Черный январь в Баку

Есть такой старозаветный анекдот: «Командир полка поспорил с начальником штаба. По какому вопросу, неважно. В качестве рефери выбрали замполита. Он выслушал командира и подвел итог: «Командир, вы правы». Выслушал начальника штаба — резюме то же: «Вы правы!» Вмешался присутствовавший секретарь парткома: «Как же так? И командир прав, и начальник штаба прав. Так не бывает!» Замполит подвел итог: «И вы тоже правы!» Этот анекдот как нельзя лучше передает позицию, занятую на тот период М. С. Горбачевым. Армения — права, Азербайджан — прав, Турция, Иран, армянская диаспора в зарубежье и вообще все те, кто пожелал по тем или иным причинам вмешаться в этот конфликт, — тоже правы. Неуправляемые процессы тем временем росли и ширились, и межнациональный конфликт все более и более приобретал очертания войны со всеми ее атрибутами. Этот пожар подспудно тлел, наконец пламень вырвался наружу, произошло это 12 января 1990 года.

Газеты, телевидение как-то привычно, серо, буднично повествовали о том, что в Баку опять резня. Называлось количество жертв. Мировая и союзная общественность как-то вяло и дежурно протестовала. Офицеры удивлялись, и с каждым днем все более: «Как это так: в Баку резня, а мы еще в Туле». Какие усилия на протяжении недели прилагал М. С. Горбачев для прекращения кровавой междоусобицы, я не знаю, но, по-видимому, исчерпав аргументацию, вспомнил о формуле: ВДВ+ВТА = советская власть в Закавказье, и 18 января дивизия была поднята по тревоге.

К тому времени все офицеры приобрели специфический опыт, и мнение их было единодушно. Суть его сводилась к следующему: «Черт бы побрал всех партийных и государственных [287] вождей. Вместо того чтобы подавить конфликт в зародыше, дадут ему разгореться, убедятся в своей несостоятельности и — давай палочка-выручалочка ВДВ — действуй». Предвидя возможные крупные неприятности, пользуясь тем, что «Южный вариант» — понятие весьма растяжимое и всеобъемлющее, я прихватил с собой две артиллерийские батареи и зенитный дивизион ЗУ-23-2. Как зенитное средство «зэушка», конечно, дрянь. Вероятность поражения самолета батареей — ноль целых двенадцать сотых. Или другими словами, стреляя шестью установками, батарея способна уничтожить 0,12 самолета. Как любят шутить зенитчики: «Сбить не собьем, но напугаем до смерти». Так вот, эта самая «зэушка» прекрасно зарекомендовала себя в стрельбе по наземным целям, даже против танка. Пробить броню она, конечно же, не может, но мелкие ее снаряды сносят с тела танка все: прицелы, фары, тримплексы, прожектора, антенны, и в конечном итоге ослепший и оглохший танк может только обиженно реветь, но боеспособность утрачена.

Надо сказать, что «Южный вариант» — это совершенно гениальное изобретение носящего погоны мыслящего, человечества. Дается определенное количество самолетов, ты волен брать в них все, что заблагорассудится: хочешь — артиллерийский дивизион, хочешь — зенитный, в любом соотношении БМД и БТРД, любое количество боеприпасов. Потом летишь, куда пошлют, и делаешь так, чтобы там было хорошо. Что такое хорошо и как его добиться — твои трудности. Сложится все удачно — никто не потребует отчета, зато если что-то сорвется, что-то не так, как представляется неведомым, но милым политическим «рулям», — начнутся разбирательства. Отмахаться от них тяжело, ибо письменного приказа нет, а слово к делу не пришивается. Придраться могут к чему угодно. Например, к «знаменитым» саперным лопаткам. В свое время их брали не как оружие, а как средство обороны в условиях отсутствия касок и бронежилетов. Лопаткой солдат мог, как ракеткой, отбить летящие в него камни, прикрыть лицо. Это потом уже «домыслили», что лопатки, оказывается, страшное оружие, и превратили их в символ жестокости и произвола.

Все было, как всегда: строго в установленное время колонны полков совершили марши на аэродромы, споро и организованно загрузили технику. Первым ушел на Баку 137-й гвардейский [288] Рязанский парашютно-десантный полк. Я взлетел с первым самолетом Тульского полка.

Январь, зима, светает поздно, темнеет быстро. Самолет, в котором я летел, приземлился в густых сумерках на аэродром Кала, что в 30 километрах от Баку. Крутом ненавязчиво постреливали. Встретили меня начальник штаба дивизии полковник Н. Н. Нисифоров и командир Рязанского полка полковник Ю. А. Наумов. С ними был какой-то летный начальник, который тут же торопливо доложил, что по фюзеляжу одного из самолетов прошлась длинная очередь, потерь нет, самолет вроде тоже серьезно не поврежден, но более детально об этом можно будет судить только утром.

Начальник штаба доложил обстановку: «Рязанцы и костромичи выгрузились, построились в колонны. Выслали разведку и выставили охранение. К действиям готовы! Въезды на аэродром забиты КамАЗами, КРАЗами с бетонными блоками и щебнем. Прикрыты эти импровизированные баррикады нагло ведущими себя группами численностью от 50 до 150 человек. Стрелковое оружие имеется, но относительно немного. Кроме того, подвижные группы на легковых автомобилях катаются по периметру аэродрома, обстреливают приземляющиеся и взлетающие самолеты. Группы противодействия высланы. Задача, — начальник штаба хмыкнул в темноте, — ... задачу доложит... командир полка. Меня не было, а он ЕЕ лично от министра обороны получил».

Командир полка полковник Юрий Алексеевич Наумов — офицер исключительных деловых качеств: мудрый, взвешенный, обстоятельный, способный одинаково успешно командовать полком и в мирной, и в боевой обстановке. В числе его положительных качеств было и такое, совершенно необходимое для уважающего себя офицера: абсолютное отсутствие боязни перед начальством, но тут он что-то замешкался:

— Докладывайте, Юрий Алексеевич, в чем дело? — сказал я.

— Разрешите воспроизвести, товарищ полковник. — Ну, воспроизводи!..

Министр обороны поднес мне к носу кулак и сказал:«Попробуйте, мать вашу так, не возьмите!.. Передай Лебедю!»

— Это все?

— Все!..

— А чего взять-то? [289]

—Да Баку. Больше здесь брать нечего.

Задача — взять двухмиллионный город — милая и простенькая. Но тут я был вызван к телефону. Командующий ВДВ генерал-полковник Ачалов задачу уточнил и конкретизировал. Картина прояснилась. Я отдал предварительные распоряжения и пошел на КПП разбираться. До Баку 30 километров, чтобы успешно выполнить задачу, надо было вначале успешно выбраться с аэродрома.

КПП как КПП: окна, предусмотрительно заложенные мешками с песком, напряженные солдаты из аэродромно-технической роты с автоматами в руках. Рассредоточенное парашютно-десантное отделение, прикрывающее и КПП, и этих солдат; за воротами во мраке — контуры большегрузных машин; между ними мелькают контуры людей, у некоторых в руках автоматы, двустволки; раздаются мат, вопли. Я попытался вступить с ними в переговоры:

— Мне надо пройти, и я пройду. Армия — это не кошка, которую поймали за хвост: визжит, царапается, а сделать ничего не может. Мир вашим домам, освободите проход, я гарантирую, что ни один волос не упадет с вашей головы.

В ответ истерическое: «Вы не пройдете... Мы все ляжем, но вы не пройдете...»

Пока мы так мило разговаривали, под покровом темноты на аэродроме кипела работа. В трехстах метрах (справа и слева от КПП) саперы резали проволоку аэродромного ограждения, готовили проходы для машин. Колонны двух рот с потушенными фарами выдвигались в исходное положение. На броне каждой роты десантом сидела еще одна рота. Хорошо груженные «Уралы» готовились к работе в качестве тягачей и толкачей. Что это такое? На бампер «Урала» крепились 2 — 3 больших бревна, к ним 2 — 3 ската. На лобовом стекле — панцирная сетка, от пуль не спасет, а от камней и гранат — очень даже. Водители и старшие машин в касках и бронежилетах, окна открыты, у старшего — автомат наготове, у водителя — на коленях.

Прибывший офицер доложил мне шепотом, что все готово! Я подвел итог разговору: «Ну, черт с вами, я вас предупредил». В ответ улюлюканье, свист, ликующее злорадное гоготанье.

Как всегда в таких случаях — обмен впечатлениями о мнимо одержанной победе.

— Вперед! — приказал я. [290]

Через проделанные проходы роты вырвались на шоссе. В считанные секунды замкнули клещи. Десант спешился и с криком «ура», стреляя в воздух в целях создания паники, атаковал с двух направлений.

Не ожидавшие такого свинства «победители» с воплями разбежались по находящимся на противоположной стороне дороги виноградникам, но не все, 92 человека были отловлены, сбились в кучу. От былого торжества не осталось и следа. Убитых и раненых не было. На земле валялось оружие, хозяев у него, естественно, не нашлось. Ведь ночью все кошки серы. «Уралы» растащили и растолкали КРАЗы и КамАЗы. Путь был свободен.

Рязанский полк, а за ним Костромской двинулись на Баку. Тульский я придержал в резерве, на случай непредвиденных обстоятельств. Командный пункт развернули здесь же, на аэродроме, в двух комнатах офицерского общежития. Рязанцы шли тяжело. В общей сложности им пришлось расшвырять, разбросать, преодолеть 13 баррикад разной степени плотности, 30 километров и 13 баррикад. В среднем одна на 2 — 2,5 километра. Дважды противодействующая сторона применяла такой прием: по шоссе, где предстоит пройти полку, мчится наливник тонн на 15. Задвижка открыта, на асфальт хлещет бензин. Топливо вылито, наливник отрывается, а из окружающих виноградников на дорогу летят факелы.

Колонну встречает сплошное море огня. Ночью эта картина особенно впечатляет. Колонна начинает с двух сторон, по виноградникам, по полям обтекать пылающий участок; из виноградника гремят выстрелы; роты скупо огрызаются. Тягостная в целом картина. Здесь надо попробовать проникнуть в психологию солдата. Этому 19 — 20-летнему парню никогда, ни на каком из этапов воспитания — ни в детском саду, ни в школе, ни в СПТУ, ни в техникуме, ни в институте, не говорили — убей! Его этому никогда не учили. Если быть точным — учили, но абстрактно. Мишень, она и есть мишень, она безлика, ей никогда не придавались характерные контуры солдата того или иного государства. Этого целевого обучения, смысл которого вкладывается в одно слово «Убей!», не осуществлялось даже по отношению к армиям стран вероятного противника. А здесь не вероятный противник. Это Азербайджан, и солдаты из школьной географии в той или иной степени усвоили, что это одна из союзных республик, наша земля, наши люди. И с ними вместе, в [291] одном строю служат солдаты-азербайджанцы, и многие из них из Баку. И летел он сюда, солдат (казенный человек) не в гости, а по приказу. С задачей остановить кровопролитие, замешенное, как многие из них полагали на крупном, не рядовом, но тем не менее недоразумении. И нет в нем агрессивности и злобы. Нет пред внутренним взором образа врага. А есть тоска и недоумение. За что дерутся — черт его знает. А ты — лезь, разнимай, растаскивай. Подставляй голову. За что? Во имя чего и почему ВДВ? Мы что — жандармы? Большинство из них идут по сути в бой настроенные добродушно и благожелательно, уверенные, что если поговорить и объяснить, то люди поймут, прекратят убивать друг друга. То есть идут в бой настроенные не для боя, а с них быстро и жестко сбивают добродушие и благожелательность потоком визгливой брани и оскорблений, автоматными очередями из мрака. И они — эти двадцатилетние парни, видя, как их убивают ни за что, свирепеют, воедино сливаются инстинкт самосохранения и жажда мести. Играет воспитанный десантный «шовинизм» (нет задач невыполнимых, никто, кроме нас). Пробуждаются агрессивность и ненависть к подло стреляющим из темноты. И вот уже нет мило улыбающегося мальчишки, которого где-то ждут девушка и мама, который озабочен вопросами демобилизации, куда пойти учиться, кем устроиться работать. А есть свирепый, хорошо обученный волк, рядом с которым только что пал его товарищ, душа его польза одной черной страстью — рассчитаться.

Эти тридцать километров стоили рязанцам семерых раненых с пулевыми ранениями и трех десятков травмированных кирпичами, арматурой, трубами, кольями. К 5 часам утра полки овладели назначенными им районами. С востока, со стороны аэродрома «Насосная», в город вошла Псковская воздушно-десантная дивизия. Кроме того, масса мотострелков, подразделения которых были укомплектованы наспех призванными «партизанами» из Ростовской области, Краснодарского и Ставропольского краев. Тот же город, те же люди. Только в ноябре 1988 года это был живой, бойкий, яркий, темпераментный южный город. Он цвел улыбками и цветами, а теперь угрюмый и подавленный, захламленный, со следами боевых действий и ненавидящими всех и вся людьми.

Началась ставшая уже привычной, но не ставшая от этого более простой и легкой работа по организации комендантской [292] службы, по обустройству, по отлаживанию всех систем жизнеобеспечения.

Но тут уже плановая работа не получилась по ряду причин. Во-первых, саботаж всех распоряжении военного командования. Меньшая часть саботировала сознательно, а большинство — по принципу: «Вы уйдете, а нам здесь жить!» Во-вторых, «революционная» деятельность существенно подорвала материальные ресурсы города. В-третьих, не было уже генерала Тягунова, который один, без всякой охраны, ездил по самым горячим точкам: длинный, худой — лез в свалку. Высокий дребезжащий голос его действовал на людей магически. Он умел укрощать самых буйных. К тому же он был организатором! А по большому счету — Державный Генерал. Было и в-четвертых, пятых и шестых... В общем, закрутилась нервная свистопляска. Полки беспрестанно дергали. От самых высоких начальников командиры получали свирепые, но скороспелые и непродуманные приказы, суть которых зачастую сводилась к формуле: «Стой там — иди сюда!» Приказы эти отдавались порой минуя меня, я начинал уточнять у соответствующих начальников эти приказы — и нередко нарывался на брань, а брань — это всегда от слабости и растерянности.

По опыту я знал, что какие бы крутые и горячие распоряжения и приказы ни отдавались любыми, в том числе очень высоко стоящими начальниками, за конечный результат отвечать мне! Поэтому, несмотря на всю брань, угрозы и вопли, я жестко стоял на одном: дивизией командую я! После нескольких нелицеприятных стычек эта мысль все-таки проникла в сознание начальников, и управление дивизией упорядочилось. Через все имеющиеся в моем распоряжении структуры я стремился максимально просветлить обстановку. Удавалось это слабо, но удавалось! Командиры, политработники разных уровней докладывали о нервном, возбужденном состоянии жителей города, о противостоянии, многочисленных фактах высказывания ненависти и угроз в их адрес. Не проходило суток, чтобы несколько солдат не были травмированы прилетевшим откуда-то из мрака кирпичом, обрезком трубы. В этой обстановке я получил задачу захватить морской вокзал города Баку, откуда (как было установлено) группой активистов народного фронта численностью До 150 человек осуществлялась координация действий по сопротивлению войскам. В короткие сроки штаб дивизии спланировал [293] операцию, задачу по захвату морвокзала я поставил командиру Костромского полка полковнику Е. Ю. Савилову. Согласно задаче, в 4 часа 30 минут утра 24 января полк по сходящимся направлениям выдвигался на исходные рубежи и до 5 часов 30 минут (по возможности бескровно) овладевал морвокзалом. Огонь было приказано открывать только ответный, но если дело дойдет до открытия огня, сбивать охоту стрелять на всю оставшуюся жизнь. Все было готово. Передовые подразделения начали движение, но здесь вмешался находящийся в Баку командующий генерал-полковник Ачалов. Что уж у него там произошло, не знаю до сих пор, но он лично заполошным голосом ревел в трубку: «Немедленно остановить и прекратить!» Остановили и прекратили. Войско, слава Богу, управляемое. Напряженные, настроенные на действие люди расслабились. В шесть часов утра новая команда, сопровождаемая «удивленной» фразой: «Вы что, остановили полк? — спросил все тот же Ачалов. — Да вперед, черт вас побери!»

Вперед так вперед, особенно если черт нас побери. К 7 часам утра полк без потерь с обеих сторон овладел морвокзалом. Захватил первоклассный (построенный на верфях Финляндии) пароход «Сабит Оруджев», где непосредственно располагался штаб народнофронтовцев. Задача была выполнена, но, как всегда в таких случаях, образовался ряд обстоятельств, повлекших за собой последствия разной категории сложности.

Во-первых, в 7.05 с моря подошло судно «Нефтегазфлота», развернулось бортом метрах в 250 от берега, и человек 15-17 автоматчиков открыли по полку огонь. В первые секунды были тяжело ранены сержант и рядовой. Сержанту пуля попала в спину, в район поясницы, правее позвоночника, и проникла в брюшную полость. Сержанту в госпитале отмотали метра полтора кишок, но он остался жить. Рядовой получил через каску слепое ранение головы. Слепое — это когда входное отверстие есть, а выходного нет. Слепым-то оно стало, наверное, потому, что через каску. Через месяц солдат, не приходя в сознание, скончался в госпитале. Рота, находящаяся на пирсе, ответила огнем. Командир полка принял мгновенное решение: четыре БМД-1 выползли на причал, каждая машина всадила в судно по две кумулятивные гранаты, судно загорелось. Уцелевшие боевики прыгнули в благоразумно привязанную за кормой моторку. Им дали уйти. 294

Потом, когда все кончилось, шутили — можем мы воевать с Военно-Морским флотом, можем главное — заманить его на дальность прямого выстрела из пушки.

Во-вторых, в числе прочих объектов морвокзала был захвачен и ресторан, а в ресторане — завтрак человек на двести. И не просто завтрак, а шашлыки, балыки, икра красная и черная. А здесь солдаты, которые уже неделю на сухпайках. Возбужденные боем, молодые, здоровые, нормально в таком возрасте голодные. Небезосновательно рассматривая сей завтрак как военный трофей, подмели его вчистую, оставив только салфетки.

В-третьих, из-за необъяснимой задержки вместо планируемых 150 — 200 человек захватили только чуть больше 20. Именно из-за задержки, потому что основная масса народнофронтовцев разбежалась в период с 5 до 6 часов. Кто-то «сдал» операцию, не думаю, что в этой сдаче был замешан командующий, скорее всего он оказался пешкой в чьей-то игре, но необходимо заметить, что надо быть очень большим человеком, чтобы остановить командующего воздушно-десантными войсками.

В-четвертых, пожилые, степенные, хозяйственные, многомудрые командиры хозяйственных взводов и батальонов не преминули воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы, как они выразились, «на халяву» пополнить оскудевшие запасы. Один прихватил из закромов ресторана два ящика чешского пива, второй — ящик растворимого кофе в банках. Пиво и кофе практически тут же вернули. «Запасливые и предусмотрительные» поимели многие неприятности, но история на этом не кончилась.

В-пятых, наученные горьким опытом офицеры-политработники опросили администрацию морвокзала в целом и ресторана в частности об имеющихся претензиях. Администрация морвокзала рассыпалась в благодарностях за то, что практически зданиям и сооружениям не было нанесено никакого ущерба, в окна и люстры никто не стрелял. В общем, вывод один: большое, большое вам спасибо! Администрация ресторана предъявила претензии за съеденный завтрак. Им логично предложили считать, что господа народнофронтовцы сначала съели завтрак, а потом разбежались. И сделали предположение, что коль скоро завтрак был накрыт, то за него кто-то уже заплатил. Администрация с этими рассуждениями согласилась, и конфликт был исчерпан. Больше всех [295] в выражениях благодарности, признательности и восхищения рассыпалась бухгалтер ресторана Галина Николаевна Мамедова. Но о цене этих цветастых словес поговорим ниже. Полк, на мой взгляд, решил главную серьезную задачу: благодаря его действиям перестал существовать командный пункт, координирующий центр, мозг сопротивления — называйте как хотите, но непосредственно за этим напряжение стало стремительно спадать, жизнь начала входить в нормальную колею.

Костромской полк остался для несения службы в городе, а два полка я сосредоточил на аэродроме Кала.

Образовалась своеобразная пауза, которая, впрочем, тут же была заполнена. По всем прежним похождениям я твердо уяснил, что пока обстановка конфликта непредсказуема, чревата самыми неожиданными последствиями, действовать придется однозначно одному. Никаких представителей государственных, партийных структур, комитета госбезопасности, прокуратуры: «Гуляй, рванина, от рубля и выше». Но едва она, обстановка, усилиями солдат и офицеров нормализуется, мгновенно появляется масса умных и значительных лиц, представляющих вышеперечисленные институты, которые сразу, «без здравствуйте» суровыми державными голосами начинают задавать множественные «Почему?». Так произошло и тогда.

Не успели мы даже слегка почистить перышки, как я получил информацию о том, что для разбирательства произошедшего инцидента прибыла многочисленная — 39 человек — совместная группа следователей Прокуратуры СССР и Главной военной прокуратуры, и одним из основных объектов ее работы явилась вверенная мне дивизия. Передали приглашение прибыть старшему группы для организации взаимодействия по совместной «плодотворной работе».

Я поехал. Группа располагалась в одной из гостиниц вблизи Сальянских казарм. Кстати о самих Сальянских казармах. Свое название они получили от француза на русской службе по фамилии Сальян. Служил француз в царствование государя-императора Николая I. Где и как «пролетел» француз перед царем, история умалчивает. По высочайшему указу был направлен служить в считавшийся тогда совершенно диким местом Баку. Француз был хорошо образован, обладал высокими организаторскими способностями и, желая искупить вину, развил бурную деятельность. В короткие [296] сроки (3 — 4 года) под его личным руководством построили городок-крепость, красиво, добротно, с учетом особенностей местной архитектуры, когда здания строятся так, что зимой в них тепло, а летом прохладно. Городок искусно озеленен, благодаря чему в нем создался изумительный микроклимат. Завершив строительство, Сальян, надеясь на снисхождение, отправил Николаю I восторженное письмо, смысл которого можно свести к одной фразе: «Государь, докладываю, в этом диком краю я, Сальян, построил земной рай!» Ответ императора был краток: «Построил земной рай — молодец! Ну и живи в нем!» Что было потом, куда делся Сальян, неизвестно, по крайней мере мне. Имя свое он увековечил, но вернемся в наше время.

Итак, поспешно созданная после очередного «удивления М. С. Горбачева» и в пожарном порядке отправленная в Баку группа следователей пыталась отладить свою работу. Старшего группы генерал-майора (фамилии не помню) я не нашел. Следователи группы, с которыми я встретился, были частично мне знакомы. Частично не знакомы, но все равно отнеслись ко мне вполне дружелюбно. Это объяснялось предельно просто. Как говорил Маугли, мы были одной крови: я и подобные мне гасили конфликты, а они и подобные им разбирались в их последствиях, пытались в совершенно диком беспределе навести какой-то, пусть маленький, пусть поверхностный, правовой порядок. Я и они отчетливо сознавали, что в любую минуту мы могли пасть жертвой сановного решения какого-нибудь очень высоко стоящего партийного чиновника или чиновного аппарата в целом, или очередного телешоу Горбачева. Примеры тому, достаточно свежие, были перед глазами. Наиболее яркие из них — генерал-полковник Родионов, которого с легкостью необыкновенной сделали заложником чиновничье-бюрократических, номенклатурно-партийных игр в законность.

Все многочисленные таланты генерала Родионова, брошенные на момент разбирательства на одну чашу весов, не оказали практически никакого воздействия в обстановке, когда надо было спасать честь и достоинство члена Политбюро ЦК КПСС Шеварднадзе и первого секретаря КПГ Патиашвили.

Я кратко ввел представителей следовательской группы в обстановку. Многие из них крутили головами, но тем не менее дружно, в один голос, заявили, что намерены стоять [297] на букве закона и беспристрастно разобраться во всех имевших место безобразиях. Тем более, что для начала работы материала более чем достаточно. Один из следователей пододвинул стопку стандартных листов, на глаз штук 150 -170. Я бегло их прочитал. За этими листками стояла чья-то неуклюжая, не очень умная, но упертая и целенаправленная организаторская работа. Все они были озаглавлены совершенно одинаково: «Перечень преступлений, совершенных военнослужащими воздушно-десантных войск на территории Баку 19 — 20 января 1990 года». Тексты разнились, но незначительно: убиты сотни, ранены тысячи. Украдено совершенно неимоверное количество машин, холодильников, ковров, денег, драгоценностей. И выводы были везде одинаковы: требуем немедленно разобраться и сурово наказать.

Третьим сверху лежало заявление Галины Николаевны Мамедовой, бухгалтера ресторана морвокзала. Из него я с удивлением узнал, что в верхнем ящике стола у нее лежало 12 тысяч рублей невыданного аванса. В среднем — перстень с бриллиантами и умопомрачительные золотые сережки. В нижнем — несколько коробок французских духов, туалетной воды, и все это украдено, украдено, украдено. Итог подведен не был, но то, что хранила Галина Николаевна в трех ящиках письменного стола, тянуло на глаз на тысяч 50 — 60. Напомню, что это 1,990 год и 60 тысяч рублей были эквивалентны небольшому стаду «Жигулей». Там же обнаружилось послание заместителя директора морвокзала. Сам «босс» юркнул в тину, выставив на передний план зама. Из этого многостраничного послания следовало, что морвокзал разграблен полностью. В списке, насчитывающем более 200 пунктов, фигурировали: телевизоры, ковры, портьеры, посуда, видеоаппаратура. Я читал все это с нарастающим удивлением до тех пор, пока не наткнулся на пункт: «Украдено шесть диванов из зала ожидания». Диваны в зале ожидания морвокзала представляли собой сварные конструкции длиной около пяти метров, рассчитаны были на шесть человек. Кража подобного сооружения была изначально абсурдна с точки зрения применимости его в войсковом хозяйстве, а с учетом того, что в городе были задействованы боевые машины десанта, бронетранспортеры и колесные автомобили типа ГАЗ-66, просто невозможна. Если даже и нашелся бы олух, которому взбрело в голову украсть такой диван, ему бы элементарно не на чем было его увезти. Переноску диванов [298] на руках я категорически отвергаю. Народ в армии, как и везде, по умственным способностям всякий, но таких идиотов, я точно знаю, не было.

Прочитав про диваны, я долго хохотал. Насмеявшись, коротко объяснил суть происходящего и рекомендовал все эти под копирку написанные заявления отправить в ближайшую урну. Ребята-следователи сказали, что они в принципе мне верят, но работа у них такая — доказывать ослу, что он осел.

— Ну, смотрите, дадите палец — откусят руку, — сказал я.

С тем и расстались. Это было утром, а к обеду ко мне на командный пункт позвонил генерал-майор — старший группы следователей: — Вы командир дивизии полковник Лебедь?

— Да, это я.

— По имеющимся у меня данным, два полка отведены из города и сосредоточены на аэродроме. Это так?

— Так!

— Я хотел бы побеседовать с офицерами и прапорщиками полков. Во сколько вы их можете собрать?

— Проблемы нет. Во сколько договоримся — во столько соберу. В 16 -17 устроит?

— Да, пожалуйста, в 17 часов.

К 17 часам офицеры и прапорщики двух полков, а заодно и управление дивизии и спецчастей сидели в летнем клубе. Клуб не имел крыши, зато по периметру был огорожен двух с половиной метровым забором. Не дуло. Я встретил прокурора на входе. Представился, как младший по званию. Поздоровался он со мной весьма сухо и неулыбчиво. И сразу же последовал к импровизированной трибуне. Несколько сотен пар глаз смотрели на генерала с настороженным интересом.

Такое начало мне сразу не понравилось, но я уселся за столик, на котором стоял телефон, и приготовился слушать прокурорские речи.

Генерал обвел тяжелым взглядом аудиторию, выдержал паузу, погасившую проглядывающие кое-где улыбки, и резко и безлико начал: «Вы в своих рядах скрываете уголовных преступников. Или сейчас здесь будет принято решение о их Добровольной выдаче, или мы вынуждены будем забрать их силой!»

О каких преступниках шла речь, аудитория не поняла.

Как выяснилось несколько позже, имелись в виду прапорщики — командиры хозяйственных взводов — любители пива [299] и кофе. Но силой... В клубе на несколько секунд повисла мертвая тишина, которая неожиданно разразилась хохотом хохотом издевательским, недобрым. Хохотом вызова. На скамейках сидели калиброванные, отборные, готовые драться с кем угодно и где угодно офицеры и прапорщики воздушно-десантных войск. Поверни генерал разговор иначе, и реакция была бы другой. Но силой у нас кого-то забрать?.. Какая же это должна быть сила, которая бы переборола нашу?

Откуда этот наглец и почему такой хамский тон? Силой! — ха-ха-ха! У нас! — ха-ха-ха!.. Забери!.. — ха-ха-ха!

Стержень общения с самого начала был сломан. Прокурор-генерал на трибуне бледнел, краснел, аудитория безумствовала, разражаясь все новыми и новыми приступами безумного хохота. Мне было не смешно. На меня накатил приступ холодного бешенства. Я снял трубку. Вызвал командира оставшегося в городе полка:

— Савилов, кто у тебя охраняет следственную группу?

— Взвод, 17 человек, три БМД.

— Охрану немедленно снять, исполнение доложить!

Времени это много не заняло, благо, командный пункт Костромского полка располагался недалеко от гостиницы. Через 7 минут командир полка доложил:

— Взвод снят, убыл в расположение роты!

Я обратился к прокурору, который все это время простоял на трибуне, неуклюже пытаясь ухватить за хвост ускользнувшую нить разговора:

— Товарищ генерал, разговора не получилось, теперь уже и не получится. Честь имею кланяться. Товарищи офицеры!..

Обычно после такой команды при любом скоплении народа — от ста человек и более — происходит некоторая, едва уловимая заминка: кто-то встает чуть быстрее, кто-то — чуть медленнее, у кого-то на коленях — полевая сумка, у кого-то — папка. Требуется две-три секунды, чтобы команда была полностью выполнена. Здесь же несколько сотен человек выполнили команду одним щелчком. Ап — и тяжелая, давящая стена замерла! Ни звука. Только глаза. Глаза — это зеркало души, они не выражали ничего хорошего, самое мягкое, что в них было — это глубокая неприязнь. И в этой мертвой тишине прокурор, сопровождаемый мною, проследовал к выходу.

Но испытания на этом не кончились. За стеной, на фоне хохота, шума, казалось, было тихо. И действительно, там [300] тихо стояли, не куря и не разговаривая против обыкновения, сотни четыре солдат и сержантов. Это было время, когда интеллектуальный уровень рядового и сержантского состава в армии вообще, а в воздушно-десантных войсках ввиду специфики отбора в частности был очень высок. Солдаты, сержанты в массе своей — это вчерашняя студенческая братия, умная, всесторонне развитая, все как один гордящаяся службой в ВДВ, бывавшая не раз в горячих делах, испытавшая на своей шкуре все прелести нашего перестроечного времени, десятки раз оказавшись вместе со своими командирами в нештатных, нестандартных, не описанных никакими уставами ситуациях, видевшая всю искусственность создаваемых ситуаций, оскорбленная до глубины души, как они считали, возложенными на нее жандармскими функциями. Они обожали и ценили своих командиров. Общественное сознание офицерской и солдатской среды слилось воедино. Это был единый организм. Такого не было даже в Афганистане. Никогда до ... и никогда после я не видел такого душевного единения. Дай Бог, чтоб мы когда-то дожили, возрождая российскую армию, до такой психологической атмосферы; такой воинский организм победить нельзя. Мы ступили за порог, масса колыхнулась, мгновенно замкнула огромный полукруг. Холодно и зло поблескивая глазами, засыпала прокурора умными, с издевкой вопросами. Вопросов было много, но, как ни странно, в базар это не превратилось. Как уж оно получилось, не знаю, но следовал один вопрос, едва он заканчивался — другой, третий... пятый. Прокурор что-то пытался объяснять, потом махнул рукой и сломался. Понять его было нетрудно. За спиной — «дружественно» настроенные офицеры, перед глазами — «не менее дружественно» настроенные солдаты.

Поняв критичность ситуации, я громко объявил: «Ввиду сильных магнитных бурь и непрекращающихся взрывов протуберанцев на солнце ответы на вопросы переносятся на более позднее время. Время будет сообщено дополнительно. Освободите проход». Пока народ соображал, какая взаимосвязь между магнитными бурями, протуберанцами и ответами на вопросы и вообще что такое городит командир дивизии, проход освободили.

Мы прошли к машине, генерал кивком, не подавая руки, попрощался и уехал. От клуба донесся дружный хохот, по-видимому, сообразили насчет протуберанцев... [301]

Через час начались звонки.

— Товарищ полковник, Александр Иванович, верните охрану. Без соли съедят ведь, вырежут... Шеф вообще мужик хороший, только его чего-то занесло, перенервничал, видать.

А я ответствовал:

— В течение суток жду звонка с принесением извинений. Сутки и одна минута — и вопрос охраны может быть решен только личной явкой вашего шефа.

Часа через четыре позвонил генерал. Ребята-следователи, видать, его порядком изгрызли, потому что тон у него был совершенно другой.

— Александр Иванович, вы знаете, я до сих пор не могу понять, что же у нас произошло. Черт знает что такое! Наверно, действительно, в ваших словах о магнитных бурях есть доля истины. Я приношу свои извинения вашим офицерам. Тут, знаете ли, издергали всего. Попробуйте меня понять. Я вам гарантирую, что мы разберемся во всем спокойно, беспристрастно и ... я вас попрошу, верните охрану, работать надо!

Расстались мы почти друзьями. Минут через двадцать взвод вернулся к прерванному исполнению служебных обязанностей. Действительно, разобрались спокойно. Любители пива и кофе (поскольку факт имел место, но похищенное было тут же возвращено) были представлены к увольнению и уволены за дискредитацию.

Дня через три я побывал у следователей. Количество заявлений с заголовком «Перечень преступлений...» исчислялось тысячами. Причиненный ущерб — десятками миллионов рублей. Разобраться во всем этом было решительно невозможно. Обросшие щетиной, нервные, худые, исписавшие тысячи страниц протоколов с самыми противоречивыми показаниями следователи; доведенный до белого каления их предводитель.

Как уж там они выходили из положения, не знаю — скорее всего никак. Для очистки совести группа следователей в количестве 5-7 человек в сопровождении офицеров управления командующего ВДВ облазила все машины во всех парках (надо думать, искали награбленное), но прямо об этом не говорили, легенда была: изучение технического состояния в предвидении марша. Ничего не нашли и, сопровождаемые презрительным молчанием, ретировались. [302]

Конец января 1990 года характеризовался переносом напряженности из центра в провинцию. Информация сыпалась множественная и неутешительная. Волнения в Нефтечале, в Астаре, свергнута советская власть на юге Азербайджана, в Джалилабаде. Захвачено то, разгромлено это, разогнаны советы — там, разогнана милиция, сожжен горисполком... В общем, жизнь била ключом и все по голове.

Все описывать — утомительно, длинно, да и смысла нет. Целесообразно остановиться на некоторых наиболее показательных моментах. Если память не изменяет, 25 января последовал звонок командующего ВДВ генерал-полковника В. А. Ачалова:

— В Джалилабаде свергнута советская власть. Тебе придается дислоцированный на аэродроме Кала вертолетный полк. Думай, что делать с Джалилабадом. Решение доложить!

Что тут думать, как говорят, трясти надо! Вызвал командира вертолетного полка. Полковник оказался приятный во всех отношениях, в Афганистане побывал дважды, на колодке — орден Боевого Красного Знамени и две Красные Звезды, шрам через щеку. В общем-то, что надо. Спланировали операцию быстро и без затруднений. Я доложил решение, оно было утверждено. С рассветом 26 января с аэродрома Кала снялись и взяли курс на Джалилабад 5 вертолетов МИ-8. На борту каждого находилось 15 человек: каски, бронежилеты, три ротных пулемета, три гранатомета АГС-17, автоматы с подствольниками. Экипаж каждого вертолета с первого взгляда вызывал глубочайшее уважение. Трогать такую организацию без самой крайней нужды не хотелось. Задача каждой группы — перехватить в определенном месте одну из пяти входящих в город дорог. Всех впускать — никого не выпускать. С интервалом в 15 минут с аэродрома снялись еще 16 вертолетов разных модификаций. На Джалилабад ушел усиленный парашютно-десантный батальон, который возглавлял ввиду чрезвычайных обстоятельств командир Тульского полка полковник В. И. Орлов. Все прошло как по маслу. В строго установленное время дороги были перехвачены, десант высадился без потерь, взял под охрану все объекты жизнеобеспечения города. Орлов доложил следующую, небезынтересную ситуацию. Все оказалось проще и банальней, чем докладывалось и представлялось. Воспользовавшись буквально висящей в воздухе атмосферой неуверенности, неопределенности, страха, десяток энергичных и предприимчивых [303] мужичков с уголовным прошлым (при молчаливом непротивлении господ обывателей) разгромили горисполком, сожгли горком, разогнали школу милиции. Возмутительно то, что школа милиции насчитывала до 150 человек и была вооружена автоматами. Но доблестные стражи порядка ( как действующие, так и будущие) не оказали ни малейшего сопротивления. В панике бежали из города, дружно побросав автоматы в какую-то запруду глубиной 17 метров.

Уголовнички во всеуслышанье объявили, что советская власть низвергнута, к власти пришел народный фронт в их лице, в течение суток выкачали у руководителей предприятий и частных лиц более 350 тысяч рублей на «нужды народного фронта» и, держа ушки на макушке, с появлением первых вертолетов успешно ударились в бега. Дома и стены помогают.

Орлов доложил, что собравшиеся на главной площади города многочисленные граждане тепло и сердечно приветствовали батальон, сразу же избрав его, полковника Орлова, председателем горисполкома. Немножко подумав, все партийные и беспартийные дружно проголосовали за избрание его секретарем горкома и, по некотором размышлении, назначили начальником милиции города. Никто не освобождал Вадима Ивановича от обязанностей командира полка, и вообще он туда летел воевать, а тут такой почет, уважение, радушие и гостеприимство, такое высокое доверие. Вадим Иванович, несмотря на могучую фигуру и крутой характер, несколько растерялся. И доклад по обстановке завершил простым человеческим вопросом: «Что делать-то?» Дело прошлое: когда я слушал его доклад по радио — давился от смеха, хотя прекрасно понимал, что Орлову не смешно. На классический вопрос «Что делать?» я дал почти классический ответ: «Оправдывать доверие!»

— Это как? Если я и горком, и горисполком, и милиция водном лице...

— А очень просто. Заставь, чтобы школы, больницы, пекарни работали. Все, что разрушено, разграблено и сожжено — восстанавливать и ремонтировать. Город скрести, мести. Потом разберемся, какой ты горком и милиция. Для меня ты сначала командир полка.

Вадим Иванович оживился — я своим ответом предельно упростил ситуацию. К вечеру того же дня я получил от него доклад, что все работает, метется, скребется и восстанавливается. [304]

Народ этим делом занялся с великой охотой. Всякую помощь и содействие оказывают руководители предприятий, введен комендантский час, уточнены объекты охраны, организовано патрулирование.

Утром на следующий день он доложил, что за ночь происшествий не случилось, восстановительно-подметательные работы продолжаются, но из Баку прибыл Некто, представившийся первым секретарем горкома.

— Вадим Иванович, не жмись, отдай одну должность,- сказал я. — Еще пару дней пройдет, и председатель с начальником милиции отыщутся. Ты снова будешь просто командиром полка.

К вечеру Вадим Иванович доложил, что все нормально, но вновь обретенный секретарь горкома за целый день ни разу не вышел из здания, ни с кем не встречается, никуда носа не кажет!

— Разберись с ним, Вадим Иванович, на кой черт он такой нужен!

Через час доклад:

— Разобрался. Он за должность 50 тысяч заплатил, прибыл потому, что денег жалко. Он здесь раньше в этом городе на какой-то мутной должности подвизался и знает, что если он сейчас в качестве секретаря горкома к людям выйдет — убьют.

— Тогда гони его в шею!

— Это как?

— Цивилизованно! Вывези его на машине за город километра за три в сторону Баку, высади и объясни, что если будет по этой дороге топать ножками, то придет туда, откуда явился. Тормозок на дорожку дать не забудь.

— Есть!

Пока Орлов восстанавливал советскую власть в Джалилабаде, не сидели на месте и другие части и подразделения. При захвате штаба народного фронта в Нефтечале все развивалось вначале плавно и без потерь. Разведгруппа из Рязани, лежа на дне кузова ГАЗ-66 с откинутым бортом, выходила на объект — местный штаб народного фронта. Когда до объекта оставалось метров 100, с балкона дома на противоположной стороне ударил пулемет.

Группа прикрытия снесла балкон вместе с пулеметчиком.

Рязанцы потом еще долго крутили головами, рассматривая продырявленные во многих местах тент и кабину, [305] удивляясь, как никого из них не зацепило. Но без потерь все равно не обошлось.

Уже при штурме самого здания словил две пули в живот и через сутки скончался командир взвода лейтенант Александр Аксенов. Был это здоровенный жизнерадостный парень с сердцем льва, рожденный быть победителем, совершенно необоснованно, фатально веривший, как, впрочем, и все лейтенанты, в то, что смерть может найти кого угодно, но не его. «Да — ранят, да и убивают, но это других, а это я. Как это так, меня — этого не может быть. Я молод, силен, могуч, прекрасно профессионально подготовлен, мне 23 года, немногие сравнятся со мной, мне жить и жить. Как это — убить меня? Шутить изволите!» Эта психология присуща молодости, ею поражены практически 100 процентов солдат и молодых офицеров. Зачастую героизм очень плотно соседствует с очевидной глупостью, как это ни печально писать. И там, где здравый смысл, элементарная тактика подсказывают: надо перебежать, переползти, проникнутый такой психологией солдат или офицер закатывает рукава, приклеивает к нижней губе окурок, берет оружие наперевес и идет вперед, не спеша, с чувством собственного достоинства. Всем своим видом демонстрируя величайшее презрение ко всему и вся: к собственной жизни, к возможной смерти, к противнику.

Здесь какая-то неизведанная, заповедная часть, какой-то не изученный наукой уголок в человеческом мозгу, который побуждает его при определенных обстоятельствах действовать странно, если не сказать больше. Часто такие демонстрации кончаются печально. Те, кому удается выбраться из подобной переделки живыми и невредимыми, потом, при разборе «полетов» сознают теоретически, что были не правы. Но это только теоретически, ибо в глазах, где-то в самой их глубине, светится непоколебимое торжество. Если | перевести этот торжественный свет на русский язык, смысл его будет примерно таким: «Я знал, что меня убить невозможно, и теперь знаю это еще более твердо. Поэтому, товарищи начальники, вы, конечно, говорите. Правильно вы говорите и много, но вам за это деньги платят. Я, конечно, с вами соглашусь, порядка для... чтоб не нарваться на очередной каскад слов. Прибор я дожил на ваши указивки. Я жив, и буду жить, и поступать буду по-своему».

С одной стороны, с такой психологией надо бороться, [306] ибо если ее поощрять — это приведет к совершенно неоправданным человеческим потерям, а с другой стороны, с этой психологией нельзя бороться очень жестко, ибо если человек, поднимаясь в атаку, твердо знает, что будет в этой атаке убит, он на нее не подымется! Каждый, покидая окоп, надеется, что уцелеет, что будет жить. Ну в крайнем случае ранят. С одной стороны, ничего не боятся только дураки и сумасшедшие. С другой — фаталисты, а таких в армии большинство, она на них держится. И мне странно читать в уставе команду: «В атаку, вперед!» Смею утверждать, что в такой уставной редакции она звучит только при проведении учебных атак. Ни разу и жизни не слышал сам, специально интересовался этим вопросом у ветеранов, и они подтвердили: да, в настоящую атаку этой сухой фразой людей не поднять. Мат является основой управления общевойсковым боем.

Лично встречал вертолет, эвакуировавший лейтенанта. На носилках лежал человек, которому можно было дать лет пятьдесят. Он был в сознании, даже пытался что-то говорить спекшимися губами, не было слышно что из-за шума двигателей. В глазах что-то такое, что подсказывало: «Не жилец!» Не знаю, как это получается, не знаю, как это называется, но я умею определять вот этих, которые не жильцы. И не только раненых, но и совершенно еще здоровых. Научился этому в Афганистане. По глазам. Сначала сам себе не верил. Два раза проверил. К глубочайшему моему сожалению, оказался прав — больше не экспериментирую. Надо сначала погасить этот чертов потусторонний огонек, потом отправлять человека в бой.

Через сутки погиб еще один офицер — старший лейтенант Александр Коноплев. Погиб из-за того, что ему было ведомо, что такое честь и благородство. А произошло это так: работа тогда была нервная. Развединформация поступала обильная, зачастую противоречивая, и ее надо было тщательно анализировать, очищая зерна от плевел. И вот в процессе этой кропотливой работы вырисовывается подтверждаемый тремя источниками факт: из населенного пункта N по такому-то ущелью должно проследовать бандформирование численностью до 50 человек. Задачу по нейтрализации этого бандформирования поставили разведроте Тульского полка, возглавлял которую старший лейтенант Коноплев.

Поскольку происхождение бандформирования толковалось [307] по-разному и могло представлять большой интерес, операцию возглавил начальник разведки дивизии подполковник О. П. Трусковский. Разведрота на трех вертолетах которые взлетали по одному в разных концах аэродрома и с разными промежутками времени, была переброшена в район предполагаемых действий, высадилась в десяти километрах от ущелья. За ночь совершила весьма сложный марш по горной местности и к утру организовала образцовую засаду вдоль тропинки, ведущей вверх по ущелью на участке 200 метров.

Что крайне редко бывает, почти точно в оговоренное время в засаду втянулась хорошо вооруженная группа численностью 51 человек. В группе было два пулемета, два охотничьих ружья с нарезными стволами, с десяток карабинов СКС, остальное — автоматы различных модификаций, пистолеты, гранаты. Было раннее утро. Люди двигались по тропинке в колонне по одному. Надо полагать, не все до конца проснулись, возможно, кто-то и вообще не спал. Была, по-видимому, полнейшая уверенность в безопасности, так как разведки и охранения не наблюдалось.

Когда голова колонны оказалась метрах в двадцати, старший лейтенант Коноплев встал из-за камня во весь рост и обратился к идущим со следующей речью: «Господа бандиты, вы окружены, во избежание кровопролития вам предлагается сложить оружие и сдаться!» Мог крикнуть то же самое из-за камня. Наверняка был бы жив. Но он встал. Встал, потому что был Солдатом с большой буквы. Встал для того, чтобы продемонстрировать миролюбие, встал потому, что не хотел никого убивать и не верил, что кто-то хочет убить его. Что хотел сказать еще старший лейтенант Коноплев и хотел ли он еще что-нибудь сказать, никто не знает и уже не узнает, ибо все было кончено секунд за 15.

Один из стоящих на тропинке вместо ответа выпустил от бедра длинную очередь. Одна из пуль попала Коноплеву в лоб. Умер он практически мгновенно. 48 находящихся в засаде разведчиков (соотношение один к одному) мгновенно смели автоматным огнем всех стоящих на тропе. Что это была за организация, до сих пор не знаю, но организация была интересная. Люди и оружие есть, а документов ни у кого никаких.

Оружие собрали, трупы остались на тропе, вертолеты забрали в установленном месте роту, тело старшего лейтенанта [308] Коноплева. Перечисленные выше события имели два ближайших и одно отдаленное последствия. Во-первых, выяснилось, что доклад о проведенной операции никого усиленно не интересует. Командующий даже слушать не стал. Порекомендовал рассказывать эти басни внукам, если доживу. Через клерков была доведена команда, что захватили склад оружия. Удобная позиция — сунул голову в песок — и никого не вижу. Второе последствие было бы смешным, если бы не было таким печальным. Медслужба и тыл сбили ноги в поисках гроба для лейтенанта Аксенова. Парень был рослый, видный, гроб нужен был большой. С превеликими трудностями гроб нашли. Только привезли этот гроб — новая информация — Коноплев. Начальник медицинской службы дивизии в поисках гроба нашел контору, где ему предложили сразу шесть. Начальник медицинской службы дивизии подполковник Аркадий Алексеевич Чмуневич человек был исключительно толковый, грамотный, глубоко знающий и любящий свое дело. Но рысканья в поисках гробов его утомили, и, найдя их наконец, он так обрадовался, что немножко перестал соображать. Забрал в санитарку все шесть гробов, привез их и средь бела дня разгрузил в медпункте. Предусмотрительность в военном деле — вещь необходимая, в конце концов каждый баран носит свои рога: кто-то отвечает за снаряды, кто-то за кашу, кто-то за гробы. Отвечаешь, черт тебя побери, возьми и привези их тихонько вечером, сложи их куда-нибудь, знай об этом сам, пусть знают об этом два солдата, которые разгрузят. И... тишина. А здесь, средь бела дня, такая предусмотрительность естественно подействовала на всех удручающе. Начмеда я своего глубоко уважал, но тогда, дело прошлое, влетело ему от меня рупно.

Как бы там ни было, дело было сделано. Создана возможность отправить погибших в бою офицеров на родину по-христиански. Рано утром прямо в чистом поле поставили два стола, обтянутых красной материей, а на них — два гроба — один подлиннее, другой покороче. У гробов стали в почетном карауле четыре разведчика. Говорить тут особо было нечего. Что тут скажешь? Отличные офицеры пали в борьбе с... В борьбе с кем?.. В мирное время на родной земле погибли два офицера в борьбе с кем?.. Я прошел попрощался первым, сделал несколько шагов в сторону и остановился у гробов. Лицо лейтенанта уже было тронуто трупными [309] пятнами, всегда чубатый Коноплев лежал чистенький, смирный, с непривычно выбритым лбом, на котором легким бугорком — морщинкою был отмечен след входного отверстия пули. Солдаты, офицеры текли мимо гробов нескончаемым потоком. А я стоял около гробов и всматривался в лица, не напрямую, исподволь.

Все приходят на этот свет разно, и в жизни были разными мои подчиненные, но здесь они стали удивительно похожи, похожи жестко-каменным выражением лиц. В редких глазах мелькал испуг. Шел поток, и шел процесс окаменения сердец. В каких единицах можно измерить доброту, милосердие, сострадание, отзывчивость? Не знаю. Знаю точно одно — у каждого проходящего в душе, в сердце, как угодно считайте, минимум на одну эту единицу становилось меньше. Потом был транспортник ИЛ-76, суетившийся экипаж, на который привезенные гробы не произвели никакого впечатления. ИЛ-76 не мог вести только два «груза двести», нерентабельно, это — огромный самолет. Поэтому транспортник чем-то там грузили, а мы ждали, периодически ругая летчиков за медлительность. Гробы буднично стояли на остатках жухлой травы, рядом с «рулежкой». Я клял себя за то, что доверился летчикам, поверил, что все готово к загрузке, не выслал своевременно офицера, который бы подтвердил эту самую готовность.

В голове сидела мысль: почему гробы не накрыты государственными флагами? Ушли из жизни Солдаты, ушли в бою, но должно хоть после смерти как-то отличить погибшего солдата от человека, который умер от старости или после продолжительной болезни. Что-то в этой суете живых перед лицом мертвых было пронзительно печально. Разные были в жизни моменты. Афганистан, например. По-разному выносили и вывозили трупы: и завернутые в плащ-палатку, и незавернутые, притороченные к броне, и на ослах. Но то был Афганистан, там была одна мысль: вывезти, вынести трупы и сделать так, чтобы при их вывозе-выносе не образовалось еще 2 — 3. А здесь-то — здесь!.. Земля вроде родная, советская. Почему нет флага на гробах?

Летчики наконец закончили погрузку, гробы занесли и установили в самом конце самолета на рампе. Борттехник, старший прапорщик в годах, постоял над гробами, снял фуражку, перекрестился. Надел фуражку, сходил куда-то в глубь [310] самолета, принес два солдатских одеяла и зачем-то накрыл гробы, аккуратно подоткнув края. Зачем — неизвестно, но всеми это почему-то было воспринято как акт своеобразного извинения за непристойную суету.

Самолет улетел. В заключение надо сказать о том, что у убиенных офицеров осталось у каждого по вдове с ребенком. Партия и правительство высоко оценили вклад их погибших мужей в дело борьбы с беспределом. Чиновный люд в разных городах, не сговариваясь, вынес вердикт — 35 рублей пенсии каждой. По рублю на день, а на пятерку в одно из воскресений можно разгуляться. Это и было отдаленное последствие гибели при, как мы тогда считали, исполнении служебного долга. Полгода у меня ушло на то, чтобы при всяческой поддержке и активной помощи заместителя министра обороны по кадрам, бывшего Командующего воздушно-десантными войсками генерала армии Д. С. Сухорукова «пробить» и оформить так называемые республиканские пенсии в 160 рублей. А так, войны нет — какие пули?.. Вот закон. Что? На 35 рублей жить нельзя? Не живите!

...17 февраля 1990 года мне присвоили воинское звание «генерал-майор». Это была другая плоскость, начался новый отсчет времени.