Город бессмертной славы

При всем своем бешеном натиске, при небывалом под Севастополем массировании артиллерийского огня, ударов с воздуха и танковых атак противник оказывался пока не в состоянии осуществить широкий прорыв к бухте. Но он понемногу — в лучшем для него случае на сотни метров за день — теснил нас на центральных участках северного направления. Линия фронта там медленно вдавливалась в глубину плацдарма, образуя изогнутую суживающуюся выемку. По краям ее слева и справа, на флангах главного неприятельского удара, нам пришлось, переразвернуть боевые [517] порядки: одного полка дивизии Капитохина — фронтом на восток, а одного полка Чапаевской дивизии — на северо-запад.

Со стороны чапаевцев это был 287-й стрелковый полк, вверенный в мае майору Михаилу Степановичу Антипину. Тому самому Антипину, который семь месяцев назад, тогда еще капитан, привел на Мекензиевы горы шедший в авангарде армии отдельный разведбатальон — самую первую часть приморцев, вступившую здесь в бои. Сейчас, в июне, его полк сделал все, чтобы помешать врагу вклиниться между ним и бригадой Потапова, не раз контратаками отбрасывал немцев. Но они имели слишком большой перевес и все-таки вклинились, потеснив и батальоны Антипина. Командир полка был тяжело ранен. Заменить его генерал Коломиец приказал майору Чередниченко из оперативного отделения штадива.

Комендант третьего сектора переживал, что ему нечем больше подкрепить свой левый фланг. Не располагал и штаб армии свободной резервной частью, которую можно было бы сюда выдвинуть. Между тем бригада полковника Потапова после потерь, понесенных за первые дни штурма, могла считаться бригадой уже только условно.

Своими тремя батальонами — к началу боев полнокровными, но всего тремя! — потаповцы четвертые сутки сдерживали натиск по меньшей мере целой пехотной дивизии с танками. И это под таким артиллерийским обстрелом, под. такими ударами с воздуха (без поддержки наступающей пехоты сотнями бомбардировщиков гитлеровцы вообще не продвинулись бы ни на шаг), что местами самые глубокие траншеи в конце концов сравнивались с землей.

Бригада не дрогнула, оказавшись обойденной с флангов. Отдельные роты вели бои в окружении. И уже не один комбат вызывал огонь артиллерии на район своего командного пункта — только это помогало отбить очередные атаки и еще сколько-то продержаться на занимаемом рубеже.

Потапов заранее позаботился о том, чтобы при всех условиях противник не смог использовать выход из Камышловской долины — дорогу, ведущую оттуда наверх и затем к кордону Мекензи. На прежней второй позиции бригады был создан заслон под началом майора-артиллериста И. И. Кохно: дивизион противотанковых сорокапяток, рота бронебойщиков и еще кое-какие подразделения. Вскоре этот заслон оказался в окружении, однако на своей позиции продолжал держаться, и дорога оставалась для немцев закрытой.

В такой сложной обстановке очень тревожили растущие [518] потери командного и политсостава, особенно в ротах. Выходили из строя и штабники, полятотдельцы: большинство их находилось на переднем крае. Был эвакуирован тяжелораненый военком бригады И. А. Слесарев. Его заменил начальник политотдела старший батальонный комиссар С. И. Костяхин, старый приморец, в прошлом военком нашего автобронетанкового отдела.

С 10 июня командный пункт 79-й бригады размещался в недавних ее тылах — в «домике Потапова», сохранившем это название с декабрьских боев. Командарм не разрешил, а приказал перенести его туда, чтобы комбриг не потерял управление своими батальонами. Но и в этот район прорвалась группа вражеских танков. Начальнику штаба майору Сахарову, только что установившему связь с нами с нового КП, тут же пришлось возглавить его оборону.

Весь этот день дивизия Гузя и бригада Потапова, а на флангах — полки Капитохина и чапаевцы вели напряженнейшие бои за станцию Мекензиевы Горы и кордон Мекензи, за окружающие их высоты. Используя все возможности нашей артиллерии, мы дошли до предела допустимого расхода снарядов. На штурмовку немецких войск вылетали все уцелевшие «илы» и большая часть истребителей.

Низинка со станционной платформой и развалинами железнодорожного поселка трижды переходила из рук в руки. К исходу дня станция была у противника. Врага остановили в районе кордона Мекензи. Вогнутая выемка на линии фронта за день углубилась, приблизившись к краю Северной бухты.

— И все-таки они выдыхаются, — говорил еще накануне генерал Петров, приехав ненадолго с передового КП.—К вечеру это особенно заметно...

Пленные немцы, взятые 7 июня, утверждали: на овладение Севастополем дано пять дней. Что наступление идет не так, как намечено гитлеровским командованием, было очевидно. Мы уже имели сведения об отводе с северного направления разгромленных полков 132-й пехотной дивизии, вместо которых противнику приходилось подтягивать другие войска.

За первые три дня июньского штурма наши артполки и батареи (включая противотанковые, но без зенитных, часть которых также вела огонь по наземным целям) выпустили 55 тысяч снарядов. И это еще не учитывая артиллерию береговой обороны, а она, хотя и произвела не так много выстрелов, имела самые крупные калибры.

До тех пор такая, или близкая к этой, плотность огня [519] создавалась перед севастопольскими рубежами только в последние дни декабря, решившие исход второго штурма. Но в то время еще не возникало особых тревог за подвоз боеприпасов: сообщение с Большой землей было надежным. Знали ли гитлеровцы, что теперь долго вести такой огонь мы не в состоянии?

Так или иначе, перед противником, сосредоточившим для захвата Севастополя 200-тысячную армию с 30 артиллерийскими полками, поддерживаемую сотнями самолетов и танков, уже после трех-четырех дней наступления вставал вопрос: может ли операция «Штёрфанг» продолжаться? Потом Манштейн подтвердил это и в своих мемуарах.

Объявив севастопольцам благодарность за первые успехи в отражении нового штурма, командующий Северо-Кавказским фронтом С. М. Буденный обещал перебросить к нам свежую стрелковую бригаду. Однако прибыть она могла суток через двое, не раньше. Между тем шансы изменить положение в свою пользу представлялись, как мы считали, именно сейчас, пока на направлении главного удара немцы заменяют потрепанные части и не развернули крупных действий в других секторах.

К 10 июня у командарма созрела идея нанести по флангам основного вражеского клина контрудар наличными силами, взяв несколько батальонов с других, относительно спокойных участков. Проверяя себя, генерал Петров поделился этим замыслом с Чухновым, Рыжи, Моргуновым, мною. Все мы его поддержали: ждать более благоприятных обстоятельств не приходилось. А если бы удалось срезать мекензиевский выступ, окружить ближайшие к бухте части немцев, все, чего они добились за четыре дня ценою огромных потерь, свелось бы на нет.

Командующий СОР дал «добро» на контрудар, и я сел за разработку плана, стараясь учесть вероятные изменения обстановки к исходу дня и завтрашнему утру. В штабе артиллерии «колдовали» над схемой огня...

Все делалось в большой спешке. Но время — на рассвете 11-го — было выбрано удачно. В то утро несколько возросла активность противника в южных секторах, а за Северной бухтой, впервые с 7 июня, неприятельские атаки не возобновились. Бой здесь начали мы по своему плану.

Слева, от 30-й береговой батареи, наступала группа полковника Е. И. Жидилова (на исходе ночи он с тысячей морских пехотинцев, с легкими орудиями и минометами переправился через бухту и принял под начало еще батальон из 95-й дивизии). Группу, двинувшуюся справа, из-за кордона [520] Мекензи (ее возглавил подполковник Н. М. Матусевич), составили стрелковые батальоны из полков третьего сектора и сводный танковый, куда собрали большую часть исправных Т-26. Остальные войска за Северной бухтой должны были сковывать противника на своих участках и включаться в контрудар по обстановке.

Не буду пересказывать всех событий этого знойного июньского дня, прошедшего в упорных, кровопролитных боях. Полностью выполнить задачу — сомкнуть наши клещи — не удалось: контратакующие группы не встретились. Левая, жидиловская, действовала успешнее. Правая же смогла продвинуться всего на километр: сломить отчаянное сопротивление врага не хватило сил. Как постепенно выяснилось, он успел подтянуть сюда значительные подкрепления.

Контрудар 11 июня, тяжело нам давшийся и не доведенный до конца, не был напрасным. Хотя мы и не смогли удержать станцию Мекензиевы Горы (12-го гитлеровцы заняли ее опять), а также и кордон Мекензи, кратковременный перехват инициативы на главном направлении штурма оттянул продолжение крупных наступательных действий противника за Северной бухтой по крайней мере на двое суток.

Что значил в то трудное время каждый выигранный под Севастополем день для всего юга, а может быть, и не только для юга, осозналось по-настоящему позже. Но как следят в далекой Москве за положением на нашем маленьком, отрезанном от остального фронта плацдарме, как надеются там на севастопольцев, мы ощутили, читая в ночь на 13 июня неожиданную и необычную телеграмму из Ставки, подписанную Верховным Главнокомандующим. Вот ее текст:

«Вице-адмиралу т. Октябрьскому.

Генерал-майору т. Петрову.

Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя — красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням.

Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа.

Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполнят свой долг перед Родиной.

И. Сталин».

Телеграмму сразу же стали передавать на командные пункты дивизий и во все части, с которыми армейский КП [521] имел прямую связь. К утру, отпечатанная типографским способом, она была доставлена во все подразделения, в окопы переднего края.

Приветствие Верховного Главнокомандующего явилось для всех нас большой моральной поддержкой. И наперекор осложнявшейся обстановке крепла вера в то, что, как ни силен враг, мы и в этот раз можем выстоять. Ведь сроки, назначенные гитлеровским командованием для взятия Севастополя, опить срывались. А с Большой земли шла нам подмога.

13 июня начала прибывать 138-я отдельная стрелковая бригада майора П. П. Зелинского. Крейсер «Молотов» и эскадренный миноносец «Бдительный» доставили из Новороссийска два стрелковых батальона, артдивизион, штаб. Корабли прорвались в Севастополь, отбивая атаки бомбардировщиков и торпедоносцев. Но во время стоянки в прифронтовой Северной бухте они подвергались еще большей опасности, чем в открытом море.

За два дня до того у севастопольских причалов были потоплены прямыми попаданиями авиабомб транспорт «Абхазия» и эсминец «Свободный». «Абхазию» — бывший пассажирский теплоход, ставший тружеником черноморских военных дорог, ветераны нашей армии помнили с Одессы. Еще там я познакомился с капитаном транспорта бывалым моряком М. И. Белухой. Сколько раз приходил он к нам желанным посланцем Большой земли (только в Севастополь— 16 рейсов!), сколько тысяч раненых благополучно вывез с обороняемых приморцами плацдармов... «Абхазия» счастливая, — говорили моряки. — Ее ничего не берет». А в этот приход судно не успело даже до конца разгрузиться. Наши тыловики с Ермиловым во главе отошли от горящего и тонущего транспорта на последней барже, спасая выхваченные из трюмов ящики с драгоценными снарядами.

Облегчением было лишь то, что людей погибло немного. Врачи и медсестры с «Абхазии» (па ней плавал большой коллектив военных медиков) пошли в инкерманский госпиталь, в медсанбаты.

За новый крейсер, вынужденно посланный в транспортный рейс, флотское командование особенно тревожилось и приняло все меры, чтобы он не задерживался в бухте ни одной лишней минуты.

Но это не означало, конечно, что крейсер придет и уйдет «молчком». Он еще не закончил швартовки, когда корабельные артиллеристы получили целеуказания. И пока с кормы высаживались войска и выгружались боеприпасы [522] (вместе с пополнением прибыло триста тонн снарядов), а потом принимались на борт полторы тысячи раненых, несколько сот женщин и детей, носовые башни главного калибра вели огонь. Сперва — по станциям Бахчисарай и Сюрень, где разведка засекла немецкие воинские эшелоны, затем — по ближним тылам противника, по его позициям, с которых мы ожидали утром очередных атак. По другим целям бил эсминец.

Дав последние залпы уже на ходу, оба корабля ушли невредимыми. И у них было в запасе часа полтора темного времени, чтобы удалиться от крымских берегов.

В ту же ночь в порту ждали «Грузию», самый быстроходный из оставшихся в строю черноморских транспортов (до войны — такой же, как и «Абхазия», пассажирский лайнер). Однако «Грузия» подошла к Севастополю только на рассвете: атакованная фашистскими самолетами в море, она получила повреждения от близких разрывов бомб и потеряла скорость.

С нашего КП было видно, как высокий силуэт транспорта, сопровождаемого охранением, миновал Константиновский равелин. В бухте готовились прикрыть судно и его разгрузку дымовой завесой. Но на транспорт спикировали «юнкерсы», прорвавшиеся к порту. И две крупные бомбы попали в цель...

Большинство бойцов маршевого батальона, находившегося на судне, спаслось вплавь.

Через несколько часов стало известно приказание, отданное командующим Черноморским флотом: использовать для снабжения Севастополя все исправные подводные лодки; перевозить кроме боеприпасов только пищевые концентраты, консервы, сухари и медикаменты; маршевое пополнение доставлять на лидерах и эсминцах, которые в ту же ночь должны уходить обратно.

Вечером после обсуждения на флагманском командном пункте положения с боеприпасами (у зенитчиков оставалось в среднем по 15 снарядов на орудие) вице-адмирал Октябрьский частично пересмотрел свое решение. Вернувшись с ФКП, Иван Ефимович Петров сообщил:

— Моряки пришли к выводу, что придется еще раз рискнуть крейсером. Через двое суток он придет со снарядами и остатками бригады Зелинского. А из транспортов будет продолжать рейсы «Белосток».

138-ю стрелковую бригаду мы зачислили в армейский резерв и не собирались без крайней необходимости вводить в бои по частям. Прибывшие батальоны заняли пока позиции [523] на горе Суздальской — здесь нужен был сильный второй эшелон. Люди получили возможность немного осмотреться, командный состав начал знакомиться с местностью. Я ввел майора Зелинского в обстановку.

...С 12 июни основной натиск противника переместился на наш правый фланг. Не добившись решающего успеха пятидневными атаками за Северной бухтой, он стремился теперь взломать оборону севастопольцев о юга. Тут вводились в штурм немецкие 170-я пехотная, 72-я ефрейторская, 28-я легкая пехотная, 1-я румынская горнострелковая дивизии... И много танков, часть которых, по-видимому, переброшена с северного направления.

Главные атаки сосредоточились на двух километрах фронта у стыка первого и второго секторов. Куда нацелен удар, совершенно ясно — повторяется предпринимавшаяся еще в ноябре прошлого года попытка прорваться вдоль Ялтинского шоссе к Сапун-горе. Однако теперь в этом участвуют значительно более крупные силы. И как видно, задумано, чтобы южная ударная группировка и северная, пока нами задержанная, двигались одна другой навстречу.

Но и со стороны южных секторов, где больше простора для танков, настоящего прорыва у немцев не получается. Все, что им удается, — это медленно и методично, ценой тяжелых потерь, вгрызаться, вклиниваться в наши позиции.

Узкий участок атаки подолгу обрабатывают группы бомбардировщиков. Только после этого под прикрытием массированного огня идут танки и пехота. И все равно не раз и не два откатываются назад, прежде чем где-то продвинутся.

Щит и опора наших стрелковых частей — четко работающая, отлично управляемая артиллерия. Когда я соединился напрямую с командиром 602-го полка Павлом Дмитриевичем Ерофеевым и, выяснив у него, что требовалось, спросил, есть ли просьбы к штарму, в ответ услышал:

— Весь личный состав просит поблагодарить помогающих нам артиллеристов. Держимся благодаря им!

Гибель «Грузии» с ее грузом ощутилась на всем фронте. Для орудий средних калибров на седьмой-восьмой день штурма боеприпасов отпускалось по сравнению с первыми днями меньше примерно на треть. А для тяжелых норму пришлось сократить в четыре-пять раз. Постепенно умолкали зенитные батареи. За 14 июня все они, вместе взятые, смогли сделать немногим больше тысячи выстрелов. А в течение этого дня севастопольские рубежи пересекло около девятисот фашистских самолетов. [524]

Итогом трех дней вражеских атак с юга явился клин у Ялтинского шоссе, прорезавший нашу первую оборонительную полосу и врубившийся во вторую. Мы оставили Камары (Оборонное), и левый фланг 109-й дивизии генерала Новикова организованно развернулся фронтом к северу (на правом пограничники Рубцова непоколебимо стоят на балаклавских кручах, не дав потеснить себя ни на пядь). Во втором секторе обстановка вынудила оттянуть передний край бригады Жидилова с горы Госфорта на склоны Федюхиных высот. На Сапун-горе, в глубине обороны, заняли позиции батальоны 9-й бригады морпехоты — теперь командующий СОР разрешил взять их из противодесантного заслона на побережье.

Ликвидировать, срезать южный клин нам было нечем. Но и у немцев не хватало пока сил продвинуться дальше. Все атаки, предпринятые ими на девятый день штурма, оказались, даже несмотря на ослабление нашего артиллерийского огня, безуспешными. Вечером мы смогли зафиксировать в журнале боевых действий:

«Линия фронта на 15 июня не изменилась. Наши части прочно удерживают прежние позиции».

Первая такая запись за девять дней!

— Будь у нас вдоволь снарядов и мин, немцам пришлось бы задуматься, есть ли вообще смысл продолжать штурм Севастополя... — сказал тогда Иван Ефимович Петров.

Как теперь известно, в это время Манштейн считал судьбу своего наступления «висящей на волоске». Командующий 11-й армией доносил Гитлеру, что нет никаких признаков ослабления воли русских к сопротивлению, а силы немецких войск заметно уменьшились.

В ночь на 16-е в Севастополь вновь пришел крейсер «Молотов» под командованием капитана 1 ранга М. Ф. Романова в сопровождении эсминца «Безупречный» (командир капитан 3 ранга П. М. Буряк). На них прибыли остававшиеся на Кавказе подразделения 138-й бригады и несколько маршевых рот — всего около трех с половиной тысяч бойцов. Корабли доставили также шестьсот тонн снарядов.

Ночь выдалась ветреная, на море штормило. Причалы накануне сильно пострадали от бомб, а бухта методически обстреливалась вражеской артиллерией. Но при всех этих помехах корабли разгрузились быстро и без потерь. По спущенным на пирс лоткам скользили снарядные ящики, по сходням сбегали на берег бойцы. Затем санитары нашего эвакоотряда и моряки стали, тоже бегом, вносить на борт [525] раненых. Многих из них доставили к корабельным трапам прямо с передовой. Кроме двух тысяч раненых крейсер и эсминец приняли на борт больше тысячи женщин и детей.

С 17 июня ареной самых тяжелых боев опять стали подступы к Северной бухте. Читатель не должен, однако, думать, что там, на направлении, которое мы не переставали считать главным и тогда, когда отбивали попытку гитлеровцев прорваться к городу с юга, прошли спокойно минувшие четыре-пять дней.

Еще 13-го, после того как немцы вновь заняли станцию Мекензиевы Горы, они вплотную подступили к высоте 60. Я говорил, как стремился противник овладеть ею в декабре. На высоте по-прежнему стояла отличившаяся тогда 365-я зенитная батарея. Ее расчеты снова били прямой наводкой по фашистским танкам, по наступающей от станции пехоте. Раненного в начале июньских боев командира батареи Героя Советского Союза Н. А. Воробьева заменил старший лейтенант И. С. Пьянзин.

В декабре мы отстояли высоту 60. Но в середине июня уже не располагали здесь такими силами, какие вводились в бой за нее полгода назад. Немецкие танки и пехота в конце концов ворвались на этот продолговатый, вытянутый в сторону бухты холм. Когда там уже вышли из строя пушки и почти все зенитчики пали в неравной борьбе за каждый орудийный котлован, старший лейтенант Пьянзин передал по радио от имени оставшихся в живых зенитчиков: «Отбиваться больше нечем, просим открыть массированный шрапнельный огонь по нашей позиции, по КП...»

Командование береговой обороны выполнило последнюю просьбу батарейцев, и это позволило еще на несколько часов оттянуть окончательный захват высоты врагом. Двадцатитрехлетний комсомолец Иван Пьянзин был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

Почти одновременно с 365-й батареей смолкли, израсходовав боезапас, орудия и бронебойки сводного отряда, оставшегося под началом майора Кохно на прежней запасной позиции 79-й бригады (туда сперва еще была надежда вернуться), чтобы закрыть для немцев выход из Камышловской долины.

Окруженный отряд продержался в тылу противника, в километре с лишним за линией фронта, несколько суток, уничтожая все, что появлялось на блокированной им узкой дороге,— танки, автоцистерны, неприятельскую пехоту. Только подбитых танков осталось на этой дороге больше двух десятков. Но потом бить фашистов стало нечем. Иссяк [526] и запас воды. Отряд оказался без связи — сели батареи рации. К счастью, тут обошлось без трагического конца.

— Кохно с нами, раненный, но живой, — докладывал обрадованный полковник Потапов со своего нового КП в Трензиной балке. — Мы с Сахаровым ломали голову, как его вызволить, а он сам выбрал момент и прорвался со всеми своими людьми и пушками!..

Тем временем за Северной бухтой закончилась перегруппировка неприятельских сил и перед ослабленной 95-й дивизией Капитохина оказались пополненные немецкие 22-я и 132-я пехотные и по крайней мере один полк 46-й дивизии, только что прибывший из Керчи. Свежие войска из резерва подтянул враг и на соседние участки фронта.

К вечеру 16-го положение на северном направлении резко обострилось. Собрав новый ударный кулак, противник возобновил решительное наступление, стремясь любой ценой прорваться к бухте. Разгорелись бои еще более тяжелые, чем неделю назад.

Все это время в армии выбывало из строя убитыми и ранеными по полторы-две тысячи человек в день. Прибывавшие маршевые роты восполняли не больше одной десятой потерь. На отдых не отводился с переднего края ни один батальон, как бы он в том ни нуждался. А уплотнение боевых порядков на наиболее угрожаемых участках шло лишь за счет небольших местных перегруппировок с сокращением, где можно, линии фронта. Но изыскивать кое-какие резервы таким образом удавалось только в южных секторах, где нас еще не так потеснили.

15 или 16 июня, когда по всем признакам надвигалась новая волна штурма, обсуждался вопрос об отводе ближе к городу — на Инкерманские высоты и к Мартыновскому оврагу—Чапаевской дивизии. Был даже подготовлен соответствующий приказ. Чапаевцы понесли немалые потери, сковывая крупные силы противника в центре Севастопольского обвода, и командарм опасался, что дивизия с приданными ей двумя морскими полками не удержит ставший для нее слишком широким фронт.

Однако против сокращения фронта обороны стал возражать (в подобных случаях это бывает не часто) командир дивизии Коломиец. Генерал Петров съездил к нему и, вернувшись, сказал:

— Трофим Калинович убедил меня, что еще может держаться на прежних позициях, хотя в полках у него осталось по шестьсот — семьсот бойцов. Высказал, между прочим, и такой довод, по-моему — серьезный: люди не поняли [527] бы сейчас ухода с позиций, за которые пролили уже столько крови и где настроились стоять насмерть. Отойти, говорит, я всегда успею, если припрет... Что ж, согласимся? Только за флангами дивизии надо глядеть в оба. Особенно за левым — чтобы немцы не оказались у Инкермана раньше Коломийца.

Когда все это утрясли, Иван Ефимович — мыслями он еще был с чапаевцами — печально промолвил:

— Как-то я рассказывал вам про старика Ямщикова из Пугачевского полка. Ну, помните — тезка Чапаева и его соратник в гражданскую, потом много лет был председателем колхоза, на эту войну пошел добровольцем... Так вот, отвоевался старый орел, вчера убит. Свой пулемет — зенитную «счетверенку» с рук на руки передал сыну...

Как характерно это было для командарма Петрова! Поехав в соединение решать большие оперативные вопросы, он успевал справиться о лейтенантах, сержантах, рядовых, которых однажды запомнил.

А отвод Чапаевской дивизии на Инкерманские высоты сделался совершенно необходимым через пять-шесть дней. Выстояв этот срок на прежнем рубеже, она помешала противнику ввести еще больше сил в наступление с севера и с юга.

Для другой из двух старейших дивизий Приморской армии, 95-й Молдавской, 17 июня стало последним днем, когда на ее участке удерживался сплошной фронт.

Утром дивизия Капитохина (вместе с отрядом Ласкина и влившимися в нее подразделениями из бригады Жидилова, которые остались на Северной стороне после нашего контрудара) еще смогла отразить почти все неприятельские атаки. Хорошо сработали наши минные заграждения: на них подорвалось несколько немецких танков. Потом бои многократно доходили до рукопашной в траншеях. Дивизионная артиллерия и зенитчики били по фашистским танкам и пехоте прямой наводкой. Дивизию поддерживали, находясь сами под беспрестанной бомбежкой, все расположенные за Северной бухтой береговые батареи, чья судьба зависела от того, выстоит ли она, и некоторые батареи из других секторов.

И все же на исходе дня гитлеровцы, имея большой численный перевес, прорвались к морю за Учкуевкой, отрезав 30-ю батарею. Опаснейшее положение создалось и на правом фланге 95-й дивизии, у стыка ее с 345-й. К наступлению темноты противник достиг верховий Сухарной балки и был в полутора-двух километрах от Северной бухты. [528]

Уезжая с докладом на флагманский командный пункт, генерал Петров приказал:

— Вызывайте майора Зелинского с начальником штаба. Настает, видно, их час!

Как ни выгодно было иметь 138-ю стрелковую бригаду на горе Суздальской, где она весьма пригодилась бы в случае дальнейшего осложнения обстановки, за последние часы стало совершенно ясно: немедленный, не позже завтрашнего утра, ввод бригады Зелинского в бой, в контратаку — единственная сейчас возможность задержать врага перед Северной бухтой. На флагманском КП с этим согласились.

* * *

С прошлой ночи в войсках четвертого сектора находился наш Харлашкин. Из моего и Ковтуна распоряжения он фактически выбыл: в эти горячие дни оперативные задания штабным направленцам давал, как правило, сам командарм.. Но, планируя завтрашний боевой день, я очень ждал возвращения Константина Ивановича. То, что схватывал он свежим, зорким глазом, часто существенно дополняло донесения штадивов, помогало лучше представить детали обстановки.

Но Харлашкина привезли из 95-й дивизии на машине мертвым. Его пропыленная гимнастерка потемнела и покоробилась от засохшей крови. Сопровождающий военфельдшер объяснил: в груди — крупный осколок, смерть, очевидно, была мгновенной.

Как выяснилось, Харлашкин оказался в подразделении, отражавшем танковую атаку. Он взял чье-то противотанковое ружье — вероятно, бронебойщик был убит или ранен,— пристроился за каменной оградой и стал стрелять. Подбил один танк, успел выстрелить по второму... Военфельдшер сам этого не видел, слышал от других. Но в рассказе, дошедшем до нас из вторых или третьих уст, не потерялась и такая подробность:

— Говорят, майор громко пел песню. Стрелял и пел до самой последней минуты...

Константин Иванович любил петь, песен знал очень много. Раньше, до того как стряслась беда с его женой в эвакуации, он часто радовал ими товарищей в свободную минуту. И вот снова запел в жарком бою, с песней ушел из жизни.

Представитель штаба армии не обязан, да, строго говоря, и не должен заменять выбывшего из строя красноармейца или сержанта — у него свои задачи. Но кто мог упрекнуть [529] майора Харлашкина в том, что перед лицом атакующего врага он взялся «не за свое дело», кто мог поручиться, что не поступил бы на его месте так же! Шла вторая половина грозного севастопольского июня. Уничтожить еще один ненецкий танк, убить еще одного фашиста — выше, важнее этого не существовало ничего.

Два дня спустя из старой боевой когорты направленцев штарма выбыл и майор Исай Яковлевич Шевцов. Он также выехал в войска с поручением, полученным лично от командарма, выполнил это поручение, но на КП не вернулся. Установить, как погиб Шевцов, мы не смогли. На том участке фронта все кипело в огне, и не один он исчез бесследно.

...В контратаке, предпринятой утром 18 июня в общем направлении на станцию Мекензиевы Горы, участвовали кроме батальонов новой бригады Перекопский полк Тарана, левофланговые части дивизии Гузя, остатки приданного ей танкового батальона. Артиллерия 95-й дивизии и чапаевцев с двух сторон поддерживала атакующую группу, имея задачу связать, насколько позволяли небогато отпущенные снаряды, противника огневым боем.

По нашим масштабам и возможностям контратака была крупной, но мы не ждали от нее слишком многого, сознавая, насколько неблагоприятно для нас соотношение сил. Однако все же надеялись, что удар во фланг немецким войскам, вплотную приблизившимся к Братскому кладбищу, Снимет непосредственную угрозу выхода врага к бухте, ликвидирует разрыв между частями Капитохина и Гузя.

К сожалению, достигли мы меньшего, чем рассчитывали. Инициатива была перехвачена на считанные часы, и потеснить гитлеровцев удалось едва на полкилометра.

Из-за больших потерь бригада майора Зелинского не дошла до намеченного рубежа. Но и не откатилась назад, не дала гитлеровцам прорваться к бухте. Словом, эта бригада внесла свой, пусть скромный, вклад в общий, тоже весьма Скромный, результат усилий нашей ударной группы. Он заключался в том, что наступление врага за Северной бухтой было приостановлено на полсуток. Во второй половине дня оно возобновилось по всему фронту четвертого сектора и на левом фланге третьего. Как мы вскоре установили, к известным уже неприятельским соединениям прибавились части 125-й пехотной дивизии, переброшенные с Украины. Должно быть, в штабе немецкой группы армий «Юг» или где-то выше рассудили, что без таких подкреплений Манштейну, севастопольцев не одолеть...

К вечеру в руках гитлеровцев находились Учкуевка и [530] Буденновка. Полем боя сделалась северная часть Братского кладбища. Командный пункт 95-й дивизии переносился к Инженерной бухте.

Докладывая в последний раз обстановку со старого КП, начальник штадива майор Кокурин сообщил, что убит командир 90-го стрелкового полка Смышляев и его заменил капитан Требушный. Про другой полк дивизии — 241-й — Кокурин сказал: «Фактически его больше нет...»

Да и сама дивизия Капитохина теперь только называлась дивизией. Ее остатки оборонялись разобщенными группами, занимая вместе с моряками береговых служб и боевыми дружинами Северной стороны подготовленные раньше и создаваемые вновь опорные пункты — в отрогах спускающихся к бухте балов, в старых укреплениях, в прочных каменных домах.

Мучительно было сознавать, что героически сражающуюся пехоту не в состоянии поддержать в полную силу наша артиллерия, имевшая еще много орудий: со снарядами стало совсем туго. Большинство полевых батарей перешло на стрельбу прямой наводкой, некоторые вообще молчали,

Журнал боевых действий сохранил сделанную 18 июня запись: «В артиллерийские части отправлено 38 тонн боеприпасов, поднятых водолазами с транспорта «Грузия», потопленного в Южной бухте». Чтобы представить, на что шли люди, сделавшие это, наверное, достаточно сказать, что за тот день в бухтах и вокруг них разорвалось несколько сот крупных авиабомб.

Зайдя, как обычно, ко мне по приезде из войск, Иван Филиппович Чухнов с горечью сказал:

— У бойцов воды нет, а спрашивают об одном — подбросят ли снарядов? Насчет этого ничего нового?

Вода тоже сделалась проблемой — и в городе, и на передовой. Стоял южный июньский зной, прифронтовые колодцы вычерпывались по ночам до дна. Туда, где до воды было далеко, тыловики возили ее в бочках (чуть начнет светать, за водовозами уже охотились швыряющие над дорогами «мессершмитты»). Эта вода шла только для кухонь в для питья, а об умывании во многих частях забыли... Но все невзгоды отступали перед главным, единственно важным — было бы чем бить врага!

— Ночью ожидается «Белосток», —поделился я с Чухновым известием, только что дошедшим до меня от моряков. — Тонн триста снарядов должен привезти.

— Лишь бы дошел! — обрадовался член Военного совета. Из грузовых судов один этот небольшой транспорт продолжал [531] ходить в Севастополь. И пока ему везло: многократно атакованный самолетами, подводными лодками, катерами, «Белосток» счастливо избегал попаданий бомб и торпед. Преодолел он морскую блокаду и в тот раз. Кроме боеприпасов было выгружено несколько тонн консервов, сошли на причал две маршевые роты. Затем транспорт, как всегда, принял на борт раненых.

Но до Кавказа «Белосток» не дошел. Утром стало известно, что его подкараулили и потопили итальянские торпедные катера, базировавшиеся с недавних пор в районе Ялты.

Это был последний к нам рейс небоевого корабля. Командование флота окончательно решило — впредь посылать в Севастополь кроме подводных лодок только лидеры и эсминцы.

В ту ночь вице-адмирал Октябрьский и дивизионный комиссар Кулаков донесли о положении Севастопольского гарнизона в Ставку. В телеграмме на имя Верховного Главнокомандующего докладывалось: наши потери исчисляются в 22—23 тысячи человек, потери противника намного больше, но, имея абсолютный перевес, господство в воздухе и превосходство в танках, он продолжает огромное давление и, уничтожая наши подразделения бомбоударами, захватывает территорию. «Из всей обстановки видно, — говорилось далее, — что на кромке северной части Северной бухты остатки прижатых наших войск долго не продержатся... Наш следующий рубеж борьбы — южное побережье Северной бухты, гора Суздальская, Сапун-гора, высоты Карагач... Переход на указанную линию обороны будем вынуждены сделать, если немедленно не получим помощи».

Командование СОР просило выделить десять тысяч человек маршевого пополнения, усилить оборонительный район зенитной артиллерией, истребителями и штурмовиками, поставить на линию Кавказ — Севастополь транспортные самолеты с летчиками-ночниками — для доставки снабжения я эвакуации раненых.

Вопрос об организации воздушных перевозок уже не раз ставился перед штабом Северо-Кавказского фронта, но в его распоряжении, должно быть, просто не было пригодных для этого машин и экипажей. В ответ на обращение в Ставку поступило сообщение, что для полетов в Севастополь перебрасывается из Внукова на Кавказ авиагруппа особого назначения Гражданского воздушного флота в составе 20 транспортных самолетов.

Вслед за тем штаб фронта известил, что по указанию Ставки готовится к отправке в Севастополь 142-я стрелковая [532] бригада. Это было неожиданным: вместо маршевых батальонов — отдельная боевая часть (и, как оказалось, сибиряки!).

— Наверное, мы все-таки не вполне, не до конца представляем, — в раздумье сказал Иван Ефимович Петров, — что значит сейчас каждый день, который Севастополь способен продержаться.

* * *

У нас в штабе, где-нибудь недалеко от оперативного дежурного, привыкли видеть командира в морской форме с голубыми просветами меж золотистых шевронов на рукавах — представителя севастопольских авиаторов полковника Праворова. Так было заведено еще при генерале Острякове, который и сам часто заезжал на армейский КП, так продолжалось и после него.

3-я особая авиагруппа полковника Г. Г. Дзюбы, которая объединила все базирующиеся в Севастополе летные части в подразделения, находилась в подчинении у командующего черноморскими ВВС. Но в своей боевой работе она теснейшим образом взаимодействовала с наземными войсками и потому держала с нами непрерывную связь.

Кажется, мы с флотскими летчиками научились неплохо понимать друг друга. Во всяком случае, договариваться О ними, нацеливать (и перенацеливать, когда изменялась обстановка) было легко — всегда чувствовалась самоотверженная готовность помочь пехоте.

А выполнять заявки армии им было не просто. Ни в Одессе, ни где-либо потом я не видел, чтобы авиация воевала, да и просто существовала в таких условиях, как в Севастополе в июне 1942 года.

Аэродром на Куликовом поле, перепаханный разрывами бомб и шквальным артобстрелом, с начала третьего штурма использовать стало нельзя, и бомбардировщики — несколько ДБ-3, СБ и Пе-2 — улетели на Кавказ. Пришлось потом и из Северной бухты, к которой приблизился фронт, убрать маленькие гидропланы МБР-2 (металл от их разбомбленного эллинга еще раньше пошел на изготовление гранат). На двух аэродромах в южной части севастопольского плацдарма, у Херсонесского маяка и в Юхариной балке, базировались штурмовики майора А. А. Губрия —10—12 Ил-2, а потом и меньше (прибывавшее пополнение не успевало покрывать потери), и несколько десятков «ястребков» — 6-й гвардейский истребительный полк полковника К. И. Юмашева. [533]

Сверх того имелось десятка полтора У-2 и УТ-1 — самолеты, которые прежде не принимали всерьез как боевую силу. Но, оснащенные пулеметами ШКАС и сконструированными тут же приспособлениями для подвески бомб, а затем принявшие на вооружение и реактивные снаряды, бывшие учебные самолеты сделались своего рода ночными штурмовиками и изматывали врага уже тем, что до рассвета висели над его окопами, над позициями батарей.

Эта обработка с воздуха вражеского переднего края проходила на виду у наших бойцов и всегда вызывала у них воодушевление. Да и выйдя на пригорок над армейским КП, можно было увидеть, как рвутся сброшенные У-2 бомбы и эрэсы, как палят по нашим самолетам трассирующими очередями взбудораженные гитлеровцы.

За короткую июньскую ночь эти «небесные тихоходы» успевали делать по пять — семь вылетов — фронт рядом. Получая множество пробоин, они оказались удивительно живучими и гибли реже, чем «дневные» самолеты.

Севастопольская авиагруппа несла потери не столько в воздухе, сколько на земле. Оба действующих аэродрома — под интенсивным обстрелом тяжелой артиллерии, особенно в светлое время, и каждый самолет подвергался наибольшей опасности в ту минуту, когда уже выкатился из капонира, но еще не взлетел. И снова — при посадке.

Бывало, что на поле Херсонесского аэродрома в течение ряда часов снаряд за снарядом методично падал через каждые сорок секунд. Казалось, подняться в воздух просто немыслимо. Однако летчики ухитрялись укладываться и в такую паузу: если дать газ еще в капонире, сразу после разрыва очередного снаряда, истребитель успевал подняться в воздух до падения следующего. Только надо было еще не попасть колесами в воронку...

Обстрел и бомбежки наших аэродромов усиливались изо дня в день. По Херсонесскому аэродрому немцы начали стрелять бронебойными снарядами самых крупных калибров, какие до тех пор применяли только против башенных береговых батарей. Не иначе как решили, что аэродром подземный.

А летчики продолжали боевые вылеты. Правда, уже не в любой час. Кроме ночи, когда действовали «малыши» У-2, самым благоприятным временем, особенно для «илов», считались ранние сумерки: после захода солнца аэродром плохо просматривался с немецких позиций, а стаи «мессершмиттов» уже исчезали до утра. Словом, противодействие ослаблено, а цели еще видны. [534]

Экипажи штурмовиков приспособились использовать это «окно», и мы тщательно продумывали, куда их нацелить, где они всего нужнее. Самолетов осталось мало, половина обычно ремонтировалась, но хорошая штурмовка даже четырьмя— шестью «илами» могла ощутимо поддержать батальон, а то и полк.

На тот же аэродром у Херсонесского маяка предстояло принимать транспортные самолеты московской авиагруппы. Из Краснодара, откуда они должны были летать к нам, запрашивали: реальна ли посадка, не следует ли ориентироваться на сбрасывание грузов с парашютами? Севастополь заверял: посадку обеспечим во что бы то ни стало! Важно ведь было не только получать боеприпасы. У всех болела душа за неэвакуированных раненых.

Для усиления противовоздушной обороны аэродрома флотское командование поставило в соседней с ним Казачьей бухте плавучую зенитную батарею № 3, известную у севастопольцев под неофициальным названием «Не тронь меня». Как пристало оно к ней, уж не знаю, но всплыло это название из далекого прошлого, из морской старины: так именовался когда-то еще парусный корабль, а позже — броненосец.

Третий номер плавбатареи не означал, что существовали первая и вторая. Она была единственной и даже уникальной. Как рассказывали моряки, еще в начале войны, когда обнаружилось, что Севастополь недостаточно защищен от воздушных налетов со стороны моря, у капитана 1 ранга Г. А. Бутакова, служившего в штабе флота, возникла идея превратить в автономную батарею и морской дозорный пост линкоровский отсек, который использовался раньше для испытаний торпед.

Стальная «коробка» имела палубу площадью до шестисот квадратных метров. На ней установили орудия разных калибров, вплоть до корабельных 130-миллиметровых — на случай атак с моря, пулеметы, прожекторы, средства наблюдения. Под палубой, в трюмах, — боевые погреба, собственная электростанция, кубрики личного состава.

Когда наша армия прибыла в Севастополь, плавбатарея уже стояла на якорях на внешнем рейде с экипажем в полтораста человек, занимая немаловажное место в системе ПВО базы и города. С тех пор она сбила больше двух десятков самолетов и помешала многим другим минировать фарватеры, скрытно приближаться к бухтам.

Между (прочим, «крестный отец» необычной батареи, вложивший в ее оборудование много труда и изобрететельности, [535] —Т. А. Бутаков приходился (моряки часто об этом вспоминали) внуком известному русскому адмиралу прошлого века Г. И. Бутакову. В первую Севастопольскую оборону его дед, тогда еще капитан 2 ранга, служил под началом Нахимова, командуя отличившимся и вошедшим в историю пароходофрегатом «Владимир».

Лично познакомиться с капитаном 1 ранга Бутаковым мне не пришлось. Задолго до описываемых дней его перевели на Кавказ. А командиром плавбатареи «Не тронь меня» был с ее создания корабельный артиллерист капитан-лейтенант С. Я. Мошенский. Он погиб на своем посту, управляя огнем, в самом конце обороны, когда гитлеровцы вновь и вновь предпринимали массированные налеты на мешавшую им батарею, но уничтожить, потопить ее так и не смогли.

В Казачьей бухте плавбатарея Мошенского оказалась чрезвычайно полезной. По словам летчиков, она отучила немцев приближаться к Херсонесскому аэродрому и на малой, и на средней высоте.

И хотя не в наших силах было пресечь артиллерийский обстрел летного поля, на нем с ночи на 22 июня начали садиться— и в основном благополучно — московские Ли-2.

Вылетали они с Кубани так, чтобы быть у нас после полуночи. Прикрытия — никакого, весь расчет на то, что враг не обнаружит. И потому летели поодиночке, с большими интервалами, прокладывая курс над морем подальше от берега.

Много лет спустя я прочел впечатления летчика В. А. Пушинского, который привел к нам первый транспортный самолет: «...горизонт осветился тревожным красным светом. Пролетел еще немного и увидел отблеск огня в бухтах — казалось, будто горит сама вода. Это был Севастополь». Вот каким виделся с высоты наш плацдарм.

Ли-2 не привозили почти ничего, кроме боеприпасов, которыми загружались до предела. Но самолет — не корабль, даже не подводная лодка. В рапортичках, поступавших ко мне, вес доставленного по воздуху груза указывался с точностью до десяти килограммов. Однако и пятнадцать — восемнадцать тонн добавочных снарядов, перевезенных за ночь, были дороги.

Еще дороже была появившаяся дополнительная возможность вывозить раненых. Каждый самолет мог взять двадцать пять ходячих или восемь лежачих и двенадцать ходячих раненых — даже чуть-чуть больше, чем малая подводная лодка... [536]

Транспортные самолеты разгружались в загружались за 20—30 минут. Как правило, они заводились на это время в капониры. А наши У-2, обеспечивая товарищам посадку и взлет, носились над позициями, тех вражеских батарей, огонь которых был всего опаснее. Над аэродромом барражировали истребители-ночники.

Воздушные перевозки с Большой земли и обратно наладились, к сожалению, поздно, и даже Ставка не могла тогда дать для этого больше транспортных машин — небогато еще было у нас с ними... Но экипажи Москва прислала первоклассные, способные работать в любых условиях. Как ни усложнялась обстановка, авиагруппа особого назначения (возглавлял ее майор В. М. Коротков) совершала свои ночные рейсы, пока держался Севастополь. За все время вышел из строя лишь один самолет, попав при посадке в свежую воронку. А перехватить на маршруте фашистам не удалось ни одного.

...В разгар июньских боев мы смогли поздравить нескольких севастопольских летчиков с Золотой Звездой Героя. Несколько других авиаторов, в том числе генерал Николай Алексеевич Остряков, были тогда же удостоены этой награды посмертно.

Героями Советского Союза стали командир эскадрильи гвардии капитан М. В. Авдеев, командир звена гвардии старший лейтенант Г. В. Москаленко. Этих истребителей, сбивших по пятнадцать фашистских самолетов каждый, знали в осажденном городе, наверно, все.

Но никто, включая и самого капитана Авдеева, еще не знал, что за два дня до начала июньского штурма он со своим ведомым чуть было не отправил на тот свет фон Манштейна.

Летчики были посланы на разведку вдоль Ялтинского шоссе: мы следили за всеми дорогами, по которым противник подтягивал резервы. Как обычно, при таком задании им надлежало избегать вражеских самолетов, ничем не отвлекаться. Однако молодые ребята не удержались, усмотрев под берегом, между Форосом и Ялтой, быстро скользящий катер, по виду — штабной. Развернулись, пронеслись над ним, строча из пушек и пулеметов, и успели заметить, что катеру досталось: упали как скошенные фигурки на палубе, повалил дым... Повторить заход они не решились — и так уклонились от курса, надо было скорее возвращаться в: шоссе.

В допущенной вольности летчикам пришлось повиниться перед начальством, тем более что о факте атаки пары [537] истребителей на какой-то немецкий катер командующему ВВС флота генералу Ермаченкову уже стало известно из радиоперехвата.

А после войны генерал-майор авиации Михаил Васильевич Авдеев неожиданно обнаружил описание той своей атаки в мемуарах бывшего командующего 11-й немецкой армией. Оказывается, это он 5 июня 1942 года обходил на катере побережье, дабы лично выяснить, насколько просматривается с моря ведущее к Севастополю шоссе. По словам Манштейна, половина находившихся с ним людей погибли и сам он уцелел чудом. Да, второй заход «ястребков» не помешал бы!..

* * *

Разведотдел доложил, что гитлеровцы запланировали взять Севастополь 22 июня, к годовщине своего нападения на Советский Союз. Это по крайней мере третий срок, ставший нам известным с начала штурма. Но и он срывался, и фашисты вымещали злобу на разрушенном городе.

Казалось, весь выгоревший, Севастополь вновь заполыхал чудовищным дымным костром. Тысячами зажигалок забрасываются окраины, слободки — видно, врагу не дают покоя еще уцелевшие там домики. На руины центральных улиц, где вся жизнь давно перенесена в убежища, падают вперемежку с зажигательными и обычными фугасными бомбы короткозамедлевного действия, взрывающиеся через полчаса, через час. Они предназначены убивать тех, кто выйдет тушить огонь, расчищать путь для транспорта.

Эту изуверскую уловку быстро разгадали. Штаб МПВО получил строго ограниченный перечень особо важных объектов, и только там пожары, невзирая ни на какой риск, тушили немедленно.

Внезапно у нас прервалась связь с городским комитетом обороны. Телефонисты выяснили: соединиться с ним не может также флагманский командный пункт СОР и вообще никто. Оказалось, не просто поврежден кабель. При разрыве крупной бомбы завалило выход из штольни городского КП на улице Карла Маркса. Несколько часов он был отрезан, изолирован от города.

Аварийные команды героическими усилиями, неся потери, как в бою, вводили в действие отдельные участки водопровода. В продмагах, перенесенных в укрытия и работающих теперь не днем, а ночью, выдавали по карточкам (нормы с 18 июня были вновь сокращены) вместо хлеба муку, [538] из которой в убежищах пекли на чем придется лепешки. Все это успело стать обыденным, привычным. Но вот дошла до нас и такая новость: в единственной школе, где не прекращались занятия, — в Инкерманских штольнях, завершен учебный год, проведены экзамены, вручают выпускникам аттестаты... Порадоваться бы, да не получается. Щемит от этой новости сердце, двойной тяжестью давит на плечи твоя солдатская ответственность перед людьми, которые продолжают верить, что армия отстоит город.

Их жизнь, и без того неимоверно трудную, с каждым днем усложняло приближение фронта к Северной бухте. Два городских района — Центральный и Корабельный — должны были разместить в своих убежищах население третьего — Северного. Вслед за тем потребовалось эвакуировать, освободить для нового боевого рубежа часть Корабельной стороны — района, где жили коренные, потомственные севастопольцы.

20 июня городской комитет обороны постановил:

«Со всех улиц, находящихся в непосредственной близости к Северной бухте, население, предприятия и учреждения переселить...»

В том же решении говорилось: «21 июня сего года приступить к отрывке ходов сообщения по основным направлениям города».

Ходы сообщения — примета переднего края. По существу, им и становился не только берег Корабельной стороны, но и «фасад» севастопольского центра с Графской пристанью, площадью Парадов, Приморским бульваром. А в зону Минометного огня с высот Северной стороны попадал почти весь город.

В конце декабря, когда впервые возникла угроза выхода противника к бухте, мы старались дать себе отчет, долго ли сумеем продержаться, если это действительно произойдет.

Теперь Северная бухта оказалась на линии фронта. В нее, как и в Южную, уже не мог войти ни один корабль (ночью 20 июня в Южную в последний раз прорвались сквозь огневую завесу два эсминца). Портом Севастополя, сжатого тисками осады еще теснее, должна была впредь служить небольшая Камышовая бухта близ Херсонесского аэродрома, где еще в декабре поставили временный причал в навигационное оборудование. Однако не для каждого корабля она годилась.

На берег Северной бухты немцы вышли кое-где еще 19-го. Признав, что удерживать Северную сторону мы дальше не в состоянии, командующий СОР принял решение переправить [539] оттуда в ночь на 21-е войсковые тылы и артиллерию, для которой уже не было снарядов.

А остатки 95-й дивизии и другие боевые подразделения левого фланга — всего несколько сот бойцов — стягивались к последним опорным пунктам на берегу. На них возлагалась задача продержаться за бухтой сколько можно, сковывая там неприятельские силы, дабы выиграть время для организации обороны на новом рубеже.

На Константиновский равелин, где оставались на своем посту моряки охраны рейда во главе с капитаном 3 ранга М. Е. Евсевьевым, был послан майор И. П. Дацко с последними подразделениями его 161-го стрелкового полка. Он и руководил обороной равелина.

Другое старинное укрепление — Михайловский равелин заняли зенитчики и отряд младших авиаспециалистов (они сражались в рядах пехоты с тех пор, как перестал действовать аэродром Куликово поле). На позиции, оборудованной у Инженерной пристани, закрепились двести бойцов местного стрелкового полка подполковника Н. А. Баранова.

Так открылась еще одна героическая страница Севастопольской обороны. Если весь наш плацдарм называли пятачком, то что сказать о крохотных островках сопротивления за бухтой, где стали насмерть горстки отважных воинов, имея кроме пулеметов, винтовок да гранат лишь единичные орудия!..

Выстояли они не один день. И пока выгодно расположенные старые равелины оставались в наших руках, ворвавшиеся на Северную сторону части двух или трех фашистских дивизий не могли стать там хозяевами. А какая это была моральная поддержка всем севастопольцам — знать, что на Северной стороне есть еще ваши форпосты!

Гарнизон Константиновского равелина сумел даже сообщаться с остальными. Он посылал ночью на шлюпках помощь в Сухарную балку, где несколько десятков моряков и складских рабочих не подпускали гитлеровцев к штольням подземного флотского арсенала. Все боеприпасы, которые могли быть использованы, оттуда давно вывезли, но взрывать штольни еще не было приказа.

Кроме опорных пунктов, созданных по плану, действовали и другие, возникшие там, где небольшие группы бойцов, отрезанные от своих, по собственной инициативе занимали оборону на какой-нибудь удобной позиции.

Так держалось до 22 июня подразделение инженерного батальона под командой старшего лейтенанта А. М. Пехтина в одном из казематов Северного укрепления. Больше суток [540] держался простой каменный дом на берегу бухты Голландия, у которого засела группа отошедших сюда минометчиков. Об этом стало тогда известно благодаря тому, что в доме помещался телефонный коммутатор, и телефонист,ка, остававшаяся на своем посту (кабель, проложенный через бухту, действовал), несколько раз соединялась с нашим КП, а также и с командующим СОР, взволнованно рассказывая, как доблестно сражаются наши бойцы. Фамилию телефонистки я узнал много лет спустя, на посвященной Севастопольской обороне конференции, где вспомнили и этот эпизод. Мария Максименко-Михайлюк осталась жива, переплыв ночью бухту.

Нет сомнения, что дальше от берега, в глубине кварталов Северной стороны, дрались — где часы, а где и дни — еще много бойцов, оставшихся неизвестными. Местность за бухтой по-прежнему выглядела, даже издали, полем жестокого боя. Там рвались снаряды и бомбы, трещали пулеметы, все застилал густой черный дым.

Я должен еще вернуться к 30-й береговой батарее, которая была отрезана с суши, а затем полностью окружена, когда гитлеровцы 17 июня прорвались к морю на левом фланге 95-й дивизии.

Связь с батареей оборвалась. Как выяснилось потом, немцы нашли и перерубили подземный кабель, соединяющий ее с командным пунктом генерала Моргунова. На Тридцатую не успели передать только что полученное из Москвы известие: 1-й отдельный артдивизион береговой обороны, в который она входила, преобразован в гвардейский...

Но батарея давала о себе знать выстрелами своих двенадцатидюймовок, могучий голос которых прорывался сквозь общий орудийный гул. Выстрелы были редкими. Когда батарею окружили, оставались исправными два орудия, а в боевых погребах — около сорока снарядов.

После того как орудия уже смолкли, с КП 95-й дивизии, еще находившегося на Северной стороне, доложили:

— На медпункт третьего батальона 90-го полка доставлен тяжелораненый краснофлотец, связной с Тридцатой батареи. Он пробрался через фронт. Моряк потерял сознание, вряд ли выживет. Просил передать командующему: «Батарейцы умрут, но батарею не сдадут».

Что происходило в это время на окруженной Тридцатой, стало известно лишь много времени спустя.

Только подавление внешних огневых точек, которые батарея имела для самообороны, заняло у врага больше суток. Затем личный состав во главе с майором Г. А. Александером [541] и батальонным комиссаром Е. К. Соловьевым укрылся под бетонным массивом. Вместе с артиллеристами ушли туда и бойцы из 90-го стрелкового полка, прикрывавшие подступы к батарее.

Трофейные немецкие документы свидетельствуют: для овладения «фортом Максим Горький» были назначены 132-й саперный полк и батальон 173-го саперного, батальоны двух пехотных полков. До этого умолкшую батарею еще долго бомбили с воздуха, обстреливали из сверхтяжелых мортир.

Штурмуя Тридцатую, враг, по его же данным, потерял убитыми и ранеными до тысячи человек. Не имея снарядов, израсходовав и учебные, батарея внезапно для осаждавших открыла огонь холостыми зарядами. И эти выплески огня из огромных стволов тоже несли смерть тем, кто оказался близко. Ни взрывы тола у задраенных дверей и амбразур, ни нагнетание ядовитого дыма в вентиляционные трубы не заставили батарейцев сдаться. «Большая часть гарнизона форта, — констатируется в немецком отчете, — погибла от взрывов или задохнулась в дыму». Лишь 25 июня фашисты ворвались под бетонный массив. Однако и в подземных потернах им пришлось вести бой.

Группа батарейцев выбралась через сделанный за эти дни глубокий подкоп в Бельбекскую долину. Но там были уже вражеские тылы, и из этой группы в конечном счете тоже мало кто остался жив.

Более трехсот человек служили на мощной береговой батарее, имевшей автономную энергетику, большое подземное хозяйство. А когда севастопольские ветераны стали после войны разыскивать однополчан, отыскалось едва тридцать бойцов батареи.

«Отряды на Северной стороне продолжали, ведя тяжелые бои, удерживать свои опорные пункты», — записано в журнале боевых действий армии 21 июня. За этот день произошло много тревожного. Еще накануне возобновились после короткой паузы крупные атаки в южных секторах — на Кадыковку и высоты Карагач, на массив Федюхиных высот: пытаясь продвинуть дальше прежний клин, нацеленный к Сапун-горе, враг в то же время искал возможность продвинуться к ней с другой стороны. А с севера нарастала угроза Инкерманской долине.

Но самым неотложным сделалось укрепление южного берега Северной бухты, который до недавнего времени не рассматривался даже в качестве запасного оборонительного рубежа. Теперь же здесь, почти в центре города, следовало [542] ждать вражескою десанта. Или, говоря армейским языком, переправы немцев с северного берега бухты.

На Корабельной стороне, от Воловьей балки до Павловского мыска, рыли траншеи, строили доты и дзоты, устанавливали прожекторы. Ответственность за этот участок командующий СОР возложил на генерала П. А. Моргунова: раз фронт проходил по берегу, хотя бы и внутри города, вступала в свои права береговая оборона.

На этот рубеж выводилась прямо из боев на Мекензиевых горах 79-я бригада Потапова, которая по числу бойцов соответствовала уже не больше чем нормальному батальону. Для подкрепления ей придавались 2-й Перекопский полк Тарана, тоже весьма немногочисленный, и несколько подразделений, сформированных в тылах. Потапову был подчинен бронепоезд «Железняков», для которого основной .огневой позицией назначался участок пути около электростанции, а укрытием — Троицкий тоннель, ближайший к Севастопольскому вокзалу.

В такой обстановке наступило 22 июня — годовщина войны. День обещал быть, и действительно стал, очень трудным. Но немцы, очевидно, уже понимали, что отметить его взятием Севастополя они не смогут.

Пожалуй, самым существенным, чего противнику удалось в этот день добиться, был захват высоты 74 у стыка первого и второго секторов. Это означало углубление южного клина. А на севере нельзя было больше откладывать отвод чапаевцев на тот запасный рубеж, о котором вставал вопрос еще шесть дней назад. Теперь всякое промедление с этим означало бы, что 25-я дивизия окажется отрезанной и враг прорвется в Инкерманскую долину.

Ковтун и Безгинов поехали помогать штадиву переводить полки на новые участки. Все прошло организованно, артиллеристы и минометчики редким, но хорошо спланированным огнем прикрыли этот маневр. Командный пункт генерала Коломийца находился в пещерах бывшего Инкерманского монастыря, выдолбленных в незапамятные времена в скале над устьем Черной.

...Вечером услышали по радио, что на берегу Средиземного моря капитулировал перед фашистской армией Роммеля английский гарнизон Тобрука. Тот самый, который, тоже находясь в осаде, прислал нам еще в Одессу приветственную телеграмму со словами солидарности.

За англичан в Тобруке стало как-то обидно. Им было там, конечно, нелегко, однако сражаться до последнего не захотели. О впечатлении, которое произвело тогда известие [543] не далекой Африки, напомнил мне дневник покойного И. Ф: Чухнова, где он запиеал: «Бойцы говорят: «Нет уж, мы будем драться не по-английски, а по-русски!»

* * *

«Наиболее отличившихся назвать затрудняюсь. Если б мог, наградил бы всех!» —так заявил один наш комбат, когда ему предложили представить к наградам пять-шесть бойцов.

Комбата нетрудно было понять. Командиры дивизий, сообщив по телефону, что отправляют в штарм новые «реляции» — наградные листы, тоже не раз добавляли: «А вообще-то достойны награды и все остальные!»

За две недели отражения штурма командующий СОР и командарм Приморской, каждый в пределах предоставленных ему прав, наградили от имени правительства орденами и медалями сотни бойцов и командиров. Вручать награды старались безотлагательно. Генерал Петров, члены Военного совета использовали для этого каждый выезд в войска. Но часть орденов оставалась все же неврученной: тех, кому они предназначались, уже не было в живых...

Как-то Чухнов поднял на Военном совете вопрос о том, что пора представить нескольких армейцев к званию Героя Советского Союзе.

— Потом отметят всех, кто достоин, — говорил он. — Но если вот сейчас дадут Золотую Звезду кому-то из рядовых пехотинцев, из тех лейтенантов и политруков, которые всегда в первой траншее и под бешеным огнем ходят в контратаки, это еще больше воодушевит всю армию. А людей, заслуживающих такой награды, назвать нетрудно. Давайте представим для начала хоть трех-четырех, тогда это пройдет быстрее.

В тот период войны звание Героя присваивалось еще довольно редко. Посмертно отмечали им тех, кто погиб, совершив выдающийся подвиг. А из живых — больше летчиков, командиров подводных лодок. В стрелковых частях, в пехоте Героев Советского Союза было мало. И это казалось естественным: время ли представлять к высшей награде Родины, если наши войска пока редко где могли наступать?

В все-таки мы представили к Золотой Звезде пехотинцев, отличившихся не в наступлении, а в обороне. Решили, что оценка, которую получили действия севастопольцев в приветствии Верховного Главнокомандующего, дает на это право. Обсудив порядочно кандидатур, не без труда ограничились семерыми. [544]

Представления передали в Москву по радио. Но, признаться, не очень верилось, что их рассмотрят срочно- мало ли наверху иных забот!

Однако рассмотрели немедленно. Указы, датированные 20 июня, были приняты по радио ночью вместе с другой официальной информацией для завтрашних газет. И потому прежде всех узнал о них наш редактор Курочкин, а от него — начальник поарма бригадный комиссар Бочаров.

— Все семеро — Герои Советского Союза! — радостно объявил Леонид Порфирьевич, входя к командарму, у которого сидели Чухнов, Кузнецов и я. — Завтра это будет в газетах. Надо позвонить в части, поздравить!

От такой новости потеплело на душе.

— Они у нас как, все живы? — осведомился командарм, начав вдруг протирать пенсне. Этого, конечно, никто точно не знал — за день в боях пали еще сотни приморцев. Иван Ефимович нетерпеливо снял телефонную трубку: — Соедините с Новиковым!

Я немного расскажу сейчас об этих семерых. И в какой-то мере это будет рассказом также о других бойцах и командирах, которые сражались так же самоотверженно. А подвиг героя ведь не меркнет от того, что он не остался чем-то исключительным, был повторен и продолжен, послужил воодушевляющим примером, сделался символом подвига массового, общего.

...Еще в дни Одесской обороны в Приморской армии стало известно имя ефрейтора Ивана Богатыря. Сын матроса с легендарного броненосца «Потемкин», а сам черноморский пограничник, это был один из самых смелых и удачливых разведчиков нашего погранполка. Он приводил в качестве «языков» неприятельских офицеров, добыл однажды целый портфель румынских штабных документов, из другой разведки вернулся на захваченной во вражеских тылах, танкетке... А в Севастополе в первый раз отличился, когда в декабре был послан с подкреплением из полка Рубцова на Мекензиевы горы и назначен старшим в пулеметный дот. Сто двадцать трупов фашистских солдат, скошенных очередями из амбрааур, насчитали перед этим дотом после отражения вражеских атак.

К весне сорок второго Иван Богатырь овладел искусством снайпера, научил ему нескольких товарищей. Но особенно оправдал ефрейтор свою громкую фамилию в тот день, когда он фактически один (два других пулеметчика, находившиеся с ним, выбыли из строя) полдня удерживал атакуемую фашистами высотку. Раненный в правую руку, [545] Богатырь обходился девой, переносил пулемет от одной амбразуры дота к другой, ведя огонь в разных направлениях. И потом оказался еще в состоянии одолеть подобравшегося к доту гитлеровца в рукопашной схватке...

В ответ на вопрос, кого из 109-й стрелковой дивизии следует представить к высшей боевой награде, генерал Петр Георгиевич Новиков первым назвал ефрейтора Богатыря.

В той же дивизии, в 381-м стрелковом полку, воевал человек с не менее славной и примечательной судьбой — политрук Георгий Константинович Главацкий.

В сорок первом ему было 34 года, но военной службы Главацкий не проходил — освободили по состоянию здоровья. Жил в Одессе работал слесарем на маслозаводе. И, как многие невоеннообязанные, добился, когда к городу подступил враг, зачисления в армию. Там овладел пулеметом, затем был выдвинут в ротные политруки, а впоследствии назначен комиссаром стрелкового батальона.

При первой попытке противника прорваться к Севастополю с юга этот батальон проявил выдающуюся стойкость. А Главацкий показал себя геройским комиссаром, не рае водил бойцов в контратаки.

Несмотря на тяжелые потери, батальон удерживал прежний рубеж и все те дни, которые прошли после представления комиссара к высокой награде. Сам же он за это время успел стать комбатом. И продолжал успешно, инициативно командовать батальоном до тяжелого ранения в последние дни Севастопольской обороны.

Впрочем, если уж говорить о том, как раскрылись на войне командирские способности этого, казалось бы, сугубо гражданского человека, следует добавить, что до Берлина Г. К. Главацкий дошел во главе стрелкового полка гвардии полковником.

Сержантом, артиллерийским разведчиком участвовал в первых боях за Севастополь Абдулхак Умеркин, до войны — молодой учитель в татарском селении на Волге. Третий штурм он встретил младшим лейтенантом, командиром одной из тех героических батарей 134-го гаубичного артполка, которые помогали батальонам дивизии Ласкина а бригады Потапова отбивать натиск главных вражеских сил. В критический момент Умеркин вызвал огонь батареи на свой наблюдательный пункт, куда прорвались танки, а сам пополз к ним с гранатами. И все-таки остался жив!

О ефрейторе Павле Линнике я уже говорил — это он, проявив столько хладнокровия и находчивости, уничтожил [546] три немецких танка, когда шел бой у КП 172-й дивизии, причем сам остался невредим.

Героями Советского Союза стали командир роты старший лейтенант Николай Иванович Спирин и политрук другой роты Михаил Леванович Гахокидзе. Их подвиг, если кратко определить его суть, состоял в том, что они сумели таи организовать бой. в так воодушевить людей, что обе роты в течение многих древ отражали яростный натиск превосходящих сил врага и не отошли, ни на шаг. Рота Спирина отбила несколько «психических» атак, уложила перед своими окопами до семисот гитлеровцев. Гахокидзе отразил последнюю фашистскую атаку, когда кроме самого политрука на этом рубеже оставалось в строю три бойца.

И наконец, о седьмом Герое. Это старший сержант Мария Карповна Байда. В наградном листе о ней написано: «В схватке с врагом уничтожила из автомата пятнадцать солдат и одного офицере, четырех солдат убила прикладом, отбила у немцев командира и восемь бойцов, захватила пулемет и автоматы противника». Все это — только за один боевой день...

Наградной лист не может, конечно, рассказать, как стала таким умелым и бесстрашным бойцом двадцатилетняя девушка, только недавно взявшая в руки оружие. Да и я не берусь объяснить это в нескольких строках. Скажу одно: такими делало наших людей страстное желание одолеть врага. И этому способствовали вея обстановка Севастопольской обороны, героический дух, царивший на севастопольских рубежах.

Мария Байда жила в крымском степном поселке, из которого все мужчины в многие женщины влились осенью сорок первого в дивизию Ласкина, отходившую к Севастополю. Байда попала в 514-й стрелковый полк Устинова, была там санинструктором, затем разведчицей, овладела всеми видами стрелкового оружия в стала в конце концов настолько опытным военным человеком, что в июньскую боевую страду ей охотно подчинялись потерявшие своих командиров солдаты-запасники.

Хочется еще раз предоставить здесь слово Ивану Андреевичу Ласкину. Командир дивизии обходил позиции после отражения вражеских атак и вот какую картину застал ни одном из участков:

«...Пыль осела, дым рассеялся немного, и стало виднее. Невдалеке продолжалась стрельба из пулеметов я автоматов. Впереди — кустарник, и около нето я заметил бойца. Подошел к нену. Боец, стоя на одном колене, доложил о [547] себе. Но я уже и сам узнал под пыльной пилоткой красивое розовое лицо разведчицы 514-го полка Марии Вайды. Метрах в пяти от нее — убитый немец, дальше — еще несколько. Спрашиваю, как она тут оказалась. Объясняет: командир полка направил сюда разведроту, потому что от той роты, чей это был участок, почти никого не осталось.

— Сколько же вас здесь теперь? — спросил я.

Мария ответила:

— Сейчас — двое, вон еще солдат сидит на дереве. Мы с ним поделили между собой местность — моя правая половина, его левая. Немецкие автоматчики всё пытаются просачиваться — то ползком, то перебежками. Вот мы их и бьем, товарищ комдив...»

Имена новых Героев Советского Союза прогремели по всему фронту обороны. К сожалению, прислать для них ордена Ленина и Золотые Звезды с Большой земли не ус-сели. Богатырь и Главацкий, тяжело раненные и эвакуированные на Кавказ, сразу получили награду там. А остальные — значительно позже.

Третью неделю длится вражеский штурм. В штабе армии каждому ясно то, чего, может быть, еще не сознают в частях: если не придет какая-то очень большая, выходящая за рамки обычной помощь, то Севастополя не удержать. А как она может прийти — до нас не так-то просто добраться!..

Обо всем этом не говорят вспух. Даже из самых старых сослуживцев никто не спросил меня: «Что нас ждет, что с нами будет?» Все напряженно работают, отрешившись от постороннего, личного. Больше, чем когда-либо, я уверен в нашем дружном штабном коллективе, в том, что каждый выполнит свой долг до конца.

Вернувшись с флагманского КП, дивизионный комиссар Чухнов рассказывает:

— Сегодня едва проехали — на центральных улицах сплошные завалы. Иногда просто не верится, что вто тот самый город, который я увидел весной. — И, помолчав, добавляет: — К убежищу Октябрьского опять ползли с Иваном Ефимовичем на брюхе. Бьет и бьет немец по склону... Траншею там углубили, да все равно надо ловить момент, чтобы проскочить!

Флагманский КП надежно защищен, но не имеет запасного выхода в город: кто думал, что окажется под обстрелом берег Южной бухты! И в иной час к ФКП ни подъехать, ни подойти. [548]

Мы докладываем в Краснодар о состоянии армии: полностыо истощены (это означает, что их фактически нет) 172-я и 95-я дивизии, а также 79-я бригада; потеряли свыше 60 процентов личного состава 345-я и 388-я дивизии. Только частично боеспособной приходится считать 109-ю дивизию Новикова, а также 7-ю бригаду Жидилова — потери и у них велики. Относительно лучше положение у чапаевцев, в 386-й дивизии, 8-й бригаде.

Но будь у нас пятьсот — шестьсот тонн снарядов на сутки, можно было бы держаться и с такими силами. А получаем в лучшем случае треть этого. 21 июня я телеграфировал начальнику штаба фронта, что в частях осталось по 10—20 снарядов на тяжелое орудие, по 60—70 на 76-миллиметровые. За следующие два-три дня мизерный запас еще сократился. Каждое утро в пять ноль-ноль (специально установленное для этого время) Николай Кирьякович Рыжи докладывает командарму о наличии боеприпасов, и они распределяют то, что доставили корабли и самолеты. Каждый снаряд — драгоценность!..

Судьба Севастополя решается на море: прорывать вражескую блокаду все труднее даже лучшим боевым кораблям.

С 24 июня началась переброска к нам 142-й отдельной стрелковой бригады полковника Ковалева. Для этого выделены эскадренные миноносцы «Беспощадный» и «Бдительный» и лидер «Ташкент». Им командует запомнившийся мне еще по Одессе смуглый черноусый капитан 3 ранга В. Н. Ерошенко. Командир он смелый и, должно быть, талантливый. Про него Жуковский не раз говорил: «Этот сумеет, этот дойдет!»

«Ташкент» и эсминцы принимали в Камышовой бухте, куда раньше такие корабли никогда не заходили. Бухта тесна, вход узок, а рядом подводные камни. Наскочить на них, застрять в бухте до рассвета означает верную гибель — днем неподвижному кораблю от пикирующих «юнкерсов» не отбиться.

Лидер и эсминцы ходят из Новороссийска кратчайшим маршрутом, вдоль крымского побережья. А ночи сейчас самые короткие в году, и на центральном участке маршрута, наиболее опасном, потому что аэродромы противника очень близко, их не может прикрыть ни кавказская авиация, ни наша. Словом, полагаться надо только на свои зенитки и на стремительный маневр.

В двадцатых числах июня «Ташкент», «Бдительный» и «Безупречный» прорывались к нам трижды. В четвертый [549] раз «Безупречный» не дошел. Разыгралась еще одна морская трагедия: эсминец потопили фашистские бомбардировщики. Шедшие в Севастополь подводные лодки подобрали троих матросов. Из находящихся на борту пехотинцев не спасся никто.

Несут потери на севастопольской коммуникации и подводники. Не пришла одна вышедшая из Новороссийска лодка, через несколько дней — другая... Их обнаруживали акустическими приборами и бомбили вражеские катера.

Подводные лодки доставили в мае — июне две тысячи тонн снарядов. Они начали перевозить и авиационный бензин, заполняя им балластные цистерны. Это сопряжено с большим риском.

Моряки утверждают, что подводные лодки не использовались так еще нигде и никогда. И мы, фиксируя в журнале боевых действий: «Ночью — 52 вылета У-2 и УТ-1, днем четыре Ил-2 и два И-16 вылетали на штурмовку», с благодарностью вспоминаем подводников — это они обеспечивают самолетам возможность подниматься в воздух.

В ночь на 23-е с Северной стороны переправились остатки отрядов, сражавшихся у Инженерной пристани и в Михайловском равелине. Полковник Николай Александрович Баранов, возглавлявший опорный пункт у Инженерной, сразу же вступил в командование сводным полком, который Моргунов и Кабалюк сформировали из личного состава взорванных за бухтой батарей и других своих резервов. В полку полторы тысячи бойцов. Он предназначен для обороны берега от Южной до Карантинной бухты, иными словами — набережных в центре города, включая Приморский бульвар.

Гарнизон Константиновского равелина получил и выполнил приказ продержаться еще сутки. Последние его защитники, пехотинцы и моряки, вплавь добрались до южного берега утром 24-го. Раненых буксировали на буйках от бонового заграждения. Никакой катер к равелину уже не дошел бы — немцы наставили вокруг пушек, а пловцов прикрывала на рейде накатная волна.

За Северной бухтой кроме окруженной 30-й батареи, о положении которой ничего не было известно, держалась еще только Сухарная балка. Фронт прошел по южному склону Мартыновского оврага. А в центральной части Севастопольского обвода противник занял Федюхины высоты.

Немцы вышли на такие позиции, с которых следовало в любой момент ждать от них самых решительных действий.

Но, как видно, наша упорная оборона заставила врага [550] быть осторожнее. Июньский штурм наверняка стоил ему уже десятков тысяч солдат.

«Психические» атаки прекратились: противник еще в большей мере стал полагаться на свое превосходство в технике. Авиационная и артиллерийская подготовка перерастала в обработку какого-нибудь узкого участка бомбами и снарядами в течение целого дня. Только после этого, часто поздно вечером, туда шли танки и пехота. И иногда там уже действительно не было никого в живых.

Так обеспечивал себе враг продвижение в глубь нашего плацдарма. Но еще более медленное, чем раньше.

Сокращение фронта позволило дать частям дивизии Гузя и бригаде Зелинского полдня на приведение себя в порядок. Из остатков подразделений 95-й дивизии формировался резервный полк (фактически — батальон) под командой И. Л. Кадашевича, последнего военкома 90-го стрелкового полка.

Направлением главного удара стало инкерманское. Однако при сократившемся плацдарме тяжелыми последствиями чреват всякий успех противника на любом другом участке.

После того как немцы утвердились на Федюхиных высотах, приобрело еще большее значение как опорный пункт в Червореченской долине селение Новые Шули (Штурмовое). Батальон ив дивизии Скутельника был полуотрезан, и тыловикам долго не удавалось доставить солдатам горячую пищу. Когда кухни наконец прибыли, им обрадовались так, что проворонили внезапную — в темноте, без артподготовки — вражескую атаку...

Командарм приказал Скутельнику вернуть Новые Шули во что бы то ни стало. Это должен был сделать тот самый батальон — резерва комдив не имел. Раненного в ночном бою комбата заменил замначштаба полка М. Лавров. Гитлеровцы успели ввести в деревню два батальона, однако наш, насчитывавший не больше сотни бой-пол, все же выбил их оттуда штыковой атакой. И Новые Шули (там, кстати, находилась последняя действующая насосная станция севастопольского водопровода) удерживались еще трое суток.

У Скутельника был очень надежный сосед справа — стойкая, сплоченная бригада Жидилова. Полковник Жидилов стал в конце июня генерал-майором. Мне довелось первому сообщить ему об этом по телефону, но Евгений Иванович как будто даже не очень обрадовался. Не такое было время!.. Несколько дней спустя, уже за Сапун-горой, генерал [551] Жидилов стоял у пушки единственной уцелевшей из артдивизиона его бригады — и вместе с последним бойцом орудийного расчета стрелял оставшимися снарядами...

Боевой товарищ Жидилова — военком Ехлаков (теперь — бригадный комиссар) был уже в госпитале на Большой земле: Николая Евдокимовича вывезли из Севастополя с раздробленной ногой на подводной лодке.

...Наступление на Инкерман со стороны Мартыновского оврага создало тяжелое положение в третьем секторе. За 26 июня на его позиции было сброшено свыше двух с половиной тысяч крупных бомб. 3-й мореной полк С. Р. Гусарова вел бои в окружении. Не легче приходилось и батальонам 8-й бригады полковника П. Ф. Горпищенко и полкового комиссара П. И. Силантьева.

Это на ее участке находилась высота, где группа краснофлотцев держала, как говорили потом, «каменную оборону». «Каменную» потому, что, израсходовав патроны и гранаты, бойцы собрали груду крупных камней и забрасывали ими пытавшихся подняться наверх фашистов. Мне рассказывали, как немолодой Горпищенко сам пробрался на эту высоту, чтобы ободрить бойцов, и не приказал, а попросил еще немного продержаться, а уходя, отдал им свой личный автомат.

В один из этих дней за Северной бухтой прогремел мощный взрыв, заваливший обломками окал основные штольни Сухарной балки — старинного флотского арсенала. В штольнях все было подготовлено к взрыву, там оставалась лишь небольшая группа наших людей. Гитлеровцы подобрались к одному из входов в склады внезапно, и моряк из команды подрывников, оказавшийся лицом к лицу с врагами, принял подсказанное ему сердцем решение. Жертвуя собой, он переключил взрывной механизм на немедленное действие. Потом установили, что это был краснофлотец Александр Чикаренко.

То, что Сухарная балка оставалась в наших руках восемь-девять дней после того, как немцы вышли на соседние участки побережья, не только задержало их переправу через Северную бухту. Лишь благодаря этому продолжал работать спецкомбинат № 1 — подземный военный завод, расположенный как раз напротив, в штольнях Троицкой балки, за неширокой тут бухтой.

Спецкомбинат № 1 — детище осажденного Севастополя и его оружейная кузница — служил фронту до последней возможности и вышел из строя как сраженный на посту боец. Только за последние пять месяцев, когда производство [552] развернулось на полный ход, он дал армии 2400 минометов и 113 тысяч мин к ним, 230 тысяч противопехотных и противотанковых мин, 305 тысяч гранат. А сколько мы получили отсюда ломов и лопат, необходимых для строительства укреплений, полевых кухонь, отремонтированных орудий и танков!.. Без этого подземного завода, созданного в кратчайшие сроки, просто нельзя представить себе Севастопольскую оборону.

На два-три дня раньше, когда в связи с приближением фронта потребовалось эвакуировать огромные и густонаселенные штольни Инкермана, прекратил работу спецкомбинат № 2, обшивавший и обувавший наших бойцов.

Почти весь Севастополь находился уже под минометным огнем. До Корабельной стороны доставали 6 Северной Я пулеметные очереди. Убежища освещались теперь свечами и коптилками. Воду брали из старых колодцев.

Семьдесят тысяч севастопольцев удалось эвакуировать на Большую землю. Очень многих успели вывезти в мае, когда стали форсировать эвакуацию. А в июне резко сократились ее возможности. Мучительно было сознавать, что тысячам мирных людей, так веривших, что врага в город не пустят, сейчас отсюда уже не выбраться — пешком через море не уйдешь...

* * *

Подходили к концу тяжелые бои за Инкерманские высоты. Здесь наступали части трех немецких и одной румынской дивизия, усиленных танками и имевших непрерывную поддержку с воздуха. Противопоставить мощной атакующей группировке врага мы могли лишь стойкость малочисленных стрелковых полков, редкий артиллерийский огонь, штурмовки небольшими группами самолетов.

28 нюня переходили из рук в рука улицы и отдельные дома поселка Инкерман. 138-я бригада майора Зелинского контратакой выбила немцев е захваченной ими станции, отбросила их за реку Черная.

Это, однако, могло лишь одержать, замедлить общее продвижение врага. Резервов не было, совсем не было танков. Новая стрелковая бригада полковника Ковалева (слишком надолго растянулась ее перевозка в Севастополь!) пошла в основном на усиление 345-й дивизии, превратившейся за это время в один сводный полк. Нам приходилось постепенно сокращать линию фронта, отводя войска к последним подготовленным рубежам. Но эти рубежи, в том числе и ключевая позиция на Сапун-горе, подверглись еще до занятия [553] их основными силами армии такой обработке с воздуха, что местами все укрепления сровнялись с землей.

На рассвете 29 июня гитлеровцы, впервые за всю осаду Севастополя, попытались высадить на побережье нашего плацдарма морской десант. Судя по курсу отряда моторных шхун, вышедших, как потом установили, из Ялты, десант должен был зацепиться за берег где-то близ мыса Феолент — в тылах первого сектора. Эта затея кончилась для немцев плачевно. За четверть часа огнем всего одной береговой батареи девять шхун были потоплены, а остальные ушли обратно.

Но, легко отразив этот десант, мы не смогли сорвать начавшееся в то же время форсирование Северной бухты. Переправу, предпринятую на широком фронте, обеспечивали едва ли не вся артиллерия 64-го армейского корпуса немцев и десятки пикирующих бомбардировщиков, Чтобы остановить переправу, огня береговых батарей оказалось недостаточно, а артиллеристы частей, занявших оборону на Корабельной стороне, имели по десять снарядов на пушку. Бронепоезд был заперт в Троицком туннеле — завалы от взрывов крупных бомб закупорили выходы. Сколько-то катеров и понтонов удалось потопить, но остальные под прикрытием дымовой завесы достигали южного берега. Балки Корабельной стороны, а затем и ее жилые кварталы стали полем боя.

В то же утро начался штурм Сапун-горы. Переброска туда подкреплений с других участков, в том числе остатков Чапаевской дивизии, не предотвратила прорыва фронта.

Херсонесский аэродром принял за минувшую ночь прибывшие очередными рейсами транспортные самолеты. Пришли две подводные лодки с боеприпасами и бензином. Формировались резервные батальоны из технического состава авиагруппы и тыловых подразделений. Но все это уже не могло существенно повлиять на ход событий. Судьба Севастополя была решена.

К исходу дня в руках немцев находились хутор Дергачи, почти вся Корабельная сторона, кроме Малахова кургана и казарм учебного отряда флота, а также Зеленая горка, что против вокзала. Левое крыло фронта глубоко врезалось в город. Сводный полк Николая Олимпиевича Гузя (бывшая 345-я дивизия), получив новый рубеж, окапывался на склоне Исторического бульвара.

Когда стемнело, бои стали стихать. Гитлеровцы в последнее время не раз предпринимали ночные атаки, но в городе продвигаться в темноте не решались: все еще боялись [554] нас... Мы передали командирам приказание привести за ночь части в порядок, закрепиться на назначенных рубежах.

Выйдя наверх, я даже удивился, насколько вокруг тихо, — так не было давно. Пробиваясь сквозь легкие облачка, светит луна. Протарахтели в небе маленькие У-2 — один, другой: у них продолжается обычная боевая работа.

После полуночи стали прибывать вызванные командармом командиры дивизий, бригад, отдельных полков. Вспомнился почему-то Экибаш, экстренное совещание в степном поселке восемь месяцев назад. Правильно ли тогда решили? Ведь не удается удержать Севастополь... Нет, все правильно. Армию Манштейна сковали надолго, измотали крепко. И не потому ли, что мы еще тут, фашисты не добрались до Кавказа!

Как и тогда, в Экибаше, кто-то прибыть не смог — обстановка еще напряженнее. А кого-то уже нет в живых. Только что сообщили: убит Гусаров, командир 3-го морского полка, Горпищенко и Ласкин ранены...

Совещание короткое. Командиры в нескольких словах докладывают о состоянии соединении, частей. В дивизиях в среднем по 300—400 человек, в бригадах — по 100—200. Плохо с боеприпасами. У меня острым гвоздем сидит в голове цифра: на 30 июня армия имеет 1259 снарядов среднего калибра и еще немного противотанковых. Тяжелых — ни одного.

Всем понятно, что настает конец Севастопольской обороны. Но разговор идет обычный, будничный — о позициях, которые надо удержать завтра. Только под конец командарм дает ориентировку на дальнейшее — держать в кулаке наличные силы, драться, пока есть чем, и быть готовыми разбить людей на небольшие группы, чтобы пробиваться туда, куда будет указано, или по обстановке.

Пояснении не требуется. Пробиваться — значит в горы, к партизанам. Это трудно, очень трудно, но все-таки возможно. И важно, чтобы в это верили, чтобы не было чувства обреченности.

В заключение — пятнадцатиминутный товарищеский ужин. Молча, без тостов, выпили по чарке. Ощущение такое, что многих видишь в последний раз.

В адском грохоте авиационной- бомбежки начинается еще один день Севастопольской обороны, который вместит так много и трагического, и высокого: и подвиг защитников Суздальской горы, и смертный бой на легендарном Малаховом кургане, и прощание с верными орудиями перед тем, [555] как их взорвать... А для скольких наших товарищей — последний выстрел, последний бросок гранаты, последний вздох...

Утром получаем приказ перейти на запасный командный пункт — на 35-ю береговую батарею у Казачьей бухты, в самом западном углу севастопольского плацдарма.

Батарея такая же, какой была Тридцатая: на поверхности — могучие орудийные башни, а внизу, под землей и бетоном, — лабиринт отсеков и переходов. Командование оборонительного района уже тут. Есть связь с Кавказом, с Москвой, но с некоторыми нашими частями соединиться стало трудно.

Размещаемся и беремся за текущую штабную работу. Первым делом — всеми способами выяснить обстановку.

— И что дальше? — опрашивает майор Ковтун, когда мы вместе наносим полученные данные на карту. Спрашивает спокойно, без тревоги.

— Дальше — подороже отдать свои жизни, — в тон ему отвечаю я. — А если говорить практически, то, очевидно, пора и личный состав штаба разбить на боевые группы, додумать о командирах, о картах. Займитесь-ка этим попутно с прочим.

Я оставался у телефонов, когда на батарее в восьмой часу вечера состоялось совместное заседание Военных советов флота и Приморской армии, на котором вице-адмирал Октябрьский огласил полученную из Москвы телеграмму с разрешением оставить Севастополь, ввиду исчерпания всех возможностей его обороны, и о порядке эвакуации.

Генерал Петров, куда-то спешившей, изложил мне все это очень кратко, и, помню, само слово «эвакуация» прозвучало весьма неожиданно. А что это относится в персонально ко мне, что я в числе других командиров должен через несколько часов отбыть на подводной лодке, Ивану Ефимовичу пришлось повторить дважды. Наверно, мое лицо все еще выражало недоумение, и командарм произнес уже строго:

— Мы же с вами военные люди, Николай Иванович. Где мы нужнее, решать не нам. Поймите — это приказ.

Не знаю, был ли в моей службе другой приказ, которому я подчинился с таким тяжелым чувством. Не понимал, почему должен уйти в числе первых. Мысль, что это, может быть, избавит меня от гибели, как-то не приносила облегчения. Да и, честно говоря, очень не хотелось лезть в подводную лодку. Не было никакой уверенности, что она дойдет. [556] А если погибать, так лучше уж на суше, на родной земле...

Отбыть из Севастополя на той же подводной лодке приказали также Петрову, командирам ряда соединений и частей нашей армии, многим работникам штарма. Майор Безгинов стал по телефонам и радио соединяться с теми, кто вызывался для этого на 35-ю батарею. Другая находившаяся в Севастополе лодка предназначалась для моряков и городских руководителей. Октябрьский, Кулаков и некоторые наши армейцы, в том числе Кузнецов, Коломиец, Ласкин, Ермилов, улетали самолетами.

Во временное командование остатками войск Севастопольского оборонительного района вступал командир 109-й стрелковой дивизии и комендант первого сектора обороны (в пределах этого сектора находилась почти вся не занятая врагом территория СОР) генерал-майор П. Г. Новиков. Насколько мне известно, ему была поставлена задача обеспечить удержание небольшого плацдарма с причалами в течение двух суток, после чего разрешалось уйти на одном из кораблей, которые должны были прийти за севастопольцами. Генерал Новиков эту задачу выполнил, но катер, которым он отбыл на Кавказ, был атакован пятью вражескими, и Петр Георгиевич раненым попал в плен. Он погиб в фашистских застенках, не запятнав чести советского генерала.

* * *

...Подводная лодка «Щ-209» (командовал ею капитан 8 ранга 6. И. Иванов) стояла на рейде, сильно раскачиваемая волной. Перебраться на нее с катерка оказалось не так-то просто — еще давала себя знать рана. Но моряки необыкновенно ловко переправили меня с борта на борт на развернутой шинели. Командарм, Чухнов, Моргунов и многие другие наши товарищи были уже на лодке.

Трехдневный переход до Новороссийска, почти все время под водой, на большой глубине, был для нас, неморяков, нелегким. Лодку преследовали и бомбили вражеские катера, не хватало воздуха. Немалую часть этого пути я провел в тяжелом полузабытьи — сказалось перенапряжение последних недель.

Но едва прояснялось сознание, все мысли вновь обращались к Севастополю. Поднималось острое чувство тревоги за тех, кто там остался и все еще сражается на клочке крымской земли, впитавшей уже так много крови. Командир нашего корабля сказал, что принята радиограмма, адресованная [557] всем подводным лодкам, следующим в Севастополь с разными грузами. Им приказывалось выбросить груз за борт и идти порожняком за людьми. Но дойдут ли туда эти лодки и много ли людей смогут взять?..

Теперь известно, что героическая борьба на последних «островках» раздробленного севастопольского плацдарма, на последних твердынях этого огненного бастиона длилась еще немало дней — до 9-го, а кое-где до 12 июля. И в первую официальную дату захвата Севастополя гитлеровцами (этой датой считалось сначала 3 июля) наша военная история давно внесла поправку. На самых последних днях Севастопольской обороны, на этом исполненном величайшей героики ее эпилоге я не останавливаюсь лишь потому, что автор мемуаров не вправе писать о событиях, которым он не был свидетелем.

Мне выпало счастье, доставшееся не всем севастопольцам, — участвовать в боях и сражениях, в которых Советская Армия не оборонялась, а наступала, не отбивалась от яростного натиска врага, а громила фашистских захватчиков и гнала их с нашей земли. Но именно то, что я увидел, испытал, пережил за месяцы Севастопольской обороны, помогло мне сильнее, чем когда-либо с начала войны, почувствовать: эти победные бои и сражения близятся, и не враг нас, а мы его одолеем. [558]