Глава шестая

1

Миновав Тюль, поезд, постукивая на стыках, поднимался по нагорью Центрального массива Франции, где берут начало и расходятся по всей стране многочисленные реки и речушки, вливающиеся в Гаронну и Луару. Поезд шел в северо-западном направлении. Вот уже позади Иссель. Скоро и Ля-Куртин. Ванюша уже знал, что это небольшой городок, расположенный в долине речушки Лиеж. Здесь-то и располагался лагерь, в котором взбунтовались русские части. [267]

Сидя на жесткой скамейке, Ванюша мерно покачивался и подрёмывал. Но вот поезд остановился. Вокруг зашумели:

— Ля-Куртин, Ля-Куртин!

«Ну, что день грядущий мне готовит?» — подумал Ванюша, отгоняя остатки сна. Он быстро поднялся, взял с полки вещевой мешок, привычным движением закинул его за спину и вышел на платформу. Небо розовело на востоке, предвещая хороший солнечный день. На платформе Ванюша увидел патрулей и подошел к ним.

— Как попасть во второй полк?

Патрули придирчиво оглядели Ванюшу, но, очевидно, не нашли в нем ничего подозрительного.

— А вот прямо поднимайсь на горку.

Он зашагал в указанном направлении и вскоре увидел лагерь. Ровными рядами стояли двухэтажные каменные казармы. В стороне от них были разбросаны сборно-щитовые бараки. «Казарм-то, видать, не хватает», — подумал Ванюша.

Он немало поболтался по лагерям, поэтому безошибочно определял назначение каждого здания. Вон там штаб, а на горке, поближе к железной дороге, — офицерское собрание. За ним, возле лесочка, — склады и конюшни. С севера к лагерю примыкает большое стрельбище. Оно называется — champ de tir de la Courtine, на нем расположены тригонометрические пункты: в северной части — 895, а в юго-восточной — 904 метра.

Но все эти подробности Ванюша узнал позже, а сейчас сгорал от нетерпения побыстрее увидеться с друзьями. Когда он спросил, где размещается четвертая пулеметная команда, ему указали на барак перед казармами. И вот...

— Здравствуй, Ваня!

— Здравствуй, Проня!

И друзья кинулись друг другу в объятия.

Лапшин дежурил по команде, и поэтому встретил Ванюшу прямо на пороге барака. Остальные пулеметчики в этот ранний час еще крепко спали.

— Ну заходи, заходи, дружище, — тянул Лапшин Ванюшу в барак. — Вот тебе и койка. Унтер-офицер смылся к фельтэнцам, занимай его кровать.

— Да подожди ты, Проня, устроиться я еще успею. — Ванюша бросил вещевой мешок на койку. — Ты мне выкладывай, как тут у вас дела.

Они вышли из барака, чтобы не разбудить пулеметчиков, и Лапшин начал рассказывать:

— Такое тут, брат, было! Все офицерство наше со своими денщиками и холуями ушло в Фельтэн. Ну, с ними многие унтер-офицеры и даже некоторые солдаты — все больше из писарей и каптенармусов — подались. Наш «шашнадцатый неполный» долго мучился и все же на третий день ушел, а унтер-офицер Федин только прошлой ночью драпанул. Правда, некоторые вертаются обратно, но мало; говорят, их там [268] всякие гадюки кусают в палатках и комары заедают. Ну, ясно, живут в лесу, прямо на земле, мох собирают на подстилку. Да так им и надо, дуракам, — пусть знают, как за начальством тянуться. А они еще приходят к нам агитировать! К себе приглашают. Как бы не так!

— Ну, а тут какая у вас жизнь?

— А тут все в порядке. В ротах, батальонах — комитеты. Вчера выбрали новый комитет полка — старый наполовину ушел в Фельтэн. А всем лагерем командует отрядный комитет во главе с Болтайтисом, а секретарем Волков. Располагается отрядный комитет в здании штаба бригады. Болтайтис — вроде как начальник бригады, иной раз выезжает на автомобиле, на котором ездил генерал Лохвицкий. Вот как! Болтайтис этот, видать, парень башковитый.

Между тем пулеметчики стали просыпаться — дело шло к подъему. Все радостно здоровались с Ванюшей, расспрашивали его: как там в остальной Франции? Революция еще не началась? Что слышно о России?

Ванюша еле успевал отвечать на вопросы, рассказывал все, о чем слышал. Говорят, в начале июля была демонстрация рабочих в Петрограде, с ними вместе вышли солдаты и матросы, требовали: «Вся власть Советам!» А юнкера и казаки полоснули их огнем из пулеметов, а потом с фронта вызвали верные Временному правительству войска и давай разгонять рабочие организации и разоружать участвовавшие в демонстрации полки.

— Аресты, говорят, пошли повальные. И все Ленина искали, как бы его арестовать, а то и расстрелять на месте. Но не тут-то было — большевики Ленина спрятали как следует. Особенно, говорят, свирепствует новый верховный главнокомандующий, какой-то косоглазый казачий генерал Корнилов.

— Вот, брат, тебе и революция!

— Эх, дождались свободы, а какая она, свобода, не ведаем.

А Ванюша продолжал рассказывать. Кое-что он прочитал во французских газетах. Правда, разные газеты толковали события в России по-разному — в зависимости от партийной принадлежности. Однако, сопоставив факты, можно было сравнительно точно представить всю картину в целом.

— В общем, буржуи вместе с меньшевиками выступают против требований рабочих и революционных солдат, стараются укрепиться у власти. Керенский смертную казнь ввел на фронте. А в тылу просто стреляют по народу.

— Бескровная революция, мать иху так, этих буржуев.

— Надо скорей ехать в Россию, а то тут в Ля-Куртине все провороним.

— Давай поторапливайся, за тобой только и дело стало...

Петя Фролов сбегал в кафе, принес пару фляжек вина. За скромным завтраком пулеметчики отпраздновали прибытие Ванюши. Все наперебой рассказывали ля-куртинские новости, разговор вертелся вокруг раздела бригад. [269]

— Жизнь у нас теперь — малина: занятий нет, знай себе отдыхай да на митинги ходи, — зубоскалил Женька-пижон.

— Брось врать-то, скучно небось без маман? — подзадорил его кто-то.

Женька действительно все время вспоминал лагерь Майи.

После завтрака дежурный передал, что в десять часов на плацу бригадный комитет будет проводить собрание. Ванюша обрадовался — своими глазами увидит, чем живут люди, что думают.

Живое море голов колыхалось перед домиком отрядного комитета. На простом помосте у небольшого столика стояли председатель комитета Ян Болтайтис, Волков и другие члены комитета. Вопрос стоял: как быть? В лагерь должны приехать представители Временного правительства во главе с профессором Сватиковым; среди представителей — военный комиссар русских войск во Франции Рапп, генералы Занкевич и Лохвицкий. Принимать их или нет?

Начали выступать ораторы. Одни предлагали не принимать делегацию, и вся бригада шумно одобрила это предложение; другие говорили, что представителей надо принять и выслушать, тем более что Сватиков только что прибыл из России и, наверное, скажет что-нибудь новое... И опять слышался гул одобрения всей бригады.

Выступил секретарь отрядного комитета Волков. Он был как бы начальником штаба бригады, — по крайней мере, ездил в экипаже, который раньше возил начальника штаба бригады полковника Генерального штаба Щелокова. Волков высказался за то, чтобы показать 1-ю бригаду организованной силой и встретить делегацию, соблюдая полный воинский порядок: выстроиться всем, как полагается, с оружием, с красным революционным знаменем, с оркестром. Поручить председателю отрядного комитета Болтайтису встретить делегацию. И чтобы оркестр играл встречный марш. Ну, словом, чтобы прибывшим было ясно: они имеют дело с дисциплинированной революционной бригадой.

Все участники митинга одобрительно загудели:

— Правильно!

— Показать им, генералам, что нас голой рукой не возьмешь.

Некоторые свистели и кричали:

— Долой делегацию!

Другие их успокаивали и кричали:

— Цыц, вы, басурманы!

Масса колыхалась и напирала на возвышающийся помост.

— Стой, не дави! — кричали передние.

А задние все напирали. Оркестр заиграл «Марсельезу», все успокоились и застыли в стойке «смирно»: «Марсельеза» — это гимн. Когда оркестр стих, Болтайтис поднял руку:

— Я думаю, дело ясное. Мы должны показать представителям Временного правительства, что здесь не какой-нибудь сброд, а настоящие революционные солдаты, что мы умеем соблюдать порядок и революционную дисциплину. [270]

— Давай, давай, пролезай в генералы, — послышался среди общей тишины громкий голос.

И тут же — взрыв общего смеха.

— Не в генералы я лезу, — спокойно продолжал Болтайтис, — а выполняю волю солдат бригады, избравших меня председателем отрядного комитета.

— А ну их, горлохватов, ты их не слушай, делай свое дело.

Болтайтис продолжал:

— Так вот, товарищи: мы будем принимать делегацию Сватикова по всем правилам. О порядке и времени построения бригады будет отдано распоряжение. Собрание считается закрытым.

Солдаты облегченно вздохнули. Все были оживлены, разговорам не было конца. Оркестр заиграл марш. Подразделения начали строиться в колонны, потом двинулись под музыку, в ногу, по местам своего расквартирования. Пулеметчики не построились, но и разбредаться не стали: все вместе, дружной группой пошли в свой барак.

2

По распоряжению, поступившему из отрядного комитета, батальоны и полки бригады с утра 19 июля выстраивались перед своими казармами и готовились к движению на лагерный строевой плац. Их вели председатели комитетов команд, рот, батальонов и полков. Четвертую пулеметную команду вел председатель комитета унтер-офицер Спиваков, прибывший с пополнением уже после наступления.

И вот идут полки и выстраиваются на плацу фронтом к шоссейной дороге. Правый фланг — у офицерского собрания, которое теперь используется как солдатский клуб. Соблюдается парадный расчет: справа 1-й полк, затем 2-й полк, а потом отряды 5-го и 6-го полков — это небольшие части, каждая в хорошую роту. На левом фланге — траншейная батарея. Каждая часть имеет свое красное знамя на правом фланге. Бригадный оркестр во главе с фельдфебелем — старым музыкантом — занимает место на самом правом фланге — там и руководящая головка отрядного комитета. Все подтянуты, в боевом снаряжении и при оружии. Выстроились со строгим соблюдением равнения. День выдался ясный, солнечный, слабый ветерок легко колышет полотнища знамен. Установилась строгая, торжественная тишина — как перед парадом.

В 10 часов со стороны северной части лагеря появляются два экипажа. Около офицерского собрания делегация вышла из экипажей и направилась к выстроившимся частям. Возглавлял процессию плотный барин в черном фраке. «Наверное, Сватиков и есть», — решил Ванюша. За ним шли генералы Занкевич и Лохвицкий, комиссар Рапп.

Раздалась команда:

— Бригада, смирно! Равнение направо!

Болтайтис, сопровождаемый Волковым, пошел навстречу приехавшим. Оркестр заиграл встречный марш. Когда Болтайтис остановился [271] перед делегацией, оркестр замолк, и было слышно, как председатель комитета докладывал:

— Господин представитель Временного правительства, первая бригада русских войск во Франции для вашей встречи построена!

Оркестр заиграл «Марсельезу». Все, стоя, выслушали революционный гимн. Затем группа двинулась к середине плаца, где стояла высокая коляска, которая служила трибуной. Раздалась команда «Стоять вольно».

Барин, в черном фраке, с солидным брюшком, туго обтянутым жилетом, поднялся на коляску, снял шляпу и помахал ею, приветствуя строй. Генералы и комиссар Рапп стояли около коляски. Тут же были Болтайтис и Волков.

— Дорогие соотечественники, русские солдаты свободной родины! — начал свое выступление Сватиков. — Я привез вам сердечный поклон от русского народа, от Временного правительства России и его главы Александра Федоровича Керенского.

Тут он сделал паузу, рассчитывая, видимо, на дружное «ура», но солдаты молчали.

Профессор откашлялся и продолжал:

— Вместе с тем, дорогие соотечественники, я должен сообщить вам, что Россия наряду со свободой получила в наследство от самодержавия совершенно расстроенное хозяйство и переживает сейчас большие трудности. Народ России голодает, а вас, как я убедился, хорошо обеспечивают. Там, в Питере, вместо хлеба едят глину, а вам дают белый хлеб.

По рядам пошел глухой гул, строй заколыхался, послышались выкрики:

— Ишь какое брюхо наел на глине!

— Долой его, царского проповедника!

— Господа, господа солдаты! — кричал Сватиков, понявший, что допустил грубую дипломатическую ошибку.

Но шум в рядах не утихал. Болтайтис повернулся к строю и поднял руку. Волнение понемногу улеглось.

— Продолжайте, господин Сватиков.

— Господа, господа, вы не так меня поняли. Я хотел показать всю остроту тяжелого положения России и армии на фронте под неумолимыми ударами врага. Надо, дорогие соотечественники, напрячь все усилия, чтобы остановить немцев, заставить их отступить, надо довести войну до победного конца. А вы, вместо того чтобы постоять грудью за нашу мать-Россию и пойти на фронт, хотите одного: штык в землю — и по домам...

Ряды снова заколыхались. Ванюша чувствовал, как и его наполняет ярость. Проклятый барин, заставить бы тебя мерзнуть и мокнуть в окопах, землю брюхом утюжить и каждую минуту ждать пули в лоб! Как бы ты запел после этого, господин полномочный представитель Временного правительства!

А рядом уже раздавались выкрики: [272]

— Долой, долой буржуя, што он там болтает про войну. Видел он ее, войну-то, во сне, на пуховой перине!

И вдруг спокойный, твердый голос из первых рядов:

— Господин Сватиков, вы за Временное правительство?

Тот даже руками развел, глаза воздел к небу:

— Конечно! Как может быть иначе? Это законное правительство, уполномоченное русским народом решать судьбы нашей многострадальной родины...

И опять тот же голос:

— А почему в нем буржуи да помещики верховодят? Почему Ленин не поддерживает это правительство, а призывает передать всю власть Советам?

Сватиков побагровел:

— И до вас дошла большевистская пропаганда! Это позор, господа! Большевики предали Россию, а вы... а вы...

Договорить ему так и не дали.

— Буржуи предали Россию, а не большевики!

— И нас предали. За что воюем?!

— Тащи его с брички, пузатого!

Строй начал терять форму, ломаясь и приближаясь к оратору. Разгневанные солдаты потрясали оружием. Сватиков присел в коляске. Кто-то из приехавших дал сигнал. Подкатили закрытые экипажи, и делегация торопливо скрылась в них. Болтайтис и Волков уже не могли утихомирить солдат. Экипажи рванули с места, увозя представителей Временного правительства. Солдаты свистели, улюлюкали. Под этот аккомпанемент процокали копыта лошадей, и экипажи скрылись за поворотом.

Так окончилась эта встреча.

Шум на плацу постепенно стал утихать. Усилиями председателей солдатских комитетов был установлен порядок. Последовала команда — следовать в казармы. Оркестр заиграл марш, и полки двинулись по своим местам.

Только успели солдаты отобедать, как опять команда: на общее собрание бригады — на плац к отрядному комитету!

И снова море солдат на плацу перед небольшим полутораэтажным зданием бывшего штаба бригады. Здесь теперь — центр всего ля-куртинского отряда русских войск во Франции.

Да, это был настоящий центр, который выражал думы, мысли и стремления русских солдат, оставшихся в лагере. Свой, солдатский центр, избранный свободным голосованием. И такой центр был необходим: солдатская масса рыхла, неорганизованна и еще не осознала самое себя. Желание в основном было у всех одно: не воевать. А что делать дальше — об этом никто не знал. Многих мучил вопрос: как же так, получить свободу и не защищать ее? Если стоять на такой позиции, то свободу отберут и опять попадешь в кабалу, опять тебе будут бить морду, пороть [273] розгами, грозить расстрелом. В общем, опять начнется старая тяжкая и бесправная солдатская служба. А кто этого хотел? Никто, если не считать всяких шкуродеров, холуйничавших перед офицерством, которое всеми способами защищало свое право господства, право власти, право издеваться над солдатами.

Так что же делать?

И снова трещали солдатские головы от напряженных раздумий. Воевать? Это значило идти на смерть. А хотелось жить. Кому не хочется жить? !

Нет, это были не трусость и не страх. Жить — это значило трудиться, отдыхать, веселиться, любить жену, детей, родных, просто людей. Жить в добром согласии со всеми. Видеть ясное солнце, нежиться под его лучами, под его теплом, возделывать землю и собирать плоды своего труда. Разве это не законное желание? А тут, как бы глубоко ни забирался человек в историю, — все войны да войны! И сейчас война. Зачем она?

Вот это все и сверлит бедную солдатскую голову. Попробуй разберись! Ох, как это трудно! Такие мысли мучили Ванюшу, Андрея, Петра, Женю, Антона, Жорку, всех солдат, собравшихся перед отрядным комитетом и жаждавших ответа на этот жгучий вопрос.

На помосте перед штабом появилась руководящая группа членов отрядного комитета. Болтайтис поднял руку, и шум толпы стих.

— Товарищи солдаты! Собрание считаю открытым. Слово для разъяснения положения имеет секретарь отрядного комитета Волков.

— Товарищи! — начал Волков. — Мы сегодня встречали представителя Временного правительства господина Сватикова. Мы шли на эту встречу в надежде услышать правду о том, что происходит на нашей родине. Мы хотели узнать: что думает правительство о нашей судьбе, о русских солдатах, волею царя заброшенных во Францию, в чужую для нас страну. Мы и без Сватикова знаем, что у нас на родине тяжелые времена. Хозяйство разрушено, народ голодает. Все правильно. Так зачем же нас держат здесь во Франции? Сколько мы могли бы сделать у себя в России! Вот этими рабочими руками, — Волков протянул перед собой и потряс большими натруженными ладонями. — На черта нам нужен белый хлеб, которым нас попрекает Сватиков! На чужбине он, хлебушек-то, горький, хоть и белый. Мы готовы есть наш русский черный хлеб, а не будет его — и глину будем есть, но в России!

И сразу же загудел, заволновался плац:

— Верно!

— В Россию!

— По домам!

— А что нам предлагает Сватиков? — Продолжал Волков. — Войну до победного конца. Но это еще не все. Я должен сообщить вам, что Сватиков поставил перед нами, членами отрядного комитета, требование: сдать оружие в знак полного подчинения Временному правительству и [274] его военным представителям за границей. Мол, после выражения этой покорности мы получим оружие обратно. Нашел дураков!

И снова гудят, волнуются солдатские ряды, и кулаки вздымаются над толпой. Волков посоветовался о чем-то с Болтайтисом и обратился к солдатам:

— Мы собрались сюда, чтобы подтвердить нашу позицию и свое решение послать Сватикову для передачи Временному правительству.

Вслед за Волковым выступили другие члены отрядного комитета. Призывали стойко держаться, требовать отправления в Россию. Говорили о том, что солдаты революции должны точно выполнять приказ № 1, а в нем ясно сказано: ни один солдат, защищающий революцию, не имеет права положить оружие даже по приказу своего командира. Оружие потребуется в России, ибо война еще не закончена.

В конце собрания выступил Болтайтис. Ванюше показалось, что в голосе его уже не было той уверенности, которая сквозила до этого.

— Мы отрицаем всякое обвинение в том, что мы мятежники. Мы требуем только отправки в Россию... А там мы готовы выступить на фронт по приказу Временного правительства. Вот наше требование.

Ванюшу эти слова насторожили. Как, и Болтайтис за войну? Но ведь все думают совершенно о другом. О возвращении на родину, к своим семьям, к труду, по которому истосковались руки. Вот и пулеметчики говорят о том же.

— Мели, Емеля, нам бы только в Россию, а насчет того, чтобы воевать, еще посмотрим.

— Пускай воюет, кому охота, а я подамся домой, — твердо сказал Жорка Юрков.

— Вот это верно, — хлопнул его по плечу Андрей Хольнов.

Но так думали, оказывается, не все. Унтер-офицер Спиваков, который все больше отмалчивался, вдруг сказал:

— Ну нет, я с этим не согласен. Свободу надо защищать.

Пулеметчики так и опешили от этих слов. Жорка зло повернулся к нему, глаза его горели:

— Ты бы попробовал наступать под Бримоном, тогда другое бы запел!

— Если я здесь не воевал, это еще ничего не значит, — упорствовал Спиваков. — Я воевал в Карпатах, участвовал в Брусиловском наступлении и знаю почем фунт лиха.

— А какого же хрена опять в мясорубку захотел? — вмешался Фролов.

— Бросьте спорить. По-моему, можно и на фронт пойти, если привезут в Россию, — высказался Женька-пижон и лихо подмигнул Ванюше: дескать, там видно будет.

«Да. — подумалось Ванюше, — борьба мнений далеко еще не окончена». Но даже не это отдавалось в его душе острой тревогой. Он видел, что согласия нет и среди членов бригадного комитета. А это уже посерьезнее. Простые солдаты всегда столкуются друг с другом, хуже, [275] когда руководство подвержено сомнениям. Ему хотелось крикнуть: братцы, к чему же мы пришли? За что же мы стоим? Как понимать слова Болтайтиса?

Но пулеметчики уже направились в казарму, беззлобно переругиваясь и подшучивая друг над другом. «А бес его знает, может, я что-нибудь не понимаю», — подумал Ванюша.

Когда вернулись в казарму, Жорка Юрков напомнил:

— Хлопцы, а мы ведь как полагается не отметили возвращение из госпиталя ефрейтора Гринько. Как-никак он начальник пулемета, а теперь... а теперь, пожалуй, и командир взвода — ведь наш унтер-офицер Федин махнул к фельтэнцам.

— Верно, — подхватил Хольнов, — теперь Гринько тоже младший унтер-офицер, раз он награжден Георгием третьей степени.

— Обмыть надо Георгия, а то ржа его съест, — добавил Петька Фролов.

— Ну, уж если на то пошло, то надо отметить и то, что мы выбрали Ванюшу кандидатом для производства его в офицеры, — с серьезным видом произнес Жорка Юрков. — В общем, тут столько причин! Поэтому ближе к делу: гони, братва, монету на кон, я вмиг сбегаю. — И, сняв фуражку, Жорка пошел по кругу собирать деньги.

Пулеметчики стали бросать всякую мелочь — денег у всех было мало, последнюю получку по распоряжению Занкевича не выдали.

— Ну, раз уж выбрали меня кандидатом в офицеры, придется доказать, что у офицеров денег куры не клюют.

С этими словами Ванюша бросил в фуражку Жорке пятифранковик — он успел получить последнее жалованье перед отправкой из госпиталя.

Юрков вмиг помчался за вином. Пулеметчики стали доставать консервы и готовить закуску.

— Если бы не раскол бригады, то давно пришел бы приказ о присвоении тебе прапорщика, — сказал, обращаясь к Ванюше, еще не оправившийся после ранения Антон.

Ванюша грустно улыбнулся:

— Нет, Антоша, теперь мне не нужен офицерский чин. Когда-то действительно была такая тайная мыслишка. Но была да испарилась. Теперь на кой черт он мне, этот чин? А вот за то, что вы не забыли меня, — Ванюша обратился уже ко всем, — я благодарен вам, друзья.

— А знаешь, — сказал Андрей, — мы сразу назвали тебя, как только предложили выбрать кандидата в офицеры. Это ведь в наши солдатские офицеры! И мнение у нас было единодушным.

Ванюша был еще больше тронут.

В дверях казармы появился Жорка, обвешанный флягами.

— Ну вот и я, братцы, налицо, — заявил он, тяжело дыша и чуть прихрамывая после ранения.

— Ты, должно, хватил чарку кирша: раскраснелся, хоть спичкой чиркай о морду, — сказал Фролов. — А тебе запрещено пить крепкое. [276]

— Что ты, что ты, Петя, ей-богу, не пил, только стаканчик понюхал, а больше Луиза не позволила.

Быстро разлили вино по кружкам. Юрков, не дожидаясь тоста, сразу выпил свою кружку и налил вторую. На него с укоризной уставился Андрей Хольнов. Жорка извинительно ухмыльнулся:

— Ей-богу, Андрюша, за доставку полагается лишняя. Да и подбитую голову надо прояснить, чтоб лучше соображала. — И Жорка опять хватил кружку вина вне очереди.

— Да ты что, сдурел? — не выдержал Петька и отобрал у него флягу с вином.

Андрей встал с кружкой и сказал:

— Я пью за возвращение к нам в строй нашего боевого друга и товарища Ивана Гринько. И чтобы он не зазнался, когда мы его произведем в прапорщики!

— Правильно! — дружно подхватили пулеметчики.

За столом было весело, шумно, и говор долго не умолкал. Жорка Юрков быстро опьянел и стал опять собирать деньги на вино, но ему ничего не дали. Да, с деньгами у куртинцев было туго. «Винные» из оставшихся экономических сумм полка были уже израсходованы, а новых денег на вино начальство не выдавало. Теперь, когда карманы были у всех пусты, прошлая жизнь вызывала лишь приятные воспоминания.

— Эх, знать бы, что наступит безденежье, порасчетливее бы расходовали «винные», — сетовали пулеметчики. — Все же это были деньги!..

Действительно, теперь приходилось туго. Надо было изворачиваться, прибегать к различным ухищрениям, чтобы раздобыть пару-другую франков. И разумеется, не на вино: напряженность обстановки в Ля-Куртине отнюдь не располагала к солдатской чарке. Думы людей были куда более серьезными. К тому же, как шутили солдаты, нечем было закусывать: начальство здорово урезало куртинцам паек. Поэтому каждый лишний франк был дорог — все добавок к голодному пайку.

3

Неопределенность положения порождала среди солдат уныние и растерянность. Стали появляться всякие слухи: лагерь окружают, хотят взять людей измором и голодом, скоро и воду отключат... Частью подброшенные из Фельтэна, частью родившиеся в самом Куртине, слухи эти росли, как снежный ком.

Впрочем, и враждебная солдатам русская военная верхушка во Франции чувствовала себя неспокойно. Сватикова мучил вопрос: как все же быть с куртинцами? Привести их к полному повиновению невозможно, принять крутые меры — тем более. Это приведет к революционному взрыву. «Поэтому, — писал он в Петроград, — представляю военному начальству право решения всех возникших вопросов; со своей же стороны считаю долгом привлечь внимание правительства к забытым русским войскам во Франции». [277]

«Так оно будет лучше, — очевидно, думал Сватиков, — пусть в верхах сами решают». И один из самых реакционных представителей Временного правительства поставил в своем донесении точку.

Военное начальство не заставило себя ждать и разрешило применить новые меры воздействия к непокорным ля-куртинцам. Генерал Занкевич, осуществляя самую высокую военную власть — главнокомандующего русскими войсками во Франции, приказал снова убавить и без того жестоко урезанный продовольственный рацион для солдат Ля-Куртина, полностью лишить их денежного довольствия, полагавшегося в связи с заграничной командировкой. А чтобы это резче подчеркнуть, Занкевич решил прибавить к обычному продовольственному рациону солдат, выведенных в район Фельтэна, 50 граммов сливочного масла, 100 граммов голландского сыра, пол-литра виноградного вина и дополнительные суточные деньги.

Ничего не скажешь, хитрый, коварный ход. Но не тут-то было! Солдаты 1-й бригады твердо стояли на своем. «Мы оружия не сдадим» — гласила надпись на красных полотнищах, опоясывавших казармы Ля-Куртина.

Лагерь жил тревожной, настороженной жизнью. Днем это как-то не было заметно. Будничные солдатские дела отвлекали куртинцев от происходивших вокруг событий, хотя у каждого в глубине души копошились все те же мысли: что делать?

Но вот наступала ночь, крупные южные звезды высыпали над лагерем, все вокруг затихало, и неосознанная тревога охватывала людей. Долгие вечера просиживали они, стараясь держаться вместе, и все говорили, говорили о своем, наболевшем.

Пулеметчики тоже вели бесконечные беседы. Настроение у всех было неважное.

— Сволочь, — ругал Жорка Юрков Занкевича. — У нас в Архангельске тоже был такой кровопивец — управляющий мастерскими. Довел он нашего брата, рабочего, штрафами да налогами до последнего. Получишь деньги, а их и всего-то — раз в кабак сходить. А у всех дети, голодные, раздетые. Ну, и поднялись мастеровые: мол, до каких пор пояса затягивать — пока поясница не пересохнет? А он, живоглот, жандармов. Пополосовали нас тогда крепко. А наутро зачинщиков — за ворота, ищите работы в другом месте.

— Оно так, — сосредоточенно вторил ему Петя Фролов. — И рабочему человеку не сладко, и крестьянину — труба. Хлеб-то, он горбом да потом дается. А Занкевич этим самым хлебом хочет повернуть на свое, как собак голодом морит.

Все, о чем говорили пулеметчики, было хорошо знакомо Ванюше. И несправедливость, царящая в мире, и борьба за кусок хлеба... Этого он насмотрелся вдоволь за свои молодые годы. Но в разговорах часто отмалчивался. Все казалось ему, что другие натерпелись больше, да и молодость не давала впадать в уныние.

В один из таких долгих вечеров до пулеметчиков дошла весть о конференции [278] военных организаций большевиков. Ее призывы были понятны всем. И не только тем, что отвечали самым сокровенным мыслям куртинцев, — большевики призывали ни в коем случае не поддаваться на попытки контрреволюции разоружить революционных рабочих и раскассировать революционные полки... Призывы свидетельствовали, что есть сила, твердо стоящая на стороне простого народа, на страже его интересов. Есть люди, которые думают о судьбе революционного солдата, думают и борются за правду не на жизнь, а на смерть. Эти люди — Ленин, большевики...

Невесть какими путями проникли их призывы в Ля-Куртин. Но солдаты почувствовали в себе новые силы: слово большевиков точно выражало их собственные мысли. Большевики-то, значит, за них. А они еще думали, что делать? Бороться — вот что! Держаться, не сдавать оружия ни при каких обстоятельствах!

В лагере воцарился порядок. Повысилась бдительность патрулей и дежурных подразделений. На ночь усиливались посты и караулы. Это был боевой революционный лагерь.

Что еще крепко поддерживало куртинцев — так это дружеское расположение простых французских тружеников. Часто после работы в поле к лагерю подходили группы мужчин, женщин, подростков. И тут перемешивались в одно и французское «мсье» и русское «друг». Французы приносили с собой немудреную крестьянскую снедь, угощали солдат — да и не в самом угощении было дело, важно, что и на чужбине находились добрые, сердечные люди. А солдаты, глядя на них, вспоминали своих близких. Возьмет какой-нибудь куртинец на руки ребенка, гладит его, прижимает к себе, а у самого глаза влажнеют: как-то там, в России, его Ванятка или Дуняшка, как живется бедным детям? Неужто в самом деле глину едят?

Как-то крестьяне принесли с собой газеты. Тыкают в них пальцами: читайте, мол. Случились при этом деле пулеметчики, ну, все к Ванюше, конечно:

— Переводи, браток, ты у нас главный грамотей.

Гринько охотно согласился. Пулеметчики, затаив дыхание, выжидательно смотрели на него:

— Да ты читай, не тяни, что пишут-то?

— Что пишут! — усмехнулся Ванюша. — Пишут, что ты, Жора, и ты, Петя, никто иные, как грабители и насильники.

— Будя врать-то, отродясь такими делами не занимались.

— Известное дело, да вот находятся такие писаки: утверждают, что в окрестностях Ля-Куртина бродят одичавшие русские солдаты, устраивают стрельбу, грабят население.

— Эхма! — Жорку аж передернуло. Он непонимающе уставился на французов. А те только покачивали головами и пытались что-то объяснить пулеметчикам:

— Камарад, камарад!

И ничего не могли больше сказать. [279]

И стало ясно куртинцам, к чему это зачастили к ним в лагерь и в окрестные села представители французских властей. Оказывается, чтобы убедиться в обоснованности выдвинутых против русских солдат обвинений! И даже не убедиться, а подыскать, подтасовать факты для подобных обвинений. И невдомек было этим представителям официальной Франции, что не будет простой труженик клеветать на героев Бримона и Курси, что живет в нем дух Бастилии и тянется его сердце к тем, кто в трудную годину пришел ему на помощь.

В Ля-Куртин вернулся из госпиталя солдат Петр Кидяев. Его знали хорошо. Храбрый боец, добрый товарищ, один из тех, кто крепко связан с революцией. Еще на первом собрании Совета солдатских депутатов бригады горячо отстаивал он требование — снять русские части с фронта и отправить в революционную Россию. При штурме деревни Курси осколками снаряда разбило ему ногу, контузило. Пришлось отлеживаться во французском госпитале.

Много солдат пришло на встречу с Кидяевым: что расскажет боевой товарищ? Каждая весть из-за пределов лагеря волнует, будоражит.

Кидяев бледен, хмур, по лицу то и дело пробегает болезненная судорога, — видно, сказывается контузия. Голос глуховат, не то от волнения, не то от той же контузии.

— Попал я в Париж, в госпиталь Мишле, в восемнадцатую палату для тяжелораненых. Узнаю — в госпитале больше шестисот человек нашего брата. Встретился с Алешиным-Савиным. Стойкий товарищ, наш. Все бы ничего, да порядки в госпитале были старые. По стенам трехцветные флаги и даже портреты Николая развешаны. А солдатский комитет начальству подпевает. Повадились тут к нам в садик эмигранты заглядывать, и каждый по-своему толкует. Треплются насчет Милюкова и Гучкова, о войне до победного конца. Ну, мы тоже не дураки, знаем, кого слушать. Профессор Покровский, Лозовский, Вишняк, Антонов-Овсеенко тоже заходили — эти нашу линию гнут, революционную, и раненые все больше около них сидели. Ну, а в мае флаги и портреты царя скинули. Администрация, конечно, в пузырь полезла: как же, Николашка-то русских солдат послал на бойню ради спасения ихнего капитала... После этого врачи, сестры на нас, как на врагов, смотрели. Лечение, пища — ни к черту, эмигрантов в сад уже не пускают. А в июне как-то, смотрим, во двор катят автомобили с красными крестами, а госпиталь уже оцеплен французскими солдатами, и штыки на винтовки надеты. В чем дело? Говорят, будет чистка госпиталя. Раненые протестуют. Но тут команда — выходи с вещами. Кто сопротивляется — стаскивают с постелей, кладут на носилки — ив автомобиль. Я тоже такой «чести» удостоился. Во дворе уже узнаю: Алешина-Савина — а он у нас вроде как главный был, все к нему тянулись. — так вот его прямо на асфальтовый пол бросили с костылями. А у него нога была ампутирована, рана не успела зажить, кровь хлещет.

При этих словах Кидяева гул пошел по бараку, где собрались солдаты. Каждый понимал, что такое бросить безногого человека на пол. [280]

Опять судорога пробежала по лицу Кидяева.

— Рвались к нему многие, и французы некоторые хотели помочь.

А тут солдаты со штыками!

— А дальше-то что же?

— Ну, дальше нас под конвоем, в закрытых автомобилях повезли кого куда. Половину раненых «вычистили» и разбросали в разные стороны по всей стране. Но то не беда. Теперь наш революционный дух будет жить во всех концах Франции... Нас, к примеру, семьдесят шесть человек привезли в город Ланнион. Ну, мы быстро организовали госпитальный комитет, наладили связь с бригадой. Там я получил письмо от товарища Болтайтиса: приезжай, ты в отряде необходим, будешь лечиться при бригаде. Ну, начальство радо сбыть меня с рук, быстро выдало документы.

— И правильно сделал!

— А главное, вовремя, а то у нас тут некоторые назад пятками ходят.

— Да, — продолжал в задумчивости Кидяев, — что верно, то верно, шатаний никаких быть не должно... А насчет тех, кто откололся, тоже скажу. В Ля-Куртин я через Фельтэн ехал. И что же вижу там. На станции толпа наших солдат. Пьяные почти все поголовно. Увидели меня: «Куда едешь?» В Ля-Куртин, говорю, к своим боевым товарищам, революционным солдатам. «Дурак ты, — орут во всю глотку, — товарищи твои предатели, германские шпионы, их полковник Лисовский заарестует и в расход пустит в двадцать четыре часа. Куртинцы с голоду дохнут, а у нас вина, сколь твоей душе угодно. И комиссар Рапп с нами, и все генералы, они нас в Россию увезут!» В общем, задурманивают головы нашему же брату, солдату.

— Так, у них в ротных, не говоря уже о полковых комитетах, офицеры сидят.

— У нас не офицеры, а тоже некоторые норовят тикать из лагеря. Кидяев резко повернулся к Болтайтису:

— Я не понимаю тебя. В чем дело? Ты сам вызвал меня в Ля-Куртин для укрепления единства. А почему его нет, этого единства?

Болтайтис промолчал. Он знал, на что намекает Кидяев, ведь никто иной, как сам Болтайтис заявил ему по приезде: в сложившейся обстановке комитет решил переменить тактику. Люди стихийно идут на обострение, могут быть жертвы. Нужно ли доводить до этого?

События показали, что напрасно солдаты 3-й бригады доверились офицерским посулам. В один из дней на них неожиданно обрушилась новость: бригада будет отправлена на Салоникский фронт. Что творилось в Фельтэне! Как на фронт, почему на фронт? А как же с отправкой в Россию? Значит, обман! Обма-а-ан, братцы!

Появились дезертиры, поодиночке и группами они стали перебегать в Ля-Куртин. [281]

Вот тут-то и забеспокоились Занкевич с Лохвицким. Ничего себе, «верные» Временному правительству войска!

Надо было спасать «честь мундира», и Лохвицкий обратился к генералу Комби с довольно оригинальным письмом. Нет, это не из Фельтэна бегут солдаты, а из Ля-Куртина! Бегут с оружием, скрываются в окрестных деревнях, а потому, мол, представляют опасность для спокойствия французского населения. А посему, не может ли генерал Комби выделить несколько рот для поимки дезертиров...

И такая просьба была удовлетворена: девять пехотных, три пулеметные роты и три батареи были брошены против своевольных русских мужиков. Их быстро переловили и водворили в Фельтэн. А там офицеры из комитетов снова вдалбливали им: никто вас в Салоники не собирается отправлять, все зло идет из Ля-Куртина. Вот если бы вы помогли законному русскому правительству привести к повиновению бунтовщиков, тогда Россия приняла бы вас, сыновей своих, в свое священное лоно.

И фельтэнцы пошли на поводу у обманщиков. Подавляющая часть их проголосовала за резолюцию, требующую решительных мер против куртинцев, и особенно суровой расправы — над вожаками.

Так исподтишка, правдами и неправдами готовилась кровавая расправа над солдатами 1-й Особой пехотной бригады.

А в Ля-Куртине в ротах и командах шли бурные собрания. Люди негодовали, видя, как жестоко расправляется с ними военное начальство.

Как раз в это время генерал Занкевич получил приказ Временного правительства: солдатских собраний не допускать, а виновников, вносящих разложение и смуту, изъять и передать военно-революционному суду, не останавливаясь перед применением силы оружия и расстрела непокорных.

Наконец-то у генерала Занкевича были развязаны руки. Он спешил действовать. Было экстренно проведено совещание старших офицеров, в нем участвовал и генерал Лохвицкий. Но тут произошло такое, чего никак не ожидал Занкевич: большинство офицеров высказались против привлечения французов к карательным операциям. Доводы были вескими: где дерутся двое — третий не лезь, а то оба поколотят этого третьего. Поэтому нужно рассчитывать на собственные силы...

Утром 1 августа представитель Занкевича вручил отрядному комитету 1-й бригады ультиматум верховного командования русских войск во Франции. В нем предлагалось сдать оружие, беспрекословно подчиниться военным представителям Временного правительства.

«Во исполнение сего, — говорилось в приказе, — даю срок 48 часов с тем, чтобы солдаты лагеря Ля-Куртин сознательно изъявили полностью свою покорность и подчинились всем приказам Временного правительства и его военным представителям. Требую, чтобы в знак изъявления этой покорности и полного подчинения солдаты в полном походном снаряжении, оставив огнестрельное оружие на месте, выступили из лагеря Ля-Куртин на место бывшего бивуака 3-й бригады при станции Клерво.

Данный мною срок кончается в 10 часов утра в пятницу, 21 июля. [282]

К этому сроку все вышедшие из лагеря Ля-Куртин должны построиться на указанном выше бивуаке в полном порядке по полкам и поротно. Все те, которые останутся в лагере Ля-Куртин, будут рассматриваться мною как бунтовщики и изменники родины; в отношении их я приму все предоставленные мне решительные меры...

Предупреждаю, что только указанный выход из лагеря Ля-Куртин я буду считать единственным доказательством изъявления покорности и подчинения... Никакие условия, просьбы и заявления мною не принимаются...

Подлинный подписал — генерал-майор Занкевич».

В Ля-Куртине шли непрерывные собрания — ротные, батальонные, полковые... Неужели нас расстреляют? Неужели по лагерю будет открыт огонь? Неужели французы вмешаются и направят оружие против нас, своих боевых друзей?! Вот вопросы, которые сверлили мозг каждого солдата 1-й бригады.

Ванюша находился в центре событий. Без колебаний он отстаивал решение комитета — не сдаваться!

— Возможно даже, что нас никто не поддержит и по лагерю будет открыт огонь, — говорил он, выступая на собрании пулеметной команды. — Но это не значит, что мы обязаны сложить оружие и идти с повинной к Занкевичу. Мы должны твердо стоять, доказывая этим свою правоту. Нам ли бояться борьбы! Не страшно умереть за свое кровное, солдатское дело, как не страшно было умирать под Мурмелоном и Бримоном. Хуже будет, если мы окажемся трусами. Вот чего надо бояться!

— Правильно! — дружно, в один голос поддержали его пулеметчики, и этим, собственно, определилось решение четвертой пулеметной команды.

А на душе у Ванюши было все-таки тревожно. Он прекрасно знал, что куртинцы не выдержат удара по лагерю и будут смяты. Неминуемы жертвы. Может быть, не стоит упорствовать? Но где выход? Другого выхода нет. Бывают положения, когда надо идти смело в бой лишь только для того, чтобы доказать, что ты прав.

...На высоком плацу перед отрядным комитетом шло бурное собрание бригады. Один за другим выступали представители рот и команд. Вот на трибуне немолодой, но крепкий, подвижный солдат.

— Наша рота, — рубит он кулаком, — решила: крепко держать оружие, ничего не бояться. На удар изменников фельтэнцев мы ответим таким же ударом, на огонь — ответим огнем. Мы предлагаем начать боевые занятия и показать, что мы готовы к бою.

По требованию пулеметчиков выступил Гринько. Он сказал коротко:

— Наша пулеметная команда после обсуждения ультиматума отказывается его выполнить.

— Мы считаем бесполезным продолжать войну здесь, во Франции, или в каких-то там Салониках, мы отказываемся подчиниться приказу и сложить оружие, а требуем отправить нас в Россию, чтобы стать в ряды защитников революции и родины, — говорил третий оратор. [283]

Вдруг поднялся невесть откуда появившийся моряк торгового флота и начал громким басом:

— Товарищи! Братишки! Правильно требуете отправки в Расею. И дело это пустяковое: нам бы только перебраться в Англию, через эфтот Ла-Манш, а там кати в Расею по железной дороге.

— Эко, хватил! — взрыв смеха потряс плац. — Вали, вали, братишка, по железной дороге будет сручней.

— Что она, железка-то, по морю идет? Видать, поплавал, повидал чудеса! — И веселье колыхало море голов.

Это было короткое веселье, но все-таки хоть какая-то отдушина: уж больно чудно говорил торговый моряк!

А на трибуну поднимались новые ораторы.

— Товарищи! Наша третья пулеметная команда решила: приказа не выполнять. Мы требуем, чтобы Временное правительство немедленно созвало Учредительное собрание и в качестве гарантии революционных завоеваний прекратило войну, вернуло нас в Россию.

— Насчет земли чтобы приняло решение и землю помещичью да удельную передало бы нам, крестьянам! — раздался чей-то громкий, высокий голос.

— Правильно! И насчет земли чтобы Учредительное собрание определило, — подхватили другие.

— К едреной матери Учредительное собрание, чаво там ждать, надо ехать в Расею и забирать самим землю, а то тут проваландаемся, пока всю землю расейскую поделют, а нам кукиш достанется, — кричал обросший, пожилой солдат, поднимаясь на помост. — Чаво мы, братцы, будем здеся рядить нащет приказу енерала Занкевича, на хрена он нам сдался, пущай его сам енерал и выполняет, а нам эфто ни к чаму, не с руки — вот и вся тута ясность, братцы, а в Расею ежели не повезут, сами поедем — и все тут, и нечаво нам зубы заговаривать и пужать льтиматумами! — И солдат сошел с помоста под веселый гул одобрения.

— Товарищи! — начал поднявшийся на трибуну член комитета Волков. В его голове, очевидно, молниеносно пронеслась картина бурного заседания отрядного комитета в присутствии представителей рот и команд. Эти представители решительно отклоняли приказ-ультиматум Занкевича, хотя руководящая головка отрядного комитета — он сам, Волков, Болтайтис, Грахно, Валявка и некоторые другие — высказались за выполнение требований военного начальства. Ванюша тоже был на заседании, и настороженность, возникшая у него еще тогда, на митинге, когда Болтайтис говорил о возвращении в Россию только для того, чтобы продолжать войну, теперь еще больше укрепилась в нем. «Не туда гнет наш отрядный комитет, ох, не туда. Не поймет его простой солдат, не пойдет за ним...»

— Товарищи, — повторил Волков. — Общее собрание бригады должно с особой серьезностью отнестись к решению вопроса о выполнении приказа генерала Занкевича, срок исполнения которого истекает завтра в 10 часов утра. Я вижу, что здесь некоторые ораторы стараются недобросовестно [284] отвести вас в сторону от решения этого острого вопроса всякими баснями о поездке в Россию по железной дороге, о том, что, если нас и не повезут, мы сами поедем. Нам надо, товарищи, понять, что мы вели настойчивую и упорную борьбу за свои требования и твердо стояли на своих позициях до тех пор, пока Временное правительство не дало нам ответа. Теперь мы получили ответ и должны решить, как быть дальше, какую позицию занимать. Если мы будем упорствовать в своих требованиях и отвергать указания Временного правительства, изложенные в приказе генерала Занкевича, то мы действительно станем мятежниками и дадим полное право Занкевичу открыть огонь по лагерю. Что из этого получится? Будут напрасные жертвы, и мы ничего не добьемся. Отрядный комитет не может взять на себя ответственность за эти жертвы и повести вас по неправильному пути.

Собрание притихло, солдаты недоуменно глядели на Волкова, речь которого лилась спокойно, убеждающе. Волков понял это как одобрение и продолжал:

— Чтобы избежать напрасного кровопролития, напрасных жертв, отрядный комитет призывает вас подчиниться приказу генерала Занкевича и выполнить его.

И тут на трибуну поднялся член комитета младший унтер-офицер Глоба.

Ванюша уже знал его и успел полюбить за прямоту суждений, за честность и неподкупность. Вся фигура Глобы, кряжистая, угловатая, будто вытесанная из камня, выражала скрытую энергию.

— Товарищи! — Лицо Глобы побледнело, но он был спокоен, собран. — Во-первых, не весь комитет призывает вас подчиниться приказу Занкевича, а только руководящая его часть в лице Болтайтиса, Волкова, Грахно, Валявки и некоторых других плохо определившихся товарищей, которые потеряли веру в правоту нашей борьбы, испугались угроз. И угроз прежде всего в свой адрес, ибо генерал Занкевич в первую очередь угрожает расправиться с членами комитета как с руководителями бригады. Мы знали их как хороших и волевых товарищей, их авторитет многое для нас значил. Но теперь мы презираем их как трусов, которые спасовали перед первыми тяжелыми трудностями. Мы их отвергаем как руководителей. Мы будем твердо держаться своих позиций, не отступим от революционных завоеваний. Мы, группа членов отрядного комитета, призываем вас единодушно отвергнуть приказ-ультиматум генерала Занкевича, не складывать оружие. Наше дело правое, и пусть знает об этом вся Россия, вся Франция.

Глоба повернулся к переминавшимся с ноги на ногу Волкову, Болтайтису и их последователям:

— Ваша позиция предательски опасна. Это не «перемена тактики», как вы пытаетесь представить. Это постыдная капитуляция. Позорно оставлять людей в столь критический момент одних на произвол судьбы или вести их, если они пойдут за вами, в руки царских палачей. В обоих случаях это будет великое предательство, и вам никто не позволит идти [285] в роты и выводить безоружных людей. Мы уверены, что твердо определившие свою позицию представители рот и команд не дадут вам сделать это позорное дело.

Младший унтер-офицер Глоба сошел с трибуны такой же спокойный, и только легкий румянец, покрывший скулы, выдавал его волнение. Тишина воцарилась над плацем. Солдаты стояли, понурив головы, ничем не выказывая своего одобрения или осуждения того, о чем говорил Глоба.

В этой тишине на трибуну поднялся Болтайтис — председатель отрядного комитета. Посверкивая глазами в сторону Глобы, он заявил, что комитет отвергает старую тактику. Нельзя углублять раскол. Напротив, необходимо объединиться с 3-й бригадой.

— Нас втрое больше, — доказывал он, — революционное сознание у нас куда выше. Фельтэнцы растворятся в наших рядах, и мы вырвем третью бригаду из рук Занкевича. Неужели это не ясно?!

Снова поднялся Глоба:

— Нет, не ясно. Ваша уступка — это политическая капитуляция. Одна уступка поведет за собой другую. Вы знаете, кто возглавляет комитеты третьей бригады? Офицеры. Они не допустят вас к руководству солдатами и повернут ход событий в нужное им русло. Это называется предательством, товарищ Болтайтис.

Болтайтис резко ответил:

— Если вы с нами не согласны, мы складываем с себя полномочия членов комитета и уйдем одни.

Так и разошлись с отрядного собрания, не приняв никакого решения. Шли группами, сумрачные, в свои казармы и бараки. А до конца указанного в ультиматуме срока оставалось несколько часов — одна ночь, и тогда Занкевич начнет действовать по своему усмотрению.

Пулеметчики, даже не заходя в свой барак, приступили к «развязыванию узла своих дум». Председатель комитета четвертой пулеметной команды Спиваков высказался за выполнение приказа Занкевича. Ванюша возражал ему: стоять насмерть — вот единственно верная, революционная позиция. Он не обзывал Спивакова ни изменником, ни капитулянтом, а просто презирал его. Он вообще не любил людей, у которых расходится слово с делом.

Совершенно стихийно здесь же, у барака, началось общее собрание пулеметчиков. Его открыл Андрей Хольнов. Вопрос один: переизбрание председателя комитета. Председателем был избран Иван Гринько.

Всю ночь среди солдат Ля-Куртина шли толки и рассуждения: как быть? Надо решать самим, раз подвели комитетчики. Члены ротных и командных комитетов в подавляющем большинстве твердо держались прежней линии: никаких приказов не выполнять и требовать возвращения в Россию. Если будет применено оружие — будем защищаться.

В некоторых ротах и командах перетрусившие члены комитетов сделали попытку подбить людей к капитуляции, но их действия были [286] решительно пресечены большинством солдат. Капитулянтов изгоняли из рот и команд.

А утром 3 августа стало известно: выполняя приказ Занкевича, бывшее руководство отрядного комитета во главе с Яном Болтайтисом и Волковым, человек двадцать из состава ротных комитетов и около сотни солдат ушли из лагеря. Ушли они в 7 часов, и многие были свидетелями этого позорного акта. Потупив взгляд, двигалась «похоронная» процессия по шоссе на Клерво, провожаемая презрительными выкриками солдат:

— Предатели!

— Изменники!

— Куда идете? Добровольно лезете в волчью пасть.

Никто из солдат, оставшихся в Ля-Куртине, не сказал им доброго слова, не пожал руки и не обронил даже «до свидания», хотя многих из них раньше уважали и к голосу их прислушивались.

4

Время приближалось к десяти часам — наступал установленный Занкевичем срок. С волнением ожидали его ля-куртинцы — лагерь гудел, как бурлящее море, могучие людские валы катились на площадь к отрядному комитету. А комитета фактически не существовало. Солдаты остались без руководителей; это была, как ни странно, грозная и в то же время беспомощная масса, предоставленная сама себе. И от этого тревога охватывала людей, они нервничали, настороженно озирались по сторонам: откуда грянут залпы? — и искали, искали выхода. Солдаты привыкли полагаться на готовое решение руководителей, а этого решения никто не предлагает — надо думать самим, а думать трудно, тем более что на это нет времени. Не руководимая никем, масса робка, готова подчиниться любому руководству, мало-мальски ей импонирующему, но она и страшна, опасна своей стихийностью; она может победить кого угодно, но она может быть охвачена жуткой паникой и побежать, сама не зная куда, лишь бы спастись. Паника — это страшный и неукротимый зверь. Хорошо, что он еще не проснулся и дремал где-то в глубине солдатских душ.

Тревога чувствовалась во всем: и в лихорадочном блеске глаз, и в том, с какой взвинченностью пели солдаты революционные песни, в отрывистых звуках «Марсельезы». Но было уже видно, тревога переходила в твердую решимость: будь что будет, а от своего не отступим. Да и поздно было отступать. Ровно в десять часов грянут залпы.

Затаив дыхание ждали этого момента. И он... не наступил. В этот раз не наступил. Стрелки на часах медленно переползли роковую цифру, а огня по лагерю никто не открывал.

Солдаты обнимались, целовались.

— Победа!

— Кишка тонка, у енерала-то! [287]

— Сам струсил!

— Оно так, братцы, стоять на своем — всего добьемся!

Стихийно возникшая демонстрация приобрела новую силу. Три оркестра слились в один, и по всему лагерю понеслись звуки «Марсельезы». Тысячи солдат дружно пели эту революционную песню, а охранявшие лагерь французские солдаты в стойке «смирно» слушали свой национальный гимн.

Почему же Занкевич не открыл огонь по лагерю? Почему не применил оружие?

Ларчик просто открывался — генерал не имел в руках послушных солдат: на солдат 3-й бригады положиться было нельзя, их еще не успели до конца одурманить, а переговоры с командующим 12-м Лиможским округом генералом Комби ни к чему не привели.

Лагерь Ля-Куртин охраняли старики-пуалю и новобранцы, едва достигшие девятнадцати лет. Французский генерал не особенно на них надеялся и запросил надежные войска с фронта и из других департаментов Франции. А Занкевичу было заявлено, что усмирение ля-куртинцев — дело огромной ответственности, престижа Франции, и на это нет особого приказа военного министра. Солдаты 3-й бригады, воспользовавшись этим, заявили, что только вместе с французами могли бы участвовать в подавлении мятежа. Французы же, видя, что 3-я русская бригада отказалась действовать против соотечественников, не только не решились сделать это самостоятельно, но снялись с места и ушли в пункты своего расквартирования. Вот почему приказ-ультиматум генерала Занкевича не был выполнен.

Тем временем ля-куртинцы взялись за наведение порядка в руководстве. Было собрано экстренное совещание представителей ротных, батальонных и полковых комитетов обновленного состава и оставшихся верными революционному делу членов отрядного комитета. Разговор был коротким. В состав нового отрядного комитета были избраны младший унтер-офицер Глоба — председателем, Ткаченко — заместителем, а членами Смирнов, Фролов, Баранов, Симченко, Иванченко, Варначев и Лисовенко. В состав членов отрядного комитета было решено ввести также всех председателей ротных комитетов и комитетов пулеметных команд. Председатели полковых и батальонных солдатских комитетов в составе отрядного солдатского комитета находились ранее.

Тут же постановили усилить охрану лагеря, соблюдать строгий порядок, начать занятия в ротах и командах по стрелковому делу, изучению оружия и строевой подготовке — всего по три часа в день, с 9 до 12 часов.

Шли главным образом строевые занятия, чтобы показать французскому и русскому начальству: перед ним не бунтовщики и деморализованные «бывшие» солдаты, а настоящие организованные военные части.

Вот они стройно маршируют, четко выполняют приемы с оружием, соблюдают равнение в шеренгах и образцово выполняют команду: «Круг...ом — марш!», поданную под левую ногу: еще шаг и правая нога [288] выносится на уровень левой, четкий поворот, и вновь левая нога твердым шагом начинает движение в обратном направлении, и этот первый шаг, как хлопок, раздается о сухую каменистую землю лагерного строевого плаца. Сходились шеренга на шеренгу, четко выполнялась команда «На-а-а ру-ку», и с треском ложились ружья на левую ладонь, и шеренги шли, ощетинившиеся штыками, вперед и с криком «ур-ра» бросались вперед друг на друга, демонстрируя сквозную атаку...

Смотрите, господа генералы, смотрите! Весь лагерь, свыше двенадцати тысяч солдат, на строевых плацах и площадках проводит строевые учения. Это внушительно, и еще как внушительно! Это без слов говорит о том, что в бригаде существует организованный воинский порядок, крепкая воинская дисциплина и повиновение комитетам — они здесь верховная власть и больше никто! Смотрите, господа генералы: такая сквозная атака может обрушиться на тех, кого вы пошлете в качестве усмирителей. Смотрите...

И вот новая весть: поступило предложение от комитета 3-й бригады и генерала Занкевича о мирном воссоединении бригад. Снова идут оживленные толки в ротах и командах: как быть, что ответить?

В обращении комитета 3-й бригады говорилось:

«Что вы делаете, куда вы идете? Пожалейте себя и свои семьи! Вы не выполнили приказа Временного правительства, вы нарушили законы. Знайте же, что ожидает тех, кто идет против законов. Временное правительство уже высказало мнение — наказать смертью изменников, ибо те, кто идут против установленных законов, мешают работе правительства. Сердце вашей матери-родины будет обливаться кровью, когда она узнает, что сыны ее, посланные ею, нарушили ее волю и законы. Мы даем вам последнюю возможность вернуться к нам... Мы примем в наши ряды тех, кто несознательно заблудился, но не тех, кто вывел вас на преступный путь. Ваши вожаки ушли от вас, они пришли, чтобы иметь возможность вернуться в Россию. Идите и вы; сейчас или никогда!

Комитет 3-й бригады».

Предложение генерала Занкевича было куда мягче, чем обращение комитета 3-й бригады: в нем не чувствовалось угроз и упреков, лишь настойчиво подчеркивалось, что «к старому возврата быть не должно». Но фактически он предлагал то же самое: соединиться с 3-й бригадой.

Председатели ротных комитетов после обсуждения этого предложения на собраниях рот и пулеметных команд собрались в отрядном комитете, чтобы принять окончательное решение. После горячих споров решили собрать общий митинг бригады, на котором призвать солдат довериться обещанию командования и выйти на мирное соединение бригад без оружия. Митинг прошел, как всегда, бурно. После горячих споров пришли к общему мнению — принять предложение Занкевича.

Что руководило действиями нового состава отрядного комитета, в частности унтер-офицера Глобы, который лишь накануне был ярым противником компромисса? Да, это было похоже на компромисс. Но только похоже. Глоба был уверен, что Занкевич затевает ловушку. Тем [289] лучше. Нужно умело выйти из этой ловушки. Тогда солдаты воочию увидят, чего стоят генеральские слова, тогда никакие обещания уже не смутят солдатскую душу. Это был настоящий политический маневр.

Действовать решили так: идти к назначенному месту поротно, в походном порядке. Вещи и оружие оставить в лагере, а чтобы лагерь не оказался беззащитным, для его охраны от каждой роты и пулеметной команды нарядить по взводу во главе с членом ротного и командного солдатского комитета. Им дали наказ: быть в полной боевой готовности, пулеметчикам дежурить у пулеметов. Из лагеря должно было уйти около семи тысяч человек, в Ля-Куртине оставалось более трех тысяч надежных солдат.

5

С утра 4 августа начались сборы. А долго ли собраться солдату! Подутюжил гимнастерку, начистил сапоги, подогнал снаряжение — и готов в путь. Пусть видят генералы, что Ля-Куртин, маленький очажок русской революции на французской земле, — это не сборище «бунтовщиков», как их живописует буржуазная пресса, а боевая, организованная, дисциплинированная сила. Каждый как-то подобрался внутренне, напрягся в ожидании предстоящей встречи. К полудню построились в колонны и двинулись по дороге на Клерво. Во главе — отрядный комитет, полки и батальоны тоже ведут свои вожаки. И звучит оркестр, будоража солдатские сердца, и взлетают над строем боевые, с соленой солдатской шуткой песни.

Сразу же по выходе из лагеря — толпы французов. Они явно удивлены: куда это вдруг направились русские солдаты? И когда узнают цель похода, стараются предостеречь: дескать, не попадите в лапы своему начальству. Приветственно машут, жмут руки. А впереди, меж холмов и деревень, вьется дорога. Что ожидает солдат там, за этими холмами и деревеньками?

Не прошли и четырех километров, как показалась группа конных офицеров. Среди них — генерал Лохвицкий, его сразу узнали. Глоба по всей форме доложил ему: так и так, мол, бригада, согласно приказу генерала Занкевича, идет на соединение со своими соотечественниками.

Расчувствовался генерал Лохвицкий, глаза увлажнились. Спешился. Подошел к членам отрядного комитета:

— Хвалю, хвалю, братцы, за послушание. Всегда был уверен, что русский человек никогда не посрамит своей матушки-Родины.

Ему отвечали сдержанно, немногословно.

— Наше желание прежнее — отправка в Россию.

— Солдаты ждут от вас удовлетворения своих требований.

— Ну, об этом после, после, — оживился генерал. — А сейчас построиться в парадный порядок. Не ударим лицом в грязь перед генералом Занкевичем и комиссаром Раппом. Они давно ожидают вас... Да, кстати, почему вы без вещей и палаток? [290]

— А зачем нам они? — вопросом на вопрос ответил за всех Глоба. — Обе бригады должны вернуться в Ля-Куртин. Мы достаточно наслышаны о бедствиях солдат в Фельтэне, а в нашем лагере их ждут вполне приличные условия. Ведь таковы и планы командования?

— Да, это так, — генерал был в явном замешательстве. — Да, да, вы правы. Отдайте команду скатать шинели.

— Скатать шинели-и-и! — понеслось над строем.

На какую-то минуту колонна сломалась, зашевелилась. И снова двинулись солдаты.

Но что это?

То здесь, то там, по обеим сторонам дороги, в кустах за обочинами, виднеются группы вооруженных людей. Вон у реденьких деревьев залег пулеметчик, а в стороне показался конный отряд. Позади колонны на дорогу уже выходят солдаты с винтовками, с сумками, полными гранат. Ясно — бригаду пытаются отрезать от Ля-Куртина.

— В чем дело, господин генерал, — обратился к Лохвицкому Глоба. — Вы не выполняете ваших условий и встречаете нас во всеоружии.

— Что вы, что вы! — В голосе генерала чувствовались уже торжествующие нотки. Невдалеке виднелись белые палатки фельтэнцев, бунтовщики отрезаны от своего лагеря. — Не извольте беспокоиться, все идет так, как и предполагалось.

— Рановато играете отбой, господин генерал. Еще ничего не окончено. А ответственность за все, что произойдет в дальнейшем, ляжет только на вас.

— О, вы слишком самоуверенны. И наконец, существует субординация! Я бы на вашем месте не стал разговаривать с генералом в таком тоне.

— Это наш, революционный тон, господин генерал. Смею вас заверить, что вы услышите еще не то.

Но вот и место встречи бригад. Тут комиссар Рапп, полковник Сперанский. Из только что подъехавшего автомобиля выходит генерал Занкевич. К нему направляется Лохвицкий, не без рисовки козыряет, с почтительной улыбкой склоняется к генеральскому уху. Лицо Занкевича тоже расплывается в довольной улыбке. Он подходит к колонне, громко говорит:

— Спасибо, братцы, спасибо за послушание. Так и должны поступать русские воины. Я донесу Временному правительству об этом — не побоюсь такого выражения — историческом событии. Своим приходом вы доказали преданность родине, своему солдатскому долгу...

Глоба перебил его:

— А вы, господин генерал, доказали, что способны на обман.

Генерал пропустил слова Глобы мимо ушей — будто того и не было рядом. Он обращается непосредственно к солдатам, явно заискивая, стараясь сбить их с толку. А те стоят молчаливые, хмурые. Они уже успели осмотреться и заметили — в придорожном бурьяне торчат вехи. Конечно [291] же, они обозначают места разбивки палаток. Стало быть здесь и предполагается раскинуть лагерь.

— Сейчас подадут кухни, вас хорошо накормят — не так, как кормили в Ля-Куртине. — Злорадная улыбка заиграла на лице Занкевича. — Тогда и разговаривать будет веселее. Правду я говорю, братцы?

Настороженная тишина по-прежнему стояла над строем. Генерал обернулся к кучке офицеров:

— Господа, прошу вступить в командование ротами и командами.

Офицеры неуверенно подошли к своим бывшим подразделениям. Появились и начальник четвертой пулеметной команды штабс-капитан Сагатовский и лейтенант французской службы Кошуба. Они встали перед командой пулеметчиков — их встретили молча, не отвергли, но и не приветствовали.

А полковник Сперанский уже подавал команду:

— Первый полк, направо, второй — налево...

И тут напряженная тишина будто переломилась.

— Отставить! — Голос Глобы прозвучал резко, как выстрел.

Офицеры недоуменно повернулись в его сторону.

— Что это значит?! — Гнев мгновенно обескровил лицо генерала Занкевича. — По какому праву?!

— По праву революции, господин генерал!

И тут все смешалось. Солдаты сломали строй, придвинулись к гот нералу и окружавшим его офицерам.

— Позор!

— Кровопийцы!

— Обман!

— В лагерь!

— Нас не возьмешь!

Среди незаметно сгустившихся туч ослепительно блеснула молния, и тут же ударил гром. Крупные капли дождя полоснули по людям, лошадям, по бурьяну, по захлопавшим крыльями белым палаткам... Это был по-летнему короткий, проносящийся вихрем дождь. У кого-то из офицеров сорвало фуражку, и она покатилась в бурьян, денщик бросился за ней.

Глоба посмотрел в глаза Лохвицкому:

— Вы не хотели слушать меня, теперь с вами говорят обманутые вами солдаты. Слушайте же!

— Молчать! — неистовствовал Занкевич.

Глоба поднял руку, солдаты приутихли.

— Шутки в сторону, господин генерал. Вы решили заманить нас в ловушку. Но мы не дадим себя в обиду. Вы отрезали нас от лагеря. Уберите ваших солдат, иначе кровопролития не миновать, мы прорвем заграждение.

В это время к генералу Занкевичу подлетел конный офицер. Все узнали в нем генеральского адъютанта. Он подал своему начальнику [292] пакет. Генерал нервно разорвал его, достал бумагу, быстро пробежал ее глазами, поморщился, передал Лохвицкому.

— И здесь неудача, — процедил он сквозь зубы.

Глоба моментально сообразил, в чем дело. Ну конечно, план Занкевича не ограничивался тем, чтобы выманить бригаду из Ля-Куртина, предполагалось, видимо, и захватить опустевший лагерь... Не зря, значит, оставили там крепкое охранение.

Так оно и было. Адъютант доставил генералу донесение командира отряда, посланного для захвата лагеря, складов оружия и боеприпасов. Если бы Глоба мог прочитать тогда это донесение, он узнал бы, что все случилось так, как он и предполагал. Командир отряда сообщал: «Головная рота под командованием капитана Шмидта, наступавшая на лагерь с севера, и рота капитана Жукова, наступавшая с северо-запада на центральную часть лагеря, где расположены склады с огнеприпасами, были встречены засадами пулеметных команд и под угрозой пулеметного огня, избежав пленения и разоружения, спешно отошли. Действия отряда приостановил. Имею данные, что лагерь надежно охраняется большими силами 1-й бригады и выделенными в мое распоряжение силами четырех рот захвачен быть не может. Жду ваших указаний».

Какие уж тут могли быть указания! Хитро задуманный план рухнул. Генерал лихорадочно соображал, что же предпринять. Силой задержать бунтовщиков? Но кто знает, что из этого получится. Глоба-то открыто говорит, что будет кровопролитие. А за такое по головке не погладят, можно и генеральских погон лишиться. Выход единственный — отпустить бригаду подобру-поздорову. Вся надежда на офицеров: пусть следуют со своими подразделениями в Ля-Куртин. Может быть, сумеют взять в руки солдат. Он о чем-то быстро переговорил с Лохвицким, тот понимающе кивнул, подошел к колонне.

— Приказ о вашем разоружении отменен...

— А что вам остается делать? — ответил Глоба.

По рядам солдат пробежал смешок.

— Под командованием офицеров вы вернетесь в лагерь, приступите к планомерным занятиям. Дальнейшие указания последуют.

По лицам офицеров было видно, что такой оборот дела им не по душе. А куртинцам это было даже выгодно. Офицеры как бы служили заложниками. Теперь путь в лагерь открыт: колонна не будет обстреляна — такую возможность нельзя было сбрасывать со счетов.

Подгоняемые дождем, солдаты двинулись обратно. По пути руководство отрядного комитета было оповещено о том, что специальные роты 3-й бригады совершили попытку захватить оружие и лагерь Ля-Куртин, но благодаря заблаговременно принятым мерам удалось отразить эти попытки, и налетчики спаслись бегством, причем несколько солдат добровольно остались в Ля-Куртине.

— Ускорить движение, — распорядился Глоба.

К вечеру 1-я бригада благополучно вернулась в лагерь. Господам офицерам вновь отвели их помещения, а в офицерском собрании был [293] устроен хороший ужин. Но офицерам явно было не по себе. Они слонялись по лагерю, провожаемые насмешливыми взглядами солдат. Никаких прав у них не было, все роты и полки по-прежнему выполняли только распоряжения председателей солдатских комитетов. «Бывшие» понимали, что изменить это положение невозможно.

Наутро господ офицеров в лагере не оказалось. Они удрали. А после стало известно: чтобы реабилитировать себя перед Занкевичем, офицеры заявили, что куртинцы под руководством своих вожаков из комитетов готовили над ними расправу. Занкевич с Лохвицким, разумеется, не верили им, но использовали это заявление как повод для дальнейшего нажима на отрядный комитет 1-й бригады.

6

Пулеметчики умылись и готовились к скудному завтраку, а Ванюша уже успел сбегать в отрядный комитет. Он-то и принес в команду новость о побеге из лагеря офицеров.

— Ну, это уж как положено быть, — протянул со своей крестьянской рассудительностью Фролов.

Женя Богдан, никогда не падавший духом, в это утро был хмурым и злым.

— Брюхо подводит, жрать охота... Ну их к едреной матери, офицеров этих. Мне Сагатовский и без того осточертел, чтобы я еще цацкаться с ним стал!

— Да не цацкаться, дурья башка! — Андрей Хольнов медленно застегивал гимнастерку. — Тут дипломатия нужна, соображаешь! Ди-пло-ма-ти-я! Запкевич-то снова будет валить с больной головы на здоровую.

— Дьявол с ним, с твоим Занкевичем!

Андрей исподлобья взглянул на Жорку, но комментировать его последнюю фразу не стал. Столько уж в последнее время было передумано, переговорено, что спорить никому не хотелось.

Сбежавшие из лагеря офицеры, очевидно, уже достигли Клерво, потому что около полудня в лагерь прикатили генерал Лохвицкий и комиссар Рапп. Вместе с ними приехали несколько французских офицеров. «Ну, опять пошла волынка!» — думали солдаты, встречая гостей хмурыми взглядами. Гринько побрел в отрядный комитет — снова должны были состояться осточертевшие ему переговоры.

Так и есть! Но французские офицеры приехали с Лохвицким и Раппом неспроста. Теперь они пели несколько иные песни: вы находитесь на территории Франции, и французское правительство не может дальше терпеть на своей территории беспорядков, вносимых вами. А потому, если не хотите добром сложить оружие по требованию русского командования, французское правительство будет вынуждено применить к вам свои санкции. Вот, дескать, до чего докатились вы, бунтовщики! [294]

Комитету была хорошо ясна подоплека этих песен. Дело в том, что у генерала Занкевича все больше и больше угасала надежда на солдат 3-й бригады. Его посулы и подачки не могли иметь продолжительного действия. И среди этих «преданных» Временному правительству войск начиналось настоящее брожение. Кстати, вчера к колонне куртинцев, возвратившихся в свой лагерь, присоединилось немало солдат 3-й бригады. Где гарантии, что вся бригада, над которой по-прежнему висела угроза отправки на Салоникский фронт, не переметнется во враждебный стан?

Особенно воинственно был настроен комиссар Рапп. Спокойствие на этот раз совсем ему изменило.

— Большевики! Ваше дело проиграно! — кричал он Глобе.

Глоба усмехнулся:

— Да, мы верим большевикам, Ленину, и нам с вами не по пути, вы это отлично знаете. Ведь вы меньшевик, социал-предатель. Где ваши убеждения? В свое время вы эмигрировали во Францию. Трудно сказать почему. Началась война — и вы идете добровольцем во французскую армию. Наконец, Временное правительство назначает вас своим комиссаром. О, этот выбор оправдан: вы удовлетворяете все вкусы — и теперешнего правительства, и меныневистско-эсеровского руководства Петроградского совета, и французского правительства...

Комиссар Рапп зло прищурил глаза:

— Вы хорошо знаете мою биографию.

— Каждый солдат должен знать своего противника, правильно его оценивать.

— Вот как, противника?

— А разве мы друзья? Тогда давайте и разговаривать, как друзья, единомышленники.

— Генерал, — комиссар легким кивком повернул разгневанное лицо к Лохвицкому, — я считаю наше дальнейшее пребывание здесь бесполезным.

Французы молча наблюдали эту сцену. По всему было видно, что они не желали ввязываться в спор. Пусть русские сами решают свои проблемы. Взгляды французского правительства на этот счет известны: пока русские войска послушно шли в бой, французы отдавали им всяческие почести. Но терпеть на своей территории беспорядки они не намерены. Теперь о солдатах русского экспедиционного корпуса нельзя судить как о военной силе, теперь они просто нежелательны во Франции. Об этом Временное правительство поставлено в известность и рассмотрело «возбужденный французским правительством вопрос». Известно также, что русский министр иностранных дел Терещенко и военный министр Керенский сошлись на необходимости убрать из Франции свои войска, предварительно «восстановив в них порядок». Но отправить не в Россию, а на Салоникский фронт. Этот вопрос обсуждался и в Ставке. Верховный главнокомандующий Брусилов и другие генералы поддержали мнение Керенского и Терещенко. Совсем недавно Терещенко телеграфировал сменившему Извольского [295] поверенному в делах Франции Севастопуло, что эвакуация 1-й Особой дивизии в Россию «чрезвычайно нежелательна как с общей точки зрения, так и, в частности, ввиду недостатка тоннажа, ибо перевозка войск пойдет в ущерб доставке в Россию закупленных в Англии и Франции военных материалов». Терещенко настаивал на подавлении волнений и отправке дивизии на Салоникский фронт. «Перевозка эта, — телеграфировал он, — могла бы производиться эшелонами, что позволит выяснить в пути и устранить остальных нарушителей порядка и, таким образом, окончательно оздоровить войска».

Обо всем этом были прекрасно осведомлены французские военные представители, а потому молчаливо следили за ходом переговоров. Они, конечно, хорошо понимали дипломатичность слов о «недостатке тоннажа». Франция охотно предоставляла тоннаж для перевозки из России новых контингентов войск в связи с их убылью после тяжелых боев. Ларчик открывался просто: пусть русские войска убираются из Франции на Салоникский фронт и вливаются в состав все той же французской армии, действующей там.

Но если не в подробностях, то в сути своей создавшееся положение знали и в отрядном комитете Ля-Куртина. Поэтому никаких уступок Занкевичу, никаких компромиссов! Об этом и было заявлено со всей определенностью генералу Лохвицкому.

Лохвицкий слегка дотронулся пальцами до козырька своей фуражки и стал тихо что-то говорить по-французски представителям союзной державы. Унтер-офицер Глоба с остальными членами комитета спокойно ждали. Наконец генерал расстегнул портфель и вынул оттуда лист бумаги. Протянул его Глобе:

— Это ультиматум. Потрудитесь прочитать и довести его содержание до всех солдат.

Глоба пробежал глазами документ, усмехнулся: ничего нового. Сдать оружие, выдать вожаков, возобновить учения... В случае неподчинения... и т. д.

— Все то же, господин генерал. Снова приказы, угрозы... Печально. Разумеется, мы огласим этот ультиматум, но не обольщайтесь: ничего у вас не выйдет.

Предсказания генерала Лохвицкого относительно того, что в действия вступят французские войска, начало осуществляться. Сам генерал Комби посетил лагерь. Короткие переговоры с французским военным комендантом лагеря подполковником Фариным. Честный человек, достаточно насмотревшийся на мытарства русских солдат, он говорил правду. Как ведут себя солдаты? О, мой генерал, это хорошие люди. Но они доведены до крайней меры страданий. Их можно понять. Есть ли жалобы от граждан окрестных сел и мэров общин? Что вы, мой генерал, русские — порядочные люди.

Но все-таки французские войска были стянуты к Ля-Куртину. Окружение лагеря прошло по всем правилам военного искусства. И, как бы в насмешку, войска эти именовались «войсками защиты». [296]

Наступили еще более тревожные времена. Связь с внешним миром прервана. Зловещее затишье. Голод. Кое-кто предлагает пустить в расход неприкосновенный запас. Отрядный комитет на это не идет: впереди тяжелые испытания. Отдельные группы солдат совершают вылазки за пищей — французские крестьяне помогут. Но мало кто вернулся назад — почти все попали в лапы французских патрулей.

Голод. Нескончаемая тоска по России, по семьям, по родной земле.

У Петра Кидяева вскрылась рана на ноге. Он снова отправлен в госпиталь... Что будет с ним?

В лагерь опять прибыли представители французского командования и по разрешению отрядного комитета созвали собрание всех поляков, которые служили в 1-й бригаде. Им было сообщено, что французское правительство разрешило полякам сформировать свою национальную армию. В нее войдут граждане польской национальности, проживающие во Франции. Задача этой армии — бороться за независимую Польшу.

Из четвертой пулеметной команды записались в формируемую армию все поляки — их оказалось пять человек во главе с наводчиком 6-го пулемета Яном Гуйским — белобрысым парнем из-под Варшавы.

Жорка Юрков начал было, конечно, хлопотать над проводами товарищей. Однако денег ни у кого не было. Оставалась надежда на Антона Корсакова, прижимистого парня, у которого — Юрков это знал — еще были франки. Жорка уговаривал его раскошелиться, но Антон не поддавался. Тогда Юрков намекнул Антону, что тот тоже вроде поляк. Почему, мол, не записываешься в польскую армию? Антона, истинного литовца, это задело за живое, и он послал Жорку ко всем чертям.

Так и пришлось проводить поляков «насухую». Но провожали тепло, сердечно.

Всего их набралось в 1-й бригаде около сотни.

Вдруг еще одна новость: вернулся из России старший унтер-офицер Второв, один из членов делегации, посланной еще в мае, чтобы известить Временное правительство о бедственном положении русских солдат во Франции. Ну, прибыл человек из России — как не послушать своего посланца! Да и встретить надо по всем правилам. Полки и батальоны выстроились на плацу, принесли с собой знамена, лозунги... Говори, дорогой товарищ, о родине, о революции, готовы слушать хоть десять часов кряду.

Да только не услыхали солдаты долгожданного доброго слова о России. Битых два часа говорил Второв по бумажке, да все про тот же голод, разруху, наподобие Сватикова. У солдат аж гуд пошел по ногам — сели. Кто-то не выдержал:

— Брось, паря, волынку эту!

— Ты лучше скажи, почему один объявился. Вас два десятка было, посланцев. Где же остальные?

Второв сначала замялся, — видать, трудно без бумажки-то. Потом понемногу разговорился: [297]

— Ну, как где? Стало быть, приняли нас как полагается, обсказали мы все честь по чести. Надо обратно возвращаться. А на что ехать? Денег от вас нет. Ну, мы к военному министру, Керенскому: так и так, отправьте нас во Францию обратно. Никакого ответа нет. Мы — в Генеральный штаб. Тоже виляют. Ничего, мол, не можем сделать ввиду недоразумения, которое произошло среди русских войск во Франции...

При этих словах Второва загудели солдаты.

— Ничего себе, недоразумение!

— Нам в Россию надо. Недоразумение!

— Ишь какие разумные там сидят!..

— А вы-то что же слушали, как бараны?

Второв совсем смешался:

— Что скажешь, братцы. Конечно, кто посмелее, начали добиваться. А им говорят: куда вы поедете, скоро войска из Франции будут отозваны, мы вас пошлем в действующую армию по усмотрению главного управления войсками. Вот так. Нет, говорим, не согласны. Вот одного меня и пустили, остальных всех — в действующую армию русского фронта.

— Уберегся, значит?

— Чем же ты ко двору-то им пришелся? Почему одного пустили?

Второв развел руками:

— Это уж мне неведомо.

Помолчал немного, и вдруг — как петушок, как тот Сватиков:

— Россия в беде, братцы! Порядка нет, народ бунтует. А большевики эти, шпионы немецкие, затевают какую-то социалистическую революцию!

Теперь куртинцам стало окончательно ясно, кто стоит перед ними. Трус. Предатель солдатских интересов. Видать, крепко обработали его меньшевики да эсеры.

— Ты большевиков не касайсь, ты о нашей беде скажи!

— Долой такого делегата!

— Ён за буржуев, долой ево!

— Небось других делегатов не направили — тебя одного. Значит, понравился ты дюже со своим кулацким нутром!

— Скажи, сколько тебе заплатили за эти песни!

— Долой его, тяни с трибуны!

— Потрясти его как полагается, может, что путное выпадет!

— Ха-ха! Держи карман шире, акромя дерьма, ничего не получишь!

Дальнейшее выступление Второва было невозможным, и он поспешил убраться с трибуны. Ему, старшему унтер-офицеру, сынку известного иркутского купца, было не по пути с куртинцами. Кстати, вскоре он сбежал в Фельтэн. [298]

Солдаты толпами расходились по своим казармам, ругая на чем свет стоит купеческого отпрыска. Как-то так всегда получалось, что бригада организованно выходила на встречу и хорошо проводила построение, но кончалось дело всегда стихийно, и никому не хотелось наводить порядок. Так случилось и на этот раз. Пулеметчики шли гурьбой, обсуждая сказанное делегатом.

— Слышал я, братцы, про этого иркутского купца Второва, — говорил Степан Кондратов. — Матерый, сказывают, купец, настоящий живодер. Ну, и сынок такой: яблоко от яблони недалеко падает...

Не одного Второва стянули с трибуны куртинцы. Зачастили к солдатам разные представители — то французы, то русские. Побывали эмигранты-оборонцы: Смирнов, Русанов, Иванов, Туманов. Потом пришли какие-то «уполномоченные» Совета рабочих и солдатских депутатов — Эрлих, Гольденберг... Кто уполномочивал этих людей и какое отношение имеют они к солдатам и рабочим, было неизвестно. И все считали своим долгом образумить заблудших солдатиков 1-й бригады, наставить их на правильный, революционный путь...

А однажды лагерь посетили социалисты-революционеры — Морозов и Зензинов. И вот Морозов, надрывая свой старческий голос, доказывает, что мать-Россия, только что освободившаяся от рабских цепей неволи, нуждается в сыновней защите.

— Кто ее защитит, если не вы?! Надо подчиниться своим начальникам и кончить это печальное дело. Поверьте нам, старым революционерам, мы всю свою жизнь посвятили борьбе за ваше освобождение от цепей царизма, и мы теперь вправе сказать вам правду: заблуждаетесь вы, сыны наши! Перестаньте слушать своих большевиствующих вожаков и станьте на честный путь, откликнитесь на зов своей матери-родины.

Солдаты молча выслушали старика, но, когда на трибуну поднялся журналист Туманов, пожаловавший с Морозовым, и стал доказывать, что дальнейшее сопротивление бесполезно, что требования куртинцев противоречат интересам революции и народа и поэтому народ отвернулся от куртинцев, солдаты загудели:

— Долой!

— Стягивай с трибуны чернильницу, чтобы не ляпал грязью!

— Правильно, души его, чтоб не брехал!

Тем обычно и кончалась контрреволюционная агитация эсеров среди куртинцев.

...А взбудораженная 3-я бригада продолжала тревожить командование русских войск во Франции. Вдруг она присоединится к 1-й бригаде или найдет контакт с ля-куртинскими бунтовщиками? Это опасение разделяло и французское командование. К обоюдному удовлетворению, было решено 3-ю бригаду отправить куда-нибудь подальше. В районе Бордо, на юго-западном побережье Франции, был подобран лагерь Курно, который строился для размещения африканских черных частей. Сюда-то и решили направить 3-ю бригаду. [299]

Спешно запросили согласие военного министерства Франции. Там согласились. И вот 3-я бригада, погруженная в эшелоны, двинулась к новому месту. Теперь от Ля-Куртина ее отделяло большое расстояние.

В Курно переехало и все русское военное начальство со своим штабом. Так-то оно безопаснее!