Глава десятая
1.
Итак, государственная граница позади. Советские войска ведут боевые действия в Восточной Пруссии. Наш авиаполк еще базируется на полевом аэродроме близ небольшого населенного пункта Антоново в Литве. Но отсюда мы летаем на поддержку наземных частей, сражающихся на фашистской территории.
Теперь на наших полетных картах иные, непривычные названия. Под крыльями — чужая, вражья земля. Она не такая, какой мы видели ее на трофейных открытках — аккуратные домики, ухоженные поля, стриженные кроны деревьев вдоль асфальтированных улиц. Тщательно подобранные художниками яркие краски должны были «усилить» впечатление: вот, мол, что такое фашистская Германия — рай земной!..
Но не такой предстала она перед нами. Логово фашизма уже опалено пожаром войны, оно уже изведало горечь порохового дыма.
«Каждый дом станет крепостью!» — вопит по радио Геббельс. И вот они внизу, под нами, дымящиеся развалины «крепостей».
Территорию Восточной Пруссии противник превратил в сплошной укрепленный район. С самолета отчетливо видна паутина траншей и мощных оборонительных сооружений. Ряды колючей проволоки, заполненные водой рвы, земляные валы... Бронированные колпаки, железобетонные доты, минные поля. Все преодолели наши войска. Не остановили их ни свинцовые ливни, ни смертельный артиллерийский огонь.
Потускнела ты, фашистская земля! Где яркие краски твоих городов, где броские виды сельских пейзажей? [168]
Нет, не мы виноваты, что война перекрасила их в пепельный цвет. И не спасут тебя ни фанатики из «гитлерюгенда», ни «чудо-оружие» — фауст-патрон, ни тотальная мобилизация.
Первый снег припорошил землю, и с самолета мне отчетливо видны двойные ниточки следов: это пошли вперед наши танки. По серым лентам дорог движутся автомашины, тянутся обозы. Их путь — на запад! Только на запад!..
Сейчас на нашем фронте временное затишье. И мы летаем эпизодически. Командиры и политработники всецело заняты подготовкой к предстоящим боям. Никто не скрывает, что они будут еще более упорными, ожесточенными.
Коммунисты и комсомольцы используют короткую передышку для усиленной учебы. Агитаторы призывают воинов повышать боевое мастерство, проявлять высокую бдительность, равняться на героев, подвиги которых — образец для подражания, свидетельство патриотической верности долгу.
В центральной, фронтовой и армейской печати в эти дни стали все чаще публиковаться статьи об интернациональном долге советских воинов, их высокой освободительной миссии. Коммунисты нашего полка также придавали этим вопросам большое значение. Их выносили на партийные и комсомольские собрания, с соответствующими беседами и лекциями выступали перед авиаторами пропагандисты.
А боевая учеба шла своим чередом. Подводились итоги боевых действий, обобщался опыт мастеров огня и маневра, анализировались наиболее результативные штурмовые удары, досконально — по картам и аэрофотоснимкам — изучался район предстоящих боев. От каждого летчика требовалось запомнить характерные ориентиры, знать топографические и архитектурные особенности населенных пунктов, расположение оборонительных полос, рек и речушек — и все это на значительную тактическую глубину.
Усиленно готовились к новым боям и наземные войска. При подготовке к наступательной операции танкистам нужно было «увидеть» местность на десятки километров [169] вперед. Активную помощь в этом оказывали им и мы.
...В начале января 1945 года я получил необычный боевой приказ: двумя самолетами Ил-2, оснащенными фотоаппаратурой, произвести аэрофотосъемку полосы: справа — Куссен, Траугуппеннен, Туттельн, Брайтенштайн; слева — Шокветтен, включительно Иоджен, Штумберн, Пляй-Пляукен. Высота фотографирования — двадцать метров. Глубина полосы фотографирования — двадцать километров.
Такое задание было для эскадрильи делом новым и ответственным. Вылет требовал от летчиков мужества, мастерства и очень высокого напряжения.
Мне предоставили время на разработку всесторонне продуманного плана. Вскоре я уже докладывал командиру свое решение: состав экипажей; профиль полета; обеспечение работы пары, фотографирующей местность своими силами, без истребителей прикрытия.
Владимир Федорович внимательно выслушал меня и одобрил план.
— Хорошо! Но остерегайтесь зениток. Вылет — по готовности. От взлета до подхода к аэродрому — полное радиомолчание! — напутствовал меня командир.
...Пока собираются летчики и воздушные стрелки, у меня есть время вместе со специалистами осмотреть установку фотоаппаратов на обоих самолетах, уточнить некоторые особенности работы с ними.
Еще раз разъясняю, как должна действовать основная пара, какова задача двух пар прикрытия. Теперь можно ставить конкретные задачи всем экипажам, уходящим на это задание.
Лететь без прикрытия, заведомо зная, что противник располагает значительными средствами противовоздушной обороны, очень рискованно. Да еще и ни единого слова нельзя произнести по радио, чтобы не демаскировать себя, не привлечь вражеских истребителей.
Весь полет проигрываем на земле, учитываем все — до мельчайших подробностей. Теперь — по самолетам!
Моторы прогреты. Жестом показываю механику: «Убрать колодки!». Он быстро выполняет требование. Увеличиваю обороты — и самолет покатил на старт. За мной гуськом, вздымая винтами клубы снежной пыли, идут остальные «ильюшины». Взлетаем, выстраиваемся [170] в правый пеленг трех пар и на бреющем уходим навстречу неизвестности. У меня ведомый Виктор Молозев. Среднюю пару ведет Михаил Карпеев, третью — Николай Давыдов.
Внизу белым-бело. Но если присмотреться — можно различить ленты дорог, изломы извилистой речушки, припорошенные снегом полезащитные насаждения и островерхие домики.
Прошло всего лишь несколько минут, и под нами уже чужая земля. Отхожу с ведомым влево, пара Давыдова отходит вправо, а пара Карпеева приступает к съемке. Это очень сложно. При съемке необходимо точно выдерживать высоту, курс, скорость — триста километров в час. Если хоть один параметр не соблюсти — нужные снимки не получатся.
Охраняя пару Карпеева с флангов, — я с Молозевым слева, а Давыдов с ведомым справа, — маневрируем, обстреливаем из пушек и пулеметов подозрительные места, где может оказаться замаскированная зенитка или установка «эрликонов».
Пока что в воздухе спокойно. Но, несмотря на это, я ежесекундно осматриваю пространство обеих сторон, бросаю взгляд на землю, веду «профилактический» огонь. Временами перевожу взгляд на пару Карпеева: идет нормально! Точно так же действуют и остальные. Осмотрительность в таком полете должна быть высочайшая.
Вот впереди справа показались островерхие крыши Пляй-Пляукена. Даю несколько очередей — «обрабатываю» его окраины. Наконец машина Карпеева, словно подброшенная тугой пружиной, взмывает ввысь. За ней тот же маневр выполняет ведомый. Съемка окончена. Теперь можно идти произвольно и выполнять противозенитные маневры.
«Пора собирать группу», — подумал я и стал разворачиваться вправо. И тут перед глазами замелькали огненные пунктиры. «Бьют слева сзади», — определил я. В ту же секунду машина вздрогнула, качнулась и перестала слушаться рулей. Напрягаюсь до предела, силясь удержать ее в правом развороте. Вижу, что трасса прошила левую плоскость.
Высота — меньше двадцати метров. Теперь все решают секунды. Положение опасно, очень опасно!.. Лихорадочно [171] работает мысль в поисках выхода из создавшегося положения. Надо выводить машину из крена немедля. Секунда, две, три... ничего не получается. А до земли, как говорят, — рукой подать. И тогда... левую ногу забрасываю на бортовой пульт кабины, коленом подпираю ручку и, напрягая все силы, тяну двумя руками штурвал вправо. Жду: либо пронесет, либо...
Чуть не зацепив землю, «ильюшин» выровнялся. Впереди лес. Иду к нему, там «эрликонов» нет.
Посмотрел вправо — Молозев рядом. Правее — приближаются еще четыре машины. Ведомые и не догадываются, что мой самолет подбит. Связаться же с ними по радио нельзя: враг нас запеленгует, а встреча с его истребителями сейчас совсем нежелательна.
Вести подбитую машину трудно. Да и ориентироваться, находясь в скрюченном положении, тоже довольно сложно.
Замечаю, что мы немного отклоняемся от курса: аэродром остается справа, а довернуть у меня просто нет сил. И тогда я передаю в эфир.
— Роспуск! Захожу последним: машина сильно повреждена...
«Ильюшины» уходят, а я лечу по прямой. Ослабив давление на штурвал, с небольшим креном осторожно делаю заход на посадку с левым разворотом. Огибаю аэродром с радиусом пять-шесть километров, выхожу на прямую глиссаду планирования. С большим трудом подвожу «ильюшина» к земле. До нее уже метров пять. Выпускаю шасси. На приборной доске слева загорелась левая красная лампочка. Значит, левое колесо не выпустилось. Итак, придется садиться на одно колесо... Час от часу не легче!
Для безопасности посадочные щитки не выпускаю. Снижение поддерживаю мотором, а когда от правого колеса осталось не больше двух метров до земли, убираю обороты до минимальных. Сажаю машину, поджимая к себе левым коленом и подбирая обеими руками штурвал. «Ильюшин» словно проваливается, а я все в том же скрюченном положении сижу в кабине и жду, как поведет он себя дальше. В сложившейся ситуации, когда я предпринял всё возможное, оставалось лишь положиться на случай. [172]
Слышу, как правое — и единственное — колесо словно бы пощупало землю и резко оттолкнулось от нее. Машину встряхнуло, бросило на левое крыло, затем я снова ощутил толчок — и самолет побежал по снежному полю. Левая консоль чертит линию. Мигом перебрасываю левую ногу на педаль, а правую жму до отказа — машину резко ведет влево. Выключаю двигатель. Взметнулся снежный вихрь — и белый туман застлал глаза. Не вижу ничего. Лишь слух улавливает идущий слева мерный металлический стук: это левая пушка самопроизвольно выплеснула оставшиеся снаряды.
Стало тихо. Белый туман постепенно рассеялся, и я увидел, что самолет, накренившись, воткнулся левым крылом в снежный сугроб. Высоко задранное правое крыло целится в небо.
Кое-как выбрался из кабины. Только теперь чувствую, как пересохли губы, ноет правое плечо. Руки и ноги затекли. Сознаю, что надо размяться, но внезапно сковала усталость, и я просто не в состоянии сделать хоть какое-нибудь движение. Делаю шаг и останавливаюсь, не в силах идти дальше. Пришлось сесть прямо на снег.
Но вот рядом со мной резко затормозила «санитарка». Подхватили под руки, усадили в машину. Врач пристально посмотрел на меня, спросил, как я себя чувствую.
— Пройдет все, доктор... Пройдет! Это от перегрузки... Везите к командиру!
Меня доставили на командный пункт. Вместе с ведущими пар доложил Стрельцову, что задание выполнено — аэрофотосъемка местности произведена, а мой самолет подбит. Инженер уже тоже здесь, докладывает командиру о состоянии моей машины: снарядами разорван левый элерон, разбит механизм выпуска левой стойки шасси.
Стрельцов слушает, качает головой, затем крепко, по-отцовски обнимает меня:
— Ты просто молодец, Анатолий!.. Это и называется прилететь на честном слове и на одном крыле. Да еще и на одно колесо садиться! Как тебе это удалось — просто диву даюсь! А теперь отдыхать!..
А в это время в фотолаборатории обрабатывалась [173] фотопленка. Штабные офицеры нетерпеливо ожидали результатов. Снимки оказались очень хорошими. Местность отснята на двадцатикилометровую глубину.
Теперь у лаборантов задание: изготовить для танкистов фотопланшеты, которые сослужат им хорошую службу.
2.
В середине января 1945 года войска нашего фронта нанесли противнику мощные удары и устремились вперед двумя клиньями, которые вскоре стали сближаться, образуя Восточнопрусский «котел». Попытки вражеских войск вырваться из окружения оказались безуспешными, и гитлеровское командование возложило все свои надежды на авиацию.
Разведка установила, что где-то в районе железнодорожного узла Растенбург находится крупная авиационная база фашистов. С нее, безусловно, и полетят самолеты противника, чтобы сорвать успешное наступление наших войск и тем самым не дать им возможности закрыть горловину «котла». Надо было раскрыть систему противовоздушной обороны авиабазы, подавить ее и нанести по аэродрому штурмовой удар.
Часа в три по полуночи весь летный состав второй и третьей эскадрилий был вызван на командный пункт. Подполковник Стрельцов — уже со Звездой Героя Советского Союза на груди — ждал нас в командирском отсеке наскоро оборудованной землянки КП. Все летчики — в комбинезонах, унтах, шлемофонах. Пистолеты — на ремнях. У каждого — планшеты с картами района боевых действий.
Командир ставит боевую задачу.
— Двум парам доверяется особенно сложное задание, — сообщает Стрельцов. — Я уже наметил, кто будет его выполнять. Наметил потому, что уверен: эти люди выполнят его с честью. Трое из них — коммунисты, один — комсомолец...
Голос Стрельцова звучит в этот полночный час как-то по-особому. После паузы он заканчивает:
— На задание пойдут Давыдов, Васильев, Фогилев и Сиротин.
В землянке тесно, и мы стоим полукругом. Хорошо вижу всех четырех. Николай Давыдов, белокурый [174] крепыш, на первый взгляд кажется неповоротливым, в действительности же это человек энергичный, находчивый, веселый. Сейчас он сосредоточенно смотрит на командира. Его глаза как бы говорят: «Готов выполнить любую задачу!».
Виктор Васильев — стройный, высокий. В его смелости и отваге тоже не приходится сомневаться. Сейчас в его взгляде — гордость за оказанное доверие.
Глаза неразговорчивого, всегда серьезного Володи Фогилева сияют. Командир надеется на него, а это выше любых похвал.
Невысокий ростом, непоседливый Виктор Сиротин сосредоточен. Он — весь внимание. Я знаю: он пойдет в пекло, чтобы мстить врагу.
На его долю выпали суровые испытания. На подбитой машине он, израненный и обессиленный, сделал вынужденную посадку на территории, занятой противником. Гитлеровцы вытащили Виктора из горящего самолета, отвезли в тыл и бросили в какой-то сарай. Когда Сиротин пришел в сознание, его привели на допрос. Он молчал. Его истязали. Но он ничего не сказал. Виктора отправили в концлагерь. Но советский авиатор не покорился врагу — сколотил подпольную группу и организовал побег пленных. Затем Виктор перешел линию фронта, нашел свой полк и явился к командиру, чтобы снова сесть за штурвал грозного «ила».
Его уже не ждали в полку, оплакивали родные, получившие извещение о гибели сына. Но всем смертям назло Виктор Сиротин выжил. Выжил, чтобы бить фашистов, мстить врагу, приближать победу.
Вот этой четверке отважных соколов и их верным боевым товарищам — воздушным стрелкам — командир полка и давал очень ответственное и сложное задание.
— Нам известно, в каком приблизительно районе находится авиабаза противника, — продолжал подполковник Стрельцов. — Но необходимо точно установить место ее расположения. Ваши машины оснащаются только фотоаппаратурой. Ни эрэсов, ни бомб не брать. Пары пойдут одна за другой. Вторая пара пойдет к цели за первой на расстоянии «зрячей» видимости. Допускаю изменения по маршруту.
Затем Стрельцов объяснил задачи другим экипажам. [175]
Две пары «горбатых» набрали высоту и легли на курс.
Облака сплошной пеленой закрыли землю. Внизу ни одного просвета, лишь видно, как на плотной белесой гряде причудливо пляшут, бегут четыре тени. Но вот за линией фронта стали появляться «окна», затем облачность совсем как бы раздвинулась. Это плохо. Плохо потому, что скрытно подойти к цели уже не удастся. И летчики испытывают точно такое чувство, какое испытывает пехотинец, попавший на минное поле: ведь вражеские зенитчики лишь выжидают, когда наступит наиболее удачный момент для открытия огня.
Давыдов снижается. Ведомый идет за ним. Где же вражеский аэродром?.. Вдали видны вспышки. Где-то там, впереди, идет танковый бой. Но аэродрома не видно.
Показалось ровное поле. Может, оно служит фашистам аэродромом? Давыдов снижается. Пара Сиротина повторяет маневр и тоже идет со снижением. Стрелка высотомера подрагивает, показывает тысячу пятьсот, семьсот, четыреста метров.
Вот он! Капониры по краям поля, замаскированные самолеты. Их много. Давыдов считает: пять.., восемь.., двенадцать...
Зенитки молчат. В воздухе вражеских истребителей нет.
Давыдов включил фотоаппарат. Загорелись индикаторные лампочки, ожил счетчик, отсчитывая кадры.
Вдруг самолет резко встряхнуло. Взревел мотор. И вот уже море огня бушует вокруг самолетов, рвутся снаряды, мечутся трассы. Тем временем аппаратура бесстрастно фиксирует на пленку систему вражеской противовоздушной обороны. Давыдов включает передатчик:
— «Янтарь»! Я — «Стрелка». Еще один заход...
Осталось совсем немного, и на пленке будет полная панорама аэродрома. А с машиной что-то неладно. Вот уже и воздушный стрелок Николай Никифоров с волнением в голосе сообщает:
— Командир, левое крыло повреждено!.. Вижу пробоины...
И вдруг, как по мановению волшебной палочки, затихли зенитки. И нет огня, и нет вздувающихся тут и там дымных «шапок», и не пляшут перед глазами [176] эрликоновские трассы. Давыдов в недоумении осматривает пространство, переводит взгляд на землю. Что это? Самолет Сиротина выпустил шасси. Вот он планирует — идет на посадку.
— Что случилось, Виктор? — крикнул в эфир Давыдов. — Что ты делаешь?!
Но Сиротин в ответ лишь качнул крыльями.
— Что ты делаешь, Виктор?! — еще раз запросил Давыдов, и пальцы его коснулись гашеток. — Считаю до пяти: раз, два...
А у взлетно-посадочной полосы суета. Мчится вдоль нее легковой «оппель», спешит кто-то из чинов навстречу сенсации. Еще бы! Советский летчик сдается в плен!
Но почти у самой земли Сиротин неожиданно выравнивает машину, дает газ — и понесся его штурмовик на бреющем, вихрем промчался над аэродромом, лег на обратный курс.
Ах ты, отчаянная душа! Что придумал! Сделал вид, что идет на посадку, — вот фашисты и прекратили огонь. Сам пошел на смертельный риск, дав товарищу возможность выйти из опасной зоны, произведя фотографирование объекта.
...В тот же день дважды вылетали мы всем полком на штурмовку крупного аэродрома в районе станции Растенбург. Около ста вражеских самолетов уничтожили, не потеряв ни одного своего.
А вечером Виктора Сиротина принимали в партию. Коммунисты проголосовали за него единогласно. Первым поднял руку за Виктора Николай Давыдов.
...Бои, атаки, штурмовки... Привычная фронтовая страда. С самого рассвета и до поздних сумерек гудят, рокочут моторы.
Технический состав почти не знает отдыха: ждет своих товарищей-летчиков с боевого задания, а дождавшись, спешит снарядить штурмовики боекомплектом, проверить работу всех систем и агрегатов, заправить баки.
Два-три вылета для летчика в эти дни — обычное дело. Нередко успеваем сделать и по четыре. Пробиваемся сквозь зенитный заслон, штурмуем опорные пункты врага, помогаем наземным частям теснить фашистов на запад — к Кенигсбергу{7}. [177]
Наши полетные карты размечены пучком расходящихся линий. Они сходятся в Заалау; здесь мы обосновались, отсюда летаем по предварительным «заявкам» или по вызовам, поступающим то от пехотинцев, то от артиллеристов или танкистов. Мы рады всем помочь. И всегда к этому готовы.
Выработанная в боях тактика сопровождения наземных войск целиком себя оправдала. Во время наступления танков или пехоты мы действуем буквально в двухстах-пятистах метрах перед ними — «расчищаем» полосу за полосой, обрабатываем оборонительные линии противника, уничтожаем его огневые точки. Такое тесное взаимодействие «земли» и «неба» очень эффективно.
Появились, например, советские танки. Артиллерия противника спешит встретить их огнем. А тут над головой зависают «илы» — «шварце тод» («черная смерть»), как окрестили гитлеровцы наших штурмовиков. Пленные не раз говорили о том, какой ужас охватывал их, когда появлялись советские «илы». Страх наводил уже один только рев моторов. А каково фашистам, когда ударит «ильюшин» огнем!..
Надо сказать, что залповая мощь шестерки Ил-2 была довольно внушительной: сорок восемь реактивных снарядов, почти четыре с половиной тонны бомб, 18 тысяч пуль, 1800 снарядов, а «вдобавку» еще и 900 крупнокалиберных пуль турельной установки. И все это порой приходилось высыпать на голову противника за каких-нибудь 10–15 минут!
За такую чудесную машину мы не раз выражали искреннюю благодарность ее создателям и в первую очередь — главному конструктору Сергею Владимировичу Ильюшину. Это он позаботился о том, чтобы в наши руки был передан «летающий танк» — самолет, превосходно сочетающий скорость, маневр, огневую мощь и защитную броню. И использовался «ильюшин» не только как штурмовик, но и как бомбардировщик, разведчик, а порой и как истребитель.
В горниле боев быстро росли и мужали мастера штурмовых ударов. Кажется, совсем недавно ходили в новичках Молозев, Новиков, Васильев, а сейчас у них уже по три-четыре боевых ордена. Все трое прибыли в эскадрилью почти в одно время. И сразу же проявили [178] старательность, серьезное отношение к профессии. Сколько раз я видел, как они помогают механикам готовить самолеты к вылету! Нужно зарядить самолет сжатым воздухом — готовы, необходимо дозаправить баки, подвесить бомбы — не чураются «черновой работы», помогают товарищам. А когда человек не чурается любой работы, значит, он — настоящий. От настоящего же человека до настоящего летчика — один шаг.
3.
Каждый день для меня начинается с захода на командный пункт. Здесь получаю задание, уточняю боевую обстановку.
В этот раз не успеваю еще переступить порог командирского отсека, как навстречу поднимается подполковник Стрельцов.
— Сегодня ваша эскадрилья первый удар наносит по артиллерийским позициям. — Он остро отточенным карандашом показал пункт, вокруг которого пестрели красные, синие и черные условные обозначения. — Вот здесь.
Я тут же нанес координаты цели на свою полетную карту.
— А второй? — спрашиваю.
— Задание получите по возвращении, — ответил командир полка и добавил: — Атаковать цель только с разрешения станции наведения.
...Первый вылет прошел успешно. Все вернулись на аэродром, на самолетах — ни единой царапины.
— Теперь куда лететь, товарищ командир? — спросил я после доклада о результатах первого вылета.
— Ближе к морю. Надо разбить колонну фашистских войск вот здесь, товарищ капитан! — Стрельцов произнес эти слова с улыбкой.
Карандаш коснулся грифелем какой-то точки. Но я не спешил рассматривать название, а с недоумением уставился на командира: «Ошибся?». Стрельцов опять улыбнулся:
— Вам присвоено очередное воинское звание «капитан». Поздравляю, желаю новых боевых успехов! — - и, крепко пожав мне руку, обнял и поцеловал.
И снова я в кабине «ила». И снова, уже второй раз, веду свою боевую шестерку на запад. [179]
...Зенитки молчат. Истребители противника не показываются. Значит, свобода действий обеспечена. Снижаемся, отыскиваю цель. На одной из дорог движется вражеская колонна. Поблескивают стекла кабин. Огромные «бюинги» идут встречным курсом — везут на фронт живую силу, свежие резервы. За ними тягачи тянут орудия. Снова крытые машины, грузовики разных калибров.
— Внимание: атака!
Первый удар нанесли по головным машинам. Затем «обработали» колонну, зайдя ей с тыла. Прошлись под углом. В общей сложности произвели тридцать атак. От колонны остались лишь груды металла да жгуты густого дыма над ними.
Данные фотоконтроля подтвердили: враг лишился восемнадцати «бюингов» и десяти орудий. Больше ста фашистских солдат и офицеров никогда не поднимутся с холодной земли.
Вечером мы с Катюшей вместе. На улице тихо, только снег поскрипывает под ногами. Воздух чистый, бодрящий.
— Пойдем на танцы? — вопрошающе смотрит на меня Катя.
...Света в «зале» маловато: лампы горят вполнакала. Но это нисколько не смущает танцующих. Они — во власти музыки, ритмов. Наша русская музыка здесь, в чужом краю, на чужой земле, — как голос любимой Родины, как радостное свидание с родным домом, друзьями, близкими. Весело кружатся пары, и мы с Катюшей тоже вливаемся в круговорот танцующих.
После танцев бредем по искрящимся снегом улицам. Молчим.
— Расскажи о себе, — просит Катя. — Мы ведь с тобой друзья...
А что рассказывать. Кажется, еще и не жил совсем. После окончания аэроклуба приехал в Ворошиловградскую школу военных летчиков. Учеба давалась легко. Но началась война, и программа наполовину сократилась: фронту нужны были летчики.
К осени сорок первого года уже летал на СБ (скоростном бомбардировщике). Но в разгар учебных полетов заболел гриппом и попал в госпиталь. [180]
Это было в конце октября. Враг приближался, и наша школа военных летчиков готовилась к эвакуации. Госпиталь вывезли на сутки раньше: ночью был подан эшелон, быстро погрузили раненых, больных, подвезли имущество и — в путь.
Семь суток стучали колеса. Наконец остановка.
— Что за станция? — спрашиваю идущего вдоль состава осмотрщика вагонов с длинным молоточком в руке.
— Оренбург, милый! Оренбург! — отвечает он. Далековато забросило меня, думаю. Когда же теперь попаду на фронт?!
Ко всему, то ли по чьей-то ошибке, то ли по недоразумению попал я... в инфекционную палату — в истории болезни четко значится: «брюшной тиф». Это — два месяца карантина. А тут еще сводки Совинформбюро одна тяжелее другой: занят фашистами мой родной Изюм, захвачен Ворошиловград.
Лишь в конце января выписали меня наконец из госпиталя и выдали на руки документы. Спешу в горвоенкомат.
Дежурный берет документы и скрывается за высокой дверью. Минут через десять получаю документы и направление на пересыльный пункт.
Два дня на пересыльном пункте показались мне вечностью. Стоял часовым у входа, дневалил, ходил на земляные работы...
«Что-то не то! Не туда меня направили», — закралось сомнение. Снова иду в военкомат. Там поделился своими сомнениями с дежурным — молоденьким лейтенантом, рассказал, что я летчик, что мне надо разыскать свою военную школу. Он участливо выслушал и посоветовал:
— Надо взять документы у начальника пересыльного пункта, а потом я зайду с вами к начальнику второй части военкомата.
Возвращаюсь с документами. Дежурный встретил меня как старого знакомого:
— Теперь — к начальству!..
Лейтенант зашел в кабинет начальника второй части, а мне велел подождать. Через минуту вернулся, подмигнул:
— Заходите!
За столом, склонившись над бумагами, сидит военный [181] со «шпалой» в петлицах. Блестит наголо бритая голова. Поскрипывает перо.
Не поднимая головы, произносит:
— Слушаю вас...
Представляюсь и излагаю просьбу.
— Товарищ капитан, я ведь летчик! Так почему меня в пехоту посылают? Мне летать надо...
— Есть приказ направлять в соответствующие части танкистов и артиллеристов, а об авиаторах там ничего не сказано, — бесстрастно говорит он, продолжая при этом читать какую-то бумагу.
Я оцепенел: вот тебе и на! Неужели опять на пересыльный?!.
— Как же быть?
— Ничем не могу помочь! — хмурит рыжие брови капитан.
Я растерянно смотрю на него, топчусь на месте, не зная, что делать дальше — уходить или продолжать «переговоры», А капитан словно забыл о моем существовании — что-то снова пишет, перебирает бумаги.
Вдруг распахнулась дверь — и в кабинет, продолжая с кем-то вести разговор, вошел порывистый, быстроглазый капитан. Поздоровался со мной, поинтересовался:
— Что тут у вас? — и окинул меня с ног до головы испытующим взглядом.
Я коротко рассказал. Он внимательно выслушал и, повернувшись к сидевшему за столом, предложил:
— Надо направить его в наше авиационное училище. — И тут же, как о чем-то уже решенном, спросил:
— А в каком вы желаете продолжать службу — в первом или втором?
Я сразу же сообразил, что речь идет о двух училищах летчиков, находящихся здесь же, в Чкалове.
— В любом! — радостно воскликнул я. — Летал на бомбардировщиках СБ{8}...
Капитан задумался на секунду, подошел к столу.
— Мы вот что сделаем: выпишем направление в штаб Южноуральского военного округа, там уладят.
Вскоре я уже стоял перед начальником отдела кадров округа. От него узнал, что Ворошиловградская школа военных летчиков находится на Урале. Туда меня и решено направить. [182]
...Мчался на вокзал, не чувствуя холода, не обращая внимания на густо сыпавший снег, спешил скорее сесть в первый попавшийся поезд, идущий на Урал.
За билетом не пошел — длинный хвост у касс убедил меня, что нет никакого смысла терять время. И я отважился: незаметно пробрался в пассажирский вагон и поехал... «зайцем». В пути достал из вещмешка горбушку черного хлеба и, убаюканный мерным покачиванием вагона, разморенный теплом и вконец усталый, уснул крепким сном.
И только на следующий день, когда я уже был в Уральске, в родном училище, вдруг вспомнил, что вчера, 28 января, мне исполнилось восемнадцать лет!
— Вот, кажется, и все, — заключил я свой рассказ. — Остальное происходило при тебе. Вопросы будут?
— Вопросов нет, — в тон мне ответила Катя и крепко-крепко прижалась к моему плечу.