецкой армии именно так и рассуждали, объявляя об окружении советских войск. На самом же деле фашистские мотомехколонны прокатились лишь по нашей тыльной дороге, а затем сами попали в окружение и перешли к обороне. Концентрическим наступлением нашей пехоты враг был почти полностью разгромлен. Только небольшим его группам удалось прорваться обратно, на соединение со своими войсками».
В статье были точно названы группировки и дивизии противника, потери врага. При этом подтверждалось все трофейными документами и показаниями пленных.
После того была еще одна статья Ватутина с Северо-Западного фронта, и я все время помнил о нем как о возможном авторе новых выступлений в «Красной звезде» по крупным военным вопросам. Однако долго не представлялось случая поговорить с ним об этом. Встретились мы только зимой 1943 года в ходе Изюм-Барвенковской наступательной операции войск Юго-Западного фронта. Ватутин возглавлял уже этот фронт, а до того командовал Воронежским фронтом, силами которого успешно осуществил Острогожско-Россошанскую наступательную операцию, участвовал в Воронежско-Касторненской — тоже наступательной — операции.
Николаю Федоровичу едва перевалило тогда за сорок. Он был не по летам грузноват, но очень подвижен и деятелен. За тот день, что я провел у него и наблюдал его работу, он столько дел переделал, что диву даешься.
За скромным обедом зашел, конечно, разговор и о «Красной звезде»: в каждой поездке по фронтам я стремился проверить эффективность и прицельность выступлений газеты, их соответствие запросам действующей армии. Сказав несколько добрых и даже лестных для нашего коллектива слов, Ватутин выразил пожелание, чтобы «Красная звезда» лучше освещала опыт наступательных операций. Притом были помянуты и Острогожско-Россошанская и Воронежско-Касторненская. Я не замедлил воспользоваться этим:
— Слово за вами, Николай Федорович. Готовы дать вам целую полосу на любую из этих операций, а равно и на ту, которую вы проводите теперь. Помните, как сильно прозвучала ваша статья о боях в районе озера Ильмень? Вот так бы и сейчас...
— Сейчас — другое дело. Как можно писать о самом себе?.. А впрочем, подумаю, — пообещал он.
Интересный это был человек. Не могу забыть эпизод, связанный с назначением его на пост командующего войсками Воронежского фронта. По свидетельству А. М. Василевского, на совещании в Ставке при подборе командующего для этого фронта возникли затруднения. «Назвали несколько [167] военачальников, но Сталин отводил их. Вдруг встает Николай Федорович и говорит:
— Товарищ Сталин! Назначьте меня командующим Воронежским фронтом.
— Вас?.. — Сталин удивленно поднял брови...»
Ах, как я жалею, что ничего не знал об этом при моей встрече с Ватутиным зимой 1943 года. Непременно бы расспросил о подробностях. Случай-то, как говорится, из ряда вон. Надо было обладать большой верой в свои возможности, свои силы и, конечно, незаурядной решимостью, чтобы сделать такое заявление Верховному, пренебрегая ради великого дела мелочными условностями. Ватутин обладал всем этим. И Верховный утвердил его в должности командующего фронтом.
...Прощаясь в тот раз с Николаем Федоровичем, я попросил у него самолет — слетать до Изюма. В Изюм меня тянуло неудержимо. И не только потому, что хотелось побывать в боевых частях. В Изюме я жил и работал в 20-е годы. Там протекала моя комсомольская юность. Там в 1922 году меня приняли в члены партии. В Изюме я впервые взял в руки рабселькоровское перо, а впоследствии там же редактировал окружную газету. Очень хотелось взглянуть, что осталось от родного мне города.
Каково же было мое изумление, когда Ватутин, так хорошо принявший меня, вдруг отказал мне. Отнюдь, как выяснилось, не по скупости, а по доброте своей и трезвости взглядов: не хотел подвергать меня необязательному риску.
Все же я уговорил его. Дал он мне и даже не один, а два самолета.
— На всякий случай... — объяснил Николай Федорович эту свою щедрость.
Владимир Лидин принес фельетон с интригующим заголовком: «Мед и пчелки». В руки писателя попал дневник старшего фельдфебеля 305-го пехотного полка Карла Баумана. Фельдфебель с педантичной аккуратностью записывал каждый день все, что происходило на его глазах, и свои переживания. Событий было много, переживания же связывались, главным образом, с едой — автор любил пожрать, особенно обожал мед.
Вот выдержки из дневника:
«22 июня. Война с Россией. Переход через Прут в 2 часа... Говорят, в России хороший мед.
25 июня.
Наша атака отбита.
2, 3, 4 июля. Сильное сопротивление русских (Абель и Кельман убиты...).
28 июля. Убит Раумер...»
И так каждый день — то убитые, то тяжело раненные. Но при этом автор не забывал о меде:
«7 августа. Александровка. Дождь. Расположились в крестьянском доме. Наконец мы достали мед. Блаженство было бы полным, если бы не бомбежка.
11 августа. Выход в 6 часов. Отдых в фруктовом саду. Осталось немного меда из Михайловки. Мед — прекрасная вещь!..
20 августа. Прибытие в Бобринец в 6 часов. Отдых — фруктовый сад, пиво и чудесный мед. Почему я такой сластена? Решено: я остаюсь в России. Здесь можно будет даром заполучить огромную пасеку вместе с рабочими. Эмма приедет сюда, и мы будем жить как в раю». [168]
Наконец последняя запись:
«30 августа. 9 человек убитых, 3 человека раненых. Сильный артогонь, воздушная атака...»
К этому дневнику — колючий комментарий писателя, раскрывающий суть заголовка:
«В общем, мед действительно был. А потом прилетели пчелки. Пчелка ужалила старшего фельдфебеля Баумана, и ему пришлось расстаться и со своим дневником, и с надеждами на хорошую жизнь. Любители чужого меда должны знать: наши пчелки больно кусаются».
Хотя номер газеты был уже сверстан, все же эту заметку втиснули на четвертую полосу.
25 сентября
Сводка Совинформбюро совсем краткая: «В течение 24 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте». За этой краткостью кроются драматические события. Армии Юго-Западного фронта бьются уже в окружении. Реальная угроза нависла над харьковским промышленным районом и Донбассом. Ленинград — в блокаде. Крым отрезан от страны. Правда, на центральном стратегическом направлении враг остановлен. Надолго ли? Нет сомнений, что немцы готовятся к новому прыжку на столицу. Не прекращаются налеты на Москву фашистских бомбардировщиков.
В эти грозные дни вновь прозвучал вдохновенный голос Алексея Толстого. Опубликована его большая статья «Нас не одолеешь!». Эта статья доставлена в редакцию из Горького. Как туда попал Толстой? А вот так.
Позвонил мне секретарь ЦК партии А. С. Щербаков и сказал, что решено эвакуировать Толстого с семьей в Горький.
— Почему?
Почувствовав в моем голосе протестующую нотку, Александр Сергеевич объяснил:
— Он ведь не только ваш корреспондент, но и... Толстой! Не можем мы рисковать его жизнью...
Признаться, не все мне было понятно в этом решении. Враг не так уж близок к Москве. А что касается бомбардировок, то все мы, и Алексей Николаевич в том числе, уже как-то приспособились к ним.
Не сомневался я, что Толстой воспримет это решение, мягко говоря, без энтузиазма. Он не в тыл рвется, а на фронт — хочет видеть войну своими глазами. Выпрашивая у меня командировку в действующую армию, не перестает повторять одно и то же:
— А знаете ли вы, что я в первую мировую войну был военным корреспондентом?
Напомнил про Испанию, где побывал в окопах под Мадридом.
Все это давно известно всей нашей редакции, и мои ответы Алексею Николаевичу тоже однообразны. Я объяснял Толстому, что и время другое, и война другая.
На второй день после моего разговора со Щербаковым Толстой пришел в редакцию явно расстроенный и, чувствовалось, был крайне смущен неожиданным поворотом в своей судьбе. Сказал негромко: [169]
— Выгоняют меня из Москвы...
Что мог я ответить ему? Чем успокоить? Молча развел руками — это означало, что сделать ничего не могу. Алексей Николаевич понимающе кивнул и пообещал:
— Буду там писать. Для вас, для фронта...
Через несколько дней после его отъезда редакция командировала в Горький Дмитрия Медведовского. Писатель встретил нашего посланца дружески, забросал его вопросами:
— Как Москва?
— Часто ли бомбят?
— Что нового на фронте?..
С Медведовским мы послали Толстому кое-какие материалы для статьи. Должен признаться, что они были сухи и однообразны — голые цифры и факты. Но я надеялся, что перо маститого писателя оживит их. Однако Толстой не стал «оживлять» наши материалы. Сам выехал на заводы. Встречался и беседовал там с рабочими, инженерами, партийными работниками, комсомольцами. Из огромного числа накопленных таким образом фактов Алексей Николаевич отобрал самые характерные, самые впечатляющие. Статья получилась чудесная, отличалась конкретностью. Автор намеренно избегал общих мест. Он рассказывал о героических свершениях народа лишь в одном из уголков нашей необъятной родины — Горьковском крае.
Заканчивалась статья такими строками:
«Бойцы и командиры Красной Армии из одного теста с нами, — говорит слесарь — бригадир и изобретатель, товарищ Токарев, пятьдесят три года работающий на заводе. — Эта война ужасная, конечно, но Красную Армию немцу не одолеть... Нас не одолеешь...»
Последними словами сормовского рабочего Алексей Николаевич и озаглавил свою статью.
Вместе с Толстым в этом же номере газеты выступают Илья Эренбург, Борис Галин, Елена Кононенко, Михаил Светлов. Стихи, присланные из блокадного Ленинграда, назывались «Клятва».
Здесь мы на Родину завоевали право,26 сентября
Более месяца назад в сводке Информбюро впервые появилось новгородское направление. Сообщалось: «В течение 19 августа наши войска вели бои с противником на всем фронте и особенно упорные на... новгородском направлении». Спустя два дня формулировка относительно боев на новгородском направлении изменилась. Совинформбюро характеризовало их как «особенно ожесточенные». Тогдашний читатель был чуток к языку сводок, хорошо понимал его. И на этот раз безошибочно понял, что немецкие войска уже прорвались к Новгороду, идет жестокий бой в городе, через три дня горестное известие: наши войска оставили Новгород.
Прошла неделя, другая, месяц. Ни о Новгороде, ни о соседствующих с ним городах нет никаких сообщений. Где же враг? Остановлен он или прорвался дальше? Если остановлен, то где? Если прорвался, то как далеко? Предположения были разные, но все сходились на том, что Новгород для противника — ворота к жизненным центрам Советской страны: на север — к Ленинграду, на юг — к Москве!
В редакции центральной военной газеты была, конечно, известна линия фронта. Но обнародовать такие сведения в газете не полагалось. Надо было как-то иначе информировать читателей о положении под Новгородом. Но как? Опыт подсказывал, что ответ на этот вопрос надо искать на месте, и я решил выехать в новгородскую армейскую группу.
Уточнил в Генштабе, где располагается командный пункт группы, и отправился в путь-дорогу вместе с фотокорреспондентом Олегом Кноррингом. По Ленинградскому шоссе, основательно износившемуся за три месяца войны — в колдобинах и выбоинах, — мы добрались до 351 километра, свернули там влево и в густом лесу, под темными соснами, заметили несколько серых палаток. Возле одной из них я увидел хорошо знакомого мне по Монголии командующего армейской группой И. Т. Коровникова. На гимнастерке стального цвета — черные бархатные петлицы танкиста, но не с генеральскими звездочками, а с ромбом комбрига. Иван Терентьевич перехватил мой недоуменный взгляд:
— Ты не удивляйся. Сам себе у нас никто званий не присваивает... Боевой командующий армией — в старом звании комбрига. Как было не удивиться!
Коровников кратко ознакомил меня с обстановкой, и мы сразу же направились на передовую. Дорога шла лесом, через волховские болотные хляби. Наши «эмки» часто застревали, да так глубоко, что приходилось рубить сосняк и жердями вытаскивать их.
— У нас есть дороги и получше, но объезд велик. Я хотел как поближе, — оправдывался Коровников.
Потом лес как-то внезапно оборвался, машины выскочили на гребень высотки. Внизу зеркальной лентой извивалась река Волхов. До Новгорода отсюда — не более километра. Отчетливо виден Кремль, купола Юрьевского монастыря, зеленые пригороды. Кнорринг сфотографировал командарма на фоне этой новгородской панорамы, и мы продолжили свой путь уже пешком, скрываясь за кустами ивняка.
В бинокль хорошо различимы немцы. Они ведут окопные работы, строят блиндажи с оконными рамами, выдранными из новгородских домов. Коровников на ходу рассказывает, что гитлеровцы нередко сгоняют сюда местных жителей и прячутся за их спинами, атакуя наши позиции, — знают, что мы не будем стрелять по своим.
Оборонялась здесь 3-я танковая дивизия полковника Андреева, тоже [171] знакомая мне по Халхин-Голу. Но танков у нее нет. Воюют танкисты «по-пешему». Коровников очень хвалил их: «...не уступают пехотинцам».
Два дня назад, после многократных попыток форсировать Волхов, противнику удалось наконец переправиться частью сил на правый берег и захватить западную окраину села Малая Глуховка. Но двумя сильными контратаками танкисты восстановили положение, уничтожив свыше трехсот гитлеровцев, остальных отбросили за реку.
Радуясь успехам танкистов, я в то же время подумал: «Сейчас они без танков. Но будут же танки! А сколько времени потребуется, чтобы подготовить новые танковые экипажи, равноценные этим, закаленным в боях на Халхин-Голе и пополнившим свой боевой опыт в первые месяцы Отечественной войны? Не расточительно ли заменять танкистами пехоту?»
По-дружески выложил все это Ивану Терентьевичу.
— Ты ведь сам танкист, лучше меня понимаешь!..
Помолчав, он ответил со вздохом:
— Некем больше дыру заткнуть...
В окопах вместе с танкистами, превратившимися в стрелков, расположились артиллерийские наблюдатели. Вот они заметили, что к монастырю гитлеровцы тащат свои пушки. Сразу же сообщили об этом на огневые позиции батареи. Оттуда грянул залп.
Мне понравилось, как здесь ведется подсчет потерь врага от огня артиллерии. Командир батареи, молодой бравый лейтенант, доложил командующему артиллерией армейской группы полковнику Ольховику о двух уничтоженных им немецких батареях. Полковник потребовал доказательств: донесения артиллерийских наблюдателей должны быть подтверждены общевойсковыми командирами. Лейтенант имел такое подтверждение только в отношении одной вражеской батареи.
— Так вот, — заключил полковник, — одну батарею будем считать уничтоженной, а другую — только подавленной...
Немецкая артиллерия в свою очередь обстреливает боевые порядки наших войск. Иногда довольно интенсивно. Мы попали как раз на такой «концерт». Все поспешили в укрытия. Укрылись и мы в одном из блиндажей на обратном скате небольшого холмика. Нетрудно было заметить, что люди здесь привыкли к обстрелам: каждый занимался своим делом. Наиболее дотошные деловито подсчитывали — сколько выпустят гитлеровцы снарядов и какого калибра. Калибр определялся по звуку при полете снаряда и при разрыве.
— Дежурный комендант летит, проверяет, хорошо ли окопались, — подает кто-то голос из дальнего темного угла.
В это время над нашими головами, туго вспарывая застывший в осеннем мареве воздух, пролетел снаряд крупного калибра и разорвался на огородах, за линией окопов. Тут же следует новая шутка:
— Фриц помогает картошку копать...
Оборону под Новгородом держат мужественные бойцы, сила их духа непоколебима. Это было главным впечатлением от той поездки. И оно легло в основу моей корреспонденции, напечатанной в «Красной звезде» 26 сентября. Все ее содержание и даже заголовок — «Под Новгородом» — ясно давали понять, что дальше этого города немцы не продвинулись.
Но еще убедительнее свидетельствовала о том фотография Кнорринга, заверстанная над корреспонденцией. Правда, она могла бы быть лучше. Неудачна поза Коровникова с указующим перстом. «Смазаны» детали фронтового пейзажа. Что поделаешь — снимал Кнорринг в спешке. [172]
Самое главное — на снимке был Новгород. Под фото подпись: «Под Новгородом. Командир Коровников ведет наблюдение за неприятельскими позициями. Вдали виден Юрьевский монастырь. Снимок сделан 24 сентября 1941 года».
Пройдет еще месяц — и мы снова опубликуем снимок с изображением Новгорода, на этот раз более удачный, выполненный другим нашим фотокорреспондентом М. Бернштейном. И напечатаем еще одну статью генерал-лейтенанта Н. Ф. Ватутина — «Бои под Новгородом». Самыми важными, на мой взгляд, были в ней такие строки:
«За три месяца, минувших после падения Новгорода, немцам не удалось захватить в этом районе и вершка советской земли. Три месяца враг топчется на месте, изматывая свои силы, терпя большой урон».
К этому можно теперь добавить: рубеж, на котором закрепилась армия Коровникова, враг не сумел преодолеть и в дальнейшем. Она сама успешно контратаковала новгородскую группировку противника, разгромила здесь так называемую «Голубую дивизию» испанских фашистов, в 1944 году перешла в решительное наступление и освободила Новгород.
А с воинским званием Ивана Терентьевича Коровникова дело было так. Возвратившись из-под Новгорода в Москву, я доложил Мехлису, что есть такой боевой командующий армейской группой, который все еще ходит в звании комбрига. Вскоре после того мне представилась возможность поздравить Коровникова с присвоением ему генеральского звания.
Илья Эренбург в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь», вспоминая дни нашей совместной дружной работы, между прочим, отметил, что редактор «Красной звезды» «сам ничего не писал». Это верно, если иметь в виду только корреспонденции и очерки. Корреспонденция «Под Новгородом» была единственной, опубликованной мною в «Красной звезде» за годы войны. Что я писал, и притом нередко, — это передовые статьи.
Так было на Халхин-Голе, в «Героической красноармейской». Так было в военную зиму 1939–1940 годов в «Героическом походе». То же самое повторилось и с первых дней Великой Отечественной войны в «Красной звезде». На этот счет есть свидетельство двух других писателей — Алексея Суркова и Александра Прокофьева, с которыми мне посчастливилось работать в «Героическом походе». Вот их дружеская эпиграмма:
Двух песнопевцев знали мы,Не скажу, что писание передовых всегда доставляло мне творческое наслаждение. Чаще это делалось по необходимости и было сопряжено с эмоциями иного порядка. Сплошь да рядом тема передовой возникала внезапно, за час-два до выхода газеты. Вдруг уже за полночь поступает в редакцию какое-то важное сообщение, на которое непременно надо откликнуться передовой. Хочешь не хочешь, а садись и пиши. Иной раз есть возможность поручить это кому-то из сотрудников, но может случиться, что такой возможности и не окажется. [173]
Вспоминаю историю, в которую я попал на пятый день войны, 26 июня. Приношу сверстанные полосы «Красной звезды» Мехлису. Лев Захарович просмотрел их, заменил два-три заголовка и взялся за передовую. Прочитал ее и решительно перечеркнул.
— Что это за передовая? — обрушился он на меня. — Почему такой спокойный тон? Так и в мирное время писать не годится... Ставьте другую!
Мехлис привык, что в «Правде» всегда имелись в запасе пять-шесть уже сверстанных и вычитанных передовых статей. Когда он браковал одну, ему тут же давали другую. Замена всегда была. Рассказывали, впрочем, что и в «Правде» однажды возникло критическое положение. Прочитал Мехлис передовую — не понравилась, бросил ее под стол, в корзинку. Предложили другую — тоже отправил в корзинку. Так же было и с третьей, и с четвертой, и с пятой.
— Давайте следующую! — потребовал он.
А ему отвечают:
— Больше нет...
Тогда он, поплевав на пальцы, стал вытаскивать из корзинки одну за другой забракованные передовые и снова читал их, уже более снисходительно.
Не знаю, было ли так на самом деле или выдумано, но, даже если это и выдумка, она вполне соответствует характеру Мехлиса.
«Красной звезде» трудно было тягаться с довоенной «Правдой». В лучшем случае мы имели в запасе одну-две передовых. Но в тот день никакого запаса у нас не было. Я взмолился:
— Лев Захарович! Газета не выйдет.
— Ничего, — ответил он, — выйдет. Идите в мою комнату и пишите новую передовую.
Назвал тему, дал даже заголовок — «Смерть зарвавшемуся врагу», распорядился насчет машинки и машинистки. Прошел я в комнату, где он только спал в военное время, принялся диктовать текст новой передовой прямо на машинку. Сейчас мне даже самому не верится, как это я сумел, но через 35 минут новая передовая была готова. Мехлис прочитал ее, кое-что поправил и, очевидно, для того только, чтобы ободрить меня после жестокого урока, сказал, кивнув на передовую:
— Совсем другое дело...
А теперь осталось сказать — не в порядке оправдания, а только для прояснения истины, — почему я, редактируя «Красную звезду», не писал ничего, кроме передовых. Ведь, бывая в действующей армии, я встречался и беседовал с многими интересными людьми, был свидетелем ряда важных событий, мог бы, кажется, написать о своих впечатлениях. Писал же до «Красной звезды», будучи корреспондентом «Правды», и печатался часто. Но на фронт я выезжал обычно с кем-либо из писателей. Писали они, а мое дело, казалось мне, помочь им сполна реализовать свои творческие возможности.
Отнюдь не ради нескольких строчек в газете колесил я по фронтам. То, что похвально для корреспондента, не так похвально для редактора. Редактор военной газеты должен был видеть войну своими глазами для того прежде всего, чтобы знать, чего ждут от газеты читатели, чем газета может быть полезна им.
В книге «Записки молодого человека» Константин Симонов писал, что редактор «имел привычку лично следить за работой своих корреспондентов. Лично отправлять их на фронт и вызывать оттуда, лично давать задания, лично ругать их и лично (изредка) хвалить». [174]
Я действительно лично посылал корреспондентов на фронт, часто спускался в метро «Кировская», где размещался узел связи Генштаба, и вел с ними переговоры по бодо. Делал я это потому, что от них зависела судьба газеты. Но при этом, откровенно скажу, душу мою «точил червь», как бы кто-нибудь из тех, кто находился на другом конце телеграфного провода, не сказал и даже не подумал: лих-де редактор «снимать стружку», сидя в Москве, а вот бы сам попробовал... И приходилось пробовать...
...Такие вот воспоминания и размышления навеяла на меня через десятки лет моя собственная корреспонденция «Под Новгородом», напечатанная 26 сентября 1941 года. Единственная за все время войны!
27 сентября
Опубликована статья Ильи Эренбурга «Киев». Столько в ней боли и гнева, что и сегодня ее невозможно читать без волнения!
«На войне нужно уметь переносить горе. Горе питает сердце, как горючее — мотор. Горе разжигает ненависть. Гнусные чужеземцы захватили Киев. Это — горе каждого из нас. Это горе всего советского народа. Его звали «матерью русских городов». Он был колыбелью нашей культуры. Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права и справедливости. В Киеве расцвело изумительное искусство, славянская Эллада. Берлинские выскочки, самозванцы топчут сейчас древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева бесчинствуют погромщики Гитлера.
Киев был светлым и пышным — он издавна манил к себе голодных дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал из пепла. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева.
Здесь кровью были скреплены судьба России и судьба Украины: истоки одной реки, корни одного леса. И теперь горе украинского народа — горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.
Мы помним героев Киевского арсенала — это были первые бои за свободу. Бури революции освежили Киев. Я был там этой весной. Я не узнал родного города. На окраине выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбу — перед ними раскрывался мир, как раскрываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.
Настанет день, и мы узнаем изумительную эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты в немецкие танки летели гранаты, бутылки с горючим. Подступы к городу залиты вражьей кровью...
Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве — эта мысль кормит нашу ненависть. Мы будем за многое мстить, мы отомстим им и за Киев. В восемнадцатом году они тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры тогда [175] вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Тогда они унесли свои кости. Их дети не унесут и костей...
Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла, молодой и прекрасный. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду. Сомкнем ряды. Нам есть за что драться: за Родину, за наш Киев».
Со временем забывается многое. Но есть события, над которыми время не властно. С первых же дней войны наши газетные страницы обильно заполнялись материалами с Юго-Западного фронта. Конечно, нам тогда неизвестен был пресловутый гитлеровский «план Барбаросса». Не знали мы, что на оперативной карте немецкого генштаба одна из главных стрел нацелена на Киев и помечен даже срок его захвата — всего несколько дней! Но и не зная этого, не надо было долго задумываться, чтобы понять, куда рвутся фашистские танки на юго-западном направлении.
Еще в августе меня вызвали в ЦК партии и спросили, кто освещает положение на Юго-Западном фронте? Я доложил, что там работают писатели Борис Лапин и Захар Хацревин, журналисты Александр Шуэр и Сергей Сапиго. Мне посоветовали усилить эту группу:
— Сталин сказал, что Киев надо отстаивать любой ценой... С Киева глаз не спускайте!..
Мы командировали туда еще троих спецкоров — Якова Сиславского, Бориса Абрамова и Алексея Крылова. Густо пошли материалы с Юго-Западного фронта. Правда, печатались они с грифом «Действующая армия», изредка указывался фронт. Но когда гитлеровцы прорвались ближе к Киеву, мы прямо и открыто сказали, что над столицей Украины нависла грозная опасность.
Впервые Киев был упомянут на страницах «Красной звезды» (без туманного обозначения «К») 7 сентября. Статья называлась «Ночные действия артиллерии на подступах к Киеву». В ней рассказывалось об опыте артиллеристов, но вынесенных в заголовок слов — «на подступах к Киеву» — было достаточно, чтобы читатель понял что к чему. В последующие дни на страницах газеты появились более конкретные материалы о битве за Киев. В их числе — репортаж Абрамова и Сиславского «Защитники Киева», очерк Лапина и Хацревина «Киев в эти дни»...
Это был последний очерк о сражающемся Киеве и последнее печатное слово Лапина и Хацревина.
«Проезда нет! — говорит постовой. Мы слезаем с грузовика и некоторое время идем вдоль оврага.
Вот он — передний край киевской обороны. Неровная линия башен и крыш. Дорога ведет прямо к немецким позициям. Она желта и светится на солнце».
Так начинается этот очерк. В нем немало щемящих сердце точных деталей из жизни Киева, ставшего прифронтовым городом. И много лирики.
«Прекрасен Киев в сентябрьские дни. На каштанах и липах пробиваются первые желтые листы. Их подожгла осень. На тротуарах новая киевская толпа — ополченцы в военных гимнастерках... Мостовые перегорожены баррикадами. [176]
Начались занятия в школах. Дети учатся прилежно, старательно, но старшеклассников тянет туда, на окраины и в пригороды, откуда доносятся глухие удары орудий, где вспыхивает внезапный огонь ночного боя.
— У меня вчера шесть ребят собрались бежать на фронт. Все взбудоражены. Один говорит: «Пустите бить фашистов, буду шесть дней воевать, а седьмой учиться», — рассказывала нам учительница Анна Федоровна Русова.
Несколько дней назад по Крещатику своим ходом прошел захваченный под Киевом тяжелый немецкий танк. На танке нарисована военная эмблема: буйвол с задранным вверх хвостом. Танк этот стоит в городском саду на забаву детям. Они... снова берут его в плен, подкрадываются к его гусеницам с бутылками. Маленькие киевляне — такой же смелый народ, как и взрослые.
...Сегодняшний Киев — суровый, трудовой, яростный, бессмертный советский город. И ополченцы, и санитарки, выносящие раненых, и старые рабочие-арсенальцы, снова приготовившиеся к боям по прошествии двадцати с лишним лет... и пушки, стоящие в глубине дворов, и части Красной Армии... и очередь у кассы цирка — все это наш Киев, героический Киев».
О том, что Киев может быть скоро сдан, и мысли не допускали. Мне сказали, что одно только упоминание о возможности оставления Киева приводило Сталина в ярость. Из Ставки в те дни одна за другой следовали на Юго-Западный фронт директивы: «Во что бы то ни стало удерживать Киев...» «Киев не оставлять и мостов не взрывать». Но когда на киевском направлении обстановка катастрофически осложнилась и над войсками, оборонявшимися там, нависла угроза окружения, Ставка приняла — увы, с опозданием! — решение об отводе наших армий. 19 сентября Киев был оставлен. Сообщение об этом опубликовано 22 сентября. Всего две газетных строки: «После многодневных, ожесточенных боев наши войска оставили Киев».
Это горестное известие настигло меня на Северо-Западном фронте. Когда вернулся в Москву, сразу же перелистал «Правду», «Известия», другие центральные газеты. Кроме сообщения Информбюро, ничего там не нашел — никаких комментариев, никаких подробностей. Секретарь редакции сказал, что было указание всем редакторам «в подробности не вдаваться».
А мы и не располагали подробностями. Ни один из семи корреспондентов «Красной звезды», работавших на Юго-Западном фронте, не прислал ни строчки. Связь с ними оборвалась.
Отправился я в Генштаб, но и там мало что узнал.
Вернулся в редакцию в тягостном настроении. В это время и зашел ко мне Илья Григорьевич. До того он успел уже просмотреть корреспондентские папки, ничего там не нашел о последних днях Киева. Спрашивает меня:
— Что же будем печатать?
Сказал я ему о том указании, насчет подробностей. Он молча сел против меня в глубокое кресло, задумался. Киев — город его детства и юности, там остались близкие ему люди. Долго сидел, опустив голову. Потом, словно стряхнув с себя оцепенение, сказал:
— Я все же напишу о Киеве... Без подробностей...
Через час-полтора Эренбург принес статью, выдержки из которой я привел выше. Статья Эренбурга «Киев» произвела столь сильное впечатление, [177] что «Красная звезда» не отмалчивалась и в последующем, когда нашим войскам приходилось оставлять города. В одних случаях мы печатали корреспонденции спецкоров, уходивших из этих городов, как правило, с последними его защитниками. В других — опять выступал Эренбург. Эти свои статьи Илья Григорьевич озаглавливал всегда именем сданного города: «Одесса», «Курск», «Севастополь»... И потом, когда началось изгнание гитлеровцев с нашей земли, его же статьи о взятии городов печатались под аналогичными заголовками, только чередовались они, так сказать, в обратном порядке: «Орел», «Курск», «Харьков», «Киев»... Забегая вперед, отмечу, что была в «Красной звезде» еще и другая статья Эренбурга с заглавием «Киев». Появилась она так. Где-то в середине сентября сорок второго года беседовал я с Ильею Григорьевичем о разных наших редакционных делах. Вспомнили его статью, которой мы откликнулись на захват противником Киева.
— Да, вот уже год хозяйничают там оккупанты, — сказал раздумчиво Эренбург.
— Невеселая дата, — откликнулся я. — Но, может быть, надо что-то сказать по этому поводу в газете?..
Илья Григорьевич встрепенулся:
— Конечно, надо!.. И сейчас как раз нужны «подробности», документы...
За этим дело не стало. Немедленно ушла телеграмма нашим фронтовым корреспондентам, а иностранному отделу было поручено посмотреть, что пишут о Киеве немецкие газеты и журналы. 26 сентября на стол Эренбурга легла толстая пачка разнообразных материалов. В том числе — несколько фотографий. Не помню точно, то ли их прислали с Юго-Западного фронта, то ли они были опубликованы в каком-то немецком журнале. Развалины домов, босая девочка, изможденный старик на улицах Киева. На другом снимке — снова развалины, флаг со свастикой, и на угловом доме табличка: «Эйхгорнштрассе». Все это было передано Эренбургу. Из других документов мы узнали, что есть в Киеве и улица Гитлера, и улица Геринга...
В тот же вечер Илья Григорьевич принес мне статью под знакомым названием — «Киев». Горестную и яростную.
В здании украинского Совнаркома оккупанты разместили, оказывается, «Центральное торговое общество для Востока». Эренбург комментирует: «Там сидят колбасники, которым поручено содрать с Украины семь шкур и восьмую».
Из этой же его статьи миллионы людей — у нас и за рубежом — впервые узнали о существовании зловещего Бабьего Яра. «В Бабьем Яру, — писал Илья Григорьевич, — расстреляли пятьдесят пять тысяч киевлян. Расстреливали из пулеметов. С тех пор не проходит дня без казней».
Выдержка из дневника венгра Киша Иштвана о том, каким он увидел Киев: «Разрушенные дома, разбитая мебель. И все это идет на топку. На Днепре затонувшие пароходы, мост взорван. Жизни нет». И сразу вслед за этим — крик души Ильи Григорьевича: «Я вспоминаю живой Киев, веселую толпу на Крещатике, золото сентябрьских деревьев. Днепр с Владимирской горки — пристань, пароходы, гудки заводов, детский смех и прекрасные, чуть изумленные глаза девушки. Где она? Расстреляна на Бабьем Яру или чистит свинарню у прусского колбасника?» [178]
Еще один документ и комментарии к нему писателя:
«Немцы захватили Киев, но не поставили на колени древний город. Раздраженно пишет колонизатор в «Кракауер цейтунг»: «Спокойствие киевлян невозможно побороть, оно сделало их нечувствительными к любым средствам принуждения». Мы знаем, что это значит, — морят голодом, пытают в гестапо, отбирают дочерей и шлют их в Германию, расстреливают, вешают...»
Эренбург не был бы Эренбургом, если бы, рассказав об ужасах в оккупированном Киеве, поставил на этом точку. Он продолжает:
«Почему «спокоен» Киев? Киев ждет. Ждет среди развалин, среди запустения, среди немецких окриков... среди обид и виселиц.
Киев слушает: что на Волге? Что на Тереке? Что на Неве?..
Мы мстим за тебя, Киев. Этим мы дышим, этим живем...»
Дошел голос писателя и в оккупированный Киев. Многострадальные киевляне слушали его статью по радио, читали в листовках и подпольных газетах.
Вернусь, однако, к событиям тех дней, когда вышла газета с первой статьей Эренбурга «Киев».
Танковые группы Клейста и Гудериана, наносившие одновременный удар с юга и севера, соединились 15 сентября в районе Лоховиц, сомкнув кольцо вокруг киевской группировки наших войск. А непосредственно на Киев навалилась самая мощная из немецких полевых армий — 6-я, имевшая в своем составе двадцать одну дивизию. Ожесточенные бои продолжались до 27 сентября. Многим удалось вырваться из вражеского кольца, многие ушли к партизанам, но десятки тысяч советских бойцов и командиров погибли в неравной борьбе.
Не миновала беда и корреспондентов «Красной звезды», работавших на Юго-Западном фронте. Из окружения удалось выбраться лишь двоим — Сиславскому и Абрамову. Кроме Шуэра и Сапиго, о которых я уже рассказывал, погибли тогда же писатели Борис Лапин и Захар Хацревин. Нашлись очевидцы последних дней их жизни. До нас дошли потрясающие подробности.
Хацревин давно был нездоров. Я узнал об этом еще на Халхин-Голе, хотя он старательно скрывал свою болезнь. Перед вторым своим отъездом в Киев Хацревин в добавок еще простудился, подскочила температура. Когда он зашел ко мне вместе с Лапиным попрощаться, я не заметил ухудшения в его здоровье. И, думаю, не потому, что мне отказала элементарная наблюдательность, а потому, что Хацревин артистически разыгрывал роль здорового человека: внешне был бодр, жизнерадостен, остроумно шутил.
При выходе же из киевского котла он окончательно выбился из сил: задыхался от кашля, горлом хлынула кровь. Идти самостоятельно уже не мог — его несли на плащ-палатке. Какой-то полковник с танкистскими петлицами приказал Лапину отнести Хацревина в лес, где «должен быть врач», а самому вернуться и продолжать попытки выйти из окружения. Лапин ответил на это так, как мог ответить только преданный друг:
— Я не могу, я не имею права оставить его...
В ноябре мне принесли проект приказа об исключении Лапина и Хацревина из списков личного состава «Красной звезды», как пропавших без [179] вести. На чудо я уже не надеялся, но, щадя Илью Григорьевича Эренбурга и его дочь Ирину — жену Лапина, подписал такой приказ лишь в феврале сорок второго года.
Погиб в киевском окружении и Абрам Слуцкий — самый молодой из наших фоторепортеров. Профессиональные азы он постигал в фотокружке Московского Дворца пионеров. В «Красную звезду» пришел незадолго до войны, едва ли не со школьной скамьи. В штат редакции был зачислен учеником.
Длинноногий, по-мальчишески угловатый, с нежными чертами лица и не менее нежной душой, он производил впечатление не оперившегося еще птенца. По этой причине его звали только Абрашей. Тем не менее у Слуцкого уже тогда угадывались задатки будущего фотомастера. Он был одержимо влюблен в свою профессию. Необыкновенно воодушевлялся при появлении его снимков на страницах газеты. Обладал такими немаловажными для фоторепортера качествами, как быстрота и настойчивость. Рассказывали мне о таком эпизоде. Как-то мы командировали Слуцкого на чкаловский аэродром обслуживать какой-то важный перелет. Как ни строги были тамошние порядки, он оказался у самолета первым и оставался на аэродроме всю ночь, хотя все остальные фотокорреспонденты до утра разошлись по домам.
На фронт мы впервые пустили Слуцкого только в начале августа и то на пару с кем-то из бывалых фотожурналистов. Да и в дальнейшем он сопутствовал [180] обычно Дмитрию Бальтерманцу, Михаилу Бернштейну, Федору Левшину, прошедшим боевую закалку на Халхин-Голе, на финской войне. Старшие товарищи заботливо оберегали его, не разрешали лезть в пекло. Иногда подшучивали при этом:
— Ты же у нас «сын полка».
Первый фронтовой снимок Слуцкого был напечатан 5 августа с таким пояснительным текстом: «Действующая армия. Орудийный расчет сержанта Дембовского громит фашистские укрепления». Это все же вдали от переднего края. Затем появилась фотография «Минометный расчет ведет огонь». Это уже поближе к передовой. Позже пошли снимки с самого «передка». Неизменно за двумя подписями — Слуцкого и кого-либо из его шефов. 21 сентября из-под Киева он прислал фотографии, подписанные только своей фамилией. Из них мы опубликовали одну: «Пулеметчики Д. Зубов и И. Сангин ведут огонь по противнику из захваченного у немцев пулемета».
Это был последний снимок Слуцкого. Где, когда, при каких обстоятельствах он погиб — неизвестно.
28 сентября
Перечитывая этот номер «Красной звезды», невольно задерживаюсь на статье «Уманская яма». Я помню историю этой статьи так, словно все произошло только вчера.
Передали ее в редакцию наши спецкоры Николай Денисов и Петр Олендер. В одном из сел под Харьковом встретили они старшего политрука Сергея Езерского, только что вырвавшегося из немецкого плена. Захватили его гитлеровцы раненым и отправили поначалу в концлагерь близ местечка Голованевское, потом перевели под Умань в так называемую «Уманскую яму». Это огромный карьер длиною в триста метров с отвесными стенками высотой в 15 метров. Согнали туда не только военнопленных, а и множество мирных жителей — стариков, женщин, детей. Голод, пытки, истязания, травля собаками, расстрелы по малейшему поводу и без повода — все было здесь.
— Прежде я бы просто не поверил, что такое возможно, — сказал Езерский нашим спецкорам.
Корреспонденты записали его рассказ — одно из первых свидетельств о кровавых преступлениях фашистов в столь широком масштабе. Правильно оценили значимость этого свидетельства. Но как передать его в редакцию? Прямой военной связи с Москвой поблизости не оказалось. Воспользовались аппаратом «Морзе» в какой-то небольшой воинской части. Передача их беседы с Езерским велась всю ночь по очень сложной цепочке связи через два-три передаточных пункта.
Далеко не уверенные в том, что корреспонденция, отправленная таким кружным путем, дойдет до редакции, Денисов и Олендер поспешили рано утром в Харьков, на прямой провод с Москвой. При въезде в город увидели на площади возле радиорепродуктора внушительную толпу. Вылезли из машины, подошли ближе. Знакомые фразы.
— Так это же наше! — воскликнул Денисов.
Да, это была их беседа с Езерским. [181]
Мы получили ее, когда началось уже печатание очередного номера газеты. Но ради такого материала стоило задержать ее. Остановили ротационную машину. Беседа с Езерским срочно была набрана и поставлена в номер.
Не часто мне приходилось поступать так, и потому этот случай не мог не запомниться.
Рядом с корреспонденцией «Уманская яма» очень кстати пришлись стихи Янки Купалы в переводе Михаила Голодного. Они прозвучали словно отклик на злодеяния гитлеровцев.
Партизаны, партизаны,Савва Дангулов принес статью генерал-майора авиации Д. Д. Грендаля.
Была в Красной Армии династия Грендалей, хорошо известная не только в военных кругах. Один из этой династии — Семен Давыдович Грендаль, крупный ученый-артиллерист, генерал-полковник, профессор, не раз выступал в «Красной звезде». Он умер в 1940 году. А вот теперь на страницах газеты появился другой Грендаль — младший брат артиллериста. Статья его называлась «Борьба с воздушными десантами врага».
Весьма авторитетный автор утверждает, что все попытки немецкого командования высадить воздушные десанты на нашу территорию потерпели полный крах! А ведь у гитлеровцев был немалый опыт десантных операций. Они широко практиковали их в Норвегии, Голландии и других странах Западной Европы.
То, что этот опыт оказался негожим в Советской стране, Д. Грендаль объясняет принципиально иными социальными условиями: прочностью нашего тыла, сплоченностью народа с армией, высоким моральным духом наших войск.
Статья обильно оснащена фактическим материалом, яркими, запоминающимися примерами.
Во время июльских боев на Западном фронте враг высадил неподалеку от железнодорожной станции, зашифрованной автором буквой «А», два десанта — парашютный и посадочный. По замыслу они должны были [182] открыть дорогу наземным частям в ближайший город. На уничтожение этих десантов выступила дивизия полковника Гурьева. Ее артиллеристы огнем заставили десантников покинуть район высадки, оттеснили их на шоссе, а там гитлеровцы были встречены стрелковыми батальонами и полностью уничтожены.
Другой пример. Во время боев в Голландии и Бельгии немецкие парашютисты несколько раз прибегали к тактическому приему, впоследствии названному «охватом сверху»: десанты сбрасывались прямо на боевые порядки противника, чтобы дезорганизовать их. За время военных действий против СССР гитлеровцы лишь однажды обратились к этому приему — в начале июля на Северо-Западном фронте. Немало парашютистов опустилось прямо на боевые порядки нашей пехоты. Этим ограничивались возможности применения против парашютистов артиллерийского и даже пулеметного огня, на что, очевидно, и делался расчет. Однако наши солдаты бросились в яростную штыковую атаку и тоже полностью истребили весь десант. После этого немцы сразу же отказались от «охвата сверху».
Убедившись в безрезультатности массовых десантов с оперативными целями, враг, по заключению автора статьи, шире стал использовать парашютистов для диверсий, главным образом для разрушения в тылу наших войск транспортных путей и средств связи. Диверсионные группы невелики по численности: 10–30 человек. Забрасываются и диверсанты-одиночки, обученные, как правило, русскому языку, переодетые в форму советских военнослужащих, милиционеров, сотрудников НКВД.
Обратил автор внимание читателей и на такой любопытный факт. Для переброски парашютистов гитлеровцы наносят на плоскости своих транспортерных самолетов опознавательные знаки советской военной авиации — красные звезды. Порой это делается довольно неуклюже: была попытка замаскировать под советский самолет «Юнкерс-52», машину, которая меньше всего напоминает какую-либо из наших. Ведь «Юнкерс-52» — трехмоторный самолет, а на вооружении советской авиации уже с десяток лет не было трехмоторных машин.
Словом, статья для того времени очень полезная.
В этом же номере — новая, тоже очень актуальная статья Ильи Эренбурга — «Пожаловал барин...».
В руки писателя попал трофейный документ — приказ по 38-му мотоциклетному батальону, изданный на основании приказов немецкого верховного командования о назначении на должности так называемых «сельскохозяйственных офицеров» лейтенанта Маттерна и лейтенанта графа Кермера. В их обязанность входило: обеспечить уборку урожая и организовать другие осенние полевые работы в селах Отрадное и Митнево.
В приказе был такой пункт:
«Колхозы сохраняются как хозяйство... Крестьянам следует разъяснить, что колхозная система, как большевистская, отменяется. Однако на земле бывших колхозов будет вестись крупное хозяйство. Ничего другого не может быть. Каждый крестьянин обязан работать на общем дворе. За свою работу он будет получать через известные промежутки времени сельскохозяйственные продукты или плату... Назначаются особо подходящие унтер-офицеры, которые осуществляют надзор за работой».
Писатель комментирует:
«Некоторые думали, что немцы привезут с собой русских помещиков. [183]
Плохо они знают гитлерячью породу: герр хапун не то что краденой земли, он даже краденой булавки никому не отдаст. В русскую деревню Отрадное пожаловал барин — граф Кермер...
Все ясно. Колхозы превращаются в крупные хозяйства немецких помещиков. Лейтенант Маттерн и граф Кермер — вот новое столбовое дворянство, им раздают русские угодья. Они получают не только русский чернозем, но и русских крепостных. В 1861 году в России под давлением народа было уничтожено крепостное право. В 1941 году герр Гитлер его восстанавливает. Унтер-офицеры («особо подходящие») с плетками будут следить за ходом работ. А «через известные промежутки времени» граф Кермер будет швырять своим крепостным вершки от картошки и корешки от пшеницы. Для нерадивых — порка на конюшне. Для девушек — графская постель. Для недовольных — гитлеровская виселица.
Барин пожаловал к нам: герр граф Кермер. Хорошо бы устроить соревнование — кто первым уложит этого сиятельного разбойника».
Позже в наши руки попадут и сам приказ «верховного командования», и другие документы, свидетельствующие о том, что уготовано гитлеровцами нашим колхозникам в захваченных немцами районах...
В газете много материалов о работе партийных и комсомольских организаций. Под рубрикой «Герои Отечественной войны» печатаются очерки об отличившихся в боях комиссарах, партийных и комсомольских работниках. Но еще больше статей и корреспонденции о повседневной работе политических органов. Вот, к примеру, названия некоторых из них, опубликованных в последние дни: «Политотдел дивизии в боевой обстановке», «Опыт политработы в танковых частях», «Воспитание стойкости и упорства», «Политическая агитация на фронте». За этими внешне привычными названиями — живой рассказ об их работе, опыте, который был очень важен и дорог.
Вот статья начальника политотдела дивизии с Западного фронта Н. Зенюка «Политотдел дивизии в боевой обстановке». Очень своевременная и полезная статья. Автор не скрывает, что поначалу не всегда работники политорганов находили свое место в боевой обстановке:
«Инструктора политотдела распределялись по полкам, полковые политработники — по ротам. Они храбро ходили в атаку, образцово выполняли обязанности разведчиков и были твердо убеждены, что этим, собственно, и исчерпываются обязанности работника политорганов». Но шло время, приходил опыт, и постепенно работа входила в свою колею. На ярких примерах автор раскрывает методы и формы многогранной работы по идейно-политическому воспитанию личного состава. Конечно, это не исключало и того, что в критические минуты политработники по-прежнему первыми шли в атаку. [184]