На прибалтийской земле

Жаркое лето

Богатырским шагом

И вот опять пришло лето, четвертое с начала войны. Было первое, тревожное и страшное. Было второе, несколько обнадеживающее, но все еще тоже грозовое. Потом было третье, поворотное. И наконец, пришло четвертое, наше победоносное, предфинишное. Давно забыты разговоры о возможных фронтальных контратаках врага. Тем более о возобновлении его наступательных операций. Инициатива на всем протяжении советско-германского фронта полностью и бесповоротно перешла в наши руки. Теперь уже не Гитлер диктует нам свою волю, а диктуем мы, держим его прогнивший строй под страхом неизбежной [236] гибели, наносим один за другим смертельные удары, подбираясь к логову зверя.

Этим настроением жила в тот незабываемый июнь вся наша армия. Жила им и наша дивизия, ожидая, как всегда, новое задание на прорыв. Что мы обязательно опять пойдем на прорыв — никто не сомневался. Мы уже трижды выполняли такие задания. Собственно, других мы и не знали. Так было в калининских лесах, под Великими Луками, под Невелем.

Но куда нас бросят теперь? Этого точно никто не знал. Мы могли только догадываться. Поскольку дивизия входила в Прибалтийский фронт, то наиболее вероятным было, что мы пойдем освобождать Литву. Эта маленькая республика в годы войны крепко подружилась с нашей Удмуртией. В наших Дебессах, откуда ушел на фронт мой друг учитель Алеша Поздеев, с сорок первого года находился приют литовских ребятишек. Об этом писали солдатам их родственники, писали и сами литовские дети. Пока мы были далеко от Литвы, сообщили как бы между прочим. Теперь же посыпались письма с фамилиями и адресами родителей эвакуированных детей: не встретите ли по дороге таких-то и таких-то.

Об этом мне рассказывал Александр Прокопьевич Лекомцев.

— Вот поди ж ты, как поворачивается судьба, — размышлял старшина, — гора с горой не сходится, а люди-то находят друг друга. Наш народ приютил в лихую годину литовских детей, а мы, солдаты этого народа, идем теперь освобождать от гитлеровского рабства их землю и их родителей. А потом, смотришь, вернутся сюда вскоре и ребятишки. Такой дружбе жить века.

Хорошо, мудро рассуждал старшина, многое познавший на войне. Он оставался все таким же неунывающим, хлопотливым командиром, каким был и в бытность председателем колхоза, и в первые дни войны. Сейчас он вместе со всеми готовился к новому походу и смотрел далеко вперед.

Готовился и весь дивизион, в котором служил Лекомцев. Собирался в долгожданную дорогу Григорий Андреевич Поздеев. Он теперь был майором. Ему явно надоело сидеть на одном месте.

— Так можно разучиться воевать, — говорил с сожалением майор. — Сегодня драться за высотку, завтра [237] за опушку и все с одного места. А душа просит простора.

— А главное, мы еще в большом долгу перед Родиной, — поддерживал командира дивизиона Степан Алексеевич Некрасов. — Нам надо шагать да шагать.

Двадцать второго июня, после небольшого марша, дивизия вышла в район станции Сиротимо. Это между Полоцком и Витебском, что-нибудь в двадцати километрах от последнего. Из четвертой ударной армии нас перевели в сорок третью, которой командовал генерал Белобородое, бывший командир нашего гвардейского корпуса под Великими Луками.

Исполнилось три года с начала войны. Прошло три долгих года, а как все было свежо в памяти. И сосновая Удмуртия, и дорога к Сычевке, Карабаново и Михали, атаки и прорывы, погибшие товарищи... Три года, равные трем десятилетиям, а может быть, всей человеческой жизни, сидели в наших сердцах немыми свидетелями пережитого.

Нынешний июнь выдался как никогда погожим и жарким. Кругом заливались соловьи и жаворонки. В рост человека стояла дозревающая трава. Дышали паром озера и речки. И опять воспоминания уводили в прошлое, довоенное и фронтовое. Они и радовали, и щемили сердце, и звали, и требовали...

На заре двадцать третьего июня среди личного состава дивизии были распространены листовки-призывы Военного совета фронта. В них говорилось о предстоящем наступлении, о его исключительной важности, о задачах каждого полка. По листовкам не проводилось ни собраний, ни митингов, просто каждого солдата и офицера просили внимательно прочитать. А потом, может быть, кто-нибудь из политработников и задавал два-три, вопроса. Умел хорошо это делать обычно замполит Иван Коровин, Из госпиталя он опять вернулся в дивизию.

В нем не чаяли души связисты Голубков и Ипатов. К ним пристроился в последнее время третий, старше их, смирнее, тоже колхозник из Удмуртии, Александр Иванович Максимов. Ипатов хорошо знал его и раньше, в калининских лесах работали на пару. А потом Максимова перевели в другой дивизион, и вот теперь судьба свела их снова.

Ипатов познакомил Максимова с Голубковым. Тому степенный, пожилой, высокий ефрейтор понравился. [238]

— Ты у нас будешь вместо отца, — сказал Голубков Максимову. — Если где начнем портачить, схватишь за руку.

— Зачем портачить, — улыбнулся ефрейтор. — Вместе будем воевать, помогать друг другу.

— Правильно, Александр Иванович, как говорится, один за всех...

— Вот, вот — все за одного.

— А господь бог за Иисуса Христа.

— Ха-ха-ха.

А замполит о новой троице отозвался так:

— Двоих я знаю — дойдут до Берлина, смотрите, чтобы не подкачал и третий.

— Зачем качать, — защитил сам себя Максимов. — Я солдат, мне надо приказ. А есть приказ — все будет зараз.

— Вот как у нас, товарищ капитан, — заключил по-своему Голубков. — Приказ — и фрицу в глаз.

— Ну, ну, если так — дружите да побольше выкалывайте глаз, — согласился Коровин и добавил: — Листовку читали?

— Так точно, читали.

— Все ясно?

— Как божий день.

— Где будут связисты в бою?

— С разведкой, товарищ капитан.

— Что делать?

— Наблюдать, докладывать, корректировать огонь, убирать засады...

— Пять с плюсом. Собирайтесь.

Это были особые сборы. Они были и похожими на прошлые, и в то же время непохожими. Сейчас все выглядело намного внушительнее, грознее, масштабнее. В помощь дивизионной артиллерии стояли в укрытиях не только «катюши», но и новые самоходные орудия. Готовые к рывку, лоснились на утреннем солнце чернолаковые танки. На взводе выстроились в шеренгу новенькие грузовики. Они пригодятся и для переброски пехоты, и для подтягивания орудий, и для сбора трофеев.

С иголочки обмундирование на солдатах. Поскрипывают ремни на офицерах. Отменные завтраки приготовили старшины. Мало порции — бери добавок. Мало одного — бери два. Выпей свою маршальскую, закури напоследок, подтянись, соберись и с богом. [239] А в лесу соловьи. А в небе жаворонки. В душе весна. Хочется подставить ветру лицо — и идти, и бежать, и ехать вперед и вперед.

Эта минута настала в семь утра. Началось все так же, как начиналось много раз до сегодняшнего. Но во сто крат сильнее. Сказать, что это был невиданный артиллерийский налет и бомбовой удар — мало. Это была огневая симфония небывалой в истории войн мощи. Разгневанный металл рвал в куски каждый метр вражеской обороны, настигал все живое в любой щели.

Затаив дыхание, ждали конца этой канонады пехотинцы и танкисты. Руки их немного дрожали от переизбытка чувств. Дух захватывало от грандиозности предстоящего.

Опять раньше времени свертывали провода связисты. Броню танков облепляли автоматчики. К машинам прилаживали пушки артиллеристы. Завершали вступительное слово к атаке «катюши».

А потом пошло, затрещало, заскрежетало. Как сорвавшиеся с поводка пограничные волкодавы, ринулись вперед тупорылые танки. За ними пешая и механизированная пехота. И сразу смешалось понятие нашего и ихнего переднего края. Кто-то в одном месте думал еще сопротивляться, но его просто обходили справа и слева, устремлялись в его тыл. Кто-то оставался засыпанным в блиндаже, чтобы через минуту поднять руки или превратиться в блуждающую банду в наших лесах.

Мы перевоплотились в ветер, в ураган, сметающий все на пути и устремленный все дальше и дальше на запад. Такого никто из нас никогда не видел и не мог видеть. Это было сгустком нашего трехлетнего опыта, мастерства, ненависти.

В первый же день наши войска продвинулись на глубину шестнадцать километров, расширив прорыв до тридцати. Перерезана железная дорога Витебск — Полоцк. Взят районный центр, большой поселок Шумилино. Южнее нас войска третьего Белорусского фронта углубились в оборону противника на тринадцать километров и перерезали железную дорогу Витебск — Орша.

Наконец-то очередь дошла и до твоего избавления, многострадальная белорусская земля. Наша дивизия пока решает частную задачу, помогая окружению витебской группировки врага. Выполнив ее, мы открываем себе оперативный простор в Прибалтике. [240]

А пока темп и темп. Без отдыха, без сна, без еды, без курева вперед и вперед к Западной Двине. Быстрее сжимать кольцо, создавать очередной котел, бить и бить проклятого оккупанта.

Многое в этом наступлении повторяется из рейда от Невеля до полоцких лесов. Встречные бои, засады, заслоны, тараны. Опять приходится браться за автоматы нашим тыловикам. Опять далеко вперед отрываются от основных сил разведчики. Но все эти картины сейчас выглядят ярче, более выпукло, грандиозно.

— Вот так война — за день ботинки истрепал, — довольный, рассказывает Михаил Иванович Ипаток.

— А мне, понимаешь, почти нет работы, — шутливо жалуется санинструктор Николай Кузьмич Козлов. — Перевязал десяток солдат, так и тех не смог в тыл отправить.

— Бегут? — интересуется Александр Иванович Максимов.

— Бегут, не хотят отставать от своих.

— Тяжело отставать. Три года вместе — одна семья.

Им приятно, трем землякам, на минутном привале переброситься парой-другой слов. Да, они три года вместе. Жалко, нестерпимо жалко перед концом испытаний оставить родную солдатскую семью.

А за привалом опять дорога и дорога. Деревни, хутора, большаки, опушки лесов. Впереди шумят танки. За ними пылят автомашины. Рядом с пехотой опять артиллеристы. Все разыграно как по нотам. Но неправильно думать, что все идет без сучка и задоринки. И того и другого предостаточно. Но это уже теперь нас не страшит и тем более не может задержать.

Через Западную Двину

Где мы за три года форсировали реки? Да, пожалуй, нигде. Что мы знаем о преодолении таких преград? Очень мало. Готовы ли мы были к выполнению такой задачи? Теоретически — да, практически — не полностью.

Конечно, главное в успешном форсировании рек — захватить с ходу плацдарм и сохранить от разгрома переправы. Их в большинстве случаев сохраняли. Помогал темп наступления. По мостам проходили первые танки, но тут же на переправы обрушивался, артиллерийский огонь врага. [241]

А потом: мосты были не на каждом километре, наступление же шло по всему фронту. И вот здесь многие подразделения сталкивались с немалыми трудностями. Пока шел сбор подручных средств, пока прилаживали к плотам пулеметы и минометы, устраивали в лодки не умеющих плавать, противник на противоположном берегу поднимал голову. Начиналась переправа, а вместе с ней оказывались ненужные жертвы.

В этот раз, у Западной Двины, такие порядки возмутили заместителя командира дивизиона Ивана Коровина.

— Разведчики и связисты — вплавь!

Он бросился в реку первым, еще чуть прихрамывающий после ранения. У берега столпились Голубков, Ипатов, Максимов, Семакин.

— Я потяну провод, — как о бесповоротно решенном сказал Голубков.

— И я с тобой, — добавил Ипатов.

— Ребята, дозвольте мне с замполитом, — попросил Максимов. — Мы с Николаем Ивановичем Семакиным... В это время окликнули Голубков а:

— Командир отделения связи — в штаб.

— Ну? — встрепенулся Голубков. — Кто же?

— Я, Николай Иванович и ты, Алеша, — первым отозвался Ипатов.

— Ребята, дозвольте, — стоял на своем Максимов.

И Голубков уступил. С проводом для корректировки артиллерийского огня поплыли через Западную Двину связист Максимов и разведчик Семакин.

— А ты следи, — приказал Голубков Ипатову. — В случае чего...

И вот два полураздетых пожилых солдата с катушкой провода и автоматами устремились за своим замполитом. А он уже был почти на середине реки и махал призывно рукой.

Западная Двина — неспокойная река. Это не Ока и, пожалуй, даже не Кама. Берега ее круты, поток воды стремителен, глубина бездонная. Плыть страшно трудно. И тем более со снаряжением и оружием. И еще под минами.

Они начали шлепаться тут же, как только наши подошли к реке. Вначале падали без прицела, по всему берегу и руслу реки. Наши переправлялись повсюду. Урон поэтому был незначительный. [242]

Но вот немцы, должно быть, заметили подкатившие к береговому кустарнику пушки. Они сосредоточили огонь на этом месте. Немцы также, конечно, поняли, что через реку вместе с пехотинцами где-то, а вероятнее всего напротив пушек, переплывают артиллерийские разведчики и связисты. Они для них наиболее опасны. Если пехоту можно сдержать, то последних и не заметишь. Зато заметят немцев они и наведут через провода свои пушки на цель.

Мины стали падать чаще и гуще. За Коровиным плыл Максимов. Он умел держаться на воде лучше Семакина, этот колхозник из деревни Озерки Пудемского района, с берегов Чепцы. Семакин стал отставать. Его тянул ко дну автомат. Мешали гимнастерка и брюки. Максимов это заметил и подождал друга.

А мины продолжали падать, у самой воды раскалываясь на сотни смертоносных осколков. Максимов без слов взял у Семакина автомат, приказал заплыть вперед и стая приговаривать:

— Не маши часто руками, Николай, береги силы. А через минуту:

— Постарайся почаще нырять.

— Держись, держись, Иваныч.

Откуда только брались силы у немолодого многосемейного человека, с гибелью которого на этой своенравной реке могли остаться без кормильца несовершеннолетние дети. Почему до этого часа, три года никто не знал об этой богатырской выдержке удмуртского крестьянина и некоторые были склонны даже считать его за слабого и не совсем здорового.

А он плыл и плыл, навьюченный не менее чем пудовым грузом. Да еще находил силы помогать товарищу, не терял присутствия духа, твердо верил, что доберется до цели.

Недалеко от берега Семакина подхватил под руку Коровин. Обернулся к Максимову:

— Вытерпишь, старина?

— Раз приказ — все вытерпим, — кивнул связист.

А мины, проклятые мины продолжали преследовать. За троими с тревогой и нетерпением следили с нашего берега. С него уже били по немцам прямой наводкой. Но снаряды достигали только зримых и близких целей, глубина вражеской обороны оставалась неуязвимой. А оттуда лупили по переправе. [243]

За троими наблюдали в бинокль. Прибежал к берегу освободившийся в штабе Голубков.

— Провод не перебило?

— Пока тянут.

Он взял у Ипатова бинокль.

— Мать честная, один прет два автомата и катушку.

— Я говорил, — довольный своим земляком, похвастался Ипатов. — Александр Иванович может еще не это.

— Откуда же в Удмуртии пловцы? С Волги — другое дело.

— А у нас с Чепцы.

— И то верно. Вот молодец папаша.

А он плыл уже на пределе сил. Все чаще лезли в голову родные Озерки, жена, дети, односельчане.

Мимо уха просвистел осколок. Поцарапал висок. На миг в голове помутилось.

— Тонет, — бросил тревожно Голубков.

— Нет, это он хитрит, — с полной уверенностью уточнил Ипатов.

И как бы в подтверждение этих слов Максимов, действительно, опять появился над рекой. Силы его оставляли. Он держался на нервах. И еще на воинской присяге и приказе командира.

Капитан Коровин вытащил на берег разведчика Семакина. Тот распластался на земле и минуту не мог. шевельнуться. Потом повернулся к воде и вместе с замполитом стал тянуть Максимова.

Мины не задели ни провода, ни людей. Их стало меньше падать: пушкари, должно быть, накрыли несколько расчетов. Теперь надо было спасать пехоту и переправу от вражеских пулеметчиков и артиллеристов. Скорее искать цели, быстрее передать первую команду.

Трое уже не плывут, а ползут, перебегают.

— Ну как, товарищи, выдержим? — хочет подбодрить солдат замполит.

Он сам устал как черт. Заныла раненая нога. Мокрое обмундирование липнет к телу. Совсем не его дело было первым лезть в воду. Но таков уж характер у заводского-тульского.

Они ползут навстречу открытой опасности, в обход окопавшегося у переправы и за ней противника. По проводу уже передана команда «приготовиться», наш берег видит, как разматывается на спине связиста катушка. [244] Голубков продолжает восхищаться земляками своего друга.

— Ну, Миша, такими солдатами надо дорожить.

— Хорошие люди. Письма им пишут из колхозов — зачитаешься, — с удовольствием поясняет Ипатов.

— Золото, а не люди.

— Дороже золота. [245]

А у троих свой разговор.

— Я хорошо знаю Ипатова, — говорит на ходу замполит Коровин. — А вы, значит, тоже из Удмуртии?

— Тоже, товарищ капитан.

— Смотри-ка. Удмурты кому сродни: башкирам или мордве?

— Мордве больше.

— А при царе — вымирающее племя?

— Почти что.

— О, ребята, для вас Советская власть — мать родная.

— Для всех она мать. И сразу о другом:

— Смотри, Семакин, в роще батарея.

— Вижу, товарищ капитан.

— Давай, двигай.

И вот уже наши расчеты получают наводку: Грохают залпы. Сотрясается перед глазами троих безвинная роща. Взлетают на воздух куски металла и человеческие тела.

После рощи очередь за овражком. Там минометчики. Потом за сараями хутора — там окопались самоходки. По одному проводу работают два дивизиона. Семакину не привыкать командовать массированным огнем своих батарей.

Он уже отошел, этот здоровый на вид разведчик. Только гимнастерка и брюки на нем еще не высохли. От них идет пар, как и от обмундирования остальных. Все трое босые, без пилоток, без ремней, без документов: попал к фрицам — и не докопаются, кто такие.

А они не так-то уж далеко от троих. Кое-где в двухстах-трехстах метрах. Но приблизиться к берегу им не дают наши пушки. Да и прорвавшиеся танки наводят панику. Надо отступать, а не хочется. А может, и хочется, да нет на это приказа. Вот и держится гитлеровец, пока его не прихлопнет снарядом.

Наши корректировщики накрывают одну цель за другой. Семакин говорит прицелы, Максимов повторяет их и передает по проводу, Коровин хвалит обоих.

— Молодцы, товарищи. Вот спихнем еще пару самоходок, и переправа вне опасности.

А по ней уже загрохотали машины и повозки. Почувствовав ослабление огня, наши двинулись вперед. По всему берегу вверх и вниз от переправы начали вылезать [246] из воды мокрые пехотинцы. И опять пошла, зашумела людская лавина, ломая все на своем пути. Голубков передал Максимову:

— Ну, папаша, спасибо тебе за работенку. Отличная работка. Давай сматывайся, мы двигаем к вам.

Услышав об этом, Александр Иванович сразу обмяк. Враз навалилась неестественная усталость, опять закружилось в голове. Плохо стало и Николаю Ивановичу Семакину. Навивать провод на катушки пришлось замполиту Коровину.

Он дал немного отдышаться солдатам, не донимал их и разговором, а когда наши запрудили уже весь берег, который час назад еще был в руках врага, сказал просительно:

— Ну, товарищи, пошагали. Недалеко наши.

И они пошли, трое босых, мокрых, грязных, навстречу тем, кого они спасли от лишних жертв, кому помогли быстро и точно расправиться с сопротивлением противника и снова выйти на оперативный простор.

Наступление развернулось еще более стремительно. После Западной Двины пали города Чашники и Лепель. В районе Лепеля наша дивизия освободила тысячи советских людей, обреченных на уничтожение в концлагере. Вскоре мы подошли по пятам врага к реке Березине. Форсировали ее уже с ходу. А за ней начали отбивать одну деревню за другой, поселок за поселком, пока шестого июля не вышли на границу с Литвой. В это время войска третьего Украинского и первого Белорусского фронтов освободили от гитлеровцев город Минск. Наш путь лежал теперь на Вильнюс.

В тылу врага

Майор Поздеев был доволен смелыми и мужественными действиями связиста Максимова и разведчика Семакина. Последний как артиллерист был его воспитанником. Максимова он знал меньше, но его подвигом на реке был восхищен и горячо поддержал ходатайство замполита Коровина о награждении ефрейтора орденом Славы.

Вот, наконец, и мы дождались марша, с каким шли и идут сейчас войска Украинских фронтов. И мы начали отмеривать за день по тридцать и сорок километров, жалея время на обеды и привалы, готовые не спать и не есть до изгнания врага из всей Прибалтики. [247]

Теперь, когда мы были на ее земле, нам опять приходил на память детский дом литовских ребятишек в наших удмуртских Дебессах. И мы, не имея возможности задерживаться на хуторах и в городишках, все же нет-нет да и спрашивали жителей:

— Не ваш ли детский дом живет в нашей Удмуртии?

— Нет, наш на Волге.

— А наш в Кировской области.

Но и от этих ответов нам было приятно — мы освобождали из неволи свою родную Советскую республику, равную среди равных в великом Союзе народов.

Как и в Белоруссии, нас встречали партизаны и жители хуторов и поселков. Несли в подарок цветы, хлеб-соль, приглашали на обед, выносили на дорогу бидоны с молоком и с медовым квасом. С восторгом и удивлением засматривались люди на ладные фигуры наших солдат, девушки дарили носовые платки и кисеты, мальчишки выпрашивали красные звездочки.

А мы шли и шли на запад и северо-запад, не имея времени ни поговорить с людьми как следует, ни посмотреть, как они живут. Не было у нас минуты и на трофеи. За нашими спинами оставались целые склады и железнодорожные составы с продовольствием и одеждой, а мы не имели порой курева и крепких ботинок, И не потому, что этого не было у наших тыловиков, а потому, что мы слишком быстро двигались и обозы не поспевали за наступающими цепями.

Наступающие растекались по стольким дорогам, что оборона немцев трещала по всем швам. Клин вбивался за клином. Один длиннее другого. Немцы оказывались от нас то справа, то слева, то сзади. Мысль об окружении окончательно парализовала их силы. Они беспорядочной бродячей толпой катились и катились к морю.

Но это не значило, разумеется, что нам нечего было делать. Одно пленение отставших немецких подразделений отнимало уйму сил и времени. Гитлеровцы сопротивлялись. Стремились вырваться из кольца с боем. Стычки разгорались днем и ночью.

У командования дивизии родилась идея послать в тыл отступающего противника пехоту и артиллерию на машинах. Цель: дезорганизовать отход немецких подразделений к одному литовскому городу. Рассеять и истребить их силы, не дать закрепиться на выгодном рубеже. [248]

Из пехоты вызвалась в рейд рота Виктора Ратникова. Из артиллеристов — дивизион Григория Поздеева.

— Только добровольно, — подчеркнул генерал. — Действуйте с начала до конца по собственной инициативе. Возможно, не будете иметь вовремя поддержки. Возможно, придется биться в окружении. Прошу все взвесить и обдумать.

— Я все взвесил, товарищ генерал, — ответил Поздеев. — Хочу испытать свои знания.

— Берегите солдат, побольше уничтожайте врагов. Пока они от нас ускользают.

— Постараюсь.

— Успеха, майор, — по-отцовски напутствовал генерал.

И вот колонны машин устремляются по проселочным дорогам во фланг отступающей по большаку крупной немецкой части. Погода — теплынь. Все цветет и благоухает. Машины идут по хуторам, лесным опушкам, порой просто по полевым тропам. На ходу сшибают мелкие гарнизоны противника, уничтожают заблудившиеся банды. И вперед, вперед.

В кузовах машин вместе с артиллерийскими расчетами автоматчики. Маневр и прост и сложен. При встрече с противником в центр, на прямую наводку выдвигаются пушки. Пехота выдвигается на фланги. При точном попадании снарядов она довершает разгром немецкой колонны на большаке. При затянувшемся бое не дает окружить артиллеристов.

Машин около десяти. В кабине первой — майор Поздеев. Вот кончается лес, за ним — ржаное поле шириной с километр, а за полем — большак.

Немцы перед глазами. Длинная нестройная колонна, растянувшаяся более чем на километр. Впереди офицеры, за ними стрелковые роты, потом артиллеристы, машины, повозки хозяйственных подразделений.

Принимается решение ударить с фланга в голову колонны и с тыла — в хвост. Машины быстро рассредоточиваются и на предельной скорости вылетают к целям. Разворот орудий, перебежка автоматчиков, увод в укрытие машин, и пошла писать губерния.

Поздеев и Ратников остались с половиной своих сил, атакующих с фланга. Для налета на хвост посланы старшина Лекомцев и старший сержант Воронцов. [249]

И вот загрохотали орудия, затрещали автоматы. Первый удар в голову колонны, второй по ее тылу. Полетели вверх тормашками немецкие машины и повозки. Откуда-то взвились в воздух гусиные перья, должно быть, из рассеченных перин и подушек.

Уцелевшие немцы ударились в сторону, сменив западное направление на северное. Там лес, долго преследовать противника нельзя, надо уничтожить его как можно больше на большаке. И наши пушки работали без останову.

Большак, ведущий к городу, был усеян сотнями трупов, разбитыми машинами и повозками и практически стал непроезжим. Можно было поворачивать обратно, задача решена.

Но в это время на большаке с востока, с околицы большого села на взгорье, показалась новая колонна отступающих немцев. У них все было предусмотрено правильно — отступали с интервалами. Но о второй колонне майору Поздееву и лейтенанту Ратникову ничего сказано не было.

Поздеев припал к биноклю. Немцев не меньше полка. У них, безусловно, походная артиллерия. Плюс спереди не совсем добитая часть, которая может оправиться и оказать помощь. Расстояние между разбитой головой отступавших фрицев и деревней на взгорье не менее двух километров. Справа — сплошь ржаное поле, слева — лес.

— Что будем делать, Виктор? — спросил Раткикова Поздеев.

— Драться, — бросил одно слово лейтенант.

— Тогда на два фронта, — уточнил Поздеев. — Оставляй взвод на месте для отражения возможной контратаки разбитых, остальных — лицом на восток, по сторонам дороги. Пушки маскируются во ржи и начинают бить по деревне. Ясно, Витя?

— Ясно. Не допустить окружения. Вынудить немцев отступить в лес, на север, а большинство, по возможности, уничтожить.

— Правильно. Начинаем работать.

И это была, действительно, отличная, филигранная работа, которой руководили смелость и дальний расчет. Пушки, рассредоточившись по фронту, укрывшись во ржи, взяли деревню под такой налет, что там пошел дым коромыслом. [250]

Но, как и предполагал Поздеев, немцы не пожелали уйти в лес и болота, а приняли бой и начали обходить наших справа, по ржи. Завязалась смертельная схватка. Пушки били и по деревне, и по ржи шрапнелью. Их поддерживали автоматчики.

Этот бой отдаленно напоминал бородинское сражение в миниатюре. Напоминал в том смысле, что силы обеих сторон были почти на виду. Под огнем находились командиры, особенно наши. Поздеев стоял у орудий, попеременно переходя от одного к другому. Отрыть траншеи не успели, укрытий абсолютно никаких не было. Вражеские снаряды рвались тут и там, сотнями осколков, как ножом, срезая ржаные колосья. Нередко они ранили и солдат.

Это был более жаркий и более внушительный бой, чем под Карабановом и Михалями. Поздеев с минуты на минуту ждал, что его ударит с тыла только что разбежавшаяся немецкая часть. Но та молчала. Это давало возможность бить всеми орудиями на восток.

Артиллерийская и автоматная дуэль продолжалась до вечера. Чем бы она кончилась ночью — позорным бегством отступающих немцев или боем наших в окружении, трудно сказать. Спасли положение основные силы дивизии, успевшие за день пройти тридцать километров и выйти к злополучному большаку. Удар был молниеносен и жесток. От прорывающихся на запад немцев осталось мокрое место. Путь по большаку на город был открыт.

Генерал разыскал Поздеева и Ратников а. Крепко пожал руки офицерам и сказал:

— Вот и мы научились бить противника в его тылу. Не так, значит, страшен черт, как его малюют. Так или не так?

— Так точно, товарищ генерал.

— А раз так, спасибо за службу. Представляю к наградам. А сейчас до утра спать.

Так приходит бессмертие

Идея ускоренного марша за счет рейдов по тылам противника увлекла солдат и офицеров дивизии. Не просто следовать за отступающим противником, сшибая его засады и заслоны, но и перерезать пути отхода в глубине его обороны. С этой целью подразделения дивизии стали двигаться [251] по нескольким направлениям с правом широкого маневра и инициативы.

Была уже середина июля. На лесных полянках наливалась земляника. Улыбались цветы на покосах, совсем как на берегах нашей Камы.

Тринадцатого числа была освобождена столица Литвы Вильнюс. Это еще более придало нашему наступлению суворовский дух. Бои на окружение, блокирование, рассечение стали приобретать массовый характер. Одна из таких схваток разыгралась у стен маленького городка, раскинувшегося на возвышенности.

Такие места всегда превращались немцами в опорные пункты. Тем более, если перед городком или местечком протекала река, если это место было стыком дорог, если в городке находились церковь или большое каменное здание, если он был обсажен рощами и т. д. Все эти приметы имел и городок, к которому с ходу приблизились наши подразделения, оставив немцев и в своем тылу, и на флангах.

Остановка в таком случае, кроме осложнений наступательных боев, ничего дать не могла. К немцам, окопавшимся в городке, с часу на час могли подойти отставшие и блуждающие по лесу колонны. Мы могли оказаться между двух или даже трех огней. Нельзя было медлить ни минуты.

А путь был прегражден. Из-за церковной ограды и с колокольни били не менее десяти-двенадцати пулеметов. Батальоны офицеров Стрижова и Шатохина залегли под самым городом, не успев переправиться через речку. Место ровное. Ржаное поле. От него до берега небольшой луг. За речкой сразу же окраина городка — первые домики и некрутой подъем по дороге к церкви. Лежать без дела на таком месте — самоубийство, но и наступать в лоб не лучше.

Пехоту поддерживал артиллерийский дивизион замполита Коровина, которому очень часто не везло на командирах. И сейчас временно инициативу за исход операции пришлось взять ему, замполиту, только что аттестованному майору. Рядом оказался и парторг полка Степан Некрасов. Они вдвоем, пригласив пехотных командиров, уединились в кустики на совет.

Вообще особых трудностей блокирование городка не представляло. Можно было применить обычные клещи, заход с флангов и тыла, навязать противнику круговой [252] бой. Но это была палка о двух концах. Во-первых, все равно были бы неизбежны наши потери, нести которые сейчас очень некстати. Во-вторых, мы могли проиграть время — нарваться на подходившие с тыла немецкие части.

— Так как, товарищи? — последний раз обратился к офицерам как старший по званию майор Коровин.

— Бить в лоб, — упрямо повторил комбат Стрижов.

— В лоб и с одного фланга, — добавил комбат Шатохин.

— А по-моему, отправить за ограду церкви небольшую штурмовую группу, — высказался Некрасов. — Ведь все дело, в конце концов, в церкви, а не в городке вообще.

Он хорошо помнил, смелый и умный парторг, как действовали наши штурмовые группы в боях за Великие Луки. Группы небольшие, подвижные, созданные из самых опытных и смелых воинов.

Некрасова горячо поддержал Коровин. Еще бы ему не поддержать идею о штурмовых группах, одному из авторов их. Он сказал пехотинцам так:

— Вы немного обождите со своими планами. Готовьте солдат к броску, а мы, артиллеристы, подолбаем церковь. И одновременно пошлем за ограду лазутчиков. Посмотрим, что из этого получится. Я думаю, что все обойдется хорошо.

Надо было подобрать налетчиков. Коровин стал вспоминать, кто остался в дивизионе из участников уличных боев в Великих Луках. Оказалось немного. На глазах были связисты Голубков и Ипатов. Отважные, любимые солдаты майора.

Он подошел к ним. Связисты, как всегда, находились с командирами батарей. Связи сейчас не требовалось, пушки работали с прямой наводки. Голубков, Ипатов и Максимов изнывали от безделья.

— Безработица, товарищ майор, — встретил замполита улыбающийся Голубков.

— А поработать хочется? — спросил Коровин.

— Нельзя даром есть хлеб.

— Верно, сержант, нельзя. Война — не курорт.

И он изложил солдатам только что созревший план о налете за ограду церкви. Голубков и Ипатов загорелись. Максимов по привычке ничем не выдал своего состояния. Коровин [253] заключил:

— Дело добровольное. Никаких приказов. Приказ один — что подскажет сердце да партийный билет.

— Мы идем, — став сразу серьезным, отрубил Голубков.

— Кого возьмешь с собой? — поинтересовался замполит.

— Ипатова.

— А не мало вдвоем?

— Много — хуже. Не подкрадемся скрытно.

— Но хотя бы втроем или впятером.

— Нет, товарищ майор. Возьмем для стрема еще Максимова и все.

— А он согласен?

— Я пойду с ребятами, товарищ майор. Не отстану.

— Верю, старина, верю. Ну что ж, втроем так втроем. Удачи, товарищи. На вас вся надежда.

Трое поползли по ржаному полю, как тогда по берегу Западной Двины. Майор Коровин долго провожал их взглядом, пока они не скрылись. Проводил и затосковал, занервничал, то и дело поглядывая на ручные часы. Приказал батареям усилить отвлекающий огонь, выставить более сильные дозоры в тылу и на флангах. Рядом с ним находился Некрасов.

— Ничего, товарищ майор, ребята надежные.

— А если убьют — на мне вина.

— Война всему вина. Трое спасают сотни жизней.

— Только это и оправдание: трое спасают батальоны.

У него не было сомнений в успехе предпринятого маневра. Он верил троим, как себе. Даже верил малознакомому ефрейтору Максимову, с которым пережил тревожный час на Западной Двине.

Тройку вел Голубков. Перебирались цепочкой, след в след. Автоматы, гранаты, ножи. Не разговаривали, полностью доверяя старшему.

Заходили с правого фланга. Он был открыт. По нему тянулись к городку два большака — с востока и северо-востока. Где-то вдалеке, за десять или двадцать километров от городка, по большакам отступали немецкие колонны. Их-то и ждали эти, зацепившиеся за церковь.

Мысли троих работали лихорадочно. Солдаты шли на опасное дело. Хотя все три года войны тоже были сплошь опасными, но этот выход был особенным. Каким [254] именно особенным и как он обернется, не хотелось думать. Скорее скрытно к церкви. Минутная разведка — и за ограду. Что там ждет налетчиков? Конечно, не объятия и не поцелуи. Ждет враг. Его огонь, его ненависть. Кто кого — от этого будет зависеть исход операции.

Дула немецких пулеметов обращены на юг, где залегли наши подразделения. Голубков намеревается ударить с востока или северо-востока. Это с фланга или почти с тыла. Немцы ни при каких обстоятельствах не решатся, да и не смогут быстро повернуть пулеметы. Значит, против Голубкова и его товарищей может выступить с автоматами только охрана и прислуга. Решать все дело будут, таким образом, внезапность, быстрота и слаженность действий. Парализовать немецких пулеметчиков, внушить мысль об окружении, ослабить их огонь и позволить подняться нашим.

— Ну, — выдохнул Голубков, ни к кому не обращаясь, стоя недалеко от ограды с восточной ее стороны.

Он жадным взглядом стал шарить по каменной стене, по закрытым воротам, по колокольне. Все внимание немцев устремлено на юг. Конечно, на флангах разведчики. Но они, судя по всему, не заметили Голубкова и его товарищей. Тем более нельзя медлить.

— Ну, — еще раз вздохнул Голубков и посмотрел на товарищей. — Соберемся с духом. За ограду мы с Ипатовым. А ты, Александр Иванович, лежи на стреме, чтобы какая-нибудь сволочь не ударила нам в спину. Все понятно?

— Возьмите и меня с собой, ребята, — попросил Максимов. — Трудно будет двоим.

— Не будем спорить. Делайте, как сказано.

— Алеша, а может, возьмем и дядю Александра? На большаке тихо.

— Нет, Миша, пошли вдвоем.

— Ну, раз приказ, так приказ. Пошли.

Говорят, подвиг бывает связан с особо красивыми переживаниями человека. К нему в эти минуты приходят крылатые мысли, его обуревают большие чувства и весь он становится как бы другим, потусторонним, неземным. Я не знаю, так или не так бывает с людьми перед свершением исключительного. Но я знаю, что трое у церковной ограды белорусского городка в тот июльский [255] день переживали самое обыкновенное. Они верили в себя безоговорочно, потому также верили и в успех операции. Никто из них не заикнулся о письме домой, не передал старшине на временное хранение документы, не пожалел ни о чем.

Лаза в ограду не было. Пришлось перепрыгивать через стену. Оба это сделали, как кошки. Максимов с болью в сердце и понятной солдатской завистью проследил за действиями товарищей.

Остальное произошло в считанные минуты. За оградой началась пальба. Слышались выкрики Голубкова:

— Хенде хох, фашистская сволочь!

— Батальон, окружай!

И батальоны, действительно, как только за оградой начался переполох, а за десять минут до этого прекратили работать артиллеристы, поднялись с земли и устремились в городок. Максимов все это оценил моментально и, не в силах больше лежать в бездействии, за укрытием, тоже побежал к ограде. Он перемахнул за нее третьим. Голубков и Ипатов продолжали поливать автоматными очередями пулеметные расчеты. По церковному двору кругом, как крысы в ловушке, бегали немецкие солдаты. Максимов принялся бить по ним, на минуту выпустив из вида товарищей.

Это оказалось роковым. Самым страшным для гитлеровцев был, разумеется, Голубков, действовавший за троих и пятерых. Его-то и решили убрать немцы, продолжая [256] еще на что-то надеяться, хотя улицы городка уже сотрясались от солдатского «ура».

По Голубкову ударил пулемет с колокольни, по данным нашей разведки подавленный, но сейчас почему-то оживший. Очередь прошила бесстрашного сержанта по верхней части туловища. Он качнулся, повернулся в сторону колокольни и лицом к лицу столкнулся с подбегающим фрицем. Тот, должно быть, решил добить раненого, но не успел и не сумел.

Голубков нажал на спусковой крючок. Магазин оказался пустым. Это моментально сообразил немец и занес над сержантом кинжал. Голубков известным приемом самбо выбил у врага оружие, вытащил свою финку и, вонзив ее в горло самодовольной жертве, вместе с ней повалился на землю.

Ничего этого не смогли увидеть Ипатов и Максимов, разгоряченные боем. Они тоже были ранены, но не обращали внимания на кровь. Когда же в церковном дворе затопали сапоги своих, кругом послышались возгласы «за Голубкова», «отомстим за сержанта», на крики бросились Ипатов и Максимов. Они застали друга в той позе, в какой он оставался в последние минуты жизни — лежащим на немце.

— Алеша, товарищ, — бросился со слезами Михаил Ипатов и прислонился окровавленным лицом к мертвому. — Прости меня, Алеша, не уследил, не уберег.

Рядом с Ипатовым опустился на колени Максимов и тоже поцеловал уже холодный лоб русского товарища. Им никто не мешал. К ним подошли Коровин и Некрасов, командиры пехотинцев. Солдаты останавливались и бежали дальше.

Теперь уже за городком, то усиливаясь, то затихая, разносились призывные голоса:

— За сержанта Голубкова — огонь!

— Отомстим за коммуниста.

— Удмурты, рассчитаемся за русского товарища.

Это катился на запад и северо-запад наступательный вал. Его не смогли сдержать пятнадцать немецких пулеметов, валявшихся теперь, как металлический лом, у разбитой каменной стены. Эту сатанинскую силу заставили замолчать трое советских солдат, один из которых теперь навечно должен был остаться в списках почетных граждан этого маленького, уютного, зеленого городка на литовской границе. [257]

Отомстим за героя

Да, сержант Алексей Голубков, артиллерист и слесарь из Костромы, стал первым официальным Героем Советского Союза дивизии. Весть о представлении его к такой награде в один час разнеслась по батальонам и дивизионам и подняла солдат на небывало отважные дела. О подвиге связиста рассказывали политработники и писали газеты, с теплотой и болью делился своими чувствами комдив. Парень с Волги стал как бы олицетворением души всей дивизии, ее трехлетнего опыта, мастерства и мужества.

Обыкновенный молодой рабочий человек, немножко озорноватый, лукавый, ершистый, но неизменно прямой и открытый, честный и человечный, излишне лихой и отчаянный, стал примером для подражания тысяч бойцов. Поступок одного человека явился как бы сводом морального кодекса солдата, ненаписанной книгой поведения советского воина на фронте.

Тосковали о друге, не находя себе места в первые дни, его удмуртские товарищи.

— Как мы теперь без Алеши, — вздыхал его лучший друг Михаил Ипатов.

— Давай ближе будем вдвоем, — советовал Александр Иванович Максимов. — Двое станем работать за троих.

— Трудно Алешу заменить.

— Трудно, а надо. Война не кончилась.

— Да, еще не кончилась, а пора бы кончиться, тогда бы и Алеша остался жив.

А дивизия меж тем рвалась неудержимо на северо-запад, к Балтике, торопясь скинуть врага в море. Это была месть и за героя Алексея Голубкова, и за сотни погибших его товарищей.

Города с окончанием на -ай, -яй. Аникчай, Акменяй, Ликаняй. И наконец, красивый, почти игрушечный Биржай. Дивизия влетает в него с марша. Немцы не успевают разрушить в городе ни одного забора. Они отступают по трем большакам — центральному, разрезающему Биржай пополам, и боковым. Оставляют и городе склады боеприпасов и продовольствия, свои магазины, пивоваренный завод. На последний не мешало бы заглянуть, четвертый год солдаты не пробовали пивка, русского национального напитка. Но нет времени, приходится все оставлять на попечение тыловиков, может, они догадаются потом побаловать малость солдатушек. [258]

В таких случаях ребятам всегда вспоминается Алеша Голубков. Этот бы не прозевал, выкроил минутку, не упустил хороший трофей и, сколько бы ему ни читали нудных нотаций о мародерстве и прочем, все равно сделал бы по-своему. За эту русскую хитрость и находчивость тоже уважали ухаря-волгаря, а теперь вот жалели, что его нет среди наступающих.

Жизнь на войне. Я как-то размышлял о ней, а сейчас, через три года, она стала для меня, как и для всех, настолько обыденной, будто другой мы и не знали. Пропали телячьи восторги первого года, красивые призывы и пустые фразы, ханжество и лицемерие. Все встало на свое место, каждому дана оценка не по словам, а по делам. Мишура давно отсеялась, краснобаи растворились по тылам, грубияны призваны к порядку, и главной фигурой на войне стали Теркины-Голубковы, мудрые, смелые и честные советские люди.

Да, в Биржае, в этом райском городке, нам не удалось задержаться. Нас встречали толпы мирных жителей, опять дарили подарки и угощали, а мы шли и шли, только помахивая пилотками.

— Эх, нет Алеши, — в сотый раз вспоминал Ипатов.

— Держись, Миша, нельзя так, — успокаивал друга Максимов.

Они написали на родину Голубкова всю правду о его гибели. Писали несколько дней, урывками, с раздумьями, со слезами и все-таки написали.

— Тяжело будет дочке читать, — вздыхал Ипатов. — Если такое письмо моим ребятишкам...

— И моим было бы нелегко, — говорил Максимов. — Но все равно не надо скрывать. Пусть наши дети растут такими, чтобы не допустить больше на земле кровопролития.

А пока это кровопролитие продолжалось. Дивизия устремилась за Биржай по центральному большаку. По боковым должны были следовать соседние. Командарм торопил и обещал:

— Давайте, давайте, занимайте впереди плацдарм. Поддержим, не оставим одних.

А впереди, в тридцати километрах, был другой городок на маленькой речке. Немцы обязательно постараются закрепиться на этом рубеже, взять реванш за Биржай. Эти планы как раз и хотел разрушить силами ударной дивизии командарм.

Верил этому маневру и наш генерал. Он смело вел полки к цели. Основной кулак дивизии устремился вперед на машинах. Там — комдив. Всех увлекла заманчивая перспектива за один день овладеть двумя городами, у всех в памяти была история гибели героя-связиста Алексея Голубкова.

Но война всегда была чревата неожиданными поворотами. И хоть мы дрались четвертый год, хоть и сидели нынче на плечах немцев, знали все ходы и выходы, а все-таки допускали порой и промахи. Таким опрометчивым шагом оказался и последний прорыв нашей дивизии за Биржаем.

Мы вместе с командармом излишне понадеялись на силы своей дивизии и не побеспокоились как следует о флангах. Обещание поддержать оказалось невыполненным. Соседи застряли на боковых большаках. Немцы, сбежав из Биржая, закрепились по всему фронту. Нужны были танки, а они выполняли другую задачу.

Словом, отмахав тридцать километров, подойдя ко второму городку, мы наткнулись на сильное сопротивление. Враг встретил дивизию с трех сторон и вынудил ее отступить в лес. Такое решение генерал принял, не желая нести напрасные потери и все еще надеясь на помощь соседей.

Но помощи не было ни к вечеру первого дня, ни во второй день, ни в третий. Дивизия оказалась отрезанной от своих и повела бой в окружении.

Странно было сознавать себя запрятанными в мешок в дни всеобщего похода Красной Армии на запад, в дни боев уже за границей Родины. Но действительность в данном случае была сильнее сознания. Следовало эту действительность разрушить.

Я никогда не забуду те пять дней и ночей в начале августа сорок четвертого года. Они были нелегкими, бессонными, голодными, наполнены беспрерывными боями. Нас теснили со всех сторон, теснили жестоко, в отместку за наши вчерашние удары. Берлинское радио даже передало об уничтожении нашей дивизии.

Но мы не были уничтожены. Мы оборонялись с львиной стойкостью. У нас было много раненых, их нечем было перевязывать, медсанбат остался в тылах. Раненые сражались наравне со здоровыми. У нас не было продуктов и соли. Мы ели полусырое мясо убитых лошадей. Костров разжигать не разрешалось. Двигаться [260] полагалось скрытно. Кругом работала наша разведка, нащупывая места для выхода из окружения.

Мы пытались прорваться с боем трижды. И трижды откатывались в лес. Нетрудно понять, каким было наше состояние. Мы были злы, как звери. Наши разведчики совершали смелые налеты на передние цепи немцев. Выходили на хутора, ловили языков, поджигали машины, но все это было частными укусами. В этих рейдах отважно действовали Ипатов и Максимов, все еще не в силах забыть своего русского друга.

По ночам над нами появлялся «кукурузник». Он делал несколько рейсов. Сбрасывал ящики с патронами и мешки с сухарями, узлы с бинтами и медикаментами. Это была помощь, но конечно же, недостаточная.

А немец тем временем опять пошел на Биржай боковыми большаками. По центральному стали курсировать танки. Бои шли днем и ночью. И в одну из ночей в звездное небо взвился огромный столб огня — это немцы подожгли сказочный Биржай.

Он горел до утра. Город, о котором мы собирались после войны увезти домой самые светлые воспоминания, сметался с земли. Это, должно быть, переполнило чашу терпения и командарма. Он отвел силы с других участков и повел войска в стремительное наступление. Получив о нем сигнал, ринулись на прорыв и мы.

Война полна отчаянных схваток. Но такой, какую мы навязали немцам седьмого августа, я не видел ни до, ни после этого. Мы штурмом прорвали кольцо окружения, шагая по трупам фашистов. Рядом со стрелками тянули свои пушки артиллеристы, то и дело выпуская снаряды с прямой наводки. Тут же тряслись походные кухни, старшинские повозки, штабные машины. В боевых цепях — комдив, начальник оперативного отдела майор Васильев. Он уже был в это время коммунистом, признанным авторитетом среди офицеров.

Я шагал рядом с Поздеевым. Я не смел заговорить с ним: у командира дивизиона не было свободной минуты. Он, как и все, был небритый, худой, грязный. Кажется, не был только зол. Он выносил из пятисуточного ада нерастраченным свой оптимизм и, будучи чертовски усталым, находил в себе силы говорить солдатам:

— Товарищи, подтянитесь. Осталось немного.

— Александр Прокопьевич, берегите раненых, сейчас будем переходить большак. [261]

— Товарищ Семакин, прошу вперед, вон к тому хутору.

Доцент оставался доцентом. К благородству не приставала грубость. Человек оставался человеком, как бы ни хотели убить в нем людское гитлеровские звери.

Мы шли навстречу своим, еще раз наученные горьким опытом, с еще раз проверенной наукой ненависти, еще более прозорливые для последних завершающих боев с гитлеровской Германией.

Нас встречали командующие армией и фронтом. Они вручали нам награды, благодарили за мужество и стойкость, вдохновляли на новые подвиги.

Наконец-то Балтика!

Бауска

У города Нас выводят во второй эшелон, и мы оказываемся у города Бауска. Это по направлению к Риге, на границе Литвы с Латвией. На освобождение Таллина и Риги сейчас сосредоточены все силы Ленинградского и Прибалтийского фронтов. Они последние столицы союзных республик, находящиеся под оккупацией.

На всем протяжении советско-германского фронта идет боевое наступление нашей армии. Мы вышли к Дунаю. Бои у Бухареста и Плоешти.

Наша дивизия несколько дней вынуждена поджидать подхода своих к Риге с юго-восточных подступов. Там, как и на таллинском направлении, идут жестокие бои. Когда войска немножко приблизятся, ударим и мы, чтобы прижать отступающего противника к морю.

Мы занимаем оборону перед небольшим латышским городом. Он раскинулся на том, восточном от нас берегу Мемеля, неширокой и спокойной реки.

Передовые цепи пехоты — в прибрежных траншеях. Огневые позиции артиллеристов — на опушках рощиц и на задах хуторов. Тылы еще дальше, в совсем спокойных местах.

Немец, если его не трогать, не беспокоит. Давно нет налетов «юнкерсов» и «мессеров». Молчат дальнобойные орудия. Враг ждет. Он понимает, что дни его сочтены. Надо бы давно поднять руки, но в Берлине еще истерически кричат Гитлер и Геббельс, и их слушает пока немецкая армия.

Кажется, мы ни разу не находились в такой спокойной и, если можно сказать, благоустроенной обороне, Конечно, это не значит, что по переднему краю можно разгуливать во весь рост. До рот и взводов, как всегда, приходится добираться ползком. Но и в этом случае можно нарваться на немецкого снайпера.

Иногда фриц пускает в ход «ишаки». Наскучит — прошьет наш передний край пулеметной очередью. Поэтому осторожность остается прежним непреложным законом, и тот, кто с ней не считается, жестоко за это расплачивается.

Вовсю стараются старшины. Когда и не покормить солдат как следует, как не в обороне. Тем более завелись кое-какие трофейные продукты. Надо и помыть в баньке ребят, починить им ботинки и брюки.

Много дел у политработников. Надо обобщить прошлые бои. Изучить подвиги героев дивизии. Побольше читать с бойцами газет и книг. Рассказывать о прошлом и настоящем прибалтийских республик.

И еще одно дело у агитаторов. В ходе прошедших боев на хуторах и в местечках некоторые бойцы насобирали фашистских газет и листовок. Одни на курево, другие для интереса. Теперь за это никто не преследует. Читай, если хочется. Сам видишь, куда катится гитлеровская Германия.

Солдат особенно удивляет и возмущает большая ежедневная газета «За Родину», издающаяся на русском языке в Риге. Чего только там не печатается. Кто только в этой газете не подвизается. Публикуются отрывки из повестей и романов с такими названиями, как «В когтях у большевиков». Уголовники и троцкисты, белогвардейцы и кулаки, фабриканты и торговцы — вся шваль прошлого, выкинутая из советской страны, нашла пристанище на страницах продажной и насквозь лживой газеты.

Нужно ли об этом разговаривать с солдатами? Проще всего, конечно, сделать вид, что никаких фашистских газет и листовок в мире не существует и о них наши воины не знают. Но газеты и листовки, к сожалению, издаются огромными тиражами, притом на отличной бумаге, в превосходном полиграфическом исполнении, и мимо них, хочешь не хочешь, порой не пройдешь. И наши агитаторы политотдела майоры Векслер и Пинхенсон ведут с этими газетами непримиримую, активную [263] борьбу, идут с разбором их в блиндажи и землянки, и это приносит превосходные результаты.

В батальонах и дивизионах шла подготовка к предстоящему наступлению. Оно опять предполагало быть необычным. Во-первых, с форсированием реки. Во-вторых, с немедленным штурмом города. Пусть небольшого, не Великих Лук, но все-таки города, притом на возвышенности, с кирхой и водокачкой. Это было не шуткой, не пустяком, и надо было подготовиться к бою по всем правилам военного искусства.

Я, по установившемуся правилу, в такое время обходил своих земляков. Их осталось немного, тем дороже для меня были сохранившиеся.

Однажды забрел на ротную кухню и встретился с поваром Петром Федоровичем Наговицыным. Я писал о нем мельком, но рассказать что-либо существенное не было случая. И вот в этот раз услышал такую историю. Оказывается, ни в одной роте и ни в одной батарее, ни у одного повара дивизии солдаты не имели и не имеют в супах лаврового листа, кроме как у Наговицына. У него же всегда перец и горчица. Я удивился такой щепетильности земляка и спросил Петра Федоровича, как это ему удается.

— Достал раз и храню, — неопределенно ответил Наговицын.

— Но ведь в боях всякое бывает.

— Меня котел спасает.

— Как это так?

— Просто: прячусь за котлом и все. А раз при сильной бомбежке забрался прямо в котел.

— В кашу?

— Пустой на счастье был.

Оказалось, что Петр Федорович всю войну проездил с одной походной кухней. Убило не менее десяти лошадей, пять раз котел дырявило осколками и пулями, несколько раз ранило самого повара, а он опять приводил в порядок котел и себя и снова вышагивал вместе со всеми на запад. Случайность? Солдатское счастье? Вряд ли. Опять хватка и мудрость рабочего человека. А Петр Федорович Наговицын был именно таким. До войны работал колхозным конюхом в деревне Поторочино Балезинского района нашей республики. На войне остался тем же тружеником, став смекалистее и хитрее.

Каждая такая встреча уносит мысли в прошлое. Сейчас, [264] перед концом войны, они особенно настойчиво стучатся в мозг и сердце.

Я обхожу одного земляка за другим и везде слышу:

— Что пишут из дома?

— Ждут с победой.

— Как с урожаем у нас нынче?

— Хлеба удались.

— К весне бы на трактор.

Скучают солдаты, а потому сгорают от нетерпения поскорее рассчитаться с упрямыми фрицами. Ждут не дождутся боя. Безработица, как говорил Голубков, невмоготу.

Бой за Бауску начался пятнадцатого сентября. Он прошел именно так, как предполагалось. Город взяли в клещи. Заставили замолчать кирху и водокачку, каменные дома по берегу. А после пошло уже легче. Конечно, кое-кто и покупался в Мемеле, кое-кого и ранило, кое-кто сложил голову, но потери были все-таки небольшие в сравнении с прошлыми прорывами.

В это время войска Ленинградского фронта освободили Таллин. Войска нашего вплотную подошли к Риге. Поднажали и мы. За Бауской взяли города Иоцаву и Балдоне. Это уже почти пригороды Риги. Незаметно из Литвы перескочили в Латвию. На вид республики очень схожие. Особенно летом и сухой осенью. Разве только в Латвии больше лесов и болот, чаще выпадают туманы.

Итак, мы опять вбили клин, решили пусть частную, ко ударную задачу: помогли основным силам наступления. Хорошо бы теперь побывать в Риге. Накрыть ту редакцию гитлеровских холуев, которая стряпала грязные газеты и листки. Посмотреть, как будут фрицы и их лакеи прыгать в Балтийское море.

Но нашу дивизию, кажется, опять переводят на другое место. У Риги сил, значит, достаточно. А нам прокладывать новые коридоры к новым целям.

Выстрел из-за угла

Шестого октября дивизия прорвала оборону немцев северо-западнее Шяуляя и маршем пошла к Балтике.

Это произошло в середине дня. Было начало сухого и еще теплого в этих краях октября. С полей все убрано. Добротные, на каменных фундаментах чистенькие хутора. На коньках островерхих крыш журчащие флюгера. [265] Ветряные домашние электростанции. Колодезные журавли. Превосходные асфальтированные дороги.

Артиллерийский разведчик Николай Иванович Семакин шел с головным отрядом пехоты. Утром был бой. Немцев выбросили из одного опорного пункта, и они откатились к самому морю. Поэтому сейчас было относительно тихо, и разведчики любовались окружающим, таким чинным и чопорным, крепким и богатым.

— Неужели так все литовцы живут, — усомнился кто-то из солдат. — Здесь будто и войны не было.

— Да, порядок полный, можно сказать, кулацкий.

Зашли в один хутор, во второй, в третий. Пусто. В домах все перевернуто. Или тут прошли грабители, или сами хозяева бежали куда-то второпях. Что за чудеса?

И вдруг перед разведчиками вырос пограничный полосатый столб. Они остановились как вкопанные.

— Мать честная, — повторил любимое изречение Голубкова Михаил Ипатов. — Мы же вступаем в Пруссию.

— И в самом деле. Рядом же море, порт Клайпеда.

— Это все равно не Германия, а Литва.

— А пограничный столб?

— Фашисты его поставили.

Началось необычное, непривычное, небывалое. Солдаты начали целовать друг друга, кидать в воздух пилотки, кричать «ура!». Никто этого не видел и не слышал, кроме их самих, их глаз и ушей, их истосковавшихся сердец.

Ипатов срочно передал по рации о чрезвычайном событии замполиту Коровину.

— Граница, товарищ майор, — кричал он, забыв о всяких кодах и нумерациях. — В Германию вошли.

То же самое сообщил своему командиру Николай Иванович Семакин. Дали о себе знать и пехотинцы.

И вот, когда схлынул наплыв первых чувств, прошла минута удивления, среди разведчиков наступила тишина. О чем задумались солдаты после трех лет походной жизни? О многом. О грустном и радостном, о тяжелом и светлом, а больше, пожалуй, о своих родных местах, о семьях. Милые, дорогие. Если бы вы знали сейчас, что творится в наших душах. Мы первыми вступили на землю, где хозяйничал враг. На нашу литовскую землю, насильно отобранную прусскими помещиками. Вот почему пустые хутора. Вот почему кругом бродят стада беспризорного скота — не успели увезти и убить. [266]

Восторг и гордость, высокое сознание выполненного долга распирали наших разведчиков. Так продолжалось, может быть, пять или десять минут, пока старший из пехотных офицеров не отдал команду шагать вперед.

Теперь пошли осторожнее. Здесь час назад были враги. Они убежали недалеко, всего лишь в порт Клайпеду, в двадцати километрах отсюда, чтобы срочно погрузиться на транспортные суда и смотаться в Германию. Зачем? Что их там ждет? Над этим, наверное, никто не думал, каждый дрожал за свою шкуру, боясь народного возмездия, гнева своих батраков.

Так вот вы какие, ворота в гитлеровскую Германию! Вот где находилось острие германского штыка в июне сорок первого, перед налетом на страну Советов. Удобное место. Рядом море. Завози что хочешь и сколько хочешь. Держи подводный флот. Готовься к войне день и ночь, и никто не узнает об этом.

Порты работают до сих пор. Конечно, действуют и подводные лодки. На них и надеется прибалтийская группа немецких войск, потому и пытается сопротивляться, должно быть, смутно представляя свое будущее.

Об этом размышляет каждый солдат, вышагивая по проселочным тропам. Мало ему в боях приходится думать о жизни. А она вон какая интересная и запутанная. Надо знать все или как можно больше: он, солдат, не просто рабочий войны, а ее хозяин, повелитель врага и его могильщик.

Разведчики заходят еще в один хутор. Огромный дом со множеством окон, террасой, с высокими дубовыми воротами, таким же забором, по верху которого протянута колючая проволока.

— Не дом, а крепость, как раз для нашего штаба, — бросает один из разведчиков и начинает стучать в дверь.

Во дворе раздается собачий лай. Голос немецкой овчарки, видимо, спущенной с цепи. У солдат разгорается интерес — кто в доме. Заглядывают в окна — занавешены. Опять стучатся — ни звука. Заходят с задов — встречает волкодав. Хотели задобрить — не удается. Одного бойца поранил.

Разведчики начинают злиться. Выставили кругом дозоры, а сами пытаются все-таки пробраться в дом. Наверное, он помещичий. Раз оставлена собака, значит, [267] есть в доме какая-нибудь человеческая душа. Надо узнать, скоро подкатит командир дивизии, потребует доклада.

И разведчики опять штурмуют запоры особняка. Наконец, им удается пробраться во двор, полный всевозможной домашней живности. Кудахтают куры, гогочут гуси, мечутся, как ошалелые, телки. И тут же огромная рыжая овчарка, забравшись на крыльцо, обнажила клыки.

— Вот так номер, — вздохнул Ипатов и сделал шаг.

Собака бросилась на него, прокусила руку и снова отпрянула. Молча подошел молоденький лейтенант, прицелился из пистолета и убил овчарку. Та подохла не сразу. Дверь в дом распахнулась. В ней с распростертыми руками появилась обезумевшая, седая немка. Она обвела помутневшими глазами странных вооруженных людей, с удивлением уставилась на их пилотки с красными звездочками, посмотрела на присмиревшую навек собаку и взвыла неестественным громким и гневным голосом:

— Советские бандиты! Что вам надо на нашей земле?!

— Смотри ты, какой агитатор, — указывая на немку, кивнул товарищам Ипатов.

— Она сумасшедшая, — заключил Максимов.

— Ну не скажи, — не согласился Семакин.

Появился опять молоденький лейтенант, уходивший на осмотр двора. Он смело вступил на крыльцо, попытался отстранить старуху и пройти в дом. Немка загородила дорогу лейтенанту, вытаращила обезумевшие глаза и снова завыла:

— Бандитам нет места в моем доме.

Лейтенант оттолкнул старуху, шагнул через порог, и тут произошло непредвиденное. Немка изловчилась, как молодая, достала из-под кофты никелированный браунинг и выстрелила в затылок молоденькому лейтенанту. Тот поклонился, будто здороваясь с кем-то в доме, и рухнул на пол.

Лейтенанта вынесли во двор, старуху связали. Связисты заработали на рации.

Вскоре прибыл генерал. По большаку, по проселочным дорогам уже пылила дивизия. Комдив посмотрел на все происшедшее, выслушал рапорт, снял фуражку над убитым лейтенантом, помолчал и [268] заключил:

— Веем ли понятно, что нас ждет в этом логове зверя?

— Так точно, товарищ генерал, — ответил за всех очень изменившийся за последнее время Ипатов.

— А раз всем — выше бдительность. На хуторах, в лесу, а каждом укромном месте могут быть фашистские лазутчики. А сейчас — вперед.

— Дом надо осмотреть, товарищ генерал.

— Осматривайте, схороните лейтенанта и догоняйте своих.

Дом, в котором произошла описанная трагедия, принадлежал крупному немецкому помещику. Сам он с семейством на собственном пароходе скрылся из Клайпеды еще вчера. Оставил в доме в качестве сторожа выжившую из ума старуху, которой было все равно где и как умирать. А может быть, помещик надеялся и на возврат лучших времен. Может быть, дом предназначался для будущей явки посланцев из-за кордона. Кто знает. Во всяком случае, дом был не разграблен, даже оставлен альбом семейных фотографий, полный снимков военных пруссаков, видимо, родственников помещика.

Все это проверили и ко всем этим выводам пришли Ипатов с Максимовым. Они про себя даже решили, что приведут в этот дом штаб своего дивизиона, как только разыщут замполита Коровина, а может, даже штаб полка, если согласится их знакомый парторг Степан Алексеевич Некрасов.

Но, конечно, в страшный дом больше никто не вернулся. Дивизия уходила вперед, к Клайпеде, тылы оставались во власти трофейных команд, которым было сейчас особенно много работы.

Трофеи не давали покоя и солдатам боевых подразделений. Вечером, когда батальоны и дивизионы устроились на привал и заняли оборону, мало кто удержался от того, чтобы не свернуть голову курице или петуху, потому что этого добра, как уже сказано, блуждало кругом видимо-невидимо. Не растерялись, конечно, и старшины. Они закатили солдатам такой обед, чуть ли не из пяти блюд, какого, пожалуй, никто из нас не пробовал за всю войну. В котлы пошли и поросята, и телята, и индюшата, и гуси. Все это крутилось буквально под ногами, мычало и гоготало от жажды и неприсмотра, тыкалось в запертые ворота, металось в разные стороны, нарывалось на мины и попадало под артиллерийский [269] обстрел. Через день или два с этими трофеями был наведен порядок, скот собран и отправлен в тыл, а пока все было так, как я описал, и от этого невозможно было спрятаться и отказаться.

А-меж тем рассказанное представляло собой только эпизоды, детали. Главное состояло в покорении фашистского гнезда, а может быть, в полном его разорении. Поэтому — никакого благодушия, которое может родиться в человеке после сытного обеда и ночи, проведенной на помещичьих перинах. Это давало чертовскую нагрузку политработникам и командирам, которым тоже хотелось побаловать измученных боями солдат, но которым надо было и готовить их к новым испытаниям.

Даешь Клайпеду!

Наше вторжение в захваченную немцами Литву еще более оживило военные действия на Прибалтийском полуострове. Соседи справа вышли к Балтийскому морю, взяли Палангу и отрезали пути отхода немцев в Пруссию из районов Риги и Либавы. Образовывался совершенно очевидный новый котел, судьба которого была предрешена.

Перед нами же была поставлена задача взять город-порт Клайпеду, скинуть врага в море и, таким образом, лишить прибалтийскую группировку немецких войск важной транспортной магистрали. Задача, как видно, выпала архитрудная, может быть, самая трудная из всех, какие приходилось нам решать за три года войны.

Предстоящая операция несколько напоминала великолукскую. Разница состояла в том, что здесь немец был только полуокружен, за ним оставался тыл с моря и правый фланг к Либаве. Значит, наступать предстояло, главным образом, в лоб, с надеждой на достаточный бомбовой удар с воздуха и танковый прорыв с фронта.

Мы знали, что порт Клайпеда был сильно укреплен. Он ежедневно принимал по нескольку военных судов с живой силой и техникой. Его охраняли береговая артиллерия, зенитные подразделения, авиация и подводные лодки. Порой даже вызывало удивление, зачем все эти хлопоты Гитлеру. Советские войска вот-вот ворвутся на территорию основной Германии, там бы и укреплялся бесноватый, а он оттягивает силы к Прибалтике.

Но так или иначе, а схватка предстояла. Развязывание ее торопили, как всегда, и штаб армии, и штаб фронта, и Москва. Дивизия опять, в который раз, бросалась на опаснейший прорыв.

Генерал Кудрявцев к этому привык, но и он сейчас чувствовал себя очень неважно.

— Ваше мнение? — спрашивал комдив начальника оперативного отдела Васильева.

— Клайпеду сейчас не возьмем, — как всегда, безапелляционно отвечал майор.

— Почему?

— Не хватит сил.

— Что же делать в таком случае?

— Вначале сужать котел и подвести немцев к морю.

— А почему не наоборот? Вначале выбить из-под ног фундамент, а потом сшибить крышу.

— Не те силы у нас, товарищ генерал.

— Сил могут подкинуть.

— Это будут пока напрасные жертвы.

Вот за эту откровенность и любил комдив начальника оперативного отдела, как уважал его до этого и генерал Кроник. Майор давал пищу для размышлений, а не был простым исполнителем приказов.

Наступление наших войск шло по всему советско-германскому фронту. Уже штурмовался Карпатский хребет, очищался от гитлеровцев Белград. Что-то делали, мало известное и неощутимое, союзники. Жаркие бои вели войска Прибалтийского фронта. При всех обстоятельствах нельзя было отставать и нам.

Штурм Клайпеды начался двенадцатого октября. Перед портом была сплошная линия обороны. Каждый оборонительный пункт был приспособлен для кругового боя, а между пунктами очень часто стояли врытые в землю танки.

Под Клайпедой мы впервые увидели немецкие «фердинанды», о которых тогда было много разговоров на фронте. Они будто бы не боялись ни снарядов, ни гранат.

Была, как положено, проведена артиллерийская разведка. Скрытно выведена на прямую наводку часть пушек. Сформированы штурмовые группы. Созданы специальные отряды гранатометчиков против «тигров»: Согласованы взаимодействия с летчиками, танкистами и гвардейскими минометчиками.

Кажется, все было готово к успешному штурму. Он начался так же, как и прошлые. Хорошо поработали летчики, вызвав в порту несколько пожаров. С душой потрудились артиллеристы. Дело оставалось за пехотой и танками.

Но как только они тронулись с мест, на них налетел шквал огня. Добрая половина его, наверное, относилась к «фердинандам». Они без страха начали выползать на прямую наводку. Их встречали наши пушки, но это не давало желаемых результатов.

И еще одну новинку применили немцы в оборонительных боях за Клайпеду. Они выставили сотни снайперов и не только с фронта, но и с флангов. Мы же этим приемом не пользовались в наступлении совсем.

День не принес дивизии успеха. Ночью началась перегруппировка сил. Подвозились на передовую снаряды. Пробиться машинам было очень трудно. Применили перевалку. Полпути до надежного укрытия работали шоферы, остальной путь преодолевали ездовые.

Я встретил в ту ночь своих земляков шофера Захара Лебедева и ездового Владимира Захарова. Оба были страшно возбуждены. Оба сделали уже по нескольку рейсов. Захаров потерял коня, работал на втором, Лебедев сменил две пробитые покрышки.

Захарова, как помнит читатель, я знал и раньше, с образования дивизии. Лебедева встретил только под Клайпедой. Спросил, не знает ли он кого еще из земляков. Шофер назвал несколько фамилий. Оказывается, удмуртов было много и в соседних дивизиях, видел их Лебедев и в других армиях.

— Разбрелись земляки, — говорил шофер. — А теперь скоро по заграницам разойдутся. Вот нам только вряд ли придется попасть туда.

— А мы уже за границей, — попытался успокоить я земляка.

— Какая это заграница. Вот бы в Берлине побывать.

— Возьмем Клайпеду — и туда.

— Хорошо бы. А пока я поехал, ждут.

У Захарова не было минутки переброситься словом. Обычно веселый и разговорчивый, он сейчас только цыкал на лошадь и что-то шептал для себя. Задание ему дали опаснейшее. Вроде того, с каким погиб в калининских лесах пожилой лейтенант, когда выручал снарядами знаменитую четвертую батарею. [272]

— Береги себя, Володя, — сказал я земляку, должно быть, ненужные в это время слова.

— О себе я не думаю, — отмахнулся Захаров. — Там в траншее сидит майор Поздеев. О нем я думаю. Два раза его засыпало днем.

— Ранило? — насторожился я.

— Нет. Но достается им там дай бог.

— Такое дело выпало нам, Володя.

— Вот и я говорю, зачем думать о себе, о деле надо думать.

Он опять цыкнул на гнедого, и повозка, нагруженная ящиками, тронулась по полю без дороги к передовой.

Ночью пришло известие, что наши войска находятся на окраине Риги. Его передали в роты и взводы. Не спали политработники и командиры, старшины и тыловики, работал круглые сутки медсанбат.

Горячее времечко выпало моим знакомым связистам. Им приходилось теперь то и дело ползать между наблюдательными пунктами и огневыми позициями. За первый день боев каждый сделал почти по двадцать выходов на линию. Оба потеряли пилотки, обоим прострелили [273] в нескольких местах шинели, но сами оставались невредимыми.

— Хрен им с дулей, — грозился в сторону немцев Михаил Ипатов. — Все равно не дамся. Мне надо за двоих воевать.

— Ты только спокойнее, Миша, — советовал другу Александр Иванович Максимов.

— Был я спокойный, теперь не хочу.

Следующий день начался, пожалуй, так же, как первый, разве только сильнее вдарили летчики и беспрерывно работали артиллеристы. Пехоте было приказано следовать за огневым валом, не отрываясь от него.

Но и эта мера не принесла успеха. Нашим пушкам отвечала сильным огнем береговая артиллерия немцев. Дополнительно к этому за ночь в порту выгрузилась, говорят, новая дивизия противника. Правда это или ложь, никто точно не знал, но новые повадки некоторых фрицев заметили многие. Они шли прямо на наши танки, встречали в рост атакующие роты и, сделав несколько выстрелов, погибали. Их окрестили у нас смертниками.

Все это навевало грустные размышления. Немцы дрались очень стойко и, не было нужды скрывать, умело. В данном случае нам было не грешно и поучиться. Это звучало, на первый взгляд, парадоксально. Мы, армия победителей, перенесшая бои на землю противника, будем у него учиться. Если сказать бы тогда такое вслух, можно свободно заработать ярлык изменника. Поэтому вслух этих мыслей никто не выражал, но про себя думали многие.

Но это, конечно, не могло улучшить наше положение. Бои под Клайпедой становились все больше похожими на мясорубку. Та и другая стороны стояли на месте, не уступая метра. И в то же время обе стороны несли бесконечные потери. Если немцам, на краю гибели, это было все равно, то нам, накануне победы, было далеко не безразлично.

Я опять размышлял в эти дни о природе и существе подвита. Дивизия дралась под Клайпедой героически. Но было ли то подвигом? Должно быть, это противоречие мучило и командующего армией, не давало покоя и другим полководцам. Через несколько дней бои под Клайпедой утихли, и наша дивизия опять была выведена во второй эшелон.

Все равно не уступим

Чертовски обидно было отходить от Клайпеды. На юге советские войска уже форсировали Дунай, вели бои на территории Чехословакии, а мы в Прибалтике не смогли взять один город. Конечно, город на последнем рубеже немецкой обороны сильно укрепленный, город-крепость и город-порт, но все-таки один город, за который, тем более, мы уже положили немало сил.

Мы опять отводились во второй эшелон, нам снова предстояла дорога к черту на кулички. Путь почти в двести километров.

А на фронтовой двор пришел уже ноябрь. Пропали солнечные деньки. Уж не поспишь в лесу под деревом, не посушишь портянок на бруствере. Заморосил зануда-дождик: мелкий, въедливый, беспрерывный. Будто и не мочит особенно, а побудешь под ним час-другой и смотришь: весь напитался влагой, шинель стала двухпудовой, за воротником мокро, курево отсырело, вещмешок превратился в тряпку, ноги по колено тонут в грязи.

А шагать надо. Надо тянуть машины и подводы, тылы, медсанбат. И не мешкать, не ссылаться на трудности. На все даны предельные сроки. Укладывайся в них, как тебе угодно.

Утешением для всего личного состава в эти дни был Указ Президиума Верховного Совета о награждении дивизии и ее полков боевыми орденами. Дивизия награждалась орденом Суворова второй степени, 1190 стрелковый полк — орденом Суворова третьей степени, а 1188 полк — орденом Красного Знамени. Известие об этом снова подняло настроение солдат и офицеров. Марш продолжался более ходко и споро.

И все-таки это была дьявольски трудная дорога.

— Наверное, Суворов через Альпы легче переходил, — грустно шутил Володя Захаров, вместо снарядов опять тащивший на своей подводе всякое хозвзводовское барахло.

Я, как всегда на маршах, часто встречался со своими земляками. Давно не приходилось видеть Николая Кузьмича Козлова. За это время его могли сто раз убить, а он опять был целехонький, если не считать нескольких осколочных царапин.

— Здорово, санинструктор, — искренне обрадовался я встрече с отважным воином. — Как воюется-можется? [275]

— И не говорите, товарищ капитан, — вздохнул Козлов. — Десятки раз отправлял себя на тот свет, а он не хочет принимать.

— Правильно делает, значит, умный, в раю заведующий.

— Уж не знаю, какой он там, а пока судьба милостива.

— Нам надо жить и жить, Кузьмич, до победы недолго.

— И я так думаю, и жена, и детишки.

Человек на войне. Чего только не испытал тот же Николай Кузьмич Козлов, с виду похожий на усача Лекомцева. Перевязка раненых на поле боя и вынос их в укрытия — это, так сказать, само собой разумеющееся. А сколько раз приходилось встречаться с глазу на глаз с гитлеровцами. Другой здоровый, а притворится раненым или убитым. Чуть прозевал — он тебе очередь в спину. А иной начнет умолять увести его в плен, клянется в своем рабочем происхождении, в ненависти к Гитлеру. А у санинструктора [276] своих раненых полно. Он ведет или тащит их на ротный перевязочный пункт, а за ним порой плетутся немцы — надеются на Красный Крест.

Однажды в ночном бою Кузьмич приволок к своим здоровенного раненого фрица. Не разобрал при снегопаде. А как втащил в землянку, так и ахнул:

— Ах ты, сукин сын...

Вот уж было насмешек за этот промах. Не давали проходу, поди, с месяц. Соберутся на перекур солдаты и зубоскалят при Кузьмиче.

— Ты не знаешь, кто таков санинструктор Козлов?

— Как не знать, он вместо своих немцев спасает.

— Не может быть.

— Честное пионерское. Одного на руках принес, как младенца.

— Сколько же ему платят за это фрицы?

— Говорят, генеральскую зарплату.

— Вот это да! После войны кулаком станет.

Как ни упрашивал Кузьмич пощадить его за промашку, солдатский перец не отставал от него, пока, наконец, санинструктор не вынес с поля боя одного полковника.

Добрый, отходчивый у Кузьмича характер, а в бою неуступчивый, твердый, как кремень, отважный. Как бы ни было ему трудно и опасно, не уйдет с поля боя, не спрячется, не проволынит, пока не соберет всех раненых, если даже их будет сто. Проползает всю ночь, обшарит все канавки и кустики, доберется до самого носа немцев, а вытащит каждого человека. Многим, раненым, кроме первой медицинской помощи, помогал писать письма. Порой сам хоронил убитых, носил по неделе с собой их документы, пока не подвертывался случай передать их по назначению.

Такой был наш однополчанин, колхозник из Удмуртии, делами которого нельзя было не восхищаться. И под Клайпедой он вел себя геройски, рассказывая об этом по привычке скупо и односложно.

— Тяжелые были бои, пожалуй, как в Великих Луках.

— Сколько вынес раненых, Кузьмич?

— Не считал. Много.

— Сколько ночей не спал?

— Четыре.

— Отлежался бы в машине.

— Там раненые. [277]

— Свалишься по дороге.

— С людьми не свалюсь, один упал бы, а с дивизией — нет.

Вот так и шел этот немолодой солдат по непролазной прибалтийской грязи, о сюрпризах которой мы и не думали никогда. Все лето и осень любовались погожестью, все сравнивали здешние места со своей Удмуртией, а тут, пожалуйста, наслаждайтесь.

Мучились все, а больше всех, пожалуй, маленький коллектив редакции дивизионной газеты. С ним у меня была особая дружба. Я о нем

писал маловато, а в нем тоже были отважные солдаты и офицеры. Газету делали наборщики, среди которых был подлинный виртуоз своего дела криворожский парень Соломон Фурман. Много труда и смелости вкладывали в общее дело журналисты Михаил Фрумкин и Василь Кисиль. Помогал всем шофер, он же и повар, курский колхозник Бадакин, который, бывало, все вздыхал о своей бездетной жене — «наверное, спит с другим». Если у всех на марше была одна задача — побыстрее шагать, то у редакционных работников была и другая — выпускать в положенное время газеты. А для нее, как всегда, нужен был оперативный материал, нужны остановки — на ходу не наберешь и не напечатаешь. Поэтому спать почти не приходилось, но журналисты и наборщики, как и все, стойко переносили эти невзгоды. Да, нам нужно было все перенести, закалив себя еще крепче, все переоценив и переосмыслив, подготовиться к завершающим боям. Что они будут именно такими, никто не сомневался. Это подтверждал весь ход войны. Это же вдохновляло нас и звало вперед.

Нет, мы не могли простить немцу последнюю клайпедскую историю. Нам надо было взять за нее реванш. [278]

А дождь сыпал и сыпал, как из сита, будто стараясь вогнать нас в грязь. Она уже давно превратилась в сплошное месиво, в котором тонули и лошади, и машины. Пошли, как на грех, леса. Почти совсем не попадались хутора. С рассвета до сумерек в дороге. А ночью сиди где-нибудь на лужайке без костра.

Вконец замучались старшины. На них жмут командиры полков и батальонов — давайте в положенный срок горячую пищу. А кухня застряла где-нибудь в овраге. Другая перевернулась в болоте, у третьей подохла от усталости лошадь.

Встретишь мельком усача-Лекомцева:

— Где твои, Александр Прокопьевич?

— Утром были вместе, а сейчас шут знает где.

— Впереди, где же еще.

— Впереди-то три дороги.

— Так уговор, должно быть, есть.

— Есть-то есть, а дорога не пущает, приходится свертывать.

— Выходит, в пору и поварам дать рации.

— Выходит.

А сам нахлестывает лошадей. В каждой упряжке — пара. Лошади, ничего не скажешь, холеные. Бывший председатель колхоза понимает в них толк. А все-таки первобытная тяга, попробуй угонись на ней за суворовцами.

Так мы шли несколько дней, проклиная все на свете и, прежде всего, конечно, немцев. Ну, погодите, твари. Вот подкуют морозы землю, выпадет снежок. Опять сойдемся, теперь уж напоследок. Рига наша, освобождено много городов за столицей Латвии, прибалтийский котел сжимается с каждым днем.

Мы уже начинаем понимать, что идем как раз на сжатие этого котла на последнем, прибрежном полуострове, именуемом Курляндией. Никаких городов нам больше занимать не придется, потому что их вообще больше не остается на нашем пути. Будем прижимать немца к морю силами всего фронта, пока, наконец, не скинем его с нашей земли. Сколько это может продолжаться? Война перенесена на территорию противника. Идет бомбежка Берлина и других городов Германии. Не может же Гитлер держаться еще год. Ну, три-четыре месяца, полгода.

Так думаем мы, сгорая от нетерпения снова ринуться в бой, скорее кончить все бои. Ох, как надоело все. Будь трижды проклята фашистская Германия. Сгинь с лица земли. Очисть воздух от своего смрада. Дай людям планеты жить в мире и согласии.

Но мы знаем, ты не сделаешь это добровольно. А потому жди нашего возмездия. Оно идет. Оно близко.

Оно в нашем терпении и в нашей силе.

Последняя зима

Курляндский пятачок

Вот, наконец, мы и встали в оборону. Начало декабря. Мокрый снег. Густая тяжелая грязь. Так называемая пересеченная местность. Хутора и местечки на возвышенностях перемежаются лесами и болотами, редкими большаками. У немцев нет сплошной линии обороны. На узких и наиболее выгодных участках созданы лишь огневые мешки. Минометы, танки и даже пушки кочуют. Отсюда нет прицельного огня. Снаряд и мину можно ожидать где угодно.

У нас вроде бы позиционная оборона, а на самом деле нет никакой обороны. То наступаем, то отражаем контратаки. Уж вдарить бы так вдарить, но не по чему. Углубиться в тыл противника, оставляя его на флангах, тоже невыгодно. Вот и колошматим друг друга как придется и где придется.

Но мы знаем, что наша главная задача — сужать кольцо окружения курляндской группировки. Значит — наступать, находить уязвимые места обороны противника и расчленять его. В этих условиях первостепенное значение приобретает артиллерийская разведка.

Я часто встречаюсь в эти дни и с Некрасовым, и с Поздеевым, и с Семакиным, и с Коровиным. Последний стал заместителем командира артиллерийского полка. Будто бы повзрослел, начал напускать на себя излишнюю серьезность, а в душе остался все тот же заводской-тульской. Чуть забудется — и пошел балагурить, шутить, отпускать анекдоты. А не то, как в Великих Луках или на Западной Двине, уйдет с разведчиками. Вернется как ни в чем не бывало, скажет с улыбочкой:

— Эх, и брусника на стороне фрица, как смородина. Надо скорее забирать эти позиции. [280] И начнет показывать командирам дивизионов, где у немцев замаскированные огневые точки, танки, штабы, кухни.

Больше, больше нам надо данных о противнике. А так просидим в этой дыре до морковкиного заговенья.

А жили мы действительно в дырах. Кто подальше от передовой — в палатках. Кто ближе — в землянках. Да и их не откопаешь полного профиля: метр глубины — и вода.

А морозец постепенно закручивает. Дуют и дуют ветры с Балтики, но и они становятся не в силах совладать с зимой. Инеем, как сахарной пудрой, покрываются деревья. Хрустят, как сухарики, мхи под ногами. Кругом опускается будто бы безобидная тишина. И тут же летит все вверх тормашками. Снаряд, другой, третий — и нет ни пудры, ни сухариков в помине.

Вспоминаю, где же мы так жили во время войны. Выходит, в калининских лесах, зимой сорок первого и второго годов. Плохо мы тогда жили. Но сейчас же идет четвертый год войны, инициатива полностью в наших руках, гитлеровская Германия доживает последние месяцы. Значит, выше голову, лупи и лупи гадюку-фрица, тесни его к морю.

И мы тесним. Режем оборону немцев, устраиваем им маленькие котлы, отбиваем километр за километром. Конечно, нас можно было обвинять во всех смертных грехах. Другие, дескать, двигаются семимильными шагами, скоро достигнут Берлина, а мы топчемся на месте. Такие упреки бросали нам солдаты других фронтов, присылая письма товарищам в Прибалтику.

А в действительности мы дрались нисколько не хуже воинов других фронтов. Нас не упоминали теперь в сводках Совинформбюро или же мы значились в безымянном перечислении, как ведущие бои местного значения. Но что это были за бои, мог понять только тот, кто хоть денек участвовал в них.

Описывая события под Клайпедой, я уже упоминал, какое, по существу, безрассудное внимание оказывал Гитлер своей прибалтийской группировке. В западные порты полуострова продолжали без конца поступать транспорты с продовольствием и вооружением. Того и другого выбрасывалось огромное количество. Многое гибло под огнем наших бомбардировщиков. Мы никак не могли понять конечной цели гитлеровской Германии. [281]

Неужели, потеряв Берлин, Гитлер надеялся задержаться в Прибалтике.

А пока, в конце сорок четвертого и начале сорок пятого года, было именно так. Курляндский пятачок держался, как заговоренный.

Особенно доставалось связистам. Линии приходилось менять постоянно и, как всегда, разумеется, под обстрелом. Прокладывали провод обычно четыре связиста. Один разматывал, второй шел с аппаратом, а двое сзади подвешивали линию. Для подвески использовались шесты, деревья, кустарники. Если появлялась возможность проложить линию под водой, по болоту, связисты использовали и это обстоятельство. По воде и болоту меньше движения. Промокнешь раз, зато сбережешь провод от излишних обрывов.

Кроме основных линий от батальонов и дивизионов к штабам, прокладывались обходные пути через шлейф. Каждое подразделение имело до четырех каналов связи.

Профессорами этого дела по-прежнему считались наши неутомимые Ипатов и Максимов. У них всегда были в запасе кабель и телефонные аппараты. Они умело использовали оголенные провода, вплоть до колючки. Суррогат обычно шел в дело на первом этапе обороны.

Ипатов и Максимов умели хранить в образцовом состоянии имущество связи. Они могли определить любую неполадку телефонного аппарата и никогда до времени не снимались с точки. На заземлении связисты не пользовались, как другие, гильзами патронов, жестяными банками, а всегда имели металлические штыри с туго привернутыми и припаянными контактами. Линию вешали на высоту до трех с половиной метров. Через каждые пятьсот метров устраивали так называемые контрольные колодцы. С подвешенной линии для удобства проверки ее спускали на уровень одного метра петлю. Для лучшего нахождения контрольных колодцев, особенно в ночное время, на деревьях делали зарубки. Для проверки линии вместо телефонных аппаратов использовали наушники.

Такими мастерами были Михаил Иванович Ипатов и Александр Иванович Максимов. Кто-нибудь из молодых солдат порой спросит их:

— А зачем все делать с такой аккуратностью — все равно не на век. [282]

— Не на век, так на бой, — отвечали связисты. — А бой как раз может стать и концом века, твоего или моего, если дело вести тяп-ляп.

— Так не проводом же дерутся.

— Зато через провод.

— А я все равно не полезу зимой в речку.

— Сорвешь задание?

— Не сорву, а как-нибудь...

— Схитришь?

— Я жить хочу.

— А другие из-за тебя пропадай.

— Каждый за себя.

— Вот я тебе как дам «каждый за себя», тогда узнаешь. Собирайся и пошли на линию.

И ведут новичка по бурелому и полям. Купают и заставляют тонуть. Иногда попотчуют и тумаком. Особенно не стал стесняться их за последнее время Ипатов. Он без конца рассказывал молодым о своем друге Алексее Голубкове.

— Ему Героя присвоили, а ты: «как-нибудь». Так полагается только блох ловить, а на войне, брат, будь солдатом.

А Максимов наедине удивлялся переменам в друге:

— Какой ты стал, Миша...

— Какой? Все такой же.

— Не такой. Злой ты стал, Миша.

— Мало я злой, Александр Иванович. Надо больше.

- — На своих не изливай зло только.

— А какой он свой, если трус.

— Учить надо.

— Поздно. Война скоро кончится.

Так они и жили, два осиротевших друга, два неутомимых связиста, без которых не обходился ни один бой. Часто бывали с ними и другие наши земляки. Пропадал на передке в сырых, а порой и затопленных водой траншеях разведчик Николай Иванович Семакин. Рядом с ним почти всегда находился командир дивизиона Григорий Андреевич Поздеев.

Вот была офицерская должность — командир артиллерийского дивизиона. Другие командиры, скажем, командир батальона и его помощники, командир полка со своим штабом так или иначе имели возможность в любой обстановке, а в обороне особенно, находиться под крышей. Командир же дивизиона почти всегда пропадал [283] под открытым небом. Ему нужны были цели, как можно больше целей на стороне противника. На это работали разведчики и связисты. Но какой заботливый и творчески мыслящий командир не захочет помочь им, сам принять участие в разведке. Ведь спрос в конце концов с него. Вот и сидит такой командир день и ночь на наблюдательном пункте под носом немцев, в какой-нибудь наскоро вырытой щели или, наоборот, на макушке столетней сосны. Любил сидеть и майор Поздеев.

Потому его дивизион и выдвигался всегда на линию главного удара. Верило старшее командование: там, где Поздеев, победа обеспечена. Поэтому же этот дивизион не раз бросали в тыл противника на самостоятельные операции.

То же самое было и здесь, в Курляндии. Самые опасные и, как называли мы, кляузные дела поручались батареям Поздеева. Поэтому они почти всегда кочевали. Их так и прозвали кочевниками. Вот где-то справа зашевелился немец. Кого послать на усмирение его? Дивизион Поздеева. Хватит ли этих сил? Хватит, а не хватит — майор сам найдет выход. А выход один — стой насмерть, бей наверняка, держи дивизион в железном кулаке. Случится, попадешь в окружение — и там стой, не пищи, и боже упаси, не пяться. Дивизион Поздеева за всю войну не знал ни одного отступления, не считая прорыва всей дивизии и армии летом сорок второго года из калининских лесов.

Во многих дивизионах сменилось немало командиров, а Поздеев оставался неуязвимым. На первый взгляд в этом не было логики: самый отважный дивизион и самый живучий командир. Но на самом деле в этом была большая закономерность: потому и был живучим командир, что смело и умно воевал его дивизион. Таким он после трех с половиной лет войны пришел и на Курляндский пятачок добивать последних, тотальных гитлеровцев.

Их не забудет Родина

После долгих блужданий по лесам и болотам, беспрерывных боев с кочующими подразделениями немцев мы вышли, наконец, к волостному центру, большому селу Пампали. Тут уже предстояли настоящие схватки. Скинуть врага с этого оборонительного рубежа было очень важно. За Пампалями опять леса и болота, пусть туда откатывается фриц и пусть там кочует. [284]

Пампали — это стык четырех шоссейных дорог. Село на своеобразном, очень правильной формы кургане. Под южным скатом его — речка, северный — открытый, западный — лесистый, такой же — восточный.

Мы подошли с востока. Заняли оставленную немцами первую, на подступах к селу, оборонительную линию. Пехота рассредоточилась по трем склонам холма. Артиллерия расположилась на восточной опушке леса.

Уводить пушки в глубь леса не было смысла. Они встали почти на прямую наводку, прикрытые первыми елочками перед полем. Намного труднее было подыскать наблюдательные пункты. Село на холме, значит, из-под холма мало что разглядишь. Без сомнения, село превращено в сильно укрепленный оборонительный пункт, почти с круговым обстрелом. Успех атаки на холм может быть обеспечен прежде всего огнем артиллерии. В противном случае повторится как под Сычевкой.

Начались поиски наблюдательных пунктов. Их надо было, конечно же, выдвинуть как можно ближе к переднему краю. На нейтральной полосе росли редкие деревья, в основном сосны. Находилось несколько неразрушенных сараев, нежилых хуторов. Эти цели могли быть пристрелены. Но другого выхода не было. Сидеть на опушке леса под холмом — абсолютно бесполезное занятие. Зайти пехоте с тыла без подавления огневых точек в селе — тоже не принесет успеха. Значит, разведывать и разведывать цели с востока, а потом обрушить на холм прицельный массированный огонь.

По опушке леса ползали все командиры артиллерийского полка. Расчеты были приведены в боевую готовность, но цели пока отсутствовали. Было намечено несколько точек на нейтральной полосе для наиболее вероятных наблюдательных пунктов. Ночью к ним проложат дорогу саперы, с ними же выдвинутся артиллерийские разведчики, начнется изучение обороны противника.

А он, немец, конечно, уже знал, что его полуокружили советские войска. Может быть, не догадывался какой численности, но то, что против него стоит сила, понимал преотлично. И конечно, хотел эту силу ослабить. И поэтому открыл с первых же минут нашего подхода к Пампалям методичный пушечный и минометный огонь. Эти цели засекались по звукам. Надо было подтвердить их зрительной разведкой. И не только эти цели. Черт знает, что у немцев в Пампалях. [285]

В ту зимнюю и студеную ночь, наверное, не спал никто из артиллеристов. Наблюдательные пункты занимали командиры батарей и дивизионов, разведчики и связисты. Вместе со всеми были Ипатов и Максимов.

Майор Коровин, по старой памяти, все еще был привязан к своему бывшему дивизиону и как-то больше на него обращал внимания. И в эту ночь, не имея возможности выбраться сам, он попросил парторга полка майора Некрасова взять второй дивизион под свой контроль.

— Давай, Степан Алексеевич, помоги ребятам на первых порах. Второй да Поздеева дивизионы выдвинуты в голову.

— Сделаю, — пообещал Некрасов и тут же ночью собрался на передний край.

Вот тоже был человек, которого все еще, как говорили, миловал бог. Не раз терял кровь при ранениях, а чтобы шлепнуть человека начисто, немцам не удавалось. И не потому, что парторг был из трусливого десятка или из породы тех политработников-чистоплюев, которые отсиживались обычно при штабах полков. Это был мужественный и умный вояка, умевший читать передний край, как азбуку, и потому, конечно, не подставлявший голову зря под пули.

Вот и сейчас он шел лесной тропинкой и размышлял, как бы с меньшими потерями взять Пампали. Обидно, черт возьми, терять человеческие жизни в какой-то курляндской дыре, когда наши в Чехословакии, Румынии, Польше и вот-вот ринутся на Берлин.

Наблюдательный пункт второго дивизиона обосновался на скотном дворе заброшенного хутора. У него был кирпичный фундамент и такие же опорные столбы. Сохранился кусочек крыши. Отсюда неплохо просматривалась юго-восточная окраина села.

Недалеко от второго дивизиона расположились батареи Поздеева. Его наблюдательный пункт выбрал место на северо-восточной окраине Пампалей, на опушке небольшой рощицы.

Когда Некрасов добрался до НП второго дивизиона, там уже, как говорят, все было обжито. Установлена на крыше стереотруба, проведена связь, выделены дежурные, а свободные от смены разведчики уже зарылись в солому покимарить. Все это по-хозяйски налаженное дело понравилось парторгу, и он спросил разведчиков и [286] связистов:

— Ну как, ребята, долбанем по утру фрицев? Ответить ему не успели, так как дежурный разведчик зашептал скороговоркой:

— Товарищ майор, шевелятся. И шум моторов.

Некрасов моментально взобрался на крышу. Ночь светлая. Невооруженным глазом видно лучше, чем через стереотрубу. Да, на одной из улиц села безусловное скопление каких-то черных движущихся точек. Слышен и шум моторов. Это или танки, или автомашины, как правильно оценил разведчик. Отступать немцы не могут, значит, под прикрытием ночи получают подмогу.

На НП нет командира дивизиона, он проверяет наблюдательные пункты батарей. А цель, кажется, превосходная. Упускать возможность грешно. Некрасов просит соединить НП со штабом полка. Трубку берет Коровин. Выслушав, передает командиру полка Кравецу, тот приказывает немедленно обрушить по обнаруженной цели огонь всего дивизиона.

И вот начался кордебалет, известный уже по многим боям. Все начеку, готовы выполнить любую команду. Четко корректирует огонь дежурный разведчик. Его слова передает на огневые позиции Максимов. Все [287] идет как положено. На юго-восточной окраине Пампа-лей вспыхнуло несколько факелов, раздались два мощных взрыва. Вроде бы можно атаковать пехотой, но такой команды пока нет. Работают только артиллеристы. Прерывается связь. Ипатов стрелой вылетает на линию. Она пролегает от сарая к опушке леса по открытой местности, не то по картофельному полю, не то по лугу. Снег неглубокий. Обрыв найден быстро. Связь снова работает. Можно возвращаться в сарай. Но Ипатов этого не делает. Он знает, что идет бой. Немцы открыли ответный огонь и стараются нащупать по звуку огневые позиции наших батарей. Попутно они кладут снаряды и по нейтральной полосе, догадываясь, что где-то на ней расположились наши разведчики.

Бой начинает принимать форму артиллерийской дуэли. Снаряды все чаще и чаще падают на поле, где ползает по снегу связист Ипатов. Наши не уступают, значит, еще не расправились с целями.

Ипатов то и дело прикладывает к линии наушники: работает. Его действия точны, он хладнокровен, ни о чем, кроме линии, не думает. Но вот где-то опять обрыв. Ага, ближе к опушке. Кошкой туда. Обрыв устранен.

Лежать на одном месте опасно. Связист ползает, прячется в ямках, в ложбинках.

Но вот опять обрыв. Потом еще и еще. А пушки лупят. Значит, нащупали золотые цели. Давай, давай, ребята. Связь я вам обеспечу.

Но что это: кто-то будто ударил по плечу. Оглянулся — никого. И тут же под шинелью стало тепло. Ясно — ранен. И не пулей, а осколком. Двинул одной рукой, другой — действуют. Пошел дальше.

Уже около двадцати минут Ипатов находился на линии. Его ранило еще раз, в ногу. Он продолжал ползать, ожидая, что вот-вот кончится артиллерийская дуэль.

А она продолжалась. Ко второму дивизиону пристроился Поздеев. Начался налет, как при наступлении. Ипатова ранило третий раз. Теперь он вспомнил про свою деревню Старый Безум в Юкаменском районе Удмуртии, про жену, детей. Вспомнил и заскрипел зубами.

— Ах ты, лешак такой. Ведь все равно не убьешь меня, напрасно стараешься.

Его убило через минуту, почти прямым попаданием. Максимов трижды окликнул связиста на другом конце провода, подул в трубку и обратился к Некрасову.

— Товарищ майор, Ипатова убило, разрешите мне на линию.

— Почему убило? — рассердился парторг.

— Я знаю, как работает Миша. Если бы был жив, связь держалась, — ответил Максимов, уже готовый к выходу из сарая.

Разговаривать не было времени. Дивизион своим огнем преследовал разбегающиеся по селу танки и автомашины.

Некрасов сказал:

— Ну что ж, Александр Иванович, иди. Будет туго, я выйду на линию.

Второпях у Максимова где-то на первых шагах за сараем выпала ножовка. Когда он подполз к Ипатову, тот был уже холодным. Максимов бросился к проводу, не нашел в карманах ножовки и, зубами расчистив концы, соединил их. Связь опять заработала. Можно бы поплакать над прахом друга, но продолжался бой, и Максимов, так же как Ипатов, начал ползком курсировать по линии.

О чем он думал в эти минуты? Как ни странно, в его мозгу не находилось места ни для каких других мыслей, кроме забот о сохранности провода. В проводе сейчас было сосредоточено все существо солдата, гражданина, мужа и отца. Будет функционировать связь, все будет хорошо, порвется, всем будет плохо.

Он продолжал ползать. Так же как Ипатов, был ранен. Так же как он, ругал про себя немцев. Наконец, так же как друг, стал вспоминать свою деревню и семью. Дважды проползал мимо мертвого Ипатова. Останавливался на миг, собирался с силами и снова полз.

При очередном обрыве он опять зубами очищал концы провода. Хотел соединить их и не успел. Осколок ткнулся в грудь. У него во рту был один конец провода. Почувствовав, что силы покидают, он взял в рот второй конец и, стиснув оба мертвой хваткой, вытянулся на снегу.

Мертвых связистов вытаскивал с поля боя парторг Некрасов. Он нес их, взяв одного в правую, другого в левую руку, высокий, сильный, непокоренный мститель. Он шел во весь рост, презирая разрывы немецких снарядов [289] и, когда вступил с трупами в сарай, коротко и тихо бросил:

— Всем дивизионом залп за связистов — героев Ипатова и Максимова!

Ты будешь жить, майор

Вот так умирали солдаты. Молча, без вздохов и возгласов, зажав в кулак страдания и ненависть. Я опять в этот день много думал, что же все-таки представляет из себя героизм на войне. Вот ушли из жизни скромные и трудолюбивые крестьяне-удмурты, одетые в шинели. Три с половиной года, изо дня в день, не зная устали и покоя, люди честно выполняли свой долг. Особо никуда не рвались, не были ни богатырями, ни храбрецами, но от положенного дела никогда не отказывались. Раз приказ — будет зараз, как говорил один из них, старший, более рассудительный и осторожный. И он выполнил последний приказ без страха, как выполнял много раз до этого. Может быть, об этом будет написано в политдонесении заместителя командира дивизиона или полка: «в боях за село Пампали погибли такого-то числа такие-то связисты-коммунисты». А может быть, не будет сказано ни слова, потому что никто не видел, как работали в ту ночь эти связисты и можно ли их работу считать героической. Просто-напросто старшина снимет их с довольствия, писарь вычеркнет из списков, пошлет по домашнему адресу стандартную похоронную и делу конец. А мне эти люди всегда будут казаться великими и бессмертными, потому что я видел, как они любили жизнь и ради нее шли на все.

Хоронили Ипатова и Максимова на рассвете, когда немного умолкла ночная канонада. Пришел проститься с солдатами, которых он хорошо знал, майор Коровин. Парторг Некрасов произнес надгробную речь. Товарищи дали в память о боевых друзьях очередь из автоматов. И снова началась на переднем крае обычная суетня, официально именуемая боями местного значения, а на солдатском языке — дать перцу фрицу.

Растревоженные ночным налетом немцы с утра начали поливать наши боевые порядки усиленным артиллерийским и минометным огнем. Прилетели однажды на бомбежку самолеты, но увидев, должно быть, что кругом лес, больше появляться не сочли нужным. [290]

А наши пока помалкивали. Вели разведку, подвозили снаряды, окапывались. Село выглядело днем вымершим. Редко-редко покажется в траншее или за избой голова фрица. Но и в этой обстановке наш всевидящий Семакин засек выбежавшую из одного подвала маленькую собачку. Она повертелась возле полуразрушенного дома, проскользнула в следующий подвал, появилась опять и скрылась у своих хозяев.

— Штаб тут, товарищ майор, — высказал свои предположения разведчик командиру дивизиона.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Поздеев. — Наблюдай.

Он опять был верен себе, майор Григорий Андреевич Поздеев. Ночью вмешался в разгром танков и автомашин, не сомкнул ни на минуту глаз, а с утра, сполоснув лицо холодной водой, опять бодрствовал у стереотрубы. Надо же, черт возьми, забрать у немца эти Пампали, загнать его подальше в лес, чтобы потом вытурить и оттуда, гнать и гнать до самого моря.

За Пампали воевали дня четыре. Раза два поднималась в атаку пехота, но без успеха. У немцев сохранилось все-таки несколько танков, и как только из траншеи вылезали наши, те тут же пускали навстречу свои «тигры».

Бои превращались в игру кошки-мышки. Надо было с этим кончать. Ни к чему доброму такая затяжка привести не могла. Что-то следовало придумать.

Мысль подал майор Поздеев. Обыкновенную, собственно, мысль, выношенную опытом прошлых боев. Он предложил подтянуть пушки ближе к переднему краю, некоторые замаскировать на прямую наводку. И главное, корректировать огонь не с земли, а с дерева, с высокой сосны, с которой село было видно как на ладони.

— Так тебя же, как глухаря, снимут в первую минуту, — усомнился в замысле командир полка.

— Почему? — не согласился Поздеев. — У меня будет защитой ствол.

— А если снесут снарядом всю сосну?

— Вместе с ней полечу на землю и все.

— Ну давай, пробуй.

— А вы поддерживайте.

И вот опять началась долбежка Пампалей. Ах, как это замечательно — управлять огнем пушек с дерева. Дал залп и в точку. Второй — еще в точку. Ясно видно, [291] какой недолет и перелет, куда и как перебегают немцы, что и откуда подтягивают. Вот где надо сооружать все наблюдательные пункты артиллерийских дивизионов, если бы везде на переднем крае росли сосны и тополя.

Командир полка не обманул и помог огоньком других дивизионов. Кажется, подготовилась к атаке после артиллерийского налета и пехота. Налет должен был вот-вот кончиться. Но уж очень большое оживление началось на улицах Пампалей, жалко прекращать огонь. Поздеев попросил еще десять минут для поражения вновь обнаруженных важных целей. Командир полка разрешил.

Счастье боя! Что это такое? Можно ли наслаждаться разрушениями и смертью, творимыми твоими руками и твоим разумом? Оказывается, можно. Нет, ты не становишься в эту минуту варваром, наоборот, в тебе просыпается повышенная привязанность к своей поруганной земле и тебе хочется бить и бить врага не переставая. Это чувство становится особенно жгучим, когда бой развертывается успешно и ты видишь результаты своих стараний.

Так было и сейчас. Огонь дивизиона, наверное, никогда не был столь прицельным, как сегодня. Лицо Поздеева сияло. Вот когда его работа на войне была в полном смысле творчеством и соприкасалась с наукой. Он на какой-то миг даже подумал, что стоит на кафедре и читает курс полевой артиллерии в военной академии.

А пушки били и били. Их огнем заинтересовался генерал Кудрявцев.

— Кто работает? — спросил он командира полка.

— Майор Поздеев.

— Передайте ему мою благодарность.

Благодарность генерала Поздеев получил уже, когда пехота поднялась в атаку. Он коротко бросил в трубку «спасибо» и, разгоряченный всем происшедшим и происходящим, ловко спрыгнул с дерева и приказал гнать пушку следом за солдатами.

Он и сам, как мальчишка, побежал рядом с орудийным расчетом. Зачем? Его ли это дело? Эти вопросы в те минуты его не занимали, надо было во что бы то ни стало выкинуть немцев из Пампалей. После стольких трудов его дивизиона было бы преступлением не отбить село. В нем говорила профессиональная гордость военного и ученого, гражданина и коммуниста. На кой же [292] черт тогда было израсходовано столько снарядов, поражено столько целей, если и после этого отсиживаться в лесу.

И он бежал, подбадривал бойцов, зорко всматриваясь вперед. Начали оживать то тут, то там пулеметы. Им отвечали наши. Пока не страшно. Подождем дичи покрупнее. Вперед и вперед.

И вот одна солидная дичь появилась. Опять сохранился-таки танк. Лупили, лупили их и не долупили. За танком, как полагается, автоматчики. Все так же, как давно под Карабановом и Михалями.

Воспоминания подхлестнули Поздеева. Перед глазами на какое-то время встали образы погибших товарищей. Это еще больше подтянуло майора. Он приказал развернуть пушку, сам встал за наводчика и всадил бронебойным в башню танка.

Танк покачнулся, но не остановился.

— Ах, так! — вскипел Поздеев.

Он приказал оттянуть пушку вправо и выпустил второй снаряд по гусенице. Танк задрожал, как в судороге.

Поздеев дал шрапнелью по немецким автоматчикам. Все это происходило одновременно с наступлением пехоты, в ее боевых порядках.

Разгром танкового экипажа и автоматчиков на какие-то минуты расчистил путь атакующим. Они приближались к Пампалям с трех сторон.

— Товарищ майор, отстаньте немного, — попросил командир орудия Николай Воронцов.

— Почему вы меня гоните? — обиделся Поздеев. — Сейчас войдем в село.

— Мы без вас, — попросил командира дивизиона Семакин.

— Нет, нет, Николай Иванович, давайте вместе, — стоял на своем майор.

И он продолжал бежать, возбужденный, молодой, красивый. В распахнутой шинели, в новенькой, только что полученной шапке-ушанке, в аккуратных яловых сапогах, с полевым биноклем, повешенным на шею.

— Товарищ майор, отойдите...

— Григорий Андреевич, просим вас... А он свое:

— Давайте быстрее, товарищи. Еще немного, еще триста шагов. [293]

Отчего он упал, как подкошенный, сразу никто не понял. Упал, ударившись затылком о лафет. Потом скатился на землю, не проронив ни слова.

Первым склонился над командиром разведчик Семакин. Он всмотрелся в лицо и увидел на лбу маленькую кровяную точечку.

— Снайпер! — крикнул он обступившим солдатам. — Пушку вправо, по крыше хутора.

Все расступились немедленно. Отбежал от мертвого майора и разведчик Семакин. Поздеев остался лежать на снегу один. И опять пошла работать пушка. С яростью, остервенением, с плачущими сильными солдатами.

— Огонь по фашистским убийцам!

— Смерть душегубам!

— За майора Поздеева!

А за пушкой, не в силах совладать с приливом бьющей через край ненависти, пошли артиллеристы на штурм Пампалей вместе с пехотинцами. Как бывало под Сычевкой. в Великих Луках, под Невелем, Клайпедой. И долго стояло в морозном воздухе грозное и мстительное:

— За майора Поздеева!

— Ты будешь жить, майор!

Долгожданная победа. Мое повествование подходит к концу. Много грустных историй пришлось рассказать. Чем можно было успокоиться тогда?

Конечно, все мы знали, что гитлеровская Германия находится на краю пропасти. Пала Варшава. Бои у Кенигсберга. С каждым днем сжимается кольцо вокруг восточно-прусской группировки немцев. В Ялте открылась конференция руководителей трех союзных держав.

Все это было так. Наше сознание было спокойно, но сердца усмирить мы не могли.

Майора Поздеева хоронил весь полк в уже отбитых Пампалях. Над гробом выступили командир дивизии, начальник политотдела, командир полка, солдаты-земляки. И еще сочли нужным сказать свое слово бойцы его дивизиона украинец Карпенко, белорус Пацай, узбек Каримов, казах Макибаев, чуваш Григорьев. Офицера-удмурта провожала в последний путь вся многонациональная дивизия. [294]

Тяжелой была та минута прощания, оружейного и пушечного салюта. Кажется, тяжелее всех минут, какие пришлось пережить за долгие годы войны. Если в начале страшного лихолетья мы относились к смерти своих товарищей как к неизбежности, то теперь, перед победой, она представлялась нам обидным анахронизмом, никак не вяжущимся с происходящими событиями.

И все-таки смерть не отцеплялась от нас. Она вырывала из наших рядов как совсем молодых, безусых солдат, только что одевших шинели, так и закаленных и умудренных годами воинов. Потери тех и других разрывали наши сердца и звали к мщению.

Наступил новый, сорок пятый год, как все понимали теперь, последний год войны. Конца ее ждали с нетерпением. И нет, не береглись, не выжидали, когда загонят в гроб фашизм другие, а с небывалым остервенением и безудержностью сами шли на последние приступы.

После Пампалей дивизии пришлось вести еще несколько открытых боев. Занимая оборону в самых гиблых местах, в непроходимых и непроезжих лесах и болотах, полки перестреливались с немцами, изредка сшибали их с опушек и полянок, брали языков и так ждали, когда соседи, находящиеся на оперативно важных направлениях, погонят врага маршем к морю.

Но он, надменный безумец, держался за каждый клочок прибалтийской земли. По-прежнему шли и шли транспорты в Клайпеду и Либаву.

— Для чего это вы делаете? — спрашивали мы пленных немцев.

— Приказ фюрера, — следовал пустой ответ.

— Но ваш фюрер на краю могилы. Наши подходят к Берлину.

— Фюрер верит в бога.

— Но бог его не спасает.

— Если погибнет Германия, мы останемся в Пруссии.

Вот и попробуй с такими договориться. Они надеются, что после гибели фашизма в Германии Гитлер сможет еще сохранить свои корни в Восточной Пруссии. Потому и держатся за нее, вцепившись зубами.

Это нас и смешило и злило. Наши солдаты заимели моду чуть ли не каждой ротой доставать языков и через них прощупывать, так сказать, моральный дух немецкой армии. Разыгрывались грустные и трагические истории.

Я встречался с немногими своими, земляками и вспоминал годы войны. Какими были мы под Сычевкой, Великими Луками, Невелем, Полоцком, в летнем походе сорок четвертого года — какими стали сейчас, перед близкой победой.

— Да, испытали мы много тяжелого, — хмурясь, делился своими мыслями старшина Александр Прокопьевич Лекомцев. — Оставили на поле боя друзей и товарищей. И все-таки мы выходим из войны более сильными, чем входили в нее. Теперь трудиться и трудиться до седьмого пота на фронте мирного труда, за двоих и троих, за всех сложивших головы, растить их детей, заботиться об их вдовах.

— По-твоему выходит, Прокопьевич, что вроде и война кончилась.

— Можно сказать, что кончилась. Я уже написал домой, чтобы ждали к посевной.

— А если немецкий снайпер...

— Все равно не перебьет всех. Кишка тонка.

Солдату-крестьянину так же, как солдату-рабочему, не терпелось сменить автомат на топор и молот. Он уже смотрел дальше, думал о завтрашней судьбе вызволенной из-под фашизма Родины.

Я разговаривал с Николаем Кузьмичом Козловым, Владимиром Ильичом Захаровым, Николаем Афанасьевичем Воронцовым, Василием Лаврентьевичем Корепановым, Николаем Ивановичем Семакиным, Петром Федоровичем Наговицыным, Иваном Максимовичем Бахтиным и со всеми оставшимися в живых земляками и набирался во встречах с ними живительных соков. Несмотря на все невзгоды, народ оставался непреклонным и непобежденным. Продолжала расти и здравствовать и моя родная Удмуртия.

А меж тем уже пришел апрель. Взят, наконец, штурмом оплот Восточной Пруссии, город-крепость Кенигсберг. Советские войска стремительно приближаются к Берлину. Вот уже он окружен. Зверь загнан в клетку.

А на Курляндском пятачке еще двести тысяч недобитых гитлеровцев.

— Вот стервы, — сокрушался мой земляк Володя Захаров. — Бомбу бы, что ли, на них скинуть такую, чтобы от одного удара осталось мокрое место. [296]

— Еще не изобрели такой, Володя.

— А надо бы. Для мира, а не для войны. Для охраны вечного мира на земле.

— Вот, может быть, после этой войны.

— Я верю, что такая бомба будет.

На переднем крае разгораются частые стычки. Не терпится артиллеристам — война кончается, а у них остаются снаряды. Зачем беречь. И не берегут, лупят днем и ночью.

— Что там еще за перестрелка? — поинтересуется генерал у командира 1190 полка подполковника Кусяка.

— Поздеевский дивизион, товарищ комдив.

— Все не может успокоиться?

— Не может.

— И то верно, пусть не успокаивается. Только ведите огонь с толком.

— Стараемся, товарищ генерал.

А толк один — истребить как можно больше фрицев, утолить хоть напоследок жажду мести. И передний край мстит, жестоко, вдохновенно, забивая последний кол в гроб подыхающего врага.

Бои идут уже в самом Берлине. Взято семьдесят тысяч пленных. Гитлер и Геббельс покончили с собой. Вот-вот конец войне.

Накал чувств на предельной точке. Волнуются солдаты.

— А что же мы? В Берлине такие дела, а мы сидим в обороне.

— Товарищ генерал, давайте наступать.

Небывалое дело: солдаты чуть ли не требуют от командира дивизии. И он не сердится, не возмущается, старый солдат и старый коммунист. Он прекрасно понимает своих подчиненных и благодарит их за то, что требуют от него боя.

В такие часы невозможно сдерживать учащенные удары сердца. И не надо сдерживать, не надо притворяться равнодушным, что тебя будто не касаются берлинские события. Касаются. Тревожат. Будоражат кровь, зовут к последним схваткам.

Ах, вы говорите, что будут потери. Вам хочется во что бы то ни стало выжить, но зачем же для этого прятать голову в щель? Разве не хочется остаться стоять на земле тем ребятам, что водружают под ураганным огнем красные советские флаги над столицей гитлеровской [297] Германии? Хочется, очень хочется. Но они знают, что жизнь можно только завоевать, а не вымолить. И они воюют, в последний час перед долгожданной победой, складывая свои головы ради того, чтобы остались жить другие.

Наступать было приказано и нашей дивизии. Седьмого и восьмого мая полки вели жестокие бои. В Прибалтику пришла весна, солнечная, погожая. Деревья покрылись нежными листочками. Но это не трогало сейчас наших солдат.

Все жили боями. Не спали, не отдыхали, не ели, то — _ нули в болотах и речках, ползали по сырой, еще не нагретой земле с единственным желанием, с одним порывом: помочь товарищам в Берлине, принести свою последнюю лепту на алтарь общей победы.

Тут и там раздавались возбужденные голоса бывалых воинов, коммунистов и комсомольцев:

— Вперед! За победу!

— Добьем курляндского фрица!

— Смерть фашизму!

И солдаты шли, презирая все преграды. И падали под нашими ударами хутора и местечки. И не брали мы пленных, потому что они не сдавались до крайней минуты.

Это был последний, все воплотивший в себя порыв. Совсем не лубочными ухарями-героями выглядели в те дни наши солдаты. Они были грязные и небритые, чертовски усталые и голодные. Но они были зато несказанно счастливые, переполнены таким богатством чувств, какое испытывает разве ребенок, сделавший свой первый шаг в жизни.

Бои шли и в ночь на девятое. Все ждали важных известий, должных вот-вот последовать из Москвы. А до этого каждый стремился еще заколоть хотя бы пару фрицев. Сердобольная душа говорила в тиши: а зачем колоть, война идет последние минуты, давайте лучше брататься с немцами.

Давайте. Мы не против. Пусть выносят белые флаги. Но они же не делают этого. Они яростно сопротивляются. Они поджигают хутора. Они расстреливают напоследок наших военнопленных. Увозят к морю мирных жителей. Так как же с ними после этого церемониться.

Смерть за смерть. Беспощадная месть. Вперед и вперед. [298] Я увидел бледного и осунувшегося Степана Алексеевича Некрасова.

— Что с вами, товарищ майор?

— Все в порядке. Иду договариваться о снарядах.

— Так, наверное, не нужно больше?

— Надо. Хоть на час, а надо.

И он ушел в темень майской ночи разыскивать начальника артснабжения Попова, чтобы получить для своего полка еще сотню-другую снарядов для последних ударов по гитлеровским фанатикам.

Но поздно ночью Москва передала долгожданное: о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии и установлении Дня Победы. У землянок политотдела и редакции дивизионной газеты выстроились конные и пешие нарочные. Им объясняли коротко:

— Капитуляция Германии. Конец войны. Сегодня, девятого мая, праздник Победы. Подробности утром в газете.

Нарочные мчались обратно в полки и батальоны, передавали услышанное и опять возвращались, теперь уже за газетой. А она, маленький листочек, только еще рождалась в отбитой вечером лесной землянке. У наборщиков от радости дрожали руки. В соседних землянках при коптилках писали свои вдохновенные стихи и статьи наши военные журналисты.

В три утра первые экземпляры газеты были готовы. Их из-под машины, пахнущие краской, забирали нарочные и стрелой уносились по лесным тропинкам к передовой.

Никто не спал в эту ночь. Весь фронт, вся страна, весь мир жили известиями из Москвы и Берлина. О них не могли не знать и немцы, запрятанные в курляндском мешке.

И вот с рассветом наши солдаты замерли в ожидании: поднимут или не поднимут белые флаги по ту сторону переднего края. Прошло пять минут, пятнадцать, полчаса, час. Уже из-за деревьев начали пробиваться солнечные лучи. А на передке тишина.

— Смотри, что делают, — .удивлялся Николай Иванович Семакин. — Смотри, какие гордые.

— Ждут приглашения.

— Когда принесем условия капитуляции на блюдечке. [299]

Вскипел, потеряв всякое терпение, майор Коровин. Позвонил генералу:

— Они и не думают сдаваться, товарищ комдив.

— Подождем еще немного.

— Нечего ждать. Мы открываем огонь.

Заместитель командира полка, наверное, первый раз за войну не послушался старшего начальника. Артиллеристы обрушили на передний край немцев шквал смертоносного огня. Их дружно поддержали прибывшие ночью «катюши».

— Вот, так-то оно лучше, — заключил Володя Харов. — А то френди-бренди, кто мы. Сейчас начнут вылезать, как крысы.

И в самом деле. Не успел Володя закончить свое последнее фронтовое выступление, как тут и там на стороне немцев замелькали белые и серые тряпки, поднятые на палки и шесты. Из траншей, из-за хуторских строений, из леса начали вылезать помятые, грязные, звереобразные фигуры и, становясь в нестройные ряды, делали робкие шаги в нашу сторону.

Мы молча наблюдали. Было странное и непонятное состояние. Неужели с этого начинается конец войны? Неужели это победа?

Но тут начали раздаваться голоса наших солдат:

— Давай, давай, фриц, смелее.

— Складывай свои автоматы и барахло.

— Да только не порть воздух, едрена-матрена.

Потом пошли сами навстречу пленным. Бесцеремонно снимали с них оружие, каски, вещмешки, ремни. И опять приговаривали:

— Экие барышни-сударышни, привыкли, елки-палки, ездить на чужом горбу.

— Пошевеливайся.

— Становись! А немцы свое:

— Гитлер капут.

— Криг капут. Им в ответ:

— Теперь «капут», а раньше «хайль».

— Когда прижали к стенке, так наклали в штаны.

— А ну, едрена-матрена, не отравлять советский воздух.

Приехал генерал Кудрявцев. Немцы вытянулись в струнку. Комдив обошел строй серых измызганных людей, молча осмотрел трофеи и обратился к своим:

— Вести пленение без оскорблений. Будьте до конца достойны гордого звания советского воина.

Тут подал голос молодой озорноватый солдат:

— Их надо в речке искупать, от них дерьмом пахнет.

Кругом грохнул смех. Улыбнулся и генерал.

— Подождут до лагеря военнопленных.

Солдат опять подал голос:

— Пока сдаются сошки, а щуки не показываются.

— Скоро покажутся.

И опять, как бы в подтверждение последних слов, наши подвели к командиру дивизии первого пленного немецкого генерала. Он был стар и плюгав, но в полной форме и с наградами. Увидев советского генерала, может быть, первого в жизни, щелкнул каблуками и вытянулся по стойке смирно. Наш комдив не придал этому значения и приказал своим офицерам:

— Ведите!

А утро уже благоухало всеми прелестями весны. В воздухе появились веселые «илы» и «яки». Они махали над нами крыльями, делали фигуры высшего пилотажа, приветствуя победителей. Им начали радостно кричать, задрав головы, наши солдаты. Кто-то пальнул одну-другую ракету. За ними взвились в нежное голубое небо десятки разноцветных огней. И только тут, впервые за эти последние полчаса, всех объяло единое чувство восторга, хранившееся в тайниках души, зревшее долгие годы и, наконец, вызревшее и выплеснувшееся наружу.

Кругом раздалось мощное «ура!», затрещали очереди из автоматов. Солдаты начали обнимать друг друга, многие плакали слезами радости. И все это на глазах притихших и пораженных немцев, которые, может быть, только сейчас начинали понимать, в какую авантюру затянул их бесноватый ефрейтор.

Солдат поздравил с праздником победы генерал Кудрявцев и еще раз предупредил:

— Товарищи, без инцидентов. Дорожите до последних минут честью советского воина. С великой победой вас, боевые друзья.

И поплелись мимо нас колонна за колонной пленные немецкие солдаты. Их сопровождали, полные достоинства, наши ребята. Они где-то уже успели умыться, немного почиститься, лихо задрали набекрень пилотки и, оглядываясь на пленных, довольные, покрикивали:

— Равняйсь! Не путать ряды. [301]

Мимо меня прошли земляки: двое Лекомцевых, Семакин, Воронцов, Наговицын, Захаров, Лебедев и многие другие.

— Поехали, — крикнул и подмигнул мне Володя Захаров. — Теперь недалеко и до Удмуртии.

Да, недалеко до Удмуртии, которая не только посылала свои полки на фронт, но и была кузницей оружия и родным домом для эвакуированных, подумал и я. А какой был долгий, тяжелый и страшный путь к сегодняшнему. Пусть же он никогда больше не повторится. У нас много иных путей, добрых и светлых, по которым мы пойдем, счастливые и гордые, утверждать на земле мир и дружбу, свободу и братство.

Вечная почесть героям, павшим за независимость нашей Родины.

Слава живым!

Четверть века прошло со времени событий, описанных в этой книге. За это время выросло новое поколение солдат — сыновей героев Великой Отечественной войны, которые славно несут эстафету боевых традиций.

Память о минувшем нетленна. И чем дальше мы отходим от него, тем ближе и дороже оно становится нам, нашим детям и внукам — наследникам боевой славы.

Советский народ свято чтит подвиг своих сыновей. В городах и селах, освобожденных от фашистской оккупации 357 стрелковой дивизией, именами героев войны названы пионерские дружины и школы, улицы и колхозы.

На полях деревень Калининской области Хлебники, Нахратково, Михали, Высокое, Кочережки, Волосатики были разбросаны могилы наших воинов. Жители совхоза «Медведицкий» перезахоронили останки героев в братскую могилу у деревни Хлебники и установили на ней монументальный памятник, за которым ухаживают пионеры Хлебниковской школы.

Пионерская дружина этой школы носит имя отважного героя старшего сержанта Михаила Тарасовича Вотякова, который совершил бессмертный подвиг в боях под Хлебниками, Михалями. Следопытам школы удалось связаться с ветеранами дивизии и собрать богатый материал для комнаты боевой славы. Установилась дружба с семьями погибших. Районная газета об этом писала: «Деревню Хлебники Оленинского района Калининской области и Удмуртию разделяют почти полторы тысячи километров. Несмотря на это, между ними развивается и крепнет дружба, начало которой было положено в суровые годы Великой Отечественной войны».

Особо бережно хранят память о своих освободителях жители Великих Лук. В одном из обращений к слету ветеранов дивизии великолукчане [303] пишут:

«Дорогие товарищи!

Великолукский горком КПСС и исполком городского Совета депутатов трудящихся от имени жителей города Великие Луки приветствуют участников настоящего слета и в вашем лице всех ветеранов и воинов 357 ордена Суворова 2 степени стрелковой дивизии, всех трудящихся Удмуртии.

Более двадцати лет назад наш город был освобожден от фашистских оккупантов, и в этой борьбе активное участие приняли воины дивизии, сформированной на удмуртской земле.

В кровопролитных боях за освобождение древнего русского города родилась дружба великолукчан с народом Удмуртии. Великолукчане дорожат этой дружбой и горячо благодарят ветеранов дивизии за участие в освобождении города.

Великолукчане свято хранят память о тех, кто отдал жизнь за свободу и независимость нашей Родины в боях за город Великие Луки. На самом высоком месте города установлен памятник павшим советским воинам. Но лучшим памятником является возрожденный из руин и пепла город. Благодаря огромной помощи партии и правительства, самоотверженному труду великолукчан город Великие Луки стал еще краше, чем был до войны...

Пусть наша дружба, рожденная в суровые годы войны, будет вечной»...

На великолукском памятнике славы навечно высечено имя 357-й. В краеведческом музее хранятся документы, кинокадры о боях этой дивизии. В великолукских школах созданы комнаты боевой славы 357 стрелковой дивизии. Бывшему командиру дивизии генерал-майору в отставке А. Л. Кронику присвоено звание почетного гражданина города Великие Луки. Одна из улиц города носит имя командира полка подполковника П. Ф. Корниенко. В Великих Луках частые гости — бывшие воины дивизии, следопыты школ Удмуртии.

И поныне помнят жители белорусского города Лепеля воинов нашей дивизии, не щадивших своих жизней, чтобы вызволить из концлагеря обреченных на уничтожение. Трудящиеся Лепеля установили памятник славы на братской могиле воинов.

Такой же монументальный обелиск воздвигнут на братской могиле в белорусских Лынтупах, где покоится [304] прах Героя Советского Союза сержанта А. К. Голубкова. Коллектив Лынтупской средней школы собрал материал о жизненном пути А. К. Голубкова. Имя героя носит одна из улиц города.

Вильнюсские школьники из 20 и 27 школ собрали уникальный материал о воинах Удмуртии, которые освобождали литовскую землю от фашистских оккупантов. Многим воинам дивизии следопыты помогли найти награды. Ветеранам дивизии удалось найти тех литовских детей, которые, будучи эвакуированными в Удмуртию, присылали нашим воинам на фронт посылки и письма. Издательство «Удмуртия» выпускает сборник очерков «Сестры» об этой великой дружбе двух народов.

Помнят и чтят воинов 357 стрелковой дивизии и в Латвии. Члены республиканского клуба боевой славы «Данко» собирают материал о воинах дивизии. Они нашли могилу легендарного майора Г. А. Поздеева и ухаживают за ней.

В столице Удмуртии городе Ижевске вот уже более десяти лет действует Совет ветеранов дивизии. На месте формирования соединения воздвигнут монументальный памятник боевой славы дивизии. Здесь проходят традиционные слеты ветеранов, куда съезжаются со всего Союза бывшие однополчане чтить память боевых друзей, славить повседневные успехи на трудовом фронте. Всякий раз слету идут десятки приветственных телеграмм и адресов из разных уголков необъятной Родины.

В ижевской средней школе № 66 открыт музей боевой славы 357 ордена Суворова 2 степени стрелковой дивизии. Силами коллектива школы и ветеранов собран огромный материал о боевом пути дивизии. За несколько лет существования музея в нем побывали тысячи экскурсантов не только из Удмуртии, но и из других областей и республик.

Стало хорошей традицией в каждый очередной призыв в Вооруженные Силы СССР посылать из Удмуртии новое пополнение в ту войсковую часть, в рядах которой в годы Великой Отечественной войны отважно сражались против фашистских поработителей многие наши земляки. Будущие солдаты перед отъездом в часть приходят в музей боевой славы при 66 школе. Отсюда коллектив школы и ветераны войны торжественно провожают их в добрый путь. [305]

Судьба разбросала однополчан по всей советской земле. Но где бы они ни находились, они не забывают свою прославленную 357 стрелковую, не забывают Удмуртию — свою вторую родину, где формировалась дивизия. Отсюда, надев серые шинели, они тронулись в длинный и опасный путь, который закончился через четыре года на берегу Балтийского моря.

Не все дошли до конца. Но память о погибших свято берегут живые. О них главным образом эта книга — результат многолетнего коллективного труда здравствующих однополчан. Без их товарищеской помощи не появилось бы это повествование. Всем им автор приносит солдатское спасибо, а двойную благодарность соавтору — переводчику Алексею Ивановичу Никитину и вместе со всеми склоняет голову над прахом ушедших из жизни героев. Вечная слава им и вечная наша любовь.

Жизнь продолжается. Ее покой и безопасность охраняются наследниками боевой славы и закрепляются нашим повседневным ударным трудом на аванпостах коммунистического строительства. [306]