Глава вторая

1

А между тем в сен-серванском госпитале жизнь шла своим чередом. Постепенно число раненых убавлялось: тот, кто поправлялся — хочешь или не хочешь, — уезжал в лагерь Курно, другого направления администрация не давала. Поэтому куртинцы старались всякими правдами и неправдами задержаться в госпитале возможно дольше: уж очень не хотелось ехать в Курно, как будто с повинной.

Дядя Жак все так же вел занятия в кружке по изучению французского языка и, кстати, регулярно приносил «Юманите». В качестве практики читали эту газету на уроках. Главным переводчиком по-прежнему был Ванюша, хотя многие участники кружка уже кое-что понимали сами.

И по-прежнему думы раненых уносились к далекой родине, откуда шли будоражившие солдатские сердца вести. Из «Юманите» куртинцы [349] узнали, что бежавший Керенский объединился с генералом Красновым, а последний собрал казачьи части и начал наступление: захватил Гатчину, нацелился на революционный Петроград. Эсеры и меньшевики создали «Комитет спасения родины и революции», стараясь псевдореволюционными звонкими названиями запутать людей труда. А тут — восстание юнкеров в Петрограде, такой же юнкерский мятеж в Москве... Сложная обстановка. Но рабочий класс и революционные солдаты Питера разобрались что к чему: разбили под Пулковом казачьи части Краснова, намылили холку юнкерам.

Немало поволновались раненые, когда узнали, что «Викжель» ратует за «однородное социалистическое правительство». Эсеры и меньшевики сразу за это схватились, туда же потянули Каменев, Рыков, Ногин, Милютин, Зиновьев и некоторые другие. Ленин твердо выступил против этой буржуазной затеи: Каменев снят и освобожден от обязанностей Председателя ВЦИК, вместо него избран Свердлов.

Раненые куртинцы радовались триумфальному шествию Советской власти по всей стране. Контрреволюция бесится, саботирует, объявила террор. Но тщетно. В армии упразднены чины и звания, учреждена выборность командного состава.

Советская власть приступила к демобилизации старой армии — все равно она небоеспособна. Тяга домой крестьянских масс, одетых в солдатские шинели, была настолько сильна, что сдержать их не представлялось возможным. Скорей домой — делить помещичьи земли, иначе тот, кто не на войне, лучшие земли захватит! И поехали стихийно, на чем только могли, солдаты домой. Но на всякий случай прихватывали с собой винтовки, а то и пулеметы: мало ли что — пригодятся!

А революция нуждается в защите. И вот 15 января 1918 года под председательством Ленина собирается Совет Народных Комиссаров. Он принимает декрет «О Рабоче-Крестьянской Красной Армии» на добровольных началах...

Прошли выборы в Учредительное собрание по спискам, составленным еще до Октября. И конечно, большинство получили буржуазно-помещичьи партии вкупе с эсерами и меньшевиками. Когда Учредительное собрание начало работу, ВЦИК предложил ему принять выработанную накануне Лениным «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа». Куда там! Учредительное собрание не только отказалось утвердить Декларацию, но не стало даже обсуждать ее, заявив, что оно не признает Советского правительства.

Ничего не оставалось Всероссийскому Центральному Исполнительному Комитету, как распустить «учредилку», что и было сделано 6 января 1918 года. Поднялся во весь свой богатырский рост революционный матрос и скомандовал: «Разойдись!» Слово это великим эхом прозвучало по всей России, и Гремело, подхватываемое народом, тысячеустое, многоязыкое, неумолимое: «Разойдись!», «Разойдись!».

И Учредительное собрание было распущено.

Международная и внутренняя контрреволюция от злобы озверела, [350] взялась за оружие и вступила в борьбу с Советской властью. Да и как ей не бороться: все банки бывшей Российской империи были национализированы, внешние долги России аннулированы... Это перевернуло все нутро у международных банкиров, особенно французских.

То место в «Юманите», где говорилось об аннулировании Советским правительством долгов царской России, дядя Жак подчеркнул красным карандашом, а цифру — 16 миллиардов рублей золотом, которая выражала сумму долгов, — даже двумя линиями.

— Вуаля, се прэнсипаль, вот это главное, — сказал он твердым голосом. — Э анкор — контроль дезувриер.

— Вот-вот — рабочий контроль, оно так-то вернее, — подхватили раненые.

Тут же Ванюша прочитал заметку о национализации крупной капиталистической промышленности в России, о том, что для управления народным хозяйством и восстановления разрушенного войной хозяйства страны создан Высший Совет Народного Хозяйства. Это известие тоже было одобрительно встречено куртинцами.

— Здорово, братцы!

— Еще бы! Буржуев и фабрикантов — под зад коленом. Сами управимся!

Одно известие, как ножом, полоснуло по Ванюшиному сердцу. В начале декабря 1917 года Советскому правительству удалось заключить перемирие с Германией, представлявшей всех своих союзников, но мирные переговоры в Брест-Литовске показали, что России придется подписать с Германией грабительский и унизительный мир. Немцы требуют себе Украину... «Нет, Украину немцам не дадим!» — и эта мысль, как молния, пронзила все существо Ванюши. Не дадим — твердила каждая жилка, не дадим — твердил лихорадочно работавший мозг.

Ванюша не представлял себе существования Украины отдельно, независимо от России, самостийники были противны ему, больше того, он их ненавидел. Жить только вместе, вместе с Россией — было его искренним желанием. Пусть великороссы называют украинцев малороссами, пусть украинский язык запрещен на Украине, и «Кобзаря» тетя Наташа давала читать с предупреждением никому не показывать и никому не говорить об этом, — все равно Ванюша не мыслил себе, как может существовать Украина без России или Россия без Украины. Нет, они — две родные сестры и будут по-родному, дружно жить в одной крепкой, неразлучной семье. Только вместе, навеки вместе. И это чувство толкало его на действия: он готов был драться за свою родную Украину, за свою родную Русь.

А ведь так думают и большевики, и Ленин. Ванюша знал из газет, что большевики Украины при выборах в Советы получили большинство в Горловском, Краматорском, Макеевском Советах. Вслед за ними большевистскую резолюцию принял Киевский Совет. На выборах в Луганский Совет большевики получили абсолютное большинство, а в Харькове — в четыре раза больше мест, чем имели до выборов. Этот сдвиг [351] в сторону большевиков произошел еще до Великой Октябрьской революции. Даже крестьянская беднота двинулась против помещиков, особенно в Киевской, Каменец-Подольской и Волынской губерниях. Рабочий класс и беднейшее крестьянство Украины восторженно встретили Октябрьскую социалистическую революцию.

Но пока рабочие и революционные солдаты боролись с войсками Временного правительства, буржуазно-националистическая Центральная рада укрепила свою власть, захватила правительственные учреждения, телеграф, телефон и стала на путь открытой контрреволюции. Пришлось рабочим и солдатам драться за восстановление Советской власти на Украине. Трудно было одолеть буржуазно-националистическую нечисть, и только с подходом Красной Армии удалось изгнать Центральную раду, создать наконец свое национальное Украинское советское государство в тесном единстве с Россией.

2

Не хотелось Ванюше выписываться из госпиталя, тем более одному. Хольнов еще оставался — у него лечение шло медленно, сказывалось штыковое ранение, при котором в организм заносится больше инфекции, чем при пулевой ране. Но ничего не поделаешь, пришлось примириться. И вот Ванюша уже на пути в лагерь Курно...

Одно название лагеря вызывало в душе Ванюши чувство протеста, и он успокаивал себя лишь тем, что обстановка в Курно теперь резко отличается от той, которая была накануне Октябрьской социалистической революции; тогда еще власть офицерства сохранялась и куртинцы жестоко преследовались. Теперь в лагере было вообще мало русских солдат. Многих отправили на работы во Францию, большой отряд — в Северную Африку на принудительные работы, а небольшая группа — человек около двухсот — послужила ядром для создания русского легиона, который был также куда-то отправлен на формирование. В Курно находились в основном солдаты, прибывшие из госпиталей и составившие нечто вроде выздоравливающей команды, были и случайные люди. У всех было одно желание — подольше задержаться в лагере, остаться в стороне от всего, что затевали французские военные власти и представители Временного правительства...

Но удавалось это не всем. Несмотря на то что юрисдикция над русскими солдатами во Франции принадлежала французским властям, русская следственная комиссия, возглавляемая полковником Ивановым, продолжала дела по преследованию наиболее активных куртинцев, к которым принадлежали и бывшие члены ротных комитетов... Эхо карательных залпов по Ля-Куртину еще не улеглось.

Не успел Иван Гринько освоиться с жизнью в лагере, как и его вызвали в следственную комиссию. Разговор был не из приятных. А через несколько дней Ванюша был арестован и в предварительном порядке посажен на гауптвахту как подследственный. [352]

Дело для Ванюши оборачивалось плохо. Нужно было искать какой-то выход. Прослышав, что в лагерном лазарете работает русский врач, очень хорошо относящийся к куртинцам и многим из них помогший уйти от преследования ивановской комиссии, Ванюша решил во что бы то ни стало попасть в лазарет.

Помог случай.

Ванюша вместе с другими арестованными каждый день выходил на работы. В основном занимались уборкой лагеря, иногда разгружали вагоны, прибывавшие в лагерь то с углем, то с дровами, то с продовольствием и фуражом. Попал как-то Ванюша на разгрузку прессованного сена и решил «испытать» силу своей перебитой руки. На то, чтобы как-то разбередить рану на груди, рассчитывать не приходилось — и грудь, и пробитое пулей легкое хорошо заросли и действовали, как здоровые. А вот рука — другое дело, ее можно «испытать». Схватив огромный тюк сена, Ванюша поднатужился и поднял его рывком. И конечно, тут же присел от сильной боли в перебитой руке. В голове помутилось. Ванюша чуть не потерял сознание...

От работы его освободили, и вот он в сопровождении конвоиру шествует в лагерный лазарет. О, счастье: его осматривает врач Мамашин, как раз тот, о котором ходили добрые слухи. Он долго прощупывал руку, так, что Ванюша ерзал на табуретке, а потом сказал:

— Рука у вас, молодой человек, повреждена. Правда, кость как будто цела, но посмотрим, что покажет рентген.

Рентген подтвердил: кость цела. Но рука все же опухла и требовала лечения.

— Надо соленые ванны делать, массаж, лечебную гимнастику. Это займет около месяца. — И, хитро улыбаясь, врач добавил: — Придется вас, молодой человек, отправить в госпиталь в Сен-Серван; наш лазарет предназначен только для экстренной помощи и лечения легких болезней, а для длительного лечения не приспособлен.

Через день Ванюша, поддерживая, словно ребенка, свою опухшую левую руку, ехал в Сен-Серван, в «родной» госпиталь.

* * *

Зимнее солнце ласково освещало группу курортных городков — Сен-Мало, Динан и Сен-Серван, а Атлантический океан обдавал их своим мягким дыханием. Хотя конец января не баловал курортников теплом, однако небо было чистое, голубое, разлитая вокруг свежесть бодрила, вливала новые силы. Океанские волны равномерно набегали на берег и снова отходили от него, а в часы полного отлива обнажали желтое песчаное дно на многие километры. Впрочем, большие торговые суда спокойно стояли в гавани, наполненной «запертой» водой, и продолжали погрузочно-разгрузочные работы.

Ванюша, подбодренный тем, что у него теперь есть около месяца для размышлений, направился в госпиталь. Вот высокая каменная монастырская стена, а за ней сад и знакомое здание, в котором он провел [353] не один месяц. Ванюша подходит к воротам, узнает привратника, предъявляет ему направление и проходит внутрь. Знакомые лица, радостная встреча с дядей Жаком. Все рады, довольны встречей. Но где же Андрюша Хольнов?

— Камарад Хольнов уехал, — говорит дядя Жак, — он выписался, прошло уже больше недели.

— Жаль, очень жаль, — только и смог проговорить Ванюша, медленно снимая с плеч свой солдатский ранец.

Начались процедуры: соленые ванночки, мягкий массаж, лечебная гимнастика. Возобновились занятия в почти распавшемся кружке дяди Жака. Эти занятия больше протекали в беседах на политические темы, чем в изучении французского языка.

А Ванюшу одолевали думы, и все об одном: надо бить немцев. Ведь чего захотели: требуют отторжения от России всех оккупированных земель. Значит, дорогая сердцу Ванюши Украина тоже попадет к немцам. Не бывать этому!

Внутренним чутьем Ванюша понимает, что в заключении мира с немцами спасение социалистической революции в России, он сознает правоту Ленина, который борется за мир для молодой Советской республики, сознает, насколько важно решение III съезда Советов, наделившего Совет Народных Комиссаров полномочиями для подписания мирного договора. Больше того, Ванюша с негодованием услышал о предательстве Троцкого, которому было поручено подписать мирный договор, о его словах: «Россия прекращает войну, армию демобилизует, мира не подписывает». Все понимает Ванюша, но вот сердце никак не может смириться с тем, что германский сапог будет топтать землю его родной Украины... И верх берет чувство: драться с немцами. Ведь они перешли в наступление по всему русско-германскому фронту!

Вновь и вновь мысленному взору Ванюши представлялась Украина. Она, как невеста, в чистом снежном убранстве величаво раскинулась по обоим берегам скованного льдом Днепра. Над ним высоко и гордо стоит стольный град, древний Киев. Как это поется в песне:

Нет, такого народа, который умеет так восхищенно воспевать прелести своей родины, никто не покорит, никто не победит. Надо только драться, драться с врагом так, как дрались исстари наши предки: упрямо, стойко, не щадя своей жизни.

Особенно было дорого Ванюше правобережье Украины. Там прошло его детство. Когда он закрывал глаза, ему так ярко представлялся скованный прозрачным льдом Южный Буг. Подо льдом виднеются водоросли: они чуть колышутся от движения воды. А вот красноватый тальник бежит каемкой вдоль берегов, и Ванюша выбирает длинные лозины, режет их: хорошая будет корзина, за нее целый гривенник можно взять на базаре! [354]

Наступает весна, солнышко пригревает землю, снег набухает влагой, рыхлеет, и идет от него еле заметный парок. И вот уже бурлят ручьи, шумливо несут мутную воду в Буг. Река с шумом поднимает над собой ледяную шубу, рвет ее на куски, трогается лед, и понеслась река половодьем, шипя и плескаясь! Наползая друг на друга, льдины с шумом проносятся вниз и убегают все дальше и дальше, до самого синего моря.

Уже суетятся рыбаки, забрасывают в удобных местах саки и подхватки, ловят сбившуюся в тихие места рыбу. Это настоящая страдная пора для рыболовов, да и подспорье большое для семьи. Женщины, подростки, дети с ведрами подбирают рыбу. Весело и шумно в это время на бурно несущей свои воды реке.

Сойдет вода, очистится земля от снега и, как умытая, свежая молодка, глубоко вздохнет полной грудью, и теплые испарения поднимутся над ней, рассеиваясь под горячими лучами солнца и легким дыханием весеннего ветра. Оживут поля и покроются пестро расцвеченными группами людей, которые, как муравьи, в труде и суете будут холить парной украинский чернозем. Сады и рощи оденутся в свежий, чистый зеленый наряд, а вишни, чудесные вишневые садочки станут белыми, чуть отливающими в рассветную рань розовым цветом. Все украинские села будут утопать в белой кипени вишен, слив, груш и яблонь, а неутомимые труженицы-пчелы начнут старательно обрабатывать каждый цветок, собирая нектар и пыльцу и попутно опыляя цветы. Какая чудная пора торжества жизни и счастья!

Величаво и царственно будут потом вышагивать по дворам и сухим пригоркам квочки, окруженные своим, только что вылупившимся потомством в нежно-желтом пушистом наряде, а петухи, высоко подняв головы, полные самоотвержения, будут оберегать их от коршунов и ворон.

Пруды и озера сплошь покроются лопухами и кувшинками, и среди них будут плавать большими хлопотливыми семействами гуси и утки. Вот волнуется и хлопочет на берегу обманутая мать-курица: ее потомство оказалось утиным, утята проворно лезут в воду и уплывают...

Жизнь идет полным ходом, и эту жизнь враг хочет убить, затоптать.

Да нет же, не бывать этому, не владеть проклятому германцу Украиной!

Там, на Украине, мама, там где-то тетя Наташа. И над ними тоже, как над всеми женщинами Украины, будет издеваться враг? Это немыслимо! Этого нельзя допустить!

У Ванюши от таких мыслей ныло сердце, чувство обиды и беспомощности сжимало, сдавливало его в комок. В одну из тяжелых минут Ванюша не выдержал, и глаза его наполнились слезами. Крупные, соленые капли покатились по щекам. И тут в палату вбежал дядя Жак:

— Мои шер Жан! — И он подал Ванюше свежий номер «Юманите». — Немцы ведут наступление по всему фронту. Идут сильные бои под Псковом. Враг угрожает Петрограду. Ленин обратился с призывом: «Социалистическое отечество в опасности!» [355]

Это известие, как электрической искрой, пронзило все существо Ванюши. Он даже вскочил. А мозг работал: что же делать?! Он вскрикнул от внезапно пришедший мысли: идти добровольно во французскую армию, чтобы драться с немцами. Ох, как это не по душе! Но другого выхода, видимо, нет. Нельзя же оставаться в бездействии.

Прошло два мучительных дня. Ванюша ходил темнее ночи. Как ему не хватало сейчас Андрюши Холыюва, хорошего, верного друга! Не с кем поделиться своими мыслями. Он очень уважал, даже, пожалуй, любил Андрея, как своего родного старшего брата. Он всегда так дорожил его мнением. И вот его нет. Нет в такое время, когда надо принять большое и трудное решение. Водь Ванюша еще так молод.

Мозг разгорячен мыслями, они толпятся, одна противоречивее другой: не так просто идти и драться рядом с французами, которые усмиряли куртинцев, гноили в тюрьмах, ссылали в Северную Африку. Но ведь это не те французы, которые дерутся с немцами там, на передовой. Там — простые люди из народа, и с ними вместе драться против общего врага совсем не предосудительно. А вот идти с заявлением к тем, кто управляет, кто ревностно выполняет приказы французской реакции — противно. Но видимо, придется переломить себя. Ведь иначе нет другой возможности получить право драться с немцами. А сидеть сложа руки, когда немцы наступают и порабощают родную землю — это преступление, трусость, шкурничество, измена. Это значит не отозваться на призыв Ленина: «Все на защиту революции и Родины!»

«Нет я не могу остаться вне борьбы», — все больше убеждался Ванюша.

3

— Подпишите. — Французский офицер административной службы подал Ванюше договор о добровольной службе во французской армии до конца войны.

Ванюша внимательно прочитал ангажемент на русском, а затем на французском языке и попросил конкретно указать — против кого воевать до конца войны. Французский офицер удивился такой придирчивости русского солдата и спросил, какое конкретно необходимо сделать дополнение.

— Напишите точно: «До конца войны против Германии».

Это дополнение было сделано, и Ванюша вновь перечитал текст. Преодолевая внутреннее волнение, он подписал договор. «Ну вот, теперь я солдат французской армии, куда захотят, туда и пошлют», — с грустью подумал он. Но тут же успокоил себя: его могут послать драться только против Германии, ну и, конечно, против ее нынешних союзников. Только так. И никуда иначе! Ни для каких карательных целей, ни для усмирения солдат, подобных куртинцам, и, конечно, ни для борьбы против большевиков его послать не имеют права. А это самое главное!

На другой день Ванюша получил от коменданта Сен-Сервана предписание [356] отправиться в запасной полк марокканской дивизии в Вокулёр. Перерезав почти всю Францию с запада на восток и основательно покормив клопов на пересыльном пункте коменданта станции Вокулёр, Ванюша ранним утром явился в запасной полк. Прошел медицинский осмотр, на котором врачи долго крутили его перебитую руку, очень внимательно выслушивали легкие, перебрасываясь между собой латинскими словами. Наконец, что-то записав по-латыни, Ванюшу направили в административный отдел приемного пункта. Рыжий капитан с оторванной левой рукой начал расспрашивать о службе в пулеметной команде, задавал много вопросов, будто экзаменовал, потом сказал:

— Ву зет бьен сольда!{24}

И тут капитан стал читать Ванюшияо медицинское заключение. От неожиданности он даже присвистнул:

— О, кель домаж!{25}

И капитан объяснил Ванюше, что его рекомендуют использовать на легкой работе, пока не окрепнет рука и грудь. С недовольной гримасой на лице офицер задумался.

— Хорошо, я вас направлю в первую пулеметную роту первого полка, там поищут для вас подходящую работу. А сейчас отправляйтесь и получите обмундирование.

С болью и чувством унижения Ванюша надел на себя чужую форму и отправился в первый иностранный полк марокканской дивизии с небольшой группой таких же обездоленных русских солдат, уже побывавших в Африке, не выдержавших «прелестей» принудительного, нелепого труда и (будь, что будет!) изъявивших согласие служить в иностранном легионе{26}.

Солдаты шли через Вокулёрский лес, поднимаясь в гору. Потом спустились к Марнскому каналу и вскоре достигли небольшой деревни с красивым названием — Савой.

— Прямо первоклассная гостиница, — заговорили молчавшие до того волонтеры.

— Сейчас тебе отведут шикарный номер!

Каждый думал свою грустную, горькую думу.

Командир первой пулеметной роты капитан Мачек, поджарый блондин с небольшими усами и добрыми светлыми глазами (он происходил из чешского рода, служил верой и правдой австрийскому императору, а теперь, попав в марокканскую дивизию, служил Франции, но убежденно считал, что борется за освобождение своей родной Богемии) дружелюбно принял группу прибывших волонтеров и не скрывал радости по тому случаю, что все они оказались русскими. Он любил русских и считал их своими братьями. Капитан Мачек сносно говорил по-русски, со всеми поздоровался за руку: [357]

— Здравствуйте, приятели!

Это немало удивило русских волонтеров.

Разобравшись в препроводительных бумагах, капитан направил всю группу во второй взвод.

— Там уже есть русские, — сообщил он, — и взводом командует старший сержант Тимофей Вяткин.

Особенно долго капитан Мачек вертел в руках документ, поданный Ванюшей. Он что-то соображал и, наконец, проговорил:

— А вам, солдат первого класса Иван Гринько, придется принять под свое начало боевую часть роты. Кстати, там нет постоянного начальника. В вашем ведении будет двенадцать пулеметных двуколок, столько же патронных, двадцать семь лошадей и мулов и четырнадцать солдат — двенадцать повозочных, один коновод, ухаживающий за моей верховой лошадью, и один повозочный для доставки фуража.

Ванюше понравилось, что капитан так подробно перечисляет хозяйство роты. Точность в военном деле нужная штука. А капитан Мачек между тем продолжал:

— Ваша обязанность — содержать все это в образцовом порядке, а когда рота пойдет в бой — возможно ближе, но в надежном укрытии располагать животных и повозки, чтобы они всегда были под руками. Так-то, приятель! Надеюсь, все понятно? А как окрепнете после ранений, тогда будет видно, что делать дальше.

— Так точно, господин капитан, все понятно, — ответил Ванюша.

— Только, приятель, учтите, что во французской армии полагается для точного порядка обращаться к командиру не «господин капитан», а «мон капитэн». Так-то, мон сольда премье класс. Понятно, приятель?

— Вуй монкапитэн! — отчеканил Ванюша и вытянулся в струнку перед своим командиром роты.

Так началась служба на новом месте.

4

Деревня Савой располагалась на берегу канала, от которого ее отделял ровный луг. С другой стороны круто поднимался Вокулёрский лес. Ручей, выбегавший из леса, делил деревню на две части. Через него был перекинут массивный каменный мост.

На пригорке, в центре деревни, находились школа и церковь с высоким шпилем, на верхушке которого примостился вырезанный из жести, поржавевший и постоянно скрипевший галльский петух. Рядом с церковью стоял добротный каменный дом под старой черепицей. Здесь жил деревенский кюре со своей экономкой весьма крепкого телосложения. Французским священникам по законам римско-католической церкви не разрешалось жениться, они обязаны были служить богу в безбрачии, находя утешение в усердных молитвах, долженствовавших убить в них [358] всякие земные соблазны... Трудно сказать, какой образ жизни вел савойский кюре, это была тайна за семью замками, однако пышущая здоровьем экономка, как видно, не сетовала на свою судьбу.

По субботам и воскресеньям хромой звонарь названивал в колокол, издававший монотонные дребезжащие звуки. Казалось, будто бьют по плоским железным плитам. Прихожане-савойцы тянулись в церковь. Посещали ее главным образом женщины: они молили бога о ниспослании победы Франции над бошами, просили, чтобы скорее вернулись с войны их мужья и облегчили тяжкий труд по хозяйству, утешили исстрадавшееся по ласкам сердце.

Возле самого моста располагался старый каменный полутораэтажный дом старика Клумье. Его сын ушел на войну и погиб в 1914 году под городом Mo. Осталась только дочь, не сумевшая выйти замуж до войны и оставшаяся в старых девах. Высокая, неуклюжая, с крупным продолговатым лицом, с сильно выдававшейся верхней челюстью и большими неровными зубами, она не отличалась красотой, только темные, глубокие глаза под дугами черных густых бровей и волосы, собранные в тугую косу, немного скрашивали ее облик. Крепкий стан, развитая грудь и огрубевшие от работы красные руки красноречиво говорили, что на ней держится все хозяйство Клумье.

Мадлен — так звали дочь старика — много трудилась, чтобы содержать в порядке двух коров с телятами, гнедого тяжеловоза с широкой спиной, на которой можно было выспаться, пару добрых свиней с поросятами и многочисленную домашнюю птицу. Не было только обязательных во французском крестьянском хозяйстве кроликов, Мадлен не могла их терпеть — они раздражали ее своей плодовитостью.

За жилым домом Клумье и коровником тянулись сараи, где хранились сельскохозяйственные орудия и выездной шарабан. В этих сараях и располагалась боевая часть 1-й пулеметной роты. На чердаке центрального сарая усадьбы хранился насыпью овес — все остальное зерно было продано государству на военные нужды.

Мадлен иногда наведывалась к солдатам в порядке хозяйского надзора. А обычно следовавший за ней старик Клумье любил поговорить с русскими. Впрочем, старик не скрывал того, что ждет с нетерпением, когда солдаты уйдут и освободят его от постоя. Больше всего любил он разговаривать с Ванюшей, ведь как-никак это начальник! Иногда старик приглашал Гринько в дом на чашку кофе. Тогда Мадлен усердно хлопотала, ухаживая за гостем, а старик старался оставить их наедине.

Вскоре у Ванюши появился хороший помощник и товарищ. С одной из групп пополнения из Северной Африки прибыл Степан Кондратов и был назначен в боевую часть роты повозочным фуражной повозки. На досуге Кондратов рассказывал о тяжелых мытарствах и издевательствах, перенесенных на африканской земле. Ему, жителю Забайкалья, было невмоготу в этой проклятой жаровне, и, не выдержав, он решил завербоваться волонтером. [359]

Перенесенные страдания сблизили Ванюшу и Степана. К тому же Степан был заботливым, хорошим хозяином — это тоже нравилось Гринько.

Рацион фуража для мулов и лошадей был скудноват, и солдаты частенько пробирались на чердак, чтобы принести животным торбу-другую овса. Часто таким образом баловал и Степан свою пару — Огонька и Васька. Вот только горе, пара плохо была подобрана. Огонек — горячий и старательный, а Васек — ленивый, все время отстает. Степан жаловался Ванюше, просил заменить Васька. А Ванюша любил этого рыжего, с белой лысиной коня и всегда защищал его. Он, мол, ниже ростом и слабее, чем Огонек, вот и отстает от него. Сам-то Ванюша понимал, что говорит неправду. Он несколько раз ездил с Кондратовым в лес по дрова и видел, что Ваську не по нутру тяжелая работа и он просто ленится.

Ванюша между тем очень привязался к Ваську и на проминке по утрам на лугу даже целовал его в разгоряченные ноздри:

— Оба мы бедные с тобой, Васек, служим тому, кому не хотим служить, — говорил Ванюша с конем, как с человеком, и при этом у него даже слезы навертывались.

От частых вылазок на чердак конус зерна заметно уменьшился, хотя каждый раз солдаты старательно выравнивали его. Убыль овса не прошла мимо опытных глаз старика Клумье, и он стал чаще наведываться к солдатам. При его появлении на улице солдаты стали давать сигнал: первый заметивший старика громко кричал:

— Старый черт идет!

Моментально все приводилось в порядок.

В конце концов старик Клумье заинтересовался: что такое «старый черт»? Ванюша ему старательно разъяснял, что это ласкательное слово «старичок». Так, мол, называют мосье Клумье из уважения к нему. Старик как будто удовлетворился таким объяснением, но все же отнесся к нему с недоверием и решил проконсультироваться у капитана Мачека. Чтобы не забыть, он все твердил про себя: «Старый черт», «Старый черт».

— Господин Клумье, — сказал ему Ванюша, — у вас неправильное произношение. Это русское слово, а ведь русские слова не всегда легко даются французам. Не «старый черт», а «старичок» — так нужно говорить.

Но старик упрямо твердил свое — «Старый черт», «Старый черт», удивительно точно выговаривая букву «ч», что вообще-то французам почти никогда не удается.

Ванюша, опасаясь беды, решил воздействовать на него через Мадлен. Он стал оказывать ей знаки внимания.

Солдаты хорошо изучили старика Клумье — крепкого крестьянина-собственника, больше всего на свете дорожившего нажитым хозяйством. Потеряв сына на войне, он всю надежду возлагал теперь на хорошего зятя. Но найти подходящего мужа для Мадлен нелегко, и старик был явно не прочь, если бы Мадлен приглянулась даже иностранцу — так нужен в доме хороший хозяин. [360]

Как-то Мадлен осматривала сараи. Пошатала из стороны в сторону шарабан — исправен ли? — и сказала сопровождавшему ее Ванюше, что собирается в воскресенье поехать в город навестить родственников и немного проветриться. Не будет ли любезен мосье Жан сопровождать еет это была бы приятная поездка.

— О, обязательно, мадемуазель Мадлен, большое спасибо за любезное приглашение, — ответил Ванюша.

Тем временем Мадлен приставила к стене лестницу, собираясь подняться на чердак, где был насыпан овес. Это совсем не входило в расчеты Ванюши.

— Мадемуазель Мадлен, это очень опасно, вы можете упасть, не стоит вам подниматься на чердак, — предупредил Ванюша.

— А я попрошу вас, мосье Жан, помочь мне и поддержать лесенку. Я все-таки поднимусь на чердак, мне папа велел посмотреть овес и принести мешок зерна для лошади. Я надеюсь, вы мне поможете набрать овса и спустить мешок с чердака, не так ли, мосье Жан?

«Назвался груздем — полезай в кузов», — подумал Ванюша и, подойдя к лесенке, получше установил ее. Мадлен, не торопясь, надавила своими крепкими руками на лесенку, убеждаясь в ее прочности, и стала подниматься. Свои деревянные полуботинки она оставила внизу и ступала на скрипучие перекладины ногами, обтянутыми толстыми шерстяными чулками с яркими полосками поперек полных икр. Чулки придавали икрам еще большую полноту, но под коленками чулки кончались и начинались белые крупные бедра, прикрытые грубой широкой шерстяной крестьянской юбкой. Мадлен поднималась медленно, как будто опасаясь упасть, а Ванюша, сдерживая себя, чтобы не взглянуть вверх, старательно поддерживал лесенку, чтобы она не ускользнула из рук.

Время точно остановилось.

— Мосье Жан, очнитесь, что вы там, заснули? — наконец послышался какой-то вкрадчивый голос Мадлен с чердака. — Поднимайтесь.

Но Ванюша и не собирался лезть на чердак. Да и голос Мадлен его поразил. Тут что-то не так... Заметив подошедшего к сараю Степана Кондратова, Ванюша подмигнул ему и сказал:

— Поднимись на чердак и помоги, пожалуйста, Мадлен набрать овса в мешок, ну и... — Ванюша задумался: — Поможешь ей спуститься с чердака, только крепко держи лесенку, чтобы не упала.

Степан не заставил повторять приказание. Ванюша прикрыл за ним дверь...

5

В воскресенье из деревни Савой поднимался в гору покрытый потрескавшимся, а кое-где уже и отлетевшим лаком старый шарабан. В упряжке шел упитанный тяжеловоз в красиво убранной медью сбруе, с начищенным высоким медным острием на хомуте. В шарабане сидели Степан Кондратов, управлявший лошадью, и Мадлен, в красивой, добротной [361] шубе с лисьим воротником, в нарядной шапочке, из-под которой легли на грудь две толстые косы. Правая коса, извиваясь наподобие сибирского ужа-полоза, касалась выбритого лица Степана. А он, туго натянув вожжи, восседал с гордой осанкой ямщика, который правит русской тройкой рысаков. Эх, только вот форма солдата марокканской дивизии, украшенная красным фуражером по левому плечу... Не идет она русскому человеку, хотя этот самый фуражер — награда, которую носил 1-й иностранный полк, ведь он, единственный на всю французскую армию, награжден орденом Почетного Легиона на знамя! Да, будь Степан облачен в русское одеяние, была бы другая картина!

Шарабан миновал сараи, в которых размещалась боевая часть 1-й пулеметной роты. Солдаты понимающе улыбались: пусть, мол, Степан Кондратов немного проветрится с молодой хозяйкой! Тут же был и Ванюша, который, кстати, и выхлопотал у командира роты увольнительную Кондратову для поездки в город. Ванюша приветливо помахал рукой проезжавшим, в ответ на это ему с благодарностью кивнула головой Мадлен. Она успешно уладила историю с пропажей овса, так что старик Клумье даже и не думал поднимать скандал, а то бы Ванюше крепко попало от начальства.

Судя по всему, поездка прошла хорошо. В городе Мадлен купила в подарок Степану палочку фиксатуара, сама намазала ему усы и, подкрутив их кончиками вверх, сказала:

— Так будет лучше, мой друг.

С этими словами она в присутствии всей родни, к великому смущению Степана, крепко поцеловала его прямо в губы. Степан не знал, как ему поступить, ведь он забыл, когда и целовался — это было сразу после свадьбы... Да, давно он целовал молодую жену.

— У, язви те, — проговорил Степан, но все же не сопротивлялся Мадлен, входя во вкус и чувствуя на своих губах два больших выдающихся вперед верхних зуба хозяйки.

Вернулись в Савой к вечеру в очень хорошем настроении: Мадлен, очевидно, радовалась тому, что родственники так хорошо ее приняли и были очень внимательны к ее другу — Степану, а Степан... Много ли надо солдату! Главное, все обошлось хорошо. Правда, за обедом он крепко, по-забайкальски, выпил и в голове здорово зашумело, но на обратном пути хорошо проветрился.

Мадлен откинула попону, прикрывавшую ноги, и легко спрыгнула с шарабана. Она была в коричневых полуботинках и плотно облегавших ноги фильдеперсовых чулках. Несмотря на ее крепкую фигуру, шубка ей шла и слегка обрисовывала талию, а ноги, избавившиеся на этот раз от повседневных деревянных ботинок и толстых шерстяных чулок, казались даже красивыми. В ее глазах светились радость и довольство.

Старик Клумье приветливо встретил дочку, и под его усами пробежала чуть заметная улыбка. Степан выпряг лошадь и, привязав ее коротко, чтобы остыла, покатил шарабан в сарай. Аккуратно протер его от грязи и накрыл брезентом, а выездную сбрую повесил на крючок столба [362] и тоже укрыл попоной. За всем этим внимательно наблюдал старик Клумье, и чувствовалось, что он доволен хозяйским подходом Степана к делу. Однако виду не подал, вышел из сарая, пригласив к себе на чашку кофе Степана и мосье Жана. Голова его, правда, все время была занята злополучным овсом, он был уверен, что оба — и Степан и Жан — не только знали, кто воровал зерно с чердака, но и сами прикладывали руку к этому делу. Но что поделаешь, пришлось уступить Мадлен и согласиться с ее доводами, что нельзя поднимать скандала из-за такого пустяка. Ведь они брали овес не для продажи и наживы, а для своих бедных худых мулов и лошадей. Это, пожалуй, единственное, что размягчило сердце старика: он очень любил животных, которые приносят своим трудом прибыль хозяйству. Он был просто практичный хозяин, а всякие слова о том, что лошади, поправившиеся на его овсе, будут обеспечивать победу Франции в будущих боях, он считал пустой болтовней Мадлен.

Отчаевничали Ванюша и Степан у старика на славу.

Степан прямо-таки преобразился: повеселел, похорошел. Теперь он чаще брился и нафиксатуаривал усы, которые раньше свисали наподобие жидких мочалок. Старик Клумье все время приглашал его на чай. Степан быстро вошел в роль: много помогал по хозяйству, и Мадлен стало намного легче. Но и она не оставалась в долгу: ей не составляло большого труда обеспечивать Степана чистым бельем. Да и самой приятней, когда ее добрый друг был в свежем белье, вспрыснутом пусть дешевым, но все же одеколоном. Это немного перебивало запах табака, которым Степан пропитался насквозь. Правда, вместе им удавалось быть не так уж часто: Мадлен без конца хлопотала по хозяйству. Минуты счастья приходилось урывать.

А рассказам старика, все чаще заглядывавшего в сарай к солдатам, не было конца. Он поведал, что служил когда-то военную службу в артиллерийском парке и имел на руках хорошую пару лошадей. Но приходилось ухаживать и чистить всю четверку: на уносной паре был солдат старшего срока службы — его ведь не заставишь заботиться о лошадях. С тех пор Клумье и возненавидел военную службу, да и, пожалуй, всех солдат. Офицеры — другое дело, их он боготворил: без них ведь никакого порядка в жизни не было бы.

В первый год его военной службы разразилась война с проклятыми бошами. Это было еще в прошлом веке. Измена генералов и слабоумие императора, который хотя и носил имя Наполеона III, но великому императору Франции Наполеону I и в подметки не годился, помогли немцам добиться победы и тем самым унизить Францию. Вот в ту проклятую войну Клумье и был ранен под Седаном и эвакуирован в госпиталь.

— С тех пор и хромаю. Но ничего, в мои семьдесят лет я еще иногда могу поработать и даже бабу шлепнуть по заду.

При этих словах все громко захохотали. А старик продолжал:

— Вот с тех пор я и ушел весь с головой в свое хозяйство. Что делать, я был один сын у отца. Мать умерла еще раньше. Мы с отцом работали, [363] как мулы, и помаленьку приумножали хозяйство, но не мужское дело было ухаживать за коровами. Нам помогала в этом бедная девушка Франсуаза, которая работала у нас. Хорошая была работница, а это главное. Вот я и женился на ней, она и есть мать Мадлен, от нее и завелась у нас в городе бедная родня. Но я ничего, удержался в людях, хозяйство, как видите, у меня небольшое, но не бедное. Слава богу, кусок хлеба есть, да и для Мадлен кое-что принакопил, у нее на книжке лежит в банке двадцать тысяч франков — на замужество. Дожить бы только до этого дня. А то девушке идет двадцать шестой год, а она все бедствует в тяжелой работе одна. Спасибо, вы иногда помогаете. — И вдруг старик закончил неожиданно для всех: — Нет-нет да и сопрете ведро-другое овса. — Тут он обвел всех солдат своим пронзительным взглядом и остановил его на Ванюше: — А начальник ваш, мосье Жан, не наказывает вас за это.

— Ну, что вы, мосье Клумье, опять все про овес, — вмешался Ванюша, — его больше крысы ели.

— Нет, нет, — горячился старик Клумье, — скоро эти «крысы» весь овес съедят, если мосье Жан не запретит им безобразничать в моем хозяйстве. Скоро ли вы уедете? Нельзя же стоять так долго на одном месте, когда идет война.

— Скоро уедем, — раздумчиво сказал Ванюша. — Всегда весной начинаются бои. Где-нибудь образуется дыра, туда нас и сунут — такая уж наша судьба. Нами никто не дорожит, разве вот только вы, господин Клумье.

Старик не понял шутки и заявил с пафосом:

— Франция вами дорожит, дети мои; не всякому дана честь носить фуражер почетного легиона. Только вы удостоились этого.

В это время старик увидел дочь.

— А вот и Мадлен идет, пойду ей навстречу. — И старик Клумье вышел из сарая, избежав, как он наконец понял, неприятного, неискреннего разговора.

Все смотрели вслед старику, и у каждого оставался какой-то неприятный осадок на душе... «Франция вами дорожит, дети мои...» Эта фраза глубокой болью отозвалась где-то внутри. У всех невольно вырвался глубокий вздох. Каждый вспомнил торжественную встречу в Марселе, ликование народа и гром пушек в Ля-Куртине, где французская реакция расстреливала мятежных русских солдат.

Учебные занятия шли своим чередом. Роты и команды выезжали далеко в поле, проводили стрельбы. Состоялось учение с боевой стрельбой. Результаты у первой пулеметной роты были хорошие, командир полка даже вынес ей благодарность. Капитан Мачек был очень доволен этим и, поздравляя пулеметчиков с успехом, крепко жал руки унтер-офицерам. Эта честь выпала и на долю Ванюши. Хотя он и не был унтер-офицером, а всего лишь исполнял обязанности начальника боевого парка пулеметной роты.

— Спасибо вам, капрал Гринько! [364]

Эти слова значили, что Ванюша уже не солдат 1-го класса, а произведен в капралы. У него теперь на рукаве будет не одна красная суконная полосочка, а две.

Вообще учение как-то подняло дух солдат, и они в приподнятом настроении возвращались в Савой. Впереди на коне, выбракованном по старости из линейной кавалерии, гордо красовался капитан Мачек, «наш приятель», как его называли все пулеметчики. Сзади колонну замыкала фуражная повозка под управлением Степана Кондратова. Он восседал на ней с подкрученными усами и всем своим видом являл полное довольство. Рядом с ним сидел Ванюша. Они были неразлучными друзьями, хотя Гринько по-прежнему строго спрашивал службу и не давал Степану повода к панибратству.

Вот уже показалась «град-столица» пулеметчиков — деревня Савой. Еще немного — и колонна войдет в ее южную часть и будет дома. Стрелковые роты уже давно свернули влево, пересекли канал и направились в Моваж, Вилерой и Брусей. В этом треугольнике, включая и Савой, располагался первый батальон первого иностранного полка.

— Стой! — подал команду капитан Мачек. — По квартирам! — И он легко спрыгнул со своего коня.

Пулеметчики быстро сняли пулеметы и разошлись по отведенным им сараям. Ванюша расположил свои двуколки на лугу за сараями в два ряда: пулеметные повозки впереди, а патронные за ними. Коноводы повели мулов в конюшню. А Степан повел свою пару в сарай, поближе к коровнику старика Клумье.