Боевое сколачивание

Как я уже отмечал, полк наш базировался на аэродроме Баграм, что было чрезвычайно удобно. Самолет приземлился, свернул на рулежку — и вот он, полк.

Самолет встретил сам командир полка подполковник Юрий Викторович Кузнецов. Это был человек среднего роста, коренастый, плотно сбитый, холерик по характеру. Как про него говорили, даже если он с места на место перекладывал ложку, то делал при этом не менее 12 тысяч лишних движений. Вдали от Родины я ожидал любой встречи, но такого предвидеть не мог. Кузнецов с прямотой римлянина выложил, что мое появление для него неожиданно и совсем не в радость, ибо он планировал назначить на эту должность начальника разведки полка Володю Никифорова, а тут я возник!..

Командир полка пошел дальше и превентивно меня обидел, заявив, что все офицеры из училища и учебных подразделений тоже учебные, с дырочкой (по аналогии с учебным автоматом).

После всех этих неприятных откровений Кузнецов вызвал моего предшественника, готовящегося к замене по состоянию здоровья майора Рембеза и дал трое суток на прием и сдачу дел и должности. И я пошел принимать батальон, полный решимости доказать, кто я есть на самом деле. Но ... опять все мои планы рухнули, как карточный домик. Во-первых, выяснилось, что 1-й батальон 345-го полка, которым мне предстояло командовать, вошел в Афганистан еще в июне 1979 года по просьбе Амина для охраны аэродрома «Баграм» и с тех пор поотделенно и повзводно занимал оборону вокруг аэродрома по периметру протяженностью около 18 километров. Увольнялись в запас солдаты, формально [67] сведенные во взводы и роты, а фактически не знающие друг друга. Не связанные никакими совместными боевыми задачами, солдатским братством, люди, как правило, находившиеся на позициях охранения по б — 8 человек, не знали друг друга и не были единым боевым подразделением.

Находились люди в тяжелых условиях, в примитивно оборудованных блиндажах и окопах. Леса в Баграме не было вообще, и приходилось строить блиндажи из чего попало, присыпая слегка землей, чтобы потом не завалило. Ни о каком классическом приеме батальона, организации в нем боевой подготовки не могло идти и речи. Во-вторых, даже приемку такого хозяйства пришлось разнести на пять дней. Выяснилось, что теоретические и практические понятия акклиматизации не совпадали. На второй день меня «завалило», и в рабочее состояние я пришел только на пятый. Но все кончается, и хорошее, и плохое. К исходу пятого дня я оклемался и, как всякая порядочная новая метла, взялся мести по-новому — наводить в батальоне порядки соответственно моим взглядам.

Дело это продвигалось с трудом, со скрежетом. Прокомандовав восемь лет курсантами, я привык к другому уровню взаимоотношений. Курсанты были гораздо грамотнее, в основе своей вежливые и, как правило, хитрые, мудрые, с ними взаимоотношения строились на интеллекте. Здесь же интеллектуальный уровень был ниже, и сами тяжелые условия службы наложили свой отпечаток: народ подобрался бандитистый и к моим педагогическим приемам, замешанным на курсантских дрожжах, невосприимчивый. Там я по-настоящему в первый раз осознал древнюю как мир истину, что бытие определяет сознание. Выяснилось, что и материально-бытовое и финансовое обеспечение вверенного мне батальона оставляет желать лучшего. Достаточно сказать, что если любой командир хозвзвода провозит 18 километров супчик в полевой кухне по дивным афганским дорогам, то уже к 10 — 12 километру трудно понять, что это такое и из каких ингредиентов это варево состоит. Бессистемное посещение бани, а иногда и непосещение, отсутствие постельного белья, а там, где оно было, бессистемная замена, естественно, привели к массированному нашествию вшей. Взялся я первым делом решать эти вопросы, так как если солдат живет по-человечески, то и служба идет по-человечески, а если как свинья... [68]

Здесь необходимо отвлечься и рассказать об одних сутках, проведенных мною в Кабуле. В начале декабря до меня дозвонился мой брат, капитан Алексей Иванович Лебедь. На тот период он командовал разведывательной ротой 103-й воздушно-десантной дивизии. В Афганистан он входил в числе первых, добросовестно провоевал два года. За многочисленные бои был удостоен ордена Красной Звезды и медали «За отвагу», что дало ему основание называть себя «Отважный Лебедь».

По всеобщему признанию, был достоин много большего, но характер у брата строптивый, прямой. Таких тогда из списков награжденных вырубали пачками.

Брат сказал, что очень рад слышать меня на благословенной афганской земле, еще больше был бы рад видеть, потому что он заменяется, а я остаюсь. Как там дело пойдет дальше, неизвестно, все под Богом ходим. Я признал справедливость его слов и пообещал в ближайший день-два прибыть в гости.

Командир полка, которому я изложил просьбу, что-то там немного побурчал по поводу несвоевременности, но в ситуацию, тем не менее, вник и щедрою рукою выделил мне сутки времени.

От Баграма до Кабула недалеко — 50 с небольшим километров по дороге. Но в Афганистане 50 километров это много, чтобы подраться, за 50 километров ездить не надо. Отойди от полка в любую сторону на 2 — 3 километра и дерись, сколько хочешь. Потому командир полка порекомендовал проделать эти 50 километров по воздуху. Я прихватил автомат, четыре магазина, две гранаты, две бутылки водки и отправился на контрольно-диспетчерский пункт (КДП). Мне повезло. Диспетчер, разбитной и по некоторым признакам не совсем трезвый прапорщик, ткнул пальцем в окно: «Вон он, АН двенадцатый, с военторговским газоном через час на Кабул пойдет!»

Военторговский ГАЗ-66 уже был загружен в самолет. Вокруг самолета клубилась живописная толпа человек в пятьдесят. В толпе было все: женщины в чадрах, бородатые аксакалы в чалмах, дети всех возрастов, козы, куры, котомки, мешки, ящики. Техник и «правак» (правый второй пилот) размещали эту публику в самолете. Как они там рассчитывались, не знаю (по-видимому, рассчитывались хорошо), но [69] летуны садили народ охотно, покрикивая беззлобно, в случаях если, скажем, какая-то коза пыталась оказать сопротивление посадке или обвешанный многочисленными мешками дед начинал, как кегли, сшибать стоящих вокруг ребятишек.

В конце концов это гомонящее, блеющее и кукарекающее сборище расселось, рампа закрылась, самолет взлетел. Через 40 минут мы приземлились на аэродроме в Кабуле. На той же военторговской машине я добрался до крепости Бал-Хисар, где располагалась дивизия вообще, и разведрота, которой командовал мой брат, в частности. И сразу окунулся в какую-то совершенно новую, необычную, я бы сказал, дикую атмосферу. В дивизии шла массовая замена. Это была первая массовая замена. Навоевавшись за два года до икоты, офицеры и прапорщики встречали своих прибывающих из Союза товарищей радостно и возбужденно. В ВДВ друг друга практически знают все. Одна кузница офицерских кадров — Рязанское училище, одна школа прапорщиков. Встречали, делились новостями, обменивались приветами и пили за встречу, за солдатскую удачу, за здоровье. Поминали погибших общих товарищей. С каждой новой рюмкой нездорово-радостное возбуждение возрастало на глазах. Никаких сдерживающих факторов практически не было. Менялись и командиры, и политработники. Возбуждение в равной степени коснулось всех, и какой-нибудь замполит полка или батальона, который бы еще вчера долго и упорно разбирался по поводу употребления спиртных напитков, сегодня, хватив с братом по партии, был лоялен ко всему и вся.

В роте у брата, как он объяснил, было сразу семь праздников. Менялся начальник разведки — раз; прибыл новый — два; менялся командир роты (то бишь мой брат) — три; прибыл новый ротный — четыре; в роту взамен погибших прислали двух лейтенантов — командиров взводов — пять, шесть; и у старшего техника роты, здоровенного, лысого, мрачного детины по имени Эдик, был день рождения. По этому случаю в ротной канцелярии, которая служила одновременно и местом отдыха, был накрыт соответствующий стол.

Среди обычных армейских закусок типа жареной картошки и мяса, капусты и огурцов выделялось штук тридцать стеклянных банок черной икры, в каждую из которых была демонстративно воткнута алюминиевая солдатская ложка. На столе вперемежку стояли: водка русская, ром кубинский и [70] еще куча цветистых бутылок неизвестного происхождения. Хозяев, гостей — набралось человек двадцать пять. Я предупредил брата, что прилетел сюда не для того, чтобы за час напиться. Он со мной согласился. Мы с ним определились, что пьем порядка для... Теория правильная, на практике соблюсти тяжело. Чтобы понять тех офицеров, надо повоевать, отправить в Союз в цинках массу друзей, вкусить радость побед и горечь поражений, померзнуть в горах, поголодать и, в конце концов, выжить и дождаться ее... замены. Люди пили и не пьянели, только горячее становился разговор, более живописными подробности. Со мной рядом сидел доктор-капитан, которого зациклило. Он смотрел на меня совершенно трезвыми глазами смертельно пьяного человека и все пытался рассказать мне, как фугасом разметало отделение и как он, капитан, собирал разорванные в клочья трупы.

— Парень, отстань, — сказал я.

Но капитан не слышал. Он все тянулся рюмкой и опять мелькало: кишки, ступни, кисти...

Большой, общий разговор разбился на несколько более мелких. На одном конце стола поминали, на другом, вспомнив что-то веселое, хохотали.

— Пойдем проветримся, — сказал я брату, — заодно крепость покажешь. Ночь лунная.

Мы вышли. Прогулялись по крепости. Брат вспоминал разные живописные подробности ее взятия. Куда ходили, кто из общих знакомых где и как погиб или был ранен.

Гуляли — это я, пожалуй, сильно сказал. Везде было одно и то же. Вся крепость обмывала замену. Обмывала круто и крупно, не жалея ни денег, ни водки. Попали еще ненароком в несколько компаний. Поздравили, пожелали, поблагодарили. Около часу ночи вернулись в роту. За столом сидело девять человек. На столе не было ни одной полной бутылки, от икры остались только банки.

Наше возвращение придало компании второе дыхание. Эдик откуда-то из резерва достал еще пару бутылок, еще раз в ускоренном темпе прошлись по кругу, помянув и пожелав. Так незаметно и нечаянно перешли к борьбе на руках. Как это произошло — черт его знает. Крупный самоуверенный старший лейтенант, сидевший напротив меня, что-то такое сказал по поводу задохликов с 345-го. Я в полку служил без году неделю, но все равно это меня задело. С края стола смахнули посуду, и мы с ним начали выяснять, в каком из полков [71] воздушно-десантных войск служат большие задохлики. Я был не слабее его и значительно трезвее, поэтому примерно после двухминутной борьбы тыльная часть его ладони была прижата к столу. С пьяным недоумением старший лейтенант посмотрел на свою похожую на клешню ладошку и сказал: «А ну, давай левыми!»

Левыми у него получилось еще хуже, он выдохся. Все было так мило и даже весело, но у старлея заело какой-то клапан. Он совершенно неожиданно вызверился: «Ты, е... комбат...». Глаза у него горели каким-то диким, бессмысленным огнем. Я молча и сильно ударил его в челюсть. Сзади стояла койка с низенькой деревянной спинкой. Он опрокинулся навзничь, перелетел через спинку, упал на панцирную сетку и остался лежать недвижимым.

— Что за черт! Как же я его ударил, что он не шевелится?

Койку окружили. Все притихли. В наступившей тишине отчетливо слышалось мерное похрапывание старшего лейтенанта. Бедняга смертельно нарезался, и ему для полного счастья не хватало удара в челюсть. Пока летел — заснул. Сделав правильные выводы из ситуации, компания разразилась хохотом.

Утром я готовился в обратный путь. Пытался бубнить какие-то извинения протрезвевший старший лейтенант, оказавшийся командиром взвода, которому услужливые товарищи, с утра не дав опохмелиться, надули в уши, каким потрясающе хамским образом он себя вел по отношению к командиру батальона братского 345-го полка. Ему популярно объяснили, что в челюсть он словил совершенно правомерно. Как выяснилось из того, что было вчера, он совершенно ничего не помнит. Тем больше было оснований мучиться угрызениями совести. Мы исчерпали конфликт, пожав друг другу руки. В вещмешке усохли две бутылки водки. Я о них по приезде забыл, зато стало ясно, откуда многомудрый Эдик отыскал резерв. Уже на выходе я встретил капитана-доктора, взгляд у него был стеклянный; тем не менее он меня узнал и очень обрадовался: «Подожди, я тебе доскажу! Понимаешь, фугас...» Первым движением было послать капитана далеко, далеко... Но при слове «фугас» в глазах у него мелькнула осмысленность, а лицо приняло такое страдальческое выражение, что стало ясно: где-то на какой-то из кровавых афганских дорог капитан отловил впечатление, которое было выше его психических возможностей. Этот фугас, и эти ошметки [72] трупов мучили его, преследовали, давили, денно и нощно стояли перед глазами. Капитан решил избавиться от наваждения испытанным российским методом — утопить в водке. Но, как в большинстве таких случаев, не утопил, а только усугубил положение. Кошмар стабилизировался в его сознании, стал устойчивым и постоянным. Это был человек с больной психикой.

— Извини, приятель, — сказал я, — ехать надо. Я скоро вернусь, потом доскажешь.

Мы простились с братом, пожелав друг другу удачи. Пожелание сбылось. Вернулись оба, а позже вернулся и третий, двоюродный, брат — Михаил.

Тот же АН-12 перенес меня в Баграм, и служба пошла дальше.

Решение вопросов обустройства и быта продвигалось крайне медленно, несмотря на все мои потуги. Я внутренне приуныл, но внешне виду не подавал. Но тут пронесся слух, а вскоре и подоспел приказ о передаче позиций вверенного мне подразделения специальному батальону охраны, прибывшему на удивление быстро в середине декабря 1981 года из Советского Союза. Батальон прибыл в полном составе (почти семьсот человек), с массой техники, и все новое, с иголочки.

В течение трех дней я передал позиции. Правда, не обошлось без эксцессов: одичавшие от окопной жизни солдаты «пощипали» новоявленных пижонов на предмет тумбочек, кроватей, постельного белья и прочих мелочей быта.

Вскоре я получил приказ провести боевое сколачивание батальона и подготовить его к ведению боевых действий. Впервые с момента ввода батальона в Афганистан я собрал его, и вот тут-то началось! Все образовавшиеся в результате естественного отбора «львы» и «шакалы», которые формально числились в одном подразделении, но никогда друг друга не видели или встречались крайне редко, кинулись делить власть. В результате разбитые носы, подбородки, подбитые глаза, сломанные челюсти стали повсеместной практикой на протяжении четырех дней. Все мои увещевания, собрания: общие, комсомольские, партийные, индивидуальные беседы, организация дежурств офицеров — ни к чему не приводили. К каждому приставить надзирателя было невозможно. Уходили, к примеру, два солдата в сторону туалета, а потом один приходил, а другой появлялся через некоторое [73] время с разбитым вдрызг лицом. Еще когда батальон находился на позициях, предвидя необходимость наращивания физической подготовки (многомесячные сидения в окопах к добру не приводят), я организовал строительство спортгородка. Сварили и забетонировали перекладины, брусья, из траков танков изготовили штанги и гантели. Конечно, все это было диковато на вид, но с другой стороны, по-своему изящно и, самое главное, позволяло повышать уровень физической подготовки.

Хочу заметить, что к тому времени среди солдат укоренилось мнение, что я неженка, демагог и где-то даже белоручка. На пятый день мне попались целых одиннадцать «рационализаторов и изобретателей», которые отреагировали на мое стремление совершенствовать физическое развитие подчиненных своеобразно.

Группа «рационализаторов» подходила к солдату и говорила:

— Ты подъем переворотом делать умеешь?

— Нет!

— А комбат требует! Мы тебя сейчас научим.

С этими словами они брали незадачливого бойца, привязывали с помощью ремней к перекладине, закрепленной к потолочным балкам казармы, от ТА-57 проводили к ноге проводок и крутили ручку телефонного аппарата. Импульс был такой, что солдат прилипал задницей к потолку. И тут я осатанел. Внутренне я осатанел уже давно. Не хватало только толчка, и он случился. Ко мне прибыл вождь «рационализаторов», предстал пред мои светлы очи. Я ему задал вопрос:

— Изобретал?

И он ответил так, как надлежит отвечать нормальному солдату нормальному комбату:

— Никак нет!

Меня взорвало. Я все-таки, хоть и бывший, боксер тяжелого веса с неплохо поставленным ударом. Вождь «рационализаторов» получил в челюсть и успокоился, проехав по полу в угол. Поперек него упал его первый заместитель. Сверху, рядом, сбоку полегли еще девять «рационализаторов». Крепким оказался только один. Пришлось бить два раза.

Весь вечер после этого «разговора» меня мучила совесть. Я всю жизнь отвергал мордобой как способ воспитания, всегда считал и проповедовал подчиненным, что если офицер [74] дошел до того, что, кроме кулака, не осталось аргументов, — напиши рапорт и уходи из армии, а тут вдруг моя многолетняя теория так некрасиво разошлась с практикой.

Но странное дело: утром на построении батальона я не обнаружил ни одного нового синяка — драки неожиданно прекратились. Более того, пока я обходил строй батальона, меня сопровождали восхищенные взгляды. Сделав вид, что ничего не замечаю, и отдав распоряжение по завершению получения имущества, вооружения и боеприпасов, я срочно взялся разбираться, в чем же дело. Оказалось, что в команде, которую я уложил вечером, собрались быстро снюхавшиеся «львы». Тем, что все они полегли после первого же удара, были восхищены не только их сослуживцы, но и они сами. Психологическая обстановка в батальоне вмиг изменилась. Комбат был признан исключительно нормальным, и всем было рекомендовано его неукоснительно слушаться и не гневить. Я тут же положил на стол командира полка рапорт с просьбой предоставить мне две недели на боевое сколачивание батальона. Командир полка дал 10 дней.

Назавтра в 4 часа утра батальон был поднят по тревоге и со всей техникой и вооружением, полевыми кухнями, в полном боевом составе, оставив на хозяйстве трех хромых, совершил 5-километровый марш и сосредоточился в предгорье, на пустынной, испещренной неглубокими рытвинами и промоинами равнине размером до 5 км по фронту и до 8 в глубину. Куда хочешь стреляй, куда хочешь води. Был там неприятный кишлачок. Я поставил против него в боевое охранение взвод, и проблема была снята.

Целый день с часовым перерывом на завтрак, обед, ужин по особому плану батальон занимался: перебегал, переползал, окапывался, водил. На базу вернулись в 22 часа. Я построил батальон и объявил, что до тех пор, пока техника не будет заправлена и обслужена, оружие не вычищено — спать никто не ляжет. Поскольку обстановка боевая — по-другому нельзя. Энтузиазма это не вызвало никакого. Заморенные дневными занятиями солдаты демонстративно медленно взялись обслуживать технику и чистить оружие. Я их не подгонял. Закончили в 1 час 30 мин. В 4 часа батальон был снова поднят и опять вышел в поле, целый день занимались, вернулись около 22 часов. Те же самые слова о необходимости вычистить оружие и обслужить технику, но совершенно другая реакция. Народ сообразил, что чем медленнее будет идти [75] обслуживание и чистка, тем меньше времени останется для сна. Я сделал широкий жест: поднял батальон не в 4, а в 5 часов. В последующем начал просто возвращаться несколько раньше. В результате 10-дневных занятий все без исключения военнослужащие батальона приобрели, восстановили устойчивые навыки в действии с техникой и при вооружении; стреляли из всех видов оружия. Каждый солдат швырнул оборонительную и наступательную гранату и тем самым избавился от вечного солдатского суеверного страха перед ней.

Совместное преодоление трудностей закалило и сплотило все взводы и роты, заставило их подружиться. Какой-либо мордобой прекратился вообще. Синяки за 10 дней сошли, и передо мной были совершенно другие люди, другой батальон. Батальон, с которым я был готов воевать. К исходу занятий у всех, начиная от комбата и кончая солдатом, не было ни капли лишнего жира. Приобретенная уверенность всех в своем оружии с лихвой компенсировала проявленную мной жестокость. Мне простили все. Завершил я период боевого сколачивания проведением ротных учений в предгорье. Интересно, что мишени лепили из кусков толя, фанеры, картона. Ни до, ни после я такого больше не видел. Я доложил командиру полка о готовности батальона. Он назначил контрольно-проверочные занятия. Но тут случилось упасть лицом в грязь. К тому времени я уже в полку прославился не самым лучшим образом: исследуя хозяйство батальона, установил, что необходимо построить новый туалет. Начальник штаба батальона еще до моего прибытия придержал четырех увольняющихся в запас. Я их озадачил: как только отроете и построите — свободны. Ребята были крутые, целый день старательно демонстрировали принципиальное нежелание что-либо делать. Целый день я делал вид, что ничего не вижу. На завтра, осатанев от такого невнимания и неуважения, прикинув, что я еще месяц могу ничего не увидеть, они схватились за кирки, ломы, лопаты и устремились на отведенный мною участок. К обеду я сделал вид, что вспомнил об их существовании, пришел посмотреть, что у них получается. Картина была печальная: грунт не приведи господи, кирка и лом отскакивали, как от резины, лопата вообще снимала миллиграммы. Бойцы отрыли по окопу для стрельбы с колена, а задача была поставлена отрыть окоп для стрельбы с лошади стоя. До необходимой величины котлована было ужасно далеко. Кроме того, они были все в кровавых мозолях, при моем приближении встали, зло фыркая и косясь на меня осатанелыми глазами. Поняв, что из такой работы ничего путного не выйдет, я изменил решение. Разметили 28 шурфов, изготовили приказ по полку о проведении взрывных работ, хлопцы оживились. Копать шурфы — это не котлован. Довольно скоро, в течение двух дней, их подготовили. Меня попутал бес в лице командира инженерно-саперной роты Володи Гарасюка. Бес нашептал, что с ВВ у нас перерасход, и предложил исполнить котлован с помощью трофейных итальянских противотанковых мин. В этой итальянке 5,2 кг взрывного вещества повышенного могущества. Заложили, соединили, забивочку сделали с водой, как положено, утрамбовали. Выставили оцепление. Я лично нажал кнопочку. Котлован получился совершенно замечательный. Это мы увидели, когда пыль осела. Но попутно выяснились некоторые негативные последствия. Все стекла в полку, которые смотрели в ту сторону, включая и стекла окон кабинета командира полка, приказали долго жить.

Две недели все офицеры и прапорщики батальона добывали, покупали, меняли и стеклили. И соответственно у командира полка создалось соответствующее мнение. И тут я ему докладываю, что батальон сколочен, готов. Контрольно-проверочное занятие он едет проводить лично. До этого заместитель командира полка подполковник Грачев, который не раз бывал на занятиях, доложил свое мнение о высоком качестве проведенных занятий. Кончилось это дело печально. По возвращении с предыдущих занятий машины не заправили, а я не проконтролировал, но поскольку заправка была равномерной, они дружно начали останавливаться в самых неподходящих местах и позах. Что сказал командир полка, я помню прекрасно, но воспроизводить не буду. Шум, гам, разбор по всему полку. Однако был сделан гуманный вывод, что комбат работает правильно, но недорабатывает.

Переход мой и перестройка от командования курсантами к командованию боевыми войсками прошел достаточно сложно. Но уже в конце декабря батальон провел первую боевую операцию по прочесыванию кишлаков, хотя и малорезультативную — это от недостатка опыта.

Наступил Новый, 1982 год. За четыре дня до него в батальоне дуплетом случилось два ЧП. Был ограблен продовольственный склад полка, и рядовому Гайнулину оторвало [77] кисть правой руки. Склад представлял собой рефрижератор поставленный на колодки, и охранялся караулом моего батальона. Похищено было до 50 банок тушенки, 50 сгущенки, по нескольку килограммов конфет, яблок, печенья, приготовленных к Новому году. Печать была срезана чисто. Если бы у похитителей хватило ума взять то же самое не у входа, а в глубине, наверное, начальник склада сразу бы и не хватился.

Я к тому времени существенно укрепил свои позиции. Серьезно усовершенствовал в батальоне систему материального обеспечения, появилось взаимопонимание и признание, и эта кража меня покоробила. Разбирался долго и упорно, до двух часов ночи, и решил часа четыре отдохнуть и после подъема продолжить разбирательство дальше. Но в 3 часа меня поднял дежурный по батальону и доложил, что в медпункт доставлен рядовой Гайнулин, оторваны все пять пальцев правой руки.

Подъем, комбат! По прибытии к месту происшествия услышал от солдат невнятное бормотание:

— Товарищ капитан, он пошел в туалет, свет погас, устроился на улице, дернул, оказался запал, оторвало все пальцы.

Знаю точно, что запал должен быть зажат в кулаке, тогда могло оторвать пальцы.

Взял фонарь, пошел в санзону. Действительно, кровь, но крови для такого ранения мало.

Опять маловразумительные объяснения:

— Товарищ капитан, он сунул руку в куртку.

Пошел в медпункт — врачи им занимаются, куртка внутри сухая — не то, ребята. Исследовал помещение роты. В каптерке висит здоровенный портрет Л. И. Брежнева — весь в каплях крови и остатках кости пальцев.

Тут я не стал ждать утра и доразобрался. Картина оказалась следующей. Ребята, бывшие «львы», попросили своих младших товарищей организовать праздничный ужин. Младшие подумали. Одним из думающих был Гайнулин. Взяли склад. Казарма была построена из полого силикатного кирпича, и солдаты замуровали сгущенку, тушенку в стены. Тут Гайнулина начали мучить сомнения: а вдруг найдут, а вдруг поймают, комбат разбираться будет — докопается. Где-то слышал, что с помощью запала от гранаты можно нанести себе травму. Решил себя немножко поранить, попасть в медсанбат, а там, глядишь, и дело закроется. Около трех часов ночи зажал в кулаке запал и дернул кольцо. В результате остался без пальцев. Досталось и Леониду Ильичу, вернее, его портрету. Жаль солдата, хороший паренек, как он позже мне в госпитале поведал: отец был инвалид 1-й группы, мать и старший брат — второй, и он сам стал инвалидом.

На Новый 1982 год я был дежурным по полку. Праздник прошел спокойно. Запомнилось одно: в 24.00 по московскому времени все небо над Баграмской долиной было испещрено трассерами. Ограниченный контингент встречал Новый год.

Всего за несколько месяцев после моего звонка жизнь моя в корне изменилась. Из топкого болота ничегонеделанья я опять попал в служебный водоворот и, несмотря на трудности, был рад этой перемене.