На самолете «Олег Кошевой»

На фронте, в боевой обстановке, все четко и конкретно. И даже чувства. Печаль. Она черная, чернее быть не может. А если уж радость — так радость. Берет тебя всего без остатка.

На днях Совинформбюро передало сообщение об освобождении от немецко-фашистских оккупантов моего родного Луганска. Возвращен Родине первый областной центр Советской Украины. Радуется весь народ. И как же не радоваться мне за землю дедов и отцов, за те тропки, что в детстве исхожены, за те сады, что нами посажены. Такое чувство, будто снова поднялся я на Острую Могилу, как в детстве, и словно лечу к звездам. И кажется, что этот полет чувств, крылатое ощущение души выше даже тех полетов, что совершаем мы на своих могучих машинах.

Принимали участие в освобождении Луганщины и авиаторы нашего полка. Все мои боевые товарищи. А я — нет! Одна за другой уходили машины в небо, а я оставался на аэродроме, был... отстранен от полетов.

Узнал, кто так постарался. Оказалось, Дакаленко. Командир полка принял решение, что на задание идут все эскадрильи. А Дакаленко:

— Молодчего посылать не следует.

— Почему? — не понял командир.

— А потому, что не так-то легко сбрасывать бомбы, считай, на крышу родного дома.

Наверное, прав был комиссар, приняв такое решение. Правда, бомбили не Луганск, а железнодорожный узел вблизи него, но все равно комиссар был прав.

Безграничная любовь к Родине, ненависть к фашистским захватчикам давали нам силу и волю к победе. Освобождая города и села от фашистской чумы, наши воины становились свидетелями великого мужества советских людей, оставшихся на временно оккупированной врагом территории. Несмотря на жестокость фашистов, патриоты не склонили свои головы перед ними. Ни террор, ни провокации, ни лживая пропаганда не сломили высокого морального духа и стойкости нашего народа. Помогая Советской Армии, оставшееся в тылу население уничтожало гитлеровских солдат и офицеров, нарушало коммуникации врага, разрушало железнодорожные линии, пускало под откос эшелоны, взрывало мосты, распространяло листовки, освобождало из концлагерей военнопленных...

На весь мир стали известны имена героев подполья Краснодона — небольшого шахтерского городка моей родной Луганщины. Руководимые коммунистами, юные мстители поднялись на борьбу с фашистскими поработителями. Олег Кошевой, Ульяна Громова, Иван Земнухов, Любовь Шевцова, Сергей Тюленин... Сейчас об этих людях знает каждый школьник. А тогда в начале весны 1943 года, после опубликования в «Комсомольской правде» материалов о короткой, как вспышка, героической жизни и мученической смерти молодогвардейцев, мы с восхищением повторяли их имена, стараясь запомнить всех их и отомстить за каждого.

И мстили. Жестоко и справедливо.

На деньги, собранные молодежью Донбасса, был построен бомбардировщик. «Олег Кошевой» — была выведена на его фюзеляже надпись. Эту боевую машину передали в наш полк.

Помню общее построение на аэродроме. Выступает Дакаленко. Говорит о подвиге молодогвардейцев. Рядом со строем — новый бомбардировщик.

— Летать на нем будет доверено лучшему экипажу, — говорит комиссар, — экипажу земляка Олега Кошевого — дважды Героя Советского Союза Молодчего.

Затем предоставили слово мне.

— Спасибо за большое доверие, — сказал я и заверил: — Будем продолжать бить ненавистного врага до победы!

«Здравствуй, юный земляк! Здравствуй, Олег Кошевой!» — мысленно повторял я про себя, подходя к бомбардировщику, чтобы в первый раз отправиться на выполнение боевого задания.

И уже там, над целью, в глубоком тылу врага, когда сбросили бомбы, передо мной явственно встало искаженное злобой и страхом лицо врага. Не ты ли был палачом Олега Кошевого и его товарищей? Ты жестоко пытал их, закапывал живыми в землю, сбрасывал в шурф шахты. Ты был уверен, что расплата минует тебя. Ты надеялся, что уйдешь от смерти. Нет! Мы нашли, настигли тебя. И никогда тебе не спастись от возмездия.

Не один фашист, а десятки, сочни уничтожены экипажем грозной боевой машины — «Олег Кошевой».

Снова летаем в глубокий тыл врага. Калечим коммуникации. Громим военно-промышленные объекты.

...Отбомбившись, возвращаемся назад. Над Кенигсбергом нас здорово обстреляли фашисты. Но мы все же вышли из зоны огня и взяли курс на восток. Радист Ткаченко доложил на командный пункт полка о выполнении задания. И хоть впереди еще три часа полета над территорией, занятой врагом, настроение у нас бодрое. Довольны!

Вдруг замечаю, что один мотор стал сильно перегреваться. Дело плохо. Выключать? Но ведь на одном моторе трудно будет дотянуть до своих. К тому же уменьшится скорость. Что делать? Пока я размышлял, советовался с экипажем, начало падать давление масла. Неожиданно сам самолет подвел итоги нашей дискуссии: он вздрогнул и лихорадочно затрясся. Мотор остановился. Теперь уже ничего не оставалось делать, как лететь на одном моторе. А до линии фронта еще ни много ни мало — 700 километров.

Мы не летим — ползем. Приборы показывают: скорость 160 километров в час. Машина постепенно теряет и теряет высоту. Выдержит ли мотор? Дотянем ли до своей территории? По ведь как он перегружен!.. Высота — две тысячи, а самолет продолжает снижаться.

Лихорадочно думаю, что же предпринять для спасения экипажа и машины. Перебираю в памяти аналогичные случаи, происшедшие с другими летчиками. И тут вспоминаю: ведь подобное было у Героя Советского Союза капитана Даншина. Тогда мы летали на Бухарест. В его самолет попал зенитный снаряд и вывел из строя мотор. На борту еще было много топлива, и тяга одного двигателя не обеспечивала горизонтальный полет. Самолет постепенно снижался. До войны Даншин был летчиком Аэрофлота, ему приходилось летать в самых различных условиях погоды и времени суток. Был у Сергея и богатый фронтовой опыт, и это помогло ему заставить раненую машину идти без снижения. Принятые меры обеспечили длительный полет при одном работающем двигателе. Более шести часов экипаж боролся за спасение самолета. За это время они долетели до своей территории и посадили Ил-4 на колхозное поле.

«Это же как раз то, что нам нужно — опыт Сергея Даншина», — подумал я радостно.

Перво-наперво: необходимо уменьшить вес самолета. Обращаюсь к стрелкам.

— У вас есть инструментальная сумка? Овсеенко, по-моему, всегда кладет ее, на всякий случай.

— Есть, — отвечают.

— Вот и хорошо. Берите отвертки, плоскогубцы — любой инструмент, что есть, быстро снимите радиостанцию, кислородные баллоны, нижнюю турельную установку вместе с пулеметом — все, что снимается, и выбросьте. Для верхнего пулемета оставьте только пятьдесят патронов, остальные — за борт! Штурману делать то же — все выбросить.

Представляю удивление экипажа. Но народ дисциплинированный, виду не подают, ни слова. Молчат.

Через несколько минут стрелки и штурман доложили:

— Приказ выполнен, командир!

Облегченный самолет идет ровнее. Его снижение несколько уменьшилось. Но не совсем. Проходит время — и высота уже восемьсот метров. А до линии фронта еще далеко. Последняя надежда — форсаж, то есть работающему мотору надо дать максимальный режим. Даю. Снижение прекращается. Тянем на высоте шестьсот метров.

Но немного погодя снова медленно начали терять высоту.

Наконец линия фронта.

— Хоть раздевайся догола, — бросаю шутку, чтобы разрядить гнетущую атмосферу тревожного ожидания. — Как запорожские казаки, в одних шароварах домой прилетим.

— Были бы штаны чугунные, — кто-то поддержал шутку, — вот тогда бы мотору подарочек был.

— Может, есть еще что выкинуть? — спрашиваю.

— Нету ничего, командир...

— Надо прыгать, друзья! Все молчат.

Я повышаю голос:

— Прыгать, говорю, надо! Высота четыреста метров. Через несколько минут будет поздно!

— А вы, командир? — спрашивает штурман старший лейтенант Овчаренко.

— Я попробую посадить машину.

— Так темно же, ничего не видно.

— Надо посадить.

— Тогда и мы с вами, — говорят стрелки Георгий Ткаченко и Леша Васильев.

— Я тоже, — твердо заявляет штурман и поудобнее усаживается в своей кабине. — Буду помогать.

Окончательно перегретый мотор несколько раз чихнул, словно предупреждая, что скоро и он перестанет работать. Высота триста, двести метров, а кругом не видно ни зги. Что ж, была не была, это не первая посадка ночью вне аэродрома. Но раньше так получалось, что нам приходилось садиться зимой: хоть кое-что да просматривалось, а сейчас конец апреля — полнейшая темнота.

— Штурман, ты хоть что-нибудь видишь?

— Ничего, командир...

— Садись на основное сиденье да привяжись покрепче: будет удар, тебе ведь достанется первому.

Выключаю мотор. Наступает непривычная тишина. Только свист набегающего потока воздуха напоминает нам, что мы еще в полете. На высотомере — ноль, а мы еще летим. На какое-то мгновение мне кажется, что я увидел землю. Напрягаю зрение — земли нет. Но она должна быть вот-вот!.. Наугад беру штурвал на себя и чувствую легкий толчок. Все в порядке, самолет на земле.

— Оставаться на местах, — даю команду, а сам открываю кабину.

Темно, хоть глаз выколи. Что же, пересидим в машине. А там будет видно.

Действительно, когда начало светать, мы такое увидели, что диву дались. Слева лес, справа тоже какие-то деревья, а впереди и сзади — плетень; мы находились на чьем-то огороде. Как сели — к тому же благополучно — объяснить невозможно. В рубашке родились, да и только.

Через несколько суток добрались до базы. Тут же за самолетом поехала группа техников. Ребята поставят его на ноги — отремонтируют поврежденное шасси, заменят мотор и, конечно же, подготовят взлетную площадку. После этого кто-то из летчиков перегонит самолет на ближайший аэродром, а затем и в полк.

...Мы летим на Варшаву. Легкие облака разметались по небу. Перистые, красивые, ласковые, они висят совсем неподвижно. Словно чья-то добрая рука метнула их из-за горизонта и рассыпала веером. Вокруг умиротворенно, спокойно, будто и нет войны.

И вдруг все меняется. В небо поднимаются зловещие клубы дыма, и огромные огненные языки окрашивают землю в багряный цвет. Под нами фронт. Огнедышащая линия жизни и смерти. Там непрерывно идет жаркий бой.

Но вот и она позади. Мы держим курс в глубокий вражеский тыл.

Штурманом сегодня у нас капитан Леша Майоров. Он вернулся из госпиталя, где после тяжелого ранения лечил ногу. Теперь Майоров заметно прихрамывал, носил ортопедический сапог.

— Подходим к цели, — докладывает штурман.

Задача наша была сбросить бомбы на линию железнодорожного полотна у одного из вокзалов Варшавы. По данным разведки, там скопилось значительное количество техники и живой силы противника. И точно — эшелоны, эшелоны, эшелоны.

Отбомбились мы удачно. И, сделав несколько заходов над объектом, обстреляли цель из пулеметов. Да так увлеклись, что и патронов не осталось. А лететь домой далеко. Мы поняли: поступили опрометчиво. Теперь наш бомбардировщик совсем беззащитен. К нашему счастью, на обратном пути фашистские истребители не встретились. Иначе было бы нам худо.

Вернулись из полета. Боевое донесение оформили. Все как положено, причем лично командиру полка. А он и спрашивает:

— Как самочувствие экипажа?

— Нормальное, — говорю.

Как будто кто-то из нас, командиров экипажей, когда-либо как-то иначе отвечал.

— Нормальное?..

— Нормальное...

— А я вот думаю, что ненормальное! — вдруг заявляет он.

Я — в растерянности. Да руки — по швам. Мгновенно прокрутил в памяти все, что делал экипаж» последнее время. Как будто не должно быть претензий. И вдруг словно о крапиву ожегся. «Наверное, узнал командир о том, что мы снижались над целью! Но кто же доложил? Мы ведь в боевом донесении не написали, — лихорадочно раздумывал я. И вдруг понял: — Наверное, оружейники. Они-то увидели, что вернулись без единого патрона. Но ведь мы могли их расстрелять и на маршруте. По истребителям...

— Чего скис? — увидев мое состояние (не умел я прятать своих эмоций: что в голове, то и на лице), удивленно спросил командир.

— Да, виноваты, конечно, — выдавил я.

— В чем виноваты?

— Да в том, о чем вы спрашиваете. Знаете...

— Ничего я не знаю... Говорю, что не все нормально, вот почему: налет у вас самый большой, последнее время летали интенсивно, потому на несколько дней отдых хочу дать. Заодно техники машину посмотрят, ремонт сделают.

Я слушаю, да не слышу... Свое думаю: «Ну, влип. Купился. Не зря говорят, что на воре шапка горит».

— То, что вы знаете, а я не знаю, — неправильно, — вспомнил мои слова командир, — я тоже должен знать.

Пришлось все выложить. До деталей. Что было сказано мне, приводить здесь не буду. Если кратко — влетело порядком. Выскочил из штаба и думаю: «Фу! Хорошо, что несколько дней на глаза командиру не буду показываться».

Но через полчаса я снова стоял перед ним. Неожиданно узнал, что сегодня идет самолет на Киров. И возвращается через несколько дней. У меня же отдых! А в Кирове родители.

— Не видел я их уже более двух лет, — так объяснил командиру и попросил разрешения слетать домой.

— Ну что же, давай, — позволил он. И добавил, улыбнувшись: — Но смотри, за столом у отца береги БК. Не увлекайся. За один вылет все не расходуй.

— Все будет в норме! — четко заверил я командира.

И вот первая за годы войны встреча с отцом. С матерью. С сестричками. Далеко-далеко от нашей Луганщины.

— Ничего, скоро будем там, — радуется отец. — На заводе говорят, что уже скоро.

Смотрю на отца, моего пятидесятилетнего Игната Максимовича — старого солдата, еще времен первой империалистической и гражданской войн, и вспоминаю. Не так уж много рассказывал он о себе. Но я знал, что я сын красногвардейца. Гордился этим. А узнал об этом не от отца, а в школе.

— Саша Молодчий, ты почему не идешь на завтрак? — спрашивает меня учительница.

— А почему я?

— Детям красногвардейцев, участников гражданской войны, в школе бесплатные завтраки...

Домой летел так, что и ветру меня не догнать. А потом еле дождался отца с завода:

— Пап, ты красногвардеец?

— Было дело...

— А революцию видел?.

— Видел. В Петрограде видел.

— А как ты там оказался?

— Солдатом служил. С фронта пригнали, чтобы мы против революции были. А мы всем полком за революцию.

— А потом?

— Что потом? Воевал в гражданскую. Банды ликвидировали. Вот и все тут, — подмигнул отец, натянул фуражку мне на глаза и добавил: — Подрастешь, Саша, расскажу.

— А когда?

— На следующий год. Когда во втором классе будешь...

Да так и не рассказал. Много, очень много не рассказал. И тогда, в детстве. Да и в тот мой приезд в Киров — тоже. Уже после войны как-то, взглянув на мои две Звезды, отец достал из своего глубокого тайника (настолько глубокого, что и мне, пацану, каждую щель в доме проверившему, был он недоступен), Георгиевский крест.

— Вот, Александр Игнатьевич, — сказал тогда, — и моя солдатская награда, кровью добытая. Эту награду и наша революция признала.

Взял я в руки отцовский Георгий, и волнение — к сердцу. Точь-в-точь как свои когда получал. А отец видит мое состояние, в шутку переводит:

— Грудь — в крестах, а голова — не в кустах, как видишь. — И добавляет: — Была еще медаль серебряная» да хлеб в двадцатые годы за нее выменяли...

В Кирове отец работал сменным мастером на заводе.

— Сменный вот называюсь, — рассказывал он. — Но чаще бывает, что бессменный. По две, а то и по три смены работаем. Сам понимаешь, время такое. Вот и трудимся — сам видел как.

Видел... За те несколько дней, что я гостил у отца, побывать успел во многих местах. Узнали в городе, что фронтовик приехал, награды имеет — пригласили на завод. И я понимал, что надо. Не ради славы, разумеется. Люди хотят услышать от участника боев о том, как там на фронте. Были и такие вопросы при встрече:

«А как наше оружие?» Даже моя сестра-подросток Валя, работавшая на сборке автоматов ППШ, и та интересовалась. Словом, весь наш народ стремился сделать больше и лучше для фронта, для победы.

...Начало лета 1943 года было жарким не только от безжалостно палящих лучей солнца. К зною добавился небывалый грохот разрывов артиллерийских снарядов, авиационных бомб, рокот сотен моторов на земле и в воздухе.

В такой обстановке трудно себе представить состояние людей, зарывшихся в землю или находящихся у артиллерийских орудий. Наверное, не лучше и в стальном панцире танка.

За годы войны нам не раз приходилось видеть землю, кипящую от разрывов снарядов, мин и авиационных бомб. Порой, наблюдая происходящее на земле, думалось, что в таком пекле не осталось ничего живого. Никто тогда не завидовал солдатам и офицерам сухопутных войск. Мне не приходилось бывать на передовой во время артиллерийской и авиационной подготовки. Довелось только наблюдать все это с воздуха. Поэтому сравнивать, где труднее, не берусь. Наверное, везде: и на земле, и в воздухе, и на море — все это выдержать тяжело. Ведь все мы — люди. Но выдерживали. И побеждали.

В эти жаркие дни прекратили полеты на объекты глубокого тыла врага. Обстановка на фронте изменилась. Командование перенацелило наши боевые полеты на ближние цели. Назрела необходимость подвергнуть бомбардировке железнодорожные узлы, аэродромы, крупные склады и войска в тактической и оперативной глубине.

Днем действовала фронтовая авиация, ночью — дальняя, всем хватало работы.

Летая днем и ночью над своими войсками и войсками противника, имея за плечами немалый боевой опыт, мы уже могли определить начало грандиозной подготовки обеих сторон к чему-то решающему. По ту и другую сторону фронта производились усиленные перевозки, на наших аэродромах и аэродромах противника появилось много самолетов. Железнодорожные узлы, аэродромы и даже отдельные ничем не примечательные в обычное время объекты стали усиленно прикрываться противовоздушной обороной. Подготовка проводилась скрытно, но часто наивная маскировка войск противника еще больше привлекала наше внимание. Готовились к сражениям на Курской дуге.

В мае наш полк выполнял боевые задачи по срыву железнодорожных перевозок, уничтожению самолетов на аэродромах противника. Железнодорожные узлы и аэродромы Орла, Брянска, Рославля, Могилева, Полоцка, Смоленска подвергались ночным бомбардировкам. В июне добавились новые цели, мы бомбили железнодорожные узлы Клинцы, Псков, аэродромы Олсуфьево, Сеща и другие объекты. Налеты бомбардировщиков были массированными — мы наносили большой урон противнику.

При подготовке полетов, в ходе выполнения боевых заданий нельзя было не почувствовать во всем хорошую организацию. Создавались пункты наведения. Обозначались линии фронта. Особенно много внимания уделялось четкости в боевой работе. Об этом свидетельствует и тот факт, что во время одного из вылетов с нами на борту находился начальник штаба полка подполковник Алексеев. Он должен был проверить качество выполнения боевой задачи экипажами и, если потребуется, внести соответствующие коррективы. И сделать выводы на будущее.

Подполковник Алексеев штабистом стал уже после того, как довольно много отлетал в экипаже. Он — штурман, списан с летной работы по состоянию здоровья. Так что к самолету ему привыкать не надо Все здесь ему знакомо.

Взлетали мы первыми. Ушли по направлению к цели. Вслед за нами покидал аэродром самолет наведения. Потом осветители.

В такой очередности они и выходили на цель. Самолеты-осветители сбросили специальные бомбы — САБы — оранжевые с зеленым. За ними появились самолеты-зажигатели. В районе цели возникло несколько очагов пожаров.

Теперь дело за ударной группой. В ее составе — наша первая эскадрилья: Даншин, Харитонов, Полежаев и Другие.

Мы находимся в районе цели. Об этом знают командиры экипажей. Вот о выходе на цель докладывает нам Полежаев. Голос у него резкий, по-военному четкий. А вот Даншин. У этого голос сугубо «гражданский», а вообще-то приятный, с благородной интонацией.

— Вышел на цель, — слышу доклад.

Это — Коваль. В нашей эскадрилье он недавно. Но знаем друг друга давно. Курсантами вместе были. После выпуска разошлись наши воздушные и земные дороги. И вот встреча. Да еще какая.

Еще весной сорок второго года по пути с аэродрома приметил человека: летчик — не летчик, пехота — не пехота, понять трудно. В обмотках, в шинели. Присмотрелся — знакомый. Коваль.

— Ленька, что с тобой? — спрашиваю.

— Прибыл в полк. Служить буду, — хмуро отвечает он.

— А что за вид?

— Был разжалован из летчиков...

Оказалось — за невыполнение приказа. Хоть и миллион нюансов, юридических и чисто практических, а факт остается фактом. Война, церемониться никто не будет.

Дело было так. Командир полка — того, где служил Коваль, — во время построения поставил задачу его экипажу лететь на задание на ДБ-3А. А Коваль летал на Ил-4, технику ДБ-3А как следует не знал.

— Не смогу — говорит.

— Ты летчик отличный, — на то ему командир отвечает, — лети.

— Не полечу.

Видимо, острая нужда была, и командир сказал:

— Я приказываю!

— Не буду!

Вот такое перед строем идет препирательство. А оба — горячие. И Коваль, и командир.

— Под трибунал отдам!

— Все равно не полечу. Там разберутся.

А на второй же день — суд. Так и попал он в штрафную роту.

В первом же бою взяли они деревню. Проявил Коваль незаурядную храбрость, мужество. Судимость с него сняли и направили в наш полк. Привез он с собой документы и орден Красной Звезды.

Выслушал его. Пошел к Новодранову. Все ему рассказал подробно:

— Я Коваля знаю. Сверхгорячий он. — И еще добавил: — Был.

— Ну, коли знаешь, так и бери его к себе в эскадрилью.

Я и взял. Так он и летал до конца войны. Два ордена Ленина, два ордена Красной Звезды, другие награды заслужил. В запас из армии ушел подполковником.

Вот и он докладывает. О выполнении задания. Получает разрешение на возвращение.

— Четко работает твой подопечный, — говорит мне о нем начальник штаба.

Вскоре отбомбились все экипажи. Прошелся самолет контроля и фотоконтроля и улетел. Вслед за ними потянули на свой аэродром и мы.

И еще вспоминается свое, близкое. 27 июня у меня день рождения. Были поздравления, рукопожатия. Отметил я свой праздник и успешным боевым вылетом. Но хотелось по-своему, по-семейному, по-домашнему посидеть в кругу друзей, поговорить и помолчать, взгрустнуть и пошутить, вспомнить. А с кем же вспомнишь, как не с близким другом, с которым все прошел и пережил?

Возвратившись с боевого задания, я поджидаю самолет с хвостовым номером «8». Его пилотирует Герой Советского Союза гвардии майор Гаранин, мой друг Алексей, Леша.

Расчетное время посадки прошло, все самолеты полка, летавшие в бой, возвратились, благополучно произвели посадку, зарулили на свои стоянки. А «восьмерки» Гаранина все нет и нет. Вот и светать стало. Ко мне подходит инженер нашей эскадрильи капитан технической службы Редько. Стоит, молчит. И что сказать? Вместе молча идем на командный пункт полка: может, услышим что-нибудь обнадеживающее. Начальник штаба подполковник Алексеев на наш немой вопрос только руками развел.

— В последней радиограмме экипаж Гаранина, — говорит он, — доложил, что задание выполнено. И на этом связь оборвалась.

Наземные радисты старались восстановить связь с пропавшим самолетом — все напрасно.

Я так верил, что Леша Гаранин вернется. Перенес празднование дня рождения на завтра. «Вместе с Лешей отметим», — сказал друзьям. И те согласились:

«Да, вместе с Лешей...»

Но не было его и на второй день.

И тогда мне стало понятно: никогда больше не придет он на мой день рождения...

...5 июля 1943 года началась грандиозная битва на Курской дуге.

Мне не раз в воздухе приходилось быть свидетелем начала крупных операций. Как правило, начинались они с сильной артиллерийской и авиационной подготовки, ее кульминационный период — в самом начале, а через час-другой все затихает.

На Курской же дуге мы наблюдали нарастание артиллерийской дуэли, днем и ночью над войсками висели десятки, а порою и сотни самолетов. Шли ожесточенные воздушные бои больших групп истребителей. Бомбардировщики обеих сторон наносили удары по наземным объектам. Авиация дальнего действия подходила к полю битвы в сумерках, когда наступала темнота на земле, но на высоте было еще светло. Всю ночь мы сыпали бомбы по важным крупным объектам и по опорным пунктам противника в районах Белгорода, Сенькова, Озерков, Хмелевой, Дудина, Федоровки, Наумовки, Березовец, Гусева и других.

В последующие дни и ночи сражение расширялось по фронту. Вскоре на Харьковском и Брянском направлениях тоже забурлила земля от разрывов авиационных бомб и артиллерийских снарядов.

Кто наступал? Кто оборонялся? Разобраться с воздуха было трудно, а порою и невозможно. До 15 июля на наших полетных картах линия фронта, обозначенная красным и синим карандашами, почти не менялась. Наконец начальник разведки полка сообщил, что наши войска на обширном фронте перешли в контрнаступление.