На войне с Японией. Монголия
2 июня 1945 года наша дивизия начала погрузку в эшелоны на одной из станций вблизи Праги — Ржичаны. Подвижного состава было очень мало, вагоны давали только для лошадей, а орудия грузились с предельной плотностью. Повозки разбирались на мелкие части. Личный состав размещался в основном на платформах вместе с орудиями и частично с лошадьми.
Наш штаб полка, где я теперь служил, размещался в штабной машине и под ней на платформе. Солдатский «телефон» уже распустил слух, что дивизия едет в Москву на Парад Победы. Можно было поверить этой утке, учитывая, что наша дивизия — 1-я гвардейская Краснознаменная, ордена Суворова воздушно-десантная. С этой верой мы и ехали до самой Москвы.
Ехали по Чехословакии, Германии, Польше. Короткие остановки на некоторых станциях. Мы вглядываемся в проезжаемые города и села Германии. Им война почти не нанесла вреда, не то что советским населенным пунктам.
Целый день простояли в Дрездене, поскольку дорога еще функционировала в ограниченном режиме. Ходили в город — он буквально весь превращен в груду камней, стерт с лица земли. Здесь поработала авиация наших союзников — американцев. Необходимости в такой варварской бомбардировке не было. Пострадало гражданское население, более сотни тысяч погибло под развалинами. Все дело в том, что город входил в зону оккупации наших войск и американское руководство под благовидным [272] предлогом разрушило все, что могло иметь какую-либо пользу для СССР. Жители, уцелевшие от бомбежки, расчищали узкие дорожки от кирпича, лишь бы можно было пройти. В воздухе висел тошнотворный запах разлагавшихся в завалах трупов. Картина тягостная, хотя это и была ненавистная нам Германия, принесшая нашей стране неисчислимые бедствия, и такие потери, которые и сейчас, спустя более пятидесяти лет после окончания войны, не могут еще подсчитать. Почти каждый год цифра потерь все увеличивается и увеличивается.
Вскоре наш эшелон двинулся вперед. На следующий день едем по территории Польши. Здесь война прокатилась так, что следы ее видны везде: разрушены станции, города и многие села. Вместе с тем не можем не отметить, что здесь, в Германии и Западной Польше, крестьяне жили значительно лучше, чем у нас в СССР. Это видно по добротным постройкам, не сравнимым с нашими убогими домами в деревнях, даже там, где войны не было.
Особенно тягостная картина открылась нам в Белоруссии, где не было буквально ни одной железнодорожной станции, где бы не был разрушен или сожжен вокзал, пристанционные постройки. Во многих местах в селах торчат одни трубы, люди ютятся в землянках, уцелевших сараях, полуразрушенных домах. Везде видны следы войны: земля изрыта воронками и окопами, валяется разбитая техника, редко где увидишь засеянное поле. Земля густо нашпигована минами, неразорвавшимися снарядами и бомбами. Полураздетые и голодные дети просят чего-нибудь съестного. На коротких остановках делимся чем можем. Здесь дорога функционирует на полную мощность, и наши эшелоны мчатся с предельной скоростью на Москву.
Примерно числа 15–16 июня наш эшелон прибыл в Москву. Где-то неподалеку от Красной Пресни стоим эшелоном. На соседних путях другие эшелоны нашей дивизии, ждем команды на разгрузку, но ее нет. Вечером над городом вспыхнули ракеты праздничного салюта. Позже, через несколько лет, когда я был на учебе в [273] Ленинграде, узнал, что это была тренировка к Параду Победы, который состоялся 24 июня 1945 года. Мы же подумали, что столица отмечает какое-то событие, и приняли в этом самое непосредственное участие. Солдаты повысыпали из вагонов и открыли такой «праздничный салют» из стрелкового оружия, какого и противник-то, очевидно, не выдержал бы. Правда, стреляли все вверх, но о холостых патронах мы и понятия не имели и стреляли, конечно, боевыми.
Канонада получилась подходящей даже по фронтовым понятиям. Московская комендатура была «шокирована» такой огневой поддержкой. Вскоре несколько машин с комендантским нарядом прибыли и на нашу станцию, чтобы «успокоить» не в меру торжествовавшие эшелоны. Кое-как удалось угомонить солдат.
Неподалеку от нашей остановки находился какой-то клуб, и там начался танцевальный вечер. Играл старенький патефон, и десятка два девушек кружились в танце. Парней почти не было, выкосила война. Для нас танцы тоже были в диковинку. За всю войну я, да и другие мои товарищи не видели ничего подобного, да и танцевать-то многие из нас не умели. На фронт мы ушли 17-летними пацанами, не успев даже войти во взрослую жизнь.
Мы, несколько офицеров, жались в сторонке, к тому же и наш фронтовой «наряд» не соответствовал этой обстановке: замызганное, изношенное обмундирование, закопченные в эшелонах лица не придавали нам особой уверенности. Но московские девчата, очевидно, догадались, с кем имеют дело, и уже вскоре мы приняли активное участие в танцах, выделывая замысловатые «кренделя» вместо танцевальных пируэтов. В общем, оттоптав многим девушкам ноги своими солдатскими сапогами, мы довольные вернулись в эшелон, а рано утром были уже в пути. Очевидно, московскому начальству пришлась не по душе наша канонада накануне вечером. Поезд наш мчался на восток, и мы опять терялись в догадках: куда?
Проезжаем Урал. Здесь войны не было, но она чувствовалась по бедности и убогости сел и станций, мелькавших [274] вдоль железной дороги, толпам людей с узлами. А наш эшелон мчится почти без остановок.
Подъезжаем к Омску. Это уже почти родные края. Очень захотелось побывать дома, прошло ведь четыре года, как его покинул. Заговорил об этом с начальником штаба полка. Он посоветовал обратиться к командиру полка — его машина на соседней платформе. Перебрался туда и обратился со своей просьбой к подполковнику Лебедеву — командиру нашего полка. Он выслушал, посмотрел на меня и спрашивает: «А куда мы едем?» Я ответил, что не знаю. Он говорит: «Вот и я не знаю, куда же я тебя отпущу?» Затем он начал дотошно расспрашивать, о чем говорили на сборах разведчиков под Прагой. Я ответил, что дал присягу о том, что никому не расскажу, что нам там говорили. Он ответил, что та война, на которой мы были, уже кончилась и всякие секреты потеряли смысл. В общем, я вспомнил, что нам на тех сборах давали организацию японской армии. Я как бы невзначай сказал ему об этом. Он сразу же вскочил и спросил, почему я об этом не сказал раньше. Я ответил, что не придавал этому особого значения. Теперь я уже и сам понял, что мы неспроста торопимся на восток и что у нас не было еще демобилизации солдат старших возрастов, которых уже давно пора бы отпустить домой. Мы поняли друг друга, хотя напрямую разговора о войне с Японией не было. В общем, командир полка разрешил мне заскочить домой на два-три дня и потом догнать эшелон.
Прибыл наш эшелон в Омск, здесь должна быть непродолжительная стоянка, выводка лошадей и т. п. Я пошел на вокзал узнать, как доехать до Барнаула. От Омска на Алтай идет железная дорога, и я надеялся уехать. Пока я был на вокзале, наш эшелон, сократив стоянку, ушел на Новосибирск — поджимали другие эшелоны, которые шли буквально один за другим.
Как потом стало известно, на восток двигалось два фронта, в том числе и наш, 2-й Украинский, а это сотни эшелонов. В общем, мне пришлось ехать в Новосибирск, и когда я туда прибыл, то нашего эшелона там уже не было. [275]
С трудом на перекладных товарных поездах я утром на третий день приехал на станцию Шипуново, от которой до села Белоглазово, где жили родители, оставалось 25 километров.
Раннее утро, на перроне пусто, только какой-то мужчина небольшого роста прохаживается и присматривается ко мне. Я тоже начал присматриваться к нему, и вдруг узнаю своего отца! Удивления и радости со слезами на глазах не описать. Ведь я уехал из дома еще до войны и с тех пор никого из родных не видел. Отец тогда был выше меня, а теперь оказалось, что я выше. Узнаю, что он едет в командировку в Барнаул — в тот период он работал председателем райпотребсоюза.
Командировку он, конечно, отложил, и мы пошли в Белоглазово. У отца на станции была лошадь с телегой, но мы большую часть пути шли пешком. Мне было интересно узнать сельские новости, а ему о событиях на фронте. В общем, говорили до самого села.
С волнением смотрю на село сверху: оно расположено внизу в пойме реки Чарыш. Хотя времени прошло лишь четыре года, село постарело и как-то обветшало. Война есть война, и даже здесь, за тысячи километров, она давала о себе знать.
Дома моего приезда, конечно, никто не ждал, и он стал полнейшей неожиданностью для всех, особенно для мамы. И слезы и радость. Узнаю, что из моих одноклассников почти никого не осталось, все погибли на фронте. Печально и горестно — молодые ребята, не успевшие пожить, со школьной скамьи отправились на фронт в страшные бои.
Пока мы дома разговаривали, кто-то из сестер сбегал к Анне Серегиной, с которой мы немного встречались еще до войны и потом переписывались всю войну. Вскоре она, радостная, прибежала к нам. Нам было и радостно и стеснительно, мы ведь не успели даже погулять вместе, и хотя и переписывались, неумело выражая свои чувства друг к другу, но то бумага, а здесь наяву, на глазах у всех. [276]
Неожиданно отец предложил нам пожениться. Я не ожидал такого оборота событий. Все же я снова ехал на войну и ни о какой женитьбе и мысли не держал. Фронт есть фронт, и всякое может быть. Было бы просто непорядочно в такой ситуации жениться, могло ведь быть и так, что моя жена, не успев пожить замужней, осталась бы вдовой. В связи с этим я вначале робко сказал, что, наверное, сейчас еще рано жениться. Вместе с тем я не имел права сказать правду о том, что я еду на фронт, это было бы разглашением военной тайны, со всеми вытекающими последствиями по законам военного времени. В общем, я согласился жениться.
Буквально на следующий день, это было 24 июня 1945 года, день, когда в Москве шел Парад Победы, мы пошли в сельский Совет и зарегистрировали брак. В этот же день сыграли весьма скромную свадьбу. А утром в путь: я на фронт, жена в Барнаул, где она училась в педучилище, отец в командировку, сестра Людмила тоже в Барнаул, к мужу, который лежал там в госпитале. Так все вместе мы и поехали поездом в Барнаул. Там, на вокзале, я распрощался со всеми, с трудом скрывая, что я еду на фронт. Состояние мое было крайне подавленно не потому, что предстояла война — за четыре года она стала привычным делом, — а потому, что я мог больше никого не увидеть из моих родных и близких.
Первым же товарняком, идущим в сторону Новосибирска, я в тот же день и уехал, а вечером был в Новосибирске. Взял билет на первый проходящий пассажирский поезд на восток, благо у меня были орденские билеты на проезд в вагоне международного класса. Однако таких вагонов в этом поезде не оказалось, да и вообще не было никаких мест, поэтому билет мне был закомпостирован вообще без места. Все вагоны поезда забиты до отказа. В основном едет наш брат военный: отставшие от эшелонов по разным причинам, догоняющие свои части отпускники, выписавшиеся из госпиталей и т. д. В вагонах не то что сесть, стоять негде. С трудом втиснулся в тамбур, в нем и ехал несколько суток. [277]
Чтобы хоть немного поспать, соорудили в тамбуре вверху что-то вроде полатей: нашли где-то на станциях обломки досок, закрепили их там и по очереди по трое там спали. Питались, как говорят, чем бог послал, в основном с привокзальных базарчиков. В поездном ресторане места были заняты постоянно, там, очевидно, и ночью спали люди.
Проехали Красноярск, Иркутск, Читу. На станции Карымская за Читой я вылез из поезда, так как в пути узнал, что наш 2-й Украинский фронт передислоцируется в Монголию, и здесь, в Карымской, эшелоны поворачивают на юг. Нашел эшелон нашей дивизии и с ним двинулся дальше. На самой границе с Монголией, на станции Соловьевск увидел свой эшелон, пересел, доложил командиру полка. Тот остался доволен, что я не подвел его и вернулся вовремя.
Вскоре наш эшелон двинулся дальше на юг, в Монголию, держа направление на монгольскую станцию Баян-Тумень (Чойбалсан). Вокруг, насколько хватает зрения, простирается почти безжизненная пустыня, кругом песок, ни деревца, ни кустика, ни одного населенного пункта. Изредка вдали виднеется одинокая юрта пастуха-монгола со стадом овец. Что они там едят, трудно сказать, только позже, когда пришлось довольно много поездить по пустыне в поисках воды, узнал, что овцы питаются в основном колючками. Был июль, когда вся растительность уже выгорела под нещадным солнцем и превратилась в засохшие колючки.
В начале июля 1945 года наш эшелон прибыл на станцию Баян-Тумень Монгольской Народной Республики (МНР). Здесь мы разгрузились и разбили свой походный лагерь в 20 километрах восточнее города Чойбалсан.
Вообще-то городом его можно было назвать с большой натяжкой. Два или три двухэтажных деревянных дома, принадлежавших нашей армии: дом офицеров, военторговская столовая, контора и, кажется, дом советского консула. Все остальные строения — глинобитные мазанки монголов да несколько десятков юрт, вот и весь город. [278]
Вокруг нашего лагеря голый песок, барханы. Кое-где из песка видны амбразуры бетонных дотов (долговременных огневых точек), построенных несколько лет назад в период войны с Японией на Халхин-Голе. Вот возле этих дотов мы и разбили свой лагерь. Подходят эшелоны других полков дивизии. Как потом стало известно, мы вошли в состав Забайкальского фронта, в основе которого был наш 2-й Украинский фронт. Во главе с его командующим Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским. В состав фронта включили войска МНР, в основном конницу и части Забайкальского военного округа, размещавшиеся здесь, в МНР, со времен войны на Халхин-Голе.
Прошло несколько дней, и наш полк в полном составе сосредоточился в местном укрепрайоне. Жара стоит невыносимая, днем печет так, что даже в сапогах невозможно стоять — печет ноги. Особенно трудно лошадям: нещадное солнце, а никакого укрытия от него нет, и копыта не выдерживают раскаленного песка. Нигде ни кустика, ни деревца. Доты почти доверху засыпаны песком — результат песчаных бурь. Если и были какие-то доты расчищены, то в них пекло, как в бане. Единственная прохлада — ночью, а потом с восхода до заката нещадное солнце. На небе ни облачка, все дни, пока стояли здесь, были солнечными.
Вскоре поступил приказ на разведку маршрутов выдвижения к китайской границе, до которой не менее 200 километров, и рекогносцировку позиционного района для развертывания полка в боевой порядок.
В один из дней рано утром выезжаем рекогносцировочной группой во главе с командиром полка. Дорог практически нет, да они и не нужны. Песок так слежался веками, что лучшей дороги и не надо. Определили азимут направления и двигаемся по нему, временами останавливаемся и уточняем направление движения.
Вокруг по-прежнему ни деревца, ни кустика, ни одного населенного пункта, только изредка вдали видна юрта пастуха да иногда проскачет на своей монголке (монгольская лошадь) местный житель-кочевник. Никаких [279] ориентиров — чистый лист с горизонталями рельефа местности, и все. Скотоводческие тропы, кое-где нанесенные на карте, не видны на местности — везде желтый песок да засохшая трава.
По спидометру автомашины определяем пройденный маршрут. Где-то недалеко должна быть граница с Китаем, точнее, с государством Маньчжоу-Го, созданным японскими оккупантами и фактически ими управляемым.
Сколько мы ни разглядывали местность в бинокли, никаких признаков границы не было видно, хотя по расстоянию мы уже должны были быть близко. Только к вечеру увидели в бинокли, как вдали, километрах в двух, проскакал на лошадях японский разъезд, очевидно пограничный. Значит, мы действительно на границе. Здесь нам надо выбрать и привязать (определить) координаты наблюдательных пунктов, определить и привязать позиции батарей полка. Работы много, и за день и даже за два дня не справиться. Пробыли здесь почти неделю, пока выполнили все задачи. Теперь уже ясно, что будет война с Японией.
Сколько ни вглядываемся в местность по ту сторону границы, но никаких признаков наличия японских войск или каких-либо укреплений не обнаруживаем. Мои разведчики круглые сутки ведут наблюдение с помощью стереотрубы и биноклей, но никаких признаков обороны противника не могут обнаружить.
Вскоре части нашей дивизии начали выдвижение в позиционный район. Надо пройти несколько сот километров по безводной, выжженной пустыне. Жара стоит страшная, песок раскалился, жжет ноги сквозь подметки сапог.
Средств передвижения в дивизии нет, надо топать пешком, все нести на себе: шинель в скатку, вещмешок с патронами, гранатами, сухим пайком. Там же каска, котелок, нехитрое солдатское имущество, но при такой жаре все кажется в несколько раз тяжелее.
Нашим артиллеристам немного легче, у каждого орудия есть по одной-две повозки со снарядами и имуществом, [280] туда же сложили и солдатские скатки и вещмешки. По очереди удается немного отдохнуть на повозке, но тоже достается всем.
Очень трудно лошадям, а ведь им надо тащить пушки. Когда были на западе, мы набрали, сколько можно было, трофейных лошадей-тяжеловозов. Это крупные лошади какой-то немецкой породы, но они совсем не приспособлены для таких условий, в каких мы оказались здесь, в Монголии. Наши штатные лошади значительно выносливее, хотя и им приходится нелегко. Трофейные лошади начали погибать одна за другой от жары и солнечных ударов. Солдаты, как могли, защищали их от изнурительного солнца, снимали с себя нательные рубашки и надевали их на голову лошадей, чтобы хоть как-то защитить животных от солнечного удара.
К вечеру жара спадает, но духота от раскаленного песка держится почти всю ночь, только к утру немного легче. Мучительно хочется пить, все пересыхает во рту, а воды нет. Как только останавливаемся на ночевку, солдаты сразу же начинают рыть колодец в надежде докопаться до воды. Несколько часов непрерывного труда, вырыта глубокая яма. Наконец появляется вода темно-желтого цвета. С нетерпением набираем первый котелок, солдат жадно припадает к живительной и прохладной влаге, но... пить нельзя — вода горько-соленая. Проклиная все на свете, уставшие солдаты падают тут же на сырой песок. Надо хотя бы немного отдохнуть, с рассветом марш продолжится.
Рано утром, перед началом движения, меня вызвал командир полка и дал задание: найти воду и обеспечить ею полк. Для этого мне выделили три мощных трофейных дизеля, в кузове каждого — резиновая емкость. Куда ехать, командир полка не знает: на то ты и разведчик, чтобы найти и обеспечить. От обеспечения водой зависит выполнение полком боевой задачи и жизнь лошадей, без которых полк не в состоянии выполнить боевой задачи: две трети орудий полка на конной тяге. Задача сложная, но выполнить ее необходимо. Какой-либо информации о возможном месте, где может быть вода, нет. [281]
Известно только, что инженерные войска фронта должны оборудовать скважины на основных маршрутах движения войск фронта. По ширине фронт тянется на многие сотни километров, где искать эти скважины?
Беру своих разведчиков — и в путь. На карте никаких признаков водных источников нет. Прикинул примерно, где есть по сравнению с окружающей местностью низкие места, — и вперед с максимальной скоростью. Благо дорогу выбирать не приходится: в любом направлении пустыня и плотный песчаный грунт. Беру по карте азимут — это необходимо, чтобы в бескрайних просторах пустыни Гоби найти потом свой полк, к тому же он тоже будет двигаться вперед к китайской границе.
Несколько часов колесим по пустыне, но результата пока нет. Наконец, в бинокль с высокого холма, стоя на кабине машины, вижу далеко в стороне группу машин, среди которых есть и цистерны. Мчимся туда, и, к нашей радости, здесь оказалась скважина, пробуренная инженерными войсками фронта. И есть вода — холодная, чуть-чуть солоноватая, но вполне пригодная для питья! Заняли очередь, сами пьем по многу раз, но никак не можем утолить жажду. Вскоре емкости заполнены водой, и мы мчимся обратно. Теперь надо найти полк, а это не так просто. Емкости в машинах открытые, и надо ехать осторожно, чтобы не расплескать драгоценную влагу.
К середине дня догнали полк. Радости нет предела, наши машины окружили со всех сторон, но должен быть порядок, иначе больше разольем, чем выпьем. Норма строгая: по машине на каждый дивизион, по пол-литра на каждого в котелок и по полведра на лошадь. Не прошло и часа, как воду всю выпили, хотя она напоминала больше теплую жижу. Пока ехали, вода нагрелась на жарком июльском солнце, и пыли от колес машин в воду попало немало. Люди еще как-то понимают, что воды мало, а бедные лошади, проглотив теплую воду, с жалостью смотрят на своих ездовых, не понимая, почему в такую жару им досталась такая мизерная порция воды. [282]
Успели раздать воду, перекусить, и снова в путь, туда же, за водой. Два дня возил воду для полка. На третий день, когда колонна полка подходила к японской границе, командир полка освободил меня от обязанностей «водовоза», поручив полковым тыловикам заниматься этим делом, тем более что это была их прямая обязанность.
На рассвете 9 августа 1945 года наша дивизия, вместе со всем фронтом, перешла границу и начала развивать наступление в сторону горного хребта Большой Хинган. До него было еще далеко, а пока — все та же безводная, выгоревшая пустыня и немилосердное солнце, палящее с раннего утра и до самого захода.
Противник на нашем направлении активности пока не проявляет. Впереди дивизии действует наш усиленный передовой отряд, в составе которого танковый батальон. Кстати, этот батальон при выдвижении к границе, еще до объявления войны Японии, не имея видимых ориентиров, проскочил границу, ушел километров на тридцать в глубь японской территории и только на другой день, разобравшись, вернулся назад в дивизию.
Передовой отряд успешно выполняет задачу, и мы беспрепятственно идем вперед. Жара стояла невыносимая, и командование решило вести наступление ночью, а днем давать отдых людям и лошадям.
Ночью относительно прохладно, и двигаться значительно легче, чем днем, но в то же время во второй половине ночи, к утру спать хочется особенно сильно. Ночи темные, безлунные, привалы делаем только минут на десять — пятнадцать, чтобы уточнить направление движения. Больших привалов не делаем, люди могут уснуть, отстать и заблудиться.
Мне вновь дали поручение, не связанное с моими прямыми обязанностями, — сопровождать боевое знамя дивизии. Знаменосец, его ассистенты и мой взвод разведки на лошадях везем знамя. На ночных привалах, выставив охрану, падаем на землю и мгновенно засыпаем. К ноге привязана уздечкой моя лошадь, она отдыхает тоже. Но, как только колонна трогается, лошадь [283] тянет довольно сильно меня за ногу, я вскакиваю — и снова вперед.
Утром, когда солнце уже взошло, делаем привал для отдыха, выставив во все стороны боевые дозоры. Спать под палящим солнцем невозможно. Роем каждый себе окоп, ложимся на дно, сверху накрываемся плащ-палаткой. Утром еще терпимо, и часа два удается поспать, но потом земля накаляется и в окопе становится душно, как в парной, к тому же надоедают полевые мыши, которых здесь несметное количество. Они бесцеремонно лезут со всех сторон в окоп, ползают по телу, залазят под одежду, и никакие меры против них не помогают.
Хочется пить, и жажда — постоянный и тяжелый спутник, а воды по-прежнему лишь стакан в сутки, и то не всегда. Иногда идет дождь, и мы стараемся, как можем, собрать дождевую воду.
Как-то утром подходим к довольно большому озеру. Радость безмерная. После многих дней безводья — вдруг целое озеро, причем несколько километров в длину и почти километр в ширину. С детской радостью все бросаются к воде, радостно ржут лошади, бегом устремляясь вперед. Падаем на землю, припадая к живительной влаге, многие падают прямо в воду. Но, увы, вода соленая. Правда, не горько-соленая, как раньше, а соленая, хотя лошади пьют.
Не удерживаясь, полощем засохшие глотки, пьем воду, отплевываемся. Мгновенно все, и люди и лошади, которых уже успели распрячь из орудийных упряжек, оказались в воде. Крики радости, фонтаны брызг, шум и гам разносятся по всей пустыне. На озере много диких уток, гусей, еще каких-то водоплавающих птиц, которые с немым удивлением смотрят на невиданное здесь никогда зрелище, с испугом перелетают с места на место подальше от людей. Но людей десятки тысяч — птицы держатся посредине озера.
Вскоре слышатся автоматные, а затем и пулеметные очереди. Солдаты добывают утятину и гусятину на завтрак. Когда купались, то все обратили внимание, что в мутной воде что-то тычется в ноги. Кому-то пришла [284] мысль использовать маскировочную сеть как невод. Первый же заход окончился тем, что едва вытянули его. Вместе с травой достали большое количество рыбы. Радость безмерная, сразу же начали варить в котелках уху. На берегу уже большие кучи рыбы. Отвели душу от порядком надоевшей жирной баранины.
Здесь, в безбрежных просторах пустыни Гоби, паслось много отар японских овец. Пастухов мы не видели ни разу, очевидно, или убежали, или где-то прятались. Овец пасли огромные, свирепого вида собаки. Они никого не подпускали к отаре и не позволяли овцам разбредаться. Но после первых же выстрелов наших солдат они отбегали в сторону. Каждый полк гнал за собой многие тысячи овец, ишаков, верблюдов, быков.
Вдоволь накупавшись, и люди и лошади отдыхали. Прошли дожди, и немного приглушило жару. Но надо продолжать наступление. Впереди уже виден Хинганский хребет. Мрачные горы возвышаются над окружающей местностью почти на два километра. Солнце вновь палит немилосердно. Наша дивизия скорее похожа на войско Чингисхана: каждый батальон двигается на своем виде «транспорта». У одних верблюды запряжены в двухколесные кибитки кочевников, где их взяли — не знаю. Другой батальон на ишаках, третий на быках. Над кибитками натянуты плащ-палатки, и солдаты прячутся в них от изнурительного солнца. В общем, дикое татарское войско. Но главное — решается поставленная задача: мы продолжаем наступление.
В один из дней на пути к Хингану над нашей колонной появился наш связной самолет У-2, «кукурузник», как мы его называли. Увидев генеральские погоны нашего командира дивизии, который ехал верхом на лошади, самолет совершил поблизости посадку, благо местность ровная и никаких проблем с посадкой. Из самолета выпрыгнул генерал-лейтенант Афонин, командир нашего корпуса.
Командир дивизии коротко доложил обстановку и действия дивизии. Я по-прежнему со знаменем дивизии и охраной и поэтому слышу весь разговор двух генералов. [285] Когда Афонин спросил нашего комдива Соболева: «Какие проблемы?», тот сообщил, что в дивизии нет ни хлеба, ни сухарей, солдаты уже несколько дней питаются одним мясом, бараниной. Афонин, мужик грубый, крутой, властный, переспросил: «Так, говоришь, люди голодные?» Соболев подтвердил это. Афонин, подумав немного, говорит: «Ну ничего, если голодные, значит, злей будут», сел в самолет и улетел.
Когда еще шла война с Германией, Афонин участвовал в боях за Будапешт, столицу Венгрии. Там шли очень тяжелые бои, и Афонину осколком отрубило несколько пальцев на руке, а на другой еще раньше не хватало пальцев. Но из боя он выйти отказался и продолжал руководить войсками. Солдаты его уважали. Он был строг, но справедлив.
Вскоре с неба вновь послышался рокот самолета. Тот же У-2, приблизившись к нашей колонне, снизился метров до десяти, сбросил вымпел, а затем два мешка сухарей. В записке рукой Афонина было написано: «Посылаю сухари, и не говори, что дивизия голодная». Мы посмеялись — на 10 тысяч человек два мешка сухарей, которые к тому же при падении превратились в крошки, и по горсточке на каждого не хватит. Но все же забота.
По вечерам, когда наше «войско Чингисхана» останавливалось на отдых, пустыня вокруг на многие километры наполнялась ревом верблюдов, криком ишаков, мычанием быков, ржанием лошадей, блеянием овец — настоящий концерт. Скотина хочет пить и есть, но воды нет, а еда — одни пустынные колючки.
Здесь, в предгорьях Хингана, иногда попадались и табуны диких лошадей небольшого роста, с лохматыми гривами и хвостами, во главе со свирепым вожаком, который возглавлял табун и не подпускал никого даже на близкое расстояние. Наши солдаты не раз пытались поймать хотя бы несколько диких лошадей, чтобы приручить их и запрячь в упряжку — свои лошади уже выбились из сил. Из повозок устраивалось большое каре, наподобие буквы «П», и в него пытались загнать дикий табун. Иногда это получалось. Резервными повозками закрывался выход из [286] каре, и верховые солдаты пытались накинуть аркан на шею дикой лошади. Изредка в петлю попадалась, как правило, молодая лошадь. Остальной табун дико отбивался и копытами и зубами и вслед за вожаком, совершая неимоверные прыжки через повозки, снова уходил в пустыню. Так повторялось много раз. Пойманные лошади бились всем, чем можно было, не даваясь в руки. Но в конце концов все же удавалось хоть как-то усмирить их, и тогда солдаты пытались приручить их к упряжке.
Даже в таких суровых и тяжелых условиях солдаты не теряли находчивости и чувства юмора. Едут два солдата на ишаках, связали им морды и хвосты веревкой. На спины их положили плащ-палатки, а на них кусок доски. Сидят на ней, как на скамейке, болтают ногами, о чем-то оживленно разговаривают и смеются от души, не обращая внимания на то, что мы тоже смеемся над их «сообразительностью». Ночью прошел довольно сильный дождь, русло какой-то речки, в которой еще вчера не было признаков воды, превратилось в довольно бурный поток. Солдаты переходят речку вброд, а нашим «героям» на ишаках раздеваться не хочется, и они как сидели верхом, так и поехали. В воде бурным потоком ишаков разнесло в стороны, и солдаты попали в воду, рассмешив всех, кто наблюдал эту картину.
Приближаемся к Большому Хингану. Горы внушительные, некоторые вершины до двух километров высотой. Полевая дорога, по которой мы движемся, проходит между двух высот, образующих как бы ворота в горы. Рядом с дорогой стоит огромный фанерный щит, метров двадцать в длину и метров десять в высоту. На щите масляной краской нарисована огромная зеленая змея с тремя головами, на которых нарисованы наши каски со звездой. Рядом стоит японец и одним взмахом сабли отрубает все три головы. Смысл этого «шедевра» понятен: это наш фронт, наступающий тремя армиями в первом эшелоне. Вскоре щит, подожженный солдатами, запылал ярким огнем.
Свои «знаменные» полномочия я сдал и теперь занимаюсь своим делом. Со взводом разведки на лошадях [287] мы идем впереди километрах в двух-трех. Пока все обходится спокойно. Внимательно осматриваем все подозрительные места.
В нашем полку девять батарей, из них шесть батарей на мехтяге, то есть на американских машинах «Студебекер». Им здесь не пройти, поэтому часть полка под командованием заместителя командира полка майора Гордийчука вместе с другим автотранспортом дивизии пошли другой дорогой. Ну а мы идем напрямую в заданной полосе наступления — на Хинган. Дороги практически нет, иногда попадаются тропы, по которым, очевидно, ходит скот. Горы вокруг угрюмые, голые, без деревьев. Нигде не видно ни одного населенного пункта. Кажется, что они безжизненны, может быть, так оно и есть.
Горы все круче, наши лошади с трудом тащат орудия. Хорошо еще, что здесь не так жарко, как в пустыне, но все же пота приходится проливать немало, карабкаясь по скалам. Местами попадаются песчаные участки, но песок не такой, как в пустыне, где он спрессован, а сыпучий, и орудийным упряжкам очень тяжело. Солдаты расчетов наваливаются на колеса, чтобы помочь лошадям. Иногда за сутки удается пройти не более 10–12 километров.
Противника по-прежнему не видно, очевидно, передовой отряд сбивает заслоны. Только после войны я понял, почему здесь не было оборонительных позиций противника и достаточного количества японских войск, как это было на 1-м и 2-м Дальневосточных фронтах, где нашим войскам приходилось прорывать вражескую оборону. Дело в том, что по всем военным канонам пустыня Гоби, по которой мы наступали, считалась непроходимой для войск. И она действительно была очень трудной для движения: невыносимая жара, безводье, отсутствие даже жалкой растительности и населенных пунктов и т. д.
Хинганский хребет также представлял собой очень сильную преграду для войск. Здесь также было мало воды, дорог, по которым можно было бы двигаться, не было населенных пунктов и, что самое главное, на нашем направлении не было известных перевалов через горные хребты, их надо было искать. Вот этим я со своими [288] разведчиками и занимался, конечно решая и свои разведывательные задачи.
Однажды мы увидели в бинокли несколько в стороне от нашего маршрута населенный пункт. Соблюдая меры предосторожности, направляемся туда. Виден довольно большой и высокий храм, типичной китайской архитектуры: выгнутые скаты крыши, покрытые красной черепицей, а вокруг храма китайские «мазанки», по-китайски — фанзы. Все они из глины, с плоскими земляными крышами.
Соблюдая меры предосторожности, въезжаем в село. Оно кажется безлюдным. Но вскоре из пагоды (так называется храм в Китае) вышел человек. Сразу трудно определить, кто это — мужчина или женщина. Лицо человека больше похоже на женское: голова обрита наголо, на теле кусок бордовой ткани, один конец которой перекинут через руку.
Солдаты пытаются установить с ним контакт, но он ни слова не понимает по-русски, а мы ни слова по-китайски. На Западе мы довольно быстро находили общий язык, особенно в Чехословакии, а здесь никакого сходства не находим. Вскоре подошло еще два или три человека, но и они ничего не понимают. Единственное слово, которое мы успели усвоить из китайского лексикона, — «шанго». Это означает что-то вроде одобрения или даже уважения. Вот этим словом и ограничивался наш китайский лексикон.
Я понял, что это мужской монастырь. Я попытался войти в пагоду, не только в порядке интереса, но и для проверки (там можно спрятать целый батальон). Китайский монах, очевидно из числа начальства, что-то бормочет, но не пускает, показывает, чтобы мы сняли обувь. Мы выполнили это требование, но нас все равно не пускают. С трудом понял, что надо еще выложить спички.
Заходим в храм. Прохладно, тусклый свет через небольшие окна, огромная фигура Будды из желтого металла. Постояли немного и вышли на улицу. Солдаты уже удовлетворяют свое любопытство. Разматывают какого-то [289] монаха. Он скорее похож на женщину, вот и захотелось узнать, кто же это, мужчина или женщина. Монах-китаец, не понимая, что от него хотят, крутился вслед за разматываемой материей и на сильно исковерканном подобии русского языка повторял единственное слово, которое он, очевидно, знал из русского языка: «Я конь, конь, конь...» Солдаты, наконец, поняли, что он действительно «конь», а не «кобыла».
Несколько дней карабкаемся по горам Хингана. Противник себя не проявляет. Наконец перешли через довольно высокий перевал и начали спускаться по восточной стороне хребта. Впереди видна зеленая равнина, поля засеяны поспевающими культурами, вдали угадывается какой-то населенный пункт. На карте он обозначен как небольшой город. Местность — резкая противоположность той, какая была по ту, западную, сторону Хингана. Там безводная и безжизненная пустыня, раскаленный песок, здесь же зеленая равнина, ухоженные поля, населенные пункты.
Возле этого городка назначена дневка дивизии. Надо собрать растянувшиеся колонны полков. Мы в самом центре японского Маньчжоу-Го и можно ожидать сопротивления противника.
День движется к вечеру, здесь значительно прохладнее, чем было в пустыне. Отдыхают люди, отдыхают лошади, машины. Вдоволь напились воды, улеглись на ночь кто где мог, конечно организовав боевое охранение. Самые нетерпеливые уже успели побывать в городе, хотя, в сущности, это большая деревня. Здесь живет довольно много русских — потомки белогвардейцев, бежавших в Китай во время Гражданской войны. Живы и многие из старшего поколения, непосредственно участвовавшего в той войне. Нас они не интересуют, а вот их дочери, соскучившись по русской душе, вдоволь наслаждаются общением с нашими парнями. Хотя командиры и запрещают такое общение, но попробуй удержи молодость, и лихие ребята не теряются.
Через сутки дивизия продолжила наступление. Наше направление на город Мукден, столицу Маньчжоу-Го. [290]
Движемся по проселочной дороге, хотя на карте она обозначена как шоссе. Справа и слева сплошной стеной стоят посевы кукурузы, гаоляна (вид сорго). Высота растений часто не менее двух метров, а то и больше. Даже сидя верхом на лошади, невозможно ничего рассмотреть.
Я с моими разведчиками идем верхом на лошадях вместе с авангардом. Временами, заметив в стороне село, едем туда по зарослям кукурузы или сорго. Поля тщательно ухожены, нигде не видно ни одного сорного растения. Иногда видим китайцев, склонившихся и копающихся в своих плантациях. Их подчас трудно заметить. Одеты они с ног до головы в самодельные соломенные одежды, на голове конусообразная шляпа, тоже из соломы. Попытки что-нибудь выяснить не удаются, китайцы не понимают нас, а мы их. В селах нищета ужасная: голые, грязные и голодные ребятишки, сразу же набрасывающиеся на нас с протянутыми руками, грязные пестрые свиньи, больше похожие на собак, шныряют тут же в поисках съестного. На улицах грязь, глиняные низенькие фанзы, состоящие, как правило, из одной комнаты. В них почти никакой мебели и одежды, одни сломанные циновки. Под глиняными крышами на солнце во многих фанзах висят какие-то вонючие потроха, то ли свиные, то ли овечьи. Мы узнали, что японцы строго следили за тем, чтобы китайцы без разрешения не забивали ни одно животное для себя. Все забирали японцы, китайцам же разрешалось брать только часть потрохов, и то только тех, которые оставили оккупанты, иначе им грозила суровая расправа. В общем, нищета ужасающая, особенно если учесть, что до этого мы прошли ряд европейских стран, где любая деревушка выглядела по сравнению со здешними селами раем.
Продолжаем наступление. Судя по карте, впереди должен быть небольшой китайский город Кайлу, но из-за высокого гаоляна его не видно, даже сидя верхом на лошади. Вскоре, однако, посевы расступились, впереди показался город, вернее, высокая глиняная стена, из-за которой город даже не было видно. Этой стеной город был обнесен со всех сторон. Дорога, по которой мы шли, [291] проходила через массивные кирпичные ворота. Сейчас проем был наглухо заложен кирпичом.
Как только передовой отряд подошел ближе, по обеим сторонам ворот застрекотали два вражеских пулемета. Батальон, составляющий главные силы передового отряда, залег. Завязалась перестрелка. Я с разведчиками быстро спешился, занял наблюдательный пункт и веду наблюдение.
Вскоре к воротам приблизилась одна из самоходных установок, приданных передовому отряду. Пулеметы противника умолкли. Самоходка постояла минуты две и потом резко повернулась, задним бортом ударив по одной из колонн ворот. Посыпался кирпич, и в воротах образовался проем, в который устремились солдаты батальона.
Вскоре проем был расчищен, и самоходка двинулась вперед через ворота по городской улице. Через некоторое время весь передовой отряд проник в город. Противник, очевидно, понял, что сопротивление бесполезно, и быстро отходил.
Город скорее был похож на большую деревню: одноэтажные глиняные фанзы, изредка — приземистые кирпичные дома. Китайское население быстро оценило ситуацию, и уже через несколько минут на улице появилось большое количество торговцев, на лотках которых были различные овощи. Нам было не до покупок, противник мог организовать любую пакость, и надо было быть наготове.
Вскоре мы были на противоположной стороне города. За городской стеной сразу же начинались поля высокого гаоляна. Противник себя ничем не обнаруживал, китайцы тоже каких-либо вразумительных сведений сообщить не могли, а лишь показывали руками на восток, куда ушли японцы.
С максимально возможной скоростью следуем на восток. Там на пути нашего движения город Тунляо. Судя по карте, он значительно больше города Кайлу, там есть железная дорога, идущая к Мукдену, цели нашего наступления. [292]
К вечеру следующего дня подходим к городу Тунляо. Перед городом на нашем пути находится река Силяохэ. Ширина реки в этом месте метров сто, неподалеку горы, и река довольно быстрая и очень мутная от недавно прошедших дождей. Реку пересекает единственный мост — железобетонный, на высоких опорах. Когда подошел наш полк, мост уже был забит до отказа движущимися войсковыми колоннами. Подъехал командир полка подполковник И. П. Лебедев и начальник штаба майор А. Т. Пугач. Уже совсем стемнело, но движение по мосту не прекратилось. Командир полка принял решение: полк остановить на ночлег вблизи моста, а на рассвете перейти его в надежде, что к тому времени движение утихнет.
Утром, еще затемно, с разведчиками иду к мосту. Он пуст. Думаю, что самое время нашему полку перейти его. Однако, присмотревшись, вижу, что под мостом нет воды. Протираю глаза, но результат тот же. Быстро иду по мосту на другой его конец. Оказалось, что ночью река прорвала дамбу по другую сторону моста.
Бегу назад, разбудил командира полка, доложил обстановку. Он в недоумении. Быстро идем назад к мосту, там уже собралось несколько командиров и оживленно обсуждают сложившуюся обстановку. К мосту уже начали подтягиваться колонны автомашин, танков, орудийные упряжки, обозы, но мост не действует, и другой переправы нет. Возможно, не обошлось и без диверсии, но это дело «Смерша».
Верховые на лошадях пробуют выше моста перейти реку вброд, некоторым это удается, другие попадают в промоины и возвращаются назад. Вскоре река заполнилась солдатами и лошадьми, переходящими ее вброд. Глубина реки в некоторых местах не превышает метра, но течение сильное.
Вскоре танк делает успешную попытку переправиться через реку. За ним следует другой танк. На середине реки он неожиданно останавливается, вокруг него бурлит водяной поток, и танк быстро погружается в воду. Буквально за несколько секунд он утонул, а экипаж еле [293] успел выскочить. Переправа прекратилась. Только пешие да верховые продолжают вброд переходить реку, с опаской минуя то место, где ушел под воду танк.
Часа через три-четыре со стороны города к мосту начали подходить большие группы китайцев, очевидно мобилизованные командованием наших войск и местной властью. Вскоре река в районе ее прорыва через дамбу была буквально усыпана копошащимися китайцами и напоминала большой муравейник.
У большинства китайцев на плечах имелся бамбуковый шест, к концам которого были привязаны корзины, в них насыпался грунт, который затем сбрасывался в речной поток в месте прорыва дамбы.
Мы скептически отнеслись к этой затее, считая, что таким способом перекрыть реку вряд ли удастся и за неделю. Но другого моста нет. Надо думать, как перебросить полк. Некоторые предлагают переправить упряжки лошадей, а потом на длинных канатах перетаскивать орудия. Но канаты тоже надо где-то взять. Надежда остается на войсковых инженеров и их части. Надо ждать.
К вечеру, к нашему удивлению, оказалось, что китайцы вручную перекрыли место прорыва, успели прорыть русло под мостом, и уже в темноте река вновь пошла под мостом. Теперь надо было засыпать прорыв в теле дамбы и восстановить дорогу. Работа не прекращалась и ночью, и на следующий день. Движение по мосту было возобновлено. Такие казусы, очевидно, здесь случались и раньше, почему мост и был восстановлен всего за сутки.
На следующий день наш полк переправился на противоположный берег и сосредоточился на одной из окраин города Тунляо вблизи военного аэродрома, на котором уже базировалась наша военная авиация.
Ливневые дожди, которые прошли накануне, затопили низменные участки местности, почти все пространство, насколько можно было видеть. Грунтовые дороги на Мукден, куда мы должны были наступать, оказались под метровым слоем воды, а дорог с твердым покрытием здесь вообще не было. Вести наступление в таких условиях [294] было практически невозможно не только для пехоты и колесного транспорта на конной тяге, но и для танков. Все же танкисты 6-й танковой армии, которая действовала вместе с нашей 53-й общевойсковой армией, нашли выход. Они двинулись на Мукден прямо по шпалам железнодорожной насыпи.
В Мукден тем временем был высажен воздушный десант, который осуществил дерзкую операцию по пленению императора Маньчжоу-Го Цу-И. Он со своей свитой ожидал посадки американского самолета, чтобы улететь в Японию. Самолет «Дуглас» американского производства приземлился, из него вышли несколько военных, одетых в защитные комбинезоны, и когда Цу-И и его свита сели в машину и он взлетел, то оказалось, что это был советский самолет. Правда, император узнал об этом только в Хабаровске. Император за дерзкую и блестящую операцию по его пленению наградил командира десанта почетным холодным оружием.
Мы остановились в Тунляо на аэродроме, где размещались самолеты 12-й воздушной армии, которая поддерживала действия войск нашего Забайкальского фронта.
На следующий день, 3 сентября 1945 года мы получили извещение, что Япония подписала акт о безоговорочной капитуляции.
ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ!!!
Впрочем, для нас она закончилась как-то буднично, да и кому было ликовать, кроме нас самих? Местное население, насколько нам было видно, не проявляло заметного восторга, возможно, оно пока еще не поняло и не осознало, что произошло.
Мы же вечером это важнейшее событие мировой истории отметили торжественным ужином. В нашем полку в большой трофейной палатке собрались все офицеры, вместо столов — наспех сколоченные снарядные ящики, вместо сидений — такие же, но пониже, вот и вся мебель. Да и сервировка стола не отличалась изысканностью: котелки, кружки, консервные банки, солдатские ложки — словом, все, что смогли найти наши тыловики, отвечавшие за это дело. Но для нас это не имело значения. Один [295] тост следовал за другим. Конечно, помянули тех своих однополчан, которые не дошли до этого рубежа, остались лежать в земле на боевых рубежах. Не стыдились и скупых мужских слез.
Солдаты были здесь же, неподалеку, побатарейно, вместе их собрать невозможно, да и надо помнить, что мы не в гостях, а в глубоком японском тылу, почти в центре Китая, и по полям бродит немало недобитых японцев, среди которых есть фанатики-камикадзе, готовые на любую авантюру.
Вскоре в ночное небо взвились десятки разноцветных ракет — стихийный фейерверк в честь победы. За этим последовал такой салют из всех видов оружия, какого я не видал за все время войны. Стреляли из стрелкового оружия: карабинов, винтовок, автоматов, пулеметов. К ним вскоре присоединились выстрелы из минометов, авиация открыла огонь из самолетных пушек и пулеметов. Неожиданно раздался в темноте мощный залп «катюши», и все это — боевыми патронами и снарядами. Благо неподалеку были горы, и все снаряды, мины и пули летели туда. Но город почувствовал силу и мощь нашего оружия.
Командир полка вышел из палатки и вызвал меня. Вместе пошли успокаивать салютовавших солдат и офицеров. Подходим к ближайшему самолету, командир полка стучит палкой по фюзеляжу, в ответ очередь из пушки, идем к следующему — тот же результат. Командир махнул рукой — бесполезно успокаивать тех, кто годы провел на фронте и теперь ликует и салютует в честь победы. [296]