Великолукский удар

Перед новыми походами

После грозы

Что переживает человек в первые минуты после преодоления опасности? Улыбается, прыгает от радости, поет песни? Нет, человек падает на землю от усталости. Пока был в дороге, вяз в тухлых болотах, переходил вброд речки, прятался в придорожных канавах от вражеских бомб, — чувствовал себя сильным. Жажда жизни заставляла забывать обо всех лишениях, не обращать ни на что внимания, кроме своего строя и своего командира. [89]

Но вот эти лишения остались позади. От людей отцепились, наконец, и немецкие самолеты, и дальнобойные орудия врага, и автоматчики в коричневых мундирах. Солдаты неожиданно, в том смысле, что еще были готовы продолжать поход, оказались на берегу маленькой, тихой речонки Обща, густо увитой по берегам ивняком. Кругом по-прежнему, леса, но почему-то не такие отчужденные, как час-два назад. Не слышно ни выстрелов, ни буханья мин, ни диких гортанных выкриков пьяных фашистов. Это осталось позади. Между людьми, вышедшими к речке, и страшным прошлым теперь пролегла надежная охрана, именуемая нашим передним краем.

Улетели по другим делам встречавшие нас самолеты. Они на прощанье помахали в воздухе крыльями и быстро куда-то скрылись.

А люди, изморенные, голодные, грязные, оборванные, небритые, остались здесь, у извилистых ивняковых берегов. Остались и упали, подкошенные пределом сил, которые держались на волоске и вот теперь начисто иссякли.

Это понимали все и не думали даже упрекать друг друга. С чувством умиления и жалости, гордости и восторга смотрели на солдат командиры. Как отец среди своего многочисленного семейства, проходил командир дивизии по. фронту вповалку спящих бойцов. О чем он думал? О своей ли юности электромонтера, когда вот так же, после двенадцатичасового рабочего дня сваливался полуголодный на грязный тюфяк. Или о лихой коннице, в которой вчерашний рабочий стал старшиной эскадрона и с которой тоже приходилось бывать в тяжелых изнурительных рейдах.

О многом мог думать бывалый воин, наблюдая за своими младшими товарищами. Его дивизию могли обвинить в чем угодно, вплоть до слабоволия и недисциплинированности, а он все-таки дал ей возможность скинуть с себя сверхчеловеческое напряжение страшных суток. Скинуть в какие-нибудь полчаса или час, за которыми опять начнутся боевые будни.

И они на самом деле тут же начались. Прибыли походные кухни с веселыми и озорными поварами, военторговские лавки. Появились начфины, которых редко видели в оставленных за речкой лесах и которые сейчас суетились и бегали: им не терпелось покрыть задолженность [90] перед солдатами и офицерами по денежному довольствию.

Берег речки превратился в табор. И опять комдив не останавливал этого. Многие начали купаться, стирать вконец загрубевшие портянки, проветривать на солнце пропотевшие гимнастерки. Другие, получив деньги, выстраивались в очередь к военторговским ларькам и, заговаривая зубы бойким и смазливым продавщицам, подолгу выбирали то расческу, то мундштук, а то и флакон одеколона.

Свобода. Покой. Легкость. Безмятежность. Пусть на час, на миг, но как все это дорого, как за это хочется кого-то крепко-крепко отблагодарить.

После обеда, после нехитрого личного часа солдаты получают возможность обойти свои подразделения, разыскать товарищей, земляков, подсчитать, кого и почему нет. За сутки прорыва изменилось немалое.

Отправляюсь в путешествие и я. С радостью встречаю тут и там моих дорогих однополчан. Многие из них погибли, но многие и остались в живых. По-прежнему горделивыми выглядят артиллеристы. Равняются, должно быть, на своего командира полка. Они уже почистились, многие побрились, обзавелись табачком. Ходят группами, беседуют, порой разражаются смехом.

Я вижу Н. Д. Засовского, А. Г. Поздеева, С. А. Некрасова, Н. И. Семакина, А. И. Максимова, А. П. Лекомцева-усача, Н. А. Воронцова, М. И. Ипатова и многих других. Им пришлось взорвать свои орудия, похоронить многих товарищей, прирезать лошадей. Остались тяжелые воспоминания. А жить и воевать надо.

Довольные, счастливые, как младенцы, ходят ездовой Володя Захаров и санинструктор Николай Кузьмич Козлов. Сколько смертей пришлось им пережить под Сычев-кой, особенно неутомимому и бесстрашному Кузьмичу.

Несказанно обрадовался я встрече с инструктором политотдела Павлом Алексеевичем Наговицыным, бывшим секретарем Глазовского горисполкома. Наговицыных и Корепановых у удмуртов как Ивановых и Петровых у русских. Эту фамилию носил старый большевик, один из организаторов нашей республики, которого хорошо знал Ленин, — Иосиф Алексеевич Наговицын.

Павел Наговицын не был родней профессиональному революционеру, но он тоже был коммунистом. До сих пор я о нем не писал, как вообще маловато посвятил [91] строк политотдельцам. Трудно им было в калининских лесах. Что бы ни делали, — мало видно результатов. Поэтому о них и помалкивали.

А ведь политотдел вместе с военкомом отвечал за корпус комиссаров. Как вели они себя в бою, я уже рассказывал. Не отставал от своих товарищей и Павел Наговицын. Говорили, во время прорыва он погиб вместе с Никитой Шиленко. Прошел слух, что пропал без вести секретарь партийной комиссии дивизии Алексей Николаевич Белов.

И вот они оба сейчас были рядом. Один стройный, моложавый, другой — маленький, черный, с пискливым голоском, неутомимый, как пчела, трудолюбивый, как муравей.

— Земляку привет! — шумел радостный Наговицын.

— Почему не докладываешь партийной комиссии о благополучном выходе из окружения, — шутил Алексей Николаевич.

Нашел Николая Шиленко. Он тоже узнал почем фунт лиха. Бывший кларнетист музыкального взвода нашего полка стал разведчиком, потом комсоргом полка. Красавец. Голубые бойкие глаза, высокий лоб.

А сколько оказалось земляков, которых редко приходилось видеть в лесах. Они тыловые работники и, естественно, были на втором плане. Порой о них мы совсем забывали, хотя без многих не могли бы существовать.

Ну, скажем, кто из солдат знал в лицо помощника начпрода дивизии, ижевчанина Федота Сергеевича Иванова. Очень немногие. А те, кто знал, наверное, думали о нем как о ловкаче и приспособленце, который живет как сыр в масле. А Федот Сергеевич пошел на войну добровольно, хотя был больной. Чтобы совсем не свалиться в окружении, пил дрожжи, но делал все для снабжения дивизии продовольствием. Ни у кого не было таких связей с местным населением и партизанами, как у интенданта Иванова. Он доставал через них лошадей на мясо, покупал картошку, соленую капусту, сушеные грибы. Ему помогал в этом второй интендант, тоже наш, ижевец, Федор Никанорович Овечкин.

А что было известно о Петре Петровиче Чапенко, полковом инженере, прибывшем в дивизию одним из первых? Об офицере штаба дивизии Иннокентии Николаевиче Деньгине? А ведь каждый из них по-своему был героем. Чапенко по ночам не раз ставил с саперами мины [92] и проволочные заграждения. Деньгин под обстрелом врага ходил на передовую оформлять реляции, уточнять укомплектованность частей.

Мало мы знали и о таких офицерах и солдатах, как руководитель и баянист дивизионного ансамбля Михаил Коробов, артист Бобылев-Тамаров. Все они мужественно пережили невзгоды окружения, сохранили стойкость духа и смело вели себя при последнем прорыве.

Сейчас они были в центре внимания всей дивизии. Пока солдаты управлялись с наваристым супом и свиной тушонкой, пришивали к гимнастеркам белые воротнички, приводили в порядок изрядно износившиеся ботинки и сапоги, Михаилом Коробовым был подготовлен импровизированный концерт. За дорогих сердцу полчаса люди прослушали и забытую «Рябинушку», и простоватый «Синий платочек», и задушевный «Вечер на рейде». Посмотрели лихое «Яблочко», залихватскую чечетку, а в заключение все вместе, артисты и зрители, грянули «Священную войну».

А потом какую-то минуту все молчали, смотрели на реку, на лес, на небо. И пожалуй, все или многие подумали про себя: какое над Россией чистое и бездонное небо, какая ласковая кругом природа. Зачем нужна война? А она все-таки идет. Эти мысли возвращали к действительности, заставляли инстинктивно оборачиваться на запад, прислушиваться.

Но кругом было тихо. Мирно текла зеленоватая вода в мелководной речушке, резвились сытые пескари, чирикали в ивняке пичуги. И опять охватывали солдат воспоминания, теперь о родных реках — о Каме и Чепце, Вале и Кильмези.

Затосковали огрубевшие на время сердца. Всех потянуло к письмам. Давно их не получала дивизия. А письма где-нибудь странствовали, искали своих адресатов, тая в конвертах и любовь, и тоску, и радость, и горе, к лучшему или худшему, неизвестно.

Пора было собираться в дорогу. Теперь по свободной, незаминированной земле. Шагать на место отдыха, новых дел, волнений.

Среди солдат опять был командир дивизии с капитаном Васильевым, теперь уже начальником оперативного отдела штаба. Их встречали с радостью.

— Как отдохнули, товарищи солдаты?

— На совесть, товарищ командир дивизии. [93]

— Сытен ли был обед?

— Хорош.

— Запаслись ли табачком?

— Ярославской махорочкой.

— В порядке ли портянки?

— Вытерпят до новых.

— В таком разе — становись. И по всему берегу:

— Ста-а-но-о-ви-и-сь!

Солдатская жизнь. Простая и неприхотливая. Подремали, поели, помылись, покурили и ладно, порядок. Можно опять в поход, опять в бой, особо не раздумывая о том, что ждет впереди.

Идет война, и этим все сказано. А раз солдат при войне — о другом думать некогда. Поскучал немножко и снова за свое.

Дивизия трогается. Пылит дорога под тысячами ног.

А на дворе июль. Теплынь. Наливаются хлеба. Будто и нет на свете никакой беды...

Идет пополнение

Место отдыха дивизии — станция Савелово Московской железной дороги. Это рядом с городом Кимры, на берегу канала Москва-Волга.

Начиналось примерно то же, что и в Удмуртии. Так представлялось поначалу. Но наши предположения во многом не оправдались.

К встрече дивизии, вернувшейся с фронта, все было готово. Не надо было рыть, как раньше, землянок — все получили превосходные, прямо с фабрики палатки. Артиллеристы расположились в деревянных двухэтажных зданиях. Каждый получил постельные принадлежности, по две пары нового белья, новое обмундирование.

Это было прямо-таки сказкой. Год не спать на простыне, полгода не раздеваться, по три месяца не ходить в баню, столько же не знать парикмахерской и после этого, пожалуйста, в рай. Сходи в превосходную русскую баню с веничком из молодых березок, побрейся, постригись, подгони гимнастерку, брюки, сапоги, пилотку, выпусти побольше белоснежный или целлулоидный подворотничок и можешь отпрашиваться на четыре часа в городской отпуск.

Для молодых — праздник. Девок в Кимрах — пруд пруди. Городок обувщиков красивый, уютный, очень похож [94] на наш Сарапул, с миниатюрной зеленой площадью — местом свиданий. Солдаты — нарасхват. Особенно фронтовики. Тем более орденоносцы. Острословы и гармонисты.

И наши стали ходить. Зачастили в первые дни, пока не начались учебные занятия, пока устраивались, пока принимали пополнение. Знакомились, присматривались. Кое-кто, конечно, проштрафился — не без этого. Вернулся в роту «под мухой» или привел к палатке зазнобу. Но в общем все шло хорошо, как и должно быть у людей.

Пожилые и семейные больше нажимали на письма. Получив по десятку конвертов из дома, запачканных, измявшихся в поисках хозяев, строчили ответы. Писали с наслаждением, по нескольку часов, со слезой и прибауткой, с приветами всем родным. Сложив письмо в треугольничек, надписав химическим карандашом адрес, четко указав полевую почту, солдат долго вертел в руках драгоценный груз, вздыхал над ним и только потом относил бойцу-почтальону с непременной просьбой:

— Смотри, не затеряй.

Исполнив долг, шел обедать, долго хлебал из котелка мясные щи, пристроившись где-нибудь под кустиком или на пеньке. Харчевались, как правило, по двое. На двоих хранили под тюфяками сахар и махорку. По двое секретничали, по двое же уходили в отпуск.

Все было удивительно людям, прожившим полгода в лесу. Здесь, на берегу канала, будто другими были и деревья, по-другому выглядели цветы, по-особому распевали соловьи.

— Благодать-то какая, а? — вздыхал Александр Прокопьевич Лекомцев, скучая в свободный час с Николаем Ивановичем Семакиным.

Бывшему председателю колхоза и бывшему агроному было о чем потолковать, глядя на желтеющие поля. Сердца их тосковали по мирному труду, по родным удмуртским деревням, по семьям.

То же, конечно, переживали и другие, только, может быть, менее остро. Безразличных к окружающему не было. Даже бесшабашный Володя Захаров, умевший шутить под бомбежкой, временами предавался философии.

— Интересно, почему так устроен мир, — говорил Володя своему другу шоферу Захару Лебедеву. — Я хочу домой, а меня не пускают. [95]

— А ты садись в поезд и дуй, — простодушно советовал друг. — Оставь записку командиру: так, мол, и так, невтерпеж. Решил навестить жену, а вы без меня пока не воюйте.

Отпуска домой тоже давали, но, разумеется, не всем. И только по крайней необходимости.

Без дела не сидели политработники, пожалуй, ни дня и ни минуты. На них сразу навалились неотложные хлопоты. Война продолжалась своим чередом. С фронта шли неутешительные вести. Немец, как и в прошлое лето, опять наступал, теперь только не на Москву, а на Северный Кавказ и Волгу. С боями отдавались города один за другим. Сражения шли уже в Сальских степях. Верховный Главнокомандующий издал приказ «Ни шагу назад!».

Об этом приказе было много разговоров.

Командир дивизии требовал разъяснить приказ на ротных политбеседах, на партийных и комсомольских собраниях.

Пожалуй, лучше всех понимал Кроника председатель военного трибунала майор Николай Яковлевич Чирков. Удмурт, в прошлом столяр, поздно начавший учиться, но все-таки выучившийся, он к своим сорока годам стал видным юристом республики, членом Верховного суда и остался, как в юности, справедливым человеком. Он одобрял действия комдива и сам нередко отправлялся в роты и батареи с беседами и докладами.

21 августа исполнилась годовщина с начала формирования дивизии. Хотели устроить что-то вроде праздника, но потом решили небольшие торжества совместить с вручением дивизии революционного Красного знамени.

Прибыл генерал из Московского военного округа, на площади был выстроен весь личный состав, зачитан приказ, вручено бархатное знамя, произнесены речи. Все прошло очень хорошо.

К этому времени в дивизию влилось немалое пополнение. В иные дни поступало по сотне и более человек. Были назначены новые командиры стрелковых полков — Корниенко, Курташов и Хейфиц, командир артполка Удалов вместо Засовского, ушедшего командовать артиллерией всей дивизии.

Ветераны с удовольствием принимали в свою семью новичков. Многие были уже обстрелянные, прибывали из госпиталей. Подразделения создавались заново. [96]

Новичков, как правило, встречали комдив или военком. Выстраивали на плацу, рассказывали об истории дивизии, называли ее героев. Особенно непринужденно и задушевно получалось это у комдива. Военком порой упрощал церемонию «крещения», механически распределял солдат по полкам и дивизионам. Но в общем-то все были довольны, попадали в части по своим воинским специальностям.

Приход пополнения значительно оживил жизнь дивизии. Сформированные полки, батальоны, дивизионы, роты, батареи, взводы снова зажили полнокровно и бойко. Из новичков сразу выделилось несколько инициативных офицеров и солдат. Среди политработников хорошо зарекомендовали себя агитатор полка московский инженер-химик Борис Векслер, комиссары Никита Рыжих, Иван Коровин, Нурислам Гареев, командиры батальонов Дмитрий Дивин, Михаил Яковлев, командир взвода Владимир Зудилкин, командир отделения Георгий Тетерин, ПТРовец Николай Романов, московский художник Сергей Викторов и многие другие. В большинстве это были фронтовики, хлебнувшие и горя, и славы, в основном молодые, задорные, немного озорноватые, каких и любят наши солдаты.

У артиллеристов появился внешне ничем не примечательный связист сержант Алексей Голубков. Среднего роста, коренастый, с большой продолговатой головой, с вечно улыбающимися голубыми глазами, чуть сгорбившийся. От этого он смахивал порой на боксера, идущего в атаку. Сержант любил острое словцо, мастерски им пользовался, заставлял замолчать любого краснобая. Еще был сержант самолюбив, обидчив и, если дело заходило далеко, мог пустить в ход кулаки.

С Голубковым подружился наш Михаил Ипатов. По характеру — две противоположности, а вот поди ж ты, снюхались, как говорили солдаты, с первого дня. Так бывает в жизни, и даже, говорят, дружба противоположностей получается крепче обычной.

Голубков и Ипатов стали вместе столоваться, вместе бывали на занятиях, сдвинули рядышком кровати в казарме. И вместе уходили вечерами перед сном погрустить на берег канала. О чем они там шептались — неизвестно. Может, Голубков рассказывал другу о родной Волге, о городе Костроме, откуда он был родом, а Ипатов посвящал товарища в красоты удмуртских лесов. [97]

Дружную пару заметили командиры связистов Михаил Булдаков и Степан Некрасов, командир дивизиона Григорий Поздеев. После гибели Вотякова последний чувствовал себя осиротевшим, искал дружбы с новыми хорошими людьми.

Дружба людей. На чем она основана, трудно определить одним словом. Здесь не может быть общего подхода. Дружба юношей, однокашников — это понятно. А взрослые на чем сходятся? Почему офицер Поздеев выбрал на фронте себе другом старшего сержанта Вотякова? И вот последний случай: Голубков и Ипатов.

— Голубкову холуя надо, вот он и взял себе Ипатова, — как-то не то в шутку, не то всерьез сказал один молоденький, только что из средней школы боец.

Голубков набычился, вытянул больше обыкновенного шею, встал, подошел к солдатику вразвалочку и что есть силы съездил по уху. Тот упал, забился в истерике, запричитал:

— За что? В армии драться не полагается. Вы за это ответите.

— Отвечу перед кем хочешь. А еще пикнешь, сявка, душу выпущу, — процедил сквозь зубы Голубков и ушел на свое место.

Ему дали за это взыскание. Но после этого случая никто и никогда не смел и полсловом обидеть ни Голубкова, ни Ипатова. Дружба их еще более окрепла, и все только удивлялись чистоте и бескорыстию ее.

А меж тем возвращались из Удмуртии отпускники. Возвращались радостные и печальные. Радостные от встречи с родными, с товарищами по работе, с милыми сердцу деревнями и городами. Печальные — от натиска родственников погибших однополчан. Все требовали обстоятельных объяснений смерти своих отцов, мужей и женихов. Где и когда это произошло, почему, кто видел, что сказал погибающий напоследок.

Эти вопросы ранили сердца живых. Это они были в долгу перед вдовами и сиротами, от которых отписались форменными бумажками. А людям было мало этих бумажек, мало и слов «пал смертью героя». Разве можно тремя словами объяснить конец человеческой жизни. Всю жизнь за двадцать, тридцать, сорок лет, как жизнь военкома Кожева. Тут нужны длинные и теплые рассказы на целых тетрадях, нужны проникновенные статьи в газетах, нужны доклады и беседы политработников. Когда [98] мы научимся так увековечивать память о своих товарищах?

Да, надо отчитываться перед родной Удмуртией. Взяли столько-то человек, а осталось через год столько-то. Где остальные? Сложили головы за Родину. Так расскажите об этом, пожалуйста, сообщите, где находятся могилы. Ведь человек не иголка.

И вот опять заработали штабы дивизии и полков. Заработали над бумагами, которые никто не посмеет назвать чиновничьими. В них мы вкладывали всю свою любовь к верным товарищам и ненависть к их убийцам. Пусть на этих бумагах, сгустке человеческого участия и братства, учатся жить и бороться дети героев войны.

— Вот так поступать всегда, — говорил командир дивизии, подписывая наши пространные послания в тыл. — Сила человека в потомстве. Умер сам — остались дети. Надо беречь их от ржавчины равнодушия.

Опять учимся

Переписка с родными погибших однополчан снова захлестнула меня воспоминаниями. Один за другим вставали перед глазами, как живые, Андрей Кожев, Иван Кузнецов, Александр Шаклеин, Иван Самсонов, Михаил Вотяков, Николай Щербаков, Константин Клестов, Алексей Поздеев, Александр Белослудцев. Никуда не деться от этой памяти. Да и зачем от нее прятаться. Пусть живет и напоминает здравствующим, кому обязаны они своим счастьем.

А война продолжается. Сколько бы ни было горя, а нельзя в нем расслабляться. Помня о прошлом, нам надо смотреть вперед.

В дивизии опять начались активные боевые учения. Как они отличаются нынче от прошлогодних. У каждого солдата — карабин или автомат. У пушкарей — полный комплект орудий. Запас снарядов, механическая тяга, провода. В учениях никаких условностей. Стрельба — боевыми патронами. Марши с полной выкладкой. Бои двусторонние.

Командир дивизии стал неузнаваемо строг. Насколько он был снисходителен к «вольной» жизни в первые дни после выхода из окружения, настолько сейчас повысил требовательность. Все полки и батальоны сформированы, матчасть получена, личный состав обмундирован, [99] тылы приведены в порядок — значит, действовать. Так бывает всегда у целеустремленных и волевых натур. Пока идет период утробного развития — зорко наблюдай, направляй и в то же время давай отцовскую поблажку молодому организму. Как только дитя встало на ноги, оперилось — не позволяй ему засиживаться, выпускай в полет.

В разведывательный «полет» перед новыми боями была выпущена и наша дивизия. Она, по существу, не имела схваток широкого маневра, совсем не знала уличных боев, не имела опыта окружения противника. Все это надо было отрабатывать в обстановке, максимально приближенной к боевой.

Куда будет направлена дивизия? Ответить на это в августе сорок второго года никто не мог. Все зависело от положения на фронте. А оно менялось стремительно, ежедневно, если не ежечасно.

Мы могли попасть и в горы Кавказа, и в Калмыцкие степи, и под Воронеж — в самое пекло. Нас могли бросить и по старому адресу — на Калининский фронт. Все зависело в конце концов от того, насколько скоро будет остановлено наступление немцев на юге, как быстро будет подготовлен контрудар. Словом, насколько удачно повторится прошлогодняя история под Москвой, когда враг был обращен в бегство буквально с десятого километра от столицы.

Что-то подобное должно произойти и нынче. Не могут германские дивизии наступать беспрерывна, силы их непременно на каком-то этапе должны иссякнуть. Угадать приближение этого этапа, не допустить врага к жизненно важным центрам, собраться с силами для ответного удара — военное искусство. Промедление здесь смерти подобно.

Таким решающим рубежом на советско-германском фронте, по всему видно, становилась Волга. Уйти нам за нее, значит, открыть дорогу немцам на Москву. На путях к великой русской реке сейчас и шло обескровливание немецкой армии.

Так говорили солдатам политработники и командиры. Так понимали сами бойцы, внимательно следя за сводками Совинформбюро и газетами.

За год наш солдат вырос неузнаваемо. Если прошлым летом он порой был склонен к панике, к пессимистическим настроениям, то сейчас, несмотря ни на что, выглядел [100] Ильей Муромцем. Год войны обогатил советского человека не только опытом, но и мудростью, политическим и духовным просветлением. Во многом помогли армии и народу литература и искусство. В газетах были напечатаны повесть «Радуга» Ванды Василевской, «Наука ненависти» Михаила Шолохова, рассказы и публицистические статьи Алексея Толстого, Бориса Горбатова, Ильи Эренбурга.

Да, теперь мы умели воевать не только винтовкой, но и сердцем. Мы научились ненавидеть врага. И этот второй навык в совокупности с неимоверно возросшей военной мощью нашей армии делал нас непобедимыми. Теперь, пожалуй, действительно, мы могли говорить, что потеря южных городов и станиц не имеет решающего значения (хотя это были ужасные потери), потому что за спиной их уже поднималась непреоборимая сила. Нам было понятно, что если произойдет поворот на юге, немцы обязательно получат удар и на севере, и. возможно, [101] как в прошлом году, вернее, в январе этого года, авторами его будем мы.

А пока учиться и учиться, уставать, потеть, осваивать новое оружие. Тон задавали фронтовики. В прошлом году все были равные, необстрелянные. Нынче разница между бывалым и новеньким солдатом огромная. Первые ведут вторых. Порой грубовато, без церемоний, с подковырками. Не дает житья сонулям, тюленям, зевакам связист Алексей Голубков. Чуть где застопорка, он тут как тут.

— Ну что, тяжела шапка Мономаха? Надо было каши меньше есть. Или:

— А ну, подтяни животы. Пятки вместе, носки врозь — буду принимать парад.

— Молодец, Голубков! — похвалит комиссар Коровин.

— Вы только чуть повежливее, — просит, а не приказывает командир дивизиона Поздеев.

— Ну их к шутам, этих молокососов, — по-своему советует другу Михаил Ипатов.

И опять все идет чин чином.

Голубков по характеру явно сродни нашему Степану Некрасову. Таким был еще Николай Корепанов. Немного смахивал на связиста Георгий Попов. Из новичков горячи и остры на язык комиссар артдивизиона Иван Коровин и командир батальона Михаил Яковлев. Комдив даже иногда вынужден делать им замечания.

— Всем вы выдались, солдаты, — скажет наедине полковник. — Только ругаетесь порой зря.

— Привычка, товарищ полковник, — расплывается в улыбке широкое, как у девушки, лицо капитана Коровина.

— Кем работали в гражданке?

— Токарь я, заводской.

— Заводской-тульской?

— Так точно, товарищ полковник, как в воду глянули. Тульской я, самоварщик, пулеметчик...

Вот и попробуй поговори с таким по строгости. Хочешь не хочешь, сам рассмеешься. Да тем более и сердиться-то особенно не за что — хорош комиссар Коровин.

Жесток и беспощаден к нарушителям дисциплины и лентяям комбат Яковлев, он прямо так и [103] говорит:

— Вы меня не учите, как разговаривать с солдатами. Покажет бой, чей батальон пойдет под огонь, а чей будет кланяться пуле-дуре...

И он действительно выжимает пот из бойцов своего батальона. Сам устает как черт, но и пощады никому не дает. Командир полка Корниенко уважает комбата Яковлева.

Вроде бы немножко чужим стал в артполку майор Засовский, командующий артиллерией дивизии. Бывать в полку ему приходится реже. И все-таки Засовский заскакивает к пушкарям каждый день, иногда перед самым отбоем. И больше, конечно, в дивизион своего любимчика, теперь уже капитана Григория Поздеева.

Под Кимрами не стало места для учений широкого плана. Кругом поселки и города. Дивизию решили перебросить под город Нарофоминск, в семидесяти километрах юго-западнее Москвы. Быстро погрузились в вагоны, быстро доехали и так же быстро расположились в лесу.

Теперь было как в Удмуртии. Разница — готовые землянки и блиндажи. Тут год назад проходил фронт, и все носило следы недавних сражений.

Политработники сходили в город и разузнали историю боев в этих местах. Оказывается, здесь держала оборону известная всему миру Первая Московская мотострелковая дивизия генерала Люзикова. Дивизия генерала Панфилова сдерживала натиск врага по Волоколамскому шоссе, а эта — здесь, у Нарофоминска. Этим двум дивизиям и было первым присвоено звание гвардейских, а генералы Иван Васильевич Панфилов и Александр Ильич Люзиков стали первыми комдивами-гвардейцами.

До этого из газет все знали, что 28 гвардейцев-панфиловцев стали Героями Советского Союза. Теперь к их славе прибавлялись героические дела Московской мотострелковой дивизии. Рассказы об этом очень помогали нашим солдатам в боевых учениях.

Враг из Нарофоминска был выкинут молниеносным ударом.

— Вот так будем действовать и мы, — говорил товарищам командир взвода противотанковых ружей, старшина Николай Романов.

Да, у нас появились нынче и такие ружья. Имеются и полковые пушечки. Все они сделаны на Урале. Уж, [103] конечно, теперь немецким танкам не застать нашу колонну на марше врасплох, как это было прошлой зимой недалеко от Ржева.

Война уносит много жизней и материальных ценностей, но она же обогащает. Мы изменяемся в своем качестве, мужаем, шлифуемся.

Идут занятия по всем правилам боевого Устава. Стоит сухая осень. Убирают урожай. Поступают весточки из родной Удмуртии. В республике отлично работают старые заводы, не отстают и новые — эвакуированные, теперь они стали нашенскими.

А на юге бои уже у города Моздок. Немцы приближаются к Сталинграду. Все внутри кипит. Дивизия хоть завтра готова выступить на фронт.

Дороги, дороги

В середине октября погрузились в теп — лутки. Нас вывели на Московскую окружную дорогу. Пятый день стоим на какой-то окраине столицы.

Всем ясно — едем на фронт. Не ясно — куда. Наша судьба решается в Кремле.

Пройдет время, кончится война, и не все из тех, кто сейчас в теплушках, будут ступать по московским улицам. Это тоже понятно всем, и наиболее смелые хотят хоть напоследок получить кусочек удовольствия.

У наших вагонов день и вечер женщины. Больше молодые. Некоторые с детьми. Пришли просто так, поглазеть, переброситься парой слов с солдатами да офицериками.

Сразу видно — тоскуют женщины. Им хочется представить в нашем облике своих отцов, мужей, женихов. Вот так же, значит, выглядят на фронте и наши, — думают они. Ничего, хорошо выглядят. Одеты, обуты, сыты.

Играют наши гармошки. Пляшут солдаты и девушки. Вытирают слезы старухи. Балуются мальчишки. А потом все, вместе поют.

А на фронте бои. Идет великая сеча у Кавказских гор и на подступах к матушке-Волге.

— Волгу не отдадим, — зло говорит сержант Голубков. — Волга — Россия.

— И старшая сестра нашей Камы, — поддерживает товарища Ипатов. [104]

— Верно, Миша, — сестра. Так же как твой Ижевск — брат моей Костромы.

Дороги, дороги. Думы, думы. Тоскует сердце. Клокочет кровь.

В вагонах узнаем об упразднении в армии института комиссаров.

Около Калинина пересекаем Волгу, Попадаем второй раз на станцию Бологое. Значит, катим по старой дорожке. Опять туда же, к своим «хорошим знакомым». И то сказать — не мешает свести счеты, получить должок.

Второго ноября наши оставили Нальчик. Хочется крикнуть: хватит, дальше некуда.

Вижу хмурого капитана Поздёева. Деятелен Засовский. Неутомим комдив. Как всегда, тороплив и беспокоен капитан Васильев.

Совсем другой — командир 1190 стрелкового полка майор Прокопий Филиппович Корниенко. Молчаливый украинец. Твердая походка. Рубленые фразы. Внимательный взгляд.

- — - Без паники. Спокойно. Торопятся при ловле блох. И не похожий на него — командир 1192 полка, пожилой, толстый говорун Курташов.

— Товарищи. Выше бдительность. От нашей бдительности зависит...

А третий, Хейфиц, рыжий, с веснушками, сугубо гражданский человек.

Выгружаемся в Андриаполе. Здесь похоронен наш дорогой военком Кожев. Это недалеко от Нелидова. Сколько раз зимой мы слышали название этого города, Произносили то с надеждой, то с горечью. Нелидовский коридор. Теперь немцы отсюда потеснены.

Двадцать пятую годовщину Октября встречаем на марше. В прошлом году в это время тоже были в дороге. Идем вдоль Западной Двины. Мороз. Явное дыхание близкой зимы. Мы в ботинках и сапогах.

Ночные переходы. Редкие привалы — в сараях и банях. Для всех в деревнях не хватает места.

Костры разжигать не разрешается. Забираемся по три-четыре человека в солому. Это похуже, чем марш по вологодским деревням. Там хоть мылись в печке, а все-таки были в тепле.

Принимается решение — двигаться более рассредоточение, чтобы в одной деревне не скапливалось слишком много подразделений. Это спасает положение. [105]

Зато стали теряться походные кухни. Солдаты то без завтрака, то без обеда. Ждать нельзя, надо шагать. Приходится обращаться к местным жителям.

А места эти недавно освобождены от немцев. Везде следы разрушения и разбоя. Вместо стекол — фанера. Вместо хлеба — картофельные лепешки. Зато работают школы. Тоже без окон, без парт, без классных досок, без тетрадей, но работают. Огрызок карандаша — на десять человек. Пишут на газетах.

Наши дарят учительницам и ребятишкам свои запасы канцелярских принадлежностей. В знак благодарности — чугун горячей картошки в мундире.

В одной избе за эту картошку получили выговор. Наши солдаты сидели за столом в большой комнате, а в соседней, маленькой, оказался какой-то интендант, старший лейтенант по званию. Одет как на парад. Из-под гимнастерки виден пуховый свитер. На груди — два ордена и две медали, знаки ранения. На ногах новенькие черные чесанки.

Интендант был навеселе. Сыт и благодушен. Увидел чугун картошки и сказал пискливым голосом:

— Значит, обираем мирное население.

— Нам дали, — ответил за всех сержант Голубков.

— А может, вам пол-литра поставить, героям-воякам?

— Это уж вы лопайте.

— Что значит: лопайте? С вами разговаривает офицер.

— Ас вами солдаты Красной Армии.

— Встать!

Интендант схватился за кобуру. Хозяйка-старушка запричитала молитву. Ее молодая дочь сделала удивленные глазки. Солдаты встали. Встал и Голубков и, подняв с лавки автомат, направил на интенданта.

— Руки вверх!

— Но, но, но!

— Руки вверх, дезертир!

Или голос, или вид сержанта подействовал на интенданта. Он побледнел, затрясся.

— Да что вы, ребята, я же пошутил.

— Пошли.

В деревне оказались капитан Коровин и старший лейтенант Некрасов. Они проверили документы интенданта. Действительно, оказался дезертиром. Три месяца после выздоровления в госпитале болтался в прифронтовой полосе под видом интенданта-заготовителя. Ордена и медали ворованные.

— Как ты, Алеша, учуял? — удивлялся Ипатов.

— Я знаю таких, — уклончиво ответил Голубков. — Теряться только не надо перед ними.

А Коровин, пожав Голубкову руку, сказал:

— Молодец, сержант. Поступай так и дальше.

Марш продолжался. В одной из деревень догнали полевой госпиталь. Оказался наш, удмуртский. Хорошо знакомые врачи-земляки Борис Николаевич Мультановский и Лина Григорьевна Векшина.

Радостная встреча. Бесконечные расспросы. Особенно много у меня общего с Линой Григорьевной, нашей удмуртской поэтессой Ашальчи Оки. Еще будучи студентом, я делал в Ленинграде доклад о ее творчестве. Профессор похвалил. Уже тогда имя Ашальчи было известно за пределами республики. А сейчас она, как и все, была воином.

Встреча с врачами опять взбудоражила мои воспоминания о доме. Как-то там жена и сын.

В дороге мы узнали, что, наконец, немцы под Сталинградом остановлены. Идут кровопролитные бои без успеха для противника. Значит, со дня на день жди перемен к лучшему. Черт возьми, может, мы опять пойдем на развитие прорыва. Вот здорово будет сыграно.

— А вы не говорите «гоп», пока не перепрыгнете, — советует бойцам командир взвода младший лейтенант Владимир Зудилкин.

Он похож на монгола, этот мой новый земляк, прибывший в дивизию из военного училища. Спокоен, вежлив, исполнителен, заботлив.

— Так все равно же на днях должно начаться, — разговаривает с младшим лейтенантом командир отделения Георгий Тетерин.

— Должно, это верно, — соглашается Зудилкин. — Только не надо кидать шапки вверх.

— А я подкину, если фрица турнут от Волги.

— Подождем, Гоша, подождем.

Дивизия вышла в район Великих Лук. Вон оно, оказывается, куда топали. Недалеко от Белого и Сычевки. Только здесь нет лесов. Кругом балки и высотки.

Объявили: дивизия входит в состав пятого гвардейского корпуса генерала Белобородова. Рядом с нами еще две дивизии, как и корпус, гвардейские. Это вселяет [107] и нас гордость. Нам доверяют быть на главном направлении, на нас надеются.

Полки и батальоны готовятся к выходу на исходные рубежи, а пока два-три дня располагаются где придется. Дел — невпроворот. Мороз загнул под двадцать. Нам выдают теплое обмундирование. Стараются повара — кормят до отвала. Появились заветные сто граммов.

По землянкам, сараям, погребам, где ютятся солдаты, пошли политработники и командиры. Вместе с офицерами штаба вышел и комдив. Надо передать дивизии радостную весть: 19 ноября, в четыре часа утра, наши войска перешли в наступление у Сталинграда. Враг отброшен на 60-70 километров.

Не приказано кричать «ура». Солдаты выражают чувства по-своему: приплясывают, крякают от удовольствия, хлопают друг друга.

— Хорошо! Вот теперь подолбаем и мы, — говорит за всех Алексей Голубков.

— «Иваном-долбаном», да? — уточняет Михаил Ипатов.

— И «Иваном», и «катюшей», и «андрюшей» — всем, чем можно, — смеется коренастый волгарь. — Дадим прикурить фрицу.

И говорят, и говорят солдаты. И дразнят себя, подзадоривают, разжигают и без того непотухшую ненависть. Им теперь не до сна, не до писем, не до вздохов. Опять начинается боевая страда, но уже не такая, как в прошлую зиму.

У стен древнего города

Доверие Родины

Дивизия живет сталинградским настроением. В балках и за высотками идет подготовка к наступательным боям. Офицеры практикуются на ящиках с песком. Всем командирам, вплоть до взводных, выдали карты Великих Лук.

Агитаторы полков и политотдела дивизии проводят в подразделениях беседы. Городу, раскинувшемуся перед нами на ровном плацу, без малого восемьсот лет. Он ровесник Москвы, был неоднократным ее защитником от нашествия чужестранцев.

Старина осталась в городе до наших дней. На западной его окраине крепость, окруженная валами. [108] В городе девять церквей, два монастыря, каменные торговые ряды. С севера на юг он разрезан рекой Ловать.

Все каменные здания города во главе с крепостью превращены немцами в опорные пункты с обязательной круговой обороной и приспособлены к ведению уличных боев. Всюду — проволочные и противотанковые заминированные заграждения. Траншеи по обоим берегам Ловати. На окраине города — узловая железнодорожная станция. Передний край противника выступает на пять-шесть километров от города. Он проходит по высоткам и деревням.

Всю эту сложную оборону города и прилегающего к нему района несет 83 пехотная дивизия гитлеровской Германии под командованием генерал-лейтенанта Шерера. Части дивизии составляют и гарнизон города. Он усилен артиллерийскими дивизионами, охранными, саперными, разными специальными частями. Всего в гарнизоне одиннадцать тысяч человек. Начальник — подполковник барон фон Засс.

Великие Луки прикрывают железнодорожный узел Ново-Сокольники, связанный с Прибалтикой, Ленинградом и центральной группой немецких войск. Таким образом, они находятся в центре оборонительного рубежа противника: Витебск — Дно — Ленинград.

Обо всем этом командир дивизии знал и раньше, до прихода его частей под стены древнего города. Сейчас, уточнив все детали в разведотделе корпуса, он получил ясную картину, с каким противником ему придется встретиться.

Сорок два года было полковнику Александру-Львовичу Кронику. С восемнадцатого года в армии. С девятнадцатого — в рядах Коммунистической партии. Долго служил в кавалерийских и пограничных частях. Учился. Вел преподавательскую и штабную работу. Командовал полком в финскую кампанию. Но такой сложной задачи до сих пор не имел.

Не трудно представить состояние уже не молодого человека, пусть кадрового военного, но все-таки прежде всего человека. Ему доверялись тысячи жизней, поручалось выполнение такой боевой задачи, значение которой было трудно переоценить. Успешное завершение ее прославило бы нашу армию в веках. Взятие Великих Лук открывало нам путь на Ленинград и в Прибалтику. [109] Эти мысли все дни, после выхода дивизии на исходные, рубежи, не давали покоя, будоражили Кроника. Он подолгу стоял на наблюдательном пункте, всматриваясь через бинокль в большой и таинственный город. Сумеет ли его дивизия выполнить боевую задачу? Не посрамит ли она репутацию так называемого ударного кулака, завоеванную в тяжелых боях прошлой зимой?

Она и теперь выдвинута на передовые рубежи. Вместе с 381 и 257 стрелковыми дивизиями она должна принять участие в окружении великолукской группировки врага и ее уничтожении. Трем дивизиям и стоящему наготове во втором эшелоне эстонскому корпусу предстоит примерно делать то же самое, правда, в миниатюре, что делают наши войска сейчас в нижневолжских и донских степях.

В задуманной операции первый удар будет нанесен с юга. Войска должны прорвать фронт, выйти на станцию Остриань, овладеть озерами Кислое, Бутитино и идти к Новосокольникам. Наша дивизия будет действовать на правом фланге корпуса, пойдет на северо-запад, далее на север, соединится с 381 дивизией полковника Маслова, чем завершит окружение великолукской группировки противника.

Это — первый этап операции. За ним должен начаться главный — взятие города. Оба этапа будут сопряжены с постоянными и, надо полагать, тяжелыми боями на внешнем кольце окружения, которое будет существовать вплоть до падения Великих Лук. Только после этого мы получим возможность повернуть штыки на запад.

Дни и ночи перед наступлением. Сколько они сжигают нервов. Скольких заражают бессонницей. Все висит на волоске — терпение и сознание. Не дать порваться этому волоску, не допустить перенакала чувств, а открыть им отдушину в самую последнюю минуту — великое военное искусство.

Такое состояние переживала дивизия в третьей декаде ноября сорок второго года, расположившись на юго-восточных подступах к Великим Лукам, в Булыгинском лесочке, прозванном остряками Булонским лесом.

Крепчали морозы. Утром над городом в ясном, как стеклышко, небе поднимались тысячи дымовых столбиков — немцы топили печи. Столбики быстро таяли, вызывая у наших солдат зависть и злость.

— Вот сволочи, разлеглись, как у себя дома, — ругался [110] Алексей Голубков, ползая по снегу с катушкой провода.

Рядом с ним был Михаил Ипатов. Связисты всегда работают парами. В исключительных случаях на ликвидацию повреждений выходят и поодиночке.

Провода требовалось километры. Он беспрестанно перетаскивался с места на место. Шла активная и беспрерывная разведка, и везде за «следопытами» шли связисты.

Голубкову нравилась его военная профессия. Он даже гордился ею: по его проводам разговаривали генералы.

— Здорово! — восхищался сержант. — А раньше, на действительной, не любил катушки.

— А я был ординарцем командира, — делился прошлым Ипатов.

— Собачья должность, — заключал Голубков.

— Почему ты так нехорошо думаешь?

— Не люблю подлизываться.

— Зачем лизать? Помогать командиру.

— Какой командир.

— У меня хороший был командир. Никогда не ругался.

— Ну, тогда другое дело. Как Петька у Чапая.

— Вот, вот, Петька. Разве плохо?

Так они ползали днем и ночью, два неразлучных товарища, с каждым часом привязываясь друг к другу все крепче. Их посылали на самые трудные участки, беспрерывно обстреливаемые вражескими минами, и опытный связист Степан Некрасов говорил о них:

— Если бы в каждом батальоне и дивизионе иметь таких орлов, одними проводами запутали бы немцев.

Двадцать четвертое ноября — исторический день в жизни дивизии. В одиннадцать часов утра после артиллерийской подготовки наши полки пошли в наступление. Впереди холмы и высотки. Где-то за ними, севернее — Баталиха, станция Воробецкая, деревни Шелково и Ширипина, гора Велебецкая, железная и шоссейная дороги. А до них вот эти чертовы холмы, словно вспузырившие землю. Если бы их не было, все лежало б как на ладони. Игра пошла бы в открытую. А сейчас...

Началось настоящее, по всем правилам наступление. Торопили штабы корпуса и армии, нажимала Москва. Да и самой дивизии не терпелось рвануться вперед: чем [111] мы хуже тех, что окружают и уничтожают врага на юге.

Многим помнилась атака на Сычевку прошлой зимой. Не удалась тогда атака. Враг прижал нас к снегу и не давал поднять голову. Неужели повторится то же самое и сейчас?

Сомнение — плохой спутник в наступлении. Его не было у наших солдат и офицеров. О Сычевке думали, может быть, лишь некоторые командиры подразделений. И опять исходя лишь из предосторожности.

И она пригодилась. Первые же сотни метров нашего продвижения вперед были встречены ураганным, главным образом, минометным огнем многоствольных «ишаков». Так прозвали наши солдаты новые немецкие минометы за противный шакалий вой их чушек, страшно неприятно действующий на психику.

Сейчас «ишаки» выли особенно свирепо и дружно. Пришлось их усмирять огнем гвардейских минометов. Но и это не достигало цели — «ишаки» были надежно защищены обратными склонами холмов.

Вот когда настал черед действовать мелким штурмовым группам в обход вражеских гарнизонов. Там, где заранее придали значение этим группам, дело пошло. Бойцы тащили на лыжах станковые пулеметы, ящики с гранатами, сами были в маскхалатах. Они скрытно подкрадывались к холмам, подползали к ним под огнем наших «катюш» и брали немцев в клещи. Бой, как правило, скоротечный, обходился нашим почти без потерь.

Но так получалось не у всех. Там, где не были отработаны приемы внезапного нападения, искусственно созданные группы терпели жестокое поражение. Командиры стрелковых подразделений сваливали свою вину на артиллеристов. Так, в частности, стал поступать с первых же минут боя командир полка Курташов. Он начал звонить в штаб дивизии:

— Прошу огня, артиллеристы спят.

— Вы получили положенное, наступайте своими силами, — предлагал начальник штаба дивизии майор Тур.

— Попробуйте вы на моем месте.

— Вам приказывают.

— Я доложу командарму.

Факт недопустимый в наступлении. Бессилие и трусость прикрывались демагогией. И она, демагогия, вреднейший [112] человеческий порок вообще, а у военных особенно, жестоко мстила ее авторам.

Полк Курташова не имел успеха. Топтался на месте и полк Хейфица. И только третий полк майора Прокопий Корниенко, умело маневрируя людьми и огнем, поддерживая тесную связь с походной артиллерией, смело продвигался вперед.

Комдив и военком, находясь на наблюдательном пункте, вспомнили свой недавний разговор о штурмовых группах, о пререканиях командира полка Курташова.

Полковник Кроник вскипел, что с ним бывало в самых исключительных случаях. Он взялся за телефон, передал Курташову об успехах соседнего полка и в заключение приказал:

— Учитесь у Корниенко. Меньше болтайте. Через час обеспечьте взятие высоты.

А командующего артиллерией дивизии попросил:

— Вам придется взять под свое наблюдение Курташова.

Продвигаться по полю боя можно было только пешим. И то по ложбинкам и склонам холмов. Майору Засовскому вспомнились бои под Сычевкой. И он шел в полки и батальоны, как бывалый.

Он не умел ругаться, культурный и образованный майор. Он умел только смотреть собеседнику прямо в глаза. Так посмотрел он и на командира полка Курташова, когда появился на его НП.

С наблюдательного пункта полка, по существу, ничего не просматривалось. Место было выбрано явно непригодное.

— Где находятся батальоны? — как всегда тихо спросил командующий артиллерией.

— Должны быть здесь, — ткнул толстым пальцем в карту командир полка.

— Должны. А на самом деле?

— Связь порвана.

— Чего же вы сидите?

— Жду.

Майор Засовский печально улыбнулся и бросил на Курташова тот самый взгляд, перед чистотой которого не выдерживал ни один, даже самый непорядочный офицер. Не выдержал его и Курташов.

— Разучился, видно, воевать, — признался он, потупив глаза. [113]

— А может быть, и не учились?

— Почему же...

— Идемте, майор, в батальоны.

Злополучную высотку, которая мешала не только атакующему полку, но и его соседям, вырвавшимся вперед, все-таки удалось взять. Она удивляла аккуратностью и прочностью инженерного оборудования. В этом нельзя было отказать немцам. Засовский обратил на это внимание Курташова. Тот, оправившись от первого потрясения, опять обрел бравый вид бывалого вояки и, нимало не смущаясь деликатного майора, решил показать свою национальную гордость.

— Нам фашистское не указ.

— Я говорю об инженерном искусстве, — поправил Засовский.

— Не вижу ничего особенного.

— Стыдитесь, товарищ командир полка.

А день уже клонился к концу. Итоги наступления были весьма неутешительные. «В этом виноват и я», — думал майор Засовский, направляясь из полка Курташова к артиллеристам.

Новые встречи подняли настроение майора. Он выслушал интереснейший анализ дня, сделанный весьма эрудированным командиром дивизиона капитаном Поздеевым.

— У нас нет дружбы с пехотой, — говорил капитан. — В калининских лесах, как правило, действовали разрозненно. Это воспитало анархию у некоторых командиров стрелковых подразделений. В здешних условиях надо приближаться к высоткам вслед за артогнем, а не ждать, когда он кончится. Батальоны этого не делают, а когда поднимаются в атаку, оправившийся противник прижимает их огнем.

— Правильно рассуждаете, капитан, — согласился майор.

Он, как всегда, был доволен своим любимым помощником, с которым был неразлучен с самого формирования дивизии.

Наступила ночь. Первая ночь после наступления. Ночь раздумий и тревог. Ночь суровой критики ошибок. Ночь собирания сил.

Опять крепчал мороз. Над головой висело звездное небо. Изредка рвались снаряды и мины. Отправляли в медсанбат раненых. Хоронили погибших. Подвозили к [114] передовой боеприпасы и горячую пищу. Заменяли выбывших командиров.

Все шло своим чередом. Только плохо было на душе у командира дивизии. Где и в чем он ошибся? А может, и не было никакой ошибки? Обыкновенные издержки войны. Только лучше бы их было поменьше. Нам еще драться и драться. Дорог каждый человек.

Смелые ведут

В первый день наступления не имел успеха и весь гвардейский корпус. Залегли соседние дивизии. Мы наткнулись на крепкую оборону и хитрую тактику врага.

Была произведена срочная перегруппировка сил, батальоны разбиты на мелкие группы, пушки выведены на прямую наводку. Это был и риск, и расчет.

Командующий армией генерал Галицкий объезжал дивизию за дивизией. Собственно, даже не объезжал, а обходил, потому что машина была куда более заметной мишенью, чем человек. Так он в сопровождении небольшой группы офицеров появлялся в ночь-полночь на НП дивизий и еще раз все уточнял и выверял.

По примеру командарма поступали командир корпуса и комдивы. Они пропадали в полках. Кронику определенно нравилось бывать в 1190 стрелковом полку у майора Корниенко. Он никогда не встречал здесь ни уныния, ни сомнений. Командиры как на подбор. Что сам майор, что его заместитель по политчасти, совсем молодой капитан Никита Рыжих, что парторг Павел Наговицын, что начальник штаба Матвей Кусяк.

А погода неистовствует. Воет поземка, воют пули. Солдаты в снежных траншеях. С ними командиры. И ничего, все веселые, шутливые, озорные. Забегут на минуту в блиндаж, только что отбитый у немцев, хватят кружку кипятку, спросят и выслушают командира полка и опять во мглу.

И это все в подражание майору Корниенко. Это его школа, скромного и сильного украинца. Это он, молодой коммунист, спаял свой интернациональный полк из русских и удмуртов, украинцев и белорусов, татар и казахов в дружную, боевую семью.

Вот и после первого неудачного дня майор, собрав свой небольшой командный состав, придумал новое распределение сил. [115]

— Не гоже, — сказал он, — руководить в общем и целом. Так ничего не увидишь и за всем не уследишь. Давайте на эти дни, пока деремся за высотки, окружаем немцев, будем все и командиром полка, и замполитом, и парторгом. Мы же коммунисты. Возьмем каждый на себя батальон и поклянемся отбить хотя бы по два холма и по две деревни.

Наверное, это была самая длинная речь Прокопия Корниенко за всю его тридцатишестилетнюю жизнь. Его помощники горячо поддержали эту речь, а парторг Павел Алексеевич Наговицын добавил:

— Мы так под Сычевкой действовали.

— Правильно. Традиции дивизии надо сохранять, — подтвердил Корниенко.

— И вообще, поменьше болтать и размахивать руками, — высказался горячий, уже обстрелянный в боях Рыжих.

— То тоже верно, — усмехнулся майор. — А если размахивать, то только гранатами.

Корниенко не любил по каждой мелочи обращаться в штадив. Больше того, он почти никогда не звонил «хозяину» первый. Разве только с радости, при очередном успехе. Не доложил он и о последнем своем решении: рассредоточении командного состава по батальонам и мелким штурмовым группам.

Ночь. В это время всем людям на земле положено спать. Всем, только не фронтовикам, и особенно в ста метрах от фашистов. Не спала в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое ноября и наша дивизия.

Особенно много хлопот навалилось на артиллеристов. Подвоз снарядов прямо-таки выжимал последние силы. Днем нельзя высунуться не только с машиной, но и с повозкой: обязательно попадешь или под снаряд, или под бомбу.

Потерял покой, посерел капитан Николай Прокопьевич Попов, начальник артснабжения дивизии, ижевский инженер-оружейник. Помрачнел и майор Засовский. Может быть, более спокойным выглядел командир артполка Удалов, тихий характер которого никак не соответствовал его фамилии.

Все они по ночам дежурили на переправе через реку Ловать, на время возведенной у деревни Возгрино. Это была, можно сказать, самая главная питательная артерия. День или полтора о ней не знали немцы, но потом засекли и стали методично класть у переправы мины. [116]

Другую строить было некогда, да и негде, приходилось пользоваться пристрелянной. И тут, у шаткого дощатого моста, не раз разыгрывались страшные трагедии.

То, что на войне убивают людей, знают все и, наверное, не удивляются. Другое дело — при каких обстоятельствах погибает человек. На переправе у Возгрино солдаты погибали, как герои.

Шел обоз со снарядами старшины Александра Лекомцева. Шесть подвод, сто двадцать ящиков. Сопровождали обоз командиры орудий, каждый свою подводу. У моста лошадей подстегнули, обоз рассредоточили. Первые подводы проскочили. А последняя…

Снаряд разорвался перед лошадью, сбросив ее с моста. За лошадью свалилась и повозка. Остальные дали ходу — в куче можно погибнуть всем. Отъехали немного под укрытие, и старшина Лекомцев сказал:

— А жалко двадцати ящиков...

— Пропадет добро, — поддакнул командир орудия Михаил Нистулов, молодой учитель из Башкирии.

И вот к мосту, уже разнесенному в щепки, к реке с вывороченным льдом, на котором уже не было ни лошади, ни повозки, подошли пять артиллеристов. Они, не говоря ни слова, скинули чуть в сторонке от бывшего моста полушубки, валенки и опять молча, не сговариваясь, начали нырять в Ловать.

А мороз — двадцать градусов! Подсвистывает ветер. Опять начался артиллерийский налет. Но солдаты, увлеченные адской работой, исполненные великого долга перед своими батареями, перед дивизией, перед всей Родиной, продолжали нырять и нырять.

Поднятые ящики принимал на берегу Александр Прокопьевич Лекомцез, знаменитый усач-старшина, председатель колхоза из Удмуртии. Он тоже забыл об опасности, он тоже увлекся общим делом, как хозяин утонувшего богатства, которое во что бы то ни стало надо спасти.

А снаряды лупят и лупят. Вот один разорвался почти рядом с ныряльщиками. Лекомцев, на миг уткнувшись в береговую щель, поднял голову и насторожился. Ныряло уже не четверо, а трое. Он продолжал принимать ящики у троих. Потом у двоих и, наконец, у одного сержанта Нистулова.

С последних ящиков на снег стекала не обычная, а подкрашенная вода. Вокруг одного замотался кусок материи, [117] выдранной из солдатской гимнастерки. Все это видел старшина Лекомцев, руки его тряслись, а из глаз текли крупные мужские слезы.

Сержант Нистулов выкарабкался из воды с последним, двадцатым ящиком. Он, не нес его, а тащил волоком. Силы его иссякали. Из плеча струилась кровь. Но он полз и полз, замерзший, окровавленный, раздетый человек, полз по снегу, не чуя ни мороза, ни ночи, ни близких разрывов, теряя последние капли терпения и бесстрашия.

Лекомцев, оттаскивавший ящики в укрытие, встретил сержанта Нистулова в десяти метрах от берега. Он бросился к одежде ныряльщиков, принес четыре полушубка и четыре пары валенок, одел одну пару на сержанта, закутал его во все полушубки и потащил к подводам. К рассвету скорбный обоз вернулся в расположение дивизиона, где его встретили командир Григорий Поздеев и новый парторг Степан Некрасов.

До наступления оставались считанные минуты. Выслушав сбивчивый рассказ старшины, приняв меры к спасению сержанта Нистулова, отправив трех солдат на розыски утонувших героев, Поздеев и Некрасов, не имея более ни секунды свободного времени, занялись хлопотами по предстоящей атаке.

Так не раз бывало на войне. И не упрекайте, люди, в черствости солдат, если им порой не удавалось по-человечески похоронить своих товарищей. Не было ни времени, ни условий — не было ничего даже для проявления соболезнования. Кругом витала смерть, готовая сграбастать каждого, и нужно было брать костлявую за горло ради оставшихся в живых.

Забрезжил второй день нашего наступления. Дело сразу пошло дружнее. С особым неистовством работали артиллеристы, уже узнавшие о ночном происшествии у « моста. Смело повели свои батальоны, роты, взводы и штурмовые группы командиры и политработники 1190 стрелкового полка.

Вот уже перерезана железная дорога Великие Луки — Невель. Взята деревня Горушка. Враг выбит с нескольких высоток. Дивизия продвигается на север.

Пехоте помогают танкисты. Настроение изменилось неузнаваемо. Расцвели командиры полков Курташов и Хейфиц. Нет конца бахвальству первого, скромен, но доволен второй. [118]

А за всех работает, главным образом, полк Прокопия Корниенко. Умело и бесстрашно действуют его помощники Никита Рыжих и Павел Наговицын. Чудеса смелости творят отделения Николая Романова и Георгия Тетерина, с ходу врываясь со своими противотанковыми ружьями и пулеметами на холмы и высотки. Неважно, что ПТРовцам приходится использовать свои ружья не по назначению, зато ими прекрасно поражаются дзоты противника и бетонированные блиндажи.

В этих блиндажах, оборудованных с немецкой аккуратностью, с картинками из иллюстрированных журналов, с брошенными впопыхах недопитыми бутылками шнапса, бритвенными приборами, губными гармошками, отдыхают по ночам наши солдаты. Им многое удивительно в нравах немцев, многое непонятно, но нравы сами по себе не вызывают негодования, скорее порождают улыбки. Но никто не прощает жестокости и упрямства врага, и если другая высотка слишком долго сопротивляется, ее гарнизону не бывает пощады.

Среди пехотинцев, в самых что ни на есть первых рядах постоянно крутятся связисты — артиллеристы Голубков и Ипатов. Они всегда с наблюдательным пунктом батареи или дивизиона. Оба уже успели обзавестись трофеями, раздобыли немецкие зажигалки, перочинные ножи, портсигары, ремни, а Голубков даже нашел две пары войлочных бурок — себе и товарищу. [119]

На эти мелочи никто не обращал внимания. Не до этого. Только майор Корниенко изредка и как бы между прочим скажет солдатам:

— Зажигалки берите, только с барахлом не марайтесь.

А Степан Некрасов отрубает так:

— На кой черт нам фашистские безделушки. Бросьте этим морочить себе головы.

Наступление продолжается. Рядом двигаются дивизионы Поздеева и замполита Коровина. Сближаются и стрелковые полки. Берется штурмом станция Воробецкая. Перерезается вторая железнодорожная линия Великие Луки — Новосокольники.

Показывая пример отваги, с бойцами батальона передвигался агитатор политотдела дивизии Владимир Фиников. При штурме высоты Велебецкой он был тяжело ранен. На место его был переведен из полка Борис Векслер.

Весь личный состав дивизии знает, что началось окружение врага. Борьба переносится на два фронта — мы оказываемся в коридоре между внутренним и внешним кольцом окружения. Медлить нельзя. Надо быстрее смять все очаги сопротивления.

Накал борьбы на самой высшей точке. Умело продолжает действовать полк Корниенко. Не отстают от пехоты ни на шаг артиллеристы.

Двадцать девятого ноября 1190 стрелковый полк вышел к деревне Рыбики у юго-западных подступов к Великим Лукам. Его левофланговый батальон к вечеру у деревни Шеболдиной связался с соседней 381 стрелковой дивизией. Кольцо окружения замкнулось. Командир дивизии немедленно доложил об этом генералу Галицкому и с трепетом выслушал его многозначительное «добро».

Первые герои

Подумать только, мы — участники окружения одиннадцатитысячного гарнизона немцев! Менее чем полгода назад враг окружал нас. Мы уходили от ловушек, маневрировали, терпели сверхчеловеческие лишения и все-таки сохранили свои силы. Пусть попробуют теперь сделать то же самое фашисты у стен Великих Лук. Не удастся. Мы повторим здесь, на севере, опыт наших сталинградских братьев. Большой и малый котел для врага обеспечен. [120]

Но не говори «гол», пока не перепрыгнешь, любит предупреждать командир взвода младший лейтенант Владимир Зудилкин. Он дошел вместе со всеми до последнего метра окружения. Почерневший от грязи и дыма, небритый и чертовски усталый, но по-прежнему подтянутый и спокойный.

— Как, Володя, настроение? — спросил я земляка на первом привале после боя. — Что пишут?

— Велят быть героем, — простодушно ответил молодой офицер.

— Мать пишет, отец?

— И мать, и отец, и... девушка.

— Невеста?

Он слегка смутился, этот смирный парень с монгольским разрезом глаз. До этого он успел побриться, пришить к гимнастерке чистый воротничок и теперь требовал порядка от солдат. Бойцы его слушались, его нельзя было не слушаться, настолько честным и чистым был этот комсомолец.

А немцы, очухавшись от передряги, взвесив свое пиковое положение, начали атаковать наши позиции в лоб и в спину. Командир дивизии отдал срочный приказ — покончить с противником в своем тылу. Он находился в трех пунктах: в деревнях Ширипина и Шелково и на высоте 155,9.

Перед глазами был все тот же город, уже достаточно изученный за последние десять дней. Только теперь он просматривался не с восточной, а с западной стороны. Ясно выделялась на общем сером фоне черная крепость с высокой колокольней.

И еще круто изменилась погода — началась оттепель. Тепло будто было к лучшему, а на самом деле шло во вред. Если бы мороз сбавил чуть-чуть, а тут вдруг так развезло, что дороги местами превратились в месиво. А в балках, по берегам рек и озер даже выступила вода. Это было очень некстати дивизии, только недавно обутой в валенки.

Но делать нечего. Переобуть тысячи человек — не пустяк. Кожаная обувь увезена в тыл. Приходилось шлепать в валенках.

В такой обстановке началась атака на последние опорные пункты противника в тылу дивизии. В иен отличились сотни солдат и офицеров. Отличился и взвод [121] младшего лейтенанта Владимира Зудилкина, которому было приказано взять высоту 155,9.

Молодой офицер воспринял доверие командования дивизии как награду. Он и не подумал хотя бы на миг усомниться в успехе предстоящих операций, а, выслушав командира полка, по-солдатски выпрямился и отчеканил:

— Есть взять высоту 155,9. Разрешите выполнять приказ.

— И приказ, и просьбу, — вздохнул майор Корниенко. — Я тебе верю, дорогой Володя.

Это было в конце сорок второго года, в самом начале наших массовых наступательных рейдов. Мало тогда у нас было опыта блокировки и высоток, и деревень, и городов. Вышибать врага с ходу кое-как умели, а чтобы брать в клещи, за горло, заставлять капитулировать или же начисто уничтожать приходилось редко. А тут предстоял именно такой случай.

Зудилкин берет не взвод, а роту. Ему доверяют. Роте придают расчет полковой 45-миллиметровой пушки и отделение противотанковых ружей.

Немного подумав, отойдя от старших офицеров, Зудилкин пропал на какое-то время. Вернулся строгий и еще более подтянутый. Опять встал перед майором по стойке смирно и по форме доложил:

— Разрешите обратиться к вам по личному делу.

— Обращайтесь, — кивнул Корниенко.

Младший лейтенант вынул из нагрудного кармана гимнастерки сложенный вчетверо листочек ученической тетради и, протягивая его майору Корниенко, сказал:

— Вот. Я написал заявление о приеме меня в ряды коммунистов.

Скуластое лицо, черные, широко открытые глаза командира полка разом изменились, и он, принимая листок бумаги, произнес дрогнувшим голосом:

— Это не частное дело, товарищ младший лейтенант. С удовольствием передам ваше заявление по назначению.

— Спасибо, — смутившись и заволновавшись, вымолвил Зудилкин.

— Обязательно передам, — повторил Корниенко. — И напишу свою аттестацию.

Рота выступила немедленно. Майор Корниенко остался наблюдать за ходом боя. Он, как и предполагали, разыгрался молниеносно. Сразу с трех сторон. Стрелки [122] шли за огневым валом пушек и противотанковых ружей. В оставленные коридоры вели огонь два станковых пулемета.

А остальное продолжалось на самой высотке. Началась рукопашная схватка, где уже не действовали ни немецкие «ишаки», ни танки, ни самолеты, а друг против друга стояли только ловкость, сила, смекалка.

Зудилкина ранило в шею. От крови на лопатках стало тепло. Чуть-чуть закружилась голова и опять стала светлой. Он ни к чему не призывал своих солдат, не отдавал никаких приказов, а просто дрался, как и все, может быть, лишь немножко проворнее.

Это видели бойцы. Им было легко с таким командиром и воевать, и умирать без страха и упрека.

Зудилкина ранило второй раз, в руку. Он выронил на миг автомат. Обернулся к ординарцу:

— Не отходи. Метни гранату за тот выступ.

Ординарец метнул. Раздался взрыв, а за ним вопль. На него бросился дважды раненный младший лейтенант. В траншее валялись четверо гитлеровцев, один был еще живой. Он тянулся к пистолету. Зудилкин выстрелил в немца и побежал дальше.

Потом, когда вся высота была очищена и уцелевшие немцы, утопая в снегу, стали убегать в сторону Новосокольников, Зудилкин выпустил в воздух зеленую ракету. На нее немедленно ответили наши артиллеристы, добивая немцев и отрезая им пути подмоги высоте.

Все это продолжалось немногим больше часа, и все это время следил за боем майор Корниенко. А когда увидел свет ракеты, передал по телефону комдиву:

— Высота 155,9 пала.

— Еду, — бросил одно слово Кроник, перестав разговаривать.

Через двадцать минут у безопасного подножья высоты заурчал вездеход. Из него по-молодому выскочил комдив. Ему навстречу шел перевязанный младший лейтенант. Полковник без слов обнял его, трижды по-русски расцеловал и, немного отойдя от героя, рассматривая его удивленно, воскликнул:

— Батыр! Сегодня же пошлем телеграмму на родину.

— Служу Советскому Союзу! — отрапортовал младший лейтенант.

— Родина гордится такими героями. [123]

С этими словами комдив привинтил к гимнастерке молодого офицера орден Красной Звезды и опять обратился к Зудилкину:

— Вечером представь список товарищей для награждения.

— Будет сделано, товарищ командир дивизии.

— А теперь докладывай, как здоровье?

— Здоров.

— А ранения?

— Пустяки.

— Драться можешь?

— Могу.

— В таком разе получай батальон, товарищ лейтенант, и веди вон за ту высоту перед проклятой Ширипиной.

— Есть принять батальон!

Комдив опять подошел близко к офицеру, только что повышенному в звании, положил руку на его плечо и глухим от волнения голосом сообщил:

— А заявление твое мы передали парторгу полка. Дали рекомендацию. Считай себя коммунистом.

— Спасибо от души, товарищ полковник, — вздрогнул Володя Зудилкин.

— Воюй, товарищ лейтенант. Нам нельзя ждать.

Зудилкин повернулся к уже подошедшим рядам новых бойцов и, попросив разрешения комдива, подал команду:

— Батальон, смирно! Равнение на середину. Слушай командира дивизии.

В новом бою, за вторую в тот день высоту, лейтенанта Владимира Зудилкина не стало в живых. Высота была взята. За ней пали деревни Ширипина и Шелково. В этих боях противник потерял до тысячи убитыми и ранеными. Наши подразделения захватили богатые трофеи и в том числе девятнадцать артиллерийских орудий, три шестиствольных миномета, три танка, пять тягачей, автомашины, радиостанции, пулеметы... На этом закончился первый этап боев за Великие Луки, продолжавшийся девятнадцать дней. Тыл дивизии был обезопасен. А вот парня с монгольским разрезом глаз с берегов красавицы Камы дивизия лишилась. Это была большая потеря. Герои рождаются не в каждом бою. Они гордость народа и армии. Таким остался в бессмертной славе дивизии и офицер-коммунист Владимир Зудилкин. [124]

Реванш за Сычевку

Наука ненависти

С падением последних высот в тылу дивизии мы получили возможность завязать бои непосредственно за город. Правда, это осложнялось непрекращающимися многочисленными попытками противника деблокировать окруженный гарнизон. Нам все еще приходилось воевать на два фронта.

Но боевой дух дивизии был неумолим. Он во многом отличался от того настроения, каким мы жили прошлую зиму в калининских лесах. Мы обрели боевой опыт, были лучше вооружены, обеспечены питанием и обмундированием, но главное — мы постигли науку ненависти. Никто из нас не мог предполагать потенциальной силы этой науки, пока она не овладела нашими сердцами. Разумом мы ее понимали и ранее, но душой восприняли только после смертельных боев, после многочисленных потерь своих товарищей, после всего увиденного и услышанного в недавно оккупированных городах и селах.

С этой непреклонной социальной ненавистью мы и пришли под стены древнего русского города, чтобы дать ей волю выплеснуться из наших существ и обернуться победой над врагом. Что нас будет ждать потом, все ли мы останемся живы после боев за Великие Луки, мы тогда не думали. Перед нами была поставлена большая и ответственная задача — Великие Луки были не Сычевкой.

И все-таки о Сычевке мы думали постоянно. Слишком крепкими нитями памяти, боевого братства, землячества мы были связаны с теми местами. Там остались тысячи наших друзей и товарищей, остались кусочки наших сердец, и ничем уже до поры до времени, во всяком случае, до окончания войны, нельзя было заполнить эти пустоты.

В нас кипела ненависть. Она уже принесла нам под Великими Луками первые победы. Ненависть вела роту, а потом батальон Владимира Зудилкина на безымянные ощерившиеся огнем высоты. Ненависть же руководила подвигом пятерых артиллеристов у моста через Ловать в ту метельную морозную ночь, когда на огневых позициях ждали как спасение ящики со снарядами.

С конца ноября и примерно до пятнадцатого декабря у нас шла перегруппировка сил. Дивизия получала [125] пополнение, готовилась к штурму города. Частные бои на окраинных улицах в счет не шли. То же самое: поиски языков, артиллерийская разведка, огневая дуэль, воздушные налеты с той и другой стороны были лишь ягодками.

Единственно серьезными и опасными оставались бои на внешнем кольце окружения. Тут контратаковали немцы, а мы оборонялись. Нас поддерживали дальнобойные орудия из резерва армии, гвардейские минометы, наши бесстрашные «илы» и «лаги». Это нас спасало.

Но это же нас и торопило. Всем было ясно, что не может долго продолжаться затишье на внутреннем кольце окружения. Хотя враг и был обречен, лишен всякой связи с внешним миром, кроме радио, получал вооружение и продовольствие только на парашютах, он мог причинять нам и причинял немало вреда. Продолжались минометные налеты по пристрелянным площадям. Не прекращались бомбовые удары. Наши передние ряды то и дело прошивались пулеметными очередями.

Надо было торопиться. Кончать с дьявольским мешком, срезать и выбросить злокачественную опухоль, присосавшуюся к нашему телу. Так понимали свою задачу все солдаты и офицеры. Этому учил превосходный опыт наших войск на южных фронтах. От Великих Лук отныне зависело дальнейшее наступление нашей армии на северо-западе, вызволение многострадального Ленинграда.

Я в эти дни часто встречался со своими земляками. Хотя их сохранилось и немного, но костяк дивизии все еще оставался удмуртским. Куда ни зайдешь, обязательно встретишь знакомого: повзрослевшего, посуровевшего, возмужалого.

В начале повествования я только упомянул о лейтенанте Романе Лекомцеве, глазовском рабочем, командире транспортного взвода. Потом он выпал из поля моего зрения. Не рассказывали о нем и земляки. И вот под Луками нас опять свела судьба.

Живым и здоровым оказался Роман Иванович, очень скромный, немногословный человек. Прошел через все передряги, был контужен, терял под бомбежкой лошадей, а все-таки сохранился. Сейчас он занимался тем же: привозил в дивизию хлеб и мясо, крупу и консервы, чай и водку, валенки и полушубки. Привозил в любое время, без перерыва, без ссылок на бомбежки и обстрелы. [120] Получил приказ — дуй, днем и ночью, в метель и изморозь.

— Привык? — спросил я Романа Ивановича.

— Нет, — покачал он головой.

— Не нравится в хозвзводе?

— Не нравится на войне.

— Но ведь домой не уедешь.

— Я не о том. Скорей бы кончать.

Он тосковал по своей мастерской, по своим, как говорил, неотложным мирным делам. У него осталось какое-то незаконченное изобретение, в мастерскую пришли, говорят, новые, чуть ли не автоматические станки — как же там справятся без него. Он часто переписывался с родным городом и, пожалуй, знал об удмуртских новостях больше, чем кто-либо.

— Говорят, в Ижевске театр строят, — сообщал Роман Иванович. — Цирк, говорят. Глазов и Ижевск соединили железной дорогой. [127]

— Не может быть, — не верил я. — До того ли сейчас.

— А вот, понимаешь, строят. Это, по-моему, очень справедливо. Дух поднимает у народа. Веру. Раз театр — войне скоро капут.

Он был прав, этот рабочий-философ. Театр и цирк, как я узнал позднее, были действительно заложены в столице республики. Построена и железная дорога.

Много интересного рассказывал о родном городе Константин Дмитриевич Вячкилев, теперь заместитель командира полка, бывший секретарь одного из райкомов Ижевска. Он передавал, по каким фронтам разбрелись его товарищи, и очень сердился, что некоторые, вполне здоровые, отсиживаются в тылу.

— Я не стерпел да написал одному такому, — рассказывал Константин Дмитриевич. — Вместе работали, чуть ли не дружки. И знаешь что он мне ответил? Говорит, у меня поважнее фронт, чем у тебя. Без меня, говорит, ты бы с голоду подох. Понимаешь, какой фрукт?

Он сердился очень сдержанно, этот вообще сдержанный человек. Только глаза, серые и беспокойные, горели огнем. Вот уж год как воюет он, тоже прошел через огонь и воду, и тоже сохранил чистоту и бодрость духа.

Не унывал и наш ветеран Иван Максимович Бахтин, командующий конницей, как называли его солдаты. Одну, «конницу», свою, удмуртскую, ему пришлось начисто загубить в калининских лесах. Там она сослужила нам бесценную службу. Была и тягой, и средством разведки, и шла в котел.

Теперь у Бахтина были новые лошади, кажется, монгольские. Он берег их пуще глаза. Он был влюблен в лошадей, как в сознательные существа, этот необыкновенный ветврач, который за натертую холку какой-либо замухрышистой кобыле мог дать солдату наряд вне очереди.

Сейчас «конница» Бахтина запасала снаряды. Перевозила их из тыла днем и ночью.

— Говорят, будет большой сабантуй, — передавал, как по секрету, ветврач. — Из Великих Лук будут делать маленькие.

О сабантуе разговор шел везде. Да и как его скроешь? Да и зачем скрывать?

Малые сабантуи уже раздавались на окраинах города. Знали о них лучше всех опять «два друга — модель [128] да подпруга», как успели окрестить бойцы Голубкова и Ипатова. Они не обижались на эту шутку, исправно делали свое дело, а как чуть затишье, свободное время — шасть к немцам. Без шума снимут часового, наделают в блиндаже переполоха, прихватят кое-какое барахлишко, конечно, не забудут про шнапс — и обратно, к своим. Тяпнут малость с успеха, остальное припрячут или товарищей угостят и ждут следующего случая.

— Что-то у тебя глаза красные, Голубков, — заметит заместитель командира дивизиона Коровин.

— Так не спавши же воюем, товарищ капитан, — состроит безвинное лицо сержант.

— Знаю я — «не спавши». Сам пьешь, Ипатова не обходишь, а начальство забываешь.

Голубков расплывается в ангельской улыбке.

— С полным удовольствием, товарищ капитан. Мы думали...

— Замполит не пьет? Ну и правильно думали. Я пью свои сто, и шабаш. И вам советую не перешагивать границы.

— Мы с устатку чуть-чуть.

— Сколько в вещмешке хранишь?

— С литр, не больше.

— Передай санинструктору. Пригодится раненым.

— С полным удовольствием, товарищ капитан.

Таков был Голубков, о котором я уже рассказывал и еще буду не раз возвращаться к нему. Не надо делать о человеке преждевременные выводы, озорство никогда не было большим пороком, хотя не было, может быть, и достоинством.

А наши силы вокруг окруженного врага стягивались и стягивались. Продолжались бои на внешнем кольце. Они были жестокие, противник рвался на выручку котла отчаянно и дерзко. В некоторых местах он уже приблизился к городу на три километра. По рациям шли беспрерывные переговоры генерала Шерера и подполковника фон Засса. Первый успел вырваться из окружения, второй был оставлен в осажденном городе как представитель самого фельдмаршала фон Клюге. Радиоконсультации перехватывались нашими станциями и секреты противника, таким образом, переставали быть секретами.

Обстановка под Великими Луками складывалась весьма острая и серьезная. За ней внимательно следила [129] Ставка Верховного Главнокомандующего. И вот в один из дней оттуда пожаловал в штаб армии, а затем и в штаб нашей дивизии ответственный представитель — заместитель Верховного Главнокомандующего ^Маршал Советского Союза Григорий Константинович Жуков.

Известный полководец оказался бывшим начальником и наставником нашего командира дивизии, когда тот еще служил старшиной эскадрона в далекие годы после гражданской войны.

Встреча однополчан была сердечной и трогательной.

— Вот когда я тебя разыскал, — шумел кряжистый, суровый на вид полководец. — Ничего, держишься молодцом. Малость постарел, а есть порох в пороховницах. Докладывай, как готов к штурму.

Штурм города был назначен на двенадцатое декабря, но из-за сильного тумана был отложен. Туман вызывал беспокойство и в штабах армии и фронта, и в Ставке Верховного Главнокомандующего. Подпирали события на внешнем кольце окружения: три километра разрыва — не шутка.

Представитель Ставки вызвал на доклад командующего артиллерией дивизии майора Засовского. Молодой командующий понравился полководцу.

— Что вам надо для успеха штурма? — спросил он майора без предисловий.

— Снарядов, — последовал ответ.

— Сколько?

— По двадцать на ствол.

— По широкому лицу полководца пробежала улыбка. Он взглянул на слегка растерянного комдива и опять обратился к майору:

— Почему так мало требуете?

— А потому, что снаряды нужны под Сталинградом.

— Ответ умный. Но мы вам можем дать больше. Теперь можем.

Последние слова полководец подчеркнул. Он коротко попросил доложить о системе огня, о плане штурма, хотя, разумеется, уже прекрасно все это знал. Майор Засовский рассказал с полным знанием дела. Полководец опять остался довольным.

— Хорошо понимаете свое дело, — похвалил он напоследок. — Воюйте на славу, майор.

А оставшись наедине с комдивом, добавил:

— Думающий у тебя офицер, командующий артиллерией. Успех штурма будет обеспечен. Отдавай приказ. [130]

Исторический день

И вот наступило утро тринадцатого декабря. Оказывается, в дивизии несколько дней находились московские писатели Александр Фадеев и Борис Полевой. Я об этом узнал только сегодня, увидев их на НП полка Корниенко.

Фадеев — высокий, худой, бледный, с седыми висками, выглядел задумчивым и, пожалуй, даже грустным. Его светлые, как небо, глаза то и дело искали новых людей, меряли их с ног до головы, как бы оценивая, чего стоит человек. В то же время они часто хмурились, от чего, к слову сказать, лицо писателя становилось не суровым, а как бы обиженным. Весь благородный облик Фадеева был полон высоких дум, поэтому, должно быть, он мало двигался, а больше стоял на одном месте и все смотрел и смотрел на хлопоты окружающих его людей. Изредка он перебрасывался словами с Полевым, человеком куда более подвижным и горячим, с черными улыбающимися глазами. Говорил больше Полевой, Фадеев чаще кивал.

Их обоих, как я заметил, интересовал командир полка Прокопий Корниенко, с виду мало похожий на военного. На нем была защитного цвета фуфайка, застегнутая на одну нижнюю пуговицу. Из-под фуфайки виднелся мягкий ворот светло-серого свитера. На голове запрокинутая на затылок шапка-ушанка, на ногах крепкие яловые сапоги. Ни дать ни взять — колхозный бригадир или лесоруб. И карие глаза, спокойные, добрые, тоже совсем не боевые, ничем не выражающие внутреннее состояние человека, через полчаса, а может быть, и раньше принимающего на себя величайшую ответственность.

Полк Корниенко стоял на левом фланге. В случае успеха атаки он первым врывался в центральную часть города, выходил к реке Ловать и имел наиболее реальные шансы на соединение с соседями в юго-восточной части Великих Лук. Поэтому, естественно, и было всеобщее внимание к этому полку и в том числе писателей.

Но Корниенко будто не замечал гостей. Он по-хозяйски, негромко переговаривался с артиллеристами, так же вел себя с комдивом, то и дело вызывавшим полк, разговаривал с заместителем по политчасти и парторгом. Те рвались в батальоны. Сейчас Корниенко удерживал их при себе.

— Вы тут справитесь одни, — умолял командира молодой, красивый Никита Рыжих. [131]

— Сиди пока, — взмахом руки останавливал замполита Корниенко.

— Пусть сидят писаря, я же комиссар.

— Не шуми, не рыпайся.

— Но, Прокопий Филиппович...

Спокойнее вел себя Наговицын. В его поведении было что-то фадеевское. Только он не стоял на месте, а ходил, то и дело зачем-то хватаясь за полевую сумку. Он словно что-то припоминал забытое, светлел, когда нащупывал нужную мысль.

Полк Корниенко поддерживался артиллерийским дивизионом Поздеева. На его НП шла своя жизнь, такая же напряженная и собранная. Наблюдательный пункт — это не штаб. Последние всегда находятся от переднего края в двух-трех километрах. Под Великими Луками они ютились в километре, а иногда и того меньше. Там были свои хлопоты. Уточнялся бой в перспективе: что должно произойти на карте через пятнадцать-двадцать минут после атаки, куда продвинутся наши при успехе, куда им лучше отступить при контратаке. Это было как бы справочное бюро командиров, откуда в любую минуту можно получить выверенное расстояние до цели, точную цифру, название улицы и высотки. В то же время можно получить и совет, предупреждение, ибо бой контролировался не только с НП, но и из штабов.

У артиллеристов за штабами еще огневые позиции. Они укрыты за склонами высоток, в рощицах, замаскированы. От них почти не видно переднего края, и орудия стреляют по целям, которые выбираются по картам. У них есть расчеты, заранее пристрелянные площади, огневые точки противника. Когда начнется артподготовка, им будет приказано с НП по проводам, какими расчетами пользоваться для первых трех или пяти выстрелов, какими для следующих. За разрывами будут наблюдать командиры батарей и командир дивизиона. Последний, как правило, устраивается на НП одной из четырех батарей, выдвинутой на линию главного удара. В нужном случае он всегда через свой штаб может связаться и с наблюдательными пунктами других батарей, ободрить преуспевающих, предупредить ошибающихся.

Постоянная и тесная связь у командира дивизиона с командиром стрелкового полка. Особенно она необходима после начала атаки. Артподготовкой помощь пехоте не исчерпывается. Атака на каких-то участках может [132] захлебнуться. Из-за трусости взвода или роты этого почти никогда не случалось, но из-за неожиданно ожившего пулемета противника или неподавленного «ишака» солдаты могли залечь. В этом случае на помощь по просьбе командира батальона или полка срочно должны прийти артиллеристы.

Поздеев все это, разумеется, прекрасно знал. Но опыта у него было маловато. Да и откуда ему появиться, когда, по существу, только под Великими Луками дивизия начала воевать по всем правилам военного искусства. Недавнее прошлое больше смахивало на партизанские действия.

Капитан Поздеев по характеру был сродни майору Корниенко. Да и по возрасту, пожалуй, ровесник. Он тоже умел не выдавать внутреннего волнения, оставаться внешне спокойным, даже иногда веселым. Но у Корниенко это получалось лучше, естественнее, по-мужски. Поздеева же выдавала интеллигентность натуры и более нежные, чем у Корниенко, черты лица, похожего то ли на подростковое, то ли на девичье.

Состояние командира дивизиона лучше, чем кто-либо, понимал Степан Некрасов. По манерам и складу характера более решительный и грубоватый, он говорил капитану:

— Ничего, Григорий Андреевич, накроем фрицев по первое число. Это им не Сычевка.

— Очень хочется накрыть поточнее, — вздыхал Поздеев. — Надо взять обязательный реванш.

— Да с придачей.

— У нас люди из Ставки.

— Вчера видел генерала Галицкого.

— И писатели, говорят.

— Ну, писатели, бог с ними.

— Все-таки, если осрамимся...

Человек на войне. Должно быть, не было и не будет расписанных правил, как ему вести себя перед наступлением. Каждый ведет себя по-своему. Раньше, говорят, перед атакой надевали новое белье. Я таких суеверий в своей дивизии не примечал. Не видел и солдат, вспоминавших бога. Люди вели себя самым обыкновенным образом, как, скажем, перед спортивными соревнованиями. Конечно, без песен, без смеха, без болтовни. Разве только какой-нибудь неисправимый балагур оторвет смачную шутку, разрядит на минуту напряжение, и опять все тихо. [133]

Война — работа. Так она воспринималась большинством солдат. Работа тяжелая, опасная. Зазеваешься — можно сорваться, как, скажем, с лесов пятого этажа. По-пустому умереть можно везде, даже в своей квартире, стукнувшись виском или затылком о косяк двери. Умереть с толком, с пользой, ради чего-то большого, бессмертного — другое дело. Поэтому предчувствия смерти ни у кого не было, как не было животного страха, хотя многие через час или даже меньше могли расстаться с этим миром.

Погода похолодала, но туман не рассеивался. На помощь авиации рассчитывать нечего. С утра все ждали, что небо хоть немножко прояснится. Но оно оставалось промозглым.

Наступать в одночасье должны были все дивизии. Ждали сигнала командующего армией. На его НП находился представитель Ставки. Все это еще больше поддерживало боевой дух воинов.

Наступление началось в середине дня. Ждать больше стало невозможно. Немцы вовсю подпирали с внешнего кольца. Еще полсуток промедления — того и гляди кольцо будет прорвано, и тогда в ловушке, между двумя огнями, окажемся мы.

Начали, как сказано, без авиации, с помощью одной артиллерии. Комдив сразу предупредил командиров полков:

— Товарищи, наступает решающий час. Начинаем работать без ястребков, при тумане. Надеюсь на ваш маневр.

Маневр в бою. Маневр солдата и командира. Как он всегда помогал нашим войскам. И наоборот, как жестоко платила за себя схема, слепая вера в первичный приказ. На это и намекал сейчас комдив, нисколько не боясь показаться перед подчиненными несамостоятельным.

Начинались бои за город, за каждую улицу, за каждый дом. Ни один военачальник, самый мудрый и дальнозоркий, не может предусмотреть в деталях, как эти бои будут протекать от начала до конца. Обстановка будет вносить постоянные коррективы, и бой выиграет тот, кто сумеет быстро маневрировать, управлять атакующими сообразно условиям.

Об этом и думал сегодня целое утро, думал вчера и позавчера майор Корниенко. Над этим же ломал голову, испещрив карту десятком вариантов системы огня, [134] и капитан Поздеев. Этим мучился и комдив — какие сюрпризы преподнесет противник, кажется, хорошо изученный и в то же время почти незнакомый.

И сюрпризы действительно начались с первых же минут атаки. Артиллеристы сработали хорошо и дружно. Некоторые батальоны поднялись в атаку за огневым валом. Таким оказался батальон Михаила Яковлева, того самого офицера, который говорил «посмотрим, кто и как поведет себя в бою». Он первым атаковал траншеи немцев на северо-западной окраине города. Ему приходилось идти через овраги и ручьи, брать безымянную высоту и каменную часовню кладбища, бесчисленные перекрестки улиц и кварталы домов. Быстрее оседлать все это и прорваться на восточный берег реки — задача батальона.

Комбат Яковлев остался верным своим словам — его солдаты не кланялись пулям. Он был смел и беспощаден, этот грубоватый и своевольный комбат. Он мог дать замешкавшемуся в бою солдату затрещину, мог пригрозить нерешительному командиру роты или взвода расстрелом, обложить матом нерасторопного связиста, но он, начав атаку, не мог отступить.

Так было и в этом бою. Батальон Яковлева стремительно пошел к мосту. Но всякое центральное наступление, как известно, поддерживается фланговым. Без надежных рук — нет головы.

Ударный батальон рвался вперед. Трепетной радостью забилось сердце командира полка.

— Добре шагает Миша, — шептал он про себя. — Дай бог такого марша еще часик-другой.

— Как дела? — волновался на своем НП комдив.

— Пока хорошо, — сообщил Корниенко.

— Как соседи?

Майор не успел ответить, на атакующие цепи полка обрушился шквал минометного огня. Он продолжался несколько минут, а за ним раздался в телефоне злой и негодующий голос Яковлева.

— Какого хрена спят правофланговые. Мне не дают идти пулеметы.

— Сейчас подавим, — пообещал Корниенко.

— Давай, Прокопий Филиппович, скорее.

— Держись, Мишук!

Просто обещать помощь, но не так-то просто ее оказывать. Пока вызовешь соседа, пока выслушаешь жалобы, [135] пока прикажешь. А бой идет. Кто промедлил — тот и проиграл.

Медлили два соседних полка, которым надо было двигаться по улицам. А городская улица — тайна. Что ни дом — крепость. Откуда свистят пули — и не поймешь. За какой угол завернуть — не знаешь. А с обеих параллельных улиц бьют не только по соседям, но и по полку Корниенко и особенно по его головному батальону.

— К чертовой матери такую войну, — взрывается Никита Рыжих.

— Я доложу политотделу, — поддерживает замполита парторг Наговицын.

— Трусы, предатели, — шепчет Корниенко, почерневший, осунувшийся.

— Я пойду, товарищ майор, — сообщает, как решенное, Рыжих. — Я покажу им кузькину мать.

— Иди на правый фланг, — разрешает Корниенко.

— И я, — просит Наговицын.

— Шагай и ты, — кивает майор. — Ползи к Яковлеву. Передай, что молодец. Берите мост.

— Есть, товарищ майор.

— С богом, парторг. Не посрами Удмуртскую!

В шестнадцать часов тридцать минут повторяется артиллерийский налет. На наблюдательных пунктах полков появляется на танке командир дивизии. Он сегодня тоже зол и вспыльчив. Только что дал нагоняя командирам полков Курташову и Хейфицу. Огромной силой воли сдержался от крайних мер, оставил командовать до вечера.

— Если и сейчас не поймут, — шумел комдив уже на НП третьего полка, — отдам под трибунал.

— Сложная ситуация, — двусмысленно выразился1 Корниенко.

— Ты о чем? — вдруг успокоился Кроник.

— Говорю, крепкий орешек.

— Но Яковлев же его грызет.

— То Яковлев — плохой воспитатель.

— Кто это сказал?

— Да политотдельцы.

— Давай Яковлева.

Связист стал искать комбата — плохого воспитателя. Искал минут пять, наконец, разыскал, но не комбата, а его ординарца. Оказалось, что батальон уже зацепился за мост и комбат дерется вместе с солдатами. [136]

— Это, пожалуй, лишнее, — подумав, сказал комдив.

— Яковлева не остановишь, — вздохнул Корниенко.

— Кто с ним из комиссаров?

— Послал парторга полка Наговицына. Боюсь, что и он ввяжется в драку.

В батальон Яковлева, который врезался почти на два километра в оборону противника, послали рацию. Проволочная связь то и дело рвалась.

Приближался вечер. День как выдался серым с утра, так и остался таким до конца. Уличные бои соседних полков еще более осложнились. Но было достигнуто главное — дивизия за первый день штурма силами полка майора Корниенко вышла к мосту через реку Ловать и этим рассекла надвое группировку врага в западной части города. В десять часов вечера об этом было доложено командующему армией.

Равнение на мост

Генерал Галицкий приехал на НП дивизии через час. Он, вопреки ожиданиям Кроника, был добродушен и разговорчив.

— Ну, докладывайте, — не приказал, а попросил командарм, устраиваясь у карты.

— Нужно снять командиров полков Хейфица и Курташова, — с ходу сообщил Кроник, не зная, как отреагирует на это генерал.

Тот внимательно посмотрел на комдива, перевел взгляд на начальника штаба и только спросил:

— Тех самых?

— Да, — кивнул Кроник.

— Ну что ж, правильно, — согласился генерал. — Только не ошибитесь в выборе новых.

— У нас есть толковые капитаны.

Командующий армией пожелал познакомиться с новыми командирами полков. Капитаны Осадчий и Любавин были намного моложе своих предшественников. На командарма они произвели хорошее впечатление. Задав несколько автобиографических вопросов, генерал заключил:

— Воевать, как комбат Яковлев. Вы знаете, где он?

— На мосту, — ответили командиры полков.

— Да, на мосту через Ловать. В центре города. Нужно развить успех.

— Разовьем, — заверили капитаны. — Через час завяжем бой. [137]

— Через час никто не требует, — охладил пыл командиров полков генерал. — Но к утру чтобы помощь была обеспечена.

Уточнив задачу следующего дня, организовав взаимодействие дивизий, сообщив, что Кронику даются в помощь стрелковые батальоны из эстонского корпуса и штрафники, командующий армией попросил вызвать по рации комбата Яковлева. Тот появился в эфире быстро и, не дожидаясь приказа, сам доложил, не зная точно кому.

— Мост удерживаю. Фрицы не дают покоя. До утра не уступлю.

— Благодарю за службу, комбат, — пророкотал голос командарма. — Награждаю орденом Красного Знамени.

Яковлев понял, кто с ним разговаривает: орденом Краевого Знамени имел право награждать только командующий армией и фронтом. Заволновавшись сильнее обычного, забыв уставные правила обращения со старшими по званию, Яковлев выпалил простуженным голосом:

— За орден спасибо. Можете быть спокойны — отработаю. Пока жив — с моста не уйду,

~- Передайте благодарность всему батальону.

— Передам, обязательно. Кончаю. Атакуют.

Рация заглохла. Все какое-то время молчали, скорбно опустив головы. Потом командарм кашлянул и, повернувшись к комдиву, сказал:

— Счастливый ты, Александр Львович, что имеешь таких комбатов. Бери скорее город.

В полк Корниенко был направлен начальник штаба артиллерии дивизии подполковник Тафтай. Эту мысль подал командующий армией, хорошо знавший подполковника по довоенной совместной службе.

На утро подморозило. Рассеялся немного и туман. Но авиация опять не могла действовать. Батальон Яковлева с приданными эстонцами продолжал удерживать мост.

Корниенко просил Григория Поздеева:

— Капитан, помоги получше мосту.

— Постараюсь, Прокопий Филиппович, — отвечал командир дивизиона.

Подполковник Тафтай прибыл на НП полка еще ночью. Он рассказал Корниенко обо всех новостях, связанных с распоряжением командующего армией. О многих Корниенко знал. Знал, в частности, о награждении орденом Красного Знамени Яковлева.

— И тебя похвалил, — сообщил в заключение подполковник как бы между прочим.

— Я подожду, — отмахнулся командир полка. — Вот возьмем город...

— Верно, Прокопий Филиппович, Награды от нас не уйдут.

А потом началось обычное столпотворение. Артподготовка. Бросок пехоты. Контрудар противника. И пошло, и пошло.

Сегодня фланговые полки дрались лучше. Стало известно имя нового героя дня, заместителя командира 1188 полка по политчасти Константина Вячкилева. Он организовал штурмовую группу коммунистов. За ней пошли роты и батальоны. Ими умело управлял новый командир полка капитан Осадчий. Но случилось непоправимое: с чердака одного дома сразила майора Вячкилева пулеметная очередь. Погиб еще один мой земляк,

А через полчаса после этого стало известно, что ранило комбата Михаила Яковлева. Его заменил парторг Павел Наговицын.

Мост продолжал оставаться в центре сражения. К нему все ближе подходили другие подразделения. Если бы усилить головной батальон, он мог бы рвануть дальше, по улице Круглой, на юго-восток города. Но пока отрываться от моста, без защиты его, было и рискованно, и бессмысленно.

Батальон Яковлева продолжал сражаться. На мост равнялась вся дивизия. Над ним несколько раз поднималось красное знамя, сделанное из табачных кисетов и вымоченных в крови рубах. Но знамени не давали жить фашисты. Они били по нему, кажется, более ожесточенно, чем по живым целям. Знамя падало, чтобы через мгновение снова затрепыхаться на морозном ветру.

Дивизия упорно, шаг за шагом вторгалась в город. К вечеру четырнадцатого декабря бои шли почти в тридцати кварталах. Война этажей, как прозвали такие схватки в Сталинграде, разгоралась все жарче. На ходу обретался опыт.

Ночью опять на НП дивизии был командующий армией. В районе города продолжал оставаться представитель Ставки. [139]

Майор Корниенко, отправив в медсанбат тяжело раненного Яковлева, передавал по рации Наговицыну:

— Парторг, на тебя смотрит полк. Подержись еще немного, утром дадим отдых.

Слово «отдых» не звучало в устах майора иронией. Людям, не спавшим три ночи, действительно, можно было дать немного передохнуть. Если другие батальоны уже имели возможность переводить дух в отбитых домах, то батальон Яковлева находился в буквальном смысле слова под открытым небом.

— Я вас понял, товарищ седьмой. Можете надеяться. Не забудьте в случае чего... — отвечал Наговицын.

— Отставить эти разговоры, — сердился Корниенко. — Приказываю жить.

И парторг Павел Наговицын жил. Жил и его батальон, продолжая стоять, как богатырь, у неприступного и неуязвимого моста.

Началось пятнадцатое декабря. С нечеловеческим напряжением пробивала дивизия свой путь на восток. Слова «на восток» звучали как-то странно. Вся советская армия устремлялась на запад, а мы двигались на восток. Но это было так. Мы шли на соединение с соседней дивизией полковника Дьяконова и эстонским корпусом генерала Пэрна, наступавшими на город с противоположной стороны. Нам следовало как можно скорее встретиться друг с другом и таким образом покончить с вражеским гарнизоном.

Но до этого, к сожалению, было еще далеко. Прояснилась погода. В небе немедленно появились самолеты. Немецкие приступили к беспощадной бомбардировке наших подразделений и сбрасыванию боеприпасов и продовольствия своему блокированному гарнизону. В жаркие схватки с ними вступали наши летчики. В воздухе порой бывало до двухсот пятидесяти самолетов, наших и вражеских, в два-три яруса. Трудно сказать, кому больше вреда приносили воздушные сражения. Пожалуй, нам. Мы находились на окраинных улицах города, а немцы — на центральных. Они были менее уязвимы в каменных домах, мы же имели немалые потери.

Особенно плохо стало батальону у моста. Его кромсала авиация без перерыва. И помочь ничем было нельзя. Подступы к мосту открыты. Не построишь на льду ни блиндажей, ни траншей. Единственное спасение — каменные быки моста. [140]

Батальон истекал кровью, и помогать людьми ему было бесполезно. Но и снимать гарнизон с моста было нельзя, этим немедленно воспользовались бы немцы. Да и моральное поражение для нас было бы немалое.

Приближался вечер. Рация Наговицына продолжала чудом сохраняться. Она передавала коротко:

— Нас осталось сорок. Ночью просим забрать раненых.

Корниенко скрипел зубами. Под смертельной угрозой находилась последняя опора — парторг Павел Наговицын.

Майор вспомнил его просьбу: не забыть в случае чего. Нет, нет, повторил себе Корниенко. И просил передать:

— Гордимся и восхищаемся вашим мужеством. Ночью поможем.

Батальону действительно помогли, как только улетели на базы «юнкерсы». Но парторга Наговицына к этому времени ранило. Жалко было Наговицына майору Корниенко: коммунист украинец успел горячо полюбить коммуниста удмурта. Парторг отказался от эвакуации, остался лечиться в медсанбате.

Трепещи, оккупант!

В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое снова состоялся большой совет. В нем принял участие представитель Ставки. Не раздраженный, но в то же время и недовольный, он коротко сказал:

— С Луками надо кончать. Туман прошел. Какая нужна помощь?

И посмотрел на командующего артиллерией дивизии майора Засовского. Тот вздрогнул под взглядом полководца и приготовился к самому худшему. Но представитель Ставки сказал:

— Претензий к пушкарям у меня нет. Они работают хорошо. На завтра получат двойную порцию «гостинцев». Какие требования у комдива?

— Если артиллерия будет обеспечена снарядами и, как вы говорите, двойной порцией, — очень внятно, не тушуясь ответил Кроник, — то других требований у меня нет.

— Зато есть у меня, — теперь уже жестко сказал полководец. — Знают ли солдаты о подвигах коммунистов Вячкилева, Яковлева и Наговицына? [141]

— Знают, — ответил комдив.

— Рассказать всем, — подчеркнул представитель Ставки. — Сегодня, шестнадцатого, наступающие с востока и запада обязаны соединиться. Коммунисты должны показать пример.

Как много значит на фронте такая зарядка. Да, с Луками надо кончать. Враг еще на что-то надеется и продолжает атаковать из-за внешнего кольца. Вчера в расположение наших войск стали ложиться снаряды даже дальнобойных орудий. Обнаглела вконец немецкая авиация. Медлить нельзя. Победа близка. Реванш за Сычевку обеспечен. Это надо внушать каждому солдату. Мстить и еще раз мстить. Пусть трепещут оккупанты. Обычных приказов и бесед здесь недостаточно. Пример и пример. Его могут и должны показать штурмовые группы.

Всю ночь, собственно, уже только полночи, шла перегруппировка сил. Конвейером подвозились на огневые позиции снаряды. Сбились с ног старшины, придумывая, чем бы особенным накормить солдат в это утро. В ход уже шли трофейные продукты из захваченных складов противника. Достаточно было водки. Но каждый старшина на то и зовется отцом солдат, чтобы, кроме положенного по войсковому довольствию, уметь побаловать своих подопечных и кое-чем неположенным. В этом был шик старшинской службы, и именно о таких старшинах говорили, что они на войне главнее генералов.

Из города через передний край текли на нашу сторону бесконечными ручьями перебежчики — мирные жители. Кто они были, чем занимались при оккупантах, расследовать не было времени. Им не мешали растекаться по нашим тылам, подальше от места боев. Правда, некоторые оставались и при полках, просили оружие, клялись драться с врагом, но в суматохе своих неотложных дел на эти клятвы особого внимания не обращали.

Рождались новые штурмовые группы, они стали создаваться даже у артиллеристов. Из самых умелых, из самых отчаянных солдат и офицеров. Им коротко, по десять минут рассказывали об опыте сталинградцев, объясняли по карте задачу. Проверялось оружие, подгонка обмундирования. Полушубки менялись на фуфайки, валяные сапоги — на кожаные, карабины — на автоматы. Всем вручалось холодное оружие. [142]

Накоротке проходили партийные собрания. Тут же желающих принимали в ряды коммунистов. Некоторые из зачисленных в штурмовые группы сдавали старшинам документы, писали домой письма.

В батальонах никто не спал. Запись в штурмовики шла, прежде всего, добровольная. Только потом проводился отбор. Никакого секрета из этого не строили.

Вместе со всеми не спали и писатели. Их видели все эти дни то в одном полку, то в другом. По дивизии ходили самые невероятные байки о поведении гостей, будто бы недосягаемых ни пулям, ни минам, ни снарядам. В одном месте они будто во весь рост прошли в десяти метрах от немецких траншей, в другом — и не подумали упасть на снег при налете «юнкерсов», в третьем — оба так сработали гранатами, что от фрицев осталось мокрое место. Это была естественная солдатская, народная страсть к преувеличению заслуг уважаемых людей, тем более писателей, да особенно военных. Роман «Разгром» многие знали хорошо, так же как «Чапаева» или «Железный поток». И вот автор одной из этих книг был рядом. Как же тут не сочинить байку, если даже кое-что было и не так.

Не находили себе места артиллеристы. Похвала представителя Ставки, немедленно переданная майором Засовским во все дивизионы и батареи, так подхлестнула пушкарей, что они готовы были теперь расшибиться в лепешку, чтобы и дальнейшими делами оправдать доброе отношение начальства.

Конечно, не обошла весть о похвале большого генерала и известных нам друзей Голубкова и Ипатова. Все эти дни они работали самоотверженно. Ворвавшись в город, друзья готовы были без конца бегать на устранение обрывов провода, лишь бы на обратном пути заскочить в какой-либо заброшенный дом. Нет, не думайте, что связисты были мародерами. Скорее их можно было назвать любителями сувениров. За это их по-прежнему журил замполит Коровин, но журил по-свойски, любя, потому что парни-то они были золотые, а вояки бесстрашные.

Тяжело переживал потери своего полка майор Корниенко. Он уже был представлен к ордену Красного Знамени, но не мог радоваться этому, сердце было занято другими чувствами.

Через час предстояли новые горячие дела. Надо было через силу держать себя в рамках, наступать на [143] горло отчаянию и делать все для того, чтобы в новых боях выглядеть настоящим солдатом.

В это утро перехватили небо наши самолеты. Они появились точно перед концом артиллерийской подготовки, которая велась сегодня особенно гармонично, как по нотам. Вслед за ней сразу же обрушились на расположение немцев бомбы, да такой силы, что готовы были лопнуть перепонки. За бомбовым налетом вдарили по парочке раз красавицы «катюши», их поддержали «андрюши», потом «иваны-долбаны» со своими снарядами-ящиками, от одного вида которых можно было провалиться сквозь землю.

И началось то последнее сражение, которое должно было, как говорил представитель Ставки, соединить наши дивизии, чтобы приступить к поголовному уничтожению окруженного и расчлененного врага. Пошли в атаку штурмовые группы. Пошли ходко, с полковыми пушками, крупнокалиберными пулеметами, противотанковыми ружьями. Отвоевывалась одна улица за другой, наши ворвались в церкви, превращенные в конюшни и кладбища, достигли таких домов, в которых гитлеровцы собирались отсиживаться, должно быть, до бесконечности. В одной из лихих атак напали на бар-притон, захватили с проститутками тепленьких немецких офицеров и дали тем и другим что полагается.

День был полон самых неожиданных и невероятных подвигов. Но самым из самых ярких, по общему признанию, был рейд штурмового отряда артиллеристов, создавать который никто не приказывал и который возник, так сказать, стихийно. Его возглавил замполит Коровин, тот самый «заводской-тульской» парень. К нему, конечно, пристроились два неразлучных друга Голубков и Ипатов. Эта троица повела за собой не менее двадцати орлов, в основном из обслуги: связистов, разведчиков, поваров, писарей, не трогая огневые расчеты.

Собрались в тылах дивизиона у деревни Литвинихи, хватили по стакану сорокаградусной, закусили свиной тушонкой и пошли вперед по руслу речки, потом по балкам, траншеям, дошли до улицы Долгой и тряхнули ее, бедную, кинжальным огнем.

Налет был столь неожиданный и дерзкий, что немцы не сумели оказать почти никакого сопротивления, бежали сломя голову, оставляя оружие и пожитки. Их преследовали, в плен не брали, били с остервенением. [144]

Переполох на Долгой перекинулся на Петроградскую. По немецкой связи побежали панические предупреждения о появлении в городе неизвестного доселе полка смертников, в другом случае — чапаевцев, в третьем — коммунистов, от которых предлагалось отступать, не ввязываясь в бой.

Дошла эта легенда и до нашего комдива. Он начал запрашивать один полк за другим, никто ничего толком не знал. Спросить артиллеристов полковник сразу не догадался, а когда понял, где собака зарыта, вызвал к телефону майора Засовского и по-отечески пожурил за самовольничанье.

— А вообще молодцы, — заключил комдив. — Наделали тарараму за все дни. Представляй героев к наградам.

А герои готовы были гнать немцев без передышки. Еще десять-двадцать минут такой инициативы, и они могли быть отрезаны от своих. Их остановили силой. Артиллеристы удивились и возмутились:

— Фрицев бить не даете?!

А опьяненный боем Голубков кричал:

— Другие притоны захватывают. А мы что, рыжие?

Их кое-как успокоили уже к вечеру, когда западная часть города была почти полностью в наших руках. Задача дня была выполнена. Следовало собраться с духом, спокойно оценить положение и силы противника, подсчитать трофеи и потери, провести опрос пленных и наметить план дальнейшего наступления.

Вечером комдив пригласил на ужин московских гостей. Нужно было идти и майору Засовскому. Он немного задержался с делами. Когда же вошел в блиндаж полковника, то в первую очередь услышал дружеский упрек:

— Что же опаздываешь к обеду, именинник?

Эти слова сказал моложавый, голубоглазый, седой военный, сидевший рядом с комдивом. Засовский вначале не понял смысла упрека, но потом вспомнил, что действительно он сегодня именинник. Шестнадцатого декабря ему исполнилось тридцать четыре года. Но откуда об этом знают в блиндаже комдива, и тем более, как известна такая деталь из его биографии не местному военному, как теперь разглядел Засовский, писателю Фадееву. Он хотел было признаться, что да, сегодня на самом деле именинник, ему стукнуло тридцать четыре, но его раздумья прервал [145] комдив:

— Проходи, проходи, именинник. За пушкарей первый тост.

Ах, вот оно что! Поздравляют артиллеристов. Сердце майора наполнилось двойной благодарностью. Он поклонился и, пристраиваясь к общему тону, все-таки сообщил и о своем дне рождения.

— Вот как! — воскликнул Фадеев. — Превосходный сюжет. День рождения на фронте. Обязательно напишу рассказ.

И он посмотрел на майора молодыми, добрыми глазами сорокалетнего человека, успевшего за свою жизнь столько, сколько другой не успевал за сто лет.

А за блиндажом ухали пушки. Шла обычная и необычная на этот раз фронтовая ночь. Ночь победителей, впервые, по-настоящему утоливших жажду мести и по всем правилам военного искусства воплотивших ее в умные и смелые боевые операции.

Красные флаги

Фронт и тыл

Семнадцатое декабря сорок второго года началось в Великих Луках с водружения красных флагов. Они появились везде: на колокольнях, зданиях бывших школ и кинотеатров, просто на деревьях. Флаги самых различных размеров и оттенков, но уже не из рубах и бинтов, вымоченных в человеческой крови, какие подняли первыми солдаты батальона Яковлева.

Но и этим флагам враг не давал спокойно трепыхаться на ветру. В городе вовсю продолжались уличные бои. Еще прочно удерживалась противником крепость, с высоких валов которой простреливались чуть ли не все Великие Луки.

Не утихали сражения на внешнем кольце окружения. Наши успехи в городе бесили немцев. Они все еще надеялись прорваться к своему блокированному гарнизону. Положение наших войск продолжало оставаться крайне серьезным.

Предстояло зажать в клещи крепость, железнодорожное депо — наиболее сильно укрепленные пункты обороны немцев. А до этого еще надо было взять не одну сотню домов, очистить десятки улиц, вышибить вражеских пулеметчиков не менее чем с пяти колоколен. [146]

И все-таки город был уже наш. Это не вызывало ни у кого ни малейшего сомнения. Больше того, кое-кто даже предался благодушию. По улицам поползли трофейные команды. Десяток ловких старшин орудовали на захваченных продуктовых и вещевых складах. Ветврачи уводили в тыл трофейных лошадей.

В освобожденные дома возвращались бог весть где прятавшиеся жители. Одни из них только вчера пытались бежать дальше от города, а сегодня вновь появлялись на своих пепелищах. Гражданское население то и дело переходило из квартала в квартал — от наших к немцам и наоборот. И черт знает, кто из них был честный и кто шпион.

Фронт и тыл перемешались. Скажем, с чердака дома наши ведут пулеметный огонь, а в разбитых комнатах уже орудуют хозяева. Они что-то приколачивают, убирают мусор, заделывают фанерой выбитые окна, ладят печку.

Во дворе другого дома — походная кухня одного из наших батальонов. Бойцам некогда пообедать вместе, они бегают с котелками по очереди. И тут же крутятся изморенные, в лохмотьях ребятишки, ожидая, когда повар с красной звездочкой на шапке плеснет им в консервные банки по черпаку наваристого супа.

Тут же среди бойцов и мирных жителей наши политработники. Раздают центральные и красноармейские газеты. Великолукчане набрасываются на них с жадностью. Бесконечные вопросы и расспросы. Потеют агитаторы политотдела Борис Векслер и Дмитрий Пинхенсон. Нет проходу работникам дивизионных и армейских газет.

А бои за город не кончились. Они в самом разгаре. Гражданское население мешает сражениям. Ему приказывают на время оставить свои дома и квартиры, но люди лишь на минуту прячутся в подвалы и снова высовывают головы.

Ругаются командиры батальонов и рот. Только что тут вот лежал с автоматом боец и вдруг исчез. Куда? Оказывается, уходил напиться к соседке, тетке Марье. А тот вон молодой старшина, доставивший роте термоса с обедом, уже пять минут за укромным уголочком заговаривает зубы какой-то блондинке.

Зазевавшихся и излишне любопытных бьют немецкие снайперы, их скашивают пулеметные очереди, но зевак [147] не уменьшается. Мелькают по улицам сумки с красными крестами наших санинструкторов. Среди них вездесущий и неуязвимый Николай Кузьмич Козлов.

— Куда бежишь, Кузьмич?

— Да баба вон в том подвале, говорят, рожает.

— Ты же не акушер?

— Так надо же помочь.

Фронт и тыл. За что ругать тут военных и упрекать гражданских? Все истосковались по мирной жизни, а она не так-то просто и дешево дается. А ждать ой как надоело. Рады-радешеньки те и другие долгожданной встрече. А земляки, великолукские солдаты, прямо-таки на седьмом небе.

— Товарищ командир, разрешите сбегать вон на ту улицу, — канючит молоденький автоматчик.

— Я тебе сбегаю, — сердится лейтенант. — Дом сейчас будем блокировать.

— У меня там мамка...

— Была да сплыла.

— Я хочу проверить...

И тут: бух, трах, дзинь. Очередной налет «ишаков». Кто успел укрыться — остался жив. Кто глазел на свой дом «вон на той улице» — приказал долго жить.

Так продолжается и час, и два, и три. Но местные жители и помогают армии. Особенно мальчишки и подростки. Они доносят нашим о заминированных зданиях, вылавливают в мусорных ямах и подвалах полицаев, служащих немецкой жандармерии, официантов ресторанов, гулящих девок. Ведут их в расположение наших подразделений с видом победителей.

— Вот сцапал предателя.

— Врет он, врет, — божится сцапанный. — Я в мастерских работал.

— А почему донес на нашего батьку, что он коммунист?

Идут уличные бои. Мир сражается против войны. Миру не хочется слушать разрывы бомб и снарядов, он рвется к житейским хлопотам, к маленьким земным радостям, к лепету новорожденных.

А залпы бухают и бухают. Черные «юнкерсы» не дают себе отдыха. Лезут сквозь заслон и зенитных пушек, и пулеметов наших «илов». Они не хотят, не могут смириться с потерей столь дорогого для себя опорного пункта. [148]

По «юнкерсам» стреляют все, кому не лень. Приноровились к новым целям ПТРовцы — истребители танков. Они уже отогнали от города несколько самолетов. Многих ранили в крылья, в хвост, но вот до моторов никак не доберутся. А добраться хочется. И противотанковые ружья бьют и бьют по пикирующим стервятникам вместе с зенитными пушками.

В одну из таких дуэлей улыбнулось счастье старшине Николаю Романову, коренастому, широкоскулому русскому парню, который еще в первых боях за высоты наловчился из своего ружья поражать бронированные дзоты. На этот раз на глазах всей армии он поджег в самом центре города двухмоторный немецкий самолет. Тот вначале выпустил черный шлейф дыма, потом накренился, начал снижаться и, наконец, стрелой устремился к земле.

Это было чудом, великим мастерством русского солдата, повторившего чуть ли не подвиг известного Левши. А как он был необходим, этот подвиг, для наших воинов! Как пример, как знамя. Не так страшен черт, как его малюют. Черта наземного мы бьем в хвост и в гриву. Надо учиться бить и воздушного. Довольно гулять в советском небе гитлеровской свастике.

Выстрел Николая Романова так и был понят, так и оценен. С высокой похвалой отозвался о нем командующий армией. Он же наградил героя орденом Ленина. Сообщить об этом приехал к старшине на передовую командир дивизии.

Все видели, как расцеловал старшину полковник. Как крепко пожал ему руку, как пожелал новых боевых успехов, пообещал написать о герое его родителям. Политотдел выпустил об этом листовку.

Борьба с немецкими самолетами захватила тысячи солдат. И это сразу же при следующем налете сказалось на боевых порядках атакующих. Они рассыпались еще на подходе к цели, сбрасывали груз беспорядочно, порой в расположение своих частей. Это заметно умерило аппетит немецких летчиков, отбило у них охоту безнаказанно появляться над Великими Луками.

Но самолеты все-таки прилетали. Они не могли, при всех обстоятельствах, этого не делать. Окруженный гарнизон немцев задыхался от недостатка оружия, продуктов и медикаментов. Доставлять их можно было только по воздуху, на парашютах. [149]

Но наши не давали спускаться и парашютам. Расстреливая их на высоте, они обрекали груз на уничтожение. Или же подкарауливали ящики на нейтральной полосе.

При этом опять разыгрывались грустные и смешные сцены. Кто-то выдумал моду обшивать шелковой материей парашютов внутренние стены блиндажей. И пошла охота за этим шелком. А попутно его начали пускать на попоны для лошадей и на портянки.

Увлекся этим далеко неблаговидным делом и мой знакомый ездовой Володя Захаров. Притащил к штабу полка чуть ли не целый парашют.

— Зачем тебе он?

— Так, пригодится в хозяйстве.

— В каком хозяйстве?

— В нашем.

— Куда же ты хочешь его употребить?

— Лошадь буду покрывать по ночам.

А другой боец, тоже наш, из Удмуртии, Николай Архипов раздобыл ящик шоколаду и давай им угощать своих товарищей и ребятишек местных жителей.

— Где достал, Коля?

— Да вон там, на той улице.

— Там же немцы.

— Я успел первым.

— Могли убить.

— Сладкого больно захотелось.

Фронт и тыл. Война и мир. За что тут судить людей. Человек оставался человеком.

Никому не хочется умирать, но никто и не думает о смерти. Просто делают свои дела. Одни исправно, порой героически, другие кое-как, по своей неумелости или хитрости. Но все работают на победу, все хотят приближения ее.

В эти дни, как и всегда, а может быть, особенно самоотверженно работали связисты. Если артиллерийским расчетам да и пехоте случалось передохнуть, то связистов гоняли день и ночь. Наблюдательные пункты командиров перемещались каждый час, и за ними непременно должны были следовать связисты. Комдив не терпел, если связь работала плохо, если нельзя было в нужную минуту узнать, где находится командир полка или дивизиона.

А они во второй половине декабря обычно находились на чердаках домов или на колокольнях. За ними [150] лезли и солдаты с катушками. Дежурили неотступно, по первому вызову бежали устранять обрывы, очень часто под обстрелом, ночью, по нескольку раз.

В боях за Великие Луки отличился заместитель командира батальона связи Михаил Булдаков. Он был наш, удмурт. Прибыл сержантом, вырос до офицера. Геройски вел себя в калининских лесах. Сопровождал поиски за языками. Под Луками получил тяжелое ранение. Связисты попали под страшный минометный огонь. Вышли из боя один за другим пять человек, посланных на линию. А на проводе генерал. Нельзя медлить ни минуты. И тогда пошел на линию офицер Булдаков, восстановил связь, продолжая оставаться под обстрелом до конца разговора генерала с командиром полка.

Его, полуживого, провожали в медсанбат и солдаты, и мирные жители. Женщины плакали, ребятишки шмыгали носами.

— Не дождался, касатик. Поди уж скоро немчуре конец.

— А какой молодой, наверно, жена ждет али невеста.

— Откуда такой?

— Говорят, из Удмуртии.

— Это от чукчей, что ли?

— Сам ты чукча.

Дружба фронта с тылом продолжалась. Она помогала всем лучше драться с врагом.

Подвал на Садовой

В тот же день, о котором только что шла речь, в Великие Луки был назначен представитель Советской власти и комендант города. Образовалось своеобразное двоевластие, потому что в неосвобожденных кварталах еще продолжали скрываться и прежний мэр города, и комендант. Фамилии того и другого были известны. В должности первого служил у немцев бывший советский землемер Чурилов, вторым был уже знакомый фон Засс. Но как эти птицы выглядят в натуре, пока еще никто не знал.

— Вот вас и посылаем, — напутствовал командующий армией офицеров Сметанникова и Прилюстенко, — чтобы вы поскорее разыскали своих двойников и начали управлять городом самостоятельно. Ясна ситуация? [151]

— Вполне, — улыбнулись офицеры.

— Ну, а штабы и все прочее будете подбирать сами. Найдете и помещение, обзаведетесь телефоном. Пока мы вам будем помогать, а там оперитесь и сами. В городе может вспыхнуть эпидемия, нужны бани, столовые, пекарни, больницы... Ясна ситуация?

— Ясна, товарищ генерал.

— Тогда отправляйтесь.

В городе идут жаркие сечи, и в то же время в нем начинает действовать Советская власть. В этом был огромный смысл. Армия, верная своей родной власти, сразу же брала ее под защиту, как только появлялась малейшая возможность скинуть другую, ненавистную, оккупационную власть. В этом и было одно из проявлений единства народа и его армии.

Сметанников и Прилюстенко заняли подвал дома 29 по Садовой улице. До их прихода тут был командный пункт стрелкового полка. Ни тот ни другой, разумеется, никогда не были председателями горсоветов и комендантами еще не освобожденных городов, а может быть, вообще не были на подобной работе. Но им сказали, что и Ленин не был до седьмого ноября семнадцатого года председателем Совета Министров Российской республики. Не имели понятия о министерских портфелях и его соратники, только что вернувшиеся из эмиграции и сибирских ссылок. И тем не менее со всем быстро освоились, да во сто крат лучше коронованных сановников.

Сметанников и Прилюстенко вспоминали об этом с доброй улыбкой, подзадоривая друг друга.

— Ну, ладно, я, скажем, мэр Великих Лук, — рассуждал высокий, русоголовый, очень милый на вид Вадим Сметанников. — Но скажи, Петро, где мы будем сегодня обедать и ужинать? С довольствия в частях нас сняли, а если и не сняли, до них не доберешься. Каково, а?

— Ничего, пообедаем и поужинаем, — успокаивал друга грубоватый и кряжистый Петр Прилюстенко. — Пошлем делегацию к Чурилову и фон Зассу. Так и так, мол, господа хорошие...

— И они нашу делегацию скушают, как серый волк козлика.

— Ни хрена, Вадим, не скушают. Я этого Чурилова и всю его свиту приведу к тебе сегодня же. [152]

— Свежо предание...

— Не веришь? У меня же знакомые разведчики.

Так они подошли, вернее, приползли под пулями и минами в подвал на Садовой. В распоряжение Прилюстенко был выделен взвод охраны, а Сметанников оставался один, как перст.

Их встретили политработники дивизии, уже познакомившиеся с освобожденными районами города.

— Срочно нужна баня, — советовал агитатор политотдела Борис Александрович Векслер. — Старая разбита. Надо открывать новую, пока без водопровода. В городе тысячи дистрофиков, они наиболее вероятные носители эпидемии.

— Но где же я возьму рабочих, — разводил руками Сметанников.

— Поможет население.

— Но тогда и вы помогайте.

Сметанников с армейскими политработниками начал обходить улицу за улицей, знакомиться с людьми, выяснять бывших коммунистов и комсомольцев, советских активистов. Помощников появлялось сотни.

Это окрылило Вадима Сметанникова, и он без стеснения стал рекомендоваться представителем вновь организуемого городского Совета.

Восстановление советской жизни началось со своеобразного тимуровского движения взрослых и детей — взаимопомощи в ремонте разрушенных жилищ. В большинстве семей не было мужчин, молодежь угнана в Германию, оставались главным образом старые да малые. Артельный образ жизни в такой обстановке был единственным выходом из положения, и люди охотно его устанавливали. Это происходило, не нужно забывать, при непрекращающихся обстрелах и постоянной угрозе смерти.

О многом удалось договориться Сметанникову за первый день своего вступления в новую должность. Он быстро вошел во вкус своих обязанностей и, кажется, всерьез стал воображать себя председателем горсовета.

В полночь на Садовую позвонил наш комдив. Он интересовался первым днем официальной Советской власти в Великих Луках.

— Начала жить и здравствовать, — довольный и усталый, сообщил Сметанников. — Завтра будет открыта баня. Подобрали парикмахеров, достали мыла, пять [153] швейных машин. Начнем обмывать и одевать детишек.

— Правильно, — одобрил полковник. — А как комендант?

— Действует.

— Вы смотрите за Прилюстенко. Не давайте лишней воли.

— Да он ничего...

— Я знаю его, следите, следите.

— Слушаюсь.

— Вы теперь не в моем подчинении. Советую вам как коммунист коммунисту. Держите меня в курсе дел.

Это тоже была война. Одна из сторон ее, неизбежная и необходимая, горькая и радостная, но деталь войны, которая останется в истории.

Не успел Сметанников закончить разговор с комдивом, в подвал ввалились возбужденные бойцы Прилюстенко и с ними наши Голубков и Ипатов. Они привели с собой плотного, низенького пожилого мужчину в хромовых сапогах, в драповом пальто с каракулевым воротником, с острой козлиной черной бородкой и закрученными усиками.

— Вот, товарищ комендант, поймали, — выпалил возбужденный Голубков, подталкивая в спину пленника.

— Кто таков? — нахмурился Прилюстенко.

— Не признается, а бабы говорят, Чурилов, бургомистр, — нашелся ответить Ипатов, раскрасневшийся не меньше своего друга.

— А-а-а, вот ты какой, голубчик! — прищелкнул языком комендант. — Тебя-то нам и надо. Значит, Чурилов?

— Да, Чурилов, — вздохнул человек с бородкой, моментально смерив подвал острыми бегающими глазками.

— Бургомистр Великих Лук?

— Да, бургомистр.

Прилюстенко повернулся к Сметанникову и, показывая на него взглядом, представил Чурилову:

— А это новый, наш мэр города. Представляешь, фашистский холуй?

— Остановись, — попросил друга Сметанников. И к Чурилову: — Вы понимаете свое положение, гражданин бургомистр?

— Понимаю.

— Вы не сдались в плен, а вас пленили.

— Я не имел возможности...

— Предположим. Чтобы облегчить свою вину, вы обязаны помочь Советской власти быстрее навести порядок в освобожденном городе.

— Я снял с себя полномочия...

— Не в полномочиях дело. Нам нужно немедленно восстановить водопровод и свет. Давайте адреса ремонтных рабочих.

— Не помню.

— Назовите базы, склады, магазины, запасы в городе кабеля, труб, лесоматериалов...

— Это было не в моем ведении.

На улице, рядом с подвалом, грохнул снаряд дальнобойного орудия. За ним второй и третий. Стреляли из-за внешнего кольца окружения. Бойцы комендантского взвода заволновались. Подвал зашумел. Прилюстенко поддержал настроение своих солдат.

— Да что с ним разводить дипломатию, товарищ председатель горсовета, — стараясь держаться официального тона, обратился он к Сметанникову. — Холуй надеется на спасение своих хозяев. Отправить его в трибунал и точка.

— Потребуй, чтобы сообщил список полицаев, — посоветовал Сметанников, тоже потерявший интерес к бургомистру.

— Слышал приказание председателя горсовета? — грохнул по столу Прилюстенко, упершись взглядом в бургомистра. — Список!

— Он в немецкой комендатуре.

— Фамилии.

— Не помню.

— Юлишь. Называй своих заместителей.

— Я работал один.

— Работал! Скажи — вешал, расстреливал, морил голодом... Где списки угнанных в неволю?!

— В комендатуре.

— Но их же составлял ты, землемер-эсер Чурилов. Список!

Подвал продолжал шуметь. Он явно соглашался во всем с комендантом и ждал скорейшей развязки.

Не вытерпел сержант Голубков.

— Пусть назовет, где хоронится фон Засс.

— Дельный вопрос, — поддержал Прилюстенко. — Отвечай, бургомистр. [155]

— Я с ним не встречался.

— Совсем? Может, и не знаешь в лицо?

— Видел в последний раз месяц назад.

— Врешь!

Сметанников опять остановил Прилюстенко и обратился к Чурилову:

— Значит, вы ни в чем не желаете оказать содействия Советской власти? Мы так и передадим трибуналу, и тогда пеняйте на себя.

— Я выполнял приказы, — выдавил Чурилов.

— Один из сорокатысячного населения города.

— Меня принудили.

— Почему же именно вас, а не других?

Дверь в подвал, то и дело открывавшаяся с неприятным скрипом, распахнулась настежь, и в ней показался огромный человек, с вращающимися в неистовстве белками глаз. Это был бывший штрафник. Он принес кипу газет и положил их перед Сметанниковым.

— Читай, городская голова, что пишут у тебя под носом.

— Кто такие? — насторожился Прилюстенко.

— Штрафники пришли с подарком.

С этими словами геркулес вытолкнул вперед, как цыпленка, плюгавенького, с рысьими глазами, потрепанного пожилого мужчину.

— Прошу любить и жаловать — редактор «Великолукских известий».

— Ага, прихлопнули обоих, — выдохнул подвал.

Сметанников и Прилюстенко все поняли и оценили моментально. Комендант повернул редактора лицом к бургомистру.

— Знакомые?

— Да, да, да, — забормотал плюгавенький. — Мы знакомы с бургомистром.

— Расхлебывайте свою кашу одни, — цыкнул на редактора Чурилов.

— Я ничего не сказал...

«Великолукские известия» были за вчерашнее число. На всю первую полосу шапка: «К нам идет помощь. Держаться до конца». Сметанников, прочитав эти слова, улыбнулся.

— Это вы писали?

— Не я один, — забегал мутными глазами редактор. — Мне было приказано... [156]

— Город в руках советских войск. На какую помощь вы надеялись?

— Мне так объяснили...

— Вот стерва, — не выдержал Прилюстенко. — Луки горят, у немцев остается одна крепость, а он «держаться до конца».

— Давайте сыграем ему «ланца дрица гоп ца-ца».

— Тихо!

Звонил телефон. На проводе командир дивизии. До него уже дошли слухи о пленении бургомистра и редактора. Он спрашивал, почему задерживается их доставка в штаб дивизии.

— Ведем допрос, — ответил Сметанников.

— Его проведут без вас.

— Но нам тоже интересно знать.

— Заканчивайте свой допрос и срочно пленных в штаб.

— Есть, товарищ десятый.

Прилюстенко подобрался и посмотрел на Сметанникова.

— Сам поведу.

— Обойдемся без вас, товарищ комендант, — пообещал штрафник-геркулес.

— Пошли вместе. Газеты заберите. Я скоро. Действовать по моим указаниям.

— Есть, товарищ комендант.

Сметанников встал и прошелся по подвалу. Он немного опустел. С улицы в открытую дверь набралось свежака. Дверь захлопнули, потушили и опять зажгли фитиль-гильзу.

К Сметанникову обратился Алексей Голубков:

— Товарищ председатель горсовета, мы от своего командира. Белено доложить, если нужна какая помощь — обращайтесь к артиллеристам.

— Спасибо, сержант, — кивнул Сметанников. — Обязательно обращусь. Это ты привел бургомистра?

— Мы с ребятами.

— Как же нащупали?

— Это наше дело. Скоро фон барона приведем.

— Давай, сержант, действуй. Да найди мне где-нибудь автоматическую ручку с блокнотом, а то в горсовете никакой канцелярии.

— Это сей момент, — заулыбался Голубков и попросил Ипатова развязать коллективный вещмешок. Из [157] него была извлечена стопка ученических тетрадей, превосходный мраморный чернильный прибор и две позолоченные ручки. Все это Голубков торжественно, немного рисуясь, передал Сметанникову и опять обнажил зубы.

— А хотите, товарищ председатель горсовета, доставим живую секретаршу восемнадцати годов?

— Ха-ха-ха! — разразился Сметанников, увидев подарки и услышав о секретарше. — Для кого это вы припасли?

— Для своего командира.

— А секретарша, кто такая?

— У бургомистра служила. Сметанников насупился.

— Где она сейчас?

— Под домашним арестом.

— Вы что, гарем свой собираете? — рассердился Сметанников.

— Так некуда же ей деваться.

— Доставить немедленно для допроса. — И спокойнее: — Вы же слышали, как упорствует Чурилов. Может, эта девчонка развяжет язык.

— Идея! — стукнул себя по лбу Голубков и заторопился к выходу. — Мы сей момент ее сюда.

А на дворе уже начал брезжить рассвет. Ночь прошла, как один час. Первая ночь послевоенного Великолукского горсовета депутатов трудящихся.

И тут же опять потянулись в подвал люди. Теперь больше гражданские, женщины и подростки. Некоторые обращались к Сметанникову, как к знакомому, запросто, по-хозяйски.

— Мы пришли, — докладывала от группы женщин бойкая востроглазая девчушка. — Вы обещали материю на детские рубашонки.

— А мы насчет бани.

— А мы склад провода нашли.

Сметанников улыбался. Заулыбались и гости. Просто так, без причины — давно не говорили по душам со своей Советской властью.

Как же стосковались люди по этой родной власти. Раньше относились к ней как к само собой разумеющемуся факту, без удивления и умиления, случалось, и поругивали малость, высказывали недовольство. А теперь вот, после горемычной разлуки, готовы были этой власти [158] кланяться в ноги, потому что лучше ее, сердечнее и человечнее, умнее и мудрее, оказывается, нет на земле.

Истина лучше постигается в сравнении. Так она усваивалась и сейчас, и в этом не было ничего удивительного. И порицать обрадовавшихся женщин тоже было не за что. И подсмеиваться над ними не следовало. Как они могли воевать против оккупантов? Спасибо, что не потушили в неволе свою привязанность к родной земле и своей власти.

Эти мысли пробежали в голове Сметанникова за минуту, пока он наблюдал за своими добровольными помощниками. Они наполнили его сердце теплом, заставили вспомнить свою мать-старушку.

— Благодарю, товарищи,, что пришли, — наконец нарушил молчание Сметанников. — Сейчас все еще раз обмозгуем вместе и начнем действовать. За ночь никого не ранило?

— Поцарапало малость.

— Вы уж давайте сами пока за врачей. Как чувствует себя роженица?

— Сына принесла.

— Мужик принимал. Санитар военный.

— Не оставляйте мать одну.

— Это уж само собой.

— Молока сгущенного попросим в дивизии.

— Поскорее бы очистили Луки.

— Теперь вместе будем чистить.

А за стенами каменного подвала опять заухало. Начался день, и начался бой. Но вместе с ними начиналось и строительство новой жизни, жизни на пепелище и развалинах.

Ультиматум

Тридцать первого декабря были, наконец, блокированы крепость и железнодорожное депо. Город, за исключением этих опорных пунктов, был полностью освобожден от оккупантов. Но это еще мало облегчало положение наших дивизий. Город отлично простреливался из крепости. Оттуда било не менее двадцати крупнокалиберных пулеметов и столько же минометов.

Немцы продолжали рваться из-за внешнего кольца на спасение окруженного и почти раздавленного великолукского гарнизона. Из одиннадцати тысяч осталось не более шестисот-семисот головорезов, окопавшихся в крепости, и около тысячи в каменных зданиях железнодорожного депо. И все-таки Гитлер на что-то надеялся. Он по радио передал приказ о награждении командира крепости, уже известного фон Засса, крестом с дубовыми листьями.

Подбадривал своего выкормыша и фельдмаршал фон Клюге. Его ученик до сих пор славился как исполнитель рискованных замыслов. Для осуществления такой же авантюры он был оставлен и в Великих Луках.

И фон Засс держался. Крепость огрызалась, как сумасшедшая. Всем было ясно, что у блокированного врага на исходе и боеприпасы, и продукты питания. И тем не менее он скалил зубы.

Парашюты приземлялись в крепости с большим трудом. Многие падали в расположение наших войск. Фон Засс слал через эфир бесконечные требования усилить и ускорить помощь. Он был связан с гарнизоном Новосокольников и с восточной блокированной группировкой.

В этой обстановке в ночь на первое января 1943 года Военный Совет армии предъявил фон Зассу ультиматум о безоговорочной капитуляции. Ответа не последовало.

Зато утром Совинформбюро распространило сообщение, немало удивившее всех, что наши войска овладели городом и железнодорожным узлом Великие Луки, а гарнизон истребили как не пожелавший сложить оружие. Это была выдача желаемого за действительное.

Но как бы там ни было, а война продолжалась. Город не мог начинать нормальный образ жизни при наличии непокоренной крепости. Она же продолжала оставаться питательной средой для реваншистских устремлений противника за внешним кольцом окружения.

Первого января командир нашей дивизии был назначен начальником обороны западного сектора города и начальником гарнизона Великих Лук. Надо было немедленно штурмовать крепость, но сил для этого не осталось. Мы продолжали вести борьбу на два фронта.

Положение дивизии и прежде всего ее командира выглядело более чем странным. Страна и мир были извещены о падении Великих Лук, а тут еще предстояла [160] уйма работы. И главное — не хватало сил и, пожалуй, неоткуда их было ждать.

Шла срочная перегруппировка частей. Велись разведка и инженерные работы. Ответственность за все это была возложена на заместителя командира дивизии полковника Букштыновича.

Он был старше Кроника на девять лет. Высокообразованный офицер с академической выучкой, участник гражданской войны, штабной работник военных округов, знаток нескольких иностранных языков, полковник Букштынович был находкой для командира дивизии. Он был прислан неспроста в штурмовую дивизию, на один из самых ответственных участков фронта. Всего лишь месяц назад полковник был освобожден из сибирских лагерей, где абсолютно безвинный пробыл четыре года.

Обо всем этом рассказал сам Михаил Фомич Букштынович и тем вызвал симпатию полковника Кроника. Комдива подкупил удивительный оптимизм этого уже, можно сказать, старого человека. Рассказывая, он грустно улыбался.

— Вот — помиловали, хотя неизвестно за что наказали: читал иностранные военные журналы. Приказано искупить вину.

— Я вас хорошо понимаю, Михаил Фомич, — искренне сочувствовал Кроник. — Забудем прошлое, — начнем новую жизнь.

— Мое прошлое слишком чистое.

— Пожалуй, я не так сказал, не забудем, а постараемся прошлое поставить на службу настоящему и в горячих делах забудем обиду.

— С этим согласен.

— Я ваш боевой товарищ.

— Благодарю.

Долгие часы просиживали по ночам два полковника. Один черный, с редькообразной головой, другой — белый, бритый, с выправкой и манерами интеллигента.

Михаил Фомич за несколько дней боев под Великими Луками изменился неузнаваемо. Почти начисто пропал осадок горечи, привезенный из Сибири. Он снова был в полной боевой форме, и это несказанно радовало Кроника.

На улицах города я то и дело встречал своих земляков. Федот Иванов носился с радостным сообщением — спас от разграбления три пруда с карпами. [101]

— Деликатес! — поднимал указательный палец начпрод дивизии. — Надо хоть чуть-чуть побаловать солдатушек. А то суп да каша.

— Сами как, Федот Сергеевич?

— О себе разговора нет, дрожжи продолжаю глотать.

— До Берлина еще далеко, надо беречься.

— Лишь бы побыстрее шагать. Шнырял по городу хозвзвод Романа Ивановича Лекомцева, под пулями и минами с крепости он подбирал добро. Одной трофейной команде было не справиться. А потом ведь, чего скрывать, каждому полку хочется хоть немножко разжиться награбленным у нас же немцами. Барахло и продукты раздать гражданскому населению, а себе взять самый пустяк: ящик шнапса, партию кожаных сапог, новенькие зажигалки. Кричать при этом о мародерстве не было ни малейшего основания.

Доставал кое-что по мелочи для своего полка и Роман Лекомцев. Не отставал от него и тезка-усач, впрочем, больше нажимая сейчас по поручению командира полка на лошадей и телеги — дело двигалось к весне.

Война и мирные хлопоты. Не единым автоматом жив солдат на передовой. И полон не только патриотизма. Ему никогда не было чуждым ничего человеческое.

Крепость изрыгала смерть. К ней подбирались ключи. Шли схватки на внешнем кольце окружения. А в городе уже устанавливались свои порядки.

Нет ничего более пагубного для войскового подразделения, чем неопределенность — ни наступление, ни оборона. Да тут еще мирные жители, а среди них и девицы-красавицы, шут знает как и уцелевшие. Попробуй устоять молодой солдат.

Политработники не знали сна. В открытом бою им, пожалуй, было легче. Объясняй лучше одну задачу: вперед. В нужную минуту показывай личный пример, А тут сотни вопросов и запросов, заколдованных узлов.

Большинство наших солдат уживалось с гражданским населением. Но иногда к командиру прибегал какой-нибудь жалобщик, больше из тех, кому не очень-то хотелось возвращения нашей армии. Наговаривал на солдат, что они будто бы стащили у него курицу или [162] бочку соленых огурцов. Требовал строжайше наказать, возместить убыток. Какое тут принять решение?

Все знали, как поступал в этих случаях в гражданскую войну Чапаев — за курицу расстреливал человека. И себя требовал не миловать: «Если я попадусь — и меня в расход!» В тех условиях в деревнях и станицах, может быть, это и было справедливым. А тут город, бывший под оккупацией. Уж если на то пошло — откуда у жалобщика курицы и огурцы?

Но наши командиры не терялись. Год войны научил их многому. А некоторых и полтора года.

— Курицу, говоришь, свистнули? — переспрашивал жалобщика замполит Коровин. — А ты бы сам подарил ребятам.

— А вы мне много подарили? — косился мужичок.

— Мы тебе город подарили, голова садовая, свободу.

— Свободой сыт не будешь.

— А чем же тогда? Может, службой у немцев?

— Я требую заплатить.

— Шагай, шагай, папаша, поимей совесть. А наедине выговаривал виновникам кляузной истории по-другому:

— На кой черт вам курицу. Да еще у полицаев. Лучше у тетки какой попросите. А то у девахи. Зажарит — будь здоров. И стопочку поставит.

— Хмы, хмы, — улыбались в кулак солдаты. — К девахе на ночь надо, а мы на посту.

— А вы умейте как Голубков с Платовым: раз-два и — в дамки.

— Хмы, хмы...

Как эти разговоры разряжали ту тягостную атмосферу, в которой мы стали жить с первого января в Великих Луках. Не поймешь, кто мы: освободители или только полуосвободители города. Будто бы и очистили его от врага, а ходим по улицам все еще с опаской. Обидно и зло берет. Не довели дело до конца, а расхвастались. Говорят, к сводке Совинформбюро командование дивизии и армии не имеет касательства. Но факт налицо, и сообщения не зачеркнешь.

Идет второй день со времени предъявления ультиматума, а ответа все нет. Значит, не будет. Значит, подполковник фон Засс решил держаться до последнего и надеется на гитлеровское чудо. Ну что ж, мы тебе покажем [163] это чудо. Всякому терпению приходит конец. Сорок второй день мы под Великими Луками. На юге советская армия заканчивает ликвидацию сталинградского котла. Покончим со своим котлом и мы.

В дивизии круто изменились дисциплина и характер политической работы. Временной вольности наступил конец. Все силы на штурм крепости. Смерть упрямому, ненавистному фон Зассу и его блокированной банде.

Если враг не сдается

Дни и ночи

Неуязвимость Великолукской крепости была в ее шестнадцатиметровом валу. У подошвы он достигал толщины тридцати пяти метров. По валу проходили траншеи. Перед ними — остатки другого крепостного вала, задутого снегом. За основным валом — контрэскарпы, оборудованные по всем правилам инженерной науки, противотанковые рвы. За ними проволочные заграждения, подвалы-дзоты. В опорные пункты превращены тюрьма, церковь и две казармы. К северо-западу крепость имела с вала три водосточные трубы, а также проход — остатки бывших ворот. Все подступы к крепости находились под фланговым огнем пулеметов, установленных на угловых выступах. С внешней стороны вал имел обледенелые скаты, каждую ночь поливаемые водой.

Вот какой орешек предстояло раскусить напоследок нашей дивизии. Только с падением крепости можно было говорить о полном освобождении Великих Лук и убить этим интерес у немцев к прорыву в город с внешнего кольца окружения.

А надежды на прорыв враг и не думал терять. Бои на западных подступах к городу разгорались все ожесточеннее. В Новосокольники шел эшелон за эшелоном с живой силой и техникой. Они с ходу вводились в бой. На некоторых участках, как и в декабре, в начале окружения, коридоры между нами и противником доходили до трех километров. Это всего лишь получасовой бросок танкового полка.

Но танков для такого броска у немцев не хватало. На исходе была и живая сила. Мы это знали, но это

не могло нас успокаивать. Враг мог пойти на любую авантюру, не зря в крепости был оставлен исполнитель рискованных замыслов маньяк фон Засс.

Положение дивизии тяжело переживал, разумеется, прежде всего ее командир. После стольких дней героических боев упустить из рук победу, выпустить из ловушки кичливого врага, хотя бы того же кавалера «креста с дубовыми листьями», принять на свою голову позор — было сверх человеческого терпения.

Кроник часами просиживал за картой крепости вместе с полковником Букштыновичем, капитаном Васильевым и дивизионным инженером Баскаевым. Полковник передал комдиву мысль артиллериста Поздеева о танковом ударе по крепости. Тот только вздохнул:

— Танковый удар без пехоты — авантюра.

— Неужели нельзя обратиться за помощью, если не в штаб армии, то в штаб фронта? — удивленно заметил капитан Васильев.

— Нельзя, — отрубил Кроник.

— А если бы наша дивизия начисто полегла в первых боях?

— Заставили бы брать крепость меня и вас.

Крепость предстояло отбивать своими силами. Это так и было сказано личному составу дивизии. Снова создавались штурмовые группы, теперь по несколько иному принципу, имея в виду особенности обороны крепости. Мастерились к валенкам самодельные шипы, на волокуши ставились пулеметы, все бойцы получали каски, до этого растерянные в уличных боях. По ночам на подступах к крепости отрывались траншеи, оборудовались огневые позиции для прямой наводки.

Сумрачным ходил в эти дни комдив. Предстоял большой риск. Как разумнее использовать силы дивизии? Бросить ли их сразу в атаку, последнюю, решительную, и этим рассчитаться раз и навсегда с крепостью, или пойти по линии разведки боем. Соблазн первого варианта был велик. Но он и страшил. Два полка стояли фронтом на запад, в обороне города и только один полк на ликвидации горизонта крепости. А что, если штурм захлебнется? Чем его тогда повторять?

На главный удар с востока выставлялся второй батальон 1188 полка под командованием капитана Василия Кострецова и его заместителей по политической и строевой части капитана Нурислама Гареева и Дмитрия Дивина. В этом батальоне находились известные Георгий Тетерин и Николай Романов.

За батальоном Кострецова следовал резерв комдива, третий батальон 1190 полка, отличившийся в боях за мост. На северо-западный выступ крепости была нацелена вторая рота 1188 полка, усиленная саперным отделением, противотанковыми орудиями и взводом минометчиков. С юго-запада наступала первая рота 1188 полка, с юга — разведчики.

Гарнизон крепости, кроме своей огневой мощи, имел поддержку извне двух артиллерийских полков и двух бронепоездов. Начеку находились дальнобойные орудия.

Кроник и Букштынович обходили полки и батальоны. Тот и другой, кажется, совсем забыли в эти дни об опасности.

— Вы хоть написали домой письмецо, Михаил Фомич? — спрашивал своего заместителя Кроник.

— Некому писать, Александр Львович, — признавался полковник. — Пока сидел в лагере, жена умерла.

— Да, дела...

А в блиндажах и подвалах с командирами батальонов и дивизионов шел другой разговор.

— Какие у вас расчеты на взятие крепости?

Командиры докладывали все начистоту — этому научил их комдив. Ничего не скрывать: ни требований, ни сомнений.

Комдив любовался ладной, красивой фигурой комбата Кострецова, — ему бы выступать в цирке. Наверно, в тылу жена такая же красавица, а может, капитан еще и не женат.

Замполит Гареев, татарин по национальности, человек другой внешности и иного склада характера. Он порывист и резок. Ему нужна узда, хотя он сам должен быть сдерживающим началом в батальоне.

Оба они, комбат и замполит, не имели возможности проявить себя как следует в прошлых боях. В этом во многом был повинен бывший командир полка, да и обстоятельства сложились таким образом. Сейчас открывалась блестящая, но и архиопасная перспектива для подвига. Как используют ее капитаны?

— Батальон готов к выполнению боевой задачи, — горячо ответил Василий Кострецов.

— А положа руку на сердце? — участливо спросил Кроник. [166]

— И положа руку — тоже, — откровеннее сказал капитан. — Может быть, возьмем крепость не с первой и даже не со второй попытки, но возьмем.

— Но ведь пополнение не дадут.

— Будем беречь свои силы.

— Какое мнение у замполита?

— Такое же, как у комбата.

— Договорились? Ну, смотрите, капитаны, защищайте честь дивизии.

Так же, как комбат Кострецов, очень толково и спокойно доложил о системе артиллерийского огня командир дивизиона капитан Поздеев. Он даже внешне немного походил на Кострецова, ясноглазого, улыбчивого русского парня.

— Мы тоже готовы, — отвечал Поздеев. — Но нам обязательно нужна разведка боем. Вал из города почти не просматривается. Мы можем только предполагать об огневых точках противника.

— Разведка будет, — пообещал комдив. — А обучены ли расчеты прямой наводке?

— По живым целям почти не били, но расчеты подобраны лучшие.

— Чей, например?

— Старшего сержанта Воронцова.

— Не слыхал такого. Зря не представляете к наградам отличившихся.

— Ждем новых подвигов.

— Поздно награждать мертвых, капитан, лучше заботьтесь о живых.

— Учту, товарищ полковник.

А комдив уже к парторгу Степану Некрасову:

— Ну, вас не учить, как действовать при опасности.

— На прямой наводке будут коммунисты, — доложил парторг.

— Правильно.

— В каждом расчете по два заряжающих и по два наводчика.

— Тоже верно.

— На позициях буду сам.

— Это по обстоятельствам, нам дорога каждая жизнь.

Какое прекрасное чувство испытывает командир, заражаясь уверенностью в своих подчиненных. Это приносило [167] огромное моральное наслаждение — не зря потрачены силы на воспитание. И наоборот, горько тому командиру, которого не понимают помощники.

Перед глазами в таких случаях всегда встает Чапай, умевший и песню спеть с солдатами, и сплясать, а если нужно — лечь с ними в боевую цепь, подняться в атаку и первым ворваться в стан врага. Может быть, кто-нибудь скажет: не те времена. Но все-таки пример Чапая, наверное, останется непререкаемым на все времена и для всех военачальников.

Так успокаивали себя в неспокойные часы перед штурмом крепости Кроник и Букштынович. Так же думали командиры полков и батальонов.

Первая разведка боем была предпринята третьего января. Нас не переставая бомбили немецкие самолеты. Правда, их тоже сейчас появлялось не помногу, но все-таки прилетали аккуратно и делали свое черное дело. У крепости они не могли сбрасывать груз, боясь поражения своих. Но город кромсали жестоко, вызывая там и тут пожары.

Разведка боем — тот же бой, только с вводом ограниченных сил. От этого наступающим, разумеется, не легче. Те же раненые и убитые. Эти потери бывают особенно тяжелы, так как от них в этом случае нет нужной отдачи.

А разведка нужна. Порой она — единственный выход из положения. Под Сычевкой мы действовали, как правило, без разведку, и на этом многое теряли.

Разведка, предпринятая третьего января, не имела успеха. Она была отбита. Начатая очень активно, она вовремя была придержана, чтобы не нести напрасных жертв.

Четвертого января проведена вторая демонстрация, штурма. Были выявлены многие доселе неизвестные огневые точки. Это уже был успех, небольшой, но успех.

Крепость оказалась действительно отлично защищенной. За такое признание тогда можно было навлечь на себя немалую кару. Но это было так. Сто гектаров великолукской земли были для нас пока неприступными. Сознавать это и горько, и больно, и страшно. Но осознать нужно, чтобы еще и еще раз трезво проанализировать все, принять единственно верное решение для нанесения последнего и решительного удара. [168]

Подвиг

Наступило пятое января. Мы вели по танкистов крепости методический огонь из минометов. В этот день решили испробовать ампулометы — носители горящей смеси.

Маневр удался. В крепости возникли пожары. Этим немедленно воспользовались штурмовые подразделения. Все повторилось, как и в прошлые дни.

Наши активно нажали с северо-западного направления, где действовали противотанковые пушки. Но на скаты вала никто не мог взобраться.

— Эх, мать честная, — вздыхали пехотинцы. — Хоть бы невидимками, что ли, стать на час всего.

— Или в рыцарские доспехи нарядиться.

— Бегать надо проворнее, вот и все доспехи. Лазать, как кошки.

— Так лазь, дуй по льду на самую верхотуру.

— А ты будешь смотреть?

Раздался сильный шум мотора. К боевым цепям пехоты на полном ходу несся советский танк. Откуда он? Мы знали, что танкисты отражают контратаки противника на внешнем кольце окружения. Работы им там хоть отбавляй. Если бы не танкисты, черт знает что было бы с коридором, отделяющим нас от немцев.

А тут танк среди нас. Уж не фашистский ли? Кто-то из пушкарей загородил машине дорогу. Танк остановился. Приподнялся люк. Показалось злое молодое лицо в шлеме.

— Чего надо, мать вашу так?

— Кто такие? — потребовали ответа артиллеристы.

— Не видишь? Документ надо?

— Куда вы, ребята?

— В крепость.

— Одни?

— Так вас, что ли, брать?

— Доложить надо.

— Всем доложено. Поддерживайте только лучше нас.

— Ну, если так...

— Так не так, а растакивать поздно.

— Как фамилия командира?

— Павел Шеметов.

— Как?

— Ше-ме-то-о-ов! С Урала, братцы. Поехали.

И танк опять рванулся. Направился в тот самый проход на месте бывших ворот, куда нельзя было даже [169] посмотреть ни одному смертному. Все наблюдавшие застыли в оцепенении. Вот он, прогноз капитана Поздеева. Значит, не только он думал о танковом таране.

Не сразу сообразили, что к чему, видимо, и немцы. А может, были отвлечены атаками наших с других сторон.

Танк шел, не снижая скорости. И тут одумались пушкари.

— Чего же мы стоим? — закричал командир орудия. — Давай прямой наводкой по флангам.

Одумались и немцы. Но танк пулеметами не сразишь, а минометами бить несподручно. Ему не мешали.

Опять глазела пехота, несколько минут не зная что делать.

— Вперед! — наконец, прорезал воздух чей-то догадливый голос.

Так бывает на войне. Удивление сковывает действия солдат. Скажем, рота или батальон наблюдают за одним бойцом, как тот с гранатой в руке подползает к немецкому дзоту, который не дает никому поднять голову. А боец-смельчак ползет и ползет. Дзот совсем рядом. Замирают сердца наблюдающих. Вот сейчас раздастся взрыв. Вот сейчас произойдет чудо.

И оно, фронтовое чудо, действительно происходит. Взрыв потрясает окружающее. На миг замолкает дзот. Но только на миг. Почему? Промазал парень. Ах, какая досада. Что же теперь будет? Как он станет пробираться назад? Как выкарабкиваться отсюда нам?

А парень мудрит что-то еще. Как видно, отступать не собирается. Но у него же нет больше гранат, а автоматом дзот не возьмешь.

Но чу! Зорче глаз. Перестань колотиться, сердце. Смотри, смотри, солдат. Твой товарищ, твой брат встал во весь рост, пошел к дзоту. Вот он в пяти шагах от него, в двух. Подходит сбоку. Немцы не видят его.

Замри все на свете. Парень схватился за ствол пулемета и хочет его перетянуть к себе. Тянуть ему неудобно, пулемет работает, ствол дрожит, его направляет сильная рука немецкого ефрейтора. Тянуть спереди нельзя совсем, немедленно прошьет очередью.

Парень оглядывается на лежащий в снегу батальон. Неужели он видит нас и думает о нас? Чего он затеял, отчаянная голова? Зачем? Отцепись от пулемета, вдавись в снег, отползай! [170]

Но нет, совсем непонятное делает парень. Он продолжает тянуть на себя пулемет. Сумасшедший. Ты же не осилишь! Тебя же сейчас накроют. Вертайся!

Но тихо, братцы, тихо. Не дышать. Замереть. Парень, парнишка, что ты делаешь?!.

Батальон, как один человек, закрывает на миг глаза, чтобы в следующий миг, открыв их, увидеть лежащего на стволе пулемета боевого товарища, сердцем своим заглушившего проклятый говор пуль. И тогда раздается то самое слово, полное отчаяния и скорби, ненависти и порыва, которое поднимает батальон, как ветром.

— Вперед!

Нечто подобное произошло тогда и у северо-западной окраины крепости, с которой прорвался в логово врага богатырский экипаж советских танкистов. Все рванулись вперед, как за знаменем, факелом, солнцем.

— В атаку!

— Смерть душегубам!

А танк Павла Шеметова уже единоборствовал в крепости. Он в упор расстреливал и давил минометные расчеты, бил по подвалам и дзотам, опрокидывал машины и повозки, загонял фашистов, как мышей, в подземелья.

О чем он думал в те минуты, командир танка Павел Шеметов? Что думали его боевые друзья? Они еще имели возможность, наделав в крепости переполоха, вернуться назад. Доложить командиру, что задача выполнена, может быть, похвастаться перед товарищами.

Как мы мало знаем законы поведения людей в критическую минуту. Меряем на свой аршин. Ахаем и хватаемся за голову. Строим страшные глаза: не может этого быть.

А это бывает. Так было и с экипажем Павла Шеметова. Он не собирался назад. Он ждал, когда в крепость ворвется пехота и закончит начатое им дело.

А пехоты все не было и не было. Ну что ж, подождем. А пока пошвыряем фрицев, дадим им, стервам, прикурить. Вот из окна целится какая-то сука. Дай туда залп, братишка. А это кто такой перебегает двор? Прострочи из пулемета.

Стоять, ребята, насмерть. Нас поддержат. Вот-вот поднимется на вал пехтура. Ей нелегко. Не надо торопиться. У нас снаряды еще есть. [171]

И танк дерется. Один среди шестисот головорезов. Один на ста гектарах земли, в своеобразном маленьком городке.

А пехоты все нет и нет. Страшная догадка начинает вкрадываться в сердце. От этого оно закипает еще большей злостью. Танк расходует последние снаряды, давит гусеницами, все, что может.

Его не берут пулеметы. Для минометов не та цель. Выскочить с гранатой не решается ни один фриц.

Давно передано за внешнее кольцо окружения о советском танке в крепости. Сообщены расчеты для наводки дальнобойных орудий. Фон Засс решается вызвать огонь на себя, лишь бы убрать с глаз долой чудовище-танк.

Исполнитель рискованных замыслов получил, наконец, возможность отличиться. Пожертвовать сотней своих солдат, но поразить советский танк. Эффектно, гениально, бесстрашно. Не зря барон фон Засс награжден крестом.

Ничего не знал об этом уральский парень Павел Шеметов. Он думал совсем о другом. Танк продолжал сражаться на последнем пределе.

И вот началось неожиданное — во дворе крепости стали рваться снаряды. Что они делают, эти безмозглые пушкари. Бьют по своим. Стойте, остановитесь. В крепости советские танкисты.

Но снаряды ложатся и ложатся. Они корежат каменные стены крепости. Все ближе и ближе подбираются и к танку Павла Шеметова. И тут командир понимает: его экипаж расстреливают комбинированным ударом дальнобойные орудия и фаустпатроны.

Фашистам удалось поджечь танк. Спасения нет. О сдаче в плен не может быть и речи. Все труднее становится дышать. Возвращаться к своим у машины нет сил.

Охваченный пламенем танк рванулся к озеру. Озеро во дворе крепости небольшое, но глубокое. Оно почти на середине. Немцы передали за кольцо окружения о прекращении артиллерийского огня. Любопытные высунули головы из укрытий. Что делают советские танкисты?

А танк уже совсем у берега. Вот он спустился на лед. Прошел несколько метров и начал погружаться в пучину. Тут открылся люк, и немцы услышали песню, [172] запрещенную в их стране. Танкисты умирали с «Интернационалом».

Это были герои 13 отдельного гвардейского тяжелого танкового полка. Они пожертвовали своими жизнями в последней, генеральной разведке боем по овладению крепостью и этим вписали бессмертную страницу в историю освобождения Великих Лук от гитлеровских захватчиков.

Вот имена этих пяти верных сынов нашей Родины:

Шеметов Павел Иванович, гвардии младший лейтенант, командир танкового взвода.

Ребриков Петр Георгиевич, гвардии техник-лейтенант, старший механик-водитель.

Пряткин Михаил Федорович, гвардии старший сержант, старший радиотелеграфист.

Гудков Семен Алексеевич, гвардии старшина, командир орудия.

Касаткин Андрей Ефимович, гвардии старший сержант, младший механик-водитель.

Одна из улиц города Великие Луки названа улицей Пяти танкистов.

Опасный сигнал

Каждая наша разведка под крепостью немедленно становится известной немцам за внешним кольцом окружения. Фон Засса подбадривали и поздравляли, фельдмаршал фон Клюге сулил новые награды, генерал Шерер наращивал силы прорыва. Противник рвался на соединение с блокированным гарнизоном крепости.

Мы находились в городе, но хорошо слышали и видели кипевший рядом бой. Посланцем соседей явился экипаж Павла Шеметова. Нетрудно было представить, какие храбрецы сдерживали врага на западных и северо-западных подступах к Великим Лукам. Там героически сражались главные силы третьей ударной армии. Бои шли в полосе до восьмедесяти километров. Наша дивизия должна была удержать город, быстрее расправиться с последними очагами сопротивления гитлеровцев.

Неопределенное положение Великих Лук, продолжавшееся почти две недели, стало порождать всевозможные нелепые слухи. Их разжигали немецкие листовки, в изобилии сбрасываемые над городом. За чтение их сейчас никто не преследовал. На листовки просто не [173] обращали внимания. Не хотели верить и тому, что за нашей спиной, не далее как в трех километрах, стоят отборные дивизии врага. И не просто стоят, а занесли над Великими Луками меч.

Так смотрели на вещи солдаты. Но залпы с запада и листовки с самолетов делали свое дело среди гражданского населения. Энтузиазм, с каким принялись люди за восстановление советских порядков в городе в первые дни после освобождения, стал снижаться. Этому способствовали шепотки тех самых крепких мужичков-жалобщиков, что плакались в жилетку по своим курам и огурцам.

В политотделе появлялся растерянный Сметанников.

— Помогайте, товарищи. Опять потек народ из города. А это на руку местным бандитам.

— А что же Прилюстенко? — интересовались в политотделе.

— Воюет. Расстрелял нескольких грабителей.

— Как расстрелял? Без суда и следствия?

— Так вооруженное же сопротивление.

— Ну, знаете ли, товарищи, это перегиб.

— Вот и прошу помощи.

Конечно, жалобы Сметанникова не были совсем неожиданными. О непорядках в городе и перегибах Прилюстенко кое-что слышали и в штабе дивизии, и в политотделе, и в трибунале. Но все были увлечены крепостью, и тыл, так сказать, отходил на второй план.

А у него, у города, отбитого у врага, была своя жизнь. Он жадно стремился к обновлению, хотел быстрее сбросить с себя путы, освободиться от всей ненавистной накипи, покрывшей его тело и душу за время оккупации. А накипь приросла к кое-кому накрепко и сейчас, в самые критические для города дни, давала о себе знать.

— Говорят, Гитлер прислал в Новосокольники десять дивизий. На днях двинет на Луки.

— Откуда ты знаешь?

— Ванька Кривой перебежал сегодня ночью.

— Слушай больше ванек.

— А ты слушай не ванек, а пушки, что ухают под Маленками. Чуешь? Три километра.

— Ох, пресвятая богородица, уйти от греха подальше. И некоторые уходили. Деревня Маленки действительно была рядом и там на самом деле ухали пушки. [174]

А это только и было нужно шептунам-мародерам. Тетка с салазками и ребятишками за город, а в ее квартиру мешочники.

— Что делаете, сволочи? — настигали воров солдаты Прилюстенко.

— Так мы ж в своей хате.

— Документы?

— Из оккупации мы, невольники.

— Пошли к Сметанникову.

И тут выстрел из-за печки. Падает наш боец. Разбегается банда. За ней погоня. Ищи в поле ветра. Переулки, закоулки, подвалы. Был человек и на глазах пропал.

Опять тыл и фронт, только с другой стороны. Арестовали Чурилова, но остались чуриловцы, презренное отродье гитлеровских холуев, готовое в любую минуту при удобном случае всадить в спину нож.

Но горсовет и комендатура продолжали действовать. Новое, наше было непреоборимым. Каждый день приводили грязных, обросших и ободранных пленных немцев. Откуда они появлялись? Из подвальных тайников, из крепости?

Да, и из крепости. Несмотря на приказ фон Засса расстреливать за одно слово «плен», гитлеровские вояки все-таки бежали из мешка. С большой предосторожностью, под покровом ночи, по скрытым ходам на реку Ловать, канализационным трубам, но все-таки бежали.

Их ловили все: и мальчишки, и женщины, и наши хозвзводовцы, и писаря. Приводили в комендатуру, в штабы батальонов и полков. Пленные рассказывали о критическом положении блокированных в крепости. Солдаты голодали. Все, что можно было пустить в котел, уже пущено. Вот-вот начнется людоедство. Мертвых не хоронят, а просто выкидывают на мороз. Тяжело раненных умерщвляют.

И все-таки крепость держалась. Демонстрировать штурм ее четвертый раз было и бесполезно и рискованно. Следовало ударить наверняка. И дивизия готовилась к такому удару.

Неделя прошла с пятого января, со дня третьей разведки боем. Нужен штурм. Грозные предупреждения сыплются из штаба армии. Хорошо, что уехал представитель Ставки. Слава богу, что, видимо, не знает о судьбе [175] Великолукской крепости Москва. У нее другие заботы, — другой котел, фельдмаршал Паулюс, разгром немцев на Северном Кавказе. Нам особенно тяжело переживать свое бессилие.

Тринадцатого, кажется, все было готово для удара. Командование дивизии еще раз проверяло боевые порядки. Допрашивало последних пленных. Изучало разведданные из-за внешнего кольца окружения. Спешить и спешить.

Весь день тринадцатого шел смертельный бой у деревень Маленки и Фотиево. У тех самых Маленок, о которых уже знало гражданское население Великих Лук. Это по направлению к Новосокольникам.

Наши сдерживали одну атаку за другой. Немцы в этот день особенно часто вводили в бой танковые подразделения. Стоял мороз. Короткий день. К четырем часам пополудни уже темно. Схватки немного стихли.

Никто не предполагал, какой коварный маневр готовило немецкое командование. Исполнитель рискованных замыслов авантюрист фон Засс вытребовал у шефов прорыва в крепость немецких танков. По плану фон Засса, блокированный гарнизон крепости, усиленный танками, прорвется с боем навстречу контрударной внешней группировке своих.

Гитлеровское командование согласилось с этим сумасбродным замыслом и решило направить на вызволение обреченных двадцать танков. Срочно были закрашены свои опознавательные знаки и вместо них нарисованы красные звезды. Во главу колонны выставлены три трофейных Т-34. Пользуясь суматохой боя у Маленок и Фотиева, самоубийцы под покровом сумерек и поземки тронулись в путь.

Он прошел беспрепятственно более трех километров, этот так называемый отряд особого назначения. Приблизился к самому городу со стороны бывшего госбанка, рядом с рощей, и, должно быть, решив, что дело теперь в шляпе, открыл из пулеметов огонь по придорожным блиндажам, где находились артиллеристы.

Те вначале не поняли, что происходит. Танки будто наши, а лупят по своим. Но чего не бывает на войне.

Пока суть да дело, гитлеровские головорезы, как оказалось впоследствии — двадцатилетние эсэсовцы, позабавившись стрельбой, двинулись дальше. Казалось, на этом и потехе конец.

Но по-другому рассудил этот случай командир расчета противотанковой пушки старший сержант Николай Кадыров, парень из Ижевска. Он первым сообразил, что происходит под носом артиллеристов, и без чьего-либо приказа, на свой риск выпустил первый снаряд по головному танку. Удар пришелся по гусенице, пушка била сбоку. Танк закрутился на месте. Его начал обходить по обочине зимней дороги второй. То ли по неопытности, то ли в горячке водитель повел машину не правой стороной, а левой, той самой, откуда била пушка Кадырова.

Старший сержант, сам стоявший у орудия, вдарил и по второму танку. Первым снарядом неудачно, остановил вторым.

В колонне немецких танков началось замешательство. Теперь уже, через десять минут после пулеметных очередей неизвестных хулиганов, как показалось многим вначале, все знали, кто находится на дороге. Выскочившие из блиндажей и землянок артиллеристы начали палить по танкам всем, чем можно.

По снежному полю в сторону Новосокольников бежали экипажи подбитых машин. За ними устремились наши автоматчики. А Кадыров и пристроившиеся к нему другие расчеты расправлялись с остальными машинами.

Это был редкий поединок. Немецкие танки во что бы то ни стало стремились обойти первые, подбитые. А наши били уже без выбора — все перемешалось на узенькой дороге, на расстоянии каких-то ста — двухсот метров.

Один за другим выходили из строя немецкие танки и бронетранспортеры. Из них немедленно выскакивали экипажи. Их срезали автоматными очередями, а за теми фрицами, что пытались ускользнуть, наши пускались вдогонку.

Конечно же, в этой свалке, как догадывается читатель, обязательно участвовали известные Голубков и Ипатов. Разве они могли пропустить такой интересный спектакль. Они не палили из пушек, а караулили, когда артиллеристы подобьют очередную машину, и стрелой бросались к ней. В этом случае не успевал открыться люк, как налетчиков встречали дула автоматов. Признаюсь, Голубков и Ипатов не взяли в плен ни одного гитлеровского бандита, расправившись с экипажами не [177] менее чем трех танков и двух бронетранспортеров. Конечно, эта братва не удержалась после боя и от того, чтобы не обшарить подбитые машины. В одной из них были найдены железные кресты, которые Гитлер посылал в награду гарнизону крепости.

Общий итог скоротечного боя: двенадцать остановленных у входа в город танков противника. Но восемь все-таки прорвались в Великие Луки и достигли крепости. Это был опасный сигнал, из которого следовало делать немедленные выводы.

Пощады не будет

Какому командиру дивизии может быть приятно, что через его боевые порядки прорывается противник. Был зол на себя за происшедшее и полковник Кроник.

— Ваше мнение о прорыве танков? — спросил он с плохо скрываемым раздражением своего заместителя полковника Букштыновича.

— Провокация с дальним прицелом, — без настроения ответил полковник.

— Именно?

— Противник за внешним кольцом выдыхается и идет ва-банк.

— Какой приказ могли доставить налетчики фон Зассу?

— Думаю, обыкновенный, стандартный: держаться.

— Но неужели фон будет упорствовать и дальше?

— Это зависит от нас.

— Когда начнем штурм?

— По-моему, послезавтра.

А в крепости с прорывом восьми танков строились свои прогнозы. О них узнал и фон Засс, успевший перебраться в бетонированное убежище в районе железнодорожной станции. Его всегда розовые щеки стали красными. Седеющая бородка запрыгала от нервного тика. Он стал курить чаще обычного. И начал ходить по подземелью, где у него был оборудован кабинет, увешанный коврами. Раньше фон Засс любил больше сидеть, от чего, должно быть, и выдался коротышкой с массивным туловищем и ножками-подставками.

Фон думал. Танкисты-налетчики, на которых он возлагал большие и последние надежды, задали ему трудную задачу. Значит, надеяться на помощь извне нечего. [178] На обратный прорыв из крепости — тем более. Если при первой попытке из двадцати танков осталось восемь, то при второй можно не досчитаться всех.

Конечно, он верен своему фюреру и шефу-фельдмаршалу. Они его поднимали, награждали, вели. Подбадривают и сейчас. Прислали даже, говорят, новый крест. Но вот в чем штука: он, фон Засс, комендант Великолукской крепости, сидит в сыром, вонючем подвале, а его покровители пока прохлаждаются в роскошных особняках. Конечно, из последних легче повелевать и обещать.

Эти скверные мысли, зашевелившиеся в голове фона с прорывом танкистов, никак не хотели улетучиваться. Они сверлили и сверлили мозг до умопомрачения.

Но свое истинное состояние фон Засс не выдавал. Наоборот, он представлял подчиненным все в другом свете, приказывая держаться до последнего, и обещал скорое освобождение.

Об этом раздвоении твердолобого коменданта крепости не знало и наше командование. Оно вело приготовления к штурму с ориентацией на прежний характер фон Засса.

Кроник резко повысил требования к инженерам дивизии. Он был недоволен их работой.

— Где же ваша изобретательность и выдумка, майор Баскаев? — нажимал полковник на дивизионного инженера. — Солдаты придумали шипы, а вы им что подарили?

— Все, что было в наших силях... — отвечал инженер с осетинским акцентом.

— Нет, не все. Вы читали что-нибудь о побегах революционеров из царских тюрем?

— Приходилось.

— Помните о побеге Литвинова из киевской тюрьмы?

— Нет.

— Очень плохо. Литвинов и его товарищи имели заброски-лестницы с крюками на конце. Раз — на тюремную стену, и пожалуйста, залезай.

— Это интересно.

— Подумайте над этим. Сегодня, сейчас же. Для разъяснения предстоящей боевой задачи была мобилизована вся партийная организация дивизии. Четвертая [179] атака на крепость расценивалась как Последняя и решительная.

— Или пан, или пропал, — по-своему растолковывал эту мысль солдатам Степан Некрасов. — Пятьдесят пять дней мы под Великими Луками. Советская армия за это время освободила сотни городов и стремительно продвигается вперед, а мы, как спутанные лошади, топчемся на месте. Кому что непонятно?

— Все ясно.

— А раз ясно: крепость или смерть. Проводил беседу замполит Коровин.

— Помните, как брали Долгую улицу? Так же будем брать и крепость.

— Сделаем, товарищ капитан, — отвечал за всех Алексей Голубков.

— Я за вас с Платовым не беспокоюсь. Только смотрите, не крохоборничать.

— Так в крепости же дохнут с голоду.

— Вы и у мертвых найдете что стянуть.

— Нет, товарищ капитан, крепость мы возьмем без дураков.

Молча обходил роты своего резервного батальона майор Корниенко. Он страшно переживал вынужденное безделье. Не спали, не ели, не курили Кострецов и Гареев. Больше обыкновенного был вежлив с солдатами капитан Поздеев.

Так проходили ночь с тринадцатого на четырнадцатое и день четырнадцатого. Бои на внешнем кольце не утихали. Усилились налеты «юнкерсов». Конечно, фон Засс как-то информировал свое командование о прорыве танков, но как именно, наши не знали.

И вот поздней ночью четырнадцатого у комдива раздается телефонный сигнал.

— Товарищ десятый, на Ловати пойман немецкий подполковник в штатском платье. Это звонят соседи...

— Понятно. Спасибо... — у комдива засверкали глаза.

Война полна неожиданностей. В том числе мгновенных, порой непостижимых уму, фантастических. Их пережила наша дивизия под Великими Луками множество. И все-таки каждая новая неожиданность поражала соображение. Неужели такое бывает на белом свете?

Такой сногсшибательной новостью явилось в этот раз появление в штабе эстонской дивизии подполковника фон Засса. [180] Да, да, того самого прусского барона, исполнителя рискованных замыслов, начальника Великолукского гарнизона немцев, любимца фельдмаршала фон Клюге, который держался до последнего патрона. Впрочем, теперь уже не держался. Стало совершенно очевидно: штурм крепости надо начинать немедленно, доведя до сведения наших и немецких солдат о пленении бывшего начальника гарнизона Великих Лук.

Штурм начался пятнадцатого января в одиннадцать часов утра. Двадцатипятиминутный артиллерийский налет. Бомбовой удар девяти самолетов.

А остальное все пошло своим чередом. Все было так, как разрабатывалось в штабах и в солдатских блиндажах. Бойцы с шипами на обледенелых скатах вала. Пулеметы на волокушах. Орудия на прямой наводке. Навесной огонь минометов.

Вначале удалось зацепиться за крепость с северовосточной стороны. Командир отделения Георгий Тетерин затащил на вал пулемет. Рядом с ним лег комсорг роты Иван Волков. Оба молодые, двадцатилетние безусые ребята.

Бой шел весь день, но мы не имели успеха. Немцы бросили против штурмовых групп свои только что прорвавшиеся из Новосокольников танки. К вечеру наши группы были выбиты из крепости.

С наступлением сумерек на крепостной вал скрытно поднялись истребители танков во главе с Николаем Романовым. Началась подготовка второй атаки. [131] Она грянула в девять часов вечера без выстрела. Немцы не ожидали ее, полагая, должно быть, что после дневной атаки у нас не хватит ни сил, ни настойчивости. Но наши истребители блестяще выполнили поставленную задачу. Вслед за ними артиллеристы вкатили на вал пушку, в упор расстреливая врага внутри крепости. А дальше начались рукопашные схватки в траншеях.

Конечно, там, на валу, опять были наши вездесущие Голубков и Ипатов. Рядом с ними действовали разведчик Николай Семакин, связист Александр Максимов, командир орудия Николай Воронцов, ездовой Владимир Захаров, санинструктор Николай Кузьмин Козлов. Напоследок, к утру, не стерпел и старшина Лекомцев. На вал забрались многие командиры батальонов и рот. Всю ночь, до утра, руководили боем в крепостных траншеях капитаны Кострецов, Дивин и Гареев.

У подошвы крепости находились командиры полков и работники политотдела дивизии. В двухстах метрах от крепости был оборудован наблюдательный пункт комдива.

К утру, видя полное свое поражение, гитлеровцы начали растекаться из крепости по скрытым выходам. Вышло около ста человек. Прошли более полукилометра. Наткнулись на штаб артиллерийского полка и были разгромлены и пленены.

В семь утра в дымке предрассветного тумана взвился над крепостью красный флаг, и в ту же минуту командир штурмового батальона доложил комдиву, что крепость пала. Кроник со своими ближайшими помощниками тотчас же появился во дворе крепости. То, что предстало его взору, было трудно описуемо. Все вокруг выглядело ледовым побоищем. Большая часть гарнизона была уничтожена. Раненые снесены в подвал, где штабелями лежали и ранее погибшие.

Но каким воодушевлением сияли лица наших бойцов и офицеров. Грязные, черные, в ободранных фуфайках и шинелях, с неостывшими автоматами, они выглядели именинниками, шумно поздравляли друг друга, прилаживали тут и там красные флажки.

Кроник прежде всего подошел к командиру штурмового батальона. Обнял, расцеловал и во всеуслышание воскликнул:

— Поздравляю с победой, комендант крепости. Приступайте к исполнению своих новых обязанностей [182] и ни при каких обстоятельствах не сдавайте эту твердыню.

Потом комдив поздравил всех бойцов, обошел ряды и под непрекращающимся огнем противника со стороны вокзала и Новосокольников объявил о представлении к награде участников боев за крепость.

Таким выдалось в дивизии шестнадцатое января сорок третьего года. Годовщина с начала боев под Сычевкой. Два января были совсем не похожи друг на друга.

— Вот и все, — глубоко вздохнул комдив, еще раз обведя взором окружающее.

— Да, — кивнул Букштынович. — Вот и кончились бои за Великие Луки.

— Теперь дальше, на запад.

— На Кенигсберг, Варшаву, Берлин...

В это время во дворе крепости загромыхали походные кухни. Замелькали белые халаты наших медиков, вызванных к раненым немцам. Тут и там стоял громкий и сочный солдатский говор, который постепенно стал отвлекать от раздумий и командира дивизии. Он смотрел по сторонам, на радостную суетню своих солдат, примечал их обгорелые шинели и полушубки, серые валенки, ставшие давно черными, слушал звон котелков, шутки и прибаутки и вдруг рассмеялся, поворачиваясь к своему заместителю.

— А что, Михаил Фомич, не хватить ли и нам солдатской каши?

— После работы можно, со вчерашнего дня ни росинки во рту, — в тон комдиву ответил Букштынович.

— Пошли, попросим.

В этот миг над крепостной колокольней взвился еще один яркий красный флаг и так затрепетал на холодном ветру полотнищем, что стало слышно на земле.

— Ура-а! — загремело кругом.

Комдив посмотрел на своих солдат, понял их состояние и вместе со всеми гаркнул простуженным басом:

— Ура! Ура победителям!

И от этого ему стало хорошо-хорошо, как не было ни разу за время войны, а может быть, и за всю жизнь.