Жажда отмщения

Нa календаре — 24 января 1942 года, хожу по аэродрому хмурый и злой. За мной по пятам — экипаж, тоже сердитый. Не «безлошадные», а вот остались на земле, а эскадрилья улетела на задание.

Сегодня капитан Р. М. Оржеховский использовал свои права, как говорится, на всю железку. Он — комэск, я в данный момент — его заместитель. До этого временно исполнял обязанности командира.

В предыдущем вылете машина Оржеховского получила сильные повреждения. Чтобы восстановить ее, старший техник лейтенант Леонтьев и другие трудились без устали. Но даже золотые руки ремонтников на этот раз не выручили. К нужному времени не удалось залатать все пробоины, отремонтировать поврежденный фашистскими снарядами самолет.

Новый комэск, как пришел, не пропустил еще ни одного вылета. Рвался в бой. Всегда эскадрилью водил сам. Это всем нам было по нраву. Но вот сегодня...

Оржеховскому непременно хотелось лететь. Он бегал вокруг своего израненного самолета, подгонял техников и покрикивал на всех, кто попадался ему под руку. Но, понятно, делу это не помогало. В который уж раз он смотрел на часы. До вылета эскадрильи на боевое задание остаются считанные минуты, а его самолет все еще не готов. У Оржеховского растерянный вид, он не может придумать, что нужно сделать, чтобы ускорить ремонт. Но каждому, в том числе и членам его экипажа, ясно, что это невозможно. Мы тоже следим за ремонтом. Кто же поведет эскадрилью? Вот-вот должна поступить команда «По машинам!». Мы уже готовимся занимать свои места. И тут у меня сердце екнуло. Я все сразу понял. Догадался и экипаж.

— Не дам ему машину! — сердито сказал я.

— Не надо горячиться, Саша, — принялся успокаивать меня как всегда степенный и рассудительный Куликов. — Он — наш командир.

Конечно, мне не надо было напоминать о субординации — человек военный, пришлось подчиниться.

Так командир эскадрильи капитан Оржеховский повел в бой эскадрилью на моем самолете. А я остался на земле.

Отгремели двигатели, и вот уже гул последней машины все тише и тише, а вскоре и совсем затих. Полная тишина, и с ней свалились обида и тоска на сердце. Было время осмотреться. На аэродроме стояло несколько неисправных самолетов, на них работали наши наземные специалисты. Они как муравьи все время в движении: сверлили, клепали — каждый делал свое дело. Техники улетевших самолетов, как только машины скрылись, тут же ушли завтракать в столовую. На аэродроме тишина нарушалась только стуком молотков по заклепкам, визгом пневматических дрелей да редкими голосами работающих людей.

Все при деле: мои коллеги в полете, техники трудятся на земле, только я шагаю из конца в конец по опустевшей самолетной стоянке. Поначалу за мной пристроился и экипаж. Но от этого на душе стало еще сквернее.

— Что это мы строем ходим?! — не выдержал я. — Идите, ребята, к себе.

И вот один. Как непривычно быть на земле, когда товарищи по оружию в бою. Смотрю на часы. По времени, прошедшему после взлета, эскадрилья уже подходит к линии фронта. Самолеты обстреливают с земли, на них наваливаются истребители, пытаясь не пропустить к цели. Они отбиваются от наседающего врага. Я уверен — они пройдут. А если кого собьют? Сам же я дома, прогуливаюсь по затихшему аэродрому. Курортник!..

Бывает такое состояние, когда не знаешь, на ком или на чем сорвать зло, кому излить душу, с кем поделиться обидой. Да, этот случай я не мог перенести спокойно. Конечно, командир имеет право летать на любом самолете своей эскадрильи, это понятно, но почему он выбрал именно мой?

И тут на аэродроме я встретил комиссара полка.

— Что сердитый такой? — подлил масла в огонь батальонный комиссар Н. П. Дакаленко.

А мне этого только и надо. Я, и высказал свое возмущение.

Он слушал меня, но на его лице все время блуждала улыбка. И чем больше я говорил, тем она становилась заметнее, и это меня еще сильнее взвинчивало. Наконец мое терпение лопнуло. Забыв о субординации, я с раздражением спросил:

— Почему это вы улыбаетесь? Что тут смешного? Это же серьезный вопрос.

Комиссар похлопал меня по плечу и неожиданно сказал, что он доволен поступком моего командира. Это было как снег на голову. Я опешил. А комиссар продолжал:

— Настоящий командир так и должен поступать — показывать личный пример в бою!

Помолчал и, подмигнув мне, снова заговорил с улыбкой:

— И то, что полетел он именно на вашей машине, тоже правильно. За последние дни ваш экипаж сделал больше всех боевых вылетов в полку, кому ж, как не вам, пришла пора отдохнуть. А почему я улыбаюсь? Да потому, что доволен. Доволен тем, что вы недовольны, что так расстроились, когда у вас забрали самолет. Это же прекрасно, что вы рветесь в бой. Если бы в полку все так ревностно относились к делу, то мне, комиссару, было бы немного меньше работы.

Все же комиссар полка Дакаленко пообещал поговорить с Оржеховским. И, наверное, такой разговор состоялся, ибо больше на мой самолет никто не посягал.

Идет январь 1942 года. Мы, как и прежде, выполняем самые различные задания высшего командования: бомбим железнодорожные станции, аэродромы, укрепленные районы, штабы противника. Зачастую прокладываем маршруты по картам к местам, хорошо знакомым большинству летчиков. Нет, не потому что мы вылетали туда для бомбометания и раньше, в первые дни войны, нет. До боли знакомые места. Родные! В мирное время мы поднимали с этих взлетных площадок свои самолеты. Орел, Брянск, Харьков, Курск, Витебск... Родные города! Но сейчас их аэродромы занял враг и совершает пиратские налеты на передний край наших войск, на крупные и мелкие населенные пункты. С железнодорожных станций этих городов на фронт отправляются эшелоны с живой силой и техникой фашистов. И мы бомбили их, бомбили нещадно.

Одновременно радиус действия нашей дальнебом-бардировочной авиации расширялся. Мы летали до берегов Балтики. Наносили бомбовые удары по военно-морским базам противника. И такие полеты мы совершали с большой радостью. И не только потому, что использовали нас по профессиональной принадлежности, как дальников. А больше от сознания того, что фашистам хорошо дали под Москвой, и мы уже можем действовать не как фронтовая авиация, а имеем возможность трясти их тылы поглубже.

Теперь мы не были такими беззащитными, как в первые дни войны. Наши аэродромы прикрывали истребители и зенитные батареи. Пролеты через линию фронта нередко «проталкивались» «ястребками». Это сократило наши боевые потери. Однако на дальние расстояния бомбардировщики по-прежнему вылетали одни, без прикрытия. И чаще ночью. Мы научились воевать. Возвращаясь с боевого задания, мы, как говорится, по полочкам раскладывали все детали полета, оценивали и анализировали свои действия, выуживая из массы впечатлений самое важное, необходимое в бою, и постепенно приводили все это в стройную систему.

Чтобы не быть сбитыми своими же истребителями или зенитчиками, разработали условные опознавательные знаки — «свой самолет». Правда, эти знаки через некоторое время расшифровывал враг и мог использовать их в своих целях. По мы не терялись. Во-первых, меняли знаки опознавания, а во-вторых, сами пытались изучать повадки фашистских летчиков, распознавать их условные сигналы и знаки. Это нам удавалось, и мы часто, обманув фашистов, бросали им на головы бомбы или обстреливали из пулеметов. Пока противник приходил в себя, успевали уйти далеко.

Особенно любил охотиться за фашистами экипаж Василия Соловьева Он часами ходил ночью вокруг затемненного вражеского аэродрома, выжидая, когда гитлеровцы начнут работать, то есть взлетать и садиться, для чего им необходимо будет зажечь огни на аэродроме, включить опознавательные знаки на самолетах. Этого только и ждал Василий со своим экипажем. Выбрав удобный момент, он стремительно набрасывался на обнаруженную цель, нанося по ней удар бомбами и бортовым оружием. Так Соловьев поступал часто. Мы говорили ему:

— Вася, смени пластинку, иначе немцы подкараулят тебя и собьют к чертовой бабушке.

Всегда жизнерадостный Соловьев только улыбался в ответ: ничего, мол, не случится, я их уже научился обманывать. А потом, посерьезнев, говорил:

— Один к десяти будет. Пока они меня собьют — сами десятерых недосчитаются!..

Смелый, отчаянный парень был Василий Соловьев! Был... А кто от гибели застрахован?..

Вместе с тем у нас ставился вопрос о сокращении до минимума боевых потерь личного состава. Наш командир подполковник Н. В. Микрюков, сменивший Н. И. Новодранова, ушедшего на дивизию, большое значение придавал тактике действий бомбардировщиков как в одиночных полетах, так и в групповых. После выполнения боевого задания он лично принимал доклад каждого экипажа. Затем собирал нас всех вместе. Своими впечатлениями о полете, наблюдениями, предложениями делились не только летчики и штурманы, но и радисты, стрелки.

И вот однажды на одном из таких разборов я предложил увеличить бомбовую нагрузку на самолет. Вначале это не получило почти никакой поддержки других летчиков.

— Не оторвется машина.

— И так еле тянет на взлете.

— Движки слабы, — один за другим высказывались пилоты.

Но я стоял на своем:

— Взлетим и отбомбимся!

— Почему так уверен? Рассчитывал? Пробовал? — сыпались вопросы.

Конечно, об этом я много думал вместе с экипажем, но расчетов, само собой, никаких не было.

Вот чувствую, что взлетим, — единственное, что отпил я товарищам.

Командир полка, посоветовавшись с инженером, разрешил мне провести эксперимент.

— Смотри только... — напутствовал подполковник Микрюков. — Эксперимент — хорошо. Но и осмотрительность не помешает.

Наш бомбардировщик вырулил на старт с бомбовой нагрузкой на 500 килограммов больше, чем на других самолетах. Смотреть необычный взлет пришли многие. На старте стояли инженеры, техники, штабные офицеры — всем хотелось видеть, где и как оторвется самолет от взлетной полосы. Конечно, споры разгорелись с новой силой. Но нам было не до этого. Нам нужно взлететь, и это в считанные минуты все решит.

Получив разрешение на взлет, я вывел двигатель на форсированный режим работы и, удерживая самолет на тормозах, глянул на приборы, контролирующие работа двигателей. Отклонений стрелок приборов от нормы не было, и я отпустил тормоза. Хотя в этот момент тяга воздушных винтов была максимальной, хоть самолет и дрожал от ревущих двигателей, однако скорость на разбеге нарастала медленно, особенно в первой половине. Самолет как бы нехотя катился по взлетной полосе, и казалось, что он никогда не наберет скорость, нужную для отрыва от земли. Но это только казалось. Нужны терпение, выдержка.

Вот уже машина пробежала больше половины взлетной полосы, а скорость еще мала. Еще несколько секунд, и мы проскочим рубеж, обозначенный флажками, где нужно принимать немедленное решение — продолжить взлет или прекратить его. И этот рубеж пройден. Теперь же, если попытаться прекратить взлет, машину остановиться невозможно, она по инерции выкатится за пределы взлетного поля, а там... удар о препятствия, пожар и взрыв бомб. Такой риск сопутствует каждому взлету тяжелого бомбардировщика, груженного бомбами. Мы к этому привыкли. Но сегодня взлет особенный. Я крепко сжимал штурвал, будто хотел всю свою силу отдать машине, и она как бы поняла это, почувствовала. Наш самолет продолжал разбег. И наконец нужная скорость для отрыва достигнута. Мы в воздухе!

Это ощущение радости победы при взлете было для нас столь велико, что я даже забыл обо всем, что происходило дальше. Сейчас даже не могу припомнить точно, куда мы летели, какое задание выполняли, на какой объект сбросили бомбы. И это был не спортивный азарт, а большая, невыразимая радость от того, что теперь в каждый полет мы сможем брать больше смертоносного груза для уничтожения врага.

Когда мы возвратились с боевого задания, нас все поздравляли с победой. Но нашлись и скептики, которые говорили:

— Они взлетели С повышенным весом днем, а как будет ночью?

Но мы ответили им достойно: на вторые сутки мой экипаж произвел взлет ночью с таким же грузом.

Все, что дал нам эксперимент, мы поставили на четкую теоретическую основу. Длина разбега самолета на взлете зависит не только от полетного веса, но и от многих других факторов. Нужно учитывать силу и направление ветра, атмосферное давление, температуру воздуха, покров аэродрома...

Вскоре взлет с повышенной бомбовой нагрузкой стал для всех обычным делом. Взлетали мастерски и четко. Себе на радость, врагу на горе. О споре уже и забыли, но ненадолго. И опять виной всему был наш экипаж.

Когда я доложил о возможности увеличить бомбовую нагрузку на самолет еще на 500 килограммов, то в землянке, где собрались летчики и штурманы полка, поднялся такой невообразимый шум, что и передать невозможно. В горячке кто-то даже крикнул Куликову:

«Серега, он тебя убьет!» Это вывело из терпения моего боевого товарища.

Куликов встал. На его лице не играла привычная улыбка, теперь оно было суровым. Штурман заметно волновался, но, обращаясь к подполковнику Микрюкову, сказал сдержанно:

— Позвольте объяснить, товарищ командир! Подполковник Микрюков дал слово штурману Куликову.

— Предложение Молодчего на первый взгляд действительно выглядит фантастичным, — начал Сергей, — но это если не знаешь расчетов. А они просты. Вес бомб можно увеличивать еще и еще, но этого не позволяет бомбардировочное оборудование. А взлететь можно.

Предложение сейчас сводится к тому, что полетный вес и теперь не будет выходить за пределы того, который мы с вами уже освоили.

Воцарилась мертвая тишина. Кто-то недоуменно спросил:

— Как же так?! А пятьсот килограммов?! Тут уже я не выдержал и ответил:

— Увеличение бомбовой нагрузки предлагаем за счет уменьшения количества горючего. Куликов продолжал:

— Того горючего, которое мы возим про запас. А зачем оно, к примеру, при полете на ближние цели? Это же бесполезный груз!..

— На каждый полет нужно точно рассчитывать необходимый запас горючего, — включился в разговор я, — а мы заливаем, его на глазок. Тогда и будем больше поднимать бомб. Это и есть полезная нагрузка на самолет.

Теперь все стало ясным и доказательств больше не требовалось. Один только не унимался:

— А что, если откажет мотор на разбеге или после отрыва самолета от земли, тогда что?

На это Куликов, наш спокойный, выдержанный Серега, неожиданно бросил:

— То же, что и обычно. Будет взрыв. А у болтуна — языка как не бывало.

Все засмеялись. Наше предложение по увеличению бомбовой нагрузки было принято, всеми одобрено. И решением командира полка принято к исполнению.

Обобщая сказанное нами, подполковник Микрюков давал советы, как лучше действовать. Затем с помощью макетов мы отрабатывали различные варианты выхода на цель, всевозможные приемы воздушного боя с вражескими истребителями.

Особое внимание во время — такой учебы уделялось новичкам, тем, что недавно прибыли в часть, но уже сделали по одному-два боевых вылета. Их учили воевать серьезно, рассудительно, без лихачества. Молодежи уделяли внимание все: от командира полка до рядового — опытного летчика. И это естественно — война ведь требовала все новых и новых людских резервов. Она забирала людей и технику ежедневно. Помня о погибших, мы много занимались с молодежью, учили не рисковать напрасно собой и машиной, воевать хладнокровно, бить врага только наверняка. Готовили надежную замену погибшим друзьям, а может, и себе...

Разные прибывали к нам люди. Одни быстро осваивались, другим это удавалось труднее. Но мы уже имели опыт обучения новичков. В большинстве случаев такая учеба проходила почти без потерь самолетов и людей. После аэродромных полетов днем и ночью, в облаках, при свете прожекторов (кстати, летать «в прожекторах» очень непросто; известны случаи, когда неопытные ребята, попав в их лучи, теряли пространственное положение самолета и гибли) мы посылали молодых летчиков с опытными штурманами или, наоборот, не имеющих опыта штурманов — с бывалыми летчиками. Вначале на цели, слабо защищенные зенитной артиллерией, с малым количеством прожекторов. Затем постепенно усложняли задания. Это приносило желаемый результат: новички быстро осваивались, становились полноправными членами дружной семьи авиаторов, ничем не отличаясь от «стариков».

В одной из групп новичков особенно выделялся Владимир Робуль — невысокий, смуглолицый, с веселыми искорками в черных цыганских глазах. Он быстрее других за короткий срок догнал, а некоторых «стариков» даже обогнал по количеству боевых вылетов. Он за два года двести три раза поднимал свой самолет в небо и возвращался победителем. Поднялся Володя Робуль в воздух и в двести четвертый раз... Но об этом позже.

...Фронт сравнительно стабилизировался. Фашисты отброшены от Москвы. Обе стороны продолжали укреплять свои позиции, прощупывая слабые места и ведя бои местного значения. Исходя из общей обстановки фронта, определялись и задачи авиации. Отдельные экипажи нашего полка бомбили железные дороги, большаки и проселки на ближних рубежах, нанося немалый ущерб противнику. Много складов с боеприпасами и продовольствием, десятки эшелонов с войсками и военными грузами были уничтожены в те зимние дни 1941–1942 годов. Наша же и некоторые другие эскадрильи продолжали совершать рейсы в глубокий тыл врага.