Парады и будни

Летом 1985 года я успешно закончил обучение в академии имени М. В. Фрунзе. Восьмая группа, которой я имел честь командовать, завершила учебу блестяще. Впервые в истории академии (по крайней мере, по словам начальника курса), в одной группе из 16 человек было два золотых медалиста — майоры Ю. Ю. Попов, В. В. Гайдукевич и пять слушателей закончили Академию с отличием. Забегая вперед, можно сказать, что это не были дутые, липовые отличники. На сегодняшний день шестеро из семи являются генералами — это генерал-майоры А. П. Колмаков, Ю. Ю. Попов, И. И. Бабичев, В. В. Гайдукевич, генерал-лейтенант В. А. Востротин и я. В резерве еще И. Г. Комар. При этом трое из шести — командиры дивизий, один — слушатель академии генерального штаба, один — командующий армией, один — заместитель министра по чрезвычайным ситуациям. Группа является предметом моей гордости. Три года моего командирского труда на должности заместителя командира взвода без прав не прошли даром.

Но вернемся к завершению учебы. Как и на всяком порядочном выпуске, особенно если этот выпуск был предрешен как успешный, царило радостное оживление и суматоха. Застоявшиеся, хорошо подготовленные офицеры рвались в войска. Радостное настроение не испортило ни Постановление ЦК КПСС о борьбе с пьянством и алкоголизмом, ни обещанные, но не присвоенные звания «подполковник» досрочно.

Несколько омрачило настроение другое: полная кадровая неразбериха, а с ней и неопределенность. Что это значит, поясню на собственном примере. Из беседы с начальником отдела кадров ВДВ я уяснил, что поеду заместителем [188] командира полка во Псков. Первый заместитель командующего ВДВ генерал-лейтенант В. Н. Костылев Псков категорически отверг и не терпящим возражения тоном объявил, что я буду начальником штаба полка в Алитусе. Командующий ВДВ генерал армии Д. С. Сухоруков в присущей ему корректной манере довел до меня, что я поеду заместителем командира полка в Тулу, а когда я за день до выпуска получил наконец предписание, выяснилось, что я заместитель командира полка, но в Рязани. Такой подход лишал возможности настроиться на определенный регион и подготовиться к убытию в него. А поскольку игра велась «втемную», она откровенно действовала на нервы. Ехать в Афганистан, в Гянджу или в Прибалтику — это совершенно разная подготовительная работа, и постановка перед фактом здесь, на мой взгляд, недопустима. Нужно дать офицеру возможность решить свои семейные дела, тогда по прибытии в часть он начинает заниматься службой, а не размышлениями на тему, как там себя чувствует брошенная второпях жена с детьми, где они живут и как они живут. Но всему приходит конец, все утряслось. Перед убытием в отпуск мы с Иваном Бабичевым, назначенным в этот же полк командиром батальона, решили заехать в будущую родную часть и представиться командиру полка.

Командира полка на месте не оказалось, он находился в отпуске, а нас ждал «приятный сюрприз». Первым, кого мы встретили, был заместитель командира полка подполковник Виктор Иванович Миронов. Я оказался вторым заместителем полка на одной должности. Да и командир второго батальона, на место которого был назначен Иван, по словам Миронова, никуда не собирался. Мы плюнули и уехали в отпуск.

Когда мы вернулись, почти ничего не изменилось. Заместитель командира полка и комбат-2 уже куда-то собирались, но куда и когда — было неясно, смутно и непринятие. В первый день службы я прибыл в полк в половине шестого утра, имея целью посмотреть подъем, физическую зарядку, утренний осмотр и составить, таким образом, представление об организации, куда я попал. Но и тут меня ждала неожиданность. Оказалось, что ночью в полк для внезапной проверки прибыла весьма представительная комиссия штаба Воздушно-десантных войск. Я наспех успел представиться командиру полка и «с марша вступил в бой». Никого не волновало, [189] что я в должности был два часа, никого не трогало, что я был заместителем командира полка № 2. С разных концов полка неслось: «Заместитель командира полка, почему ободрана трибуна, почему она засыпана листьями, почему скверно и нечетко разлинеен плац? Стройте офицеров на физическую подготовку!» Оправдываться не имело смысла, я улыбался и говорил: «Есть!» Заставлял скрести, мести. Строил, вел. Все сдавал лично. В общем-то, этой проверке можно сказать большое спасибо: она сразу поставила меня на боевой взвод и создала определенный задел уважения ко мне со стороны проверяющих офицеров и генералов за то, что я не скулил и не ныл, а делал дело. На третий день проверки, когда управление полка десантировалось на начавшихся командно-штабных учениях, на полигоне полка состоялся разговор с командиром дивизии полковником Ф. И. Сердечным. Лично я проверку сдал не ниже «хорошо» по всем показателям. Это командиру дивизии, судя по всему, понравилось, и он начал расспрашивать меня о прохождении службы. Послужной список мой ему не понравился. В самом деле: командир курсантского взвода, роты, сразу — комбат-скороспелка (правда, воевавший), потом академия. Какие выводы сделал командир дивизии, точно не знаю, по-видимому, положительные, потому что вскоре состоялся приказ о назначении меня командиром 331-го парашютно-десантного полка в город Кострому. И вот, не пробыв заместителем командира полка и двух месяцев, 11 сентября 1985 года на самолете АН-2 вместе с летевшим представлять меня комдивом я убыл в Кострому.

Кострома встретила пронизывающим холодным ветром и мелким дождем. На маленькой, скверно асфальтированной площадке, которая почему-то звалась плацем, был выстроен полк. Командир дивизии представил меня, сказал запомнившиеся на всю жизнь слова: «Десять секунд времени на уяснение того, что ты командир полка!» И... улетел!

То, что полк сыпался по всем показателям, мне было известно. То, что меня послали затыкать эту дыру по жестокой методике обучения плаванию: бросить в глубокое место, выберешься — честь тебе и хвала, а не выплывешь... — что тогда, мне тоже было известно. Радужных картин я себе не рисовал. Но действительность превзошла мои ожидания. Проводив командира дивизии, мы с моим предшественником, подполковником Н. В. Вашкевичем, вернулись в полк,

взошли на крыльцо штаба. Он немного подумал, потом показал пальцем: «Вот это — казарма первого и второго батальонов, вот это — третьего и спецов, вот то — парк, вот там — отсюда не видно — склады. Ну, бывай!» И вот, таким оригинальным образом сдав дела и должность, сел в машину и уехал... А я пошел осматривать теперь уже мое хозяйство. Самый поверхностный осмотр дал самые плачевные результаты. Все в полку поражало серостью, убогостью. Самому юному зданию на вид было никак не менее 40 лет, территория полка захламлена. Это неудивительно, так как мне не удалось обнаружить ни одной урны, ни одного мусоросборника. В парке сгрудившиеся по какому-то совершенно дикому плану металлические хранилища со сплошь и рядом битыми, причем довольно изрядно, воротами, кривые навесы, стоящие в грязи машины. Территория складов в диком бурьяне. Особенно поражала внутренняя убогость казарм. Казарм в полку всего две, а на потрясающую скученность людей (что было в какой-то степени объективно) накладывалось самое хамское отношение к содержанию казарм. Достаточно сказать, что во всех ротах без исключения не было ни сушилок, ни бытовых комнат. Туалеты, умывальники представляли собой потрясающее зрелище развала. Разбитые бачки, раковины, свернутые краны (кое-как действовала ¼ часть), по стенам слизь и плесень, все плывет, течет, воняет. В спальном помещении панели покрашены или ядовито-голубой, или темно-зеленой краской, той, что красят боевые машины, а выше — «побелено» цементом. Тумбочки, табуретки побиты, ободраны. На все спальное помещение в заросших пылью плафонах горит 2 — 3 лампочки. Старший призыв спит как положено, остальные — как придется. Кто-то — на матраце, матрацем укрывается. У кого-то одеяло без простыни. Ни тебе ковриков, ни тебе тапочек, ни тебе какого-то яркого, радующего глаз пятна на стене. Серо, убого, удручающе. Тоска и безысходность, удушье, желание сделать ближнему своему что-то скверное, подлое, жестокое осязаемо висело в воздухе, в атмосфере этих казарм. Это были казармы в самом гнусном смысле этого слова, всякий попавший в них чувствовал себя просто обязанным совершить что-нибудь преступное. Поэтому неудивительно, что из 55 преступлений и происшествий в дивизии 27 приходились на несчастный Костромской полк. В общем, — старое деревенское кладбище с покосившимися крестами, как сказал однажды Дмитрий Семенович [191] Сухоруков. Особенно все это резало глаз на фоне того, что полк-то был парадный, солдаты в него подбирались рослые, видные, красивые парни. Редко встретишь солдата ростом 180 см, основная масса в интервале от 185 см до двух метров. И вот то, что могло и должно было быть лицом воздушно-десантных войск и действительно таковым являлось, когда прибывало на парадную площадку, в повседневной жизни жило в самых хамских, нечеловеческих, потрясающих своим бесстыдством и безответственностью условиях. Взгляды у солдат, да и у офицеров, угрюмые, недоверчивые, смотрели все одинаково, без огонька и блеска. Нечто подобное можно наблюдать в передвижных зоопарках, где обитают в клетках очень скверно содержащиеся волки, и некогда могучий, сильный и гордый зверь превращается в жалкое подобие особи, едва волочащей ноги.

Я вернулся в штаб, мягко выражаясь, в сильно удрученном состоянии. Сел в кабинете и задумался. То, что это мое, я уже понял, то, что я не смирюсь с этим свинством, — тоже понял. То, что все это придется взломать, вздыбить и разнести — и переделать, — тоже понял. Вопрос был в том, с чего и как начать.

Где-то очень близко послышалось не очень стройное, по всему видно, пьяное пение. «Вот черт, уже галлюцинации начались»,- подумалось мне. Я тряхнул головой. Пение не исчезло. Заинтересовавшись, я спустился вниз со второго этажа, вышел на крыльцо штаба. Внизу, перед крыльцом, стояло человек двадцать офицеров, прапорщиков — сильно пьяных среди них не было, но «врезавши» были все. Вызывающе поглядывая на меня, они пели «Стеньку Разина». «Чего они ждут от меня? Ждут, что я соколом слечу с крыльца, начну махать кулаками, возмущаться?» Не-е, ребята, не угадали. С радостным видом я спустился с крыльца и вошел в толпу: «Плохо и нестройно поете, мужики! — сказал я. Давайте вместе!» И подхватил. «Брови черные сошлися, надвигается гроза. Алой кровью налилися атамановы глаза». Совершенно случайно этот куплет с вполне определенным смыслом совпал с моим вступлением в хор. Последние две строчки я допевал самостоятельно. «Ну же, мужики, дальше!» Дальше не пелось. Изумление, растерянность, недоумение в не очень-то пьяных глазах. Пили, что называется, для запаха — дури своей хватало. Воспользовавшись моментом, сгреб всю эту толпу и, приговаривая: «Ну хватили лишнего, [192] ну, бывает, ну, по домам, ну, завтра служить начнем», сопроводил их всех до КПП и выпроводил за ворота.

Вернулся в кабинет и позвонил напрямую командующему ВДВ. Доложил: «Товарищ командующий, личным осмотром установил, что вверенный мне 331-й парашютно-десантный полк является жалкой и постыдной пародией на десантную часть. Для приведения его в порядок прошу вас предоставить мне особые полномочия по кадровым перестановкам и дополнительное финансирование». Здесь должен высказать свое мнение, и не только свое. За весь период существования ВДВ в них были два командующих — недосягаемый и великий Василий Филиппович Маргелов и мало в чем ему уступавший, разве что менее размашистый, глубокий и мудрый Дмитрий Семенович Сухоруков. Именно благодаря мудрости, за что огромное ему спасибо, командующий сразу оценил, почему стало возможным, что командир полка первого дня службы, минуя все промежуточные инстанции, вышел напрямую на него. Я получил сначала полномочия, потом деньги.

Вывод, который я сразу сделал после разговора с командующим, пришел легко и просто. Заключался он в расхожей фразе: «Бытие определяет сознание!» Сначала надо перестроить бытие, создать людям человеческие условия, заставить их ощутить, что они — люди, а не гамадрилы, а уже потом на фоне этого и с помощью этого подтягивать сознание, ибо если человек живет, как человек, он и служит по-человечески, а если как свинья, то и все остальное по-свински...

На фоне того, что ежеминутно резало в полку глаз, задача казалась поистине грандиозной. Но глаза страшат, а руки делают. На следующее утро, выйдя из двери полкового бассейна, где я поселился, а бассейн расположен точнехонько против штаба, я увидел галдящую толпу — человек около десяти. Слышались обрывки фраз: «У меня автобус стоит, где люди?» Дежурный по полку подал команду, доложил мне о состоянии дел, и толпа, уяснив, что я новый командир, попыталась решить свои вопросы с ходу нахрапом. Раздались возмущенные, нахальные и громкие требования: «Майор! Командир! Я уже полчаса как стою, мне обещали роту!..» ... «А мне должен был быть выделен взвод!» — «В чем дело?» Покричали они секунд 10, пока я не разобрался, в чем дело. Работодатели вылетели из полка [193] на предельно возможной скорости. Начались трудовые будни.

Надо сказать, что полк стоял на отшибе, далеко, за 600 километров от штаба дивизии, и, казалось бы, его географическое направление предопределяло отправлять туда в качестве командиров людей самостоятельных, волевых и хозяйственных. Тем не менее, как это ни странно, по докладу старожилов, попадали туда то более охотники, чем пьяницы, то более пьяницы, чем охотники. Полк при таком мудром управлении стремительно деградировал. Насколько я разобрался, один Иван Андреевич Химич пытался серьезно исправить положение дел и во многом преуспел, но, к сожалению, быстро ушел из полка.

Широко развернулись работы по завершению строительства трехэтажных пристроек по всем казармам, где планировалось разместить соответствующие требованиям устава туалеты и умывальники. Старые развалили, помещения высушили, взялись варить в них сушилки и оборудовать бытовые комнаты. Казармы побелили, убрали из них ядовито-голубые и танково-зеленые цвета. Повесили люстры, вкрутили все лампочки. На стены — картины, на колонны — цветы. Каждому — персональный комплект постельного белья. Всех одели и обули. Расставили по полу урны и мусоросборники. Круто навели порядок в столовой. Организовали боевую подготовку, и глаза наконец начали блестеть. За дело народ взялся охотно, свинство всем надоело. Но для того чтобы окончательно переменить настроение, нужен был какой-то крупный успех. И тут я попал на областную партийную конференцию. Первый секретарь Костромского обкома Юрий Николаевич Баландин был к тому времени секретарем обкома 24 года. Трудно ли быть командиром взвода? Первые 17 лет трудно, а потом привыкаешь. Исходя из этого соображения, Юрий Николаевич поставил дело так, что последние примерно 17 лет вопросов ему никто никаких не задавал, и даже мысль такая кощунственная никому в голову не приходила. Какие могут быть вопросы к Солнцу? Доклад, продолжительные аплодисменты, чинные выступающие, проект постановления за основу, в целом, бурные, продолжительные аплодисменты — все как положено. И вот Юрий Николаевич читает доклад, а командир полка майор Лебедь пишет ему записку, в коей указывает, что в нарушение постановления ЦК КПСС от такого-то числа такого-то месяца Костромской [194] горисполком не выделил полку большое количество квартир. Записка ушла в президиум. Когда по завершении доклада пораженные в самое сердце, укоризненно качающие головами члены президиума из рук в руки передали ее Юрию Николаевичу, на лице его выразилось безмерное удивление. «Берет, как бомбу, берет, как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как огромную, в двадцать жал, змею двухметроворостую». Осторожно, неловко развернув ее, Юрий Николаевич пробежал глазами. Какой-то майор Лебедь, какие-то квартиры — и, обратив преисполненное страдания лицо в сторону президиума, нервно сделал жест рукой: «Да... дайте... ему!» И назавтра я получил семнадцать квартир. Это был успех, но успех, как я его расценил, — промежуточный. Я рассудил так: имея в полку более 80 бесквартирных, я за счет этих квартир имею возможность покрыть чуть более 20 процентов потребности и остаюсь без перспективы. Но у меня есть пятна застройки, с которых надо из бараков отселить двенадцать семей, снести бараки и построить дома. Тогда появляется перспектива закрыть жилищную проблему полностью. Я так и сделал. В пожарном порядке было проведено отселение. Честно говоря, никто и не сопротивлялся. Когда вместо постылого барака предлагают благоустроенную квартиру — что тут выбирать?

Пять оставшихся квартир выделил самым нуждающимся. Это вызвало определенное недовольство, далеко не все в полку меня поняли. Как это так, при нашем бесквартирье шиковать и отселять каких-то гражданских? Тут еще вмешался командир дислоцировавшейся поблизости ракетной дивизии. Заехав как-то в полк, он заявил, снисходительно поглядывая на меня: «Майор, я здесь, по сути, формирователь титула. У меня 24 миллиона, у меня УИР (управление инженерных работ), у меня своя КЭЧ — ваши полудохляки ничего здесь не сделают. То, что отселил, — молодец, спасибо. Отдай пятна застройки и не дергайся». Я уперся: «Пятна мои, и строиться буду я!» Последовало насмешливое: «Ну-ну!..» Через час после убытия комдива ко мне с ультиматумом прибыл начальник УИРа: или я в десятидневный срок сношу бараки и предоставляю ему готовую площадку под застройку, или он снесет их сам, но тогда строить будет по плану командира дивизии. Я сделал хорошую мину при очень плохой игре и сказал: «Хорошо!» Ухмыляясь, полковник ушел. Я задумался. Два мощных, толстостенных приземистых барака [195] постройки 30-х годов (а строили тогда на совесть) являлись серьезной проблемой. Усугублялось все это тем, что на улице стоял ноябрь. Снега было немного, но мороз ударил подходящий. Ковырять бараки ломиками и кирками — несерьезно. Взрывать в центре города не будешь. Тут осенило: у меня же два танка есть для обкатки личного состава. Заместитель по вооружению получил приказ: ночью перегнать танки с учебного центра в полк. Два видавших виды, но надежных Т-55 прибыли. Назавтра было воскресенье. И вот, придав каждому танку по отделению для очистки тримплексов от кирпичей и досок, я выгнал их в город. Началась операция: танки против бараков. Отвернув башни, танкисты примерились, и первая боевая машина нанесла мощный таранный удар в угол барака. Здание содрогнулось, посыпались кирпичи, танк сдал назад. Пехота быстренько очистила тримплексы и люк. Еще удар — по зданию пошла трещина. Рядом соседним бараком занялся другой танк под руководством заместителя по вооружению подполковника Давыдко. Поглазеть на такое диковинное зрелище сбежалась вся округа. Возникла дополнительная трудность. Приходилось следить еще за тем, чтобы радостно-возбужденные детишки и взрослые не попали под гусеницы. Танки растоптали бараки, превратив их в огромные груды битого кирпича, штукатурки, щебня.

Возникла новая задача — надо вывезти несколько десятков тонн строительного мусора. Экскаватора в полку нет, бульдозера нет, самосвал только один, и у того главная задача — подвоз угля на учебный центр. Но я уже ухватил удачу за хвост!.. Пока я размышлял, что же мне делать с вывозом, доложили о страстно желающем меня видеть председателе какого-то гаражного кооператива. Передо мной появилась небольшая, круглая, самоуверенно-приблатненная фигура: «Командир, сколько ты хочешь за этот хлам, что у тебя за стеной?» Внутренне я чуть не заорал от радости, от предчувствия быстрого и радикального разрешения тяжкой проблемы. Но надо было играть. Я потянулся и зевнул: «Нисколько. Спорить люблю». — «Что значит спорить, командир?» — «А вот так. Если ты за три дня вывезешь строительный мусор, я с тебя не возьму ни копейки, но если опоздаешь хоть на час от установленного срока — заплатишь вдвойне». Глаза председателя заблестели. Он, как выяснилось, тоже любил спорить. То ли из почтения ко мне, то ли от сознания своего превосходства (я так и не понял), но он сменил форму [196] обращения: «Шеф, по рукам! Давай оговорим сроки». — «Стоять, приятель. Сказанное улетает, написанное остается».

И мы дружно родили договорчик, в котором было сказано, что если до 16 часов такого-то числа куча строительного мусора будет ликвидирована, полк никакой платы не взимает; если же кучи к установленному сроку не исчезнут, оплата будет произведена вдвойне, по расценкам КЭЧ. Мы ударили по рукам и, забрав каждый по экземпляру договора, разошлись. Высланная разведка доложила, что председатель кооператива любил спорить серьезно. Уже через час к месту баталии прибыл экскаватор, еще через час — бульдозер, почти одновременно с ним четыре КамАЗа выстроились, как «Мессеры», вкруг, и работа закипела. К концу второго дня строительная площадка была очищена, спорщик-председатель не поленился завезти не менее полумашины песка и демонстративно ее посыпать. Все его действия мне систематически докладывались, но когда он прибыл констатировать факт выигрыша спора, я прикинулся страшно удивленным. Прибыв на площадку, я выразил восхищение его организаторскими способностями, посокрушался, что так бездарно проиграл спор, вернул ему второй экземпляр договора. По-видимому, я был достаточно искренним, потому что председатель проявил максимальное великодушие. Достал из дипломата бутылку коньяка и предложил выпить за тех, кто живет спором. Мы ее выпили, вернувшись ко мне в кабинет, и расстались, каждый довольный по-своему. Был вечер седьмого дня. Я помчался к начальнику УИРа. Звали его Николай Николаевич, фамилию, к сожалению, забыл. Оказался он глубокопорядочным, толковым и знающим свое дело человеком, как выяснилось впоследствии. Мы с ним плодотворно работали. Начальник УИРа был на месте. «Поехали принимать строительную площадку и заактируем это дело», — сказал я. «Какую площадку? И откуда ты упал?» — «Поехали, поехали!» Николай Николаевич перешел на официальный тон: «Товарищ майор, вы из меня дурака не делайте!» — «Товарищ полковник, я без дураков. Поехали!» Прибыв на площадку, Николай Николаевич, покряхтывая, обошел ее вдоль и поперек, полюбовался демонстративно насыпанным песочком, протянул мне руку: «Все, майор, строю для тебя. Не часто бывает!» И дом пошел! Это был конец ноября.

А теперь необходимо вернуться к событиям двухмесячной давности. 1 октября в полк с проверкой прибыл командир [197] дивизии Ф. И. Сердечный. Жестокая это была проверка. Комдив и некоторые офицеры управления дивизии откровенно пинали полк. Да, честно говоря, и было за что! Выяснилось, что полк умеет стрелять громко и часто, но отнюдь не метко. Преодолевать препятствия на танкодроме могли далеко не все и далеко не каждое. Техника постоянно ломалась. Вооружение выходило из строя. Ноги к перекладине не подносились, ну и так далее... Запомнилось состояние потрясающей унизительности, когда командир дивизии, вдоволь поиздевавшись, наконец с множественными оговорками (скидка на молодость командира полка, скидка на его пролетарское происхождение, ввиду того, что полк убывает на парад, и в надежде на то, что он когда-то перестанет быть захудалым) вывел полку тройку. 10 октября полк убыл на парад. Этот первый парад (а всего я участвовал в пяти: в двух — в качестве командира пешего полка ВДВ, в трех — будучи командиром дивизии) запомнился мне надолго и позволил сделать ряд интересных наблюдений. Отправленная ранее тыловая группа подготовила палатки для размещения полка, столовую и другие объекты. Необходимо было вдохнуть во все это жизнь, привнести в нее порядок и уют.

Надо сказать, что парадная площадка — это 10-тысячное скопление представителей самых разных видов и родов вооруженных сил, несколько сотен единиц самой разнообразной техники.

Это общежития, парки, склады, стоянки, столовые. Все прибывают на парадную площадку со своими привычками, взглядами, понятиями о порядке, и удержать в узде эту разношерстную орду может только сильный, волевой и жесткий человек.

Начальник гарнизона парадной площадки генерал-майор Бельтюков — его, к сожалению, уже нет в живых — был именно такой. Маленького роста, коренастый, но нисколько не толстый. Лобастое, квадратное лицо, пенсне а-ля Берия. Он был воплощением энергии, деловитости, распорядительности и жесткости, порой переходящей в жестокость. На ежедневно проводимых совещаниях генерал Бельтюков мог разделать под орех любого командира части, не утруждая себя выбором выражений. В то же время, когда на тренировке появлялся командующий округом, кто-то из заместителей министра или сам министр обороны, неизменно следовал доклад: «Все без исключения офицеры — молодцы, стараются, [198] являют собой образец исполнения служебного долга». Дед никогда, никому, ни на кого не жаловался, а драл сам по-отечески. Может, это кому-то покажется странным, но это очень ценное и важное качество начальника. На парадной площадке, при систематическом посещении ее министром обороны и его заместителями, очень легко было слететь с должности или вообще вылететь из армии. Поэтому вот такая манера поведения Бельтюкова всем без исключения импонировала. Все знали, что если пролетел — свое получишь сполна и круто, но вождь парадной площадки тебя никогда не сдаст. Поэтому, обижаясь на него по мелочам, ему прощали любые выходки. В первые три дня главным героем на каждом совещании был я. Все у меня было плохо, все не так. Особенно потрясающие доклады о катастрофическом состоянии противопожарной охраны в полку делал начальник этой самой охраны майор Соболь. Вышел я из положения совершенно неожиданным образом. Надо сказать, что практика совещаний была такова: первые десять — пятнадцать минут начальник штаба парадного расчета доводил общие указания и распоряжения, потом в зал совещаний стремительно врывался Бельтюков. «Товарищи офицеры!» Появление начальника гарнизона сопровождалось, как правило, демонстрацией какого-нибудь уникального образчика «гомо сапиенс» или до предела изуродованного предмета снаряжения. Разминка начиналась с команды: «Заводи!» или «Заноси!»

На этот раз последовало: «Заводи», и комендант парадной площадки представил на всеобщее обозрение курсанта военно-морского училища. Роста в курсанте было где-то метра под два, но чтобы всем было ясно, о чем речь, Бельтюков приказал: «Залазь на стол!» Курсант залез и как атлант взвалил потолок на плечи. При таком росте размер обуви у него был никак не меньше сорок пятого, но во что он был обут и был ли обут вообще, осталось для всех тайною. Потому что, согласно морскому обычаю, брюки у него были клеш, в данном случае это был какой-то суперклеш, ибо ширина штанин у самой земли была примерно пятьдесят и под этой «запорожной роскошью» начисто терялась предполагаемая обувка. Последовал бурный комментарий к такому изощренно-злостному нарушению формы одежды. Бельтюков имел привычку по ходу разбирательства втыкать в кого-нибудь указующий перст и спрашивать: «Что ты думаешь [199] по этому поводу?» На сей раз перст воткнулся в меня. Я доложил: «Великий Суворов сказал: «Чем выше чердак, тем больше хламу». Напомню, что Бельтюков роста от силы 162 см. Он онемел: «Как, как ты сказал?»

— Да не я, а великий Суворов: «Чем выше чердак, тем больше хламу».

С.тех пор как отрезало. Даже когда я действительно в чем-то был виноват, разбор генерал Бельтюков делал почти нежно, поглядывая снизу вверх на мои 185 см, иронично поблескивая очками, вопрошал: «Так что там сказал великий Суворов?»

Парад, точнее, подготовка к нему — это прежде всего тяжелый труд. В любую погоду, несмотря ни на что, надо превратить большую массу по-разному подготовленных в зависимости от срока службы солдат в монолитную, мощную молодецкую колонну, где все — голос в голос, волос в волос, ствол в ствол. Только такая колонна впечатляет и вызывает восхищение. Научить шеренгу, в которой 22 человека, красиво и слаженно ходить — задача повышенной категории сложности, особенно вначале, когда шеренги извиваются, как змеи; стволы автоматов, несмотря на все объяснения, торчат в разные стороны; левый фланг относительно правого заносит на расстояние до 2,5 метров в ту или иную сторону, вперед или назад. И каждому надо поставить подбородок, носок, ствол, локоть. Добиться одноообразия и монолитности, пустить по две, по три, потом по пять и, наконец, по десять шеренг. Это все на простом понятном человеческом фоне: участвовать в параде хотят все, а вот систематически тренироваться — ну, только о-о-очень сознательные. Существует целая система маленьких тайн, хитростей, стимулов с целью понудить солдат заниматься сознательно и старательно. Это вручение непосредственно после занятий лучшим шеренгам билетов в престижные кинотеатры и концертные залы, это и флажки на автоматы, это и ежедневный пятикилограммовый кулек конфет лучшей шеренге одного и другого батальона. Это и методически грамотная подначка старшин — старших шеренг, когда доведенный до отчаяния снисходительными насмешками старшина начинал своей волей дополнительные занятия и сплошь и рядом если уж и не попадал в лучшие, то, по крайней мере, однозначно уходил из худших. Это и ежедневный чай с бутербродами, это и эпизодически, спонтанно осуществляемые совместные тренировки [200] с «тысячетрубным оркестром». Это и фильмы, концерты, встречи на самой парадной площадке. Это и многочисленные смотры-конкурсы на лучшую «коробку», лучшую песню, лучшую ленинскую комнату, комнату хранения оружия, с вручением призов; и, соответственно, антистимулы — худшие шеренги скребут территорию, метут, драят, носят. В общем-то, надо сказать, что, несмотря на напряженность и занятость, разборы и разносы, обстановка на протяжении всей подготовки к параду царит деловая и в то же время предпраздничная. Подготовка к параду сама по себе отнюдь не монотонна, а на этом фоне есть ряд пиков напряжения — это две ночные тренировки на Красной площади и генеральная репетиция. Эти пики подготовки требуют всех физических и моральных сил. Все предшествующие фрагментарные наработки надлежит слить воедино и продемонстрировать, что ты отнюдь не даром, как выражались некоторые, «белый хлеб жрешь и одним воздухом с Политбюро дышишь». На таких тренировках присутствует министр обороны, все его заместители: главкомы видов вооруженных сил, командующий ВДВ, начальники главных и центральных управлений. Каждый гордится своими и хочет, чтобы его войско прошло как можно лучше. Возникает соревновательность,

задор и азарт между ними. Это передается войскам. Подготовка и участие в параде, какие бы кто ни вешал на них ярлыки, есть явление не рядовое, праздничное, возвышенное, способствующее сплочению людей, проявлению их самых лучших душевных качеств, выработки у них воли, коллективизма, ответственности за одно большое общее дело.

И вот наступил день парада. Здесь мне сразу вспомнился А. И. Куприн, его совершенно замечательные строчки, написанные более ста лет назад: «Строевой смотр в полку был назначен в 13 часов дня, капитан Слива вывел роту на плац в 6 часов утра и с ужасом увидел, что полк уже стоит». Подъем в 4 утра, завтрак в полпятого, выезд по графику в интервале 5 — 5.30. В 6 часов ты на месте, на подступах к Красной площади, и тебе с полком предстоит мило провести четыре часа времени в осенне-зимнюю погоду на свежем воздухе. С учетом наглаженности и надраенности, с одной стороны, и торжественности предстоящего действа — с другой, какие-либо резкие массовые движения исключены. Можно чинно и благовоспитанно прохаживаться, в крайнем случае, можно «зайчиком» попрыгать. Здесь уместно вспомнить, что, в [201] соответствии с традицией, на параде две части — полк ВДВ и полк морской пехоты, ходят раздетыми: берет соответствующего цвета, тельняшка, укороченные сапоги и, как ни изощряйся, поддевая под китель ватную безрукавку, все равно, мягко выражаясь, прохладно. Здесь нужен определенный аутотренинг и опять же маленькие хитрости: самая распространенная — перцовый пластырь на подошвах. Голь на выдумки хитра.

Моим любимым развлечением на тренировках было в перерыве подойти в кителе к одетым в шинели, укрывшимся за каким-нибудь стендом от ветра, курящим офицерам и предложить: «Хорошо бы сейчас, мужички, по кружечке холодного пивка!» Мой вид в сочетании с предложением вызывал инстинктивный озноб: «Пошел бы ты со своим пивом!»...

...К 9 часам, предъявив пропуска, командиры втянули колонны на Красную площадь.

Остался самый мучительный час. С одной стороны, нельзя дать солдатам застыть, с другой стороны, нельзя на главной площади страны, за считанные минуты до начала парада, неприлично резво прыгать. Перебились. Степенно так поворачиваясь налево, направо, кругом, бессчетное количество раз приподнимаясь на носки. Тут подстегнуло и в какой-то степени согрело еще одно обстоятельство. В соседней с нами колонне академии имени Жуковского, не выдержав напряжения, упали в обморок два офицера. Их заменили на запасных. Навернулась мысль: «Не хватало мне еще такого позора!» Пришлось забыть про приличия, заставить подчиненных резко двигаться, рассказывать разные веселые, не относящиеся к делу истории, снимая тем самым растущее напряжение. Выстояли. Команда, объезд строя министром обороны, речь министра, команда, пошли. При повороте налево у Исторического музея нажал кнопку секундомера. На прямых ногах, как-то удивительно легко прошел мимо трибуны Мавзолея, слыша позади единый, как метроном, топот «подзвоненных» сапог, спиной чувствуя, что идут уверенно, идут здорово. Ушел вправо, пропуская строй вперед. Кнопка секундомера: стоп! Предъявив пропуск, прошел на площадку разбора перед Мавзолеем.

Мимо трибуны нескончаемой рекой величественно плыла техника. Прошли последние четыре уазика, краткий разбор. «Спасибо» и «Молодцы!» — от министра обороны, поздравление [202] с праздником и пожелание счастливого пути. Я поспешил к колонне, ибо времени было 10.45, а в 16.50 мне надлежало со всем полком, оставив тыловую группу, сидеть в поезде. На Васильевском спуске достал секундомер. От поворота до «вольно» — 32 секунды. Появилось ощущение какого-то дикого несоответствия всей громадности проделанной работы, затраченных средств, количества привлеченных людей, нервотрепки этой половинке минуты. Я стряхнул с себя это ощущение как наваждение и поспешил к полку. Прибыв с колонной на парадную площадку, в который уже раз в своей армейской службе убедился, что праздник для офицера — что для лошади свадьба: морда в цветах, а зад в мыле. В считанные часы надлежало сдать 400 стволов оружия, парадную форму, комплекты знаков, душегрейки, рассчитаться с постельным бельем и прочее, и прочее, и прочее... При этом каждый солдат норовил оставить себе какой-нибудь сувенир на память о параде. Еще несколько часов назад монолитное войско на какое-то непродолжительное время превратилось в толпу мелких жуликов, что-то утаивающих, что-то на что-то меняющих. Это быстро кончилось. Понимание этого момента пришло ко мне позже. Это была своеобразная психологическая разрядка, спад долго аккумулируемого напряжения, своеобразный, несколько затянувшийся вздох облегчения. Да и по сравнению с громадьем вложенных в парад средств утаенный солдатом в качестве сувенира знак — мелочь, о которой не стоит говорить. В 24 часа московского времени полк высадился на вокзале города Костромы и в сопровождении оркестра проследовал стройной колонной в военный городок.

Праздник кончился. Опять наступили трудовые будни. Энергично менялось бытие, не менее энергично вместе с ним менялось сознание. Все больше и больше людей охватывало очень нормальное человеческое желание — сделать так, чтобы вокруг тебя было красиво, уютно. Превратить расположение роты, каждое ее помещение в место, куда было бы приятно войти, где бы все радовало и успокаивало глаз. Уйти от слова «казарма» в худшем понимании этого слова.

В марте полку предстояло участвовать в дивизионных учениях с десантированием. Я, по молодости и по неопытности, решил, что времени у меня предостаточно, да и, честно говоря, методологию этой подготовки представлял достаточно поверхностно и продолжал увлеченно заниматься решением [203] бытовых вопросов. Но тут командир дивизии объяснил мне практически, что я не прав, продемонстрировал, что щука существует в реке, чтобы карась не дремал и не увлекался. 21 января полк был поднят по учебной тревоге с выходом сначала в плановые, а потом во вновь назначенные районы, что называется, со всеми потрохами. Эта тревога была фрагментом плана командира дивизии по подготовке дивизии к учению. Если с первой частью задачи (выводом техники, вооружения, запасов материальных средств из парка, со складов и построением колонны вне военного городка) я справился, как мне кажется, сносно, то, когда начался марш, я горько пожалел, что не упредил командира дивизии, самостоятельно проведя цикл тренировок. Колонны рвались и непомерно вытягивались, машины буксовали, парили, дымили, глохли. Систематически пропадала связь, а с ней и управление. Вспоминать все душераздирающие подробности из жизни кроликов что-то не хочется. Достаточно двух эпизодов.

Родная полковая инженерная техника на марше вся поголовно вымерла на первых же километрах. Посему колонные пути во вновь назначенных районах, в глубоком — до шестидесяти сантиметров — снегу, чистил мне мужик на «Кировце» с лопатой, наспех поднятый и героически продержавшийся с нами без сна и отдыха более суток, исключительно благодаря спирту, который подносил ему с темпом 50 граммов в час начпрод. Комдив ехидно рекомендовал поставить ему поясной памятник перед штабом полка, так, как есть в натуре: шапка, в которой по странному обычаю российских мужиков из глубинки одно ухо торчит вверх, другое — вниз, телогрейка, под ней рубаха с разорванным воротом, на голой груди нательный крест, в правой руке стакан, а левая делает отрицательный жест против закуски. Ехидничать-то комдив ехидничал, но если говорить по большому счету, то усилиями таких вот мужиков, совестливых, расхристанных и безымянных, Россия и выиграла все свои войны. Хороший был мужик.

И второй эпизод, когда ценой неимоверных усилий я наконец собрал полк в район и за много часов впервые присел буквально на три минуты — выпить кружку чая, — на меня свалился комдив. Застань он меня в любом другом месте, возможно, удар был бы помягче, но он застал меня именно так: с кружкой в руке, в КУНГе «142-й» радиостанции, только [204] что переведшего дух и на несколько минут расслабившегося.

Разнос был жесточайший. Как мне казалось, к несправедливостям, сопровождающим армейскую службу, я уже привык, но здесь, когда, с одной стороны, я никогда и нигде, включая Афганистан, не проделывал за относительно короткий промежуток времени такую колоссальную по напряжению и нервотрепке работу, а с другой стороны, никогда и нигде не получал за подобную работу столь уничижительной и презрительной оценки, от дикого перепада того, что сделано, и как оно оценено — меня в первый и последний раз в жизни прошибла слеза. К чести полковника Сердечного, он мгновенно сдал назад.

Дальше все пошло значительно спокойнее, наверное, поэтому — более толково. Урок был жестокий, но справедливый. Как это ни смешно сейчас вспоминать, больше всего меня злила и бесила именно уроненная слеза. «Что ты видел в армии?» — «Грудь четвертого человека, считая себя первым». — «Что ты делал в армии?» — «Устранял недостатки». С учетом полученного урока, я принялся их устранять. Какой это был труд, сколько каких тренировок было проведено — знаю я, знают мои подчиненные.

Важен итог. А в итоге к началу учений я руководил полком играючи. Эта отлаженная и прекрасно настроенная махина резвилась от сознания своей мощи и непобедимости. Стройные колонны, дистанции, как нарисованные, образцовое управление со стороны всех категорий командиров. Потом был марш на аэродром в Иваново, загрузка техники для десантирования, десантирование всем полком без потерь и учения, где полк единственным из всех был оценен «хорошо». Оценку эту поставил сам командующий ВДВ генерал армии Д. С. Сухоруков. Это очень высокая оценка, я никогда в жизни не видел отличных оценок полку на дивизионных учениях. Какое же это непередаваемое ощущение, когда проделанная тобою работа, твой труд выливается в одну какую-то неподражаемую, непередаваемую симфонию, когда многосотенный воинский коллектив действует, как единое целое, когда каждый солдат знает свой маневр. Когда каждый офицер ощущает себя офицером и именно поэтому гордится собой. Когда персональная гордость каждого сливается в единую, непобедимую гордость всего полка. И когда вот этому возвышенному, приподнимающему всех чувству [205] подвел итог двумя простыми, незамысловатыми словами солдат, заоравши после разбора: «Мы! Могем!» Это еще одна моя личная, персональная гордость: 331-й Костромской парашютно-десантный полк. Битый, ломаный, свершающий отчаянные переходы от красивой сытой жизни на парадной площадке к серому и убогому существованию в пункте постоянной дислокации. Я с ним и он со мной, мы вместе вставали на ноги... И встали. Он до сих пор славен и дружен.

Весеннюю проверку полк сдал легко и непринужденно на «хорошо». Потом был период великих строек. В короткое время в полку был построен клуб, заасфальтирован наконец подобающий парадному полку плац. Коренным образом перестроена парковая зона в пункте постоянной дислокации, складская зона в учебном центре. Вся техника стала под крышу. Разместились на свои места все запасы материальных средств. Появился вкус к нормальной человеческой жизни. Люди получили возможность отдыхать, появилась уверенность в завтрашнем дне. 30 июля 1986 года мне позвонил командующий, поздравил меня с присвоением воинского звания «подполковник»!

Это не значит, что все шло исключительно гладко, без сучка и задоринки. Просто не бывает все хорошо, как и все плохо. Не бывает! Можно вспомнить то же строительство плаца. Готовился я к нему долго, исподволь запасал бордюрный камень, щебень, битум. Построили его за четыре дня. Естественно, левым порядком, и, естественно, вне титула.

Пока строил, все восхищались. Восхищение кончилось, когда был представлен счет мне, а мною в вышестоящие финансовые органы дивизии. Счет на 108 тысяч рублей. Какой тут поднялся шум! Как меня только ни обзывали, «финансовый гангстер» — было самым мягким ругательством. Обиднее всего, что счет я предъявил предельно минимальный. Проинструктированные мною соответствующим образом командиры батальонов и начальники родов войск и служб порезвились вовсю, ловя машины с асфальтом на подступах к полку. В короткие сроки дополнительно заасфальтированы отливы у всех казарм и спортивного зала, волейбольная площадка, дорожки перед медпунктом, кое-что в автопарке.

В конце концов после долгой ругани, препирательств, ходатайств, опять ругани счет оплатили.

Или клуб. Вторую двухэтажную пристройку к нему волевым [206] решением командира полка саперы начали возводить еще зимой, используя раствор с солью. Пока была зима — все было красиво и ровно, как только пригрело солнышко — стены заплакали горючими слезами, местами угрожающе покосились, местами треснули. И от греха все это строение пришлось разобрать и переложить по-новому. Из чего я сделал для себя вывод, что с волей надо обращаться осторожнее.

Или складская зона. С учетом построенных двух хранилищ, складов под пиротехнику, надо было существенно расширить ее границы, вкопав огромное количество бетонных столбов, натянув на них колючую проволоку. В то же время нельзя было на какое-то длительное время разгораживать имеющуюся. Нельзя было работать поэтапно: построить новое, потом разобрать старое, так как все столбы со старого ограждения должны были перейти на новое. Иными словами говоря, за один световой день надо было сделать чудовищно большую работу. Я долго думал, как объять необъятное, и выход нашелся. В одну из суббот рано поутру на учебный центр был вывезен личный состав двух батальонов и артиллерийского дивизиона, подкрепленный соответствующими механизмами, поставлена хорошо продуманная задача, солдаты, как муравьи, растащили одно и воздвигли другое. И когда вечером перед нашими глазами предстала складская зона совершенно иной конфигурации, где даже вышки по углам успели вкопать, мы сами себе удивились: «Аи да мы!»

Стройки сочетались с интенсивной боевой подготовкой. Как-то очень незаметно мигнуло и кончилось показавшееся очень коротким лето, в течение которого я все собирался искупаться в Волге, да так и не собрался. Опять наступила проверка, на которой я получил максимум удовольствия. Проверяло меня уже не управление дивизии, а управление боевой подготовки ВДВ во главе с генерал-лейтенантом Освальдом Миколовичем Пикаускасом. Освальд Миколович известен в воздушно-десантных войсках как человек абсолютно неподкупный, глубоко знающий свое дело, беспристрастный, скрупулезный. На тот период второй ротой командовал Арунас Тамаускас, а водителем у меня был Гиринтас Лаяускас, благодаря чему родился каламбурчик: сдает Тамаускас, принимает Пикаускас, возит Лаяускас. Перипетии самой проверки есть смысл опустить. Проверка — она и [207] есть проверка. Важен результат. Полк был оценен «хорошо», да еще не кем-нибудь, а самим генералом Пикаускасом. Оценен «хорошо» впервые за последние лет пятнадцать. У меня были все основания гордиться проделанноймною работой.(

Опять парад, тренировки, нервотрепки, разборы... концерты!

На ночной тренировке на Красной площади командующий ВДВ генерал армии Сухоруков, как бы походя, задал вопрос: «Как вы смотрите на то, чтобы стать начальником штаба Кировабадской дивизии?» «Поеду, куда Родина прикажет», — сказал я.

На этом разговор закончился, тема была исчерпана, но, зная по опыту, что командующий ничего зря не говорит, я начал исподволь готовиться к тому, чтобы к началу нового учебного года возглавить штаб славной 104-й воздушно-десантной дивизии, дислоцирующейся в солнечном Кировабаде Азербайджанской ССР.

Кончился парад, я опять вернулся в Кострому, захлестнула, закрутила обычная армейская текучка рабочего периода, разговор как-то забылся. Отголоски разговора явились совершенно неожиданно, в виде приказа от 10 декабря 1986 года о назначении меня заместителем командира 76-й воздушно-десантной дивизии во Пскове. Кадровики мне потом конфиденциально сказали: «Если бы ты не ответил так, как ты ответил — молниеносно и без сомнений, еще б минимум, год командовал полком. И все равно, скорее всего, оказался бы в Кировабаде. Ну, а ответил — получи Псков».

Если полк проводил меня очень тепло и душевно, да и у меня, чего греха таить, щемило то место, где предположительно должна быть душа, то костромская погода сделала все, чтобы максимально усложнить мне задачу по сдаче дел и должности.

Все две недели, что я сдавал полк подполковнику Е.Ю.Савилову, мороз колебался в пределах 39 — 44 градусов. Полетело отопление в столовой, пришлось срочно убирать батареи, варить «гребенки», развернув одновременно пункты довольствия и питая людей в казармах. Но все проходит. Полк я сдал. Тепло с ним попрощался и убыл к новому месту службы.

20 января 1987 года представился командиру дивизии полковнику В. С. Халилову. Надо сказать, забегая вперед, что Вячеслав [208] Салихович — человек, безусловно, талантливый. Командир, что называется, вт Бога, организатор высокого класса. Служба с ним мне очень многое дала. Это был человек чуть ниже среднего роста, широкоплечий, с мощными руками и торсом. Говорили о нем в дивизии с любовью, подшучивали: «Проще перепрыгнуть, чем обойти». Он являл собой образец искрометной энергии, деловитости, неиссякаемого организаторского таланта. Где появлялся Халилов все начинало крутиться и вращаться минимум в два раза быстрее. Благодаря ему я понял, что старые, полушутливые принципы работы заместителя: командир работает — не мешай, отдыхает — помогай, командира ругают — отойди в сторону, хвалят — встань рядом, мягко выражаясь, не совсем верны. Халилов сумел в короткие сроки добиться такого положения, когда он, комдив, его заместители, ведущие начальники родов войск и служб стали единым монолитным механизмом, где у каждого было свое «я», но каждому позволено было тянуть одеяло на себя ровно на столько, на сколько это требуют интересы общего дела. Если генерал Ф. И. Сердечный строил работу с заместителями, искусственно поддерживая дух соперничества, зачастую нездоровый и даже конфликтный, у него были любимцы, и были люди, которых он просто терпел в силу служебной необходимости, то здесь были все Офицеры. Если у Сердечного все строилось, по-русски говоря, «на горле», на грубости, сплошь и рядом переходящей в хамство, на унижении офицера и смешивании его с грязью, то полковник Халилов был его полной противоположностью. Умение выслушать человека, умение нацелить на выполнение одной общей задачи, умение четко определить каждому место и объем работы, редкий талант — поставить даже самую трудную задачу таким образом, чтобы подчиненному она не казалась трудной. И все это полковник Халилов. Красиво он командовал дивизией.

Заместителем командира дивизии я был один год и три месяца. Есть о чем поговорить, многое можно вспоминать. Ограничимся несколькими эпизодами. В феврале 1987 года на полигоне Струги Красные я занимался подготовкой к полковым тактическим учениям с боевой стрельбой, готовил мишенную обстановку. Местность на полигоне очень сложная, резко пересеченная; лес, кустарник, а главная трудность состояла в том, что прямо перед рубежом предполагаемой [209] атаки протекала речонка под названием Курея, неширокая, извилистая, мелкая, никогда не замерзающая, местами с крутыми, местами с заболоченными берегами. На первый взгляд, препятствие вроде и не значительное, но коварство ее было известно многим поколениям командиров, проводивших на том полигоне учения. При всей ничтожности Курея требовала к себе самого уважительного отношения. Наплевательское отношение было чревато срывом графика этапа боевой стрельбы, а это всегда лишняя и никому не нужная нервотрепка. Короче, наряду с мишенным полем надо было готовить проходы для техники и людей. Просчитав возможности, я уяснил себе, что к указанному сроку имеющейся в моем распоряжении инженерной техникой я задачу не выполню.

Позаботился о том, чтобы железнодорожным транспортом мне были переброшены два путепрокладчика БАТ-М. Путепрокладчики прибыли, руководить их работой я назначил подполковника Лапшина, заместителя командира 234-го полка. Надо сказать, что Лапшин как человек, мягко выражаясь, был странноват. Очень высокого, более 190 см, роста, он, как правило, всегда находился под рукой, важно, как журавль, расхаживая в каком-нибудь углу дивизионного полигона, в то же время умудрялся занять какую-то отстраненную позицию, систематически пытаясь поставить дело так, что боевая подготовка подчиненных ему батальонов вроде как не прямая его обязанность, а он при ней присутствует в роли то ли инспектора, то ли «ооновского» наблюдателя. Посему на первых порах нередко случались недоразумения следующего порядка. Вопрос комбату: «Почему рота не стреляет?»

«Заместитель командира полка запретил». — «Почему запретил?» — «За нарушение мер безопасности!» — «Он вам объяснил, какие меры безопасности нарушены? Провел с вами занятие?» — «Нет. Сказал: «Дураки, думайте. Когда дойдет — доложите!»

Вопрос Лапшину: «Почему рота 40 минут стоит?»

Нарушение мер безопасности на рубеже прекращения огня и при возвращении машин в исходное положение».

«Так что вам мешало построить людей, объяснить, рассказать, потренировать, добиться устранения недостатков и продолжить стрельбу?» — «Я хотел, чтобы до них самих дошло». — «Ну так до них 40 минут не дошло, и, судя по настроению, [210] в ближайшие 4 часа не дойдет!» — «Значит, будут стрелять ночью». — «И не будут нарушать меры безопасности?» — «Нет, будут!» — «Значит, все равно придется учить?» — «Придется». — «Так зачем для этого ждать ночи?»...

В общем, глядя на Лапшина, я воочию убеждался в правильности старой истины, что академия ума не добавляет, а дает диплом. И вот как-то дивному подполковнику, оставив ему схему прокладки колонных путей и оборудования проходов, я имел глупость поручить этот ответственнейший участок работы. Сам уехал на другой участок полигона. Вернулся часа через два. Поразила тишина. Встреченные солдаты из мишенной команды как-то странно на меня посматривали и ухмылялись.

«Где БАТы? Где Лапшин?» — «Там», — последовал невразумительный ответ. «Там» — жест рукой.

Прогулявшись в указанном направлении по глубокому снегу метров триста, я увидел следующую картину: в русле Куреи на крутом повороте, уткнувшись рабочим органом в крутой, градусов 60 — 70, берег высотой до двух метров, стоял основательно хлебнувший воды и намертво заглохший БАТ. На обрыве следы от троса, за бугром второй БАТ с порванным тросом и не менее мертвый.

— Как вы сюда попали, черт бы вас побрал? — воскликнул я.

Из маловразумительного доклада я уяснил для себя следующее: Лапшин нашел брод и дал команду водителю переправиться на другой берег. БАТ вошел в воду. Глубина брода действительно незначительная, но берега Куреи подмерзли, образовав своего рода природные эскарпы. Грунтозацепы на гусеницах БАТа слабые, и он попался: ни назад, ни вперед! Решение напрашивалось самое простенькое: два солдата, два лома, пять минут времени, эскарп разрушен, БАТ на берегу. Лапшин относился к категории людей, которые простых решений не приемлют, и дал команду водителю: «Поворачивай, пойдем по руслу, оно мелкое, где-нибудь вылезем». Солдат сказал: «Есть!» По руслу БАТ прошел метров 70, крутой поворот направо, через 10 метров крутой поворот налево, на изгибе омут... Не глубокий, но достаточный, чтобы БАТ хватил воды и заглох, как уже было сказано, уткнувшись носом в обрыв. Последовала не менее молодецкая команда: «Сейчас вытащим!»

Второй БАТ был переправлен на другой берег уже с помощью ломов. Вытащить своего застрявшего собрата на обрыв [211] он, естественно, не смог. Дело кончилось порывом троса и посадкой двигателя.

Что я ему говорил, когда вытаскивали, ремонтировали БАТы — лучше умолчать, это непередаваемо и на бумагу никак не ложится. В конце концов задача была выполнена. Но тут я получил еще один урок. Посмотреть готовность рубежа атаки, колонных путей и мишенной обстановки на двух рубежах можно было только со смотровой площадки, оборудованной на высоком холме, на который вела лестница, основательнейшим образом заметенная снегом. Прибыл командир дивизии, выслушал мой доклад о готовности. «Ну, пойдем, посмотрим».

Подойдя к лестнице, он демонстративно горестно покрутил головой, взял у солдата лопату и начал расчищать ступени. А я чуть под землю не провалился. Лестницу быстро расчистили, серьезных замечаний больше не было, а я уяснил себе, что всякое дело нужно доводить до конца и мелочей не бывает.

Запомнился мне еще один эпизод. 1 августа 1987 года командир дивизии ушел в отпуск, а я, в соответствии с Уставом, остался исполнять его обязанности. Есть такой принцип — хороший начальник, уходя в отпуск, должен понудить своего заместителя сделать за месяц то, что он сам не успел или не сумел за предыдущие одиннадцать. Вдруг он не знает, что это очень трудно, и сделает. Вячеслав Салихович озадачил меня в строгом соответствии с этим принципом, и я энергично взялся за дело. Но 7 августа природа внесла самые серьезные коррективы в мою кипучую деятельность. Над Псковом пронесся ураган. Скорость ветра достигала 25 — 27 метров в секунду. Ураган сопровождался проливным дождем. Буйствовал он около двух суток. В результате на территории военного городка дивизии рухнуло свыше 400 тополей, падая, деревья порвали провода, побили стекла, крыши. Часть крыш снесло ветром без помощи деревьев. Вся эта предельно милая композиция была щедро залита водой, и как в этом буйстве природы никто не погиб — для меня до сих пор загадка. Факт то, что все пришлось бросить и вплотную заняться ликвидацией последствий.

Целый месяц пилили на части и вывозили деревья, завозили всевозможные строительные материалы, шел тотальный ремонт и восстановление всего и вся...

К прибытию комдива статус-кво было восстановлено, но [212] не более того. Командир знал, что произошло в дивизии, и я знал, что он это знает. Тем не менее он не преминул выразить притворное удивление: «Чем же ты тут целый месяц занимался?»

И еще об одном. Два раза, в марте 1987-го и в марте 1988 года, мне пришлось организовывать и представлять к проверке полки для участия в лыжной гонке на 20 километров со стрельбой на финише на приз газеты «Красная звезда».

Запомнились эти соревнования, с одной стороны, как торжество человеческого духа, воли, а с другой — как нескончаемый, непрерывный обман на всех уровнях, щедро орошаемый алкоголем в соответствии со сложившимися на тот период времени традициями и правилами игры. С тех пор я люто ненавижу массовые спортивные соревнования такого рода. Кому-то их результаты тешат самолюбие, кому-то приносят очередную звезду, а для большинства — это жестокое разочарование и потеря надежды на торжество справедливости.

В ноябре 1987 года в ВДВ произошли серьезные изменения. Генерал армии Д. С. Сухоруков стал начальником Главного управления кадров — заместителем министра обороны, командующим ВДВ был назначен генерал-полковник Н. В. Калинин. В декабре новый командующий прибыл в дивизию. Он как-то очень внимательно и придирчиво приглядывался ко мне, объехал весь полигон. Мне это, естественно, не очень понравилось. Но чем больше меня жмут, тем больше во мне крепнет желание не уступить, не поддаться и не проиграть. По-видимому, впечатление сложилось благоприятное, потому что, улетая, уже у трапа самолета Николай Васильевич вскользь обронил: «Ты рассматриваешься на должность командира дивизии, готовься в январе!»

Точно, 10 января 1988 года мне было досрочно присвоено воинское звание «полковник», а через несколько дней я был вызван в Москву на собеседование. Беседа с командующим была предельно краткой, после чего я отправился в Главное управление кадров.

Собеседование прошло по нарастающей: начальник отдела, заместитель начальника управления, начальник управления. С первыми двумя побеседовали весьма доброжелательно, а при встрече с начальником управления генерал-лейтенантом Цыганковым вышла неувязочка. Дело в том, что каждому [213] из вышеперечисленных начальников сопровождавший меня офицер представлял мое личное дело с приколотой сверху маленькой справкой о прохождении службы. И вот, когда я предстал пред светлые очи генерал-лейтенанта Цыганкова, а он бегло ознакомился со справкой, разговор сразу принял крутой характер:

— А как это ты в комдивы метишь? Ты же проходимец! Ты же все должности прошел! Ты же не служил, а отмечался. Это же надо, заместитель командира полка — 2,5 месяца, командир полка — год и три месяца, заместитель комдива — год и три месяца! — Далее последовала мораль на тему о необходимости вызреть, набраться служебного опыта, дорасти и официальный вывод: «Коль скоро вы ко мне попали, я вас, конечно, начальнику Главного управления кадров представлю, но этот вопрос вряд ли будет решен положительно!»

Потешность ситуации заключалась в том (правда, я с этим разобрался несколько позднее), что, уходя с командования воздушно-десантными войсками, генерал армии Д. С. Сухоруков сказал: «Лебедь — это последний комдив, которого я назначаю, а дальше — ваше дело!» Отсюда и повышенная придирчивость и, до известной степени, предвзятое отношение ко мне со стороны нового командующего ВДВ.

Пока мы шли по длинному коридору к кабинету Сухорукова, генерал Цыганков не переставал возмущаться: «Это ж надо, молокососа на дивизию ставить! Прокрутился, блеснул, и вот на тебе — дивизия!» Я молчал, про себя прикидывая, что, во-первых, в тридцать семь лет на молокососа я уже никак не тяну, во-вторых, от службы никогда не бегал, кадрированно-кастрированными частями никогда не командовал, при назначении на очередную должность моего согласия мало кто спрашивал, посему и обвинять не в чем, и, в-третьих, если рылом не вышел, зачем было очередное звание досрочно присваивать и вообще всю эту бодягу затевать.

Зашли в приемную, Цыганков пошел докладывать. Секунд через 20 — 30 пригласили меня. Дмитрий Семенович Сухоруков вышел из-за стола, очень тепло со мной поздоровался. Предложил сесть, минут на 15 мы погрузились в совместные воспоминания. Вопросы сыпались очень часто: «А как такой-то полк?.. А воздушно-десантный комплекс там-то достроили?.. А вот такое-то десантирование помнишь?.. А танкодром [214] уже запущен?.. А парк уже заасфальтировали?.. А как здоровье подполковника М.?..»

В начале беседы генерал Цыганков сидел с непроницаемым лицом. По мере ее продолжения выражение его лица все более и более менялось и в конце, когда Дмитрий Семенович поздравил меня с назначением на должность командира дивизии, выразил уверенность в том, что я достойно пройду собеседование в ЦК КПСС, на лице генерала Цыганкова сияла широкая, радостная, если не сказать восторженная, улыбка. Мы попросили разрешения идти и не успели дойти до двери, как я был полуобнят за талию и отчетливо прозвучала фраза: «Я же говорил, Александр Иванович, что все будет хорошо!»

У меня хватило такта «искренне» поблагодарить генерала Цыганкова за проявленные заботу, участие и содействие. Завтра я должен был идти в ЦК.

Пришел, предъявил партийный билет — пропустили, нашел указанный мне кабинет, представился; попросили подождать.

Прождал часа три с половиной, после чего передо мной весьма вежливо извинились и сказали, что сегодня собеседования не будет. На вопрос, когда же оно будет, последовал ответ, что время будет сообщено дополнительно.

Я уехал к себе во Псков.

Потом был звонок: «Послезавтра собеседование в ЦК». Собрался ехать, но через час дали команду отставить. Прошло еще две недели. Опять звонок: «Прибыть для собеседования!» Прибыл, предъявил партийный билет, прошел к указанному кабинету.

Если в первое мое посещение в кабинете и вокруг него царила благостная тишина, то сейчас картина разительно изменилась. Я не помню подробностей, но суть в .том, что где-то в Западной группе войск заблудший танк — вылез на железнодорожное полотно, столкнулся с поездом, погибло и было ранено большое количество пассажиров, шло крутое разбирательство. Шум стоял великий, вокруг ходили распаренные, красные генералы и офицеры. «Ну и попал!»

Пока я прикидывал, как мне дистанцироваться от этих несчастных мужиков и с первых фраз четко обозначить цель моего визита, кто-то потрогал меня за локоть. Я обернулся. Передо мной стояло Некто ростом «метр с кепкой на коньках», [215] лысоватое, пузатенькое, в пронзительных очках: «Вы полковник Лебедь?»

— Я полковник Лебедь.

— Мне поручено с вами побеседовать!

Мы прошли в другой конец коридора, зашли в какой-то кабинет, сели за Т-образный стол и начали беседовать. Стол был совершенно пуст: ни чернильного прибора, ни ручки, ни листа бумаги. Говорил все сорок минут мой визави, причем говорил в манере, присущей М. С. Горбачеву: на третьей минуте нить разговора полностью теряется, и забываешь, о чем говорилось на первой. Мне оставалось сопереживать: «Да», «Нет», «Так точно!» Я никогда ни перед кем не терялся, у меня хорошая память, но как я потом ни пытался вспомнить, что же он говорил, мне это не удалось. Это какое-то особое, высшее, недоступное мне искусство болтовни, «оно, поди, пошто, конечно, а что касаемо относительности, то оно и надо бы, а то случись какое дело, вот тебе и пожалуйста!»

В конце разговора был подведен итог: «Достаточно, идите! Результаты собеседования вам будут сообщены!» Я ушел, сотрясаясь от унижения. Этот свиненок никогда меня не видел и никогда меня не знал, и я не уверен также, что он заглянул в мое личное дело. Сорок минут он, как павлин, распускал передо мной словесный хвост, упиваясь словоблудием, но в его руках была моя судьба. Он сделал вывод положительный, казалось бы, я должен был быть ему за это благодарен, но сделал он его потом, без меня, не объясняя причин, не доводя обоснований. В равной степени он мог бы сделать и отрицательный вывод, и тогда у меня на всю мою дальнейшую армейскую жизнь на лбу сияло бы таинственно-загадочное клеймо: «Не прошел собеседование в ЦК». И никому никогда ничего я бы уже не смог доказать. И все попытки объяснить, что собеседования как такового не было, были бы детским лепетом. Любые объяснения на эту тему рассматривались бы как упорство в своих заблуждениях и давали бы основания политработникам все больше сгущать тучи над моей головой. Образовался бы замкнутый порочный круг, из которого нельзя было бы выбраться. Я тогда ощутил впервые, что я не человек, а винтик, бракованный или нет, не ему, винтику, решать! Годен — ввернут в какую-нибудь дыру, не годен — выбросят.

Такого унижения я не испытывал ни до, ни после того.

Ощущение, что все твои мозги и мышцы, организаторские способности и волевые качества ничто перед любым капризом пузатенькой партийной крыски, непереносимо!

Но решение состоялось: «Да, да!» Приказом министра обороны от 18 марта 1988 года я был назначен командиром Тульской воздушно-десантной дивизии. Тогда я еще не знал, что это назначение совпало с началом нового отсчета времени, именно тогда, в феврале-марте 1988 года начала писаться непредсказуемая, неожиданная, дикая, местами кровавая, местами предельно подлая страница и в истории ВДВ, и в истории Отечества, и в моей личной биографии. Самое печальное заключается в том, что подлость, нечистоплотность, неразборчивость в выборе средств проистекала от людей, занимавших самые высшие посты в государстве. Они там, наверху, преследовали какие-то свои высшие стратегические цели, интриговали, заключали любые сделки, в том числе и с сатаной, а внизу с их подачи, при их активном участии или преднамеренном неучастии, происходило стравливание народов, ширился и рос кровавый беспредел, закладывались основы (если это можно назвать основами) развала и краха великого государства. [216]